О неудачном поколении (Амфитеатров): различия между версиями

Г. Скриба, конечно, совершенно прав в своемсвоём предпочтении эпохи надежд и общественного подъемаподъёма упадочной эпохе общественного уныния. Да! Людям шестидесятых годов было чем похвалиться пред детьми, а восьмидесятникам — нечем. Это правда. Нельзя не обратить внимания, мимоходом, и на ту правду, что оба поколения совершенно правильно и последовательно пользуются своим историческим заработком, в смысле самооценки: восьмидесятники, — в том числе и г. Скриба, — неустанно каются и сокрушенносокрушённо бьют себя в перси, а шестидесятники с таковым же постоянством славят дела и дни, когда они работали для потомства:

Работа для потомства у людей шестидесятых годов, как пишет г. Скриба, была господствующим импульсом жизни, наполняла всевсё их существование. Почтенный фельетонист приводит в пример «одного из помощников Зарудного», который писал письма о своей деятельности по судебной реформе к своему двухлетнему сыну, с тем, конечно, чтобы тот прочелпрочёл их взрослым, когда ему исполнится 18 лет. Такие вещи делывались тогда довольно обычно. У многих из нас, сорокалетних людей, хранятся подобные же документы, в форме ли эпистолярной, в форме ли дневников, с пометками:

Альфонс Доде, из всех французских романистов наиболее «шестидесятник» в русском смысле слова, даже целый роман «Сафо» посвятил сыну своему Леону под непременным условием, что названное «безнравственное» произведение Леон прочтетпрочтёт не ранее своего двадцатилетнего возраста. Но тут вышло, говорят, маленькое недоразумение. К двадцати годам Леон успел сам написать роман, и притом такого острого содержания, что родитель, читая сыновнее произведение, конфузливо краснел, как «недоросший», хотя ему было уже под пятьдесят. Так житейская опытность была опережена и посрамлена юношескою понятливостью. А мораль эпизода такова, что этические завещания, хотя и очень хорошая вещь, но имеют прискорбный и частый недостаток — опаздывают.

Сорокалетние «отцы» современных семейств, конечно, не имеют ни потребности, ни возможности снабдить своих детей героическими мемуарами-руководствами. Но, всевсё-таки, сколь ни глубоко они пали, им ещеещё есть что сделать в своесвоё, если не оправдание, то, по крайней мере, извинение. А именно: эти же самые трогательные документы, что достались им от родителей, они могут передать сыновьям своим, с новым надписанием:

— Дитя моемоё! ВсеВсё, нижеизложенное дедом твоим, совершенно верно, и он, в своемсвоём качестве шестидесятника, светлейшая личность и достойнейший человек. Я же, сын его, восьмидесятник, говоря по правде-истине, был весьма не того. Поэтому, если хочешь быть хорошим человеком и доблестным гражданином, старайся походить на деда: мне же, отцу твоему, удивляйся, но не подражай. А единственный добрый совет, какой я могу тебе дать, — вот он: когда у тебя будет сын, то, делая своесвоё гражданское дело и всечасно помышляя о суде потомства, не позабудь оное потомство образовать и воспитать. Иначе к двадцатым годам текущего столетия ты испытаешь удовольствие вырастить такого же оболтуса, какими в восьмидесятых годах, к ужасу отцов своих, оказались мы, дети шестидесятников. Ибо эти светлые личности и чудные люди всевсё делали прекрасно — оплошали только в одном: не воспитали нас в семье и не образовали в школе.

— И вот это — о товариществе старшего поколения с младшим, о прикладной науке, об естествознании, о развитии чувств гражданственности, о гуманности, о сословном равенстве, о женском вопросе — всевсё тоже ты?

— ВсеВсё я.

— Да потому, что, если бы ты искренно верил в эти прекрасные слова, то ты научил бы им меня, ещеещё маленького, заставил бы меня жить и дышать ими с первого момента моего самосознания. А ты, вместо того, отдал меня в толстовскую гимназию.

Сын выразительно щелкнулщёлкнул пальцем по рукописи и спокойно отвечал:

— По логике этой тетради, которую я понимаю, разделяю и поддерживаю, конечно, следовало предпочесть, чтобы я вырос хорошим пастухом, чем дипломированным невеждою! Пастух полезен, а я бесполезен и, может быть, даже вреден. Ты меня укоряешь чуть не каждый день, что я мало читал, не умею мыслить, что у меня нет идеалов, что я лишенлишён принципиальной чуткости. Верно. Кто меня сделал таким? Гимназия. Кто меня отдал в гимназию? Ты.

И прав был отец, идейный завещатель, и прав был сын, не поверивший в идейное завещание, потому, что между шестидесятыми и восьмидесятыми годами были семидесятые, а в течение их русская семья потеряла детей своих, отдав их, с легкомыслием, совершенно непостижимым в столь умном поколении, под самовластный, одуряющий, бессердечный гимназический обух. Восемь лет под методически падающим на голову обухом! А отцы-шестидесятники удивлялись и скорбели, что из-под обуха, по истечении роковых восьми лет, не выходят энтузиасты, деятели, пророки, люди орлиного полетаполёта, вдохновенной мысли, Демосфенова слова.

