Эвтидем (Платон; Карпов): различия между версиями

''Крит''. Не мешает, если тебе угодно, Сократ. Но {{перенос|пре-|жде}}

{{перенос2|пре|жде}} скажи о мудрости этих людей, что бы знать, чему мы будем учиться у них.

Тогда я сказал: Эвтидем и Дионисиодор! как хотите, а надобно и их удовлетворить, и для меня сделать это. Показать себя во многом дело конечно не малое; но скажите мне по крайней мере: того ли только, кто убежден, что должно у вас учиться, можете вы сделать добрым человеком, или и того, кто еще не убежден, потому что вовсе не&nbsp; почитает добродетели предметом науки, а вас ее учителями? то есть, к вашему ли искусству, или к иному какому-нибудь, относится также знание убедить человека, что добродетель изучима и что вы именно те люди, у которых можно научиться ей самым лучшим образом? — Точно к нашему, Сократ, отвечал Дионисиодор. — Поэтому вы лучше, нежели кто-либо из современников, можете расположить к философии и добродетели? <ref>1) Надобно заметить, что Сократ не допускал различия между философией и добродетелью: любить мудрость, по его мнению, значило любить добродетель; — теория и практика у него должны были сливаться в одну жизнь</ref>—Думаем-таки, {{перенос|Со-|крат}}

{{перенос2|Со|крат}}.—Отложите же все прочие рассуждения до другого времени, сказал я; а теперь покажите себя только в следующем: доставьте мне и всем присутствующим удовольствие; убедите этого мальчика, что должно философствовать и любить добродетель; это к нему, по его возрасту, идет. Я и прочие, здесь находящиеся, сильно желаем, чтобы он был самым лучшим человеком. Перед вами сын Аксиоха, следовательно, внук Алкивиада старшего, и племянник того, который ныне здравствует; имя его Клиниас <ref>1) ''Племянник того, который ныне здравствует'', αὐτανεψιὸς τοῦ νῦν ὅντος Ἁλκιβιάδου. Из этих слов Пинзгер заключает, что Платонов Эвтидем написан до изгнания Алкивиада; но греческий текст показывает только то, что, когда Платон писал своего Эвтидема, Алкивиад был еще жив.</ref>. Так как он молод, то мы опасаемся, чтобы кто-нибудь, предупредив нас, не развратил его и, пользуясь его молодостью, не наклонил мыслей его к каким-нибудь другим предметам. Поэтому вы пришли весьма кстати. Если для вас не составит это труда, испытайте нашего мальчика, побеседуйте с ним в нашем присутствии. — Почти так говорил я.—На это Эвтидем решительно и смело сказал: какой труд, Сократ; лишь бы юноша согласился отвечать.—О, к этому-то именно он и привык, заметил я: друзья, то и дело, обращаются с ним, часто спрашивают его и заставляют разговаривать; следовательно в ответах он будет вероятно смел.

была трудна <ref>1) ''Так как вопрос был труден'', ἄτε μεγάου ὅντος.... Μεγάλου здесь тоже что χαλεποῦ, равно как латинское magna quaestio есть difficilis quaestio. См. Hipp. mai. p. 287. B. οὐ μέγα ἐστὶ τὸ ἐρώτημα, ἀλλά καὶ πολὺ τούτου χαλεπώτερα ἅν ἀποκρίνασθαι ἐγώ σε διδάξαιμι.</ref>, покраснел и в недоумении посмотрел на меня; а я, видя, что он смешался, сказал: не робей, Клиниас, отвечай смело: то или другое тебе кажется? может быть чрез это получишь великую пользу.—В ту же минуту Дионисиодор наклонился ко мне почти на ухо с комическою улыбкой, и молвил: предсказываю тебе, Сократ, что как ни ответит дитя, во всяком случае будет обличено в ошибке <ref>2) Этот софизм основывается на двузнаменательности всех трех слов, заключающихся в вопросе, т. е., σοφοί, ἀμαθεῖς и μανθάνειν. Под словом σοφοὶ сперва разумеются люди, преданные мудрости и добродетели, а потом те, у которых есть способность учиться. Равным образом ἀμαθεῖς сперва только незнающие, а потом глупые, или невежды. Тоже и μανθάνεῖν— сперва означает учиться, а потом знать. Впрочем на двузнаменательность последнего слова далее указывает и сам Сократ. См. Arist. de Sophist, elench. c. 4. § 3. p. 526. ed. Bipont. Сравн. Ethic. Nie. I. 10.</ref>. — Между тем Клиниас уже отвечал; так что мне более не нужно было возбуждать его к смелости: он отвечал, что учатся умные. — А называешь ли ты кого-нибудь учителями, спросил Эвтидем, или не называешь?—Называю. — Но учители не суть ли учители тех, которые учатся, как например, цитрист и грамматист были твоими и других детей учителями, а вы их учениками?—Согласился. — А учась чему-нибудь, вы конечно прежде не знали того, чему учились?—Не знали, сказал он.—&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp; И однако ж, не зная того, были умны? — Не так-то, отвечал он.—А если не умны, то невежды?—Правда.—Итак, учась тому, чего не знали, вы учились невеждами? — Мальчик согласился. — Значит, умные учатся невеждами, а не умными, как ты думал, Клиниас.—Лишь только он сказал это, как все последователи Дионисиодора и Эвтидема дружно, будто хор, по знаку капельмейстера&nbsp; <ref>3) Замечательно, что между последователями софистов рукоплескания были в большом употреблении. Рукоплесканиями они сопровождали каждую остроумную выходку своих учителей. Доказательства встречаются во мно-</ref>, {{перенос|зарукопле-|скали}}

{{перенос2|зарукопле|скали}} и подняли смех. Потом, прежде чем ребенок успел порядочно вздохнуть, Дионисиодор обратился к нему и сказал: а что, Клиниас? как скоро грамматист говорит что-нибудь, которые дети разумеют слова его: умные или невежды? — Умные, отвечал Клиниас. — Следовательно учатся умные, а не невежды, и ты неправильно сейчас отвечал Эвтидему. — После этого-то почитатели софистов, сорадуясь их мудрости, уже слишком много смеялись и шумели; а мы, как оглушенные, молчали. Заметив наше смущение, Эвтидем, чтобы еще более удивить нас, не давал ребенку отдыха, продолжал спрашивать, и как хороший орхист, предлагал ему об одном и том же предмете&nbsp;&nbsp; сугубые вопросы.—А что, Клиниас, сказал он: учащиеся тому ли учатся, что знают, или тому, чего не знают? — В ту же минуту Дионисиодор опять прошептал мне: Сократ! ведь и это такая же штука, как прежняя. — О Зевс! отвечал я, да и первый-то вопрос делает вам много чести.—У нас все равно неизбежны, сказал он.—Ио этому вы, думаю, пользуетесь высоким мнением у своих учеников?—Между тем Клиниас отвечал Эвтидему, что учащиеся учатся тому, чего не знают. — А Эвтидем спросил его опять, как и прежде спрашивал: как же так? знаешь ли ты буквы? — Знаю, сказал он.—Все знаешь?—Все.—Но когда человек говорит что-нибудь, разве не буквы он говорит? — Согласился.—А так как ты знаешь все буквы, то он говорит то, что ты знаешь? — И в этом согласился. — Что ж теперь? сказал он; значит, не ты учишься, когда что-{{перенос|ни-|будь}}

{{перенос2|ни|будь}} говорят, а тот, кто не знает букв? — Так; однако ж я учусь, сказал он. — Но ты учишься тому, что знаешь, если только знаешь все буквы. — Правда. — Следовательно, ты неправильно отвечал, сказал он. — Эвтидем еще не успел порядочно кончить своего заключения, как Дионисиодор перехватил речь его, будто мяч, и опять напал на дитя.—Клиниас! сказал он, Эвтидем обманывает тебя. Скажи мне: учиться не значит ли приобретать познание о том, чему кто учится?—Клиниас согласился.— А познать, не тоже ли, что иметь уже познание? — Подтвердил. — Следовательно, не знать, все равно, что не иметь познания? — Конечно. —Но кто получает что-нибудь? тот ли, кто имеет, или кто не имеет?—Кто не имеет.—А ты согласился, что не знающие принадлежат к числу людей не имеющих?—Согласился.—По этому, учащиеся принадлежат к числу людей получающих, а не тех, которые имеют?—Так.—Следовательно учатся, Клиниас, не те, которые знают, а те, которые не знают.

