Та третья (Сенкевич; Лавров)/ДО: различия между версиями
| [досмотренная версия] | [досмотренная версия] |
Содержимое удалено Содержимое добавлено
Начало (главы I - X). Нужна помощь в компьютерной проверке орфографии |
Начало (главы XI - XXV). Нужна помощь в компьютерной проверке орфографии |
||
Строка 687:
Со злостью я простился съ ними тотчасъ же, и подъ предлогомъ, что мнѣ нужно видѣться съ Остшиньскимъ, я дѣйствительно пошелъ къ нему, но за тѣмъ, чтобъ утащить его обѣдать.
</div>
== XI ==
<div class="indent">
Что я видѣлъ, что я видѣлъ!
Только теперь я понялъ, на что человѣку даны глаза.
{{lang|it|Corpo di Bacco}}<ref>{{lang-it|}}</ref>, что за красота!
Идемъ мы съ Остшиньскимъ. Вдругъ, смотрю: на углу Вежбовой мимо насъ проходитъ какая-то женщина. Я останавливаюсь, какъ вкопанный, деревенѣю, каменѣю, таращу глаза, теряю чувство, безсознательно хватаю Остшиньскаго за галстукъ, развязывая галстукъ Остшиньскаго и… спасите… погибаю!
Что за дѣло, что у ней прелестныя черты… Не черты, но это просто мечта художника, — чудо, какъ рисунокъ, чудо, какъ колоритъ, чудо, какъ замыселъ! Грёзъ воскресъ бы изъ мертвыхъ при видѣ ея, а потомъ удавился бы съ горя, что рисовалъ такихъ уродинъ.
Смотрю, смотрю… Идетъ одна… впрочемъ, вздоръ! идетъ съ ней поэзія, идетъ музыка, идетъ весна, идетъ наслажденіе и любовь. Не знаю, захотѣлъ ли бы я ее рисовать тотчасъ же; мнѣ хотѣлось бы упасть передъ нею на колѣни, цѣловать ея ноги за то, что она родилась такою. Однимъ словомъ, я и самъ не знаю, чего бы мнѣ хотѣлось…
Она прошла мимо насъ, ясная, какъ весенній день. Остшиньскій кланяется ей, но она его не видитъ… Я пробуждаюсь отъ очарованія и кричу:
— Пойдемъ за ней!
— Нѣтъ, — отвѣчаетъ Остшиньскій, — ты съ ума сошелъ, что ли? Мнѣ нужно завязать галстукъ. Оставь меня въ покоѣ. Это моя знакомая.
— Твоя знакомая? Представь меня!
— И не подумаю… охаживай вокругъ своей невѣсты.
Я проклинаю Остшиньскаго и его потомство вплоть до девятаго поколѣнія, затѣмъ хочу летѣть за незнакомкой. Къ несчастію, она садится въ пролетку.
Я только издали вижу ея соломенную шляпу и красный зонтикъ.
— Ты дѣйствительно ее знаешь? — спрашиваю я Остшиньскаго.
— Я всѣхъ знаю.
— Кто она?
— Пани Елена Колчановская, урожденная Турко, иначе называемая вдова-дѣвица.
— Почему вдова-дѣвица?
— Потому что ея мужъ умеръ за свадебнымъ ужиномъ. Если ты остылъ, то я разскажу тебѣ ея исторію. Жилъ-былъ очень богатый бездѣтный холостякъ Колчановскій изъ Колчанова, украинскій помѣщикъ. У него была огромная куча родственниковъ, которая разсчитывала получить его наслѣдство, и очень короткая шея, которая сильно поддерживала надежды наслѣдниковъ. Я зналъ этихъ наслѣдниковъ. Это были порядочные, даже очень порядочные люди, но — что-жь дѣлать? — самые лучшіе, наименѣе безкорыстные изъ нихъ не могли воздержаться и не смотрѣть на шею Колчановскаго. Въ концѣ-концовъ, это старику до такой степени наскучило, что на зло родственникамъ онъ сдѣлалъ предложеніе дочери сосѣда, завѣщалъ въ ея пользу все свое состояніе и женился. Послѣ свадьбы былъ балъ, послѣ бала — ужинъ, а въ концѣ ужина новобрачнаго хватилъ ударъ… Такимъ образомъ, пани Елена сдѣлалась вдовой-дѣвицей… понимаешь?
— Давно это было?
— Три года тому назадъ. Тогда ей шелъ двадцать второй годъ… Съ этихъ поръ она могла бы двадцать два раза выйти замужъ, но не хочетъ… Говорятъ, что она ждетъ какого-нибудь князя. Оказалось, что и это невѣрно, потому что она недавно натянула носъ одному князю. Наконецъ, я знаю, что она нисколько не возгордилась. Доказательство: она до сихъ поръ живетъ въ тѣсной дружбѣ съ нашею знаменитою, симпатичною, талантливою {{lang|la|etc.}}<ref name="etc" /> Евой Адами, съ которой когда-то училась вмѣстѣ въ одномъ пансіонѣ.
Услыхавъ это, я подпрыгнулъ отъ радости.
Если такъ, то плевать мнѣ на Остшиньскаго. Моя милая, добрая Ева гораздо лучше устроитъ мое знакомство съ пани Еленой Колчановской.
— Слушай, такъ ты не хочешь познакомить меня съ ней? — спрашиваю я Остшиньскаго.
— Если кто-нибудь хочетъ познакомиться съ кѣмъ-нибудь, то рано или поздно познакомится, — отвѣчаетъ Остшиньскій, — но такъ какъ ты отбилъ у меня Казю. то я не хочу, чтобъ обо мнѣ говорили, будто я совратилъ тебя съ пути истиннаго… До свиданія!
</div>
== XII ==
<div class="indent">
Въ тотъ день я долженъ былъ обѣдать у Сусловскихъ, но написалъ, что не буду.
Зубы у меня не болѣли ни разу въ жизни, но могли же когда-нибудь разболѣться?
Елена не выходила изъ моей головы цѣлый день, да и что я былъ бы за художникъ, еслибы не думалъ о такомъ лицѣ?
Я нарисовалъ въ душѣ десятокъ ея портретовъ. Пришла мнѣ въ голову идея одной картины, въ которой такое лицо, какъ у Елены, произвело бы огромное впечатлѣніе. Мнѣ нужно было видѣть ее еще раза два-три.
Лечу къ Евѣ Адами, но не застаю ея дома. Вечеромъ получаю письмо отъ Кази съ приглашеніемъ пожаловать утромъ въ садъ на воды, а потомъ на кофе. Чистая мука съ этими водами и съ этимъ кофе!
Я не могу идти, потому что если Еву не застанешь дома утромъ, то не поймаешь цѣлый день…
</div>
== XIII ==
<div class="indent">
Ева Адами (это ея театральное имя; на самомъ дѣлѣ она называется Анна Едлиньская) — исключительная дѣвушка.
Я живу съ ней давно въ дружбѣ; говоримъ мы другъ другу «ты».
Вотъ уже девять лѣтъ, какъ она пошла на сцену, но осталась чистой въ полномъ значеніи этого слова. Въ театрахъ находится значительное количество лирически-невинныхъ женщинъ; но еслибъ ихъ корсеты когда-нибудь выдали тайныя желанія своихъ обладательницъ, то даже самый безстыднѣйшій павіянъ покраснѣлъ бы отъ стыда. Театръ губитъ душу, въ особенности душу женщинъ.
Трудно требовать, чтобы въ женщинѣ, которая каждый вечеръ изображаетъ любовь, вѣрность, благородство, скромность и т. п., не выработалось бы, въ концѣ-концовъ, инстинктивнаго понятія, что всѣ эти добродѣтели, такъ сказать, показнаго свойства, принадлежности драматическаго и актерскаго искусства и не имѣютъ ни малѣйшей связи съ жизнью. Огромная разница между искусствомъ и дѣйствительною жизнью еще болѣе утверждаетъ ее въ этомъ положеніи; соперничество и борьба за лишній апплодисментъ, за лишній вызовъ отравляютъ всѣ хорошіе порывы сердца.
Постоянное столкновеніе съ такими развращенными людьми, какъ актеры, скоро въ конецъ портитъ женщину. Нѣтъ такой бѣлой ангорской кошки, которая не загрязнилась бы въ подобныхъ условіяхъ. Преобороть ихъ можетъ только гигантскій талантъ, который очищаетъ себя въ огнѣ искусства, или натура настолько эстетичная, что зло не проникаетъ въ нее, какъ вода не протекаетъ сквозь перья лебедя. Къ числу такихъ натуръ «{{lang|fr|imperméable}}»<ref>{{lang-fr|}}</ref> принадлежитъ Ева Адами.