Да, поколение очень жалкое, но не только презрительно-жалкое, а и жалости, сострадания достойное. Потому что родились дети — как дети; а во что выросли, образовались и воспитались, на то было усмотрение родительское. ЛьвенокЛьвёнок, выучившийся у птиц вить гнездагнёзда, оказался изрядным дураком в отцовском львином логовище. Но хорош был и лев-то, когда отдавал своего первенца и преемника в птичью науку!

Толстовская гимназия была не педагогическим учреждением. Она являлась системою заложничества, в которой государство потребовало себе от русской семьи всех детей еееё, в обеспечение «политической благонадежностиблагонадёжности». Это заявлялось и печаталось совершенно откровенно. Громко проповедовалось правило, что молодое поколение принадлежит школе, а не семье. Школа — поручительница за него перед государством. Семье государство не верит.

Гимназия брала ребенкаребёнка всего. Комедия, — что она отпускала его после уроков в семью, домой. Он не видал семьи либо потому, что зубрил, либо потому, что убегал и прятался от старших, — не присадили бы его зубрить… О, проклятое время! Десятый круг Дантова ада — горючее море слезслёз, наплаканных русскими детьми и матерями!

Шестидесятые годы — эпоха великих реформ, проведенныхпроведённых в жизнь, впрочем, главным образом, людьми сороковых годов. Мощный перелом шестидесятых годов — эра, создавшая новое русское всесословное общество. Они незабвенны по историческим результатам, и самые отдаленныеотдалённые русские поколения будут вспоминать их с благоговейною признательностью. Но, — работая на века, — для ближайшего-то, непосредственного потомства шумный и блестящий период шестидесятых годов заключился мрачно: классическая гимназия, как единственный путь к образовательному цензу. И диво ли, что, глядя сквозь призму этой прелести, пришибленная восьмидесятная молодежьмолодёжь отнеслась к репутациям и деятельности отцов своих — кто равнодушно, кто скептически, кто с насмешкою, кто даже с тупою враждою? Юноши на своей шкуре примерили страшную разницу между идеями и действительностью, между громкою проповедью и практическим бессилием, за которое расплатиться приходилось им. Они, отученные школою видеть в старшем друга, не верили отцам, не понимали их, сторонились. Когда же спохватившиеся отцы пробовали поправить дело, восстановить мосты между двумя поколениями, разрушенные школьною кабалою, — редко оно удавалось: было поздно. ДуренДурён ли, хорош ли человек в восемнадцать, двадцать лет, а уже настолько у него голова сложилась, что сразу его не переработаешь и на другие рельсы не переведешьпереведёшь. Большой и крепкий авторитет нужен, чтобы молодой ум, отравленный недовольством и скептицизмом, вернулся на путь идей, в которых он усомнился. У отцов-шестидесятников такого авторитета не нашлось.

— Неужели тебе неинтересно? — упрекала огорченнаяогорчённая мать. — Какие люди! какие мысли! А ты только шляешься по театрам, да ухаживаешь за девчонками…

— Ну, а я не понимаю языка, на котором они разговаривают. Пойми же, мама: мне стыдно и страшно в их обществе. Я всевсё время в тревоге: со мною заговорят, а я не буду знать, что ответить, — меня примут за дурака… Ведь я же необразованный человек, мама!

— В кого вы? в кого? — всплескиваливсплёскивали руками отцы.

Увы! В том-то и горе, что люди шестидесятых годов, много приобретя и завоевав, не умели «не отдавать» — и отдали всевсё, что реакция семидесятых годов от них потребовала, и, в том счетесчёте, — самое драгоценное — своих детей, своесвоё сменное поколение.

Есть трагедия Гальма «Равеннский боец» — о сыне Арминия и Туснельды. Он, вырастая в римской гладиаторской школе, совершенно позабыл о благородстве своей крови, о свободе германских лесов, о вольном, честном народе. Туснельда с ужасом и негодованием слышит, что для сына величайшего германского вождя-освободителя — верх честолюбия представляется в том, чтобы красиво выступить на арену амфитеатра в гладиаторской борьбе для потехи победоносного римского народа. То, что для Туснельды позор, для Тумелика слава и честь. А, когда она говорит о славе и чести, Тумелик зевает. Мать и сын, расторгнутые воспитанием, чужды и ненужны друг другу… Вот — шестидесятые и восьмидесятые годы! Люди 19-го февраля — и члены атлетических обществ! Деятели судебной реформы — и патриоты-спасатели! Мировые посредники — и велосипедисты! Добролюбовцы, чернышевцычернышёвцы, писаревцы — и группа кувыркателей фирмы «Скорпион»!

Чтобы избавить Тумелика от позора, которого он не в состоянии понять, чтобы не пустить сына Арминиева на посмешище вражьей толпе, Туснельда умертвила своесвоё неразумное детище собственными руками. Кинжалы и кровь — это уже мрак веков и, конечно, ни один шестидесятный Авраам не заколол своего восьмидесятного Исаака. Но отрекались шестидесятники от восьмидесятников многократно и с энергией. И, под ударами литературного оружия отцов, поднятого во имя шестидесятых годов, погибло и погибает до сих пор, кувыркаясь в Лету, не малое число без вины виноватых Тумеликов. Исчезают они, надо отдать им справедливость, почти без протестов и очень добродушно. Разве что попрекнут, когда вонзается им в грудь критический кинжал:

— А, всевсё-таки, — эх, мать! зачем ты отдавала меня в гладиаторскую школу?!