бывал посвящаем; то знаешь, что этот обряд начинается плясками и шутками: точно так же теперь пляшут вокруг тебя и шутят, подобно орхистам, Эвтидем и Дионисиодор, чтобы потом ты мог быть посвящен. И так в эти минуты представляй себе, что слышишь начало софистических церемоний. Сперва, как говорит Продик, надобно уразуметь истинное значение имен: вот иностранцы в показали тебе, что ты не знаешь, как люди употребляют слово учиться (μανθάνειν). Они называют этим словом, во-первых то, когда человек, не имевший прежде никакого познания об известном предмете, наконец, узнает его; во вторых то, когда он, уже получив познание о нем, с помощью его рассматривает тот же самый предмет, как скоро его делают, или о нем рассуждают. Хотя конечно в этом случае чаще употребляется глагол беседовать (ξυνιέναι), чем учиться; однако ж иногда говорят и учиться (μανθάνειν). Да, Клиниас, ты забыл, как показали тебе Эвтидем и Дионисиодор, что упомянутое название принимается у людей в противоречащих значениях, то есть, прилагается и к знающему и к незнающему. Почти тоже самое и во втором предложенном тебе вопросе: что познают?—то ли, что знают, или то, чего не знают? Такие-то уроки я называю шутками, и говорю, что с тобою действительно шутили. А шутки это по тому, что если бы кто-нибудь узнал многие и даже все подобные вещи, все еще не знал бы, каково самое дело. Шутить можно с {{перенос|людь-|ми}}

{{перенос2|людь|ми}}, подставляя им различные значения слов, как ногу, чтобы они споткнулись и упали, или, отдвигая сзади скамейку, когда кто хочет сесть, чтобы позабавиться и посмеяться, как он опрокинется на спину. Думай же, что эти мудрецы подобным образом шутят теперь и с тобою, но потом они уже серьёзно раскроют тебе дело <ref>1) Τοὐτωγέ σοι αὐτὼ τὰ σπουδαῖα ἐνδείξεσθον. Αυτὼ здесь очевидно не кстати. Гейндорф читает αυτά: но это несообразно с характером греческой фразы: вернее Шлейермахер: αὕ τὰ σπουδ....</ref>; а я между тем попрошу их исполнить обещание: ведь они обещались показать расположительную свою мудрость, но видно признали нужным начать шуткой. И так, Эвтидем и Дионисиодор, до этой поры вы шутили и может быть уже довольно нашутились. Теперь, постарайтесь убедить мальчика, что должно любить мудрость и добродетель. Впрочем, я сперва выскажу вам, как это понимаю, — чего хочу от вас, и если покажусь невеждою в этом отношении, и человеком смешным, вы не смейтесь надо мною; потому что одна жажда вашей мудрости возбуждает во мне смелость лепетать пред вами. И так, слушая меня, удержитесь от смеха вы и ученики ваши; а ты, сын Аксиоха, отвечай.

Точно ли все люди желают себе счастья? — Но может быть это один из тех смешных вопросов, которых теперь я так боюсь? Может быть глупо и спрашивать об этом? В самом деле, кто не желает себе счастья? — Конечно нет таких, отвечал Клиниас. — Положим, сказал я; но далее-то: желая себе счастья, как сделаться счастливым? не так ли, чтоб получить много добра? Или может быть этот вопрос еще глупее прежнего? ведь дело и само по себе ясно. — Без сомнения.— Пусть так; но между всеми вещами, что называется добром? Или может быть и это найти столь же легко, и не требует усилий порядочного человека? Может быть всякий скажет, что добро есть богатство. Не правда ли?— Правда, отвечал Клиниас.—Что оно состоит также в здоровье, красоте и {{перенос|про-|чих}}

{{перенос2|про|чих}} телесных совершенствах.—Согласился.—Но ведь и благородство, и сила, и почести в отечестве, не менее добро.—Конечно.—А нет ли и еще чего-нибудь доброго? например: быть рассудительным, справедливым, мужественным? Скажи, ради Зевса, Клиниас: тогда ли мы были бы правы, когда бы почитали это добром ,или тогда, когда не почитали бы? Может быть иные недоумевают касательно этого предмета; а ты как думаешь?—Я почитаю это добром, отвечал Клиниас.—Хорошо; но к какому классу отнести мудрость? к добру, или к чему другому?—К добру.—Подумай-ка, не забыли ли мы и еще о каком-нибудь добре, стоящем внимания? —Кажется не забыли, отвечал Клиниас. — Тогда я. как будто припоминая что-то, сказал: ох нет, клянусь Зевсом, мы пропустили величайшее из всех благ.—Какое же это? спросил он.—Благополучие <ref>1) Разговор свой с Клиниасом Сократ начал вопросом о счастье— εὕ πράττειν и, перечислив разные виды благ, прибавляет к ним наконец еще благополучие — εὐτυχίαν. Явно стало быть, что εὐτυχίαν Платон отличал от εὐπραγία; но в чем видел он отличительную их черту? Из того, что далее εὐτυχία поставляется у него в непосредственную связь с мудростью — σοφία, и в зависимость от нее, можно подозревать, что εὐτυχίαν — благополучие, Греки понимали как удачу, или дело случая, и видели его в каком-нибудь удачно совершившиеся событии: напротив счастье — εὐπραγία у Греков было обладание вещественными, или внешними, предметно-понимаемыми благами. Следовательно Сократ припоминает здесь благополучие — εὐτυχίαν с тою только целью, чтобы поправить народное мнение об удаче, вывести ее из под влияния случая, подчинить мудрости, и таким образом сделать переход к рассмотрению высшего блага. Впрочем, на это самое различие между счастьем и благополучием указывается и ниже р. 281 В. «знание (тоже что мудрость), при всяком приобретении и действии доставляет людям не только благополучие, но и счастье».</ref>, Клиниас, которое все, даже и самые плохие люди, называют величайшим добром.—Ты прав.—Потом опять одумавшись, я сказал: а ведь мы, я и ты, сын Аксиоха, немного смешны в глазах этих иностранцев. — Почему же? спросил он.—Потому, что, упомянув о благополучии прежде, теперь снова говорим о нем. — Как же так? — Да так, смешно полагать в другой раз то, что было уже

