Дракон (А. К. Толстой): различия между версиями

| КАЧЕСТВО = 3

}}

 

В те дни, когда на нас созвездье Пса<ref>Примерно в феврале-марте.</ref>

И свод небес как тяжесть оперся

 

 

На грудь земли, и солнце, мглой обвито,

С мычанием, ища от мух защиты,

 

 

В те дни любил с друзьями я всегда

Где в самый зной дышалось без труда

 

 

И где нам был, средь отдыха, отрадой

И полусвет, не утомлявший взгляда.

 

 

Одна купель близ входа там стоит,

Крылатым столб чудовищем обвит.

 

 

Раз, отдыхом и тенью освежены,

И чудный столб с изгибами дракона.

 

 

Хвалили все размеров красоту

Но я сказал: «Я вымыслов не чту;

 

 

Меня смешит ваятеля забота

И потрунить взяла меня охота.

 

 

Тут некий муж, отмеченный рубцом,

Ко мне со строгим подошел лицом:

 

 

«Смеешься ты, художнику не веря,—

Подобного ты в жизни встретил зверя,

 

 

Клянусь, прошла веселость бы твоя!»

Сказал, что думал, мысли не тая;

 

 

Но если впрямь такого в жизни гада

Пожалуй, нам все расскажи по ряду!»

 

 

И начал он: «В Ломбардии зовут

И оружейник был до наших смут;

 

 

Когда ж совет в союз вошел с народом,

И не одним горжусь на них походом.

 

 

Гиберто Кан стяг вольности держал;

Но близ Лугано, раненый, он пал.

 

 

Враги, наш полк преследуя разбитый,

Для помощи остался и защиты.

 

 

«Арнольфо,— мне сказал он,— смерть моя

Молю: спеши в Кьявенну; пусть друзья

 

 

Ведут войска, минуты не теряя;

И перстень свой в залог он, умирая,

 

 

Мне передал. Я времени терять

И, в помощь взяв господню благодать,

 

 

А мертвое плащом покрывши тело,

И много ли из наших уцелело?

 

 

Шум сечи смолк, и вороны круги

Как за собой услышал я шаги.

 

 

То Гвидо был. Ко мне с беспечным ликом

Им взятого в смятенье том великом.

 

 

Учеником жил прежде у меня

Меня нашел, любовь ко мне храня.

 

 

Когда ж узнал, послание какое

Идти к друзьям он вызвался со мною.

 

 

Я, преданность ценя его давно,

Вернее мы достигнем цели — но,

 

 

Когда бы знал, как близко нас ко гробу

Его любви я предпочел бы злобу.

 

 

Я был верхом; он следовал пешой;

Моей владело сумрачной душой.

 

 

В стране кьявеннской не бывал досель я,

С ним избегая, в тесное ущелье

 

 

Свернули мы, где солнечных лучей

Навстречу ж нам, шумя, бежал ручей.

 

 

Лишь тут снял шлем с усталой головы я,

Как колокол звонил к «Ave Maria».<ref> Ave Maria (лат.) — молитва «Радуйся, благодатная Мария» («Богородица-Дева, радуйся...»).</ref>

 

 

И тяжело средь этих мрачных скал,

Мне сделалось. «О Гвидо,— я сказал,—

 

 

Недоброе предчувствие мне ныне

Собьемся мы тут, в каменной пустыне!»

 

 

«Маэстро,— мне ответил он,— прости;

Иным ущельем было нам идти!»

 

 

И прежнюю отыскивать дорогу

Рассудок наш угодно было богу:

 

 

Куда ни направлялись, каждый раз

Их различать отказывался глаз,

 

 

Так меж собой они все были схожи:

Навстречу нам шумел в гранитном ложе;

 

 

И чем мы путь искали горячей,

Без отдыха и не сомкнув очей,

 

 

Бродили мы всю ночь в недоуменье;

На высотах явила отраженье,

 

 

«Довольно нам,— сказал я,— рыскать зря!

