Та третья (Сенкевич; Лавров): различия между версиями

ИдемИдём мы с Остшиньским. Вдруг, смотрю: на углу Вежбовой мимо нас проходит какая-то женщина. Я останавливаюсь, как вкопанный, деревенею, каменею, таращу глаза, теряю чувство, бессознательно хватаю Остшиньского за галстук, развязывая галстук Остшиньского и… спасите… погибаю!

Что за дело, что у ней прелестные черты… Не черты, но это просто мечта художника, — чудо, как рисунок, чудо, как колорит, чудо, как замысел! Грёз воскрес бы из мертвыхмёртвых при виде еееё, а потом удавился бы с горя, что рисовал таких уродин.

Смотрю, смотрю… ИдетИдёт одна… впрочем, вздор! идетидёт с ней поэзия, идетидёт музыка, идетидёт весна, идетидёт наслаждение и любовь. Не знаю, захотел ли бы я еееё рисовать тотчас же; мне хотелось бы упасть перед нею на колени, целовать еееё ноги за то, что она родилась такою. Одним словом, я и сам не знаю, чего бы мне хотелось…

— ПойдемПойдём за ней!

— Нет, — отвечает Остшиньский, — ты с ума сошелсошёл, что ли? Мне нужно завязать галстук. Оставь меня в покое. Это моя знакомая.

Я проклинаю Остшиньского и его потомство вплоть до девятого поколения, затем хочу лететь за незнакомкой. К несчастью, она садится в пролеткупролётку.

Я только издали вижу еееё соломенную шляпу и красный зонтик.

— Ты действительно еееё знаешь? — спрашиваю я Остшиньского.

— Пани Елена Колчановская, урожденнаяурождённая Турко, иначе называемая вдова-девица.

— Потому что еееё муж умер за свадебным ужином. Если ты остыл, то я расскажу тебе еееё историю. Жил-был очень богатый бездетный холостяк Колчановский из Колчанова, украинский помещик. У него была огромная куча родственников, которая рассчитывала получить его наследство, и очень короткая шея, которая сильно поддерживала надежды наследников. Я знал этих наследников. Это были порядочные, даже очень порядочные люди, но — что ж делать? — самые лучшие, наименее бескорыстные из них не могли воздержаться и не смотреть на шею Колчановского. В конце концов, это старику до такой степени наскучило, что на зло родственникам он сделал предложение дочери соседа, завещал в еееё пользу всевсё своесвоё состояние и женился. После свадьбы был бал, после бала — ужин, а в конце ужина новобрачного хватил удар… Таким образом, пани Елена сделалась вдовой-девицей… понимаешь?

— Три года тому назад. Тогда ей шелшёл двадцать второй год… С этих пор она могла бы двадцать два раза выйти замуж, но не хочет… Говорят, что она ждетждёт какого-нибудь князя. Оказалось, что и это неверно, потому что она недавно натянула нос одному князю. Наконец, я знаю, что она нисколько не возгордилась. Доказательство: она до сих пор живетживёт в тесной дружбе с нашей знаменитою, симпатичною, талантливою {{lang|la|etc.}}<ref name="etc" /> Евой Адами, с которой когда-то училась вместе в одном пансионе.

Если так, то плевать мне на Остшиньского. Моя милая, добрая Ева гораздо лучше устроит моемоё знакомство с пани Еленой Колчановской.

Я нарисовал в душе десяток еееё портретов. Пришла мне в голову идея одной картины, в которой такое лицо, как у Елены, произвело бы огромное впечатление. Мне нужно было видеть еееё ещеещё раза два-три.

Лечу к Еве Адами, но не застаю еееё дома. Вечером получаю письмо от Кази с приглашением пожаловать утром в сад на воды, а потом на кофе. Чистая мука с этими водами и с этим кофе!

Ева Адами (это еееё театральное имя; на самом деле она называется Анна Едлиньская) — исключительная девушка.

Трудно требовать, чтобы в женщине, которая каждый вечер изображает любовь, верность, благородство, скромность и т. п., не выработалось бы, в конце концов, инстинктивного понятия, что все эти добродетели, так сказать, показного свойства, принадлежности драматического и актерскогоактёрского искусства и не имеют ни малейшей связи с жизнью. Огромная разница между искусством и действительною жизнью ещеещё более утверждает еееё в этом положении; соперничество и борьба за лишний аплодисмент, за лишний вызов отравляют все хорошие порывы сердца.

