Эвтидем (Платон; Карпов): различия между версиями

||

 

 

 

|}

||

 

 

 

|| ''Сокр''. Видно, какие-то новые софисты 1).

 

 

''Крит''. Не мешает, если тебе угодно, Сократ. Но пре-

 

 

 

 

|}

<!-- 165 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

 

 

|| жде скажи о мудрости этих людей, что бы знать, чему мы будем учиться у них.

 

{| style="border-spacing:0;"

|| что нужно знать человеку, желающему сделаться искусным полководцем, то есть, как располагать и весть войско, как сражаться оружием; они могут также научить, как помогать самому себе в судах, в случае какой-нибудь обиды.—Когда я сказал это, Эвтидем и Дионисиодор обнаружили свое неудовольствие; потому что, посмотрев друг на друга, улыбнулись. Потом первый из них примолвил: не этим уже мы серьезно занимаемся, Сократ; такое занятие у нас только между делом.—Тут я изумился и сказал: значит, ваше дело, должно быть, прекрасно, если подобное занятие для вас только безделка. Скажите же, ради богов, в чем состоит это прекрасное упражнение?—Мы признаем себя способными, Сократ, отвечал он, превосходнее и скорее всех преподать добродетель.—О Зевс! вскричал я, какое великое дело! Да где нашли вы это сокровище?&nbsp; 1) А я, думал о вас так, как сей час же говорил, что вы то есть с особенным искусством действуете оружием, да так и рассказывал о вас. Помнится даже, что и сами вы, в первое время прибытия к нам, объявляли о себе тоже. Но если теперь поистине обладаете и этою наукою; то умилосердитесь 2); от души приветствую вас, как богов, и прошу у вас прощения в прежних словах своих. Впрочем смотрите, Эвтидем и Дионисиодор, правду ли вы сказали? Ведь не удивительно не верить, когда обещаете так много.—Будь уверен, Сократ, что правду, отвечали они. — Поздравляю же вас с таким приобретением гораздо более, чем великого царя с владычеством. Однако ж

 

 

 

|}

<!-- 167 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

 

 

 

|| скажите мне: намерены ли вы объявить всем об этой мудрости, или думаете как иначе?—Для того-то мы и приехали сюда, Сократ, чтобы объявить о себе и учить, кто пожелает учиться. — О, ручаюсь, что все пожелают, кто не знает вашего искусства! Вот я первый, потом Клиниас, а там Ктизипп и все эти, сказал я, указывая на друзей Клиниаса. А они уже очутились вокруг нас: Ктизипп сперва сидел, кажется, далеко от Клиниаса; но когда Эвтидем, разговаривая со мною, наклонялся вперед, потому что между нами был Клиниас, и заслонял его от Ктизиппа, он, желая смотреть на своего друга и вместе слушать разговор, первый вскочил с своего места и стал против нас. Потом его примеру последовали и другие, обычные приятели Клиниаса и друзья Эвтидема и Дионисиодора. На них-то указал я Эвтидему и примолвил, что все они готовы учиться. В самом деле, как Ктизипп, так и прочие изъявили сильное желание и в один голос просили его показать опыт своей мудрости.

 

 

Но как бы лучше рассказать тебе, Критон, что за этим последовало? Дело немаловажное — уметь, при повторении, удержать такую необыкновенную мудрость. Приступая к рассказу, не призвать ли и мне на помощь Муз и Мнимосину, как призывают их поэты?—Начал Эвтидем и, помнится, следующим вопросом: Клиниас! Какие люди обыкновенно учатся: умные, или невежды? — Ребенок, так как задача

 

 

 

 

|}

<!-- 169 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

 

|| была трудна 1), покраснел и в недоумении посмотрел на меня; а я, видя, что он смешался, сказал: не робей, Клиниас, отвечай смело: то или другое тебе кажется? может быть чрез это получишь великую пользу.—В ту же минуту Дионисиодор наклонился ко мне почти на ухо с комическою улыбкой, и молвил: предсказываю тебе, Сократ, что как ни ответит дитя, во всяком случае будет обличено в ошибке 2). — Между тем Клиниас уже отвечал; так что мне более не нужно было возбуждать его к смелости: он отвечал, что учатся умные. — А называешь ли ты кого-нибудь учителями, спросил Эвтидем, или не называешь?—Называю. — Но учители не суть ли учители тех, которые учатся, как например, цитрист и грамматист были твоими и других детей учителями, а вы их учениками?—Согласился. — А учась чему-нибудь, вы конечно прежде не знали того, чему учились?—Не знали, сказал он.—&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp; И однако ж, не зная того, были умны? — Не так-то, отвечал он.—А если не умны, то невежды?—Правда.—Итак, учась тому, чего не знали, вы учились невеждами? — Мальчик согласился. — Значит, умные учатся невеждами, а не умными, как ты думал, Клиниас.—Лишь только он сказал это, как все последователи Дионисиодора и Эвтидема дружно, будто хор, по знаку капельмейстера&nbsp; 3), зарукопле-

 

||

 

 

 

 

 

|}

<!-- 171 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

 

|| будь говорят, а тот, кто не знает букв? — Так; однако ж я учусь, сказал он. — Но ты учишься тому, что знаешь, если только знаешь все буквы. — Правда. — Следовательно, ты неправильно отвечал, сказал он. — Эвтидем еще не успел порядочно кончить своего заключения, как Дионисиодор перехватил речь его, будто мяч, и опять напал на дитя.—Клиниас! сказал он, Эвтидем обманывает тебя. Скажи мне: учиться не значит ли приобретать познание о том, чему кто учится?—Клиниас согласился.— А познать, не тоже ли, что иметь уже познание? — Подтвердил. — Следовательно, не знать, все равно, что не иметь познания? — Конечно. —Но кто получает что-нибудь? тот ли, кто имеет, или кто не имеет?—Кто не имеет.—А ты согласился, что не знающие принадлежат к числу людей не имеющих?—Согласился.—По этому, учащиеся принадлежат к числу людей получающих, а не тех, которые имеют?—Так.—Следовательно учатся, Клиниас, не те, которые знают, а те, которые не знают.

 

{| style="border-spacing:0;"

|| бывал посвящаем; то знаешь, что этот обряд начинается плясками и шутками: точно так же теперь пляшут вокруг тебя и шутят, подобно орхистам, Эвтидем и Дионисиодор, чтобы потом ты мог быть посвящен. И так в эти минуты представляй себе, что слышишь начало софистических церемоний. Сперва, как говорит Продик, надобно уразуметь истинное значение имен: вот иностранцы в показали тебе, что ты не знаешь, как люди употребляют слово учиться (μανθάνειν). Они называют этим словом, во-первых то, когда человек, не имевший прежде никакого познания об известном предмете, наконец, узнает его; во вторых то, когда он, уже получив познание о нем, с помощью его рассматривает тот же самый предмет, как скоро его делают, или о нем рассуждают. Хотя конечно в этом случае чаще употребляется глагол беседовать (ξυνιέναι), чем учиться; однако ж иногда говорят и учиться (μανθάνειν). Да, Клиниас, ты забыл, как показали тебе Эвтидем и Дионисиодор, что упомянутое название принимается у людей в противоречащих значениях, то есть, прилагается и к знающему и к незнающему. Почти тоже самое и во втором предложенном тебе вопросе: что познают?—то ли, что знают, или то, чего не знают? Такие-то уроки я называю шутками, и говорю, что с тобою действительно шутили. А шутки это по тому, что если бы кто-нибудь узнал многие и даже все подобные вещи, все еще не знал бы, каково самое дело. Шутить можно с людь-

