Княжна Мария Кантемирова (Майков): различия между версиями

=== Княжна Мария Кантемирова *) ===

Румын по происхождению, не забывавший своей национальности, даже писавший книги на румынском языке, князь Димитрий был однако греком по образованию; хотя он знал по латыни и по италиански, однако учился он не в западных школах, а в Константинополе, в существовавшем там греческом училище, где еще сохранялись кое-какия школьныя предания старой Византии, искусно соединявшия наставление в истинах православной веры с изучением классических писателей языческой Греции. Об этой школе, первом источнике своего образования, Кантемир хранил благодарное воспоминание. В своей «Истории Османскаго государства» он разсказывает, что в части Константинополя, называемой Фанар, «существует академия для обучения юношества, основанная греком Манолаки, который этим благородным учреждением возвысил ничтожество своего происхождения. В этой академии преподают на чистом и древнем греческом языке все отрасли философии, а также многия другия науки». Кантемир поименовывает «знаменитых своим благочестием и своими знаниями мужей», состоявших в его время преподавателями в Константинопольской школе, и в числе их называет «отличнаго грамматика Иакомия» (Иакова), который был его наставником в философии. Разсказ свой Кантемир заключает следующими характерными словами: «Прошу читателя не смотреть на новую Грецию, подобно большинству христиан, с видом презрения; она далеко не служит приютом варварству, и позволительно сказать, что в сей последний век она произвела гениев, которых можно сравнить с мудрецами древних времен» [''Histoire de l’empire Ottoman'', ''par Demetrius Cantemir'', ''prince de Moldavie. Traduite par m. de Joncquières. Pans. MDСCXLIII. Т. 1, pp. 114 et 115.''].

Анастасий Кондоиди был священник и в то же время состоял тайным агентом у русскаго резидента при Порте, Петра Андреевича Толстого. По всем вероятиям, при посредстве Кондоиди завязались первыя сношения между русским дипломатом и Димитрием Кантемиром еще до назначения последняго господарем в Молдавии. В 1709 году, во время похода Карла XII на Украину, деятельность Кондоиди в Цареграде возбудила подозрения турецкаго правительства, и он принужден был бежать оттуда: его вывезли из города на подводе обвязаннаго как товарный тюк, «ибо, — разсказывал он впоследствии, — султанской о поимке меня жестокой был указ». Затем Анастасий оказался в Яссах, опять при семье Кантемиров, и в 1711 году последовал за нею в Россию. Есть основания думать, что он не отличался безкорыстием; не подлежит сомнению, что он обладал большим умом и хорошим образованием. Он учился не только в национальной школе, но и в Италии: греки того времени, подобно южно-руссам, нередко уходили на запад искать высших наук в католических училищах. Кондоиди не утратил при этом чистоты своего православия, по крайней мере не был в том заподозрен по возвращении на родину. Один врач из греков, знавший Анастасия в России в 1720-х годах, когда он принял уже монашество с именем Афанасия, оставил пышную характеристику его способностей и познаний. «Не умолчу, — говорит этот современник, — о красе нашей Греции, знаменитейшем архимандрите Афанасии Кондоиди, муже глубоко ученом, с коим могут быть сравниваемы не многие еллинисты, и достойнейшем — пока хоть сколько-нибудь цениться будет ученость. Оставляя в стороне его превосходныя умственныя способности, получившия развитие в италийских ликеях, замечу лишь, что Кондоиди, как только освободился из-под школьной ферулы и вышел из академической жизни, стал находить знания высшим благом и должность преподавания священною. Он так прекрасно исполнял апостольскую обязанность наставника и проповедника в сладкой области обеих философий, что еще в юных летах распространил в Греции славу своего имени. Всюду находил он себе отечество, ибо всюду приносил с собою отеческия доблести; сделался усладою патриархов и предстоятелей Восточной церкви; а потому удостоен был тем, что господарь Молдавии Димитрий Кантемир (коего возлюбили добрыя музы, почитали мудрые люди и уважали великие государи) принял его к себе на самых выгодных по времени условиях, главным образом для воспитания своих детей». Менее цветистый отзыв о Кондоиди находим мы у другого его современника, члена Петербургской Академии наук Коля, который, как немец и лютеранин, менее, чем первый свидетель грек, имел поводов к пристрастию. Коль называет Кондоиди «своим другом и покровителем, достойным всякаго уважения и почета по своей добродетели, уму, познаниям и обходительности» [''Сведения о Кондоиди см. в сочинении И. А. Чистовича о Феофане Прокоповиче, в письме М. Схенда Фанербека под заглавием «Рrаеsеns Russiае litterariae status» (в Аctа рhysicо-mеdiса Асаdеmiае Саesаrеае Lеороldinо-Саrоlinае, 1727), и в V. Р. Коhlii'', ''Intrоductio in historiam literariam Slavorum. Аltnaviае 1729, р. 26'']. Очевидно, выбор наставника, сделанный Кантемиром, был очень удачен.

Княгине Кассандре не суждено было возростить своих детей и довершить их воспитание: жизнь вдали от родины стала ей в тягость и разстроила ее здоровье; княгиня умерла в Москве на 32-м году от рождения 11-го мая 1713 года. С тех пор заботы о семье пали исключительно на отца, и он не жалел на них времени; тем не менее, обстоятельства мало по малу стали отвлекать его от теснаго домашняго круга. В конце 1717 года приехал в Москву царь Петр с Екатериной и прожил здесь два с половиной месяца. В эту пору производились усиленные розыски по делу царевича Алексея, и 3-го февраля 1718 года последовало в Успенском соборе отречение его от наследства в пользу двухлетняго царевича Петра Петровича. Единственно к этому периоду времени, одному из самых тяжелых в жизни царя, когда его чувства отца и государя подвергались самому жестокому испытанию, может быт приурочено одно историческое показание, относящееся до Димитрия Кантемира. Старинный биограф его свидетельствует, что в бытность царя в Москве князь Димитрий «имел честь часто бывать с ним вместе и от него получать нередкия посещения» [''Время означенных свиданий Кантемира с царем определяется точным указанием «Истории о роде Кантемиров» на место, где они происходили, то-есть, на Москву. По возвращении из-за границы Петр впервые отправился туда 15-го декабря 1717 года, а прибыл обратно в Петербург 23-го марта 1718 года; затем он не ездил в Москву до конца 1721 года, когда Кантемир уже прочно основался в Петербурге'']. Что было предметом тогдашних бесед князя с царем — остается неизвестным, но кажется несомненным, что оне должны были содействовать их сближению: в записи брауншвейгскаго резидента Вебера, относящейся к январю 1719 года, мы уже встречаем заметку, что «у его царскаго величества бывший господарь находится в великом почете» [''Dаs vеrДnderte Russland. Frankfurt. 1744. I-еr Тh., 8. 334'']. По окончании тяжкаго семейнаго дела Петру, на смену прежних сотрудников, частью умерших, частью же утративших его доверие, понадобились новые помощники для управления государством. В число их царь наметил Кантемира и стал звать его с семьей в свой «парадиз» на берегу Балтийскаго моря.