Постоянное столкновение с такими развращеннымиразвращёнными людьми, как актерыактёры, скоро в конец портит женщину. Нет такой белой ангорской кошки, которая не загрязнилась бы в подобных условиях. Преобороть их может только гигантский талант, который очищает себя в огне искусства, или натура настолько эстетичная, что зло не проникает в неенеё, как вода не протекает сквозь перья лебедя. К числу таких натур «{{lang|fr|imperméable}}»<ref>{{lang-fr|}}</ref> принадлежит Ева Адами.

По ночам, за чаем и трубкой, мы часто толковали о людях, принадлежащих к воинству искусства, начиная от высшей категории, т. е. от поэтов, и кончая низшей, т. е. актерамиактёрами.

Существо, воображение которого развито сильнее, чем у остальных смертных, — существо более проницательное, впечатлительное, порывистое, чем другие, — существо, которое в пределах счастья и наслаждения знает всевсё и жаждет всего с ненасытимою силой, — вот что такое актерактёр.

Но так как нет причины, по которой цветок более красивый, чем другие, обладал бы большею силой сопротивления ветру, то нет и причины, по которой бы актерактёр обладал большею силой воли и характера, чем всякий другой человек.

Наоборот, есть основания предполагать, что этой силы у него меньше, — эта жизненная сила гибнет в той пропасти и той борьбе, которые отделяют мир искусства от мира обыденной действительности. АктерАктёр — попросту больная птица, страдающая вечною горячкой, — птица, которая то исчезает из глаз в лазурной синеве неба, то влачит свои измученные крылья по кучам сора и пыли. Отсюда столь частое разногласие между внутреннею и внешнею жизнью актеровактёров.

Остшиньский утверждает, что актерыактёры столько же принадлежат к артистическому миру, сколько кларнеты, валторны и т. п., но это неправда.

Наилучшее доказательство — Ева Адами: она до корней волос актриса — и по таланту, и по тому эстетическому чутью, которое, как мать, сохранило еееё чистой от всего злого.

Несмотря на мою любовь к Еве, я не видал еееё давно. Она очень обрадовалась мне и лицо еееё приняло какое-то странное, непонятное для меня выражение.

Я был рад, что застал еееё дома.

На Еве было турецкое утреннее платье, — красные листья на молочном фоне, с широкою обшивкой {{lang|fr|vieil or}}<ref>{{lang-fr|}}</ref> и с разрезными рукавами. Отделка в особенности хорошо оттеняла еееё бледное лицо и голубые глаза. Я сказал ей это (она осталась очень довольна) и тотчас же приступил к делу.

Услыхав мои слова, она вся меняется, облокачивается на стол (чудо, не локоть!), подпирает ладонью своесвоё бледное лицо и спрашивает:

Хотя мне нужно поговорить об Елене, но так как раз я действительно чуть не влюбился в Еву, и так как теперь мне хочется привести еееё в хорошее расположение духа, то я и начинаю свой рассказ.

— Дело было так. После театра мы пошли как-то в ботанический сад. Помнишь, какая была чудная ночь? Мы сидели на скамье около бассейна, — ты сказала, что хочешь слушать соловья. Мне было что-то грустно, я снял шляпу, у меня болела голова, а ты подошла к бассейну, намочила платок и положила его вместе с своею рукой мне на лоб. Ты показалась мне в то время доброй, как ангел, и я подумал: «если я возьму эту руку и приложу еееё к своим губам, то всевсё пропало… влюблюсь на смерть…»

— Вдруг ты быстро отодвинулась от меня, как будто догадалась, в чемчём дело.

Ева на несколько минут впадает в задумчивость, потом пробуждается от неенеё и говорит:

— Потому что сватовство моемоё всевсё расстраивалось и наладилось только недавно. Но если ты мне скажешь, что мне, как жениху, не следует знакомиться с пани Еленой, я тебе говорю заранее, что я был художником прежде, чем стать женихом. Ведь, ты за неенеё не боишься?

— Слушай, Ева: хочешь знать всю правду? Я всегда был несмел, неловок, не имел и не имею успеха у женщин. Люди выдумывают Бог знает что, а ты и не догадываешься, сколько правды было в моеммоём восклицании: «Боже, Ты видишь мою невинность!»