Чтоб местность обозреть». Так говоря,

 

 

Сошел с коня я. К дикому ясмину

И, брони сняв, мы темную долину

 

 

Покинули. Держась за ребра скал,

Среди уступа, сделали привал.

 

 

От устали мои дрожали ноги;

Долину скрыл и горные отроги.

 

 

И стал я думать, грустью обуян:

И не повесть друзей на вражий стан!»

 

 

В тумане тут, мне показалось, стену

Согнутая во многие колена,

 

 

С крутой скалы спускалася до дна

И им была от нас отделена.

 

 

«Друг,— я сказал.— ты с этою страною

Какой я замок вижу предо мною?»

 

 

А он в ответ: «Мне ведом этот край,

Ни одного. Обмануты мы, чай,

 

 

Игрой тумана. Часто перемены

И создает то башни в них, то стены».

 

 

Так он ко мне. Но, устремив мой взор

Туман же все редел с недавних пор;

 

 

И только он рассеялся — не зданье

Но чудное в утесе изваянье:

 

 

Что я стеной считал, то был хребет

Я полагал, среди живущих нет.

 

 

И я, глазам едва давая веру,

Сей памятник, столь дивного размера,

 

 

Tебе известен; он, конечно, нить

Спеши ж по нем наш путь сообразить!»

 

 

Но он в ответ: «Клянусь, сего я чуда

Не слыхивал от здешнего я люда.

 

 

Не христианским, думаю, резцом

Узнаем труд, коль ближе подойдем».

 

 

«А не могла ль,— заметил я,— природа

Как создает она иного рода

 

 

Диковины?» Но только лишь сказать

Такая мысль. Не случая печать

 

 

Являли члены гадины ужасной,

Изваяна рукой казалась властной:

 

 

Сомкнутая, поднявшись, щучья пасть

Чтоб на нее, отверзшися, напасть;

 

 

Глаза глядели тускло и сонливо;

Костлявая в зубцах торчала грива;

 

 

Скрещенные вдоль длинного хребта,

Под брюхом лап виднелася чета.

 

 

Спинных чешуй казалось изобилье

Иль старой черепицей, мхом и пылью

 

 

Покрытою. А хвост, в углах кривых,

Я должен был решить: к числу каких

 

 

Тот зверь пород принадлежит, то я бы

Иль помесью от ящера и жабы.

 

 

И сам себя еще я вопрошал:

Как вдруг от страшной мысли задрожал:

 

 

Внезапным опасением постигнут,

Не каменный, но адом был изрыгнут,

 

 

Чтоб за грехи нас наказать? Поверь,

Прислан терзать — он с нас начнет теперь!»

 

 

Но, ветрено предавшись Гвидо смеху,

От своего создания успеху!

 

 

Смотри, как смирно ласточки сидят

Чирикает веселых пташек ряд —

 

 

Ужели их мы будем боязливей?

Цвет идола один; не схожей в ниве

 

 

Две полосы!» И громко продолжал

Наш конь, к кусту привязанный, заржал;

 

 

И видеть нам с уступа было можно,

Подковами взметая прах подножный.

 

 

Я не сводил с чудовища очей,

Когда внезапно, молнии быстрей,

 

 

Из сжатых уст, крутясь, явилось жало,

На воздухе мелькая, задрожало —

 

 

И спряталось. Невыразимый страх

Бежим, пока мы не в его когтях!»

 

 

Но, робости не показав и вида,

Какая то для ратника обида

 

 

Была бы, если б, куклой устрашен,

Что наяву тебе приснился сон;

 

 

Взгляни еще на идола, не труся:

И доказать я то тебе беруся!»

 

 

Тут, камень взяв, он сильною рукой

В чудовище. Раздался звук такой,

 

 

Так резко брякнул камень и так сухо,

Хватил мечом. Тут втягиваться брюхо

 

 

Его как будто стало. Новый вид

Казалось — огнь зеленый в них горит.