В зиму 1721—1722 годов, во время празднеств по случаю Ништатскаго мира, Петр увлекся новою сильною привязанностью, и на этот раз предметом, его страсти была личность, совершенно не похожая на женщин, нравившихся ему доселе. То была дочь Молдавскаго господаря [''Современныя известия об отношениях Петра к княжне Марии Кантемировой находятся в депешах де-Кампредона (Сборник Имп. Русск. Историч. Общества, т. ХLIХ, стр. 114 и 352), и в записке цесарскаго дипломатическаго агента (BЭsching’s Magazin fЭr die neue Histone und Geographie, 13. XI); позднейшия — впозднейшия'' — ''в Anecdotes Шерера (Londres. 1792)'', ''т. IV'', ''и в Memoires du prince Pierre Dolgorouki. Généve. 1867. Ср. также Архив князя Куракина, т. I, стр. 93, и Сказания о роде князей Трубецких, стр. 183'']. Была ли красива княжна Мария — мы не знаем: единственный современник, оставивший свидетельство об ее наружности, называет ее «незавидною»; быть может впрочем, Берхголъцу просто не нравился ее тип полугречанки. Но несомненно, княжна обладала живым умом, а по образованию, по подъему своей мысли стояла высоко среди русских женщин своего времени. Уже одним этим преимуществом она могла привлечь к себе Петра. Предание прибавляет, что и сама она вполне подчинилась обаянию великого человека. Косвенно предание подтверждается тем, что именно в первые месяцы 1722 года, будучи в Москве, она, несмотря на согласие отца, отказала в своей руке князю Ивану Григорьевичу Долгорукову, под тем будто бы предлогом, что сватавшийся «не имеет никакого чину в службе императорскаго величества». Известие об этом отказе сохранилось в завещательном письме князя Димитрия Кантемира, писанном в сентябре 1722 года на имя царицы Екатерины; понятно, почему оно нашло себе место в этом документе: отцу хотелось дать понять, что для него осталась тайною близость Петра к его дочери. Но поверить такому смыслу этого намека было бы трудно. Есть известие, что посредником в этих сношениях был опытный в интригах П. А. Толстой, старый знакомец Кантемира; он вел дело, конечно, с его ведома: два хитреца поняли пользу взаимной помощи, и таким образом, если не явное согласие, то тайное попущение со стороны честолюбиваго князя помогло осуществиться тому, чему он должен был бы воспрепятствовать, как отец. Бывший господарь мог ублажать себя надеждой, что страсть Петра к княжне поведет к расторжению царева брака с Екатериной, а затем новое законное супружество соединит Русского государя с отраслью византийских кесарей. Весною 1722 года обнаружилось, что княжна беременна; разрешись она младенцем мужского пола, смелые виды ее отца, может быть, значительно приблизились бы к осуществлению: появление на свет сына могло бы побудить Петра сделать тот решительный шаг, от которого удерживало его пока существование дочерей, рожденных ему Екатериной. Таковы по крайней мере были, по свидетельству современников, опасения самой царицы.