 

 

 

|}

<!-- 173 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

 

|| ми, подставляя им различные значения слов, как ногу, чтобы они споткнулись и упали, или, отдвигая сзади скамейку, когда кто хочет сесть, чтобы позабавиться и посмеяться, как он опрокинется на спину. Думай же, что эти мудрецы подобным образом шутят теперь и с тобою, но потом они уже серьёзно раскроют тебе дело 1); а я между тем попрошу их исполнить обещание: ведь они обещались показать расположительную свою мудрость, но видно признали нужным начать шуткой. И так, Эвтидем и Дионисиодор, до этой поры вы шутили и может быть уже довольно нашутились. Теперь, постарайтесь убедить мальчика, что должно любить мудрость и добродетель. Впрочем, я сперва выскажу вам, как это понимаю, — чего хочу от вас, и если покажусь невеждою в этом отношении, и человеком смешным, вы не смейтесь надо мною; потому что одна жажда вашей мудрости возбуждает во мне смелость лепетать пред вами. И так, слушая меня, удержитесь от смеха вы и ученики ваши; а ты, сын Аксиоха, отвечай.

 

{| style="border-spacing:0;"

|| чих телесных совершенствах.—Согласился.—Но ведь и благородство, и сила, и почести в отечестве, не менее добро.—Конечно.—А нет ли и еще чего-нибудь доброго? например: быть рассудительным, справедливым, мужественным? Скажи, ради Зевса, Клиниас: тогда ли мы были бы правы, когда бы почитали это добром ,или тогда, когда не почитали бы? Может быть иные недоумевают касательно этого предмета; а ты как думаешь?—Я почитаю это добром, отвечал Клиниас.—Хорошо; но к какому классу отнести мудрость? к добру, или к чему другому?—К добру.—Подумай-ка, не забыли ли мы и еще о каком-нибудь добре, стоящем внимания? —Кажется не забыли, отвечал Клиниас. — Тогда я. как будто припоминая что-то, сказал: ох нет, клянусь Зевсом, мы пропустили величайшее из всех благ.—Какое же это? спросил он.—Благополучие 1), Клиниас, которое все, даже и самые плохие люди, называют величайшим добром.—Ты прав.—Потом опять одумавшись, я сказал: а ведь мы, я и ты, сын Аксиоха, немного смешны в глазах этих иностранцев. — Почему же? спросил он.—Потому, что, упомянув о благополучии прежде, теперь снова говорим о нем. — Как же так? — Да так, смешно полагать в другой раз то, что было уже

 

 

 

 

|}

<!-- 175 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

 

|| положено 1), и говорить об одном и том же дважды.—Что ты разумеешь тут? — Послушай, сказал я: мудрость есть благополучие; это известно и ребенку. — Клиниас удивился, по тому что еще слишком молод и несмышлен; а я, заметив его удивление, спросил: разве ты не знаешь, что флейщики, в отношении к игре на Флейте, люди самые благополучные?—Знаю.—Тоже должно сказать и о грамматистах в отношении к искусству читать и писать? — Без сомнения.—Что ж теперь? говоря вообще, почитаешь ли ты кого-нибудь благополучнее кормчего во время морской бури?—Нет.—А во время войны, с кем бы ты охотнее согласился разделять судьбу: с мудрым полководцем, или &nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp; с немудрым? — С мудрым. — Во время болезни, кому бы охотнее вверился: мудрому врачу, или глупому? — Мудрому. — Стало быть, гораздо благополучнее иметь дело с мудрым, чем с невеждою? — Конечно. — Следовательно мудрость везде делает людей благополучными; с нею никто не ошибается, но все поступают правильно и удачно: иначе она не была бы и мудростью. Таким образом в главном мы наконец, как то там согласились, то есть, заключили, что кто обладает мудростью, тот не имеет нужды в благополучии. А когда согласились в этом, я спросил Клиниаса и о других, прежде допущенных положениях. Мы допустили, сказал я, что человек благоденствует и бывает счастлив, как скоро у него много добра. — Допустили. — Но благоденствовать

 

<!-- 176 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

|| при настоящих благах тогда ли можем мы, когда они полезны нам, или, когда не полезны? — Когда полезны, отвечал он. — Полезны лв они, когда мы только имеем их, а не употребляем? На пример, полезно ли иметь много пищи и не есть, много питья и не пить?—Вовсе нет, сказал он. — Вообрази же теперь, что художники приобрели все нужное для каждого из них, и однако ж не употребляют приобретенного: счастливы ли они от того, что у них есть все нужное для художника? Представь например, что плотник приобрел все инструменты и нужные деревья, а ничего не строит: полезно ли ему это приобретение? — Ни мало. — Что ж теперь? кто приобрел богатство и все другие блага, о которых мы недавно упоминали, а не употребляет их; тот благоденствует ли от приобретения этих благ?—Нет, Сократ.—Следовательно, кто хочет быть счастливым; тому надобно не только приобрести эти блага, но и употреблять их, если одно приобретение не приносит никакой пользы. — Правда.— И так, для счастья человека, Клиниас, необходимо как приобретение благ, так и употребление их.— Кажется. — Но употребление правильное, спросил я, или и неправильное?—Правильное.—Ты хорошо-таки отвечаешь; потому что употреблять их неправильно, думаю, гораздо вреднее 1), чем вовсе не употреблять: первое худо, а последнее ни худо, ни хорошо. Не так&nbsp; ли скажем?—Подтвердил. — Что же? при обработке деревьев, может ли что другое содействовать правильному употреблению их, кроме знания, свойственного плотнику? — Ничто, сказал он.—Не знание ли также содействует правильной выделке сосудов?—Подтвердил.—А для того, сказал я, чтобы правильно употребляемы были все прежде упомянутые нами блага, то есть, богатство, здоровье и красота, знание ли должно идти вперед и сообщать направление дея-

 

||

 

 

 

 

 

|| тельности, или что другое?—Знание, отвечал он.—Следовательно знание, как видно, при всяком приобретении и действии, доставляет людям не только благополучие, но и счастье?—Согласился.—И так скажи, ради Зевса, спросил я: есть ли какая-нибудь польза от всех приобретений, без рассудительности и мудрости? Полезно ли человеку многое приобретать и многое делать, когда в нем нет ума, или полезнее немногое с умом? Смотри так: не тот ли менее грешит, кто менее делает? не тот ли менее несчастен, кто менее грешит? не тот ли менее бедствует, кто менее несчастен? — Без сомнения, сказал он.—Но кто преимущественно менее может делать: бедный или богатый? — Бедный, отвечал он. — Слабый или сильный? — Слабый.—В честях, или без честей?—Без честей.—Мужественный и рассудительный, или робкий?—Робкий.—Следовательно, менее&nbsp;&nbsp; также — ленивый, чем деятельный? — Допустил. — Менее медленный, чем быстрый? и менее тот, кто имеет тупое зрение и слух, чем тот, у кого чувства остры?—Во всем этом мы согласились.—Значит, все вообще блага, о которых мы говорили, Клиниас, продолжал я, надобно понимать не так, что они блага сами по себе, во, как видно, следующим образом: если управляет ими невежество; то они бывают большим злом, чем противоположное им, потому что могут успешнее служить злому началу, которое управляет ими. Если же, напротив, они находятся под властью рассудительности и мудрости; то становятся тем большим добром: а сами по&nbsp; себе не стоят ни того ни другого названия. — Кажется в самом деле так, как ты говоришь. — Что же теперь остается заключить из наших слов? Не то ли, что нет ничего ни доброго ни злого, что одна мудрость—добро, и одно невежество—зло?—Согласился.—Рассмотрим же остальное, сказал я. Все мы сильно желаем быть счастливыми; а сча-