 

 

Меж тем, сжимаясь медленно все боле,

Тащась из бездны словно поневоле.

 

 

Крутой хребет, как через реку мост,

Еще страшней явился страшный рост.

 

 

И вот глаза зардели, как лампады,—

Затрепетал — и сдвинулась громада

 

 

И поползла… Мох, травы, корни лоз,

Все выдернув, с собою он понес.

 

 

Сырой землей запахло; мы ж, не смея

Сползал с высот, чем дале, тем быстрее;

 

 

И слышался под ним такой же стон,

Съезжал бы воз, каменьем нагружен.

 

 

Ответный гул по всем пронесся безднам,

Искать спасенья в бегстве бесполезном.

 

 

Равно ж как тормоз на своем пути

Так, где дракон лишь начинал ползти,

 

 

Мгновенно сохли травы и коренья,

И сыпался гранит от сотрясенья.

 

 

«О Гвидо, Гвидо, сколько новых бед

Так я к нему; а Гвидо мне в ответ:

 

 

«Винюся я в моем поступке вздорном,

За ним же змей ущельем вьется горным!»

 

 

Плачевный тут представился нам вид:

Предсмертной пеной белою покрыт,

 

 

Наш конь скакал, спасаясь от дракона,

И бились о бока его стремена.

 

 

Но чудище, растянутое в нить,

Как бы ловчей бегущего схватить;

 

 

И вот оно, нагнав его, схватило

И со седлом и сбруей проглотило,

 

 

Как жаба муху. Судороги ног

И конь исчез. Едва дышать я мог,

 

 

Столь сильное на сердце впечатленье

В ущелье, виться продолжали звенья

 

 

Змеиного хребта, и долго нам

Влекущийся по камням и кустам,

 

 

Свое меняя место беспрестанно,

То вновь являясь где-нибудь нежданно.

 

 

И Гвидо, обращаяся ко мне,

Но столь в своей раскаянный вине,

 

 

Смел дать совет: мы, времени без траты,

Где дружелюбно будем мы прияты

 

 

От камнетесов, что с недавних пор

В Кьявенне новый строится собор;

 

 

А змей, по мне, не на вершинах ложе,

Где может жить, вседневно жертвы множа».

 

 

Я юноше доверился, и вот

И в полдень лишь достигли до высот.

 

 

Нигде кругом жилища никакого

Светилося, одно возле другого;

 

 

Ближайшее на полускате гор

Когда же вниз отвесно пал наш взор,

 

 

У наших ног, как в ендове<ref>Ендова — в Древней Руси большая медная открытая посуда для вина, пива, меда.</ref> глубокой,

Нас жеребий войны постиг жестокий,

 

 

И поняли мы тут, что до утра

Пока нас тьмы морочила пора.

 

 

Разбросаны, внизу еще лежали

Убитые. Местами отблеск стали

 

 

Отсвечивал меж злаков полевых,

На кучах тел и броней боевых.

 

 

Вдруг крик меж них поднялся несуразный,

И перелет тревожный. Безобразный

 

 

То змей от гор извивы к ним влачил

Тут жалости мне передать нет сил,

 

 

Объявшей нас, и слов не нахожу я

Когда пришлось, бессильно негодуя,

 

 

Смотреть, как он немилосердно жрал

Тела коней издохших поглощал

 

 

Иль, вскинув пасть, стремительно и скоро

За трупы с ним не прерывавших спора.

 

 

Картину я когда припомню ту,

Но в прежнем все стоит она свету!

 

 

В нас с ужасом мешалось омерзенье,

Жуя тела, кривился в наслажденье;

 

 

И с чавканьем зубастых челюстей

Доспехов звяк и хрупанье костей.

 

 

Между людьми на свете есть едва ли,

Как в этот час мы с Гвидо ощущали.

 

 

И долго ль зверь бесчестье наносил

Не ведаю. С утра лишенный сил,

 

 

На землю я упал в изнеможенье,

И низошло мне на душу забвенье.