По ночамъ, за чаемъ и трубкой, мы часто толковали о людяхъ, принадлежащихъ къ воинству искусства, начиная отъ высшей категоріи, т.-е. отъ поэтовъ, и кончая низшей, т.-е. актерами.
Существо, воображеніе котораго развито сильнѣе, чѣмъ у остальныхъ смертныхъ, — существо болѣе проницательное, впечатлительное, порывистое, чѣмъ другія, — существо, которое въ предѣлахъ счастья и наслажденія знаетъ все и жаждетъ всего съ ненасытимою силой, — вотъ что такое актеръ.
Ему нужно обладать втрое большею силой воли и характера, чтобъ отталкивать отъ себя искушеніе.
Но такъ какъ нѣтъ причины, по которой цвѣтокъ болѣе красивый, чѣмъ другіе, обладалъ бы большею силой сопротивленія вѣтру, то нѣтъ и причины, по которой бы актеръ обладалъ большею силой воли и характера, чѣмъ всякій другой человѣкъ.
Наоборотъ, есть основанія предполагать, что этой силы у него меньше, — эта жизненная сила гибнетъ въ той пропасти и той борьбѣ, которыя отдѣляютъ міръ искусства отъ міра обыденной дѣйствительности. Актеръ — попросту больная птица, страдающая вѣчною горячкой, — птица, которая то исчезаетъ изъ глазъ въ лазурной синевѣ неба, то влачитъ свои измученныя крылья по кучамъ сора и пыли. Отсюда столь частое разногласіе между внутреннею и внѣшнею жизнью актеровъ.
Свѣтъ, когда онъ требуетъ отъ нихъ бо́льшаго, чѣмъ отъ другихъ, когда осуждаетъ ихъ, можетъ быть правъ, но и Христосъ будетъ справедливъ, если оправдаетъ ихъ…
Остшиньскій утверждаетъ, что актеры столько же принадлежатъ къ артистическому міру, сколько кларнеты, волторны и т. п., но это неправда.
Наилучшее доказательство — Ева Адами: она до корней волосъ актриса — и по таланту, и по тому эстетическому чутью, которое, какъ мать, сохранило ее чистой отъ всего злого.
Несмотря на мою любовь къ Евѣ, я не видалъ ея давно. Она очень обрадовалась мнѣ и лицо ея приняло какое-то странное, непонятное для меня выраженіе.
— Какъ поживаешь, Владекъ? Наконецъ-то я тебя увидала.
Я былъ радъ, что засталъ ее дома.
На Евѣ было турецкое утреннее платье, — красные листья на молочномъ фонѣ, съ широкою обшивкой {{lang|fr|vieil or}}<ref>{{lang-fr|}}</ref> и съ разрѣзными рукавами. Отдѣлка въ особенности хорошо оттѣняла ея блѣдное лицо и голубые глаза. Я сказалъ ей это (она осталась очень довольна) и тотчасъ же приступилъ къ дѣлу.
— {{lang|it|Diva mia!}}<ref>{{lang-it|}}</ref> ты знаешь пани Колчановскую?
— Знаю; она моя подруга по пансіону.
— Повези меня къ ней.
Ева начинаетъ покачивать головкой.
— Милая моя, дорогая, если ты меня хоть немного любишь!
— Нѣтъ, Владекъ, я не повезу тебя…
— Видишь, какая ты недобрая. А я разъ чуть не влюбился въ тебя!
Что за странное существо эта Ева!
Услыхавъ мои слова, она вся мѣняется, облокачивается на столъ (чудо, не локоть!), подпираетъ ладонью свое блѣдное лицо и спрашиваетъ:
— Когда это было?
Хотя мнѣ нужно поговорить объ Еленѣ, но такъ какъ разъ я дѣйствительно чуть не влюбился въ Еву, и такъ какъ теперь мнѣ хочется привести ее въ хорошее расположеніе духа, то я и начинаю свой разсказъ.
— Дѣло было такъ. Послѣ театра мы пошли какъ-то въ ботаническій садъ. Помнишь, какая была чудная ночь? Мы сидѣли на скамьѣ около бассейна, — ты сказала, что хочешь слушать соловья. Мнѣ было что-то грустно, я снялъ шляпу, у меня болѣла голова, а ты подошла къ бассейну, намочила платокъ и положила его вмѣстѣ съ своею рукой мнѣ на лобъ. Ты показалась мнѣ въ то время доброй, какъ ангелъ, и я подумалъ: «если я возьму эту руку и приложу ее къ своимъ губамъ, то все пропало… влюблюсь на смерть…»
— Ну, и что-жь? — тихо спрашиваетъ Ева.
— Вдругъ ты быстро отодвинулась отъ меня, какъ будто догадалась, въ чемъ дѣло.
Ева на нѣсколько минутъ впадаетъ въ задумчивость, потомъ пробуждается отъ нея и говоритъ:
— Пожалуйста, не будемъ говорить объ этомъ.
— Хорошо, не будемъ говорить объ этомъ… Ты знаешь, Ева, что я тебя люблю настолько сильно, чтобъ никогда не влюбиться. Одно исключаетъ другое. Съ минуты, когда я узналъ тебя, я почувствовалъ къ тебѣ искреннюю и горячую привязанность.
— Но. — говоритъ Ева, какъ будто безсознательно слѣдуя за потокомъ своихъ мыслей, — правда ли, что ты женишься?
— Правда.
— Что же ты не сказалъ мнѣ объ этомъ?
— Потому что сватовство мое все разстроивалось и наладилось только недавно. Но если ты мнѣ скажешь, что мнѣ, какъ жениху, не слѣдуетъ знакомиться съ пани Еленой, я тебѣ говорю заранѣе, что я былъ художникомъ прежде, чѣмъ стать женихомъ. Вѣдь, ты за нее не боишься?
— И не воображай себѣ этого. Я не повезу тебя къ ней потому, что не хочу отдавать во власть сплетнямъ. Говорятъ, что въ нѣсколько недѣль полъ-Варшавы влюбилось въ тебя; о твоихъ успѣхахъ ходятъ баснословные слухи. Не дальше, какъ вчера, я слышала, что изъ всѣхъ десяти заповѣдей ты составилъ себѣ одну… знаешь, какую?
— Какую?
— «Не пожелай себѣ жены ближняго своего понапрасну»…
— Ты, Боже, видишь мою невинность! Но острота хороша.
— И вѣрна, конечно?
— Слушай, Ева: хочешь знать всю правду? Я всегда былъ несмѣлъ, неловокъ, не имѣлъ и не имѣю успѣха у женщинъ. Люди выдумываютъ Богъ знаетъ что, а ты и не догадываешься, сколько правды было въ моемъ восклицаніи: «Боже, Ты видишь мою невинность!»
— {{lang|it|Povero maestro!}}<ref>{{lang-it|}}</ref>
— Оставь въ покоѣ итальянскій языкъ… Повезешь ты меня къ пани Колчановской?
— Не могу, милый Владекъ… Чѣмъ больше ты слывешь за Донъ-Жуана, тѣмъ меньше прилично мнѣ, актрисѣ, везти тебя въ домъ такой одинокой и обращающей на себя всеобщее вниманіе женщины, какъ Елена.
— Тогда почему же ты меня принимаешь?
— Я — дѣло другое. Я актриса и могу примѣнить къ себѣ слова [[Уильям Шекспир|Шекспира]]: «хотя бы ты была чище слезы, бѣлѣе снѣга, ты не уйдешь отъ злословія»<ref>Необходим источник цитаты</ref>.
— Ей-Богу, тутъ есть отъ чего съ ума сойти! Всякій можетъ знать ее, бывать у ней, можетъ смотрѣть на нее, только не я! Да почему же, почему? Потому, что я написалъ недурную картину и получилъ кое-какую извѣстность?
— Съ своей точки зрѣнія ты правъ, — говоритъ Ева и улыбается. — Ты и не догадываешься, что я заранѣе знала, зачѣмъ ты ко мнѣ придешь. У меня былъ Остшиньскій и уговаривалъ, что «лучше» еслибъ я не возила тебя къ Еленѣ.