при настоящих благах тогда ли можем мы, когда они полезны нам, или, когда не полезны? — Когда полезны, отвечал он. — Полезны лв они, когда мы только имеем их, а не употребляем? На пример, полезно ли иметь много пищи и не есть, много питья и не пить?—Вовсе нет, сказал он. — Вообрази же теперь, что художники приобрели все нужное для каждого из них, и однако ж не употребляют приобретенного: счастливы ли они от того, что у них есть все нужное для художника? Представь например, что плотник приобрел все инструменты и нужные деревья, а ничего не строит: полезно ли ему это приобретение? — Ни мало. — Что ж теперь? кто приобрел богатство и все другие блага, о которых мы недавно упоминали, а не употребляет их; тот благоденствует ли от приобретения этих благ?—Нет, Сократ.—Следовательно, кто хочет быть счастливым; тому надобно не только приобрести эти блага, но и употреблять их, если одно приобретение не приносит никакой пользы. — Правда.— И так, для счастья человека, Клиниас, необходимо как приобретение благ, так и употребление их.— Кажется. — Но употребление правильное, спросил я, или и неправильное?—Правильное.—Ты хорошо-таки отвечаешь; потому что употреблять их неправильно, думаю, гораздо вреднее <ref>1) ''Гораздо вреднее, то есть гораздо хуже''—πλέον γάρ που θάτιρον ἔστιν. Греческий идиотизм, какой и ниже р. 297 D. θάτερον часто употребляется вместо τὸ κακόν.</ref>, чем вовсе не употреблять: первое худо, а последнее ни худо, ни хорошо. Не так&nbsp; ли скажем?—Подтвердил. — Что же? при обработке деревьев, может ли что другое содействовать правильному употреблению их, кроме знания, свойственного плотнику? — Ничто, сказал он.—Не знание ли также содействует правильной выделке сосудов?—Подтвердил.—А для того, сказал я, чтобы правильно употребляемы были все прежде упомянутые нами блага, то есть, богатство, здоровье и красота, знание ли должно идти вперед и сообщать направление {{перенос|дея-|тельности}}

{{перенос2|дея|тельности}}, или что другое?—Знание, отвечал он.—Следовательно знание, как видно, при всяком приобретении и действии, доставляет людям не только благополучие, но и счастье?—Согласился.—И так скажи, ради Зевса, спросил я: есть ли какая-нибудь польза от всех приобретений, без рассудительности и мудрости? Полезно ли человеку многое приобретать и многое делать, когда в нем нет ума, или полезнее немногое с умом? Смотри так: не тот ли менее грешит, кто менее делает? не тот ли менее несчастен, кто менее грешит? не тот ли менее бедствует, кто менее несчастен? — Без сомнения, сказал он.—Но кто преимущественно менее может делать: бедный или богатый? — Бедный, отвечал он. — Слабый или сильный? — Слабый.—В честях, или без честей?—Без честей.—Мужественный и рассудительный, или робкий?—Робкий.—Следовательно, менее&nbsp;&nbsp; также — ленивый, чем деятельный? — Допустил. — Менее медленный, чем быстрый? и менее тот, кто имеет тупое зрение и слух, чем тот, у кого чувства остры?—Во всем этом мы согласились.—Значит, все вообще блага, о которых мы говорили, Клиниас, продолжал я, надобно понимать не так, что они блага сами по себе, во, как видно, следующим образом: если управляет ими невежество; то они бывают большим злом, чем противоположное им, потому что могут успешнее служить злому началу, которое управляет ими. Если же, напротив, они находятся под властью рассудительности и мудрости; то становятся тем большим добром: а сами по&nbsp; себе не стоят ни того ни другого названия. — Кажется в самом деле так, как ты говоришь. — Что же теперь остается заключить из наших слов? Не то ли, что нет ничего ни доброго ни злого, что одна мудрость—добро, и одно невежество—зло?—Согласился.—Рассмотрим же остальное, сказал я. Все мы сильно желаем быть счастливыми; а {{перенос|сча-|стие}}

{{перенос2|сча|стие}} для нас возможно, как видно, под условием не только употребления, но еще верного употребления вещей; верное же употребление их и благополучие доставляются знанием; следовательно каждый человек необходимо должен всеми силами приготовлять себя к тому, чтобы быть мудрейшим. Не так ли?—Так, сказал он.—Значит, кто думает, что гораздо выгоднее, чем деньги, получать мудрость—и от отца, и от наставников, и от друзей вообще, и от тех, которые свидетельствуют нам любовь свою, и от иностранцев, и от граждан; кто просит, умоляет наделить себя мудростью: для того не стыдно и не бесчестно, Клиниас, ради такого приобретения, повиноваться и служить—как любящему его человеку, так и другим, и быть готовым ко всякой прекрасной услуге, лишь бы кто усердно желал сделать его мудрым. Или, может быть, тебе не так кажется, спросил я? — Нет, мне кажется, что ты говоришь хорошо, отвечал он.—Да, Клиниас, продолжал я,—если только можно учить мудрости, если она не сама собою достается людям; ибо это еще требует исследования, и наши мнения в этом отношении пока неизвестны. — Но мне думается, Сократ, что мудрости учить можно, примолвил он.—Прекрасно сказано, лучший из мужей <ref>1) Лучший из мужей, ὥ ἀριστε ἀνδρὼν. Сократ называет Клиниаса мужем, разумеется, иронически, и причина иронии здесь та, что Клиниас произносит свое мнение о таком положении, о котором судить нелегко было и мудрецам, поседевшим в исследовании истины.</ref>, отвечал я обрадовавшись; ты хорошо делаешь, что избавляешь меня от долгих исследований вопроса: можно ли учить мудрости, или нельзя? Если же она, по твоему мнению, изучима, и одна в состоянии доставить человеку счастье и благополучие; то не почтешь ли ты нужным пофилософствовать о ней? и не устремишься ли своею мыслью к приобретению ее?—Конечно, Сократ, отвечал он, и сколько возможно более.

Дионисиодор сказал: отвечайте мне, Сократ и все другие, желающие, чтобы этот юноша сделался мудрым: шутя вы говорите это, или желания ваши истинны, серьезны? — Тут мне пришло на мысль, что прежние наши слова, которыми мы просили их разговаривать с юношею, вероятно, приняли они за шутку, а потому и сами шутили, нисколько не заботясь о речи серьезной. Подумав это, я отвечал еще решительнее прежнего, что мы нисколько не шутим.—Смотри, Сократ, продолжал Дионисиодор, чтоб после не отказываться от теперешних своих слов.—Смотрел уже, сказал я, и верно не откажусь. — Что же? вы сказали, что хотите видеть Клиниаса мудрым, спросил он? — И очень. — А теперь он мудр, или нет? спросил Дионисиодор. — Говорит, что еще нет: видишь, он нехвастлив. — Значит, ваш угодно, чтоб он сделался мудрым, а невеждою не был?—Мы согласились.—Следовательно, вы {{перенос|желае-|те}}