 

 

Выслушав это с радостью, я сказал: вот образец расположительной беседы, какой мне хочется, Дионисиодор

 

 

 

 

|}

<!-- 179 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

 

 

 

|| и Эвтидем. Он конечно не искусствен и с трудом развит: но пусть кто-нибудь из вас постарается изложить его по правилам искусства. А когда вам не угодно, раскройте этому ребенку, по крайней мере то, что я оставил без исследования, то есть, должен ли он стараться приобрести всякое знание, или какое-нибудь одно, которое сделало бы его человеком счастливым и добрым, и в чем состоит оно; ведь я с самого начала говорил вам, что для нас весьма важно видеть этого юношу мудрым и добрым. Сказав это, Критон, я сильно напряг свое внимание и изготовился понять, каким образом они приступят к слову и с чего начнут свои наставления, долженствовавшие расположить юношу к мудрости и добродетели. Вот старший из них, Дионисиодор, первый открыл беседу; а мы смотрели на него с надеждою тотчас услышать какую-нибудь дивную речь. Так и вышло: этот человек начал в самом деле удивительное слово, и тебе, Критон, стоит выслушать его, чтобы судить, как оно возбуждает к добродетели.

 

{| style="border-spacing:0;"

|| те, чтоб он сделался тем, что теперь не есть 1), и не был тем, что теперь есть? — Услышав это, я смешался; а Дионисиодор, заметив мое смущение, продолжал: — но желая, чтоб он не был тем, что теперь есть, вы, кажется, хотите, чтоб он погиб. О, те друзья и приятели весьма драгоценны, которые больше всего желают погибели любимому своему юноше.—Услышав это, Ктизипп рассердился за своего друга и вскричал: турийский иностранец! Если бы не было невежливо, я сказал бы тебе: возьми на свою голову&nbsp;&nbsp; то дело, которое ты вздумал налгать на меня и на других. Об этом и говорить преступно: ну, могу ли я желать Клиниасу погибели? — Как, Ктизипп? возразил Эвтидем: разве, по твоему мнению, можно лгать? —Да, клянусь Зевсом, отвечал он, если только я не сошел с ума.—Но кому же можно: тому ли, кто говорит о деле, о котором идет речь, или тому, кто не говорит? — Тому, кто говорит, отвечал он. — Однако ж говорящий о деле&nbsp; конечно говорит не о другом каком-нибудь сущем, а о том, что он говорит. — Да как же иначе? сказал Ктизипп. — И дело, о котором говорится, вероятно, есть сущее особое, отличное от другого?—Без сомнения.—Стало быть, говорящий о нем, говорит о сущем? — Да.—Но говорящий о сущем, говорит сущую истину. Следовательно,

 

 

 

|}

||

 

 

 

|| и Дионисиодор, поколику он говорит о сущем, говорит&nbsp; истину и нисколько не лжет на тебя? — Так, сказал Ктизипп<nowiki>; но кто говорит об этом, </nowiki>Эвтидем, тот говорит не о сущем. — Да не сущее разве не то, чего нет? спросил Эвтидем.—Конечно то, чего нет.—И не в том ли состоит не сущее, что оно нигде не существует? — В том, что нигде. — А можно ли совершать что-нибудь с тем, что не существует? например, мог ли бы кто-нибудь сделать Клиниасу то, чего нигде нет? — Не думаю, отвечал Ктизипп. — Что же? ораторы, говоря к народу, ничего не совершают? — Совершают, отвечал он. — А&nbsp; если совершают, то и делают? — Конечно. — Поэтому говорить, значит совершать и делать? — Согласился. — Стало быть никто не говорит о том, чего нет; ибо иначе можно было бы и делать то, чего нет. А ты уступил, что не сущего делать нельзя; значит, по твоим же словам, и лгать нельзя. И так все, что говорит Дионисиодор, есть истинное и сущее.—Но ради Зевса, Эвтидем, сказал Ктизипп: положим, он говорит о сущем; да говорит-то не так, как оно есть.—Что ты, Ктизипп? возразил Дионисиодор: разве можно найти кого-нибудь, кто говорил бы о вещах, как они есть? — Конечно; таковы все честные, добрые и правдивые люди. — Как? спросил он, ведь хорошее хорошо, а худое худо? — Уступил. — И ты соглашаешься, что честные и добрые люди говорят о вещах, как они есть? — Соглашаюсь.—Но если добрые люди, Ктизипп, говорят о вещах, как они есть: то о худом говорят они без сомнения худо? —Да, клянусь Зевсом, отвечал он, то есть о худых людях, к которым ты, если хочешь меня послушать, берегись присоединяться, чтобы добрые, говорящие,

 

||

 

 

 

 

 

|}

<!-- 183 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

 

|| ся и ввериться Дионисиодору, будто колхидской Медее 1) . Пусть они погубят меня, даже, если угодно, сварят и делают все, что хотят, лишь бы мне переродиться в человека доброго. — На мои слова Ктизипп отвечал: и я также, Сократ, готов отдаться в волю иностранцев: пусть они, если угодно, дерут с меня кожу больнее, чем теперь, лишь бы только из ней вышел не мех, как из Марсиасовой 2), а добродетель. Дионисиодор, кажется, думает, что я сержусь на него: нет, я не сержусь, а только противоречу тому, что, по моему мнению, не хорошо сказал он на меня. Противоречия, благороднейший Дионисиодор, ты не называй бранью; брань есть нечто другое.

 

{| style="border-spacing:0;"

|| —А когда ни который из нас не может отчетливо говорить о деле, — станем ли мы в отношении к нему взаимно себе противоречить, или, может быть, ни тот ни другой и не вспомнит о нем? — Ктизипп и с этим согласился. — Наконец, когда бы я дельно говорил об одной вещи, а ты о другой; было ли бы между нами противоречие? Или, когда я говорил бы о какой-нибудь вещи, а ты вовсе не говорил бы о ней: не говорящий противоречит ли говорящему? —Ктизипп замолчал; а я, удивившись речи Дионисиодора, спросил его: как это, Дионисиодор? Я уже от многих и часто слыхал твое умозаключение, но не перестаю удивляться. Оно было в большом ходу у учеников Протагора 1) и еще прежде их&nbsp; 2), но мне всегда представлялось странным, потому что как будто опровергало—и другие положения, и само себя. Надеюсь, что ты, любезнейший, получше раскроешь мне истину. Точно ли невозможно говорить ложь? Ведь в этом, кажется, сила речи? не так ли? то есть, говорящий или говорит правду, или вовсе не говорит? — Согласился.—Но может быть нельзя только говорить ложь, а думать можно?—И думать нельзя, сказал он.—Значит, вовсе не бывает ложного мнения? — Не бывает. — Стало быть нет ни невежества, ни невежд? потому что невежество, если бы оно было, то состояло бы во лжи относительно вещей. —Конечно, сказал он. —Но этого нет, спросил я? — Нет, отвечал он.— Однако ж, Дионисиодор, ты говоришь для того ли только, чтобы говорить и сказать нечто необыкновенное, или в самом деле думаешь, что между людьми нет ни одного невежды? — Твое дело опровергнуть