— Оставь в покое итальянский язык… ПовезешьПовезёшь ты меня к пани Колчановской?

— Не могу, милый Владек… Чем больше ты слывешьслывёшь за дон Жуана, тем меньше прилично мне, актрисе, везти тебя в дом такой одинокой и обращающей на себя всеобщее внимание женщины, как Елена.

— Я — дело другое. Я актриса и могу применить к себе слова [[Уильям Шекспир|Шекспира]]: «хотя бы ты была чище слезы, белее снега, ты не уйдешьуйдёшь от злословия»<ref>Необходим источник цитаты</ref>.

— Ей-Богу, тут есть от чего с ума сойти! Всякий может знать еееё, бывать у ней, может смотреть на неенеё, только не я! Да почему же, почему? Потому, что я написал недурную картину и получил кое-какую известность?

— С своей точки зрения ты прав, — говорит Ева и улыбается. — Ты и не догадываешься, что я заранее знала, зачем ты ко мне придешьпридёшь. У меня был Остшиньский и уговаривал, что «лучше» если б я не возила тебя к Елене.

— Не пообещала, — напротив, я рассердилась даже. Но всевсё-таки я думаю, что «лучше» мне не представлять тебя… Поговорим о твоей картине.

— Оставь в покое мою картину… Ну, коли так, то хорошо! Уверяю тебя, что в течение трехтрёх дней я познакомлюсь с пани Колчановской, хотя бы мне для этого пришлось перерядиться в чужое платье.

Она настолько артистка, что эта выдумка не может не нравиться ей. Наконец, она даетдаёт слово, что не выдаст меня, и дело кончено.

— Какая оригинальная выдумка! — повторяет она. — Елена так любит свою Украину, что, наверное, расплачется, когда здесь, в Варшаве, увидит гусляра… Но что ты ей скажешь, как объяснишь своесвоё появление на берегах Вислы?

Немного спустя мы садимся и начинаем вдвоемвдвоём обдумывать заговор.

Между нами заключается такое условие: я переряжаюсь, и Ева приезжает за мной в своей карете, чтобы не привлекать на себя внимания праздношатающихся дураков. Пани Елена не должна знать ни о чемчём, пока Ева сама со временем не откроет ей тайны.

Мы с Евой развиваем наш план в подробностях. Потом я целую еееё ручки, потом она оставляет меня обедать.

Казя немного сердита, что я не был утром, но я с ангельским терпением сношу еееё капризы, причемпричём думаю о завтрашней экспедиции и… о Елене.

На мне посконная рубаха с расстегнутоюрасстёгнутою грудью, поношенная свита, пояс, сапоги, — всевсё, что нужно.

Космы серого парика спадают мне на глаза, и хитерхитёр был бы тот, кто бы догадался, что это — парик; моя борода — чудо искусства и терпения. С восьми часов утра я вклеивал в свои волосы клочки белых волос, — я поседел так, что и под старость не поседею более естественно… РазведеннаяРазведённая сепия придала мне смуглость, а морщины Святецкий вырисовал просто гениально. Я кажусь семидесятилетним стариком.

Я посылаю в коляску узелок с моим обыкновенным костюмом, потому что не знаю, не придетсяпридётся ли мне переодеваться, затем беру гусли, схожу и у дверей восклицаю:

— Чудесный пасечник! Чудесный дед! — повторяет она и смеетсясмеётся. — Только артисту могло придти в голову что-нибудь подобное!

Говоря между прочим, она сама напоминает летнее утро. На ней платье из сурового шелкашёлка и соломенная шляпка с цветами мака. Я не могу наглядеться на неенеё. Она приехала в открытой коляске; нас начинают окружать зеваки, но Ева не обращает ни на кого внимания.

Наконец, коляска трогается; моемоё сердце начинает ускоренно биться, — через четверть часа я увижу Елену…

Увидав нас, он кланяется Еве, потом начинает внимательно рассматривать нас, в особенности меня… Я не допускаю, чтоб Остшиньский узнал меня, но, всевсё-таки, оглядываюсь назад и вижу, что он стоит на том же месте и провожает нас взглядом. Только на завороте мы теряем его из вида. Коляска подвигается быстро, но мне кажется, что путешествие наше длится целую вечность. Наконец, в Бельведерских аллеях мы останавливаемся. Мы перед домом Елены.