{{перенос2|желае|те}}, чтоб он сделался тем, что теперь не есть <ref>1) ''Что теперь не есть'', ὀς μἐν οὐκ ἔστι. Софизм основывается очевидно на слове ὅς, которое употреблено софистом вместо οἵος. Вопрос был о качестве Клиниаса, а не о бытии его.</ref>, и не был тем, что теперь есть? — Услышав это, я смешался; а Дионисиодор, заметив мое смущение, продолжал: — но желая, чтоб он не был тем, что теперь есть, вы, кажется, хотите, чтоб он погиб. О, те друзья и приятели весьма драгоценны, которые больше всего желают погибели любимому своему юноше.—Услышав это, Ктизипп рассердился за своего друга и вскричал: турийский иностранец! Если бы не было невежливо, я сказал бы тебе: возьми на свою голову&nbsp;&nbsp; то дело, которое ты вздумал налгать на меня и на других. Об этом и говорить преступно: ну, могу ли я желать Клиниасу погибели? — Как, Ктизипп? возразил Эвтидем: разве, по твоему мнению, можно лгать? —Да, клянусь Зевсом, отвечал он, если только я не сошел с ума.—Но кому же можно: тому ли, кто говорит о деле, о котором идет речь, или тому, кто не говорит? — Тому, кто говорит, отвечал он. — Однако ж говорящий о деле&nbsp; конечно говорит не о другом каком-нибудь сущем, а о том, что он говорит. — Да как же иначе? сказал Ктизипп. — И дело, о котором говорится, вероятно, есть сущее особое, отличное от другого?—Без сомнения.—Стало быть, говорящий о нем, говорит о сущем? — Да.—Но говорящий о сущем, говорит сущую истину. Следовательно,

Замечая, что они более и более раздражаются друг против друга, я обратился к Ктизиппу и шутливым тоном сказал: Ктизипп! кажется, мы должны принять от иностранцев все, что они говорят, лишь бы только им угодно было сообщить нам свое знание. Не будем спорить о словах. Если они умеют губить людей так, что из худых и неразумных делают их хорошими и благоразумными — какая нужда, сами ли они изобрели, или у кого другого изучили это разрушительное и губительное искусство, посредством которого человек умирает худым, а возрождается хорошим, — если они обладают таким искусством (а без сомнения обладают, ибо сами объявили, что недавно открыто ими средство делать людей добрыми из худых); то согласимся с ними. Пусть погубят они нам это дитя и чрез то сделают его благоразумным; пусть погубят и всех нас. Но может быть вы, люди молодые, пугаетесь? В таком случае пусть они сделают свой опыт надо мною, будто над Карийцем <ref>2) Карийцы в древности славились неустрашимостью в сражениях, но при всем том были презираемы; потому что продавали свою жизнь всякому, кто, для какой бы то ни было цели, желал купить ее. Греки нанимали их в свои войска и всегда помещали в передовых линиях отрядов для удержания первого натиска неприятелей. Отсюда произошла пословица: сделать пробу на Карийце, ἐν τῷ Κάρι κινδυνέυειν. Hoffmanni Lexicon, v. Caria.</ref>: я уже стар, готов {{перенос|отважить-|ся}}

{{перенос2|отважить|ся}} и ввериться Дионисиодору, будто колхидской Медее <ref>1) Платон очевидно указывает здесь на то баснословное сказание, что Медея уговорила Пелеевых дочерей сварить своего отца, чтобы он сделался опять молодым. См. Palephat. incred. hist. 44. Fischer interprr. ad. Ovid. metam. VII. v. 283.</ref> . Пусть они погубят меня, даже, если угодно, сварят и делают все, что хотят, лишь бы мне переродиться в человека доброго. — На мои слова Ктизипп отвечал: и я также, Сократ, готов отдаться в волю иностранцев: пусть они, если угодно, дерут с меня кожу больнее, чем теперь, лишь бы только из ней вышел не мех, как из Марсиасовой <ref>2) Марсиас, великий музыкант, по мифологическому сказанию, вздумал состязаться с Аполлоном. Но Аполлон победил его и, в наказание за дерзость, содрал с него кошу. Из этой кожи, повешенной им на дереве, вышел мех и, во времена Иродота, как он сам говорит, находился в Фригийском городе Цемнах, Herod. VII. 26.</ref>, а добродетель. Дионисиодор, кажется, думает, что я сержусь на него: нет, я не сержусь, а только противоречу тому, что, по моему мнению, не хорошо сказал он на меня. Противоречия, благороднейший Дионисиодор, ты не называй бранью; брань есть нечто другое.

отвечай мне.—Как? не дождавшись твоего ответа, Дионисиодор? сказал я.—Ты не отвечаешь? — Так и должно быть.—Конечно так должно быть, прибавил он.—А почему? спросил я: видно по тому, что ты пришел к нам, как всесветный мудрец в слове; ты знаешь, когда должно отвечать, когда нет; и теперь не отвечаешь, зная, что отвечать не должно?—Ты оскорбляешь, а не думаешь об ответах, сказал он. Послушайся, добрый человек, и отвечай: ведь сам же соглашаешься, что я мудрец.—Кажется, необходимость велит послушаться; потому что ты управляешь беседою. Спрашивай.—Что мыслит, спросил он: то ли, в чем есть душа, или то, что бездушно? — То, в чем есть душа.—А знаешь ли ты какое-нибудь выражение, в котором была бы душа? — Клянусь Зевсом, что не знаю. — По чему же ты недавно спрашивал, какой смысл имеет (νοοῖ) <ref>1) Выше Сократ сказал: какой другой смысл имеет твое выражение, и употребил слово ἐννοεῖ: τί σοι ἄλλο ἐννοεῖ τοῦτο τὸ ρῆμα, т. е. какую мысль внушает твое выражение? Но софист ἐννοεῖ заменяет глаголом νοεῖ и дает словам Сократа совсем другое значение: какой смысл имеет (т. е. смыслит) мое выражение? ὂ τί μοι νοεῖ (или по лучшим спискам νοοῖ) τὸ ρῆμα.</ref> мое выражение? — Конечно по тому только, Е. отвечал я, что слабость ума заставила меня ошибиться. Или, может быть, я не ошибся? может быть и правда, что выражения мыслят? Как ты думаешь: ошибся я или нет? Если не ошибся; то ты не опровергнешь меня и, не смотря на свою мудрость, не сумеешь взяться за слово: а если ошибся, то ты неправду утверждал, будто нельзя ошибаться. И это относится уже не к тому, что сказано было тобою за год. Так-то, Дионисиодор и Эвтидем, продолжал я, ваша мудрость, видно, всегда в одном состоянии: она и теперь еще, как в древности, низвергая другое, падает сама; и ваше искусство, не смотря на столь дивный подбор слов, доныне не нашло средства выйти из этого состояния. — После того Ктизипп сказал: что за странные вещи говорите вы, мужи турийские, хиосские, или какие еще,—каким именем угодно вам называться, — вы, которым {{перенос|сумасброд-|ствовать}}

{{перенос2|сумасброд|ствовать}} ничего не стоит!—Опасаясь, чтобы между ими не произошло ссоры, я снова остановил Ктизиппа и сказал: Ктизипп! считаю нужным и тебе напомнить тоже самое, что напоминал Клиниасу. Ты не знаешь, как удивительна мудрость этих иностранцев; только они не хотят серьёзно раскрыть ее нам, а подражают Протею, египетскому софисту, и чаруют нас. Будем же и мы подражать Менелаю&nbsp;&nbsp; и не отстанем от этих мужей, пока не обнаружится серьёзная сторона их знания. Я надеюсь, что они откроют нечто превосходное, когда начнут говорить не шутя. И так попросим их, убедим, умолим быть откровенными. Между тем мне хочется снова показать им, какого бы объяснения просил я от них; а потому попытаюсь, как могу, повести свою беседу далее от той точки, на которой прежде остановился. Может быть, чрез это мне удастся вызвать их к делу; может быть из участия и жалости к моим серьёзным усилиям, они и сами заговорят серьёзнее.

