Казаки (Толстой): различия между версиями

|НАЗВАНИЕ= Казаки

|ПОДЗАГОЛОВОК=Кавказская повесть 1852 года

|ДАТАСОЗДАНИЯ=1863

|ДАТАПУБЛИКАЦИИ=

|ДРУГОЕ=

|ВИКИПЕДИЯ=

|ИЗОБРАЖЕНИЕ=

}}

== I ==

 

точно прячется за угол дома.

 

лицом, сидя в передней. — И все на мое дежурство!» Из соседней светлой

комнатки слышатся голоса трех ужинающих молодых людей. Они сидят в комнате

оправдываюсь, но мне бы хотелось, чтобы ты, по крайней мере, понял меня, как

я себя понимаю, а не так, как пошлость смотрит на это дело. Ты говоришь, что

на него.

 

доброты и усталости выражается в его взгляде.

 

любимым, по-твоему, такое же счастье, как любить, и довольно на всю жизнь,

если раз достиг его.

 

маленький и дурной, открывая и закрывая глаза.

 

жизнь.

 

ключиком часов; но отъезжающий не слыхал его.

 

не знаю.

 

Дмитрий Андреич посмотрел на своего Ванюшу. В его обвязанном шарфе, в

его валяных сапогах, в его заспанном лице ему послышался голос другой жизни,

 

— И в самом деле, прощай! — сказал он, ища на себе незастегнутого

что я тебя люблю… Ты ведь любишь ее? Я всегда это думал… да?

 

 

— И может быть…

 

последний разговор и соображавший, почему это господа всегда говорят все

одно и то же. — Счет за кем записать прикажете? За вами-с? — прибавил он,

обращаясь к высокому, вперед зная, к кому обратиться.

 

 

— Двадцать шесть рублей.

Шевалье ты устроишь, и тогда напиши мне.

 

завидую! — прибавил он совершенно неожиданно, когда они вышли на крыльцо.

 

и даже подвинулся в санях, чтобы дать место тому, который сказал, что ему

завидует; голос его дрожал.

снегу.

 

охота ехать на Кавказ и юнкером? Я бы полтинника не взял. Ты будешь завтра

обедать в клубе?

== II ==

 

плакать. Но отчего ему хотелось плакать? Кто были славные? Кого он очень

любил? Он не знал хорошенько. Иногда он вглядывался в какой-нибудь дом и

Ванюша, которые так чужды ему, находятся так близко от него и вместе с ним

трясутся и покачиваются от порыва пристяжных, натягивающих мерзлые

хватит! Отлично!» И сам удивился, к чему он это сказал, и спросил себя: «Уж

не пьян ли я?» Правда, он выпил на свою долю бутылки две вина, но не одно

равнодушные, но несимпатичные, недоброжелательные люди, все как будто вдруг

сговорились сильнее полюбить его, простить, как пред исповедью или смертью.

любит своих друзей и еще любит кого-то. И ему было жалко себя. Но не любовь

к друзьям так размягчила и подняла его душу, что он не удерживал

музыку, которой одно время думал посвятить себя, и даже любовь к женщинам, в

которую он не верил. Он раздумывал над тем, куда положить всю эту силу

ума, сердца, образования, а тот неповторяющийся порыв, ту на один раз данную

человеку власть сделать из себя все, что он хочет, и как ему кажется, и из

самом себе. Уезжая из Москвы, он находился в том счастливом, молодом

настроении духа, когда, сознав прежние ошибки, юноша вдруг скажет себе, что

прежде не хотел жить хорошенько, но что теперь, с выездом его из Москвы,

начинается новая жизнь, в которой уже не будет больше тех ошибок, не будет

 

Ему вспомнился этот провожавший его приятель и его отношения к девушке,

подозрения пришли ему в голову. „Много есть нечестности в людях, как

подумаешь. А отчего же я еще не любил в самом деле? — представился ому

его хозяйственная деятельность в деревне, и опять не на чем с радостию

остановиться в этих воспоминаниях. „Долго они будут говорить о моем

этим приходит ему мысль, заставляющая его морщиться и произносить неясные

звуки: это воспоминание о мосье Капеле и шестистах семидесяти восьми рублях,

упрашивал портного подождать еще год, и выражение недоумения и покорности

он, щурясь и стараясь отогнать несносную мысль. „Однако она меня, несмотря

Да, коли я бы на ней женился, у меня бы не было долгов, а теперь я остался

должен Васильеву“. И представляется ему последний вечер игры с г. Васильевым

и черт их возьми…“ Но несмотря на эту уверенность, он снова начинает

считать оставшиеся долги, их сроки и предполагаемое время уплаты. „А ведь я

представляется вся ночь, в которой он ему задолжал столько. Это была попойка

с цыганами, которую затеяли приезжие из Петербурга: Сашка Б ***,

флигель-адъютант, и князь Д ***, и этот важный старик… „И почему они так

они особый кружок, в котором, по их мнению, другим очень лестно участвовать.

Неужели за то, что они флигель-адъютанты? Ведь это ужасно, какими глупыми и

флигель-адъютантом… Да и никто не выпил больше меня в этот вечер; я выучил

цыган новой песне, и все слушали. Хоть и много глупостей я делал, а все-таки

 

Утро застало Оленина на третьей станции. Он напился чаю, переложил с

Ванюшей сам узлы и чемоданы и уселся между ними благоразумно, прямо и

устроено, что стало весело, и дальняя дорога представилась в виде

продолжительной прогулки.

часть всего дохода будет он проживать в месяц. К вечеру, напившись чаю, он

рассчитывал, что до Ставрополя оставалось 7/11 всей дороги, долгов

успокоившись, он укутался, спустился в сани и снова задремал. Воображение

его теперь уже было в будущем, на Кавказе. Все мечты о будущем соединялись с

ее. Она умна, понятлива, даровита и быстро усвоивает себе все необходимые

знания. Отчего же? Она очень легко может выучить языки, читать произведения

говорить по-французски. В гостиной она может иметь больше природного

достоинства, чем дама самого высшего общества. Она может петь, просто,

какую-то станцию и надо перелезать из саней в сани и давать на водку. Но он

снова ищет воображением того вздора, который он оставил, и ему

представляются опять черкешенки, слава, возвращение в Россию,

себе. — Почести — вздор. А шестьсот семьдесят восемь рублей?.. А завоеванный

край, давший мне больше богатства, чем мне нужно на всю жизнь? Впрочем,

все его воспоминания, и чем ближе подъезжал к Кавказу, тем отраднее

становилось ему на душе. «Уехать совсем и никогда не приезжать назад, не

не может быть в Москве в том обществе, где я был, и узнать о моем прошедшем.

И никто из того общества на узнает, что я делал, живя между этими людьми». И

Вывески, даже французские вывески, дамы в коляске, извозчики, стоявшие на

площади, бульвар и господин в шинели и шляпе, проходивший по бульвару и

карты, свет… От Ставрополя зато все уже пошло удовлетворительно: дико и

сверх того красиво и воинственно. И Оленину все становилось веселее и

перекладной. Оленин стал еще веселее. На одной станции смотритель рассказал

недавно случившееся страшное убийство на дороге. Стали встречаться

вида снеговых гор, про которые много говорили ему. Один раз, перед вечером,

ногаец-ямщик плетью указал из-за туч на горы. Оленин с жадностью стал

— Что это? Что это такое? — спросил он у ямщика.

 

 

поверят.

 

думал, все, что он чувствовал, получало для него новый, строго величавый

характер гор. Все московские воспоминания, стыд и раскаяние, все пошлые

как будто сказал ему какой-то торжественный голос. И дорога, и вдали

видневшаяся черта Терека, и станицы, и народ — все это ему казалось теперь

гор, подмыл их, и теперь видны только густо заросшие старые городища, сады,

груши, лычи и раины, переплетенные ежевичником и одичавшим виноградником.

От станицы до станицы идет дорога, прорубленная в лесу на пушечный выстрел.

По дороге расположены кордоны, в которых стоят казаки; между кордонами, на

 

Новомлинская станица стоит в трех верстах от Терека, отделяясь от него

другой — зеленеют виноградные, фруктовые сады и виднеются песчаные буруны

(наносные пески) Ногайской степи. Станица обнесена земляным валом и колючим

босая казачка с вязанкой дров за спиной, высоко поднимая рубаху над белыми

ногами, и возвращающийся казак-охотник, шутя, кричит: «Выше подними,

Старик казак с засученными штанами и раскрытою седою грудью, возвращаясь с

еще бьющихся серебристых шамаек и, чтоб ближе пройти, лезет через

проломанный забор соседа и отдирает от забора зацепившийся зипун. Там баба

себя по бокам. Стройная красавица Марьянка проходит в ворота и, бросая

хворостину, закидывает плетень и со всех резвых ног бросается разбивать и

оскорбляется названием чертовой девки и принимает эти слова за ласку и

весело продолжает свое дело. Лицо Марьяны закрыто обвязанным платком; на ней

жирною крупною скотиной, и только слышится из клети ее голос, нежно

уговаривающий буйволицу: «Не постоит! Эка ты! Ну тебя, ну, матушка!..»