— Гм… понимаю… И ты пообѣщала?
— Не пообѣщала, — напротивъ, я разсердилась даже. Но все-таки я думаю, что «лучше» мнѣ не представлять тебя… Поговоримъ о твоей картинѣ.
— Оставь въ покоѣ мою картину… Ну, коли такъ, то хорошо! Увѣряю тебя, что въ теченіе трехъ дней я познакомлюсь съ пани Колчановской, хотя бы мнѣ для этого пришлось перерядиться въ чужое платье.
— Нарядись садовникомъ и принеси ей букетъ отъ Остшиньскаго.
Но мнѣ въ голову приходитъ мысль, которая кажется мнѣ такою великолѣпною, что я ударяю себя по лбу и забываю весь свой гнѣвъ на Еву.
— Дай слово, что ты меня не выдашь?
— Даю, — говоритъ до-нельзя заинтересованная Ева.
— Узнай же, что я наряжусь дѣдомъ-гусляромъ. Костюмъ и гусли у меня есть, на Украйнѣ я бывалъ и пѣсни пѣть умѣю… Пани Колчановская — украинка, поэтому непремѣнно приметъ меня… понимаешь теперь?
— Какая оригинальная выдумка! — говоритъ Ева.
Она настолько артистка, что эта выдумка не можетъ не нравиться ей. Наконецъ, она даетъ слово, что не выдастъ меня, и дѣло кончено.
— Какая оригинальная выдумка! — повторяетъ она. — Елена такъ любитъ свою Украйну, что, навѣрное, расплачется, когда здѣсь, въ Варшавѣ, увидитъ гусляра… Но что ты ей скажешь, какъ объяснишь свое появленіе на берегахъ Вислы?
Невольно мой энтузіазмъ сообщается и Евѣ.
Немного спустя мы садимся и начинаемъ вдвоемъ обдумывать заговоръ.
Между нами заключается такое условіе: я переряжаюсь, и Ева пріѣзжаетъ за мной въ своей каретѣ, чтобы не привлекать на себя вниманія праздношатающихся дураковъ. Пани Елена не должна знать ни о чемъ, пока Ева сама со-временемъ не откроетъ ей тайны.
Мы съ Евой развиваемъ нашъ планъ въ подробностяхъ. Потомъ я цѣлую ея ручки, потомъ она оставляетъ меня обѣдать.
Вечеръ я провожу у Сусловскихъ.
Казя немного сердита, что я не былъ утромъ, но я съ ангельскимъ терпѣніемъ сношу ея капризы, причемъ думаю о завтрашней экспедиціи и… о Еленѣ.
</div>
== XIV ==
<div class="indent">
Одиннадцать часовъ утра.
Евы что-то не видно.
На мнѣ посконная рубаха съ разстегнутою грудью, поношенная свита, поясъ, сапоги, — все, что нужно.
Космы сѣраго парика спадаютъ мнѣ на глаза, и хитеръ былъ бы тотъ, кто бы догадался, что это — парикъ; моя борода — чудо искусства и терпѣнія. Съ восьми часовъ утра я вклеивалъ въ свои волосы клочки бѣлыхъ волосъ, — я посѣдѣлъ такъ, что и подъ старость не посѣдѣю болѣе естественно… Разведенная сепія придала мнѣ смуглость, а морщины Святецкій вырисовалъ просто геніально. Я кажусь семидесятилѣтнимъ старикомъ.
Святецкій утверждаетъ, что мнѣ нужно не рисовать, а быть натурщикомъ: во всякомъ случаѣ, это принесло-бы искусству больше пользы.
Половина двѣнадцатаго… Ева подъѣзжаетъ.
Я посылаю въ коляску узелокъ съ моимъ обыкновеннымъ костюмомъ, потому что не знаю, не придется ли мнѣ переодѣваться, затѣмъ беру гусли, схожу и у дверей восклицаю:
— Пошли Господи!
Ева удивлена и въ полномъ восторгѣ.
— Чудесный пасѣчникъ! Чудесный дѣдъ! — повторяетъ она и смѣется. — Только артисту могло придти въ голову что-нибудь подобное!
Говоря между прочимъ, она сама напоминаетъ лѣтнее утро. На ней платье изъ суроваго шелка и соломенная шляпка съ цвѣтами мака. Я не могу наглядѣться на нее. Она пріѣхала въ открытой коляскѣ; насъ начинаютъ окружать зѣваки, но Ева не обращаетъ ни на кого вниманія.
Наконецъ, коляска трогается; мое сердце начинаетъ ускоренно биться, — черезъ четверть часа я увижу Елену…
Не отъѣхали мы и ста шаговъ, какъ я увидалъ идущаго намъ на встрѣчу Остшиньскаго.
Этого человѣка рѣшительно вездѣ можно встрѣтить!
Увидавъ насъ, онъ кланяется Евѣ, потомъ начинаетъ внимательно разсматривать насъ, въ особенности меня… Я не допускаю, чтобъ Остшиньскій узналъ меня, но, все-таки, оглядываюсь назадъ и вижу, что онъ стоитъ на томъ же мѣстѣ и провожаетъ насъ взглядомъ. Только на заворотѣ мы теряемъ его изъ вида. Коляска подвигается быстро, но мнѣ кажется, что путешествіе наше длится цѣлую вѣчность. Наконецъ, въ Бельведерскихъ аллеяхъ мы останавливаемся. Мы передъ домомъ Елены.
Я лечу къ дверямъ, какъ будто меня погоняютъ каленымъ желѣзомъ. Ева бѣжитъ за мной и кричитъ:
— Что за несносный дѣдъ!
Важный швейцаръ отворяетъ намъ двери и широко таращитъ глаза при видѣ меня. Ева успокоиваетъ его, говоритъ, что старикъ пріѣхалъ съ ней, и мы всходимъ на лѣстницу.
Горничная сообщаетъ, что барыня одѣвается въ сосѣдней комнатѣ.
— Добрый день! — кричитъ Ева.
— Добрый день! — отвѣчаетъ чудный, свѣжій голосъ, — сейчасъ, сейчасъ! черезъ минуту я буду готова.
— Ты не знаешь, что тебя ждетъ и кого ты здѣсь увидишь… Я привезла тебѣ «дида»<ref name="дід">{{lang-uk|дід}} — дѣдъ</ref>, самаго настоящаго «дида-гусляра»<ref>{{lang-uk|дід-гусляр}} — дѣдъ-гусляръ</ref>, какой ходилъ когда-либо по украинскимъ степямъ.
Въ сосѣдней комнатѣ раздается радостный пискъ, двери неожиданно отворяются и вбѣгаетъ Елена, не одѣтая, въ корсетѣ, съ распущенными волосами.
— Дидъ<ref name="дід" />, слѣпой дидъ<ref name="дід" />… здѣсь, въ Варшавѣ!
— Не слѣпой, онъ видитъ! — кричитъ Ева, не желая заводить шутки черезчуръ далеко.
Но уже поздно, потому что я падаю къ ногамъ Елены съ крикомъ:
— Ангелъ Божій! — обнимаю ея ноги и, поднимая глаза, замѣчаю форму этихъ ножекъ. — Народы, преклоняйте колѣна, приходите сюда со своими кадильницами! Венера Милосская! истинная Венера Милосская! Ангелъ Божій! — повторяю я съ неподдѣльнымъ восторгомъ.
Мой дидовскій<ref name="дід" /> энтузіазмъ объясняется тѣмъ, что послѣ долгой «мандривки»<ref>{{lang-uk|}}</ref> я встрѣтилъ первую украинку. Несмотря на это, Елена высвобождаетъ свои ноги изъ моихъ рукъ и отступаетъ назадъ… Въ теченіе секунды я вижу еще ея обнаженныя руки и плечи, которыя напоминаютъ мнѣ Психею неаполитанскаго музея, затѣмъ видѣніе исчезаетъ и я остаюсь на колѣняхъ посреди комнаты.
Ева грозитъ мнѣ зонтикомъ и смѣется, пряча свое лицо въ букетъ резеды.
Немного погодя черезъ двери начинается разговоръ.