 

 

 

 

 

|}

<!-- 185 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

 

|| меня, отвечал он. — А разве, по твоему мнению, можно опровергать, когда никто не лжет?—Нельзя, сказал Эвтидем.—Я и не требовал опровержения, примолвил Дионисиодор: как требовать того, чего нет? — Такие мудрые и прекрасные вещи, Эвтидем, для меня недовольно понятны сказал я; внимание мое как-то тупо в этом отношении. Поэтому я предложу тебе такой вопрос, который может быть покажется оскорбительным; но ты извини меня. Смотри-ка: нельзя ни лгать, ни ложно мыслить, ни быть невеждою, а потому ни ошибаться, когда что делаешь; ведь кто делает, тот не может ошибиться в том, что делает. Не так ли говорите вы?—Так, отвечал он.—Вот же оскорбительный вопрос, сказал я: если мы не ошибаемся ни в делах, ни в словах, ни в мыслях, если все это справедливо; то, ради Зевса, кого пришли вы учить? Разве не объявили вы недавно, что лучше всякого человека преподаете добродетель каждому, кто хочет учиться? — Ты, Сократ, настоящий Кронос 1), подхватил Дионисиодор, если припоминаешь, что говорили мы прежде; ты повторил бы все, что сказал я за год, а не знаешь, как взяться за то, что говорится теперь. — Да теперешнее-то, видишь, трудно 2), отвечал я, конечно потому, что сказано мудрецами; вот и в последних словах твоих очень трудно взяться за тебя. Не сам ли ты говоришь, Дионисиодор, что ''я не могу взяться за твои слова''? а это не значит ли, что мне не опровергнуть их? Скажи, иначе ли как-нибудь понимаешь ты выражение: ''я не знаю, как взяться за твои слова''?—Но ведь и за то, что говоришь ты, тоже трудно взяться. Однако ж,

 

{| style="border-spacing:0;"

|| отвечай мне.—Как? не дождавшись твоего ответа, Дионисиодор? сказал я.—Ты не отвечаешь? — Так и должно быть.—Конечно так должно быть, прибавил он.—А почему? спросил я: видно по тому, что ты пришел к нам, как всесветный мудрец в слове; ты знаешь, когда должно отвечать, когда нет; и теперь не отвечаешь, зная, что отвечать не должно?—Ты оскорбляешь, а не думаешь об ответах, сказал он. Послушайся, добрый человек, и отвечай: ведь сам же соглашаешься, что я мудрец.—Кажется, необходимость велит послушаться; потому что ты управляешь беседою. Спрашивай.—Что мыслит, спросил он: то ли, в чем есть душа, или то, что бездушно? — То, в чем есть душа.—А знаешь ли ты какое-нибудь выражение, в котором была бы душа? — Клянусь Зевсом, что не знаю. — По чему же ты недавно спрашивал, какой смысл имеет (νοοῖ) 1) мое выражение? — Конечно по тому только, Е. отвечал я, что слабость ума заставила меня ошибиться. Или, может быть, я не ошибся? может быть и правда, что выражения мыслят? Как ты думаешь: ошибся я или нет? Если не ошибся; то ты не опровергнешь меня и, не смотря на свою мудрость, не сумеешь взяться за слово: а если ошибся, то ты неправду утверждал, будто нельзя ошибаться. И это относится уже не к тому, что сказано было тобою за год. Так-то, Дионисиодор и Эвтидем, продолжал я, ваша мудрость, видно, всегда в одном состоянии: она и теперь еще, как в древности, низвергая другое, падает сама; и ваше искусство, не смотря на столь дивный подбор слов, доныне не нашло средства выйти из этого состояния. — После того Ктизипп сказал: что за странные вещи говорите вы, мужи турийские, хиосские, или какие еще,—каким именем угодно вам называться, — вы, которым сумасброд-

 

 

 

 

|}

<!-- 187 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

 

|| ствовать ничего не стоит!—Опасаясь, чтобы между ими не произошло ссоры, я снова остановил Ктизиппа и сказал: Ктизипп! считаю нужным и тебе напомнить тоже самое, что напоминал Клиниасу. Ты не знаешь, как удивительна мудрость этих иностранцев; только они не хотят серьёзно раскрыть ее нам, а подражают Протею, египетскому софисту, и чаруют нас. Будем же и мы подражать Менелаю&nbsp;&nbsp; и не отстанем от этих мужей, пока не обнаружится серьёзная сторона их знания. Я надеюсь, что они откроют нечто превосходное, когда начнут говорить не шутя. И так попросим их, убедим, умолим быть откровенными. Между тем мне хочется снова показать им, какого бы объяснения просил я от них; а потому попытаюсь, как могу, повести свою беседу далее от той точки, на которой прежде остановился. Может быть, чрез это мне удастся вызвать их к делу; может быть из участия и жалости к моим серьёзным усилиям, они и сами заговорят серьёзнее.

 

{| style="border-spacing:0;"

|| кой пользы собрать себе все золото, даже без труда и без раскапывания земли; ведь, если бы мы умели и камни превращать в золото, наше уменье еще не имело бы никакой цены; ибо кто не знает, как пользоваться золотом, тому оно вовсе бесполезно. Помнишь ли ты это, спросил я? — Как же; помню. — Таким же образом нет никакой пользы и в прочих знаниях, например, в промышленном, врачебном и других, которые, наставляя, что должно делать, не употребляют сделанного. Правда ли?—Подтвердил.—Если бы даже было знание делать бессмертными, да не научало пользоваться бессмертием; то и оно, по вышепринятым основаниям, не приносило бы, как видно, никакой пользы.—Во всем этом мы согласились.—Итак, любезное дитя, сказал я, нам нужно такое знание, в котором совпадали бы и делание, и уменье пользоваться тем, что делается.—Явно, примолвил он.—Далеко до того однако ж, чтобы мы, умея делать лиру, были мастера и играть на ней; потому что здесь иное — делать, а иное — пользоваться: эти искусства отдельны одно от другого, то есть, делание лиры и игра на лире взаимно различаются. Не так ли? — Подтвердил. — Не нужно нам разумеется, и искусство играть на Флейте 1); потому что и оно отлично от делания Флейты.—Согласился. —Но ради богов! сказал я: когда мы изучаем искусство сочинять речи; то оно ли то, которое изучивши, мы должны быть счастливыми? — Не думаю, отвечал Клиниас.—А на каком основании, спросил я? — Мне известны некоторые писатели речей 2), отвечал он, не умеющие пользоваться написанными речами, подобно тому, как делатели лир не пользуются своими лирами, то-

 

 

 

 

 

|}

<!-- 189 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

 