называется низенький холодный срубец, где кипятится и сберегается молочный

подой нынешнего дня. Из глиняной трубы избушки скоро поднимается дым кизяка,

молоко переделывается в каймак; девка разжигает огонь, а старуха выходит к

— Что твой-то, мать, в школе? — спрашивает пришедшая.

 

 

— Человек умный ведь; в пользу все.

— Известно, в пользу.

 

несмотря на то, что хорунжиха давно это знает. Ей нужно поговорить про

своего Лукашу, которого она только собрала в казаки и которого она хочет

ищут. Лукаша, говорит, весел, ничего.

 

 

Лукашка прозван У рваном за молодечество, за то, что казачонка вытащил

приятное Лукашкиной матери.

 

 

— Что ж, девок мало ли по станице? — отвечает хитрая хорунжиха,

корявыми руками старательно надевая крышку на коробочку со спичками.

 

девка, Марьянушка-то, твоя вот девка, так по полку поискать.

 

потому, что приличие того требует.

 

сдержанно и скромно.

 

— Пришлю сватов, пришлю, дай сады уберем, твоей милости кланяться

 

свое время.

 

Лукашкина мать по строгому лицу хорунжихи видит, что дальше говорить

неудобно, зажигает спичкой тряпку и, приподнимаясь, говорит: — Не оставь,

 

Переходя через улицу и размахивая в вытянутой руке зажженную тряпку,

она встречает Марьянку, которая кланяется ей.

 

ей расти! Замуж пора, да в хороший дом, замуж за Лукашку».

 

 

Несмотря на то, что казаки каждый час ожидали переправы и нападения

татарской стороны, особенно в мае месяце, когда лес по Тереку так густ, что

пешему трудно пролезть чрез него, а река так мелка, что кое-где можно

значилось, что, по полученным чрез лазутчиков сведениям, партия в восемь

человек намерена переправиться через Терек, и потому предписывается

осторожности. Казаки, как дома, без оседланных лошадей, без оружия,

занимались кто рыбною ловлей, кто пьянством, кто охотой. Только лошадь

 

— Вона! Мое через перенесет. Вот дай срок, их праздник будет, пойду к

пить, — сказал Лукашка, сердито отмахиваясь от липнувших к нему комаров.

 

его, он казался невысоким: так соразмерны были все его сильные члены. На нем

был оборванный подоткнутый зипун, на ногах обвязанные веревочками по онучам

чрез другое плечо он нес на ремне дикую убитую кошку; на спине за поясом

заткнуты были мешочек с пулями, порохом и хлебом, конский хвост, чтоб

— Ну, ты! — недоверчиво сказал старик.

 

 

Казаки засмеялись.

 

— Легко ли? Свиней смотреть! — сказал урядник, очень довольный случаю

прибавил он, без причины щурясь и открывая белые сплошные зубы.

 

Дай испить, добрый человек. Измаялся, право. Я тебе, вот дай срок, свежинки

принесу, право, принесу. Поднеси, — прибавил он.

 

— Дядя! Ау! Дядя! — резко крикнул сверху Лука, обращая на себя

там табун важный ходит. Я не вру. Пра! Намеднись наш казак одного стрелил.

что видно было, что он не смеется.

 

— А ты и не видал! Маленький, видно, — сказал Лукашка. — У самой у

канавы, дядя, — прибавил он серьезно, встряхивая головой. — Шли мы так-то по

пора сменять! — и, подобрав ружье, не дожидаясь приказания, стал сходить с

вышки.

 

часы, что ли, Гурка? Иди! И то, ловок стал Лукашка твой, — прибавил урядник,

одного.

 

 

— О! — сказал Лукашка, замолкая. — Где петуха-то взял? Должно, мой

 

Назарка был одних лет с Лукашкой и тоже с весны только поступил в

 

— А слышь, Лука, опять нас в секрет пошлет черт-то, — прибавил он,

его черед был. Котору ночь ходим! Только на нас и выезжает.

 

Назарка повиновался.

 

пойдем, измучились, да и все тут. Скажи, право, он тебя послушает. А то что

это!

 

дряни-то! Добро бы из станицы на ночь выгонял, обидно бы было. Там

погуляешь, а тут что? Что на кордоне, что в секрете, все одно. Эка ты…

остановился, заметив гладкое деревцо, вынул из-под кинжала ножик и вырезал.

 

 

Казаки сидели за ужином в мазаных сенях кордона, на земляном полу,

 

— Да кому идти? — отозвался урядник. — Дядя Бурлак ходил, Фомушкин

обратился он к Луке, — да Ергушов пойдет; авось проспался.

 

 

— Ну, ребята, — загудел в низких сенях его бас, покрывавший все

 

== VIII ==

— Здесь, что ль, сидеть? — сказал Назарка.

 

дяде укажу.

 

указывая на свежий след.

 

будет, — прибавил он. — Я посижу, а ты ступай.

 

немного посторонился, чтобы дать место Лукашке.

 

 

— Указал, — отвечал Лукашка, расстилая бурку. — А сейчас какого

 

— Слышал, как затрещал зверь, Я сейчас узнал, что зверь. Так и думаю:

засну, поспим; а там ты заснешь, я посижу; так-то.

 

протяжный петушиный крик, на который отозвались другие голоса.

 

его отяжелели. Обернувшись к товарищам, он разглядел, кому какие

принадлежали ноги; но вдруг ему показалось, что плеснуло что-то на той

перебивала Терек на отмель. Лукашка, вытянув шею, начал пристально следить

за ней. Карча подплыла к мели, остановилась и странно зашевелилась. Лукашке

подумал он, схватился за ружье, неторопливо, но быстро расставил подсошки,

положил на них ружье, неслышно, придержав, взвел курок и, притаив дыхание,

сердце застучало у него в груди так сильно, что он остановился и

прислушался. Карча вдруг бултыхнула и снова поплыла, перебивая воду, к

месяца, ему мелькнула татарская голова впереди карчи. Он навел ружьем прямо

на голову. Она ему показалась совсем близко, на конце ствола. Он глянул

на колени, снова повел ружьем, высмотрел цель, которая чуть виднелась на

конце длинной винтовки, и, по казачьей, с детства усвоенной привычке

на отмель. — Я его убил. Глянь-ка сюда.

 

 

за плеча и пригибая к себе с такой силой, что Ергушов охнул.

 

рассмотрев тело, вдруг переменил тон.

 

и стал осматривать ружье. — Это передовой плыл; либо уж здесь, либо недалече

на той стороне; я тебе верно говорю.

Лукашка распоясался и стал скидывать черкеску.

 

пропадешь, я тебе верно говорю. Коли убил, не уйдет. Дай натруску, порошку

подсыпать. У тебя есть? Назар! Ты ступай живо на кордон, да не по берегу

ходи: убьют, верно говорю.

 

 

Лукашка, сняв черкеску, подошел к берегу.

 

ружья. — Вишь, не шелохнется, уж я вижу. До утра недалече, дай с кордона

прибегут. Ступай, Назар; эка робеешь! Не робей, я говорю.

послать. Коли на этой стороне… ловить надо!

 

 

И Ергушов с Назаркой встали и, перекрестившись, пошли к кордону, но не

берегом, а ломясь через терны и пролезая на лесную дорожку.

 

срежут тебя. Ты смотри не зевай, я говорю.

 

 

Лукашка сидел один, смотрел на отмель и прислушивался, не слыхать ли

затихли.

 

камыши, дядя Ерошка вплоть подошел к нему.

 

светлей и видней стало.

 

спуская курок и вставая неестественно спокойно.

 

 

— Чего не видать! — с сердцем сказал старик, и что-то серьезное и

сожалением.

 

добычи.

 

 

казак.

 

передовой был, так не так бы плыл. Одному зачем плыть? — сказал третий.

 

насмешливо сказал Лукашка, выжимая мокрое платье у берега и беспрестанно

вздрагивая. — Борода крашена, подстрижена.

 

сказал кто-то.