После смерти Петра, в течение непродолжительнаго царствования Екатерины I, семья князя Димитрия оставалась жить в Петербурге, стараясь однако, повидимому, не обращать на себя внимание двора; вопрос о завещании, по прежнему, не разрешался. По воцарении Петра II и после опалы Меншикова двор переехал в Москву, которая сделалась резиденцией государя. Туда переведена была гвардия, где служили молодые Кантемиры; поэтому и вся их семья переселилась в древнюю столицу. Переезд двора в Москву имел большое экономическое значение для всей русской знати. Она не любила Петербурга, где жизнь была дорога, где все приходилось покупать на чистыя деньги, а удобств не было никаких. «Кому известно хозяйство русскаго дворянина», замечает один наблюдательный иностранец, живший в то время в России, — «тот легко поймет, что для него пребывание в Петербурге должно было сделаться сущим разорением. Его крупные расходы идут не на дорогие платья и домашнее убранство, не на лакомый стол и заморския вина, а на обильные кушанья и напитки отечественного производства, на содержание множества слуг обоего пола и лошадей. Все это он имеет в Москве или даром, или по очень дешевой цене. Слугам, которые все его крепостные, он обязан давать только съестные припасы, а эти последние, равно как припасы для его собственнаго стола и корм для лошадей, доставляют ему в изобилии его подмосковныя именья. При такой близости крестьяне его занимаются подвозом необходимаго без ропота и без ущерба его другим доходам» [''Слова секретаря прусскаго посольства И.-Г. Фокеродта в E. Herrmanns ZeitgenЖssiche Berichte zur Geschichte Russlands. Leipzig. 1872, стр. 98'']. При том неопределенном материальном положении, в каком находилась в ту пору Кантемирова семья, переселение в Москву представляло для нее большия удобства и выгоды тем более, что ей приходилось, по прежнему, поддерживать довольно широкия общественныя сношения. Каковы они были, об этом дают отчасти понятие заметки князя Антиоха, уцелевшия на принадлежавшем ему экземпляре календаря 1728 года. Кантемиры жили в Москве, в отцовском доме, уезжали иногда в свою подмосковную, принимали гостей и т. п. Под 24-м марта отмечено, что княжна Мария ездила к государевой сестре великой княжне Наталье Алексеевне, а под 27-м апреля — что владетели Черной Грязи просили государя посетить их именье [''Сочинения князя А. Д. Кантемира. Издание И. А. Ефремова, т. II, стр. 344—349'']. Посещение это, повидимому, однако не состоялось, Всего более продолжал беспокоить семью вопрос об отцовском завещании. Еще в последние дни жизни Екатерины I, второй из молодых Кантемиров решился на шаг, который мог содействовать окончанию этого дела. В верховном тайном совете, образованном по воцарении Екатерины, одно из самых видных мест занимал князь Димитрий Михайлович Голицын, человек очень умный и просвещенный, пользовавшийся уважением великаго Петра, хотя сам, с своей стороны, не всегда одобрял его действия; у этого гордаго представителя старой знати была дочь уже не первой молодости (она родилась еще в 1698 году), притом некрасивая — «колосс Родосский», как называла ее княжна Мария, и сварливого нрава. Двадцатидвухлетний князь Константин вздумал искать своего счастья, присватавшись к этой неприятной особе: последовало согласие, и 24-го мая 1727 года состоялась свадьба Константина Кантемира с княжной Анастасией Дмитриевной [''В генеалогических трудах князя Н. Н. Голицына брак этот отнесен неверно к 1724 году; точная дата его указана в книге Н. Н. Бантыша-Каменскаго о роде князей Кантемиров'']. Из собственного признания в одном из позднейших писем княжны Марии мы узнаем, что она деятельно хлопотала о заключении этого брака. Но вскоре ей пришлось раскаяться в своем усердии: оказалось, что брак, которым князь Константин приобретал себе, для получения майората, содействие одного из первых сановников государства, грозит всем остальным членам Кантемировой семьи бедою — полным лишением благосостояния. Чтоб отвратить приближающееся несчастие, князья Матвей, Сергей и Антиох в июне 1728 года подали государю челобитную относительно отцовскаго наследства; однако решения на нее не последовало; тогда в августе того же года они снова подали на имя Петра II прошение, в котором ходатайствовали не только о решении по завещанию отца, но и о пожаловании им, как «кадетам», то-есть, неучастникам в майорате, тысячи крестьянских дворов, «чтобы» — говорили просители — «было бы нам с сестрою, бедным сиротам, чем пропитаться, хотя с нуждою». Около того же времени, вероятно, по ходатайству вдовы покойнаго господаря, сенат подтвердил прежнее свое, все еще остававшееся не исполненным определение об уступке княгине Анастасии Ивановне четвертой части мужниных имений. Между тем не дремал и князь Константин: в декабре того же 1728 года он также подал государю прошение о назначении его единственным наследником отцовских имений согласно воле покойнаго. И действительно, указом императора Петра II, состоявшимся 13-го мая 1729 года по докладу верховнаго тайнаго совета, все имения князя Димитрия Кантемира были утверждены за его вторым сыном Константином. На докладе по этому делу не было подписи князя Д. М. Голицына; но его содействие, чтобы направить решение в пользу зятя, не подлежит сомнению. Когда же Константин Кантемир получил в свое владение желанный майорат, он отказался уступить мачихе определенную ей сенатом часть спорнаго недвижимаго имущества, да еще возбудил в юстиц-коллегии иск о неправильных притязаниях княгини Анастасии Ивановны [''Сборник Имп. Русск. Историч. Общества, т. ХСIV, стр. 600—607; Д. А. Корсаков. Из жизни русских деятелей XVIII века, стр. 230—232'']. Все это также делалось не без ведома князя Д. М. Голицына, который не чужд был своекорыстия, а к отцу княгини Кантемировой, князю И. Ю. Трубецкому, питал нерасположение, как к человеку недалекому, тщеславному и не по заслугам почтенному [''25-го февраля 1728 года князь И. Ю. Трубецкой был возведен в звание генерал-фельдмаршала, хотя его военныя заслуги были очень незначительны'']. Но прежде чем разрешились имущественныя пререкания в семье Кантемиров, в общем ходе русских дел произошли важныя события, изменившия общественное и политическое положение властолюбиваго кяязя Димитрия Михайловича и повлиявшия на дальнейшую судьбу детей и вдовы покойнаго Молдавскаго господаря.

Еще в начале 1720-х годов, будучи ребенком, княжна Варвара Алексеевна [''Она родилась в 1711 году''] обращала на себя общее внимание своею миловидностью и живостью, когда появлялась на небольших вечерних собраниях у родственников и принимала участие в танцах. Не раз говорится о том в дневнике усердного летописца тогдашних светских развлечений и забав, камер-юнкера Берхгольца. Взрослая, она стала совершенною красавицей, так что ей одной из девиц, принятых ко двору, императрица Анна позволила носить локоны: преимущество, которым пользовались в то время только фрейлины [''Жизнь графа Б. П. Шереметева. Российское сочинение (Ф. Г. Миллера). С.-Пб. 1808 стр. 197. Княжна В. А. Черкасская никогда и впоследствии не получала фрейлинскаго звания'']. Кроме привлекательной наружности, Варвара Алексеевна отличалась, по словам княжны Марии, умом и была хорошо образована; у ней была гувернантка француженка; училась она также английскому языку. Князь Антиох узнал ее давно: еще в детстве ее возили в дом господаря, вторая жена которого доводилась ей двоюродною теткой. Знакомство это продолжалось и после, в Петербурге и Москве. В одной из своих сатир [''Сатира IV-я по второй редакции, стихи 151—162''] Кантемир вспоминает, что в ранней юности он предавался сочинению любовных песен:

Песни эти не сохранились (или, может быть, уцелели, но без имени автора, в старинных рукописных сборниках); весьма возможно, что юный стихотворец посвящал их княжне Черкасской. По крайней мере, впоследствии (в 1733 году) княжна Мария писала брату, чтоб он не досаждал Варваре Алексеевне своими стихами [''А. И. Терещенко в своем «Опыте обозрения жизни сановников, управлявших иностранными делами в России», т. II, стр. 302, сообщает, что к княжне В. А. Черкасской и к ее матери относятся несколько злых намеков в VII-й сатире Кантемира. Не знаем, на сколько это справедливо; но во всяком случае указание Терещенка не может быть поставлено в связь с приведенными в тексте нашей статьи словами из письма княжны Марии: VII-я сатира написана в 1739 году, на шесть лет позже письма. Княжна Мария намекает на какия-нибудь ранния произведения брата — если не на его любовныя песни, то может быть, на сатиру II-ю, первая редакция которой относится к началу 1731 года и имеет название «На зависть и гордость дворян злонравных». Некоторые намеки этой сатиры могли бы относиться к тщеславному князю И. Ю. Трубецкому, родному дяде княгини М. Ю. Черкасской и двоюродному деду ее дочери'']. Все это были однако шалости очень юных лет. Когда же и он, и она стали взрослыми, а князь А. М. Черкасский сделался одним из первых сановников государства, бедный преображенский поручик оказался не подходящим женихом для самой богатой невесты в России, в особенности в глазах гордой матери, то есть, княгини Марии Юрьевны Черкасской. К тому же за Варвару Алексеевну стали свататься другия лица, имевшия более видное общественное положение, чем князь Кантемир. Одним из таких ловцов богатаго приданаго явился граф Рейнгольд Левенвольде, остзейский немец, приехавший в числе многих ему подобных в Москву вслед за новою императрицей и возведенный ею в звание обер-гофмаршала. Во время коронационных торжеств в апреле и мае 1730 года он успел уже проявить свое уменье руководить придворными празднествами, приобрел известность ловкаго светскаго кавалера и очень нравился дамам. В октябре того же года он сделал предложение княжне Черкасской. Отцу очень не хотелось выдавать дочь за немца, но императрица сама его сватала, и князь принужден был согласиться; обручение состоялось при дворе. Однако несколько месяцев спустя дело разстроилось по неизвестной причине; обрученные возвратили друг другу кольца и подарки. «Этот случай», пишет английский резидент Рондо, «возбудил всеобщее удивление; многие полагают даже, что он повлечет за собою гибель или князя Черкасскаго, или графа Левенвольде, который, изменив слову, нанес оскорбление всему роду Черкасских, состоящему через браки в свойстве с ее величеством и со всею русскою знатью» [''Сборник Имп. Р. Истор. Общества, т. LХVI, стр. 253 и 313, ср. С. М. Соловьева «История России», т. XIX (М. 1869), стр. 330'']. Все однако обошлось благополучно: Левенвольде пользовался безграничным расположением императрицы, а Черкасский был человек на столько осторожный, что не решился громко роптать на причиненную ему обиду.