 

|| гда как другие весьма хорошо пользуются ими, хотя сами не в состоянии сочинять речи. А отсюда видно, что и относительно речей, искусство сочинять их и искусство пользоваться ими—отдельны.—Ты привел, кажется, достаточное основание, что искусство сочинять речи не есть то приобретение, которое сделало бы нас счастливыми: а я из него то именно и думал было произвести так давно искомое нами знание. Ведь люди, сочиняющие речи, когда случается встретиться с ними, кажутся, Клиниас, чрезвычайно мудрыми, а самое искусство их — божественным, высоким: и не удивительно; потому что оно есть часть искусства обаятелей и в не многом уступает ему. Обаятели заговаривают змей, пауков, скорпионов и других животных, или болезни; а сочинители речей, заговаривают и укрощают судей, депутатов и народную толпу. Или ты, может быть, иначе представляешь? спросил я.—Нет, отвечал он, мне кажется так, как ты говоришь.—К чему же еще обратимся мы? к какому искусству? 1) —Не придумаю, сказал он.—А я, кажется, нашел. — Какое же? спросил Клиниас.—По-видимому воинское, отвечал я: приобретение его, скорее всех других может сделать человека счастливым.—О, не думаю.— Как? сказал я.—Ведь оно есть искусство охотиться за людьми.—Так что ж? спросил я.—Никакая охота, отвечал он, не простирается далее цели поймать и схватить. Но схватив, что ловили, охотники не могут пользоваться своею добычею: напротив, псари и рыболовы отдают ее поварам; геометры, астрономы и счетчики (ибо и они охотники, потому что не сами делают фигуры&nbsp; 2), а находят уже готовые), по крайней мере благоразумнейшие из них, умея не употреблять, а только ловить, доверяют пользоваться

 

 

''Сокр''. По крайней мере мне хорошо помнится, что это говорено не Эвтидемом и не Дионисиодором. Но, любезнейший Критон, не рассуждал ли таким образом кто-ни-

 

 

 

 

|}

<!-- 191 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

|| будь превосходнейший из бывших там? А что я действительно слышал это, нельзя сомневаться.

 

 

''Сокр''. Равно и мы, Критон. Да и то еще знай, что если

 

 

 

 

|}

<!-- 193 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

 

 

|| есть такое искусство, какого мы ищем, то оно должно быть полезно.

 

 

Хочешь ли, Сократ, чтоб я преподал тебе то знание, в рассуждении которого вы так давно недоумеваете, или доказал, что ты уже имеешь его?—О счастливец! воскликнул я; неужели оно у тебя?—Конечно, отвечал он.—Так покажи мне его и докажи, ради Зевса, что оно есть и у меня; ведь это легче, чем учиться такому старику, как я. — Изволь. Отвечай мне: знаешь ли ты что-нибудь?—Да, многое отвечал я, только все мелочи. — Достаточно, сказал он. Почитаешь ли ты возможным, чтобы того самого сущего которое есть, не было? — Нет, клянусь Зевсом, не почитаю.— Но не сказал ли ты, что кое-что знаешь? — Ска-

 

 

 

 

|}

<!-- 195 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

 

|| зал. — И так ты знаток, когда знаешь? — Конечно, знаток того именно, что знаю. — Все равно. Разве не необходимо, что знаток знает все? — Нет, ради Зевса, ведь я многого не знаю. — А если чего-нибудь не знаешь, то и не знаток?—Не знаток того именно, чего не знаю, друг мой, сказал я. — По этому, продолжал он, ты не меньше не знаток? между тем сам же сейчас говорил, что знаток. Стало быть ты то, что есть, и вместе-не то, что есть. — Положим, Эвтидем, сказал я: ты-таки, по пословице, прекрасно трещишь (καλά δή παταγέις) 1). Но как же мне попасть на то знание, которого мы искали? Выходит, что так как нельзя, чтобы одно и тоже было и не было; то, если я знаю одно, знаю и все,—ибо невозможно быть вместе знатоком и не знатоком. А когда я знаю все; тогда обладаю и тем знанием, которого мы искали. Не это ли твоя мысль, мудрое твое открытие? —Ты уже и сам себя опровергаешь, Сократ, сказал он.—Как? Эвтидем, возразил я; а тебе не тоже приключилось? Я не досадую, что разделяю равную участь с тобой и Дионисиодором, этою любезною головою. Скажи, не правда ли, что оба вы одно сущее знаете, а другого не знаете?—Совсем нет, Сократ, отвечал Дионисиодор. — Что вы говорите? сказал я; разве вы ничего не

 

{| style="border-spacing:0;"

|| все? — Все, отвечал он, так же как и ты, зная одно, знаешь все. — О Зевс! сказал я, какие дивные слова, и сколько открывается в них доброго! А прочие люди знают все, или ничего?—О, прочие-то люди, примолвил он, одно знают, а другого не знают; они вместе знатоки и не знатоки 1). — Но как же это? спросил я.—Так, Сократ, отвечал он, что все знают все, если знают одно. — О, ради богов, Дионисиодор! вскричал я: теперь ясно, что вы говорите не шутя; насилу я вызвал вас к серьёзной беседе. И так вы в самом деле все умеете? и плотничать и кожевничать? — Конечно. — И чинить башмаки? — Да, сударь, и подшивать подметки&nbsp; 2). —Умеете также сосчитать, сколько звезд и песку?—Без сомнения, отвечал он. А ты думал, что мы не подтвердим этого?—Тут Ктизипп прервал наш разговор и сказал: представьте же, ради Зевса, Дионисиодор, какое-нибудь доказательство, из которого бы видно было, что вы говорите правду. — Что я представлю тебе? отвечал он.—Знаешь ли ты, сколько зубов у Эвтидема? и знает ли Эвтидем, сколько их у тебя? — А разве тебе не довольно было слышать, что мы все знаем?—Отнюдь не довольно отвечал он. Скажите нам еще это одно, и тем докажите, что говорите правду. Когда вы скажете, сколько у каждого из вас зубов, и когда, сосчитав их, мы увидим, что число их действительно таково; тогда поверим вам и во всем другом,. — Подумав, что Ктизипп смеется над ними, они не захотели говорить, и на каждый вопрос его отвечали только, что все знают; — ибо кажется ничего уже не оставалось, о чем бы Ктизипп

 

 

 

 

|}

<!-- 197 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

 

 

|| весьма откровенно не спрашивал их, даже о вещах самых постыдных:&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp;&nbsp; а они, как дикие кабаны на удар, смело и дружно шли на вопросы, повторяя, что все знают. Наконец и я, Критон, побуждаемый неверием, спросил Эвтидема: не умеет ли Дионисиодор и плясать?—Конечно умеет, отвечал он.—Но уж верно не пляшет на голове по ножам и, будучи в таких летах, не вертится на колесе?&nbsp;&nbsp; Верно его мудрость не простирается столь далеко?— Для него нет ничего невозможного, сказал он. — Однако ж, теперь ли только вы все знаете, или и всегда знали? спросил я. — И всегда, отвечал Эвтидем.—Знали, когда были детьми и едва родились? — Все, сказали оба вместе.— Нам показалось это невероятным, и Эвтидем спросил: что? не веришь, Сократ?—Да, кроме того только, примолвил я, что вы, должно быть, люди мудрые. — Но если хочешь отвечать, сказал он, я докажу, что и ты обладаешь столь же дивными вещами. — О, с удовольствием готов быть обличен в этом, сказал я. Ведь если я мудр, сам того не сознавая, и ты докажешь, что мне все и всегда было известно; то найду ли в целой жизни сокровище более этого?—Отвечай же, сказал он.—Спрашивай, буду отвечать. — Знаток ли ты чего-нибудь, Сократ, или не знаток? спросил он. — Знаток.—Но тем ли ты и знаешь, чем знаток, или не тем? — Чем знаток, то есть, душою, сколько я понимаю тебя. Впрочем может быть ты иное разумеешь?—Не стыдно ли тебе, Сократ, на вопрос отвечал вопросом? — Пусть стыдно, сказал я; но как же мне поступить? Пожалуй, буду делать, что приказываешь: только приказываешь ли ты мне не спрашивать, а отвечать, даже и тогда, когда я не знаю, о чем ты спрашиваешь?—Однако ж ты понимаешь что-нибудь в моих вопросах? сказал он.— Понимаю. —Так на то и отвечай, что понимаешь.—Как? если ты с своим вопросом соеди-