Я заранѣе приготовился ко всевозможнымъ распросамъ, и потому вру какъ по нотамъ… Я — «пасичникъ»<ref>{{lang-uk|}}</ref> изъ-подъ Чигирина. Дочка моя «помандровала»<ref>{{lang-uk|}}</ref> за ляхомъ въ Варшаву, а я, старикъ, сидѣлъ на пасѣкѣ до тѣхъ поръ, пока и самъ не «помандровалъ». Добрые люди давали за то, что я имъ пѣлъ пѣсни… А теперь что? Увижу дочку, благословлю ее, да и домой, — по матери Украйнѣ стосковался. Тамъ мнѣ и помереть между ульями. Всякому умирать нужно, а старому Пилипу давно уже пришло время…
Что значитъ актерская натура! Ева отлично знаетъ, кто я такой, но такъ проникается моею ролью, что начинаетъ меланхолически кивать своею хорошенькою головкой и глядѣть на меня съ сочувствіемъ. Въ голосѣ Елены изъ-за двери тоже слышится волненіе.
Двери немного растворяются, въ отверстіе показывается чудная бѣлая рука и я неожиданно становлюсь обладателемъ трехрублевой бумажки. Я долженъ взять ее, — иначе нельзя, — и изливаю на голову Елены цѣлый потокъ благословеній отъ имени всѣхъ святыхъ.
Насъ прерываетъ горничная, которая входитъ съ докладомъ, что внизу дожидается панъ Остшиньскій и спрашиваетъ, принимаетъ ли барыня?
— Не впускай его, душечка! — испуганно кричитъ Ева.
Елена отвѣчаетъ, что, конечно, не приметъ, и даже выражаетъ свое удивленіе по поводу столь ранняго визита. Говоря по совѣсти, я и не понимаю, какъ Остшиньскій, который такъ хвастается знаніемъ всѣхъ свѣтскихъ приличій, могъ придти въ такую пору.
— Здѣсь что-то кроется! — говоритъ Ева.
Но объясняться намъ нѣтъ времени: въ дверяхъ показывается совсѣмъ одѣтая Елена и, въ то же время, докладываютъ, что завтракъ поданъ.
Дамы переходятъ въ столовую.
Елена непремѣнно хочетъ посадить меня за столъ, но я упираюсь и сажусь съ моими гуслями у порога. Вскорѣ я получаю миску съ такимъ количествомъ пищи, что полдюжины украинскихъ дѣдовъ захворали бы отъ этого несвареніемъ желудка. Однако я ѣмъ, потому что голоденъ, и во время ѣды смотрю на Елену.
Дѣйствительно, болѣе прелестной головки не найдешь ни въ какой галлереѣ! Сколько я ни живу, я никогда не видалъ такихъ прозрачныхъ глазъ. Въ нихъ видны всѣ мысли, какъ видно дно ручейка. Эти глаза обладаютъ еще одною особенностью: они начинаютъ смѣяться, прежде, чѣмъ губы, благодаря чему лицо проясняется такъ, какъ будто на него упалъ лучъ солнца. Что за невыразимая сладость въ очертаніи губъ!.. Вся головка немного во вкусѣ Карло Дольче, хотя рисунокъ глазъ и губъ напоминаетъ Рафаэля въ самыхъ лучшихъ типахъ.
Я, наконецъ, перестаю ѣсть и все смотрю… до смерти бы смотрѣлъ.
— Ты вчера не была у меня, — говоритъ Елена Евѣ, — я думала, что послѣ полудня заѣдешь.
— Утромъ у меня была репетиція, а потомъ мнѣ захотѣлось увидать картину Магурскаго.
— Ты видѣла ее?
— Плохо, — народу было очень много, — а ты?
— Я была утромъ. Какой удивительный поэтъ! Просто хочется плакать съ этими евреями.
Ева смотритъ на меня. Я не чувствую подъ собою земли отъ удовольствія.
— Я еще нѣсколько разъ отправлюсь смотрѣть, — говоритъ Елена. — Пойдемъ вмѣстѣ, хочешь? Можетъ-быть даже сегодня? Мнѣ отрадно не только смотрѣть на эту картину, но и думать, что у насъ проявился такой талантъ.
Скажите, можно ли не поклоняться такой женщинѣ?!
Я слышу дальше:
— Жаль, что о Магурскомъ говорятъ такія странныя вещи… Признаюсь тебѣ, я умираю отъ любопытства увидѣть его.
— О! — небрежно роняетъ Ева.
— Ты его знаешь, да?
— Могу тебя увѣрить, что онъ много теряетъ въ близкомъ разстояніи, — самоувѣренный и пустой человѣкъ, совсѣмъ пустой.
Мнѣ приходитъ такая охота показать Евѣ языкъ, что я едва сдерживаюсь. А она обращаетъ ко мнѣ свои голубые глаза и ласково спрашиваетъ:
— Что же ты не кушаешь, дѣдушка?
Покажу языкъ, — не выдержу!
И затѣмъ опять говоритъ Евѣ:
— О, да! Магурскому можно удивляться, но не знакомиться съ нимъ. Остшиньскій чудесно опредѣлилъ его, что это душа генія въ тѣлѣ куаффера.
Остшиньскому я оборвалъ бы уши, еслибъ онъ сказалъ что-нибудь подобное; о Евѣ я зналъ, что на концѣ ея языка находится ядъ, но не думалъ, чтобы въ такомъ количествѣ.
Къ счастью, завтракъ кончается.
Мы выходимъ въ садъ, гдѣ я долженъ выступить съ своими пѣснями.
Однако, это меня нѣсколько смущаетъ и я предпочиталъ бы быть у Елены въ качествѣ художника, чѣмъ дида<ref name="дід" />.
Но дѣлать нечего!
Я сажусь у стѣны въ тѣни каштановъ. Сквозь широкіе ихъ листья проникаетъ солнце и образуетъ на землѣ множество ясныхъ пятенъ. Пятна эти дрожатъ, мигаютъ, исчезаютъ и появляются вновь, по мѣрѣ того, какъ вѣтеръ колышетъ вѣтвями. Садъ большой, глубокій, городской шумъ сюда почти не доходитъ, тѣмъ болѣе, что его заглушаетъ шумъ фонтана. Жара страшная. Между листьями слышно стрекотанье воробьевъ, но слабое и точно сонное. Больше ничто не нарушаетъ тишину.
Я замѣчаю, что образуется чудесная картина: садъ, группы старыхъ развѣсистыхъ деревьевъ, солнечныя пятна, фонтанъ, двѣ женщины недюжинной красоты и я, дидъ<ref name="дід" />, сидящій съ гуслями у стѣны, — все это дышетъ прелестью, которую я, какъ художникъ, хорошо понимаю.
Но на время я забываю о своей роли и начинаю съ чувствомъ пѣть. {{lang|it|Diva}}<ref>{{lang-it|}}</ref> растрогивается, потому что она артистка, Елена — потому, что она украинка, а я — потому, что онѣ обѣ такъ прелестны, что у меня сердце начинаетъ таять.
Елена слушаетъ просто, безъ искусственныхъ восторговъ, но въ ея прозрачныхъ глазахъ я вижу, что мое пѣніе доставляетъ ей истинное и чистое удовольствіе.
Что за разница съ тѣми украинками, которыя пріѣзжаютъ въ Варшаву на карнавалъ и въ промежуткахъ между фигурами кадрили пилятъ кавалеровъ своею тоской по Украйнѣ, а на самомъ дѣлѣ, какъ говоритъ одинъ мой знакомый, крюками бы ни одна не дала себя вытащить изъ Варшавы въ свою Украйну!
Елена слушаетъ, качаетъ въ тактъ своею изящною головкой, иногда шепчетъ Евѣ: «я это знаю» — и поетъ вмѣстѣ со мною, а я превосхожу самого себя. Я выгружаю изъ памяти и груди весь запасъ степного матеріала, развожу тоску о со́колахъ, Соняхъ, Марусяхъ, степяхъ, курганахъ и Богъ вѣсть еще о чемъ… Я самъ дивлюсь, откуда у меня столько набралось.
Время проходитъ, какъ сонъ…
Я возвратился нѣсколько усталый, но совершенно упоенный.
</div>
== XV ==
<div class="indent">
Въ мастерской, совершенно неожиданно для себя, я застаю супруговъ Сусловскихъ и Казю.
Они хотѣли сдѣлать мнѣ сюрпризъ…
Почему этотъ дуракъ Святецкій сказалъ имъ, что я, навѣрное, скоро вернусь?
Ни Казя, ни Сусловскіе не узнали меня. Доказательство — какъ хорошо я былъ переряженъ! Я приближаюсь къ Казѣ и беру ее за руку; Казя, немного испуганная, пятится назадъ.