В семье Кантемиров, конечно, радовались такому исходу дела. Но малый чин князя Антиоха по прежнему оставался препятствием к успеху его сватовства. Только в ноябре 1731 года судьба улыбнулась Кантемиру: Остерман, быть может, не без тайной мысли удалить из России способнаго человека, придумал отправить князя Антиоха резидентом в Лондон. Назначение было почетное, и отказываться от него не следовало; но Кантемиру хотелось помедлить отъездом, и он даже говорил Рондо, что прежде, чем уехать, ему необходимо устроить семейныя дела [''Сборник Имп. Р. Истор. Общества, т. LХVI, стр. 398'']''. '' Одно из них — раздел пожалованных имений — князю Антиоху удалось привести в исполнение, но другое — женитьбу — пришлось отложить в долгий ящик: с медлителем Черкасским никакия дела не делались скоро. 27-го декабря 1731 года окончательно состоялось назначение Кантемира, а четыре дня спустя он уже должен был покинуть Москву, в неизвестности, состоится ли его брак с княжною Черкасскою. Хлопотать о том выпадало на долю княжны Марии.

По возвращении княжны Марии в Москву, для нее возобновилась та жизнь в домашнем кругу, обиход и обстановку которой мы уже имели случай очертить. Новым элементом в быту княжны стала теперь ее переписка с братом Антиохом. Она не только любила его сильнее, чем остальных братьев, но и сама питала уверенность, что он платил ей тем же; и она не ошибалась: о расположении к ней князя Антиоха свидетельствует человек совершенно ей чуждый, французский биограф сатирика и его ученый парижский приятель, аббат Гуаско. «Со своею старшею сестрою, говорит он, — князь всегда сохранял тесную дружбу. Их склонности были вполне сходныя. Она любила словесность. Он часто писал к ней по гречески и по италиански» [''Satyres du prince Cantemir'', ''traduites du russe'', ''avec l’histoire de sa vie. Londres. MDCCL'', ''p. CIXX'']. Княжна, в свою очередь, очень дорожила братнею дружбою и в этом отношении охотно противополагала младшаго брата другим, которые бывали даже невнимательны к сестре, хотя нередко пользовались ее одолжениями.

''-- «Спасибо за услугу!» ''

''«Ты спятил, кажется, с ума!..» ''

''Мехмед в ответ: "Мне, царь и то сказал,'',

''"Что если я солгал, '',

''"И говорить осла заставить не сумею, '',

''"Но ты подумай только об одном, '',

'',,Что в пять-то эти лет все может стать вверх дном: ''

''"Иль окачурюсь я, ослов учитель, '',

''"Иль дуду даст сам повелитель,'',

''"Иль околеет ученик; ''

''"А между тем… ведь срок велик: ''

'',,Пусть думают, что я ослов учу и школю'', --''

Ф. В. Наумов принадлежал к числу тех дельцов-администраторов, которых воспитала суровая служба Петровскаго времени. Он приходился свойственником знаменитому князю Якову Федоровичу Долгорукому, первая жена которого была из рода Наумовых, в молодости состоял при нем адъютантом, потом служил в ревизион- и камер- коллегиях, а в 1726 году был назначен сенатором и в 1728 году, уже в чине тайнаго советника, посылался в Малороссию для присутствования при избрании гетмана Даниила Апостола. Во время волнений, сопровождавших вступление на престол императрицы Анны, Наумов принадлежал к одной из шляхетских групп, подававших проекты государственнаго переустройства, к группе, наиболее склонной войти в соглашение с верховным тайным советом; поэтому, когда решен был вопрос об уничтожении кондиций и самого совета, Наумов, вместе с другими членами своей группы, оказался «в великом подозрении и в стыде»; наложенная на него опала выразилась тем, что в 1732 году он был отправлен в заволожскую глушь для устройства Новой Закамской сторожевой линии [''На реке Кинели, в нынешней Самарской губернии, которая в первой половине XVIII века была еще пустынною местностью, без всякаго почти русскаго населения'']. Вероятно, незадолго до своего сватовства возвратился он из этой почетной ссылки, и ему вновь открылась возможность видной службы; действительно, в 1738 году состоялось его назначение петербургским вице-губернатором. В 1737 году Наумов был вдовцом и имел малолетнюю дочь; значительное состояние, которым он обладал, перешло к нему, по крайней мере отчасти, в силу завещания одного из его родственников, судившегося за казнокрадство, приговоренного к смертной казни, но избавившегося от нее благодаря предстательству Федора Васильевича и по ходатайству князя Я. Ф. Долгорукаго [''Сведения о Ф. В. Наумове см. в Русском Архиве 1885 года, кн. I, стр. 383, и кн. II, стр. 230, 232 и 289; в Русской Старине 1874 г., т IX, стр. 185, и 1878 г., т. ХХШ, стр. 743; в Сборнике Имп. Русск. Истор. Общества, тт. 55, 56, 63, 69, 79, 84 и 94; в Памятниках нов. русск. истории, т. II, отд. 2-е, стр. 209; в сочинении Д. А. Корсакова: Воцарение императрицы Анны Иоанновны, стр. 234, и в сочинении П. Н. Петрова: История С.-Петербурга, стр. 350. По возвращении в Петербург в 1738 году Наумов сделался верным слугой новых сановников; в 1739 году состоял членом коммиссии, судившей князей Долгоруких, а в 1740 году участвовал в разследовании дела Волынскаго; при правительнице Анне Леопольдовне он был назначен генерал-полициймейстером и снова сенатором, а умер в 1760 году. Женат он был на дочери сенатора Михаила Михайловича Самарина; из его детей от этого брака достигла совершеннолетия только одна дочь Анна, бывшая за князем Андреем Михайловичем Белосельским-Белозерским; она унаследовала от отца богатую Киясовскую вотчину в Коломенском уезде, о которой см. записки А. Т. Болотова, т. III, ст. 363 и след''.].

