Несмертельный Голован (Лесков): различия между версиями

Я говорю все это с тою целию, чтобы вперед испросить себе у моего читателя снисхождения ко всестороннему несовершенству моего рассказа о лице, воспроизведение которого стоило бы трудов гораздо лучшего мастера, чем я.

Но Голован может быть скоро совсем позабыт, а это была бы утрата.

 

Прозвище «несмертельного», данное Головану, не выражало собою насмешки и отнюдь не было пустым, бессмысленным звуком — его прозвали несмертельным вследствие сильного убеждения, что Голован — человек особенный;

Случаи этот отмечен моею бабушкою следующим образом:

 

Во всем доме были одни мы, женщины и девичья прислуга.

Кучер уехал с ним (отцом моим), только дворник Кондрат оставался, а на ночь сторож в переднюю ночевать приходил из правления (губернское правление, где отец был советником).

 

Такие черные брови правильными полукругами можно видеть только на картинах, изображающих персиянку, покоящуюся на коленях престарелого турка.

После этого в бровях Павлы, разумеется, не было уже ничего удивительного, а она к Головану привязалась не своею силою.

 

Помню тоже, что у нее были удивительно красивые руки, что составляет большую редкость в рабочем классе, а она была такая работница, что отличалась деятельностью даже в трудолюбивой семье Голована.

 

Он был и пастух, и поставщик, и сыровар.

С зарею он выгонял свое стадо за наши заборы на росу и все переводил своих статных коров с обрывца на обрывец, выбирая для них, где потучнее травка.

 

Чаще приходили с вопросами этой второй категории.

 

 

— А как его призовешь?

 

Должно быть, его советы были очень хороши, потому что всегда их слушали и очень его за них благодарили.

А повод для подозрении был, и повод очень сильный, даже если судить по видимости, неопровержимый.

Кто она была Головану? — чужая.

Голован был нужный и полезный слуга, потому что он умел все, — он был не только хороший повар и кондитер, но и сметливый и бойкий походный слуга.

Алексей Петрович платил за Голована, что следовало, его помещику, и, кроме того, говорят, будто дал самому Головану взаймы денег на выкуп.

 

Когда именно Голован поселился в сарае на обвале, — этого я совсем не знаю, но это совпадало с первыми днями его «вольного человечества», — когда ему предстояла большая забота о родных, оставшихся в рабстве.

Голован ставил первою заботою всех их выкупить, а для этого нужны были деньги.

По мастерству своему он мог бы идти в повара или в кондитеры, но он предпочел другое, именно молочное хозяйство, которое и начал при помощи «ермоловской коровы».

Так лет в шесть-семь он высвободил всю семью, но красавица Павла у него улетела.

К тому времени, когда он мог и ее выкупить, она была уже далеко.

 

В службе Храпон попал в «скачки», то есть верховые пожарной команды в Москву, и вытребовал туда жену; но вскоре и там сделал что-то нехорошее и бежал, а покинутая им жена, имея нрав тихий и робкий, убоялась коловратностей столичной жизни и возвратилась в Орел.

Здесь она тоже не нашла на старом месте никакой опоры и, гонимая нуждою, пришла к Головану.

 

Все сестры Голована были пожилые девушки и все помогали брату в хозяйстве: они убирали и доили коров, ходили за курами и пряли необыкновенную пряжу, из которой потом ткали необыкновенные же и никогда мною после этого не виданные ткани.

Так мне и говорили его сестры.

 

 

Я видал, как они все эти обрывки нитей терпеливо разбирали, связывали их кусочек с кусочком, наматывали образовывающуюся таким образом пеструю, разноцветную нить на длинные шпули; потом их трастили, ссучивали еще толще, растягивали на колышках по стене, сортировали что-нибудь одноцветное для каем и, наконец, ткали из этих «поплевок» через особое бердо «поплевковые одеяла».

Узелки в них как-то сглаживались от ссучивания и хотя были, разумеется, очень заметны, но не мешали этим одеялам быть легкими, теплыми и даже иногда довольно красивыми.