— Казя, ты не узнаешь меня? — спрашиваю я.
И мнѣ хочется расхохотаться при видѣ ея изумленія.
— Да, вѣдь, это Владекъ, — поясняетъ Святецкій.
Казя хорошенько всматривается въ меня, наконецъ начинаетъ смѣяться и восклицаетъ:
— Фу, какой гадкій дѣдъ!
Это я-то гадкій дѣдъ! Желалъ бы я знать, гдѣ она видѣла лучшаго! Но для бѣдной Кази, воспитанной на эстетическихъ воззрѣніяхъ пана Сусловскаго, всякій дѣдъ долженъ казаться гадкимъ.
На нѣсколько минутъ я скрываюсь въ нашу кухню и вскорѣ показываюсь въ своемъ натуральномъ видѣ.
Казя и ея родители начинаютъ выпытывать отъ меня, что значитъ этотъ маскарадъ.
— Что значитъ этотъ маскарадъ?.. Очень простая вещь… Видите ли, мы, художники, иногда оказываемъ другъ другу товарищескія услуги въ качествѣ натурщиковъ. Вотъ, напримѣръ, Святецкій: онъ позировалъ мнѣ для фигуры стараго жида. Ты, Казя, не узнала его на картинѣ? Я теперь позирую Ценковскому. Такой ужь обычай въ средѣ художниковъ, тѣмъ болѣе, что въ Варшавѣ мало моделей.
— Мы хотѣли сдѣлать тебѣ сюрпризъ нашимъ приходомъ, — говоритъ Казя, — къ тому же, я никогда не была въ мастерской художника. Но что за безпорядокъ! И такъ у всѣхъ живописцевъ?
— Болѣе или менѣе, болѣе или менѣе.
Панъ Сусловскій заявляетъ, что предпочиталъ бы видѣть у меня большій порядокъ, и надѣется на перемѣну къ лучшему въ будущемъ. Мнѣ ужасно хочется разбить свои гусли объ его голову. Казя тѣмъ временемъ кокетливо улыбается и говоритъ:
— Есть одинъ господинъ художникъ, — зачѣмъ называть его по имени? — у котораго будетъ иначе, разъ только я возьмусь за него: все будетъ разставлено въ порядкѣ, разложено, окурено.
Тутъ она поднимаетъ кверху свой вздернутый носикъ, смотритъ на фестоны паутины, украшающей углы нашей мастерской, и добавляетъ:
— Даже всякаго купца поразитъ такой безпорядокъ… Придетъ кто-нибудь и сразу очутится словно въ лавкѣ старьевщика. Напримѣръ, это оружіе страхъ какъ заржавѣло. А чего проще: позвать горничную, приказать ей натолочь кирпичу — и все начнетъ свѣтиться, какъ новый самоваръ.
Святые угодники! Она говоритъ о купцахъ и хочетъ чистить кирпичомъ мои кольчуги, добытыя изъ могилъ… Ахъ, Казя, Казя!
Растроганный Сусловскій цѣлуетъ ее въ лобъ, а Святецкій издаетъ звуки, напоминающіе хрюканье дикаго вепря.
Казя грозитъ мнѣ пальчикомъ и говоритъ дальше:
— Прошу васъ помнить, что все это перемѣнится!
И она доканчиваетъ:
— А если нѣкто не придетъ къ намъ вечеромъ, то онъ будетъ гадкій и его не будутъ любить…
Тутъ она закрываетъ глаза. Не могу сказать, чтобъ ея гримаски не были прелестны. Обѣщаюсь придти и провожаю своихъ будущихъ родственниковъ до самаго низу.
Возвратившись, я застаю Святецкаго, съ недоумѣніемъ и недовѣріемъ разсматривающаго цѣлую пачку сторублевокъ, лежащихъ на столѣ.
— Что это такое?
— Ты не знаешь, что случилось?
— Не знаю.
— Я обокралъ одного человѣка, какъ настоящій разбойникъ.
— Какъ такъ?
— Продалъ свои трупища.
— А эти деньги?
— Да, подлый я ростовщикъ, больше ничего!..
Я обнимаю Святецкаго, отъ души желаю ему всего лучшаго, а онъ начинаетъ мнѣ разсказывать, какъ все это было.
— Сижу я послѣ твоего ухода, какъ вдругъ появляется какой-то господинъ и спрашиваетъ меня, не я ли Святецкій. Я отвѣчаю: «Любопытно знать, почему бы мнѣ и не быть Святецкимъ?» Тогда онъ говоритъ: «Я видѣлъ вашу картину и хочу ее купить». Я ему говорю: «Это очень хорошо; но позвольте мнѣ сказать, что нужно быть идіотомъ для того, чтобы купить такую подлую картину». А онъ опять: «Я, — говоритъ, — не идіотъ, но у меня есть слабость покупать картины, нарисованныя идіотами». — «Когда такъ, то хорошо», — говорю. Онъ спрашиваетъ меня о цѣнѣ, я отвѣчаю: «А мнѣ что за дѣло?» — «Даю вамъ столько-то». — «Отлично! если можете дать, то и давайте!» — Онъ отдалъ деньги и ушелъ. Карточку оставилъ, — Бялковскій, докторъ медицины… Я — подлый ростовщикъ и больше ничего!
— Да здравствуютъ трупища! Святецкій, душа моя, женись!
— Мнѣ лучше повѣситься, — говоритъ Святецкій, — подлый я ростовщикъ, ничего больше!
</div>
== XVI ==
<div class="indent">
Вечеромъ я у Сусловскихъ.
Мы помѣстились оба съ Казей въ гостиной, въ нишѣ, на козеткѣ. Пани Сусловская сидитъ за столомъ у лампы и шьетъ что-то для приданаго Кази, а панъ Сусловскій съ достоинствомъ читаетъ вечерній нумеръ «Летучихъ Листковъ».
Мнѣ какъ-то не по себѣ, хочется разогнать непріятное настроеніе и я очень близко подвигаюсь къ Казѣ.
Въ гостиной — тишина; прерываетъ ее только шепотъ Кази, которую я пытаюсь обнять и которая говоритъ мнѣ:
— Владекъ, папа увидитъ!
Въ это время папа поднимаетъ голосъ и начинаетъ читать:
«Картина извѣстнаго художника Святецкаго „Послѣдняя встрѣча“ пріобрѣтена докторомъ Бялковскимъ за 1.500 рублей…»
— Да, да, — говорю я, — Святецкій продалъ ее сегодня утромъ.
При этомъ я стараюсь вновь обнять Казю и слышу ея шепотъ:
— Папа увидитъ!
Мои глаза невольно устремляются на пана Сусловскаго. Вдругъ я вижу, что лицо его измѣняется, онъ прикрываетъ рукою глаза отъ свѣта и наклоняется надъ «Летучими Листками».
Какого чорта онъ могъ найти тамъ?
— Отецъ, что съ тобой? — спрашиваетъ пани Сусловская.
Онъ встаетъ, дѣлаетъ два шага къ намъ, потомъ останавливается, пронизываетъ меня взоромъ и, заломивъ руки, начинаетъ качать головой.
— Что съ вами?
— Вотъ какъ всякая фальшь и измѣна выходятъ наружу! — патетично говоритъ Сусловскій. — Читайте, милостивый государь, если стыдъ дозволитъ вамъ дочитать до конца.
Онъ дѣлаетъ движеніе, какъ будто бы завертывается въ тогу, и подаетъ мнѣ нумеръ «Летучихъ Листковъ». Взглядъ мой падаетъ на статью, озаглавленную «Украинскій гусляръ». Я немного конфужусь и читаю слѣдующее:
«Нѣсколько дней тому назадъ въ нашемъ городѣ появился рѣдкій гость — старый украинскій гусляръ, который ходитъ по живущимъ въ Варшавѣ украинскимъ семействамъ, прося о вспомоществованіи и распѣвая въ замѣнъ этого свои пѣсни. Говорятъ, что старымъ бардомъ въ особенности заинтересовалась наша извѣстная, симпатичная артистка, Е. А., съ которой его не дальше, какъ сегодня утромъ, видѣли въ коляскѣ. Въ первый день появленія далекаго гостя образовался странный слухъ, что подъ рубищемъ гусляра скрывается одинъ изъ нашихъ знаменитѣйшихъ художниковъ, который, такимъ образомъ, не обращая на себя вниманія мужей и родственниковъ, находитъ легкій доступъ во всѣ будуары. Съ своей стороны мы увѣрены, что слухъ этотъ не имѣетъ ни малѣйшаго основанія, хотя бы потому, что наша дива ни въ какомъ случаѣ не согласилась бы принимать участіе въ подобныхъ предпріятіяхъ. Старичокъ, по нашимъ соображеніямъ, прибрѣлъ прямо изъ Украйны. Разсудкомъ онъ немного тронутъ, но за то память его сохранилась превосходно…»
Вотъ мука-то!