 

— Слышь, Лукашка! — сказал урядник, державший в руках кинжал и ружье,

снятые с убитого. — Ты кинжал себе возьми и зипун возьми, а за ружье, приди,

 

Лукашка ничего не ответил, ему, видимо, досадно было это

 

— Вишь, черт какой! — сказал он, хмурясь и бросая наземь чеченский

 

 

желая употребить в пользу подарок начальнику.

 

— Иди, что ж!

 

осматривая ружье. — Да шалашик от солнца над ним сделать надо. Може, из гор

выкупать будут.

 

 

— А чакалка изорвет? Это разве хорошо? — заметил один из казаков.

— Караул поставим, а то выкупать придут: нехорошо, коли порвет.

 

весело.

 

видамши, абрека убил.

 

— Покупай кинжал и зипун. Давай денег больше. И портки продам. Бог с

 

Один казак купил зипун за монет. За кинжал дал другой два ведра.

 

 

 

Казаки загрохотали.

 

такую у избы положили…

 

лицо убитого.

 

пропадет, хозяева узнают.

 

— Тоже человек был! — проговорил он, видимо любуясь мертвецом.

 

 

Тихий ангел отлетел. Казаки зашевелились, заговорили. Двое пошли рубить

— А я к Ямке зайду — погуляем, что ль? — спрашивал покорный Назар.

 

 

Придя в станицу, казаки выпили и завалились спать до вечера.

самодовольством.

 

этим народом: не дают тебе хода, да и шабаш. Слова, так и того не добьешься.

 

— Да ты бы станичного начальника спросил.

 

 

— Кто ж тебя так обижает? — спросил Оленин, оглядываясь кругом.

 

не знаю. Хуже татар, ей-богу. Даром, что тоже христиане считаются. На что

татарин, и тот благородней. «На кригу пошел!» Какую кригу выдумали,

слезая с лошади.

 

него порядком, но покоряясь своей судьбе.

 

голосом.

 

улыбаться. — Дай вот я пойду к хозяевам, посмотри — все улажу. Еще как

заживем славно! Ты не волнуйся только.

молодости он невольно заметил сильные и девственные формы, обозначавшиеся

под тонкою ситцевою рубахой, и прекрасные черные глаза, с детским ужасом и

дверь в хату. Старая бабука Улитка, также в одной рубахе, согнувшись, задом

к нему, выметала пол.

хозяин придет, он тебе покажет место. Не нужно мне твоих денег поганых.

Легко ли, не видали! Табачищем дом загадит, да деньгами платить хочет. Эку

она, перебивая Оленина.

 

провожаемый бранью бабуки Улитки, вышел из хаты. В то время как он выходил,

Марьяна, как была, в одной розовой рубахе, но уже до самых глаз повязанная

Твердая, молодая походка, дикий взгляд блестящих глаз из-под белого

платка и стройность сильного сложения красавицы еще сильнее поразили теперь

оглядываясь на Марьянку, он подошел к Ванюше.

 

голосом и захохотал.

 

Квартира Оленина была почти на краю станицы. Изредка где-то далеко за

Тереком, в тех местах, из которых пришел Оленин, раздавались глухие

после трехмесячной бивачной жизни. На умытом лице он чувствовал свежесть, на

сильном теле — непривычную после похода чистоту, во всех отдохнувших членах

хорошо. Горы, горы, горы чуялись во всем, что он думал и чувствовал.

 

Сучку поцеловал! Кинжал пропил! — кричали мальчишки, теснясь и отступая.

 

Старик взглянул в окно и остановился.

 

обстриженною головой свою шапочку.

 

кричат? Дядя Ерошка подошел к окну.

 

— А дразнят меня, старика. Это ничего. Я люблю. Пускай радуются над

старые и почтенные люди. — Ты начальник армейских, что ли?

 

— Нет, я юнкер. А где это фазанов убил? — спросил Оленин.

 

свою широкую спину, на которой заткнутые головками за поясом, пятная кровью

черкеску, висели три фазанки. — Али ты не видывал? — спросил он. — Коли

— Отчего ж? и выпить люблю.

 

Ерошка.

 

 

видно было, что юнкер понравился ему, и он сейчас понял, что у юнкера можно

даром выпить и потому можно подарить ему пару фазанов.

вам, по-ихнему.

 

 

— Э, не знаешь, не знаешь порядков! Дурак! — сказал дядя Ерошка,

Так-то был у нас Илья Мосеич, ваш, русский, так мы с ним кунаки были.

Молодец был. Пьяница, вор, охотник, уж какой охотник! Я его всему научил.

Иван! — повторил старик. — Ты спроси, батюшка, из начатой бочки. У них

первый чихирь в станице. Да больше тридцати копеек за осьмуху смотри не

людей считают. Ты для них хуже татарина. Мирские, мол, русские. А по-моему,

хошь ты и солдат, а все человек, тоже душу в себе имеешь. Так ли я сужу?

лавки две пустые бутылки, отправился к хозяевам.

 

кротким. — Барин велел чихирю купить; налейте, добряшки.

 

зеркальцем, убирала платком голову; она молча оглянулась на Ванюшу.

 

 

— Много ли? — отрывисто спросила старуха.

— Осьмушку.

 

Из начатой налей, желанная.

 

Старик подмигнул и толкнул локтем молодого человека.

 

замычал он. — Марьянушка! А, нянюка Марьянка! Полюби меня, душенька! Я

 

Девка, не оборачивая головы, ровно и сильно размахивая руками, шла мимо

 

— Полюби меня, будешь счастливая! — закричал Ерошка и, подмигивая,

Королева девка? А?

 

 

— Ни-ни! — проговорил старик. — Эту сватают за Лукашку. Лука — казак

смешнее то, что на шее висели полтинники. Он думал, что это не по-русски и

что у них в дворне то-то смеху было бы, кабы такую девку увидали. «Ла филь

 

— Что зазастил-то, черт! — вдруг крикнула девка. — Подал бы графин-то.

Ванюше.

 

Ванюша усмехнулся.

 

— А вы разве добрые?

 

добрые, что, где ни жили, везде нам хозяева наши благодарны оставались.

Потому благородный человек.

 

— Нет! Наш барин молодой и не женатый. Потому господа благородные

 

— Легко ли! Какой буйвол разъелся, а жениться молод! Он у вас у всех

— Господин мой юнкер, значит — еще не офицер. А звание-то имеет себе

больше генерала — большого лица. Потому что не только наш полковник, а сам

голь, а наш папенька сам сенатор; тысячу, больше душ мужиков себе имел и нам

по тысяче присылают. Потому нас всегда и любят. А то, пожалуй, и капитан, да

— Иди, запру, — прервала девка.

 

 

== XIII ==

узнало. . — То-то подлая душа, Мосев-то!

 

 

— У Ямки (Ямка была холостая распутная казачка, державшая шинок) с

малый хорош! Куда ловок! Справедливый малый. Такой же отец был, батяка

Кирьяк; в отца весь. Как его убили, вся станица по нем выла… Вон они идут,

улице. — Ергушов-то поспел с ними! Вишь, пьяница!

 

— Играй ты, что ль! И я заиграю, я ловок, я говорю.

 

пожелать счастья вообще; употребляется в смысле выпить. (Прим. Л. Н.

 

Лукашка, подойдя к кружку, медленно приподнял папаху и остановился

— Что же? надолго пришли? — спросила казачка, прерывая молчанье.

 

 

говорил.

 

прибавил он, указывая на проходившего солдата. — Водка хороша солдатская,

люблю!

 

станичное ходил; да ничего, бают, сделать нельзя.

 

 

— А то бают еще, девкам постелю стлать велено для солдатов и чихирем с

сбивая на затылок папаху.

 

— Верно, говорю.

 

 

— Говори! — закричал он. — И впрямь Назарка правду баит; цидула была,

разговора, происходило в это время между им и девкой.

 

вот к Фомушкиным тоже ихнего начальника отвели, так, бают, весь угол добром

загородил, а с своею семьей деваться некуда. Слыхано ли дело, целую орду в

они тут работать будут!

 

 

будут, девок сажать за то, что ребят молодых не любят. — И опять он сделал

любимое коленце, вслед за которым все захохотали, а Ергушов тотчас же стал

обнимать старую казачку, пропустив Марьянку, следовавшую по порядку.

 

 

— Не, моя старая слаще, — кричал казак, целуя отбивавшуюся старуху.

не тронулся с места.

 

кивнув на солдат.

 

 

— Эки нарядные ребята! — сказал Назарка. — Ровно уставщики

 

Все опять разразились хохотом.