И так Клиниас, сказал я, напомни мне, на чем мы остановились. Кажется, мы наконец как-то там согласились, что должно философствовать. Так ли? — Так, отвечал он.—А философия есть приобретение знания. Не правда ли? — Правда, сказал он. — Но какое знание можно приобретать, чтобы приобрести его справедливо? не то ли, обыкновенно, которое обещает нам пользу? — Конечно то. — Было ли бы для нас полезно ходить и узнавать, где в земле зарыто много золота? —Может быть, отвечал он.— Однако ж, прежде мы доказали, возразил я, что нет {{перенос|ника-|кой}}

{{перенос2|ника|кой}} пользы собрать себе все золото, даже без труда и без раскапывания земли; ведь, если бы мы умели и камни превращать в золото, наше уменье еще не имело бы никакой цены; ибо кто не знает, как пользоваться золотом, тому оно вовсе бесполезно. Помнишь ли ты это, спросил я? — Как же; помню. — Таким же образом нет никакой пользы и в прочих знаниях, например, в промышленном, врачебном и других, которые, наставляя, что должно делать, не употребляют сделанного. Правда ли?—Подтвердил.—Если бы даже было знание делать бессмертными, да не научало пользоваться бессмертием; то и оно, по вышепринятым основаниям, не приносило бы, как видно, никакой пользы.—Во всем этом мы согласились.—Итак, любезное дитя, сказал я, нам нужно такое знание, в котором совпадали бы и делание, и уменье пользоваться тем, что делается.—Явно, примолвил он.—Далеко до того однако ж, чтобы мы, умея делать лиру, были мастера и играть на ней; потому что здесь иное — делать, а иное — пользоваться: эти искусства отдельны одно от другого, то есть, делание лиры и игра на лире взаимно различаются. Не так ли? — Подтвердил. — Не нужно нам разумеется, и искусство играть на Флейте <ref>1) Эти слова Сократа надобно представлять в связи не с теми, за которыми они непосредственно следуют, а с главным предметом речи: ''нет никакой пользы и в прочих знаниях, например, промышленном, врачебном и других''. р. 289 А.</ref>; потому что и оно отлично от делания Флейты.—Согласился. —Но ради богов! сказал я: когда мы изучаем искусство сочинять речи; то оно ли то, которое изучивши, мы должны быть счастливыми? — Не думаю, отвечал Клиниас.—А на каком основании, спросил я? — Мне известны некоторые писатели речей <ref>2) Писатели речей, λογοποιοὶ, суть те самые, которые в конце этого разговора называются λογογράφοι, то есть, люди сочиняющие речи по заказу, для защищения какого-нибудь судебного деда. Pierson ad Moer. p. 244.</ref>, отвечал он, не умеющие пользоваться написанными речами, подобно тому, как делатели лир не пользуются своими лирами, {{перенос|то-|гда}}

{{перенос2|то|гда}} как другие весьма хорошо пользуются ими, хотя сами не в состоянии сочинять речи. А отсюда видно, что и относительно речей, искусство сочинять их и искусство пользоваться ими—отдельны.—Ты привел, кажется, достаточное основание, что искусство сочинять речи не есть то приобретение, которое сделало бы нас счастливыми: а я из него то именно и думал было произвести так давно искомое нами знание. Ведь люди, сочиняющие речи, когда случается встретиться с ними, кажутся, Клиниас, чрезвычайно мудрыми, а самое искусство их — божественным, высоким: и не удивительно; потому что оно есть часть искусства обаятелей и в не многом уступает ему. Обаятели заговаривают змей, пауков, скорпионов и других животных, или болезни; а сочинители речей, заговаривают и укрощают судей, депутатов и народную толпу. Или ты, может быть, иначе представляешь? спросил я.—Нет, отвечал он, мне кажется так, как ты говоришь.—К чему же еще обратимся мы? к какому искусству? <ref>1) Которое бы, то есть, приносило пользу,— предписывало правила и исполняло их самым делом, следовательно делало человека счастливым.</ref> —Не придумаю, сказал он.—А я, кажется, нашел. — Какое же? спросил Клиниас.—По-видимому воинское, отвечал я: приобретение его, скорее всех других может сделать человека счастливым.—О, не думаю.— Как? сказал я.—Ведь оно есть искусство охотиться за людьми.—Так что ж? спросил я.—Никакая охота, отвечал он, не простирается далее цели поймать и схватить. Но схватив, что ловили, охотники не могут пользоваться своею добычею: напротив, псари и рыболовы отдают ее поварам; геометры, астрономы и счетчики (ибо и они охотники, потому что не сами делают фигуры&nbsp; <ref>2) ''Не сами делают фигуры'', οὐ γὰρ ποιοῦσι τὰ διαγράμματα<nowiki>; то есть, их искусство не есть </nowiki>ποιητική τις, не изобретает, не творит чего-нибудь нового, но рассматривает уже данное, следовательно по справедливости должно быть названо θηρευτική. Иметь дело с фигурами, то есть, очертаниями вещей, δια-</ref>, а находят уже готовые), по крайней мере благоразумнейшие из них, умея не употреблять, а только ловить, доверяют пользоваться

''Сокр''. По крайней мере мне хорошо помнится, что это говорено не Эвтидемом и не Дионисиодором. Но, любезнейший Критон, не рассуждал ли таким образом кто-{{перенос|ни-|будь}}

{{перенос2|ни|будь}} превосходнейший из бывших там? А что я действительно слышал это, нельзя сомневаться.

Хочешь ли, Сократ, чтоб я преподал тебе то знание, в рассуждении которого вы так давно недоумеваете, или доказал, что ты уже имеешь его?—О счастливец! воскликнул я; неужели оно у тебя?—Конечно, отвечал он.—Так покажи мне его и докажи, ради Зевса, что оно есть и у меня; ведь это легче, чем учиться такому старику, как я. — Изволь. Отвечай мне: знаешь ли ты что-нибудь?—Да, многое отвечал я, только все мелочи. — Достаточно, сказал он. Почитаешь ли ты возможным, чтобы того самого сущего которое есть, не было? — Нет, клянусь Зевсом, не почитаю.— Но не сказал ли ты, что кое-что знаешь? — {{перенос|Ска-|зал}}