Собственно по выписке китайских изделий старания Кантемира оказались малоуспешными: она не могла принять значительные размеры, и присылаемыми из России китайскими вещами он мог воспользоваться почти исключительно для самого себя. Главным образом Кантемир обращался к сестре с просьбами о доставки ему китайских тканей. Со времен Петра I, когда китайский торг особенно поощрялся, при русском дворе и у богатых людей вошло в обычай обивать стены парадных комнат китайскими узорчатыми материями. В 1722 году значительную партию их вывез из Пекина, по желанию государя, капитан Л. В. Измайлов, отправленный для заключения торгового договора [''Дневник камер-юнкера Берхгольца'', ''ч. II, стр. 111—118''], и часть этих матерчатых обоев была употреблена на убранство царских дворцов. Кантемиру, когда он устраивался в Лондоне, хотелось применить тот же обычай к отделке своего посольского помещения; но на первый запрос, обращенный к сестре, он получил мало удовлетворительный ответ. «Требуемых вами обоев, писала она 5-го апреля 1736 года, — нет в Москве ни куска, а караван (из Китая), как мне сообщают, придет не ранее, как через два слишком года». Тем не менее, после поисков в московском гостином дворе, княжна нашла возможность выслать брату четыре куска вышитых красных и темносиних обоев китайской работы, по четыре аршина каждый, ценою в триста рублей, но отправляя их, сочла нужным сказать: «Я знаю впрочем, что эти обои не будут вам годиться, тем более, что они разных цветов». По всему вероятию, так оно и оказалось; по крайней мере, после смерти князя Антиоха, в его имуществе не нашлось таких обоев; весьма возможно, что еще в Лондоне он перепродал их в другия руки. Когда Кантемир был переведен из Англии на дипломатический пост в Париж, он снова обратился к сестре с просьбой о высылке ему китайских обойных материй. «Прошу вас, писал он ей 1-го сентября 1740 года, — поискать в Москве китайских тканей тех цветов, каких оне обыкновенно бывают, то-есть, красного, желтого и павлиньего, в роде тех, что были у князя Никиты Трубецкого в спальне, или тех, что вы видели в передней у государыни в Москве и в Анненгофе. Если найдутся подобные ткани, то мне хотелось бы знать их ширину и стоимость аршина. Чем скорее ответите мне, тем более обяжете». На этот раз просьба князя Антиоха, по-видимому, была удовлетворена, и в его предсмертном завещании, составленном в Париже, действительно упоминаются «обои красные, зеленые и желтые камчатные», которые он оставил в наследство братьям. Кроме обойных материй, княжна Мария посылала Антиоху одеяло китайской работы из атласа, с вышитыми на нем деревьями и птицами. Наконец, ей случалось отправлять брату чай, до которого он был большой охотник.

Совсем иной характер имело содействие княжны Марии по доставке Антиоху Кантемиру русских мехов. Поручения о том он стал давать сестре со второго же года своего пребывания в Лондоне; его первыя просьбы застали княжну Марию в Петербурге, где она проводила весну 1733 года; но в тамошнем гостином дворе не нашлось хороших мехов, и потому, по возвращении в Москву, княжна писала брату (25-го октября): «Не гневайтесь, что я не послала вам синчапок [''Синчапкой княжна Мария называет беличий мех; это обруселая форма слова синджаб, общаго языкам арабскому, персидскому и турецкому и означающаго белку, беличью шкурку, беличий мех''] на корабле. Вышлю их со-временем. Да не хотите ли горностаев? Могу доставить, так как их легче сыскать, чем синчапок». Князь согласился на это предложение, но княжна, вопреки собственному вызову, оказалась в затруднении выполнить его; только 8-го августа 1734 года она могла известить брата, что отправила ему три меха: один лисий и две синчапки; об остальных же она сообщала: «Горностаев постараюсь найти, но не так скоро; они теперь попадаются редко, и как вы знаете, в России никто не носит их с хвостами». Однако, месяц спустя после этого письма, добротные горностаи были найдены, и посылая их, княжна писала брату (18-го сентября): «Мех, по моему мнению, хорош, но я нашла его с трудом, после двухмесячных поисков». Княжна не означила на сей раз цены посылаемаго меха, так как просила брата принять его в подарок от нея. Но впоследствии она стала высылать меха уже просто по заказам князя Антиоха и, разумеется, за деньги; так, летом 1735 года она отправила из Москвы сразу сто горностаевых шкурок, а летом 1737 года — еще пятьдесят; последния требовались для Кантемирова приятеля, португальского посланника в Лондоне Азеведо; отправляя их, княжна извинялась, что не может доставить их в большем количестве, так как пожар, незадолго перед тем опустошивший Москву, истребил много пушнаго товара, и цены на него возросли. Для того же Азеведо князь Антиох поручал сестре покупать собольи меха и медвежьи шкуры; они были высланы в Лондон в 1736 году, при чем четыре соболя, назначавшиеся для обшивки рукавов на шубу, обошлись в 68 рублей, а восемь медвежьих шкур стоили по 3 рубля 50 копеек каждая. Подобныя указания, встречающияся в письмах княжны Марии, не лишены значения для истории цен в России. Можно думать, что вообще из сбыта русских мехов в Англию предприимчивая сестра русскаго посланника сделала небезвыгодную для себя операцию, тем более, что ей открылась возможность получать горностаев, для отправки в Лондон, из нижегородской вотчины Кантемиров; в то время этот дорогой пушной зверек еще водился в окрестностях Мурашкина, а в самом селе уже существовал скорняжный промысел, процветающий там и поныне [''Русский Архив 1875 г., т. I, стр. 116—120; Нижегородский Сборник, издаваемый А. С. Гацисским, т. IX, стр. 227—228''].