Притом же они продавались очень дешево — меньше рубля за штуку.

 

 

Павлагеюшка тоже вязала и сучила поплевки и ткала одеяла, но, кроме того, она, по усердию к приютившей ее семье, несла еще все самые тяжелые работы о доме: ходила под кручу на Орлик за водою, носила топливо, и прочее, и прочее.

Все это и делала Павла своими тонкими руками, в вечном молчании, глядя на свет божий из-под своих персидских бровей.

Знала ли она, что ее имя «грех», — я не сведущ, но таково было ее имя в народе, который твердо стоит за выдуманные им клички.

 

==ГЛАВА ПЯТАЯ==

Агафьи Коровницы по деревням, как надо, побежала «коровья смерть».

Шло это, яко тому обычаи есть и как пишется в универсальной книге, иже глаголется Прохладный вертоград: «Как лето сканчевается, а осень приближается, тогда вскоре моровое поветрие начинается.

Было все это тоже при обычных картинах пашей природы, «когда стают в осень туманы густые и темные и ветер с полуденной страны и последи дожди -и от солнца воскурение земли, и тогда падобе на ветр не ходил!, а сидети во избе в топленой и окон не отворяти, а добро бы, чтобы в том граде ни жнти и из того граду отходити в места чистые».

Когда, то есть в каком именно году последовал мор, прославивший Голована «несмертельиым», — этого я не знаю.

Дело выяснилось: значит, это не угодник проследовал, а просто проплыл несмертельный Голован: верно, он пошел каких-нибудь обезродезших ребятишек из недра молочком приветить.

Панька подивился: когда этот Голован и спит!..

 

Паньке захотелось самому это попробовать.

А если ста рублей жалко и не побрезгаете компанией, то я живо подберу еще два человека, коих на примете имею, и тогда вам дешевле станет.

 

Патриарх решился рискнуть и сказал:

 

Надо только купить для слабого болезный одрец да покровеи и, подняв его, нести всем шестерым, подвязазши под одр полотенчики.

 

 

— Мы таковые разы, — говорит, — уже видали: вы, в ваше удовольствие, сподобитеся все видеть и приложиться к угоднику во время всенощного пения, а в рассуждении болящего, будь воля угодника, — пожелает он его исцелить — и исцелит, а не пожелает — опять его воля.

И тогда те поневоле говорили, что он их родственник; но вдруг под все это подкралась неожиданная неприятность: в ночь, наставшую после исцеления желтого расслабленного, было замечено, что у бархатного намета над гробом угодника пропал один золотой шнур с такою же золотою кистью.

 

Возили его туда узнавать место, людей, клячу и тележку с золотушным мальчиком, игравшим пупавками, но тут только одно место было на своем месте, а ни людей, ни повозки, ни мальчика с пупавками и следа не было.

 

Увидав Фотея, Голован словно что-то вспомнил и спросил:

 

 

Фотей сморщился и проговорил:

— Из них, — видишь ли.

— продолжал дядя, — вот этот, господин Протасов, желает купить дом и место вот этого, Тарасова; но у Тарасова нет никаких бумаг.

 

— Семьдесят, — коротко заметил старик.

И в этот раз я застал ее у того же рабочего столика с верхней паркетной дощечкой, изображавшей арфу, поддерживаемую двумя амурами.

 

 

Бабушка остановилась и подняла на лоб очки.

— Про что же тебе именно хотелось бы знать?

 

 

Приказных боялись, а своим людям верили, и все тут.

 

 

— Почему же это?

 

 

— Про волшебный камень — вздор.

— Конечно, это так было.

 

 

Бабушка на меня взглянула и отвечает:

 

 

— А ее, однако, называли «Головановым грехом».

— Ангельски.

 

Неужто они это не знали?

 

— Отчего же?.. — начал было я, но устыдился своей мысли и замолчал, но бабушка поняла меня и договорила:

 

 

— Но ведь юридически, по закону, Фрапошка не существовал, и они могли ожениться.