 

{| style="border-spacing:0;"

|| няешь один смысл, а я приписываю ему другой и, сообразно своему понятию, отвечаю; то мой ответ, нисколько не относящийся к делу, не ужели может удовлетворить тебя?—Меня то может удовлетворить, сказал он: а тебя, не думаю.—О так, ради Зевса, я не буду отвечать, не уверившись в смысле вопроса. — Ты не будешь отвечать на вопросы, сообразно своему понятию, конечно по тому, что тебе хочется быть болтуном и упрямее обыкновенного. — Заметив, что он сердится за различение слов, которыми хотел бы обойти и поймать меня, я вспомнил, что и Конн всякий раз досадует, как скоро я не соглашаюсь с ним, и тогда уже гораздо менее заботится обо мне, потому что почитает меня неучем. А так как во мне родилась мысль брать уроки и у Эвтидема<nowiki>; то я признал за лучшее согласиться с ним, чтобы после он не отверг меня, как негодного слушателя, и для того сказал: если, по твоему мнению, </nowiki>Эвтидем, так надобно делать, то делай; поэтому что ты без сомнения лучше умеешь вести разговор, чем я, человек неученый. Спрашивай же сначала. —Хорошо, сказал он, отвечай опять: знаешь ли ты то, что знаешь, или нет? — Знаю, и при том душою. — Но вот&nbsp; уж в ответе этого человека и больше, чем в моем вопросе: ведь я спрашиваю тебя не о том, чем ты знаешь, а о том, знаешь ли чем бы то ни было?—Излишек моего ответа произошел от моей необразованности, сказал я; извини меня: я уже готов отвечать просто, что всегда знаю, чем бы то ни было, то, что знаю.—Но всегда знаешь, продолжал он, тем же ли, или иногда тем, а иногда другим?—Всегда, когда знаю, отвечал я, знаю тем же.—Да неужели не перестанешь прибавлять?&nbsp; сказал он.—Боюсь, чтобы не обмануло нас это всегда. — Нас не обманет;

 

 

 

 

|}

<!-- 199 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

|| разве тебя? Однако ж отвечай. Ты знаешь тем же всегда? — Всегда, сказал я, за исключением ''когда''. — Хорошо, ты знаешь тем же всегда; но зная всегда, одно знаешь тем, чем знаешь, а другое другим, или все тем же? — Все вместе, что только знаю, отвечал я, знаю тем же. — Опять прежнее прибавление, сказал он. — Ну, пожалуй, прочь это: что только знаю. —Какая нужда! не устраняй ничего, а только отвечай. Можешь ли ты знать все вместе, если не все знаешь? — Это было бы чудо, сказал я.—Прибавляй же теперь, что хочешь, подхватил он; ты согласился, что знаешь все вместе 1). — Конечно, если прежние слова мои: все знаю, что только знаю, не имеют никакой силы. — Но ты равно согласился и в том, что всегда знаешь тем, чем знаешь, когда ли знал бы ты, или как иначе; ибо, по твоим же словам, ты знаешь всегда и все вместе; следовательно, ты знал все вместе и во время детства, и по рождении, и в минуту рождения, и до рождения, и до существования земли и неба. Да ты, клянусь Зевсом, всегда, все вместе и будешь знать 2), если только я пожелаю того. — О пожелай, высокопочтенный Эвтидем, сказал я, если в самом деде говоришь правду! Но я не очень верю, чтобы тебя достало для того, пока с твоим желанием не соединит своего и брат твой, Дионисиодор. В противном случае, могло бы быть&nbsp; 3).

 

||

 

 

 

 

С.&nbsp;

 

 

|}

<!-- 201 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

|| ко мне пришел сюда Иолей, мой Патрокл 1); то поступил бы еще не так. — Полно тебе петь-то, сказал Дионисиодор? отвечай-ка: Иолей более ли был племянником Иракла, чем твоим?—Ты, Дионисиодор, насильно заставляешь меня отвечать тебе по тому, что непрестанно спрашиваешь, сколько могу замечать, от зависти, чтобы помешать Эвтидему преподать мне ту мудрую вещ. — Отвечай же, сказал он. — Отвечаю, что Иолей был племянником Иракла, а моим, как мне кажется, отнюдь не был; потому что отец его—не Патрокл, брат мой, а Ификл, брат Иракла, сходный с ним по имени 2). — Но Патрокл, сказал он, твой ли? — Конечно, мы с ним от одной матери, хотя и не от одного отца. — Следовательно, он и брат тебе и не брат? — Ты слышал, друг мой, что мы только не от одного отца: его отец был Хередем, а мой Софрониск. — И так, отец был Софрониск и Хередем, спросил он? — Да, отвечал я, один мой, другой его. — Но Хередем не был ли другой в рассуждении отца? — Да, в рассуждении моего отца, сказал я.—Однако ж, быв другим в рассуждении отца, он был

 

{| style="border-spacing:0;"

|| отец? Впрочем может быть ты сам тоже, что камень? 1)— Боюсь, сказал я, как бы у тебя в самом деле не сделаться камнем, что однако ж мне не нравится.—А разве ты другой в рассуждении камня? — Конечно другой.—Но если ты другой в рассуждении камня, то ты не камень? И если другой в рассуждении золота, то ты не золото? — Правда. — А по тому, если Хередем другой в рассуждении отца, то он не отец. — Должно быть не отец, отвечал я. — Когда же Хередем—отец, перехватил Эвтидем, так Софрониск, как другой в рассуждении отца, уже не отец, и по тому у тебя, Сократ, нет отца 2). — Тут вмешался в разговор Ктизипп и сказал: но разве не одинаковое заключение и о вашем отце? Не правда ли, что он другой в рассуждении моего отца?—Далеко до этого 3), отвечал Эвтидем. — Как! по вашему мнению он тот же? — Конечно тот же, сказал он.—Ну, мне не хотелось бы. Однако ж, Эвтидем, мой отец есть ли только мой, или и других людей?—И других, отвечал он. Да разве ты думаешь, что один и тот же отец не есть отец? — Я действительно так думал, сказал Ктизипп.—Что? по твоему, золото не есть золото? человек не есть человек? спросил Эвтидем. — Не то, Эвтидем, сказал Ктизипп: ты, по пословице, не вяжешь нитки с ниткой 4); ты говоришь что-то

 

 

 

|}

<!-- 203 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

 

 