Я лечу к дверям, как будто меня погоняют каленымкалёным железом. Ева бежит за мной и кричит:

— Ты не знаешь, что тебя ждетждёт и кого ты здесь увидишь… Я привезла тебе «дида»<ref name="дід">{{lang-uk|дід}} — дед</ref>, самого настоящего «дида-гусляра»<ref>{{lang-uk|дід-гусляр}} — дед-гусляр</ref>, какой ходил когда-либо по украинским степям.

В соседней комнате раздаетсяраздаётся радостный писк, двери неожиданно отворяются и вбегает Елена, не одетая, в корсете, с распущенными волосами.

— Ангел Божий! — обнимаю еееё ноги и, поднимая глаза, замечаю форму этих ножек. — Народы, преклоняйте колена, приходите сюда со своими кадильницами! Венера Милосская! истинная Венера Милосская! Ангел Божий! — повторяю я с неподдельным восторгом.

Мой дидовский<ref name="дід" /> энтузиазм объясняется тем, что после долгой «мандривки»<ref>{{lang-uk|}}</ref> я встретил первую украинку. Несмотря на это, Елена высвобождает свои ноги из моих рук и отступает назад… В течение секунды я вижу ещеещё еееё обнаженныеобнажённые руки и плечи, которые напоминают мне Психею неаполитанского музея, затем видение исчезает и я остаюсь на коленях посреди комнаты.

Ева грозит мне зонтиком и смеетсясмеётся, пряча своесвоё лицо в букет резеды.

Я заранее приготовился ко всевозможным расспросам, и потому вру как по нотам… Я — «пасичник»<ref>{{lang-uk|}}</ref> из-под Чигирина. Дочка моя «помандровала»<ref>{{lang-uk|}}</ref> за ляхом в Варшаву, а я, старик, сидел на пасеке до тех пор, пока и сам не «помандровал». Добрые люди давали за то, что я им пел песни… А теперь что? Увижу дочку, благословлю еееё, да и домой, — по матери Украине стосковался. Там мне и помереть между ульями. Всякому умирать нужно, а старому Пилипу давно уже пришло время…

Что значит актерскаяактёрская натура! Ева отлично знает, кто я такой, но так проникается моею ролью, что начинает меланхолически кивать своею хорошенькою головкой и глядеть на меня с сочувствием. В голосе Елены из-за двери тоже слышится волнение.

Двери немного растворяются, в отверстие показывается чудная белая рука и я неожиданно становлюсь обладателем трехрублевойтрёхрублёвой бумажки. Я должен взять еееё, — иначе нельзя, — и изливаю на голову Елены целый поток благословений от имени всех святых.

Елена отвечает, что, конечно, не примет, и даже выражает своесвоё удивление по поводу столь раннего визита. Говоря по совести, я и не понимаю, как Остшиньский, который так хвастается знанием всех светских приличий, мог придти в такую пору.

Действительно, более прелестной головки не найдешьнайдёшь ни в какой галерее! Сколько я ни живу, я никогда не видал таких прозрачных глаз. В них видны все мысли, как видно дно ручейка. Эти глаза обладают ещеещё одною особенностью: они начинают смеяться, прежде, чем губы, благодаря чему лицо проясняется так, как будто на него упал луч солнца. Что за невыразимая сладость в очертании губ!.. Вся головка немного во вкусе Карло Дольчи, хотя рисунок глаз и губ напоминает Рафаэля в самых лучших типах.

Я, наконец, перестаю есть и всевсё смотрю… до смерти бы смотрел.

— Ты видела еееё?

— Я ещеещё несколько раз отправлюсь смотреть, — говорит Елена. — ПойдемПойдём вместе, хочешь? Может быть даже сегодня? Мне отрадно не только смотреть на эту картину, но и думать, что у нас проявился такой талант.

— О, да! Магурскому можно удивляться, но не знакомиться с ним. Остшиньский чудесно определил его, что это душа гения в теле куаферакуафёра.

Остшиньскому я оборвал бы уши, если б он сказал что-нибудь подобное; о Еве я знал, что на конце еееё языка находится яд, но не думал, чтобы в таком количестве.

