Воронежская Бесѣда на 1861-й годъ.
Санктпетербургъ, 1861.
Сличеніе нѣсколькихъ русскихъ пѣсенъ.
правитьДовольно большое собраніе народныхъ пѣсенъ г. Якушкина, напечатанное въ №№ 4, 5, 6 и 7 «Отечественныхъ Записокъ» нынѣшняго года, даетъ возможность къ нѣкоторымъ сличеніямъ и за варіантами иной народной пѣсни, дошедшей наконецъ до послѣдняго лакейскаго искаженія, найти ея первообразъ, или, по крайней мѣрѣ, другой варіантъ, замѣчательный но болѣе вѣрной отмѣткѣ народнаго духа и но большей чистотѣ древняго пѣсеннаго языка.
Къ такого рода сличеніямъ даетъ поводъ "Пѣсня про Ваньку Ключника, " записанная въ трехъ варіантахъ, къ которымъ должно отнести и дна другіе про молодца, гулявшаго по Украйнѣ и загулявшаго къ королю въ Литву.
Это пять отголосковъ одной и той же пѣсни: два послѣдніе про украинскаго молодца — древнѣйшіе; а про Ваньку Ключника болѣе новые, позднѣйшаго измѣненія. А между тѣмъ основной первоначальный звукъ этихъ, постоянно падающихъ, тоновъ народнаго творчества есть очень и очень древняя пѣсня. Она и но формѣ своего эпическаго сказанія, и но ея чистому духу несравненно выше своихъ искаженій. Пѣсня очень замѣчательная жизненно-историческимъ намекомъ вольнаго служилаго человѣка о древне-былой службѣ при боярскихъ дворахъ — тѣмъ намекомъ, который такъ совершенно сходится со словами Посланія Даніила Заточника: «Княжо мой Господине!… луче мы бы видѣти нога своя въ шчницы въ дому твоемъ, нежели въ чевленѣ сапозѣ въ боярстемъ дворѣ. Луче бы ни тебѣ въ дерузѣ служити, нежели въ багряницы въ боярстемъ дворѣ….» Пѣсня поетъ:
Ой, неволя, неволоя боярскій дворъ!
Во боярскомъ дворѣ< жить не хочется:
Во крестьянство пойтить много надобно;
Пойду я, молодецъ, королю служить…
Король молодца любилъ, жаловалъ:
Съ одного блюда онъ пивалъ-ѣдалъ;
Съ одного плеча платье нашивалъ.
А сказали про младца небывальщину,
Ой, и вкладъ приложили въ королевою.
Король на младца да прогнѣвался;
Закричалъ король громкимъ голосомъ:
— «Пошлите мнѣ млада Клюшничка!…»
Идетъ клюшникъ на новы сѣни —
Зеленъ кафтанъ на плечахъ надѣтъ,
Черну шляпу во рукахъ несетъ, —
Сафьяны сапожки натянуты;
Его русые кудри по плечамъ лежатъ,
Его ясныя очи огнемъ горятъ!
Идетъ ключникъ со новыхъ сѣней —
Зеленъ кафтанъ у рукахъ несетъ.
Сафьяны сапожки опущены —
Его русые кудри растрепаны,
Его ясныя очи заплаканы…
Закричалъ король грознымъ голосомъ:
— "Ой, вы слуги мои, слуги вѣрные!
"Идите жъ въ чисто поле:
"Ой, и ройте вы двѣ ямы глубокія,
"Поставьте вы два столба высокіе,
"Перекладину положите кленовую,
"Ой, и петельку придѣньте шелковую, —
"Повѣсьте вы млада клюшничка,
«Королевина полюбовничка!» —
Ой, и ключникъ во полѣ качается:
Королева во теремѣ кончается.
Пѣсня, какъ изустная древнѣйшая лѣтопись, разсказываетъ сжато и кратко, что было, не входя въ подробности: какъ и почему, и гдѣ именно оно такъ было. Первоначальная пѣсня, ея простымъ эпическимъ складомъ, воспѣваетъ и передаетъ въ народную память горькую судьбу роднаго молодца, безвинно погибшаго на вольной службѣ у короля. Она даже не говоритъ: какого короля? Потому что древней пѣснѣ, какъ и вольнымъ молодцамъ древней Руси свѣдомъ и довѣдомъ былъ единственный король: "къ королю въ Литву, " добавляетъ равнѣйшій варіантъ пѣсни.
Охъ, ты поле мое, поле чистое,
Ты раздольице широкое!