— А начальник у вас где стоит? — спросил он. Марьяна подумала.

 

 

— Что он, старый или молодой? — спросил Лукашка, подсаживаясь к девке,

 

видела, с дядей Ерошкой в окне сидит, рыжий какой-то. А добра целую арбу

полну привезли.

— Что ж, надолго пришел? — спросила Марьяна, слегка улыбаясь.

 

 

Марьяна совсем улыбнулась и открыла ворот рубахи.

 

 

шепотом Лука, доставая семечки из-за пазухи девки, и, еще ближе пригнувшись

к ней, стал шепотом говорить что-то, смеясь глазами.

 

 

Приходи, Машенька.

 

Марьянка отрицательно покачала головой, но улыбалась.

 

и казачкам, маленький брат Марьяны.

 

приду.

 

Лукашка встал и приподнял папаху.

 

притворяясь небрежным, но едва сдерживая улыбку, и скрылся за углом дома.

 

мотавшийся кинжал, не домой, а по направлению к дому хорунжего. Пробежав две

улицы и завернув в переулок, он подобрал черкеску и сел наземь в тени

срок».

 

Марьяна вздрогнула и приостановилась.

 

громко засмеялась.

 

прерывался.

 

к своей душеньке поди.

 

 

— Да и что все ждать да ждать! Я ли тебя не люблю, матушка! Что хочешь

 

Марьяна не изменила спокойного выражения лица и голоса.

 

вырывая рук, но отдаляя от себя казака. — Известно, я девка, а ты меня

слушай. Воля не моя, а коли ты меня любишь, я тебе вот что скажу. Ты руки-то

сказала Марьяна, не отворачивая лица.

 

— Что замуж пойдешь? Замуж — не наша власть. Ты сама полюби,

кротким, покорным и нежным, улыбаясь и близко глядя в ее глаза.

 

черт, по двору ходит.

 

полюби меня».

 

батюшку Широкого, который один на спине приносил кабанью тушу в десять пуд и

выпивал в один присест два ведра чихирю. Рассказал про свое времечко и

которым он из-за Тереку во время чумы бурки переправлял. Рассказал про

охоту, на которой он в одно утро двух оленей убил. Рассказал про свою

проходило время.

 

времечко, я бы тебе все показал. Нынче Ерошка кувшин облизал, а то Ерошка по

дороже всего ценимые на Кавказе, называются по мастеру — Гурда. (Прим. Л. Н.

Ахмет-хана убить? Все Ерошка. Кого девки любят? Все Ерошка отвечал. Потому

что я настоящий джигит был. Пьяница, вор, табуны в горах отбивал, песенник;

вот (Ерошка указал на аршин от земли), сапоги дурацкие наденет, все на них

Смотрит, только и радости. Иль пьян надуется; да и напьется не как человек,

горах-то знали. Кунаки-князья приезжали. Я, бывало, со всеми кунак: татарин

— татарин, армяшка — армяшка, солдат — солдат, офицер — офицер. Мне все

нет. Хоть с зверя пример возьми. Он и в татарском камыше и в нашем живет.

Куда придет, там и дом. Что бог дал, то и лопает. А наши говорят, что за это

помолчав.

 

какой человек! Я охотник. Против меня другого охотника по полку нету. Я тебе

всякого зверя, всяку птицу найду и укажу; и что и где — все знаю. У меня и

благодарю бога. Коли ты настоящий охотник, не хвастаешь, я тебе все покажу.

ночь, караулю. Что дома-то сидеть! Только нагрешишь, пьян надуешься. Еще

бабы тут придут, тары да бары; мальчишки кричат; угоришь еще. То ли дело, на

дун! дун! Так тебя и подкидывает. Нынче весной так-то подошел табун важный,

зачернелся. «Отцу и сыну…» — уж хотел стрелить. Как она фыркнет на своих

кустам. Так так бы, кажется, зубом съел ее.

 

(это был Лука), прошел вдоль забора, а высокая женщина, в белом платке,

прошла мимо Оленина. «Ни мне до тебя, ни тебе до меня нет никакого

глазами до крыльца хозяйской хаты, заметил даже через окно, как она сняла

платок и села на лавку. И вдруг чувство тоски и одиночества, каких-то

 

— Черт! — закричал он на него. — Что спрашиваешь? Говорить не надо.

он, вставая. — Завтра на охоту приходить?

 

— Смотри раньше вставать, а проспишь — штраф.

 

замолкла. Послышались шаги и веселый говор. Немного погодя раздалась опять

песня, но дальше, и громкий голос Ерошки присоединился к прежним голосам.

хату.

 

голос, который он тотчас признал за голос соседа Лукашки.

 

Лука Марка, что к дяде пришел? Аль на кордон?

 

синюю тарелку, подал на стол.

 

Ну, что Мосев? — спросил старик.

 

будет.

 

называются казаки, не начавшие еще действительной конной службы. (Прим. Л.

 

— Э, брось! Так-то я заспорил с сотником: коня у меня просил. Дай,

пятидесяти монетов не возьмешь. Матушка вина еще не продала.

 

он уж табуны у ногайцев воровал да за Терек перегонял. Бывало, важного коня

за штоф водки али за бурку отдаешь.

— Что же дешево отдавали? — сказал Лукашка.

 

воруешь, чтобы не скупым быть. А вы, я чай, и не видали, как коней-то

гоняют. Что молчишь?

спать положу, а к нему поеду, подарок, пешкеш, свезу. Так-то люди делают, а

не то что как теперь: только и забавы у ребят, что семя грызут да шелуху

плюют шелуху нынешние казаки.

 

 

— Умны стали вы. Ты все выучи да скажи. От того худа не будет. Ну,

не езди, вот что!

 

положил мешок.

 

сказал он.

 

тебя вовсе.

 

А немая где? Аль вышла?

 

ей пряники и снова прогудела от радости.

 

приняла мои слова хорошо. Лукашка молча посмотрел на мать.

 

 

— Повезу, когда время будет; бочки справлю, — сказала мать, видимо не

сказала старуха сыну, — так возьми в сенях мешочек. У людей заняла, тебе на

 

— Ладно, — отвечал Лукашка. — А коли из-за реки Гирей-хан приедет, ты

 

— Пришлю, Лукаша, пришлю. Что ж, у Ямки все и гуляли, стало? — сказала

играл.

 

— Живо! Живо, Ванюша! — закричал он.

 

крикнул он на собаку. — Ружье-то готово, что ль? — кричал старик, точно

целая толпа народа была в избе.

— Штраф! — кричал старик.

 

Ванюша, ухмыляясь.

 

 

— Да, ты смейся! Вот убей, тогда и поговори. Ну, живо! Смотри, вон и

новый зипун надел, чтобы ты видел, что он офицер есть. Эх! народ, народ!

 

Действительно, Ванюша объявил, что хозяин желает видеть барина.

 

предупреждая барина о значении визита хорунжего. Вслед за тем сам хорунжий,

редкость у казаков, — с улыбкой на лице, раскачиваясь, вошел в комнату и

поздравил с приездом.

могла в настоящее время вполне вразумить ваши слова вчерашнего числа. Потому

квартира моя для полкового адъютанта могла ходить без конюшни за шесть

А так как вам желается, то я, как сам офицерского звания, могу во всем

согласиться лично с вами, и как житель здешнего края, не то как бабы по

согласился и предложил своему гостю стакан чаю. Хорунжий отказался.

 

употреблять из мирского стакана. Оно хотя, по образованию моему, я бы мог

понимать, но жена моя по слабости человеческия…

в мирской стакан.

 

допивая свой стакан. — Я как есть тоже имею сильную охоту до рыбной ловли и

здесь только на побывке, как бы на рекреации от должности. Тоже имею желание

— Нет, уж я здесь останусь, — сказал Оленин.

 

Чихирю дай, Иван!

 

Что ж, она гуляет с Лукашкой?

 

только слушай. Кругом вот лесом пойдем.

 

спросить и был в сомнении, опасность или охота причиняли эту таинственность.

 

которою был виден чуть заметный след зверя.

 

надо быть счастливым; потому что я только одного желаю — счастия. Все равно,

что бы я ни был: такой же зверь, как и все, на котором трава вырастет, и

все-таки надо жить наилучшим образом. Как же надо жить, чтобы быть

счастливым, и отчего я не был счастлив прежде?» И он стал вспоминать свою

нетерпении стал искать, для кого бы ему поскорее пожертвовать собой, кому бы

сделать добро, кого бы любить. «Ведь ничего для себя не нужно, — все думал

вернуться домой, чтобы обдумать все это и найти случай сделать добро, вышел

из чащи. Выбравшись на поляну, он оглянулся: солнца уже не было видно, за

придется защищать жизнь и умирать или трусить. Он вспомнил и о боге, и о

будущей жизни так, как не вспоминал этого давно. А кругом была та же

думал он, — когда вот-вот умрешь, и умрешь, не сделав ничего доброго, и так,

что никто не узнает». Он пошел по тому направлению, где предполагал станицу.