Я сажусь у стены в тени каштанов. Сквозь широкие их листья проникает солнце и образует на земле множество ясных пятен. Пятна эти дрожат, мигают, исчезают и появляются вновь, по мере того, как ветер колышет ветвями. Сад большой, глубокий, городской шум сюда почти не доходит, тем более, что его заглушает шум фонтана. Жара страшная. Между листьями слышно стрекотание воробьевворобьёв, но слабое и точно сонное. Больше ничто не нарушает тишину.

Я замечаю, что образуется чудесная картина: сад, группы старых развесистых деревьев, солнечные пятна, фонтан, две женщины недюжинной красоты и я, дид<ref name="дід" />, сидящий с гуслями у стены, — всевсё это дышит прелестью, которую я, как художник, хорошо понимаю.

Елена слушает просто, без искусственных восторгов, но в еееё прозрачных глазах я вижу, что моемоё пение доставляет ей истинное и чистое удовольствие.

Елена слушает, качает в такт своею изящною головкой, иногда шепчет Еве: «я это знаю» — и поетпоёт вместе со мною, а я превосхожу самого себя. Я выгружаю из памяти и груди весь запас степного материала, развожу тоску о со́колах, Сонях, Марусях, степях, курганах и Бог весть ещеещё о чем… Я сам дивлюсь, откуда у меня столько набралось.

Я возвратился несколько усталый, но совершенно упоенныйупоённый.

Ни Казя, ни Сусловские не узнали меня. Доказательство — как хорошо я был переряжен! Я приближаюсь к Казе и беру еееё за руку; Казя, немного испуганная, пятится назад.

— Казя, ты не узнаешьузнаёшь меня? — спрашиваю я.

И мне хочется расхохотаться при виде еееё изумления.

На несколько минут я скрываюсь в нашу кухню и вскоре показываюсь в своемсвоём натуральном виде.

Казя и еееё родители начинают выпытывать от меня, что значит этот маскарад.

— Есть один господин художник, — зачем называть его по имени? — у которого будет иначе, раз только я возьмусь за него: всевсё будет расставлено в порядке, разложено, окурено.

Тут она поднимает кверху свой вздернутыйвздёрнутый носик, смотрит на фестоны паутины, украшающей углы нашей мастерской, и добавляет:

— Даже всякого купца поразит такой беспорядок… ПридетПридёт кто-нибудь и сразу очутится словно в лавке старьевщикастарьёвщика. Например, это оружие страх как заржавело. А чего проще: позвать горничную, приказать ей натолочь кирпичу — и всевсё начнетначнёт светиться, как новый самовар.

Растроганный Сусловский целует еееё в лоб, а Святецкий издаетиздаёт звуки, напоминающие хрюканье дикого вепря.

— Прошу вас помнить, что всевсё это переменится!

— А если некто не придетпридёт к нам вечером, то он будет гадкий и его не будут любить…

Тут она закрывает глаза. Не могу сказать, чтоб еееё гримаски не были прелестны. Обещаюсь придти и провожаю своих будущих родственников до самого низу.

Возвратившись, я застаю Святецкого, с недоумением и недоверием рассматривающего целую пачку сторублевоксторублёвок, лежащих на столе.

Я обнимаю Святецкого, от души желаю ему всего лучшего, а он начинает мне рассказывать, как всевсё это было.

— Сижу я после твоего ухода, как вдруг появляется какой-то господин и спрашивает меня, не я ли Святецкий. Я отвечаю: «Любопытно знать, почему бы мне и не быть Святецким?» Тогда он говорит: «Я видел вашу картину и хочу еееё купить». Я ему говорю: «Это очень хорошо; но позвольте мне сказать, что нужно быть идиотом для того, чтобы купить такую подлую картину». А он опять: «Я, — говорит, — не идиот, но у меня есть слабость покупать картины, нарисованные идиотами». — «Когда так, то хорошо», — говорю. Он спрашивает меня о цене, я отвечаю: «А мне что за дело?» — «Даю вам столько-то». — «Отлично! если можете дать, то и давайте!» — Он отдал деньги и ушелушёл. Карточку оставил, — Бялковский, доктор медицины… Я — подлый ростовщик и больше ничего!