 

 

Когда, рукою Гвидо разбужен,

На западе ж багровый небосклон

 

 

Пылал пожаром. Озеро горело

И обратился к другу я несмело:

 

 

«В какой, скажи, о Гвидо, мы стране?

Случилися? Скажи мне все, зане

 

 

В моей душе звучит как панихида,

И прежде, чем успел ответить Гвидо,

 

 

Я вспомнил все: с имперцами наш бой,

«Где он?— вскричал я,— где наш недруг злой?

 

 

Нам от него возможна ль оборона?

И спрятаться во глубь земного лона?»

 

 

Но Гвидо, палец приложа ко рту,

Смотри сюда, на эту высоту!»

 

 

И, следуя руки его движенью,

Как, медленно свои вращая звенья,

 

 

Оно всползало, меж померкших скал,

Что солнца луч последний освещал.

 

 

Свой гордо зев подняв окровавленный,

Как некий царь с зубчатою короной

 

 

Явился там. Закатом озарен,

На небе так вырезывался он.

 

 

Клянусь, ни львы, ни тигры, ни медведи

Такую тварь, хотя б в горячке бредя!

 

 

Когда ж совсем исчез во мраке дол,

Свои он крылья по ветру развел,

 

 

И кожа их, треща, затрепетала,

Раскрывшися, трепещут опахала.

 

 

Его хребет казался напряжен,

Пуститься в лет готовился дракон.

 

 

Меж тем кругом все становилось тише

Летучие как взвизгивают мыши,

 

 

И сорвался. Нас охватил испуг,

Он в сумерках чертил за кругом круг

 

 

И воздух бил угластыми крылами,

Но вверх и вниз метаяся зубцами,

 

 

Неровный лет являл нетопыря<ref>Нетопырь — большая летучая мышь.</ref>,

На полосе, где скрылася заря.

 

 

Нас поражал, то близко, то далеко,

Зловещий визг, пронзительно-жестокий.

 

 

Так не один свершал он поворот

Бросался вниз, и возмущенных вод

 

 

Средь озера нам слышалися всплески,

Пускал опять свой визг зловеще-резкий.

 

 

Проклятый зверь чутьем искал ли нас

Не знали мы; но, не смыкая глаз,

 

 

Настороже всю ночь мы просидели,

(Вторые сутки мы уже не ели!).

 

 

С рассветом дня спуститься с вышины

А чудище исчезло ль из страны

 

 

Иль нет — к тому мы стали равнодушны,

Что по миру сбирают хлеб насущный…

 

 

И долго так влачилися мы там,

Она же, вняв, послала пищу нам:

 

 

Мы ягоды увидели лесные,

Что воды мчал в долину снеговые.

 

 

И речь того не выразит ничья,

А с ним воды холодная струя!

 

 

Сбиваяся с дороги беспрестанно,

Достигли поздно цели мы желанной;

 

 

Но что за вид стеснил тогда нам грудь!

Знамена гибеллинов! Проклят будь

 

 

Раздора дух, рождающий измены!

Врагом упорным крепкая Кьявенна —

 

 

Без боя гибеллинам ворота

Италия германцу отперта!<ref>Италия германцу отперта — то есть войскам германского императора Фридриха Барбароссы, борьба с которым ломбардских городов в середине ХII в. и описана в поэме.</ref>

 

 

И зрелище увидя мы такое,

Пред ним ничтожно все страданье злое,

 

 

Что мы доселе испытали.— Срам

Так в город мы пробралися к друзьям;

 

 

Но уж друзья теперь, во страхе, сами

И вольности поднять не смели знамя.

 

 

Они родной сбирались бросить кров

Чтобы уйти от казни иль оков.

 

 

Узнав от нас, что горные ущелья

Подумали они, что мы с похмелья

 

 

То говорим, и наши тесноты,

За выдумки сочли иль за мечты.