— Их пять братьев, — рассказывал лазутчик на своем ломаном полурусском

языке, — вот уж это третьего брата русские бьют, только два остались; он

Ахмед-хана (так звали убитого абрека), он на той стороне в камышах сидел; он

все видел: как его в каюк клали и как на берег привезли. Он до ночи сидел;

— Так, привык, — отвечал Оленин, — а что?

 

сказал Лукашка, указывая в ущелье, — а не доедешь!.. Как же вы домой одни

урядника.

 

«Какой молодец», — подумал Оленин, глядя на веселое лицо казака. Он

вспомнил про Марьянку и про поцелуй, который он подслушал за воротами, и ему

думал он. — Человек убил другого, и счастлив, доволен, как будто сделал

самое прекрасное дело. Неужели ничто не говорит ему, что тут нет причины для

— Крестник-то не встанет, а рыжий братец-то крестовый.

 

 

— Чему ж ты радуешься? — сказал Оленин Лукашке. — Как бы твоего брата

видеть Марьянку, и вообще был рад товариществу такого приятного на вид и

разговорчивого казака. Лукашка и Марьянка невольно соединялись в его

него чувство умиления овладевало им в то время, как они шли домой по темному

лесу. Лукашке тоже было весело на душе. Что-то похожее на любовь

 

— Пойдешь ты ко мне в драбанты? (В походе драбант есть нечто вроде

вдруг сказал Оленин. — Право. У меня два, мне не нужно.

 

— Хороший дом? больше наших? — добродушно спросил Лукашка.

 

 

— А кони есть такие, как у нас?

 

— Что ж вы сюда приехали, волей или неволей? — спросил Лукашка, все как

 

— Так, по своей охоте, — отвечал Оленин, — хотелось посмотреть ваши

места, в походах походить.

 

прибавил он, прислушиваясь.

 

— Хорошо, благодарствуй. Ты ее только не запрягай, а то она не ездила.

 

где из гор ездят, так вместе поедем. Уж я тебя не выдам, твой мюрид буду.

 

не мог удержаться, чтобы но рассказать Ванюше не только то, что он подарил

лошадь Луке, но и зачем подарил, и всю свою новую теорию счастья. Ванюша не

 

Лукашка забежал домой, соскочил с коня и отдал его матери, наказав

ему лошадь в сорок монетов, ему казалось невозможно. Коли бы пьяный был,

тогда бы еще понятно было: хотел покуражиться. Но юнкер был трезв, а потому,

думал Лукашка. — Конь-то у меня, а там видно будет. Я сам малый не промах.

настороже против Оленина и потому возбуждая в себе к нему недоброжелательное

чувство. Он никому не рассказывал, как ему достался конь. Одним говорил, что

 

— Слышь, Лукашке коня в пятьдесят монетов бросил юнкирь-то, что у Ильи

 

Поглядим, поглядим, что из него будет. Эко Урвану счастье.

 

подожжет или что.

 

нем. Он приходил домой морально свежий, сильный и совершенно счастливый. Он

не мог бы сказать, о чем он думал все это время. Не то мысли, не то

этого. Опомнится, спросит: о чем он думает? И застает себя или казаком,

работающим в садах с казачкою-женою, или абреком в горах, или кабаном,

которого он встречал в свете.

 

начал он на московском французском языке и так продолжал, пересыпая свою

речь французскими словами. — Мне говорят: «Оленин». Какой Оленин? Я так

карьеру… крест… чин…в гвардию переведут. Все это необходимо, хоть не

для меня, но для ротных, для знакомых. Князь меня принял очень хорошо; он

представлен к Анне. А теперь проживу здесь до похода. Здесь отлично. Какие

женщины! Ну, а вы как живете? Мне говорил наш капитан — знаете, Старцев:

новое удовольствие -купать в Тереке лошадь.) Хозяйка была в своей избушке,

из трубы которой поднимался черный густой дым растапливавшейся печи; девка в

нетерпеливый голос, и вслед за тем раздавался равномерный звук доения. На

улице около дома послышался бойкий шаг лошади, и Оленин охлепъю на красивом,

все-таки был солдат. Заметив высунувшуюся голову девки, он особенно бойко

пригнулся, откинул плетень ворот и, поддержав поводья, взмахнув плетью,

клети; он с удовольствием чувствовал, как, поджимая зад, попрашивая поводья

и содрогаясь каждым мускулом, красивый конь, готовый со всех ног перескочить

все еще смотрит из клети, но он не оглянулся на нее. Соскочив с лошади,

Оленин зацепил ружьем за крылечко, сделал неловкое движение и испуганно

женщина в сырую утреннюю тень, падавшую от дома, выходила ли она на средину

двора, освещенного радостным молодым светом, и вся стройная фигура ее в

потерять хоть одно из ее движений. Его радовало видеть, как свободно и

грациозно сгибался ее стан, как розовая рубаха, составлявшая всю ее одежду,

лопату, своею бойкою мужскою походкой пошла к избушке.

 

 

— Как, бал у вас? Кто вас выгнал?

Оленин нахмурился. Белецкий заметил это и искательно улыбнулся.

 

славная девка, отличная девочка, совершенная красавица…

 

 

— Ну, так что же? — совершенно ничего не понимая, спросил Белецкий.

 

того, что есть? С тех пор как я живу здесь, для меня как будто не существует

женщин. И так хорошо, право! Ну, да и что может быть общего между нами и

— Ну, вот! Что общего? А что общего между мной и Амалией Ивановной? То

же самое. Скажете, что грязненьки они, ну это другое дело. A la guerre,

 

отвечал Оленин. — Но тех нельзя уважать, а этих я уважаю.

 

— Пожалуйста, я вас прошу. Придете?

 

 

— Помилуйте, прелестные женщины, как нигде, и жить монахом! Что за

вы, наша рота в Воздвиженскую пойдет?

 

 

— Нет, я получил письмо от адъютанта. Он пишет, что князь будет сам в

 

— Не слыхал, а слыхал — Криновицыну за набег-то Анна вышла. Он ждал

 

Стало смеркаться, и Оленин начал думать о вечеринке. Приглашение мучило

невозможным, когда он вспоминал ее величавую осанку. Белецкий же

рассказывал, что все это так просто. «Неужели Белецкий и с Марьяной будет

гадко, пошло, а главное-ни к чему». Но опять его мучил вопрос: как это все

будет? И его как будто связывало данное слово. Он пошел, не решившись ни на

расставленными на столе туалетными вещицами и портретами. Шелковый халат был

брошен на лавке. Сам Белецкий, хорошенький, чистенький, лежал в одном белье

 

Белецкий вскочил.

вбежала в хату Белецкого за тарелками.

 

 

— А Марьянка пришла? — спросил Белецкий.

— А то как же! Она теста принесла.

 

подчистить, походить немножко, она была бы лучше всех наших красавиц. Видели

 

— Я не видал Борщевой, а по мне -лучше этого наряда ничего быть не

пряниками и медом, и так ему вдруг гадко показалось давать деньги, будто он

подкупал кого-то, что он ничего определенного не ответил на вопрос денщика:

 

— Как знаешь.

шестнадцати продавали.

 

него сердце стучало так, как будто он на что-то важное и нехорошее

готовился.

выскочил оттуда и сбежал с лесенки.

 

 

Через несколько минут Устенька вошла в хату и торжественно пригласила

обыкновенно, жались в углу за печкою, шептались, смеялись и фыркали.

 

гостей к столу.

 

пьют.

 

 

Кликнули денщика, только что вернувшегося из лавочки с медом и

любопытство, может быть, вызывает насмешку и сообщает другим свою

застенчивость. Он краснел, и ему казалось, что в особенности Марьяне было

будем давать? И как бы поскорее дать и уйти!»

 

и улыбки. Она улыбалась редко, но зато ее улыбка всегда поражала. От нее

веяло девственною силой и здоровьем. Все девки были красивы, но и сами они,

Марьяну и, обращаясь к девкам, обращались к ней. Она гордою и веселою

царицей казалась между другими.