Мы поместились оба с Казей в гостиной, в нише, на козетке. Пани Сусловская сидит за столом у лампы и шьетшьёт что-то для приданого Кази, а пан Сусловский с достоинством читает вечерний номер «Летучих Листков».

В гостиной — тишина; прерывает еееё только шепотшёпот Кази, которую я пытаюсь обнять и которая говорит мне:

— Да, да, — говорю я, — Святецкий продал еееё сегодня утром.

При этом я стараюсь вновь обнять Казю и слышу еееё шепотшёпот:

Какого чертачёрта он мог найти там?

Он встаетвстаёт, делает два шага к нам, потом останавливается, пронизывает меня взором и, заломив руки, начинает качать головой.

Он делает движение, как будто бы завертываетсязавёртывается в тогу, и подаетподаёт мне номер «Летучих Листков». Взгляд мой падает на статью, озаглавленную «Украинский гусляр». Я немного конфужусь и читаю следующее:

«Несколько дней тому назад в нашем городе появился редкий гость — старый украинский гусляр, который ходит по живущим в Варшаве украинским семействам, прося о вспомоществовании и распевая в замен этого свои песни. Говорят, что старым бардом в особенности заинтересовалась наша известная, симпатичная артистка, Е. А., с которой его не дальше, как сегодня утром, видели в коляске. В первый день появления далекогодалёкого гостя образовался странный слух, что под рубищем гусляра скрывается один из наших знаменитейших художников, который, таким образом, не обращая на себя внимания мужей и родственников, находит легкийлёгкий доступ во все будуары. С своей стороны мы уверены, что слух этот не имеет ни малейшего основания, хотя бы потому, что наша дива ни в каком случае не согласилась бы принимать участие в подобных предприятиях. Старичок, по нашим соображениям, прибрелприбрёл прямо из Украины. Рассудком он немного тронут, но за то память его сохранилась превосходно…»

— Какую новую ложь, какую новую уверткуувёртку придумаете вы для оправдания вашего поведения? Или это не вас возили сегодня в столь презренной одежде?.. Кто этот дед?

В эту минуту Казя вырывает из моей руки номер «Летучих Листков» и начинает его читать. Сусловский ещеещё плотнее завертываетсязавёртывается в тогу негодования и продолжает:

— Едва переступив порог честного дома, вы вносите с собою растление: ещеещё не будучи мужем этого несчастного ребенкаребёнка, вы изменяете ей в сообществе с женщиной легкоголёгкого поведения, топчете в грязь наши упования и нарушаете святыню произнесенногопроизнесённого вами обета… И для кого? — для театральной гетеры!

— Довольно! — говорю я. — Эта гетера сто́ит дороже десятка таких фальшивых Катонов, как вы… Мы с вами пока ещеещё ничем не связаны, и знайте, что вы мне ужасно надоели. Я по горло насытился и вашим пафосом, и вашими…

У меня не хватает слов, да, наконец, они и не нужны, потому что Сусловский вдруг расстегиваетрасстёгивает ворот рубашки, как будто бы желая сказать:

Но я не думаю разить. Я только довожу до общего сведения, что собираюсь уходить из опасения наговорить ещеещё чего-нибудь пану Сусловскому.

Свежий воздух охлаждает мою разгоряченнуюразгорячённую голову.

Окна в вилле Елены темны. Очевидно еееё нет дома. Не знаю почему, это обстоятельство до крайности огорчает меня.

Если б я увидал хоть силуэт еееё на шторе, я успокоился бы, а теперь мною овладевает новый припадок злобы…

Только, собственно говоря, за что я придерусь к нему? Статья написана с адскою ловкостью. Ведь, Остшиньский противоречит мнению, что дед — не кто иной как переодетый художник, как будто бы защищает Еву, и, вместе с тем, очевидно старается скомпрометировать еееё в глазах Елены, мстит мне за Казю я, в конце концов, подвергает меня осмеянию.

Ай-ай, что за гадость и какой приятный сюрприз для Евы! Как теперь, поди, Остшиньский торжествует! Нужно что-нибудь сделать; но если я знаю что, то пусть на всю жизнь останусь репортеромрепортёром «Летучих Листков».

Времени ещеещё довольно.

Через полчаса я уже в еееё уборной.