 

|| странное, будто твой отец есть отец и других. — Однако ж так. — Но только ли других людей, спросил Ктизипп, или также и лошадей и всех прочих животных? — Всех, отвечал он.—И мать равным образом есть мать всех?—Да, и мать.—По этому твоя мать есть вместе мать морских змей?—И твоя также, сказал он.—Следовательно ты брат пискарей, щенят и поросят? — И ты также, отвечал он.—А сверх того, твой отец собака?—И твой также.—Ты сам тотчас согласишься в этом, Ктизипп, подхватил Дионисиодор, только отвечай мне. Скажи-ка, есть ли у тебя собака?—И очень злая, отвечал Ктизипп.— А есть ли у ней щенята?—Да, тоже злые.—И их отец конечно собака же?—Я даже видел, как он занимался с самкой. — что ж? ведь эта собака твоя? — Конечно. —Значит, этот отец—твой; следовательно твой отец собака, и ты брат щенят. — Потом Дионисиодор, чтобы не дать Ктизиппу времени говорить, вдруг перехватил речь, и сказал: отвечай-ка еще не много: ты бьешь эту собаку? — Ктизипп засмеялся и отвечал: жаль, право, что не могу побить тебя. — Так бьешь ли ты своего отца? — Гораздо справедливее было бы поколотить вашего, за то, что он произвел на свет таких мудрых детей. Не правда ли, Эвтидем, продолжал Ктизипп, что ваш отец, который вместе и отец щенят, получил много доброго от вашей мудрости? — Но ведь ни ему, ни тебе, Ктизипп, нет надобности во многом добре.— Как? и ты также, Эвтидем, не имеешь в нем нужды? спросил Ктизипп.—Да, и никто из людей. Скажи мне, Ктизипп, добро ли, по твоему мнению, больному принимать лекарство, когда он имеет в нем нужду, или не добро? Равным образом, когда че-

<!-- 204 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

 

|| ловек идет на войну, лучше ли ему вооружиться, или быть невооруженным?— Я говорю утвердительно, хотя наперед знаю, что ты выведешь отсюда какое-нибудь удивительное заключение.—А вот увидишь, только отвечай. Соглашаясь, что добро человеку принимать лекарство, когда нужно, не то ли ты утверждаешь, что он должен принимать этого добра, сколько можно более, и что было бы хорошо, если бы кто истер и положил ему в сосуд целый воз чемерицы?—Без всякого сомнения, Эвтидем, сказал Ктизипп; лишь бы принимающий, величиною, равнялся дельфийской статуе. — Не тоже ли и касательно войны? продолжал Эвтидем. Если добро быть вооруженным, то конечно надобно иметь этого добра, то есть, копий и щитов, сколько можно более? — Конечно, отвечал Ктизипп: а ты, Эвтидем, вероятно другого мнения? по-твоему, нужны только один щит и одно копье? 1)—По-моему, так. — Даже когда надлежало бы вооружит Гериона и Бриарея? 2) Ведь я почитал вас—тебя и друга твоего,—как мастеров в фехтованье, людьми, гораздо более сведущими в этом отношении?—Эвтидем замолчал, а Дионисиодор, по поводу прежнего Ктизиппова ответа, спросил: Думаешь ли ты, что и золото иметь есть добро? — Конечно, отвечал Ктизипп, притом как можно более. — Но добрые вещи, по твоему мнению, надобно иметь всегда и везде? — Без сомнения, отвечал он.—А ты согласился, что золото есть добро? — Согласился, сказал он. — Следовательно, его должно иметь всегда, везде, особенно же в себе, и тот был бы самым счастливым человеком, у кого таланта три золота было бы в брюхе, с талант в черепе и по статиру в каждом глазе? — Но ведь говорят же, Эвтидем, отвечал Ктизипп, что между Скифами признаются преимущественно счастливыми и почтенными именно те, которые в том же

 

<!-- 205 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

|| смысле на своих черепах 1), в каком ты недавно собаку назвал своим отцом, имеют много золота. И что всего удивительнее, — Скифы даже пьют из своих вызолоченных черепов и, положив их верхушкою на ладонь руки, видят их внутренность.—А что? спросил Эвтидем, Скифы и вообще люди, то ли видят, что могут видеть, или и то, чего не могут?—Вероятно, то, что могут.—И ты равным образом? — И я. — Но видишь ли ты наши платья? — Вижу.—Следовательно наши платья могут видеть?&nbsp; —Чудно! отвечал Ктизипп.—А что? сказал Эвтидем.—Ничего: ты, по своей простоте, может быть и в самом деле думаешь, что они видят. У тебя, Эвтидем, кажется, наяву грезы и, если можно говоря не говорить, то в этом именно твое дело. — По разве нельзя, подхватил Дионисиодор, говорить тому, кто молчит?—Никак нельзя, отвечал Ктизипп.—Равным образом, и молчать тому, кто говорит?— Еще менее. — Однако ж, когда ты говоришь: вот камни, деревья, железо; не то ли говоришь, что молчит? 3) —Совсем нет; когда я иду по кузнице, то железные вещи говорят, издавая столь сильный звук и визг, если к ним прикасаются, что заглушаемая ими велеречивость твоя ни-

 

{| style="border-spacing:0;"

|| чего не говорит. Теперь, скажи-ка, каким образом можно молчать тому, кто говорит? — Ктизипп, мне казалось, все еще горячился за своего друга. — Когда ты молчишь, спросил его Эвтидем, то не все ли молчишь?&nbsp;&nbsp; — Да, отвечал он. — Следовательно, молчишь и то, что говоришь? потому что в числе всего заключается и говорящее.—Так что ж? сказал Ктизипп; значит, не все молчит?—Отнюдь нет, возразил Эвтидем. — Так видно, любезный, все говорит? — Да, — все говорящее. —Но я не о том спрашиваю: все молчит, или говорит? — Ни то ни се, и то и другое, подхватил Дионисиодор: к этому ответу, знаю, не привяжешься. — Тогда Ктизипп, по своей привычке, громко захохотал и сказал: ну, Эвтидем! твой брат, обобоюдил положение&nbsp;&nbsp; и пропал, — совсем побежден! — При этом Клиниас обрадовался и засмеялся, а Ктизипп как будто стал в десять раз выше. — Мне показалось, что этот хитрец — Ктизипп у них же перенял способ опровержения; потому что ни у кого, кроме их, не найти такой мудрости. И я сказал: что ты смеешься, Клиниас, над такими важными и прекрасными вещами? — А ты, Сократ, знаешь что-нибудь прекрасное? подхватил Дионисиодор.— Как же, отвечал я, и много кое-чего.—Это кое-что отлично от прекрасного, или одно и тоже с ним?&nbsp;&nbsp; — Тут я 

 

 

 

 

|}

||

 

 

 

 

|| впал в крайнее недоумение и подумал: по делам мне; зачем было разевать рот; однако ж отвечал: отлично, потому что красота присуща всякой вещи.—И так, если тебе присущ бык, то ты бык? и если, как теперь, тебе присущ Дионисиодор, то ты Дионисиодор?—Говори-ка лучше, сказал я.—Однако ж каким бы образом, продолжал он, одно могло быть другим, когда одно присуще другому? — А разве ты сомневаешься? спросил я, решившись подражать этим мужам в вожделенной для меня мудрости их. — Как же не сомневаться и мне, и всем людям, в том, чего нет! —Что ты, Дионисиодор? разве прекрасное не прекрасно, и безобразное не безобразно? — А если бы я и так думал?—В самом деле?—В самом деле, отвечал он.—По этому, тоже не есть то же, другое не есть другое? Но вед другое конечно не то же. Я думаю, и дитя не будет сомневаться, что другое есть другое. Ты, Дионисиодор, верно с намерением не обратил внимания на это, между тем как прочее в вашем разговоре разобрано превосходно, с искусством мастеров, к которым относится исследовать все порознь. —А разве ты знаешь, спросил он, что свойственно каждому из мастеров? Во первых знаешь ли, кому свойственно ковать?&nbsp;&nbsp; — Знаю; кузнецу. — И обжигать глину?—Да, гончару.—И закалывать, снимать кожу, разрезывать мясо на мелкие куски, варить и жарит? — Конечно, повару. — По этому, кто делает, что кому свойственно, тот делает правильно?—Без сомнения.—А ты согласился, что разрезывать на части и снимать кожу свойственно повару? Согласился или нет?—Согласился, сказал я, но извини меня.—Следовательно, кто закалывает повара и разрезав его на части, варить и жарить, тот делает, что кому свойственно (τά προοήκοντα)? и кто кует кузнеца, обжи-