Сусловскій такъ взволнованъ, что не можетъ выговорить ни слова, но, наконецъ, потокъ негодованія вырывается изъ его устъ.
— Какую новую ложь, какую новую увертку придумаете вы для оправданія вашего поведенія? Или это не васъ возили сегодня въ столь презрѣнной одеждѣ?.. Кто этотъ дѣдъ?
— Этотъ дѣдъ — я, — отвѣчаю, — но не понимаю, почему вы находите его одежду презрѣнной.
Въ эту минуту Казя вырываетъ изъ моей руки нумеръ «Летучихъ Листковъ» и начинаетъ его читать. Сусловскій еще плотнѣе завертывается въ тогу негодованія и продолжаетъ:
— Едва переступивъ порогъ честнаго дома, вы вносите съ собою растлѣніе: еще не будучи мужемъ этого несчастнаго ребенка, вы измѣняете ей въ сообществѣ съ женщиной легкаго поведенія, топчете въ грязь наши упованія і нарушаете святыню произнесеннаго вами обѣта… И для кого? — для театральной гетеры!
Тутъ меня охватываетъ страшная злоба.
— Довольно! — говорю я. — Эта гетера сто́итъ дороже десятка такихъ фальшивыхъ Катоновъ, какъ вы… Мы съ вами пока еще ничѣмъ не связаны, и знайте, что вы мнѣ ужасно надоѣли. Я по горло насытился и вашимъ паѳосомъ, и вашими…
У меня не хватаетъ словъ, да, наконецъ, они и не нужны, потому что Сусловскій вдругъ растегиваетъ воротъ рубашки, какъ будто бы желая сказать:
— Рази, я не прошу пощады, — вотъ грудь моя!..
Но я не думаю разить. Я только довожу до общаго свѣдѣнія, что собираюсь уходить изъ опасенія наговорить еще чего-нибудь пану Сусловскому.
И дѣйствительно. я ухожу, не прощаясь ни съ кѣмъ.
Свѣжій воздухъ охлаждаетъ мою разгоряченную голову.
Ночь чудесная; девять часовъ вечера.
Мнѣ необходимо пройтись, чтобъ окончательно успокоиться, и я бѣгу въ Бельведерскія аллеи.
Окна въ виллѣ Елены темны. Очевидно ея нѣтъ дома. Не знаю почему, это обстоятельство до крайности огорчаетъ меня.
Еслибъ я увидалъ хоть силуэтъ ея на шторѣ, я успокоился бы, а теперь мною овладѣваетъ новый припадокъ злобы…
Что я съ этимъ Остшиньскимъ сдѣлаю при первой встрѣчѣ — и самъ не знаю…
Къ счастью, онъ не изъ такихъ, которые уклоняются отъ отвѣта.
Только, собственно говоря, за что я придерусь къ нему? Статья написана съ адскою ловкостью. Вѣдь, Остшиньскій противорѣчитъ мнѣнію, что дѣдъ — не кто иной какъ переодѣтый художникъ, какъ будто бы защищаетъ Еву, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, очевидно старается скомпрометтировать ее въ глазахъ Елены, мститъ мнѣ за Казю я, въ концѣ-концовъ, подвергаетъ меня осмѣянію.
Хоть бы онъ, черти-бъ его взяли, не писалъ, что я тронутъ умомъ! Свершилось… Въ глазахъ Елены я поставленъ въ безвыходно-смѣшное положеніе.
Она постоянно читаетъ «Летучіе Листки».
Ай-ай, что за гадость и какой пріятный сюрпризъ для Евы! Какъ теперь, поди, Остшиньскій торжествуетъ! Нужно что-нибудь сдѣлать; но если я знаю что, то пусть на всю жизнь останусь репортеромъ «Летучихъ Листковъ».
Мнѣ приходитъ въ голову посовѣтоваться съ Евой. Она сегодня играетъ… Побѣгу въ театръ и увижусь съ ней послѣ окончанія пьесы.
Времени еще довольно.
Черезъ полчаса я уже въ ея уборной.
Ева сейчасъ кончитъ, а пока я оглядываюсь по сторонамъ.
Наши театры, какъ извѣстно, не отличаются роскошью обстановки. Комната съ голыми оштукатуренными стѣнами, два газовыхъ рожка, зеркало, умывальникъ, нѣсколько стульевъ, въ углу кушетка (вѣроятно, частная собственность Евы) — вотъ и вся ея уборная… Передъ зеркаломъ множество туалетныхъ принадлежностей, недопитая чашка чернаго кофе, коробка съ румянами и бѣлилами, карандаши для бровей, нѣсколько паръ перчатокъ, еще сохранившихъ форму руки, посреди нихъ два парика; на боковой стѣнѣ рядъ платьевъ — бѣлыхъ, розовыхъ, темныхъ, легкихъ и тяжелыхъ; на полу стоятъ двѣ корзины съ разными разностями. Комната пропитана запахомъ оризы и пудры. Что за пестрота повсюду, какъ тутъ все разбросано, сколько красокъ, сколько отблесковъ, сколько тѣней и игры свѣта при колеблющемся пламени газовыхъ рожковъ!
Это картина своего рода, здѣсь есть характеръ… Въ концѣ-концовъ, здѣсь ничего нѣтъ, чего не было бы въ любой дамской уборной, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, есть что-то производящее впечатлѣніе не простой уборной, а какого-то убѣжища, чувствуется вліяніе невидимаго очарованія… Надъ этимъ безпорядкомъ, пестротою, между этими ободранными стѣнами носится дыханіе искусства.
Слышенъ взрывъ рукоплесканій. А, конецъ! Черезъ стѣны до меня доходятъ крики: «Адами! Адами!» Проходитъ четверть часа, а тамъ все еще кричатъ.
Наконецъ, вбѣгаетъ Ева въ образѣ «Теодоры»…
На головѣ у ней корона, глаза подведены, щеки пылаютъ огнемъ. Распущенные ея волосы, какъ морская волна, спадаютъ на обнаженную шею и руки. Она взволнована и утомлена до такой степени, что говоритъ мнѣ еле слышнымъ голосомъ: «какъ поживаешь, Владекъ?» — и, поспѣшно снявъ корону, кидается въ своемъ царскомъ одѣяніи на кушетку. Очевидно, она не можетъ вымолвить ни слова, потому что смотритъ на меня молча, какъ измученная птица… Я сажусь около нея, кладу ей руку на лобъ и не думаю ни о чемъ, кромѣ нея…
Я вижу въ этихъ подведенныхъ глазахъ неостывшій еще огонь увлеченія, вижу на этомъ лбу печать искусства, вижу, какъ эта дѣвушка приноситъ въ жертву театральному Молоху кровь, здоровье, жизнь, какъ грудь ея задыхается отъ недостатка воздуха, — и меня охватываетъ такое сожалѣніе, такое сочувствіе, что я не знаю, какъ мнѣ дальше поступать…
Мы сидимъ нѣсколько минутъ не говоря ни слова, наконецъ Ева указываетъ на нумеръ «Летучихъ Листковъ», лежащій на туалетѣ, и шепчетъ:
— Какъ это непріятно, какъ непріятно!
Вдругъ она разражается нервнымъ рыданіемъ и дрожитъ, какъ листъ.
Я хорошо знаю, что она рыдаетъ отъ утомленія, а не по поводу «Летучихъ Листковъ», что эта статья такой пустякъ, о которомъ всѣ завтра забудутъ, Остшиньскій не сто́итъ одной слезы Евы, но, несмотря на все это, сердце мое начинаетъ сжиматься все сильнѣй и сильнѣй. Я схватываю ея руки и покрываю ихъ поцѣлуями, грѣю ихъ, прижимаю къ груди. Сердце мое начинаетъ отчаянно биться, со мной совершается что-то странное. Не сознавая самъ, для чего, я опускаюсь на колѣни передъ Евой, какое-то облако затемняетъ мнѣ глаза и вдругъ я безъ памяти обнимаю ее.