Княжне Марии тем легче было сообщать Антиоху известия о семействе Черкасских, что по отъезде двора из Москвы в январе 1732 года один князь Алексий Михайлович последовал за ним в Петербург, между тем как его жена и дочь остались на жительство в древней столице. Княгиня Марья Юрьевна Черкасская оправдывала перед государыней свое пребывание в Москве постоянными болезнями, а княжне Кантемировой говорила о дороговизне жизни в Петербурге, где все стараются перещеголять друг друга, иныя стремятся стать выше ея, и ей нельзя играть первую роль в обществе; этими последними словами она, очевидно, намекала на совместничество своей двоюродной сестры, вдовы господаря, княгини Анастасии Ивановны, с которою была не в ладах. На самом деле причина, почему княгиня Марья Юрьевна не переселялась в след за мужем в Петербург была иная: она заключалась в нерасположении русской знати к Петровскому «парадизу», который стал теперь сущим раем для всяких немцев. Это давно наболевшее чувство оставалось в полной силе во все царствование императрицы Анны. «Русские только и мечтают о житье в Москве и считают себя чужими в Петербурге», писал в одной из своих депеш 1740 года французский посол маркиз де-ла-Шетарди, незадолго перед тем прибывший в Россию [''Сборник Имп. Русск. Истор. Общества, т. 86, стр. 573''.]. «Из русских дворян нет ни одного, который не желал бы видеть Петербург на дне морском, а завоеванные (Петром Великим) области пошедшими к черту, лишь бы иметь возможность возвратиться в Москву, где, вблизи своих имений, они могла бы жить с большею роскошью и с меньшими издержками», замечал со своей стороны английский резидент Финч в 1741 году [''Там же, т. 91, стр. 107 и 108'']. Короче сказать, и теперь чувствовалось и втихомолку говорилось то же, что открыто выражалось за несколько лет пред тем, при воцарении Петра II. Чувство это еще более усиливалось теперь под впечатлением тех отношений в какия стало к русской знати наполненное немцами правительство времен Анны. В феврале 1740 года французскому послу пришлось присутствовать при известной свадьбе князя М. А. Голицына в ледяном доме, и это дикое празднество побудило утонченного дипломата к размышлениям такого рода: «Эта забава вызвана не столько желанием тешиться, сколько несчастною для дворян политикою, которой всегда следовал здешний двор… Посрамление князя Голицына неуместно, так как этим самым презрены службы его предков и тех его родственников, которые теперь состоят на службе. Подобными действиями время от времени напоминают знатным людям этого государства, что их происхождение, достояние, звания и награды, которыми их удостаивает государь, никоим образом не охраняют их от малейшей прихоти их властителя, а он, чтобы заставить любить, слушаться и бояться себя, может повергать своих подданных в ничтожество, которое никогда прежде не было им известно» [''Сборник Импер. Русск. Истор. Обществ", т. 86, стр. 226 и 227'']. Тягость такого порядка вещей сознавалась даже в малоразвитом русском обществе того времени, и кто только мог, старался держаться подальше от опасности: в Москве все-таки жилось полегче и посвободнее, чем на берегах Невы.

Но пренебрежение правительства к родовитым людям вызывало не только пассивный отпор с их стороны; на многих, в особенности на тех, кого увлекало честолюбие или грызла жажда прибытка, систематическое унижение действовало развращающим образом. Тот же француз-наблюдатель писал: «Знатные только по имени, они — рабы в действительности и так свыклись с рабством, что не чувствуют своего положения» [''Там же, стр. 337'']. Таковыми в особенности оказывались люди безцветные, слабохарактерные, пожалуй честные на столько, чтобы хоть внутри себя таить недовольство, но совершенно неспособные к протесту и потому впадавшие в уступчивость и угодливость перед грубою силой пришлых иноземцев. К числу таких именно людей принадлежал князь А. М. Черкасский, и его жена, конечно, должна была следовать его примеру. Чтобы покупать себе тот относительный покой, каким она пользовалась в Москве, ей приходилось угождать первой статс-даме императрицы, супруге «всесильного» обер-камергера. Вот например, что писала княгиня графине Бирон 25-го октября 1732 года: «Сиятельнейшая графиня, моя милостивая государыня! Желая ведать о благополучном здравии вашего сиятельства, приняла смелость вас, милостивая государыня, сим покорнейшим утрудить писанием. Что же закоснела несколько времени утрудить ваше сиятельство моим покорным писанием, то истинно от моей болезни. И уже всякими способы доктор меня пользует и на малое время боль в боку прерывает, но по нескольком времени опять по прежнему приходит, как бывала; хотя доктор и обещает некоторой способ дать, но я уже безнадежна от такой застарелой болезни. При сем вам, моей милостивой государыне, посылаю башмаки, шитые по гродитуру алому, другие тканы; изволь носить на здравие в знак того, чтоб мне в отлучении быть уверенной, что я всегда в вашей милости пребываю. Вашего сиятельства нижайшая и покорная услужница княгиня Марья Черкасская». К этому же письму приписывала и дочь княгини: «При сем я вашему сиятельству отдаю мой нижайший поклон и принимаю смелость послать вашему сиятельству туфли тканыя серебром, и прошу принять и носить на здоровье, и не прогневаться, что такая безделица. Надеючись на вашу к себе милость, нижайше прошу, милостивая государыня, не оставить меня в своей милости, в чем надежна остаюсь вашего сиятельства нижайшая услужница княжна Варвара Черкасская». Послание заключалось новою припиской, опять от матери: «Прошу, моя матушка, отписать, по каким цветам прикажете вышить башмаки, что я себе за великое счастие прииму, чем бы могла вам услужить». В другом письме, от 30-го октября 1732 года, княгиня Марья Юрьевна благодарила жену обер-камергера «за неизреченныя его сиятельства, вашего графа, также и за ваши, государыни моей, милости… а паче за предстательство ваше у ее императорскаго величества» [''Историческия бумаги XVIII века — Русская Беседа 1860 г., кн. II, отд. 2-й, стр. 187 и 188'']. Предстательство это понадобилось вот зачем: «Княгиня Марья Юрьевна просила, дабы ей позволить жить в Головинских палатах того ради, что к ним близко живет доктор, и для ее пользования ездить туда ему способнее». Докладывал эту просьбу императрице Анне Бирон, и сна, согласно его представлению, предписала С. А. Салтыкову 10-го февраля 1732 года: «Велите оныя палаты очистить и ей (княгине Черкасской) объявить, чтоб переехала» [''Чтения в Моск. Обществе истории, и древностей Росс. 1878 т., кн. 1-я, стр. 6'']. Вообще Салтыков, которого сын был женат на сестре княгини Марьи Юрьевны, неоднократно служил посредником в сношениях государыни с княгиней и княжной Черкасскими; через него она пересылала им поклоны, поздравления и выражения благодарности за их письма; через него же было сообщено княжне Варваре, что императрица жалует ей калмычку для услуг [''Там же, стр. 62, 77, 102, 107, 109 и 110'']. Анна интересовалась даже — конечно, по своему — занятиями княжны Черкасской; однажды в 1738 году, приехала в Петербург жена управителя дворцового села Дединова, простая женщина; государыня спрашивала ее: «Скажи-тко, стреляют ли дамы в Москве?» «Видела я, государыня», отвечала та, — «князь Алексей Михайлович учит княжну стрелять из окна, а поставлена мишень на заборе». «Попадает ли она?» «Иное, матушка, попадает, а иное кривенько» «А птиц стреляет ли?» «Видела, государыня, посадили голубя близко мишени, и застрелила в крыло, и голубь ходил на кривобок, а в другой раз уже пристрелила» [''Сборник 11-го отдел. Имп. Акад. Наук, т. IX. Историческия бумаги, собранныя К. И. Арсеньевым, стр. 135'']''. '' Из всех подобных мелочей можно заключать, что жена и дочь тяжеловесного кабинет-министра пользовались большим расположением императрицы; но все это внимание приобреталось и поддерживалось не иначе, как лестью и послугами со стороны Черкасских пред могущественным фаворитом обер-камергером и его женой.