{{перенос2|Ска|зал}}. — И так ты знаток, когда знаешь? — Конечно, знаток того именно, что знаю. — Все равно. Разве не необходимо, что знаток знает все? — Нет, ради Зевса, ведь я многого не знаю. — А если чего-нибудь не знаешь, то и не знаток?—Не знаток того именно, чего не знаю, друг мой, сказал я. — По этому, продолжал он, ты не меньше не знаток? между тем сам же сейчас говорил, что знаток. Стало быть ты то, что есть, и вместе-не то, что есть. — Положим, Эвтидем, сказал я: ты-таки, по пословице, прекрасно трещишь (καλά δή παταγέις) <ref>1) ''Ты-таки, по пословице, прекрасно трещишь'' τὸ γὰρ λεγόμενον, καλὰ δὴ παταγεῖς. Во всех почти изданиях стоит: κολὰ δη πάντα λέγεις, а по Схолиасту, καλὰ δὴ πάντ' ἄγεις. Но в этих выражениях не видно никакой пословицы; следовательно здесь текст поврежден. Штальбом, основываясь на замечаниях Abreschii ad Hesychium et Dindorfii fragm. Aristoph. p. 100 поправляет его так: καλὰ δὴ παταγεῖς<nowiki>; и эта поправка весьма нравится, потому что у Исзихия </nowiki>Vol. II. р. 117. καλὰ δη παταγεῖς, действительно называется пословицею.</ref>. Но как же мне попасть на то знание, которого мы искали? Выходит, что так как нельзя, чтобы одно и тоже было и не было; то, если я знаю одно, знаю и все,—ибо невозможно быть вместе знатоком и не знатоком. А когда я знаю все; тогда обладаю и тем знанием, которого мы искали. Не это ли твоя мысль, мудрое твое открытие? —Ты уже и сам себя опровергаешь, Сократ, сказал он.—Как? Эвтидем, возразил я; а тебе не тоже приключилось? Я не досадую, что разделяю равную участь с тобой и Дионисиодором, этою любезною головою. Скажи, не правда ли, что оба вы одно сущее знаете, а другого не знаете?—Совсем нет, Сократ, отвечал Дионисиодор. — Что вы говорите? сказал я; разве вы ничего не

весьма откровенно не спрашивал их, даже о вещах самых постыдных:&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp; а они, как дикие кабаны на удар, смело и дружно шли на вопросы, повторяя, что все знают. Наконец и я, Критон, побуждаемый неверием, спросил Эвтидема: не умеет ли Дионисиодор и плясать?—Конечно умеет, отвечал он.—Но уж верно не пляшет на голове по ножам и, будучи в таких летах, не вертится на колесе?&nbsp;&nbsp; Верно его мудрость не простирается столь далеко?— Для него нет ничего невозможного, сказал он. — Однако ж, теперь ли только вы все знаете, или и всегда знали? спросил я. — И всегда, отвечал Эвтидем.—Знали, когда были детьми и едва родились? — Все, сказали оба вместе.— Нам показалось это невероятным, и Эвтидем спросил: что? не веришь, Сократ?—Да, кроме того только, примолвил я, что вы, должно быть, люди мудрые. — Но если хочешь отвечать, сказал он, я докажу, что и ты обладаешь столь же дивными вещами. — О, с удовольствием готов быть обличен в этом, сказал я. Ведь если я мудр, сам того не сознавая, и ты докажешь, что мне все и всегда было известно; то найду ли в целой жизни сокровище более этого?—Отвечай же, сказал он.—Спрашивай, буду отвечать. — Знаток ли ты чего-нибудь, Сократ, или не знаток? спросил он. — Знаток.—Но тем ли ты и знаешь, чем знаток, или не тем? — Чем знаток, то есть, душою, сколько я понимаю тебя. Впрочем может быть ты иное разумеешь?—Не стыдно ли тебе, Сократ, на вопрос отвечал вопросом? — Пусть стыдно, сказал я; но как же мне поступить? Пожалуй, буду делать, что приказываешь: только приказываешь ли ты мне не спрашивать, а отвечать, даже и тогда, когда я не знаю, о чем ты спрашиваешь?—Однако ж ты понимаешь что-нибудь в моих вопросах? сказал он.— Понимаю. —Так на то и отвечай, что понимаешь.—Как? если ты с своим вопросом {{перенос|соеди-|няешь}}

{{перенос2|соеди|няешь}} один смысл, а я приписываю ему другой и, сообразно своему понятию, отвечаю; то мой ответ, нисколько не относящийся к делу, не ужели может удовлетворить тебя?—Меня то может удовлетворить, сказал он: а тебя, не думаю.—О так, ради Зевса, я не буду отвечать, не уверившись в смысле вопроса. — Ты не будешь отвечать на вопросы, сообразно своему понятию, конечно по тому, что тебе хочется быть болтуном и упрямее обыкновенного. — Заметив, что он сердится за различение слов, которыми хотел бы обойти и поймать меня, я вспомнил, что и Конн всякий раз досадует, как скоро я не соглашаюсь с ним, и тогда уже гораздо менее заботится обо мне, потому что почитает меня неучем. А так как во мне родилась мысль брать уроки и у Эвтидема<nowiki>; то я признал за лучшее согласиться с ним, чтобы после он не отверг меня, как негодного слушателя, и для того сказал: если, по твоему мнению, </nowiki>Эвтидем, так надобно делать, то делай; поэтому что ты без сомнения лучше умеешь вести разговор, чем я, человек неученый. Спрашивай же сначала. —Хорошо, сказал он, отвечай опять: знаешь ли ты то, что знаешь, или нет? — Знаю, и при том душою. — Но вот&nbsp; уж в ответе этого человека и больше, чем в моем вопросе: ведь я спрашиваю тебя не о том, чем ты знаешь, а о том, знаешь ли чем бы то ни было?—Излишек моего ответа произошел от моей необразованности, сказал я; извини меня: я уже готов отвечать просто, что всегда знаю, чем бы то ни было, то, что знаю.—Но всегда знаешь, продолжал он, тем же ли, или иногда тем, а иногда другим?—Всегда, когда знаю, отвечал я, знаю тем же.—Да неужели не перестанешь прибавлять?&nbsp; сказал он.—Боюсь, чтобы не обмануло нас это всегда. — Нас не обманет;

странное, будто твой отец есть отец и других. — Однако ж так. — Но только ли других людей, спросил Ктизипп, или также и лошадей и всех прочих животных? — Всех, отвечал он.—И мать равным образом есть мать всех?—Да, и мать.—По этому твоя мать есть вместе мать морских змей?—И твоя также, сказал он.—Следовательно ты брат пискарей, щенят и поросят? — И ты также, отвечал он.—А сверх того, твой отец собака?—И твой также.—Ты сам тотчас согласишься в этом, Ктизипп, подхватил Дионисиодор, только отвечай мне. Скажи-ка, есть ли у тебя собака?—И очень злая, отвечал Ктизипп.— А есть ли у ней щенята?—Да, тоже злые.—И их отец конечно собака же?—Я даже видел, как он занимался с самкой. — что ж? ведь эта собака твоя? — Конечно. —Значит, этот отец—твой; следовательно твой отец собака, и ты брат щенят. — Потом Дионисиодор, чтобы не дать Ктизиппу времени говорить, вдруг перехватил речь, и сказал: отвечай-ка еще не много: ты бьешь эту собаку? — Ктизипп засмеялся и отвечал: жаль, право, что не могу побить тебя. — Так бьешь ли ты своего отца? — Гораздо справедливее было бы поколотить вашего, за то, что он произвел на свет таких мудрых детей. Не правда ли, Эвтидем, продолжал Ктизипп, что ваш отец, который вместе и отец щенят, получил много доброго от вашей мудрости? — Но ведь ни ему, ни тебе, Ктизипп, нет надобности во многом добре.— Как? и ты также, Эвтидем, не имеешь в нем нужды? спросил Ктизипп.—Да, и никто из людей. Скажи мне, Ктизипп, добро ли, по твоему мнению, больному принимать лекарство, когда он имеет в нем нужду, или не добро? Равным образом, когда {{перенос|че-|ловек}}