— Владекъ, Владекъ, сжалься! — шепчетъ Ева.
Но я крѣпче прижимаю ее къ своей взволнованной груди, я не сознаю уже ничего, я потерялъ сознаніе… Я цѣлую ея лобъ, глаза, губы и могу выговорить только одно слово:
— Люблю тебя, люблю!..
Въ это время головка Евы закидывается назадъ, руки ея лихорадочно обнимаютъ мою шею и я слышу шепотъ:
— Я тебя давно люблю!..
</div>
== XVII ==
<div class="indent">
Если для меня на всемъ свѣтѣ есть болѣе дорогое созданіе, чѣмъ Ева, то я самый ужасный негодяй.
Говорятъ, что мы, артисты, дѣлаемъ все подъ впечатлѣніемъ минуты, но въ данномъ случаѣ это неправда: оказывается, что я давно любилъ Еву, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, былъ такимъ осломъ, что не зналъ объ этомъ.
Одинъ Богъ знаетъ, что было со мной, когда я провожалъ ее въ этотъ вечеръ домой… Мы шли подъ руку, не говоря другъ другу ни слова… Только я прижималъ иногда къ груди руку Евы, а она — мою. Я чувствовалъ, что она любитъ меня всею душой…
Проводилъ я ее на лѣстницу, и когда мы очутились въ ея маленькой гостиной, намъ стало такъ неловко, что мы не смѣли посмотрѣть въ глаза другъ другу. Только когда Ева закрыла лицо руками, я оторвалъ ея руку и тихо спросилъ:
— Ева, ты моя? правда?
Она прижалась ко мнѣ.
— Да, да!..
Она была такъ прелестна, въ ея блестящихъ глазахъ виднѣлась такая истома, что я не могъ оторваться отъ нея.
Правда, и она не могла оторваться отъ меня, какъ будто бы хотѣла вознаградить себя за долгое молчаніе и затаенное чувство.
Возвратился я домой поздно. Святецкій не спалъ. Онъ рисовалъ при лампѣ для какого-то иллюстрированнаго журнала.
— Тутъ письмо къ тебѣ, — говоритъ онъ, не отрывая глазъ отъ работы.
Я беру письмо и нащупываю сквозь конвертъ кольцо. Отлично! Оно пригодится мнѣ завтра. Распечатываю и читаю слѣдующее:
«Думаю, что возвращеніе кольца доставитъ вамъ удовольствіе, потому что вы, видимо, и разсчитывали на это. Что касается меня, то я не имѣю желанія соперничать съ актрисами. ''К''.»
По крайней мѣрѣ коротко!
Письмо это дышетъ гнѣвомъ, и только однимъ гнѣвомъ.
Если какая-нибудь тѣнь очарованія окружала еще Казю въ моихъ глазахъ, то тѣнь эта разсѣялась безповоротно.
Странное дѣло: всѣ предполагаютъ, что главною причиной моего переодѣванія и дальнѣйшихъ похожденій была Ева. И дѣйствительно, Ева будетъ главнымъ дѣйствующимъ лицомъ въ томъ, что свершится въ будущемъ.
Я комкаю письмо, засовываю его въ карманъ и иду спать… Святецкій отрываетъ глаза отъ работы и смотритъ на меня въ ожиданіи, не скажу ли я чего-нибудь, но я молчу.
— Послѣ театра былъ здѣсь подлецъ Остшиньскій, — говоритъ Святецкій.
</div>
== XVIII ==
<div class="indent">
На утро въ десять часовъ я хочу летѣть къ Евѣ, но нельзя: у меня гости.
Приходитъ баронъ Картофлеръ и заявляетъ о своемъ желаніи имѣть дупликатъ моихъ «Евреевъ». Даетъ мнѣ полторы тысячи рублей; я требую двѣ. Дѣло оканчивается по-моему.
Послѣ его ухода получаю отъ Танценберга предложеніе написать два портрета. Святецкій (онъ антисемитъ) называетъ меня самого жидомъ, но желалъ бы я знать, кто пріобрѣтаетъ у насъ произведенія искусства, какъ не «финансы»? Если же «финансы» боятся трупищей Святецкаго, то ужь это не моя вина.
Къ Евѣ я прихожу только въ часъ, отдаю ей кольцо и объявляю, что послѣ свадьбы мы уѣзжаемъ въ Римъ.
Ева соглашается съ радостью, и насколько мы вчера молчали, настолько сегодня разговорчивы.
Я говорю ей о сегоднешнихъ предложеніяхъ, и мы радуемся вмѣстѣ. Портреты я закончу здѣсь, а «Евреевъ» для Картофлера буду писать въ Римѣ. Потомъ мы возвратимся въ Варшаву, устроимъ мастерскую и будемъ жить, какъ въ раю.
Составляя всѣ эти проекты, я клянусь Евѣ, что годовщину вчерашняго дня мы будемъ праздновать всю нашу жизнь. Но она прячетъ голову на моей груди и проситъ, чтобъ я объ этомъ ничего не говорилъ. Потомъ она обвиваетъ мнѣ шею расшитыми рукавами своего утренняго капота и называетъ своимъ великимъ человѣкомъ. Она блѣднѣе, чѣмъ обыкновенно, но вся сіяетъ радостью.
О! какимъ я былъ осломъ, что, зная такую женщину, искалъ счастья въ другомъ мѣстѣ, въ сферѣ, которая была мнѣ чужда и въ которой я чувствовалъ себя чужимъ!
Какъ у Евы, однако, сильны актерскія привычки! Она тотчасъ же проникается своимъ положеніемъ и невольно до нѣкоторой степени играетъ роль молодой и счастливой невѣсты. Но я не ставлю это въ вину дорогому существу, которое столько лѣтъ провело на театральныхъ подмосткахъ.
Послѣ обѣда мы ѣдемъ къ Еленѣ Колчановской.
Съ минуты, когда Ева можетъ представить меня, какъ своего жениха, продѣлка съ дѣдомъ получаетъ самое невинное значеніе и не можетъ служить предметомъ недоразумѣнія между дамами. Елена, узнавъ объ этомъ, принимаетъ насъ съ распростертыми объятіями и совершенно счастлива счастіемъ Евы. Мы смѣемся, какъ школьники, надъ «дидомъ»<ref name="дід" />, надъ тѣмъ, что «дидъ»<ref name="дід" /> долженъ былъ выслушивать о художникѣ Магурскомъ. Вчера я хотѣлъ убить Остшиньскаго, сегодня мы удивляемся его остроумію.
Елена смѣется такъ, что ея прозрачные глаза наполняются слезами (кстати, сегодня она еще прелестнѣе). Когда, въ концѣ нашего посѣщенія, она наклоняетъ головку, я не могу оторвать отъ нея глазъ, да и Ева до такой степени подчиняется вліянію ея очарованія, что потомъ въ теченіе цѣлаго дня безсознательно подражаетъ этому взгляду и этому наклоненію головы.
Мы условливаемся, что по возвращеніи изъ-за границы я буду писать портретъ Елены, но раньше напишу портретъ Евы, если только съумѣю перенести на полотно ея тонкія черты и лицо — настолько выразительное, что каждое впечатлѣніе отражается на немъ, какъ облачко въ ясной водѣ.
Но я съумѣю, да и почему бы мнѣ не съумѣть?
</div>
== XIX ==
<div class="indent">
Вечеромъ «Летучіе Листки» разглашаютъ баснословные слухи о предложеніяхъ, которыя я получилъ.
Доходы мои исчисляются десятками тысячъ.
Можетъ быть, этимъ отчасти я могу объяснить полученіе письма, въ которомъ Казя говоритъ, что отослала свое кольцо подъ вліяніемъ гнѣва и ревности, но еслибъ я пришелъ и мы вмѣстѣ упали бы въ ногамъ родителей, — родители, можетъ быть, и простили бы насъ.
Довольно съ меня этихъ колѣнопреклоненій и этихъ прощеній! Я не отвѣчалъ ничего. Пусть въ ихъ ногамъ падаетъ, кто хочетъ, а Казя пусть выходитъ за Остшиньскаго: мнѣ довольно моей Евы.
Однако, мое молчаніе приводитъ семью Сусловсвихъ въ тревогу: нѣсколько дней спустя приходитъ тотъ же самый посланецъ съ письмомъ Кази, но на этотъ разъ уже въ Святецкому.