Единственное объяснение, какое можно дать возродившимся у княжны Марии надеждам на возвращение князя Антиоха в Россию в 1736 году заключается в том, что в это время шла война между Россией я Турцией, предпринятая с целью загладить неудачи Прутскаго похода Петра Великаго, и что при успешном исходе этой борьбы родина Кантемиров, Молдавия, могла отойти под покровительство России; в таком случае — надеялась княжна — ее младший брат будет назначен правителем этой области. В семье Кантемиров твердо помнили обещание, данное Петром покойному господарю, в таком смысле [''Satyres du prince Cantemir'', ''traduites du russe'', ''avec l’histoire de sa vie. Londres. MDCCL'', ''p. LХVI и LХVII'']. Несомненно, что князь Антиох, верный своим родовым преданиям, сочувствовал возгоревшейся войне и желал поражения угнетателям своей родной земли. Действительно, первый крупный успех русских войск — взятие крепости Азова (20-мая 1736 года), которую Петр принужден был возвратить туркам по Прутскому договору, — вызвал патриотическое воодушевление в дипломате-стихотворце, и он написал по этому случаю «похвальную песнь», которую в исходе того же года отослал в Петербург к князю Черкасскому с просьбою представить государыне [''Об этом, доселе не найденном стихотворении Кантемира упоминается в переписке его с Черкасским, относящейся к декабрю 1736 — январю 1737 гг. и сообщенной в Академию Наук профессором В. Н. Александренком'']. Тем не менее, едва ли князь Антиох простирал свои надежды и мечты так же далеко, как его сестра. Как бы то ни было, 29-го июля 1736 года она написала ему следующие строки, по которым можно судить о ее тогдашнем возбужденном настроении: «Мы прожили только половину нашей жизни; что будет дальше, зависит от воли и милосердия Господня. Может быть, когда-нибудь мы увидим наше прежнее отечество и мирно доживем свой век, каждый как бы ему хотелось. Но мне кажется, что тот, кто становится владыкою целой страны, должен принять на себя все тягости правления. Таким образом, если вам будет суждено сделаться господарем нашей родины, вы должны будете проститься с уединенною жизнью философа». От этих прозрачных намеков на злобу дня, льстивших ее честолюбию, княжна Мария ловко переходила к выводу, который касался излюбленной темы ее бесед с братом — к его женитьбе. «Не думаю», продолжала она, — «чтобы жениться значило навязать себе камень на шею: сужу по первому человеку и множеству других. Нужно только, чтобы жена была добрая, а не походила бы на Ксантиппу, жену философа Сократа, которая вместо ответа облила его с головы до ног. Мужчины дурно отзываются о женщинах, а женщины — о мужчинах. Мало ли у нас прекрасных девушек? Надобно только, чтобы по возвращении в Россию вы нашли себе подругу по сердцу, а совсем отказываться от брака — совершенно безрассудно. Тигрица больше всех годится вам в жены и — надеюсь — подождет вас».

Вот главные мысли этого стихотворения, конечно, не особенно новыя и оригинальныя, много раз высказывавшияся другими поэтами я не поэтами, но чрезвычайно характерныя для Кантемира; под пером этого мирнаго и нечестолюбиваго человека оне имеют всю искренности и задушевности: в своем частном быту, в интимной жизни он — как видно из рассказа его друга аббата Гуаско — действительно старался по возможности приблизиться к идеалу, начертанному в приведенных стихах. Понятно, что при таком стремлении он должен был задавать себе вопрос: может ли он сохранить верность своему идеалу, если расстанется с холостою жизнью, в которой умел достигнуть счастия хоть до некоторой степени, и вступит в брак? И в тех исключительных обстоятельствах, в каких он находился, давно разобщенный со средой, куда вернула бы его женитьба, он почувствовал сомнение и стал склоняться к ответу отрицательному. Тот же друг-биограф сообщает, что впоследствии Кантемир сам ему признавался, как его смущала мысль вступить в родство с одним из важнейших сановников государства; по мнению князя Антиоха, брак такого рода не согласовался бы с тою тишиною жизни и ума, которая составляла для него потребность, и неизбежно вовлек бы его в государствеяныя дела, тогда как он желал вполне предаться развитию наук и искусства в своем отечестве [''Satyres du prince Cantemir'', ''traduites du russe'', ''avec l’histoire de sa vie. Londres. MDCCL'', ''pp. LХХХ и LХХХI''].