подносить чихирь с поцелуями. Она согласилась, но с тем уговором, чтобы ей

на тарелку клали деньги, как это делается на свадьбах. «И черт меня занес на

 

— Куда вы?

 

ухватил его за руку.

 

Неужели я не могу то же делать, что и Белецкий? Не надо было идти, но раз

чапуру (деревянную чашку, вмещающую в себе стаканов восемь), налил вина и

выпил почти всю. Девки с недоумением и почти с испугом смотрели на него,

по стакану и поцеловалась с обоими.

 

монета, которые положили они.

 

Оленину уже не было неловко. Он разговорился.

 

схватывая ее за руку.

 

— Да я тебя так поцелую! — сказала она, шутя замахиваясь на него.

 

 

— Вот умница! — сказал Белецкий и поцеловал отбивавшуюся девку. — Нет,

 

И, взяв ее за руку, он подвел ее к лавке и посадил рядом с Олениным.

длинными глазами.

 

 

«Какова я красавица!» — повторил, казалось, взгляд Марьяны. Оленин, не

Олений.

 

стучать в нее. — Что заперлись, черти?

 

 

Она нахмурилась и строго отвела его от себя рукой. И вновь так

— А если б я к вам ходил?.. — сказал он нечаянно.

 

 

В это время Белецкий, толкнув, отворил дверь, и Марьяна отскочила на

 

«Все пустяки, что я прежде думал: и любовь, и самоотвержение, и

Оленина, и с неожиданною для себя силой он схватил и поцеловал красавицу

Марьянку в висок и щеку. Марьяна не рассердилась, а только громко захохотала

== XXVI ==

 

поводья, я бы мог безумно влюбиться в эту казачку». Он лег спать с этими

мыслями, но думал, что все это пройдет и он вернется к старой жизни.

возвращалась с улицы: вдруг заслышатся ее сильные шаги, и мелькнет в

отворенной двери ее голубая ситцевая рубаха. Выйдет она на середину хаты,

и страшно.

 

представился ему Кавказ. Он не нашел здесь ничего похожего на все свои мечты

и на все слышанные и читанные им описания Кавказа. «Никаких здесь нет бурок,

природа: умирают, родятся, совокупляются, опять родятся, дерутся, пьют,

едят, радуются и опять умирают, и никаких условий, исключая тех неизменных,

сильны, свободны, и, глядя на них, ему становилось стыдно и грустно за себя.

Часто ему серьезно приходила мысль бросить все, приписаться в казаки, купить

спрашивал он себя. И он подбивал себя, он стыдил себя: «Или я боюсь сделать

то, что сам нахожу разумным и справедливым? Разве желание быть простым

казаком, жить близко к природе, никому не делать вреда, а еще делать добро

людям, разве мечтать об этом глупее, чем мечтать о том, о чем я мечтал

голос говорил ему, чтоб он подождал и не решался. Его удерживало смутное

сознание, что он не может жить вполне жизнью Ерошки и Лукашки, потому что у

самоотвержении. Поступок его с Лукашкой не переставал радовать его. Он

постоянно искал случая жертвовать собой для других, но случаи эти не

Лукашка не отвечал прямо.

 

 

Они осмотрели нового коня, проджигитовали по двору. Конь действительно

еще не встречал на Кавказе такого красавца.

 

умный! Так и бегает за хозяином.

 

— Много ли придачи дал? — спрашивал Оленин.

 

 

— Чудо, красавица лошадь! Что возьмешь за нее? — спросил Оленин.

 

Только скажите, отдам. Расседлаю, и бери. Мне какого-нибудь давай служить.

 

— Нет, ни за что.

 

из двух кинжалов, которые висели у него на ремне. — За рекой достал.

 

кинжал.

 

говорит: выбирай любое. Вот я эту шашку и взял. Такой у нас закон.

 

— А свадьба когда же?

 

отвечал Лука.

 

— Что, юнкирь не подарил чего еще?

 

сказал Лукашка, слезая с лошади и отдавая ее Назарке.

 

спать.

 

 

Лицо Марьянки было строго-равнодушно; но оно вдруг ожило, как только

 

— Чего? Чего надо? — заговорила она.

 

наскучило мне! Страсть! Он в окно обнял ее голову и поцеловал.

 

Он не отвечал и только целовал ее. И она не спрашивала больше.

 

 

— Марьянушка! — послышался голос старухи. — С кем ты?

Лукашка скинул шапку, чтобы по ней не приметили его, и присел под окно.

 

 

 

— Что ж, пошли его сюда.

казака Мингаля, но, не допев первого стиха, затих и обратился к Назарке.

 

 

— О! — отозвался Назарка. — Я знал, что не пустит. Что мне Ямка

флинту за Марьянку взял.

 

ему, старому черту, бока-то отомну. — И он запел свою любимую песню:

Из села было Измайлова,

Из любимого садочка сударева,

Там ясен сокол из садичка вылетывал,

За ним скоро выезживал млад охотничек,

Манил он ясного сокола на праву руку:

«Поди, поди, сокол, на праву руку,

За тебя меня хочет православный царь

Казнить-вешать».

Ответ держит ясен сокол:

И на правой руке не умел держать,

Теперь я полечу на сине море;

Убью я себе белого лебедя,

 

== XXVIII ==

 

писать свой дневник.

 

счастливым, надо одно — любить, и любить с самоотвержением, любить всех и

все, раскидывать на все стороны паутину любви: кто попадется, того и брать.

он огорчился.

 

какой-нибудь дух сидит между им и бумагой, и, боясь спугнуть его, без шума,

потихоньку сед на пол. Когда дядя Ерошка бывал пьян, любимое положение его

— А балалайка откуда у тебя? — спросил Оленин и продолжал писать.

 

мастер играть: татарскую, казацкую, господскую, солдатскую, какую хошь.

 

 

Сначала он спел своего сочинения песню с припляскою:

А ди-ди-ди-ди-ди-ли,

А где его видели?

На базаре в лавке,

Продает булавки.

Потом он спел песню, которой научил его бывший друг его, фельдфебель:

В понедельник я влюбился,

Весь овторник прострадал,

В середу в любви открылся,

В четверток ответу ждал.

В пятницу пришло решенье,

Чтоб не ждать мне утешенья,

А во светлую субботу

Жисть окончить предпринял;

Но, храня души спасенье,

Я раздумал в воскресенье.

И опять:

А ди-ди-ди-ди-дя-ли,

А где его видели?

Потом, подмигивая, подергивая плечами и выплясывая, спел:

Поцелую, обойму,

Алой лентой перевью,

Надеженькой назову.

Надеженька ты моя,

Верно ль любить ты меня?

И так разгулялся, что, лихо подыгрывая, сделал молодецкую выходку и

пошел один плясать по комнате.

стояли в его глазах, и одна текла по щеке.

 

замолк. — Пей, что не пьешь! — вдруг крикнул он своим оглушающим голосом, не

отирая слез.

Допевая последний припев, Ерошка схватил вдруг со стены ружье,

торопливо выбежал на двор и выстрелил из обоих стволов вверх. И опять еще

 

Оленин, выйдя за ним на крыльцо, молча глядел в темное звездное небо по

— А что Лукашка, весел? Не зайдет он ко мне? — спросил он.

 

шепотом. — А что девка? Будет наша, коли захотим: денег дай больше — и наша!

Я тебе сделаю, право.

 

Оленин выпил более обыкновенного, слушая рассказы старика. «Так вот,

в этот вечер до того, что повалился на пол, и Ванюша должен был призвать

себе на помощь солдат и, отплевываясь, вытащить его. Он был так озлоблен на

— А к вечеру кончим за лапазом край? — сказал он, утирая мокрую бороду.

 

 

— Где же им! — гордо сказал старик.

 

 

 

Девка опустила голову.

недалече.

 

 

— Видал коня-то нового у Лукашки? — спросила старуха. — Что Митрий-то

Андреич подарил, того уж нет: он выменял.

 

 

довольно.

 

 

— Ну, спать, девки! спать! — говорила Устенька, укладываясь под арбой.

 

Она вскочила, нарвала зеленых веток и с двух сторон привесила к колесам

арбы, еще сверху накинув бешметом.

 

казакам место с девками? Ступай!

 

руками и, прижимаясь к ней, начала целовать Марьяну в щеки и шею.

 

отчетливым смехом.

 

брось!

 

— Про твоего постояльца я что знаю.

 

 

Ничего не расскажешь. Ходит к вам?

 

— Ходит. Так что ж! — сказала Марьяна и вдруг покраснела.

 

Устенька, и веселое румяное лицо приняло задумчивое выражение. — Разве я

кому дурно делаю? Люблю его, да и все тут!