Святецкій показываетъ мнѣ письмо. Казя проситъ его придти на минуту, для совѣщанія по дѣлу, отъ котораго зависитъ все ея будущее, далѣе разсчитываетъ на его сердце, на его прямодушіе, которое она подмѣтила въ немъ съ перваго взгляда, и надѣется, что Святецкій не откажетъ просьбѣ несчастной женщины. Святецкій ругается, ворчитъ себѣ подъ носъ что-то о подлыхъ филистерахъ, о необходимости перевѣшать ихъ всѣхъ вмѣстѣ съ будущимъ потомствомъ, но все-таки идетъ.
Я догадываюсь, что на меня хотятъ вліять черезъ него.
</div>
== XX ==
<div class="indent">
Святецкій, въ сущности, человѣкъ мягкосердечный, очевидно, совсѣмъ покоренъ.
Цѣлую недѣлю онъ ходитъ къ Сусловскимъ каждый день, а со вчерашняго дня обходитъ меня стороной и поглядываетъ изъ подлобья, словно волкъ.
Наконецъ, за чаемъ онъ сердито спрашиваетъ меня:
— Слушай, что ты намѣренъ сдѣлать съ этою дѣвушкой?
— Съ какою дѣвушкой?
— Съ Сусловской, что ли, или какъ ее тамъ…
— Ничего я не думаю дѣлать съ Сусловской или какъ ее тамъ…
Наступаетъ минута молчанія, потомъ Сусловскій снова говоритъ:
— Она по цѣлымъ днямъ реветъ, просто смотрѣть жалко…
Что за добрая душа!
Въ это время и въ голосѣ Святецкаго слышится волненіе, но онъ кряхтитъ, какъ носорогъ, и прибавляетъ:
— Порядочный человѣкъ такъ не поступаетъ.
— Святецкій, ты начинаешь напоминать мнѣ пана Сусловскаго!
— Можетъ быть… я предпочитаю напоминать Сусловскаго, чѣмъ оскорблять его дочь.
— Прошу тебя, отвяжись ты отъ меня.
— Хорошо, я могу даже вовсе не знать тебя.
На томъ наша бесѣда кончается и съ той минуты мы Святецкимъ не разговариваемъ.
Мы притворяемся, что не знаемъ другъ друга. Это тѣмъ забавнѣй, что живемъ мы съ нимъ вмѣстѣ, вмѣстѣ пьемъ чай и ни одному изъ насъ не приходитъ въ голову мысль выбраться изъ мастерской.
День моей свадьбы съ Евой приближается.
При помощи «Летучихъ Листковъ» вся Варшава знаетъ объ этомъ. Всѣ на насъ смотрятъ, въ особенности удивляются Евѣ. Когда мы были на выставкѣ, насъ окружили такъ, что мы едва могли протолкаться сквозь толпу.
Моя незнакомая доброжелательница снова присылаетъ мнѣ анонимное письмо, въ которомъ предостерегаетъ меня, что Ева не можетъ быть подходящею женой такого человѣка, какъ я…
«Не вѣрю тому, что говорятъ объ отношеніяхъ панны Адами къ пану Остшиньскому (пишетъ моя доброжелательница), но вамъ, маэстро, нужна жена, которая посвятила бы себя всецѣло вашей славѣ и величію, а панна Адами сама артистка и всегда будетъ похищать у васъ лавры…»
Святецкій все ходитъ къ Сусловскимъ, но теперь уже, очевидно, въ качествѣ утѣшителя, потому что Сусловскіе должны знать о моихъ намѣреніяхъ.
Я выхлопоталъ Евѣ у театральной дирекціи неограниченный отпускъ. Ева начинаетъ причесываться какъ сельская дѣвушка, одѣваться очень скромно и носитъ платья съ высокимъ лифомъ. Все это очень идетъ къ ней. Сцена въ уборной ни разу не повторялась. Ева не позволяетъ! Самое большее, на что я имѣю право, это цѣловать ея руки. Это меня приводитъ въ страшное нетерпѣніе, но я утѣшаю себя мыслью, что когда-нибудь…
Любитъ она меня безъ памяти. Цѣлые дни мы проводимъ вмѣстѣ. Я началъ учить ее рисованію. Дѣло идетъ на ладъ, — живопись ее необыкновенно интересуетъ.
</div>
== XXI ==
<div class="indent">
Зевсъ громовержецъ, на что ты смотришь съ вершины Олимпа? Творятся вещи, о которыхъ не снилось ни одному мудрецу.
Наканунѣ моей свадьбы приходитъ Святецкій, толкаетъ меня локтемъ и, отворачивая въ сторону свою взъерошенную голову, угрюмо говоритъ:
— Владекъ… знаешь, я замышляю злодѣяніе.
— Наконецъ-то заговорилъ, — отвѣчаю я. — Какое злодѣяніе?
Святецкій смотритъ въ землю и говоритъ какъ будто съ самимъ собою:
— Чтобы такой пьяница, какъ я, такой идіотъ безъ таланта, такой моральный и физическій банкротъ женился на дѣвушкѣ, подобной Казѣ, — это настоящее злодѣяніе!
Я ушамъ своимъ не вѣрю, но бросаюсь на шею Святецкаго, не обращая вниманія на то, что онъ меня отталкиваетъ.
Свадьба его черезъ два дня.
</div>
== XXII ==
<div class="indent">
Пробывъ нѣсколько мѣсяцевъ въ Римѣ, мы съ Евой получаемъ великолѣпную карточку, приглашающую насъ на бракосочетаніе пана Остшиньскаго съ пани Еленой Турко, {{lang|la|primo voto}}<ref>{{lang-la|}}</ref> Колчановской.
Мы не можемъ ѣхать, потому что здоровье Евы не позволяетъ.
Ева цѣлый день рисуетъ и дѣлаетъ огромные успѣхи. Я получилъ медаль въ Пештѣ. Какой-то кроатскій богачъ купилъ мою картину. Кромѣ того, у меня завязались сношенія съ Гупилемъ.
</div>
== XXIII ==
<div class="indent">
Въ Веронѣ у насъ родился сынъ.
Ева говоритъ, что такого ребенка никогда не видала. Дѣйствительно, необыкновенный ребенокъ!..
</div>
== XXIV ==
<div class="indent">
Вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ мы въ Варшавѣ.
Я устроилъ великолѣпную мастерскую.
Остшиньскихъ мы посѣщаемъ довольно часто.
Онъ продалъ «Летучіе Листки» и состоитъ теперь «президентомъ общества распространенія ячменной каши среди рабочихъ, не имѣющихъ занятія». Ничто не можетъ дать понятія о его великолѣпіи и объ окружающемъ его уваженіи. Меня онъ треплетъ по плечу и говоритъ: «ну, благодѣтель!» Онъ покровительствуетъ литературнымъ талантамъ и принимаетъ по средамъ.
Она прелестна, какъ мечта.
Дѣтей у нихъ нѣтъ.
</div>
== XXV ==
<div class="indent">
Помогите, умираю отъ смѣха!..
Пріѣхали изъ Парижа Святецкіе. Она играетъ роль жены артиста изъ золотой богемы; онъ носитъ шелковыя рубашки, чолку и бороду клинушкомъ… Я все понимаю, понимаю, что она могла справиться съ его привычками, характеромъ, но какъ справилась она съ его волосами, это останется для меня вѣчною загадкой.
Святецкій не пересталъ писать трупища, но пишетъ также и картины изъ сельской жизни. Онъ пользуется большимъ успѣхомъ. Портреты ему не удаются, — все выходитъ какой-то трупный цвѣтъ лица.
Спрашивалъ я его, по старой дружбѣ, счастливъ ли онъ съ женой. Отвѣчаетъ, что никогда и не мечталъ а подобномъ счастьѣ. Признаюсь, Казя обманула мои ожиданія въ благопріятномъ смыслѣ.
И я былъ бы вполнѣ счастливъ, еслибы нервы моей жены не были такъ разстроены. Я даже слышалъ однажды ночью, какъ бѣдняжка плакала. Я знаю, что эта такое! Она тоскуетъ по театрѣ. Молчитъ, но тоскуетъ…
Началъ рисовать портретъ пани Остшиньской. Ей-Богу, что это за женщина! Даже страхъ передъ Остшиньскимъ не удержалъ бы меня… И еслибъ не моя любовь къ Евѣ, то, право, не знаю… Но я ужасно люблю Еву, ужасно!
</div>
| |||