Наши театры, как известно, не отличаются роскошью обстановки. Комната с голыми оштукатуренными стенами, два газовых рожка, зеркало, умывальник, несколько стульев, в углу кушетка (вероятно, частная собственность Евы) — вот и вся еееё уборная… Перед зеркалом множество туалетных принадлежностей, недопитая чашка черногочёрного кофе, коробка с румянами и белилами, карандаши для бровей, несколько пар перчаток, ещеещё сохранивших форму руки, посреди них два парика; на боковой стене ряд платьев — белых, розовых, темныхтёмных, легкихлёгких и тяжелыхтяжёлых; на полу стоят две корзины с разными разностями. Комната пропитана запахом оризы и пудры. Что за пестрота повсюду, как тут всевсё разбросано, сколько красок, сколько отблесков, сколько теней и игры света при колеблющемся пламени газовых рожков!

Слышен взрыв рукоплесканий. А, конец! Через стены до меня доходят крики: «Адами! Адами!» Проходит четверть часа, а там всевсё ещеещё кричат.

На голове у ней корона, глаза подведены, щекищёки пылают огнемогнём. Распущенные еееё волосы, как морская волна, спадают на обнаженнуюобнажённую шею и руки. Она взволнована и утомлена до такой степени, что говорит мне еле слышным голосом: «как поживаешь, Владек?» — и, поспешно сняв корону, кидается в своемсвоём царском одеянии на кушетку. Очевидно, она не может вымолвить ни слова, потому что смотрит на меня молча, как измученная птица… Я сажусь около неенеё, кладу ей руку на лоб и не думаю ни о чемчём, кроме нее…неё…

Я вижу в этих подведенныхподведённых глазах неостывший ещеещё огонь увлечения, вижу на этом лбу печать искусства, вижу, как эта девушка приносит в жертву театральному Молоху кровь, здоровье, жизнь, как грудь еееё задыхается от недостатка воздуха, — и меня охватывает такое сожаление, такое сочувствие, что я не знаю, как мне дальше поступать…

Я хорошо знаю, что она рыдает от утомления, а не по поводу «Летучих Листков», что эта статья такой пустяк, о котором все завтра забудут, Остшиньский не сто́ит одной слезы Евы, но, несмотря на всевсё это, сердце моемоё начинает сжиматься всевсё сильней и сильней. Я схватываю еееё руки и покрываю их поцелуями, грею их, прижимаю к груди. Сердце моемоё начинает отчаянно биться, со мной совершается что-то странное. Не сознавая сам, для чего, я опускаюсь на колени перед Евой, какое-то облако затемняет мне глаза и вдруг я без памяти обнимаю еееё.

Но я крепче прижимаю еееё к своей взволнованной груди, я не сознаю уже ничего, я потерял сознание… Я целую еееё лоб, глаза, губы и могу выговорить только одно слово:

В это время головка Евы закидывается назад, руки еееё лихорадочно обнимают мою шею и я слышу шепотшёпот:

Если для меня на всемвсём свете есть более дорогое создание, чем Ева, то я самый ужасный негодяй.

Говорят, что мы, артисты, делаем всевсё под впечатлением минуты, но в данном случае это неправда: оказывается, что я давно любил Еву, но, вместе с тем, был таким ослом, что не знал об этом.

Один Бог знает, что было со мной, когда я провожал еееё в этот вечер домой… Мы шли под руку, не говоря друг другу ни слова… Только я прижимал иногда к груди руку Евы, а она — мою. Я чувствовал, что она любит меня всею душой…

Проводил я еееё на лестницу, и когда мы очутились в еееё маленькой гостиной, нам стало так неловко, что мы не смели посмотреть в глаза друг другу. Только когда Ева закрыла лицо руками, я оторвал еееё руку и тихо спросил:

Она была так прелестна, в еееё блестящих глазах виднелась такая истома, что я не мог оторваться от неенеё.

Правда, и она не могла оторваться от меня, как будто бы хотела вознаградить себя за долгое молчание и затаенноезатаённое чувство.

Если какая-нибудь тень очарования окружала ещеещё Казю в моих глазах, то тень эта рассеялась бесповоротно.

Приходит барон Картофлер и заявляет о своемсвоём желании иметь дубликат моих «Евреев». ДаетДаёт мне полторы тысячи рублей; я требую две. Дело оканчивается по-моему.