 

 

В неслыханной решились мы печали

Но не прямой мы путь к нему держали:

 

 

Захваченных врагом минуя стран,

На Лекко и на Бергамо, где стан

 

 

Немногих от рассеянной дружины

(Убито было боле половины,

 

 

Другие же, вблизи или вдали,

Чьи консулы совет еще вели:

 

 

К кому пристать? не оказали ласки

Не приняли; однако, без огласки,

 

 

Отправили от думы городской

Не требуя с них платы никакой.

 

 

И тяжело и радостно свиданье

Расспросам и ответам отдал дань я,

 

 

«Товарищи,— сказал я,— стыдно нам

Чтоб враг прошел по нашим головам!

 

 

Ломбардии невзгоды все и муки

И от измены круговой поруке!

 

 

Хоть мало нас, поклясться мы должны,

И не примкнем к теснителям страны!»

 

 

Так прежнюю в них возбудив отвагу,

Они ж клялись не отставать ни шагу.

 

 

Тут случай мне их испытать предстал:

На супротивном берегу стоял

 

 

Маркезе Монферрато, нам кровавый

И вынув меч, я бросился на славу

 

 

В средину волн. За мной, кто вброд, кто вплавь,

И берега достигли. Но стремглав

 

 

На нас враги, вплоть подступя ко броду,

На сушу стать, их вождь, не дав мне ходу,

 

 

Лоб топором рассек мне поперек,

Без памяти, обратно пал в поток.

 

 

Пятнадцать лет весною ровно минут,

Но, боже мой! доселе жилы стынут,

 

 

Как вспомню, что, очнувшись, я узнал

Меня которым Гвидо передал,

 

 

Сам раненный, когда он от злорадства

И сам искал убежища у братства!

 

 

Италии настал последний час!

Германцам Брешья! Крема им сдалась!

 

 

С приветствием к ним консулы Кремоны

Германские приблизились бароны!

 

 

Павия ликовала. Горе нам!

Милан разрушен! Вечный стыд и срам!

 

 

Мы поняли теперь, зачем пред нами

Когда мы шли Кьявеннскими горами:

 

 

Ужасное был знамение он,

Начало долгих, горестных времен!

 

 

Тот змей, что, все глотая иль увеча,

Был кесаря свирепого предтеча!

 

 

Милан пал в прах — над ним же вознеслось

Все доброе низвержено. Пришлось,

 

 

В ком честь была, тому скрываться в страхе,

Иль погибать, как многие, на плахе.

 

 

Проклятье ж вам, поддельные друзья,

Внутри сердец измену ей тая!

 

 

Из века в век вас да клянут в народе

Названья ваши: Асти, Реджьо,— Лоди!

 

 

Вы, чрез кого во прахе мы лежим,

Вы, чьи уста, из злобы ко своим,

 

 

Призвали в край германского дракона!»

И отошел. Им сильно потрясены,

 

 

Молчали мы. Меж тем палящий зной

Успел свалить, и, вышед из собора,

На площади смешались мы с толпой,

 

== Примечания ==

В июне 1875 г. Толстой встретился в Карлсбаде с Тургеневым и Стасюлевичем и читал им свою поэму. Стасюлевич вспоминал впоследствии, что они «обсуждали вопрос, хорошо ли называть переводом с несуществующего итальянского подлинника то, что, собственно, было оригинальным произведением. «Пусть Анджело де Губернатис, — засмеялся весело Толстой, — поломает себе голову и пороется в старых преданиях, отыскивая оригинал!» — Однако автор всё-таки нашёл более удобным вычеркнуть слово: перевод и оставил одно: с итальянского». Сам Толстой отметил одну из особенностей замысла поэмы, которую, по-видимому, очень ценил в ней. «Всё достоинство рассказа, — писал он К. Сайн-Ватгенштейн 7 мая 1875 г., — состоит в большом правдоподобии невозможного факта». В некрологе Толстого Тургенев утверждал, что в своей последней поэме он «достигает почти дантовской образности и силы».

{{Примечания}}

 

{{PD-simple}}