 

{| style="border-spacing:0;"

|| гает гончара, тот равным образом делает, что кому свойственно. — О Посейдон! вскричал я, вот венед мудрости! Что, если б она принадлежала мне, как будто моя собственная! — А узнал ли бы ты ее, Сократ, спросил он, если бы она была твоя собственная? — Разумеется, отвечал я, лишь бы только тебе это было угодно.—Но разве ты думаешь, что свое можно знать? — Да, лишь бы ты понимал не иное что-нибудь; потому что начинать-то приходится с тобою, а оканчивать с Эвтидемом 1).— Что почитаешь ты своим? не то ли, чем владеешь и можешь пользоваться, когда хочешь? Например быка, или овцу, ты почитаешь своими не потому ли, что в твоей власти продать их, подарить, или принести в жертву какому угодно богу? А на что не имеешь подобной власти, то и не твое? — Заметив, что отсюда выйдет какой-то чудесный результат, и желая скорее услышать его, я отвечал: именно так, Дионисиодор, только это и мое. — Но что, по твоему мнению, называется животным? не то ли, в чем есть душа? — Конечно то, сказал я.—И ты соглашаешься, что из животных те только твои, с которыми властно тебе делать все, что в. прежде говорено было?—Соглашаюсь.—Тут он умышленно приостановился, как бы думая о чем-то высоком, и потом продолжал: скажи мне, Сократ, есть ли у тебя отечественный Зевс?—А я, опасаясь, чтобы этот вопрос не привел нас к такому же заключению, какое было недавно выведено 2), старался избегнуть его по крайней мере скрытою уверткой, бросался туда и сюда и наконец, будто опутанный сетью, отвечал: нет, Дионисиодор 3). — О,

 

 

 

|}

||

 

 

 

 

|| так ты человек жалкий и вовсе не Афинянин, когда у тебя нет ни отечественных богов, ни храмов, ни прекрасного, ни доброго. — Удержись, Дионисиодор, сказал я, говори лучше, учи меня без брани. Есть у меня и жертвенники, и храмы, как домашние, так и отечественные, есть в этом роде все, что имеют другие Афиняне.—Стало быть и у других Афинян нет отечественного Зевса? — Конечно, отвечал я; это название неизвестно никому из Ионян: ни тем, которые выселились из нашей республики, ни нам самим. Мы признаем отечественным божеством Аполлона, так как от него родился Ион 1); а Зевс называется у нас божеством не отечественным, но блюстительным (ἔρκειος) и братским (φράτριος), подобно Афине, которая также носит имя братской. — Довольно! сказал Дионисиодор: теперь видно, что у тебя есть Аполлон, Зевс и Афина.—Конечно.—И не правда ли, что они твои боги?— Да, прародители и владыки, отвечал я.—Но ведь они твои? или, может быть, ты не признаешь их своими? — Что делать! признаю. — Следовательно, эти боги суть животные? ведь ты согласился, что существо, одаренное душою, есть животное. Впрочем у этих богов, может быть, и нет души? — Есть, отвечал я. — Ну так они животные?—Животные, сказал я. — Потом ты равным образом согласился, что из животных те принадлежат тебе, которых&nbsp; в твоей воле подарить, продать и принести в жертву какому угодно богу?—Согласился, не могу ускользнуть, Эвти-

 

 

Тут уже, любезный Критон, не осталось ни одного человека между присутствующими, который не превознес бы и этой мудрости, и этих мудрецов; а они почти разрывались от смеха, рукоплесканий и радости. Во все прежние разы препорядочно шумели только друзья Эвтидема; теперь же едва ли не подняли шума в честь мужей и не обрадовались даже колонцы Ликея. Я и сам, по тогдашнему расположению духа, готов был признаться, что никогда не встречал таких мудрых людей и, будучи увлечен их мудростью к похвалам и прославлению, обратился к ним и сказал: о как вы счастливы, обладая столь дивным даром, — вы, которые раскрыли важнейший предмет так скоро и в такое короткое время! В ваших умствованиях много прекрасных качеств, Эвтидем и Дионисиодор; но между этими качествами особенно великолепно то, что вы не обращаете внимания на людей почтенных и кое-что значащих, a только смотрите на подобных вам. Ведь я хорошо знаю, что такие умствования могут нравиться весьма не большому числу подобных вам, а прочие приписывают им так мало достоинства, что скорее постыдились бы опровергать ими других, чем быть самим опровергнутыми чрез них. Да и тό в ваших рассуждениях представляется чем-то народным и добросовестным, что, не допуская ни прекрасного, ни доброго, ни белого, и ничего в этом роде, не признавая никакого различия между одним и другим, вы, по вашим же словам, просто заграждаете людям уста. A

 

 

 

 

 

|}

<!-- 211 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

 

|| что, заграждая уста другим, вместе связываете, кажется, и свой собственный язык, то это делает вас любезными и избавляет ваши умствования от зависти. Но выше всего в вашем деле—та искусственность, по которой каждый человек может изучить его в самое короткое время. Я заметил это, между прочим, обращая внимание на Ктизиппа,—как он мог вдруг подражать вам. Такая сторона вашего занятия конечно хороша для скорого преподавания, но для разговора с людьми не годится. Если вам угодно послушаться меня, то берегитесь говорить подобным образом в присутствии многих; потому что скоро изученная наука не принесет вам благодарности. Лучше беседуйте только между собою. Когда же вздумаете разговаривать с кем-нибудь другим, то говорите разве с тем, кто заплатит вам деньги. Это самое вы будете советовать и ученикам своим, если хотите быть благоразумными: пусть они никогда и ни с кем не разговаривают, а беседуют друг с другом. Что редко, Эвтидем, то и дорого; вода и высоко ценится, да дешево продается, говорит Пиндар. Однако ж смотрите, прибавил я, чтобы меня и Клиниаса принять также в число ваших учеников.

 

 

''Крит''. О, менее всего ритор, клянусь Зевсом. Я не

 

 

 

 

|}

<!-- 213 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

|| думаю даже, чтобы он когда-нибудь приходил в судилище; однако ж слывет, говорят, человеком сильным в этом деле и сочинителем сильным речей 1).

 

||

 

 

 

 

 

|}

<!-- 215 -->

{| style="border-spacing:0;"

 

 

 

 

|| убеждаюсь, что безумно заботиться о многих вещах касательно детей, например, о своей женитьбе, чтобы родить их от благородной матери, о деньгах, чтобы оставить им богатство, а не радеть об их воспитании. Но когда смотрю на тех, которые берутся учить людей, то ужасаюсь: мои наблюдения доказывают мне, что всякий из них весьма далек от своего дела. Поэтому, если сказать тебе правду, я не знаю, советовать ли сыну заниматься&nbsp;&nbsp;&nbsp; философией.