Как у Евы, однако, сильны актерскиеактёрские привычки! Она тотчас же проникается своим положением и невольно до некоторой степени играет роль молодой и счастливой невесты. Но я не ставлю это в вину дорогому существу, которое столько лет провело на театральных подмостках.

С минуты, когда Ева может представить меня, как своего жениха, проделка с дедом получает самое невинное значение и не может служить предметом недоразумения между дамами. Елена, узнав об этом, принимает нас с распростертымираспростёртыми объятиями и совершенно счастлива счастьем Евы. Мы смеемсясмеёмся, как школьники, над «дидом»<ref name="дід" />, над тем, что «дид»<ref name="дід" /> должен был выслушивать о художнике Магурском. Вчера я хотел убить Остшиньского, сегодня мы удивляемся его остроумию.

Елена смеетсясмеётся так, что еееё прозрачные глаза наполняются слезами (кстати, сегодня она ещеещё прелестнее). Когда, в конце нашего посещения, она наклоняет головку, я не могу оторвать от неенеё глаз, да и Ева до такой степени подчиняется влиянию еееё очарования, что потом в течение целого дня бессознательно подражает этому взгляду и этому наклонению головы.

Мы условливаемся, что по возвращении из-за границы я буду писать портрет Елены, но раньше напишу портрет Евы, если только сумею перенести на полотно еееё тонкие черты и лицо — настолько выразительное, что каждое впечатление отражается на немнём, как облачко в ясной воде.

Может быть, этим отчасти я могу объяснить получение письма, в котором Казя говорит, что отослала своесвоё кольцо под влиянием гнева и ревности, но если б я пришелпришёл и мы вместе упали бы в ногам родителей, — родители, может быть, и простили бы нас.

Однако, моемоё молчание приводит семью Сусловсвих в тревогу: несколько дней спустя приходит тот же самый посланец с письмом Кази, но на этот раз уже в Святецкому.

Святецкий показывает мне письмо. Казя просит его придти на минуту, для совещания по делу, от которого зависит всевсё еееё будущее, далее рассчитывает на его сердце, на его прямодушие, которое она подметила в немнём с первого взгляда, и надеется, что Святецкий не откажет просьбе несчастной женщины. Святецкий ругается, ворчит себе под нос что-то о подлых филистерах, о необходимости перевешать их всех вместе с будущим потомством, но всевсё-таки идетидёт.

Святецкий, в сущности, человек мягкосердечный, очевидно, совсем покоренпокорён.

— С Сусловской, что ли, или как еееё там…

— Ничего я не думаю делать с Сусловской или как еееё там…

— Она по целым дням реветревёт, просто смотреть жалко…

Мы притворяемся, что не знаем друг друга. Это тем забавней, что живемживём мы с ним вместе, вместе пьемпьём чай и ни одному из нас не приходит в голову мысль выбраться из мастерской.

Святецкий всевсё ходит к Сусловским, но теперь уже, очевидно, в качестве утешителя, потому что Сусловские должны знать о моих намерениях.

Я выхлопотал Еве у театральной дирекции неограниченный отпуск. Ева начинает причесыватьсяпричёсываться как сельская девушка, одеваться очень скромно и носит платья с высоким лифом. ВсеВсё это очень идетидёт к ней. Сцена в уборной ни разу не повторялась. Ева не позволяет! Самое большее, на что я имею право, это целовать еееё руки. Это меня приводит в страшное нетерпение, но я утешаю себя мыслью, что когда-нибудь…

Любит она меня без памяти. Целые дни мы проводим вместе. Я начал учить еееё рисованию. Дело идетидёт на лад, — живопись еееё необыкновенно интересует.

Ева говорит, что такого ребенкаребёнка никогда не видала. Действительно, необыкновенный ребенокребёнок!..

Приехали из Парижа Святецкие. Она играет роль жены артиста из золотой богемы; он носит шелковыешёлковые рубашки, челкучёлку и бороду клинышком… Я всевсё понимаю, понимаю, что она могла справиться с его привычками, характером, но как справилась она с его волосами, это останется для меня вечною загадкой.

Святецкий не перестал писать трупища, но пишет также и картины из сельской жизни. Он пользуется большим успехом. Портреты ему не удаются, — всевсё выходит какой-то трупный цвет лица.