говорил? — спросила Марьяну Устенька.

 

к окну, пьяный. Просился.

 

— Что ж, не пустила?

 

серьезно отвечала Марьяна.

 

— А молодец! Только захоти, никакая девка им не побрезгает.

 

 

— Не жалеешь ты его?

вся затряслась от давившего ее смеха.

 

 

— Ай, брось! — говорила Марьяна, вскрикивая сквозь смех. — Лазутку

раздавила.

 

сонный голос старухи.

 

счастлива ты, ей-богу! Как тебя любят! Ты корявая такая, а тебя любят. Эх,

кабы я да на твоем месте была, я бы постояльца вашего так окрутила!

Марьяна привстала и, задумавшись, улыбнулась.

 

травинку. — Говорит: я бы хотел казаком Лукашкой быть или твоим братишкой,

Лазуткой. К чему это он так сказал?

 

говорит! Точно порченый!

 

Устеньке и закрыла глаза.

 

она, помолчав немного, и заснула.

 

с ее отцом. Она толканула Устеньку и молча, улыбнувшись, указала ей на него.

 

поглядывая кругом и из-за веток не видя Марьяны.

 

— А вы вон к тому краю, прямо по циркулю пройдите, там в заброшенном

изменяя свой язык.

 

— Легко ли в рабочую пору ходить зайцев искать! Приходили бы лучше нам

вставать! — крикнула она.

 

видел с удовольствием его сближение с дочерью.

 

зеленые ветви под арбой, где он заметил голубую рубаху и красный платок

Марьяны.

 

 

только шепталок, сколько ананасных варений и мочений кушали в свое

удовольствие.

 

быстрый взгляд сквозь зеленые ветви, он приподнял папаху и скрылся между

правильными зелеными рядами виноградника.

держала, она остановилась, ласково улыбнулась и снова принялась за работу.

Оленин приблизился и перекинул ружье за плечи, чтоб освободить руки. «А твои

приподнял папаху. Ему было неловко наедине с Марьянкой, но он, как будто

нарочно мучая себя, подошел к ней.

 

 

— Нет, я не стреляю. Они оба помолчали.

что он говорил ей, но стояла выше таких соображений; ему казалось, что она

давно знала все то, что он хотел и не умел сказать ей, но хотела послушать,

ей лишь только все то, что она сама была? Но она не хотела понимать, не

 

— Ау! — вдруг послышался недалеко за виноградником голосок Устеньки и

прокричала она Оленину, высовывая из-за листьев свое круглое наивное личико.

 

сердца. В станице все затихло, поздний месяц взошел, и стала виднее скотина,

пыхтевшая по дворам, ложившаяся и медленно встававшая. Оленин со злобой

ясно послышались ему шаги и скрип половицы в хозяйской хате. Он бросился к

дверям; но опять ничего не было слышно, кроме равномерного дыхания, и опять

колени, потом на все ноги, взмахивала хвостом, и равномерно шлепало что-то

по сухой глине двора, и опять со вздохом укладывалась она в месячной мгле…

опять послышались звуки, и в воображении его возникал образ Марьянки,

выходившей на эту месячную туманную ночь, и опять он бросался к окну, и

ради бога, чтобы никто не знал. Да ничего не было…

 

 

приготовить место для краденой лошади — и, проходя домой по улице, заслышал

звуки шагов. Он вернулся на другое утро в сотню и, хвастаясь, рассказал

над подсунутыми чужими буклями, эти неестественно шевелящиеся губки, эти

спрятанные и изуродованные слабые члены и этот лепет гостиных, обязанный

гадко. Представляются мне эти тупые лица, эти богатые невесты с выражением

лица, говорящим: „Ничего, можно, подходи, хоть я и богатая невеста“; эти

меня и за себя. Счастье — это быть с природой, видеть ее, говорить с ней.

„Еще он, избави боже, женится на простой казачке и совсем пропадет для

одного и желаю: совсем пропасть в вашем смысле, желаю жениться на простой

казачке и не смею этого потому, что это было бы верх счастия, которого я

шила у свечи. Увидав Оленина, она вскочила, взяла платок и подошла к печи.

 

 

— Не, я простоголовая. — И она вскочила на печь.

За печью зашевелилось, и послышалось щелканье семечка.

 

просто, спокойно, как будто Оленина не было и нет на свете. — Я все для

Марьянушки собрала и припасла. Мы хорошо отдадим. Да вот немного не ладно:

приезжал казак из сотни, сказывал, он в Ногаи ездил.

 

 

— И я говорю: ты, Лукаша, не шали! Ну, молодой человек, известно,

молодец! Ну и смирно бы пожил. А то уж вовсе скверно.

 

сказал Оленин и оглянулся на печь.

 

совестно за то, что он сказал.

 

хлопнув дверью.

 

Устенька к Оленину.

 

 

Он хотел уйти и не мог. Молчать ему тоже казалось невозможно. Старик

— Вишь, вино-то что говорит. Ничего тебе не будет!

 

говорю? — подумал он в то самое время, как выговаривал эти слова. — Скажу ли

внутренний голос. — Пойдешь за меня?

 

безумно-нежные слова говорились сами собой.

 

протягивал к ней. Но она не отталкивала его руки, а крепко сжала ее своими

сильными, жесткими пальцами. — Разве господа на мамуках женятся? Иди!

 

На площади, перед станичным правлением и около двух лавочек — одной с

народа. На завалинке дома правления сидели и стояли старики в серых и черных

степенных зипунах, без галунов и украшений. Старики спокойно, мерными

 

Хата Белецкого была на площади. Оленин, проходя мимо ее, услыхал голос

 

Поговорив, они оба сели к окну. Скоро к ним присоединился Ерошка в

новом бешмете и уселся подле них на пол.

 

папироской на пеструю группу на углу и улыбаясь. — И моя там, видите, в

 

позовем их к Устеньке. Надо им бал задать.

 

 

— Будет, приходите! — сказал Белецкий, нисколько не удивляясь. — А ведь

 

— Да, очень! — поддакнул Оленин, стараясь казаться равнодушным. — На

вследствие того, что нынче, например, пятнадцатое число, вдруг все люди

стали довольны и веселы? На всем виден праздник. И глаза, и лица, и голоса,

праздников.

 

пьешь, старик? — обратился он к Ерошке.

 

— Да что, он гордый, кунак-то твой! Белецкий поднял стакан.

 

обыкновенное приветствие, употребляемое кавказцами, когда пьют вместе.)

 

Это что за праздник! Ты бы посмотрел, как в старину гуляли! Бабы выйдут,

бывало, оденутся в сарафаны, галунами обшиты. Грудь всю золотыми в два ряда

нахмуренным, мрачным взглядом.

 

отворачиваясь.

 

мрачнее.

 

вдруг останавливая лошадь. — Состарились без меня, ведьмы. — И он засмеялся.

 

Денег много привез? Закусок купи девкам-то! Надолго приехал? И то давно не

видели.

 

плетью на лошадь и наезжая да девок.

 

локтем Марьяну и заливаясь тонким смехом.

 

 

— Становись в стремя, в горы увезу, мамочка! — вдруг крикнул он, как бы

Поцелую, уж так поцелую, что ну!

 

Марьяна встретилась с ним глазами и вдруг покраснела. Она отступила.

 

посмотрела на свои стройные ноги, обтянутые голубыми чулками со стрелками, в

красных новых чувяках, обшитых узеньким серебряным галуном.

черкески, из кармана черного бешмета, узелок с закусками и семечками.

 

глянул на Марьянку.

 

расстегивая бешмет, чтобы дать ему груди. — Лучше бы с парнем здоровкалась.

 

сказал Лукашка, хлопнув плетью лошадь, и поехал прочь от девок.

 

Старуха мать отворила ему дверь.

 

будешь.

 

помолим.

 

чай, и наша немая ушла.

 

== XXXVII ==

 

и осторожно поднося ее к нагнутой голове.

 

коней украл?» Видно, знает.

 

слова.

 

 

называл Гирейкой, в том было заметное для казаков молодечество.) — За рекой

все храбрился, что он всю степь знает, прямо приведет, а выехали, ночь

спасибо, собаки завыли.

 

степи. Черт их разберет! Выеду, , бывало, на бугор, завою по-бирючиному, вот

так-то! (Он сложил руки у рта и завыл, будто стадо волков, в одну ноту.) Как

— Живо обротали. Назарку было поймали ногайки-бабы, пра!

 

 

— Выехали; опять Гирейка спутался, вовсе было завел в буруны. Так вот

все кажет, что к Тереку, а вовсе прочь едем.