17-го октября 1740 года скончалась в Петербурге императрица Анна. Последовавшее затем регентство герцога Курляндскаго дало Кантемиру случай доказать свою политическую проницательность и в то же время окончательно уронило в его глазах авторитет князя Черкасскаго, которого он привык уважать с молодых лет. Кантемир всегда пользовался вниманием Бирона, но не имел случая узнать его близко; живя с 1732 года за границей, он не был личным, непосредственным свидетелем того порядка вещей, который водворился в России в период Биронова могущества и заклеймлен в народной памяти его именем. Княжна Мария, в понятной осторожности, воздерживалась сообщать брату печальныя подробности о русских делах; других надежных корреспондентов у него не было, и все известия из России, особенно о ее внутреннем положении, доходили до него только случайным путем молвы или через иностранныя газеты и кое-какие памфлеты в роде «Lettrеs Моsсоvitеs» графа Локателли, против которых впрочем Кантемир должен был напечатать возражение [''См. статью проф. В. Н. Александренка: "Переписка барона М. А. Корфа с князем М. А. Оболенским по поводу «Московских писем» в Журнале Министерства Народнаго Просвещения 1892 г., No 2'']. Тем не менее, он хорошо понимал, что за время была бироновщина, и когда в Париже получено было известие о предсмертном манифесте императрицы Анны, которым герцог Курляндский назначался регентом Российской империи, Кантемир сообразил, что его управление не будет долго терпимо. Поэтому свое поздравительное письмо Бирону князь Антиох послал не прямо в его руки, а в пакете на имя одного из своих петербургских друзей, с просьбой представить приветствие по назначению, если регентство еще существует, — в противном же случае предать письмо огню. Расчет Кантемира оказался верным: когда его поздравление достигло Петербурга, Бирон был уже арестован [''Satyres du prince Cantemir'', ''traduites du russe'', ''avec l’histoire de sa vie, рp. LХIХ et LХХ''], и 10-го ноября 1740 года новый манифест от имени императора-младенца возвестил, что правительницей государства назначена мать Иоанна Антоновича, Анна Леопольдовна, принявшая титул великой княгини.

С приездом петербуржцев княжне Марии открылась возможность собрать те сведения, которых требовал от нее брат. Всего легче могла она это сделать при помощи своих родственников Трубецких, которые стояли тогда к государыне очень близко. Еще при правительнице Анне лучшим другом цесаревны Елисаветы считалась вдова князя Димитрия Кантемира Анастасия Ивановна, вышедшая потом за принца Гессен-Гомбургского; на ее отца, князя И. Ю. Трубецкого, и на других ее родных, как на самых надежных своих сторонников, указывала цесаревна маркизу Шетарди за долго до переворота 25-го ноября. В самых событиях этой достопамятной ночи Трубецкие не принимали прямого участия, но как только переворот совершился, на них возлагаются самые доверенные поручения государыни и сыпятся награды: побочный сын Ивана Юрьевича, И. И. Бецкий, служит посредником в сношениях воцарившейся Елисаветы с французским послом, и затем ведет протоколы следственной комиссии над Остерманом, Минихом и др.; князь Никита Юрьевич, племянник князя Ивана, постоянно призывается государыней на совет, а его, Никиты, сыну князю Петру поручается известить иностранных дипломатов, пребывающих в Петербурге, о последовавшей перемене правительства; самой принцессе Анастасии пожалован орден св. Екатерины, ее мужу принцу Людвигу-Вильгельму и старшим из Трубецких даны новыя должности, звания и почетныя награды [''Сборник Имп. Рус. Истор. Общества, т. 90-й, стр. 348, 633—637, 648—657, 669 и 677'']. В близких отношениях к Трубецким находился один из главных участников переворота 25-го ноября, доверенный лейб-медик Елисаветы И.-Г. Лесток. К этому-то любезному и влиятельному при дворе человеку княжна Мария и обратилась за покровительством и в то же время указала на него князю Антиоху, который не замедлил вступить с ним в переписку [''Письма Кантемира к Лестоку известны нам из сообщений профессора В. Н. Александренка в Академию Наук'']. «Лестока я называю графом», писал князь сестре 1-го октября 1742 года, — «потому что газеты дали ему этот титул; на будущее время беру его назад. Прошу вас поблагодарить его за настоящия и обещанныя хлопоты».

Торжество коронования императрицы Елисаветы происходило 25-го апреля 1742 года, а празднества по этому случаю продолжались до 7-го июня. В качестве фрейлины княжна Мария должна была присутствовать на многих из них, особенно на приеме 26-го апреля, когда принадлежавшия ко двору особы женскаго пола приносили поздравления государыне, возседавшей на троне в аудиенц-зале потешного двора. Кроме того, еще до коронационных торжеств княжна Мария имела случай представиться государыне, при чем подала свою неуместную челобитную о додаче крестьянских дворов. В интимном женском кругу императрицы княжна также позаботилась приобрести кое-какия знакомства, которые находила полезными; в особенности чувствовала она себя обязанною перед М. Андр. Румянцовою, женою известного генерала и матерью Задунайскаго героя, и перед доверенною камерюнгферой императрицы, италианкой Иоанной [''Об этой Иоанне см. Неblig'', ''Russische GЭnstlige, стр. 213 и 249'']. О знакомстве с ними княжна тоже сочла нужным написать брату; князь Антиох понял намек и догадался, что этих лиц нужно отблагодарить подарками: камерюнгфере он прислал золотую табакерку, а другую такую же табакерку, только «еще красивее», предназначил Румянцовой, вместе с парижскими духами, о присылке которых просила эта дама. Наконец, в числе лиц, о знакомстве с которыми княжна Мария сообщала брату, нужно упомянуть еще генерал-маиора Ф. С. Вишневскаго; он был близкий человек к фавориту Елисаветы А. Г. Разумовскому, которого когда-то и пристроил ко двору цесаревны [''О Вишневском см. в труде А А. Васильчикова: «Семейство Разумовских», т. I, стр. 3 и 4'']. Этот Вишневский передал княжне Марии какой-то лестный отзыв о Кантемире, сделанный в его присутствии государыней. По этому поводу князь Антиох писал сестре (4-го ноября 1742 года): «Весьма благодарен, что вы пишете мне о разговоре, переданном вам г. Вишневским так как все мои желания состоят в том, чтобы заслужить благоволение всемилостивейшей государыни. Сведения, подобныя этому, прошу вас сообщать мне поточнее; я буду вам очень за них обязан и прошу вас не переставать писать мне о них. Поклонитесь от меня г. Вишневскому, которому я чрезвычайно благодарен». Очевидно, князь Антиох не всегда бывал доволен характером известий, который сообщала ему сестра, и едва ли не подозревал, что она придает им свое личное освещение. Догадка эта подтверждается письмом Константина Кантемира к Антиоху (от 3-го мая 1743 года); он тоже писал брату о петербургских придворных отношениях и дал о них гораздо более ясное понятие, чем княжна Мария, в следующих словах: «Не знаю, что написать вам о придворных лицах, кто из них пользуется большим влиянием, так как их счастие, по видимому, переменчиво. Теперь первенствует Алексей Григорьевич Разумовский, за ним следует Воронцов: оба они — самые влиятельные лица. На их стороне, как кажется, находятся князь Никита Юрьевич Трубецкой, который, надо полагать, обделывает делишки чрез посредство сената. Лесток, видимо, немного стушевался, равно как и Шувалов… Вишневский никакой роли не играет, а лишь старается кого-нибудь провести и получить за то подарок».

{{---|width=10em}}