{{перенос2|че|ловек}} идет на войну, лучше ли ему вооружиться, или быть невооруженным?— Я говорю утвердительно, хотя наперед знаю, что ты выведешь отсюда какое-нибудь удивительное заключение.—А вот увидишь, только отвечай. Соглашаясь, что добро человеку принимать лекарство, когда нужно, не то ли ты утверждаешь, что он должен принимать этого добра, сколько можно более, и что было бы хорошо, если бы кто истер и положил ему в сосуд целый воз чемерицы?—Без всякого сомнения, Эвтидем, сказал Ктизипп; лишь бы принимающий, величиною, равнялся дельфийской статуе. — Не тоже ли и касательно войны? продолжал Эвтидем. Если добро быть вооруженным, то конечно надобно иметь этого добра, то есть, копий и щитов, сколько можно более? — Конечно, отвечал Ктизипп: а ты, Эвтидем, вероятно другого мнения? по-твоему, нужны только один щит и одно копье? <ref>1) ''Только один щит и одно копье,'' ἀλλὰ μίαν καὶ ἒν δόρυ. Здесь после μίαν очевидно пропущено переписчиками ἀσπίδα.</ref>—По-моему, так. — Даже когда надлежало бы вооружит Гериона и Бриарея? <ref>2) Герион и Бриарей, по мифологическим сказаниям, сторукие титаны. Сравн. legg. VII. р. 759. С. См. Энциклоп. Лекс. сл. ''Бриарей''.</ref> Ведь я почитал вас—тебя и друга твоего,—как мастеров в фехтованье, людьми, гораздо более сведущими в этом отношении?—Эвтидем замолчал, а Дионисиодор, по поводу прежнего Ктизиппова ответа, спросил: Думаешь ли ты, что и золото иметь есть добро? — Конечно, отвечал Ктизипп, притом как можно более. — Но добрые вещи, по твоему мнению, надобно иметь всегда и везде? — Без сомнения, отвечал он.—А ты согласился, что золото есть добро? — Согласился, сказал он. — Следовательно, его должно иметь всегда, везде, особенно же в себе, и тот был бы самым счастливым человеком, у кого таланта три золота было бы в брюхе, с талант в черепе и по статиру в каждом глазе? — Но ведь говорят же, Эвтидем, отвечал Ктизипп, что между Скифами признаются преимущественно счастливыми и почтенными именно те, которые в том же

смысле на своих черепах <ref>1) По свидетельству Иродота (IV, 26), Скифы, вместо стаканов, употребляли вызолоченные черепа убитых ими неприятелей. Ктизипп, имея в виду то обстоятельство, что известный неприятельский череп принадлежал известному Скифу, принял слово свой в значении не собственности, а принадлежности, подобно тому, как прежде принимал его Эвтидем (собака — твоя; собака есть отец; следовательно собака — отец есть отец твой).</ref>, в каком ты недавно собаку назвал своим отцом, имеют много золота. И что всего удивительнее, — Скифы даже пьют из своих вызолоченных черепов и, положив их верхушкою на ладонь руки, видят их внутренность.—А что? спросил Эвтидем, Скифы и вообще люди, то ли видят, что могут видеть, или и то, чего не могут?—Вероятно, то, что могут.—И ты равным образом? — И я. — Но видишь ли ты наши платья? — Вижу.—Следовательно наши платья могут видеть?&nbsp; —Чудно! отвечал Ктизипп.—А что? сказал Эвтидем.—Ничего: ты, по своей простоте, может быть и в самом деле думаешь, что они видят. У тебя, Эвтидем, кажется, наяву грезы и, если можно говоря не говорить, то в этом именно твое дело. — По разве нельзя, подхватил Дионисиодор, говорить тому, кто молчит?—Никак нельзя, отвечал Ктизипп.—Равным образом, и молчать тому, кто говорит?— Еще менее. — Однако ж, когда ты говоришь: вот камни, деревья, железо; не то ли говоришь, что молчит? <ref>3) Не то ли говоришь, что молчит? οὐ σιγῶντα λέγεις; по-русски надлежало бы сказать: не о том ли говоришь, что молчит? Но таким образом мы упустили бы из вида основание софизма. В выражении οὐ σιγὡντα λέγειν заключается два смысла: молча говорить, и говорить о том, что молчит. Так объясняется этот софизм и у Аристотеля de elenchis Sophist. C. IV. 6. Сравн. X. 8. Тоже и далее: железные вещи говорят как издающие — и проч. φθεγγόμενα καὶ βοῶντα μέγιστον τὰ σιδήρια λέγεται. Иначе: ο железных вещах говорят, что они издают и проч.</ref> —Совсем нет; когда я иду по кузнице, то железные вещи говорят, издавая столь сильный звук и визг, если к ним прикасаются, что заглушаемая ими велеречивость твоя {{перенос|ни-|чего}}

{{перенос2|ни|чего}} не говорит. Теперь, скажи-ка, каким образом можно молчать тому, кто говорит? — Ктизипп, мне казалось, все еще горячился за своего друга. — Когда ты молчишь, спросил его Эвтидем, то не все ли молчишь?&nbsp;&nbsp; — Да, отвечал он. — Следовательно, молчишь и то, что говоришь? потому что в числе всего заключается и говорящее.—Так что ж? сказал Ктизипп; значит, не все молчит?—Отнюдь нет, возразил Эвтидем. — Так видно, любезный, все говорит? — Да, — все говорящее. —Но я не о том спрашиваю: все молчит, или говорит? — Ни то ни се, и то и другое, подхватил Дионисиодор: к этому ответу, знаю, не привяжешься. — Тогда Ктизипп, по своей привычке, громко захохотал и сказал: ну, Эвтидем! твой брат, обобоюдил положение&nbsp;&nbsp; и пропал, — совсем побежден! — При этом Клиниас обрадовался и засмеялся, а Ктизипп как будто стал в десять раз выше. — Мне показалось, что этот хитрец — Ктизипп у них же перенял способ опровержения; потому что ни у кого, кроме их, не найти такой мудрости. И я сказал: что ты смеешься, Клиниас, над такими важными и прекрасными вещами? — А ты, Сократ, знаешь что-нибудь прекрасное? подхватил Дионисиодор.— Как же, отвечал я, и много кое-чего.—Это кое-что отлично от прекрасного, или одно и тоже с ним?&nbsp;&nbsp; — Тут я 

впал в крайнее недоумение и подумал: по делам мне; зачем было разевать рот; однако ж отвечал: отлично, потому что красота присуща всякой вещи.—И так, если тебе присущ бык, то ты бык? и если, как теперь, тебе присущ Дионисиодор, то ты Дионисиодор?—Говори-ка лучше, сказал я.—Однако ж каким бы образом, продолжал он, одно могло быть другим, когда одно присуще другому? — А разве ты сомневаешься? спросил я, решившись подражать этим мужам в вожделенной для меня мудрости их. — Как же не сомневаться и мне, и всем людям, в том, чего нет! —Что ты, Дионисиодор? разве прекрасное не прекрасно, и безобразное не безобразно? — А если бы я и так думал?—В самом деле?—В самом деле, отвечал он.—По этому, тоже не есть то же, другое не есть другое? Но вед другое конечно не то же. Я думаю, и дитя не будет сомневаться, что другое есть другое. Ты, Дионисиодор, верно с намерением не обратил внимания на это, между тем как прочее в вашем разговоре разобрано превосходно, с искусством мастеров, к которым относится исследовать все порознь. —А разве ты знаешь, спросил он, что свойственно каждому из мастеров? Во первых знаешь ли, кому свойственно ковать?&nbsp;&nbsp; — Знаю; кузнецу. — И обжигать глину?—Да, гончару.—И закалывать, снимать кожу, разрезывать мясо на мелкие куски, варить и жарит? — Конечно, повару. — По этому, кто делает, что кому свойственно, тот делает правильно?—Без сомнения.—А ты согласился, что разрезывать на части и снимать кожу свойственно повару? Согласился или нет?—Согласился, сказал я, но извини меня.—Следовательно, кто закалывает повара и разрезав его на части, варить и жарить, тот делает, что кому свойственно (τά προοήκοντα)? и кто кует кузнеца, {{перенос|обжи-|гает}}