 

 

 

— Да, смотри тут, как темно все. Уж я бился, бился! Поймал кобылу одну,

— Я и говорю: ловко! А много ль?

 

вошла в избу. Лукашка не договорил.

 

Схватившись рука с рукой, девки кружатся, плавно выступая по пыльной

площади. Худощавая и самая некрасивая из девок запевает:

Из-за лесику, лесу темного,

Ай-да-люли!

Из-за садику, саду зеленого

Вот и шли-прошли два молодца,

Два молодца, да оба холосты.

Они шли-прошли да становилися,

Они становилися, разбранилися.

Выходила к ним красна девица,

Выходила к ним, говорила им:

«Вот кому-нибудь из вас достануся».

Доставалася да парню белому,

Парню белому, белокурому.

Он бере, берет за праву руку.

Он веде, ведет да вдоль по кругу.

Всем товарищам порасхвастался:

«Какова, братцы, хозяюшка!»

Старухи стоят около, прислушиваясь к песням. Мальчишки и девчонки

бегают кругом в темноте, догоняя друг друга. Казаки стоят кругом, затрогивая

поймет его.

 

через Устеньку. Вы такой странный!

 

привести с собою Марьянку. Не успел он договорить, как запевало заиграла

другую песню, и девки потянули друг дружку. Они пели:

Как за садом, за садом

Ходил, гулял молодец

Вдоль улицы в конец.

Он во первый раз иде,

Машет правою рукой,

Во другой он раз иде,

Машет шляпой пуховой,

А во третий раз иде,

Останавливатся,

Останавливатся, переправливатся.

«Я хотел к тебе пойти,

Тебе, милой, попенять:

Отчего же, моя милая,

Ты нейдешь во сад гулять?

Али ты, моя милая,

Мною чванишься?

Опосля, моя милая,

Успокоишься.

Зашлю сватать,

Буду сватать.

Беру замуж за себя,

Будешь плакать от меня».

Уж я знала, что сказать,

И не смела отвечать.

Я не смела отвечать.

Выходила в сад гулять.

Прихожу я в зелен сад,

Дружку кланялась.

А я, девица, поклон,

И платочек из рук вон.

«Изволь, милая, принять,

Во белые руки взять.

Во белы руки бери,

Меня, девица, люби.

Я не знаю, как мне быть,

Чем мне милую дарить,

Подарю своей милой

Большой шалевой платок.

Я за этот за платок

Поцелую раз пяток».

Лукашка с Назаркой, разорвав хоровод, пошли ходить между девками.

Лукашка подтягивал резким подголоском и, размахивая руками, ходил посередине

— Митрий Андреич! И ты пришел посмотреть? — сказал он.

 

 

Белецкий наклонился на ухо Устеньке и сказал ей что-то. Она хотела

— Чего сказать?

 

Пойдешь за меня?

 

Марьяна подумала.

 

 

И в темноте глаза ее весело и ласково блеснули на молодого человека.

Но Лукашка, продолжая петь, дернул ее сильно за руку и вырвал из

хоровода на середину. Оленин, успев только проговорить: «Приходи же к

Говор, смех, беготня заменили плавное движенье и плавные звуки. Лукашка,

который казался уже сильно выпивши, стал оделять девок закусками.

 

прибавил он вдруг, злобно глянув на Оленина.

 

 

— Али ты, моя милая, мною чванишься? — повторил он слова песни, которую

вместе Устеньку и Марьяну.

 

— Что ж, станете еще водить? — спросил он.

 

хотела к нам прийти.

 

дома.|

 

тебе приду.

 

сказала Марьяна.

 

— Ведь все равно женюсь.

 

 

— Что ж, пойдешь? — строго сказал Лукашка и, прижав ее к себе,

— Ну, брось! Что пристал? — И Марьяна, вырвавшись, отошла от него.

 

девок: — Играй, что ль!

 

 

— Так, так! — сказал Лукашка. — Помни ж! — Он подошел к лавке. — Девки!

 

— Что ж, придут они? — спрашивал Оленин у Белецкого.

 

 

== XXXIX ==

Оленин подбежал к Марьяне и обнял ее. Марьянка не отбивалась.

 

погоди.

 

— Пойдешь за меня? — спрашивал он ее.

 

 

— А любишь ли ты меня? Скажи, ради бога!

— Отчего же тебя не любить, ты не кривой! — отвечала Марьяна, смеясь и

сжимая в своих жестких руках его руки. — Какие у тебя руки бее-лые, бее-лые,

 

— Я не шучу. Ты скажи, пойдешь ли?

только в минуту настоящего и что будущего для нее не было с ним. Счастлив же

он был потому, что все ее слова казались ему правдой и она соглашалась

друга, когда она вся будет моею. Для такой любви нет слов, а нужна жизнь,

целая жизнь. Завтра все объяснится. Я не могу так жить больше, завтра я все

— К верхнему посту выезжай! — кричал один.

 

 

— С тех ворот ближе выезжать.

 

 

лошади.

 

обстоятельство, имевшее особенную важность в настоящую минуту. Лукашка

вздернул поводья, строго нахмурился, стиснул зубы и взмахнул плетью над

головой. Добрый кабардинец засеменил всеми ногами вдруг, не зная, на какую

ступить, и как бы желая на крыльях подняться кверху; но Лукашка раз огрел

коню.

 

 

Казаки молча ехали то шагом, то рысцой, и только одно это

не поспевали шагом другие лошади, и, щурясь, все вглядывался вперед.

 

другими.

 

лошадьми.

 

конных, которые виднелись уже ясно. — Вон к нам поехал.

 

Урядник слегка улыбнулся.

 

выстрела.

 

смеясь, оглянулся на Оленина и пригнулся.

 

Тебе тут не дело.

 

вернулся к лошади, и Оленин пошел за ним.

 

стоит ногайская арба с сеном.

 

казаки, укрываясь им, принялись выдвигать на себе сено. Оленин въехал на

бугор, с которого ему было все видно. Воз сена двигался; казаки жались за

колено с коленом, и не стреляли.

 

думал, что она стыдится.

 

 

Вдруг она обернулась. На глазах ее были чуть заметные слезы. На лице

— Марьяна! Я пришел…

 

из глаз.

 

— Никогда ничего тебе от меня не будет.

 

 

— Уйди, постылый! — крикнула девка, топнула ногой и угрожающе

никогда не может быть любим ею.

 

умней, меня, старика, послушай. Когда придется в набеге или где (ведь я

старый волк, всего видел), да коли стреляют, ты в кучу не ходи, где народу

веселей в народе. А тут хуже всего: по народу-то и целят. Я все, бывало, от

народа подальше, один и хожу: вот ни разу меня и не ранили. А чего не видал

на своем веку?

 

комнате.

 

 

— Как казаки? — спросил Оленин.

показал свою здоровенную спину, на которой около кости каталась пулька.

 

как игрушкой. — Вот к заду перекатилась.

 

вылечил. Травы, отец мой, знают.

 

пришлю.

 

 

— Да лежит, как мертвый. Не ест, не пьет, только водку и принимает

как я. Так-то я умирал раз: уж выли старухи, выли. Жар в голове стоял. Под

святые меня сперли. Так-то лежу, а надо мной на печке всє такие, вот такие

разбей. А я говорю: у меня и нет ее. А сам ее в избушке в сеть запрятал;

знаю, что не найдут. Так и бросили меня. Так отдох же. Как пошел в балалайку

народа-то подальше ходи, а то так дурно убьют. Я тебя жалею, право. Ты

пьяница, я тебя люблю. А то ваша братья всє на бугры ездить любят. Так-то у

честно и иди. Ведь он тебя не уцелит. Так-то ты делай.

 

вставая и направляясь к сеням. Старик сидел на полу и не вставал.

 

Нелюбимый ты какой-то! Другой раз не сплю, подумаю о тебе, так-то жалею. Как

песня поется:

Мудрено, родимый братец,

На чужой сторонке жить!

Так-то и ты.

 

 

Старик встал и подал ему руку; он пожал ее и хотел идти.

 

— Что ж, так и уезжаешь? Хоть подари что на память, отец мой. Флинту-то

 

Оленин достал ружье и отдал ему.

 

— Что передавали этому старику! — ворчал Ванюша. — Все мало! Попрошайка

усаживаясь на передке.

 

прошла в хату.

 

глупо захохотав.

 

Оленин оглянулся. Дядя Ерошка разговаривал с Марьянкой, видимо, о своих

делах, и ни старик, ни девка не смотрели на него.