{{перенос2|обжи|гает}} гончара, тот равным образом делает, что кому свойственно. — О Посейдон! вскричал я, вот венед мудрости! Что, если б она принадлежала мне, как будто моя собственная! — А узнал ли бы ты ее, Сократ, спросил он, если бы она была твоя собственная? — Разумеется, отвечал я, лишь бы только тебе это было угодно.—Но разве ты думаешь, что свое можно знать? — Да, лишь бы ты понимал не иное что-нибудь; потому что начинать-то приходится с тобою, а оканчивать с Эвтидемом <ref>1) Лишь бы понимал.... а оканчивать с Эвтидемом. Связь этих мыслей та, что предложенный вопрос Дионисиодор мог принимать в одном значении, а Эвтидем—в другом. Сократ хочет сказать: смотри, Дионисиодор, так ли ты разумеешь это положение, как разумеет его брат твой; потому что начинать-то приходится с тобою, а оканчивать с ним.</ref>.— Что почитаешь ты своим? не то ли, чем владеешь и можешь пользоваться, когда хочешь? Например быка, или овцу, ты почитаешь своими не потому ли, что в твоей власти продать их, подарить, или принести в жертву какому угодно богу? А на что не имеешь подобной власти, то и не твое? — Заметив, что отсюда выйдет какой-то чудесный результат, и желая скорее услышать его, я отвечал: именно так, Дионисиодор, только это и мое. — Но что, по твоему мнению, называется животным? не то ли, в чем есть душа? — Конечно то, сказал я.—И ты соглашаешься, что из животных те только твои, с которыми властно тебе делать все, что в. прежде говорено было?—Соглашаюсь.—Тут он умышленно приостановился, как бы думая о чем-то высоком, и потом продолжал: скажи мне, Сократ, есть ли у тебя отечественный Зевс?—А я, опасаясь, чтобы этот вопрос не привел нас к такому же заключению, какое было недавно выведено <ref>2) Указывается на предыдущее заключение, то есть: заколоть повара, и проч. значит, делать то, что к кому относится.</ref>, старался избегнуть его по крайней мере скрытою уверткой, бросался туда и сюда и наконец, будто опутанный сетью, отвечал: нет, Дионисиодор <ref>3) Этот ответ Сократа произвел много споров и недоумений между комментаторами. Нельзя сомневаться, что Афиняне действительно покланя-</ref>. — О,

так ты человек жалкий и вовсе не Афинянин, когда у тебя нет ни отечественных богов, ни храмов, ни прекрасного, ни доброго. — Удержись, Дионисиодор, сказал я, говори лучше, учи меня без брани. Есть у меня и жертвенники, и храмы, как домашние, так и отечественные, есть в этом роде все, что имеют другие Афиняне.—Стало быть и у других Афинян нет отечественного Зевса? — Конечно, отвечал я; это название неизвестно никому из Ионян: ни тем, которые выселились из нашей республики, ни нам самим. Мы признаем отечественным божеством Аполлона, так как от него родился Ион <ref>1) Афиняне и Ионийцы почитали родоначальником своим Аполдона, потому что от него и Креузы родился Ион, давший свое имя Ионийцам. См. Chr. Fel. Baehr. de Apolline patricio 1829. Müller. Vol. 1. p. 244. sq.</ref>; а Зевс называется у нас божеством не отечественным, но блюстительным (ἔρκειος) и братским (φράτριος), подобно Афине, которая также носит имя братской. — Довольно! сказал Дионисиодор: теперь видно, что у тебя есть Аполлон, Зевс и Афина.—Конечно.—И не правда ли, что они твои боги?— Да, прародители и владыки, отвечал я.—Но ведь они твои? или, может быть, ты не признаешь их своими? — Что делать! признаю. — Следовательно, эти боги суть животные? ведь ты согласился, что существо, одаренное душою, есть животное. Впрочем у этих богов, может быть, и нет души? — Есть, отвечал я. — Ну так они животные?—Животные, сказал я. — Потом ты равным образом согласился, что из животных те принадлежат тебе, которых&nbsp; в твоей воле подарить, продать и принести в жертву какому угодно богу?—Согласился, не могу ускользнуть, {{перенос|Эвти-|дем}}

{{перенос2|Эвти|дем}}. — Теперь послушай же, продолжал он: если Зевс и другие боги—твои; то не в твоей ли власти продать их, подарить, и вообще делать с ними, что угодно, как с прочими животными? — Пораженный этим словом, Критон, я пал безгласным. Ктизипп хотел было помочь мне и сказал: о ужас, Иракл! какое прекрасное заключение! — Но Дионисиодор подхватил: что? ужас Иракл, или Иракл ужас?—Тогда Ктизипп воскликнул: о Посейдон! страшное слово! Я отступаю; эти люди непобедимы.

''Крит''. Да, Сократ, я конечно люблю слушать, и с удовольствием учился бы чему-нибудь; но боюсь, что принадлежу к числу не тех, которые подобны Эвтидему, а тех, которые, как ты говоришь, охотнее желали бы быть опровергаемыми посредством таких умствований, чем&nbsp; опровергать ими. Я показался бы смешным, если бы {{перенос|взду-|мал}}

{{перенос2|взду|мал}} вразумлять тебя; однако ж хочу рассказать, что слышал. Знай, что во время моей прогулки, один из тех, которые оставили ваше собрание, подошел ко мне. Это был человек, почитающийся умным и отличным писателем судебных речей. Критон! сказал он мне, ты не слушаешь этих мудрецов? — Нет, ради Зевса, отвечал я; там, за множеством народа, ничего не расслушать. —А стоило бы послушать. — Для чего? спросил я.— Чтобы узнать разговор тех людей, которые ныне принадлежат к числу мудрейших в известном роде речей.—Что ж тебе показалось? — Что больше, отвечал он, кроме того, что можно слышать от всех подобных болтунов, которые о пустых вещах рассуждают с неуместною важностью. Это собственные его слова. — Но ведь философия, сказал я, дело прекрасное.—Что за прекрасное, добряк? ничего не стоит. Вот если бы теперь ты был там, то верно стыдился бы за своего друга. Какой чудак! Он хочет ввериться этим людям; а они, не думая о том, что говорят, только противоречат каждому слову. Их, как я уже сказал, почитают отличными мудрецами нашего времени; между тем, и самое дело, Критон, и люди, занимающиеся им, весьма низки и достойны смеха.— А мне кажется, Сократ, что дело-то не заслуживает порицания, и что ни мой знакомец, ни кто другой не должен в. порицать его: напротив справедливо, думаю, бранят тех, которые в присутствии многих вступают в разговор с подобными учителями.