Начинается онъ въ «Собраніи» Якушкина (стр. 82), невѣдомо зачѣмъ прибавляя; ты крапива стрекучая! Можетъ быть, эта «стрекучая крапива» былъ тотъ духъ, по которому молодецъ гулялъ въ чистомъ полѣ ровно тридцать лѣтъ и три года, и загулялъ къ королю въ Литву. Но это уже не трезвый духъ той исторически-жизненной необходимости, которая привела молодца на службу къ королю. Вмѣсто него разгулъ и хмѣль. Чистота нравственнаго содержанія пѣсни — неповинность молодца — отнята. Является "распрекрасная Елена Королевишна, « во хмѣлю нечестная похвальба молодецкая и только одинъ и тотъ же конецъ пѣсни вѣнчаетъ два совершенно разнородныя дѣла.
Но этотъ ранній варіантъ сжатъ и кратокъ, и вотъ является его позднѣйшее распространеніе:
Гулялъ молодецъ по Украйнѣ
Ровно тридцать лѣтъ и три года,
Загулялъ онъ къ королю въ Литву 1).
1) Отечественныя Записки № 4, 1860 года, стр. 402.
Пѣсня, распространяясь въ словахъ, съ тѣмъ вмѣстѣ ощутимо сокращается въ широкомъ разбѣгѣ неоглядной пѣсельной мысли. Она уже не поетъ, заливаясь:
Охъ, ты поле мое, поле чистое!
Ты раздольице широкое!
а напротивъ опредѣляетъ поле этого широкаго раздола и говоритъ прямо, что было на Украйнѣ —
Гулялъ молодецъ по Украйнѣ.
Затѣмъ, это не что болѣе, капъ поясненіе всѣхъ обстоятельствъ, о которыхъ сжато говорится въ первѣйшей передѣлкѣ пѣгой. — Приводится рѣчь въ рѣчь хмѣльная похвальба молодца и тѣ слова, какими своя братья донесла на него королю. Изъ древнѣйшей пѣсни присовокупляется королевское опредѣленіе на казнь; новаго — только прекрасное троекратное прощаніе молодца на всходѣ но роковымъ ступенямъ:
На перву ступень вступилъ молодецъ:
— „Ты прости-прости отецъ съ матерью!“
На другу ступень ступилъ молодецъ:
— „Ты прости-прости увекь родъ-племя!“
На третью ступень ступилъ молодецъ:
— „Ты прости мой свѣтъ Королевишна!“
но въ первообразѣ пѣсни очень глухо говорится о смерти королевы:
Ой, и ключникъ во іюлѣ качается;
Королева во теремѣ кончается…
Вѣроятно, кончаться такой же жертвою неправо-возбужденнаго гнѣва и ревности короля, какъ кончился и добрый молодецъ. Такъ, а не иначе, можно судить но незапятнанной мысли всего основнаго тона древней пѣсни. Но въ первомъ варіантѣ хотя глухо говорится о родѣ смерти красной дѣвицы Королевишны, по дается чувствовать тѣмъ крикомъ, которымъ кричитъ она: чтобы не вели молодца впереди дворца, а вели бы его позади — что Королевишна не выноситъ вида осужденіи на висѣлицу молодца удалаго и умираетъ вмѣстѣ съ его смертію. — Болѣе поздняя передѣлка, поставившая себѣ въ задачу поясненіе всего и распространеніе, не удовольствовалась этой глухой смертію, хотя бы и съ указаніемъ причины ея — и вотъ читаются такія строки: что бѣжала во свой высокій теремъ Королевишна, отпирала шкатулу серебряную, вынимала два ножичка булатные и порода ими свою грудь бѣлую Молодецъ ли во чистомъ нолѣ качается,
Королевишна на ножичкѣ кончается.
Затѣмъ слѣдуетъ цѣлый эпилогъ отцовскаго раскаянія въ причинѣ смерти дочери и королевскаго повелѣнія рубить головы доносчикамъ.-
Кто доносилъ на Королевишну.
Это неоспоримо два варіанта украинскіе, какъ и самая пѣсня — древнѣйшіе — кажется, можно сказать, не ошибаясь и за пили выступаютъ собственно московскіе варіанты въ пѣсняхъ о „Ванькѣ-Ключникѣ“.
Украйна, какъ печать, приложила къ своимъ пѣснямъ имя Литвы и назнаменовала ихъ духомъ своего разгула и молодецкой воли; а Москва чѣмъ сказалась? Посмотримъ изъ ея пѣсенъ.
Вѣрная преданьямъ завѣтной старины, московская передѣлка удержала кое-гдѣ пріемы и повѣствовательный ладъ стародавней пѣсни; но Господи! что положила она въ основу внутренняго содержанія!
Когда волею и неволею читаешь первую пѣсню про „Ваньку Ключника“ (стр. 85), совершенно думаешь, что раскрывается повторительная страница Дневника Іоанна-Георга Кобра и нотъ одинъ изъ товарищей того стрѣльца, который закалилъ себя въ пыткахъ и выноситъ безчеловѣчныя истязанія, отмщая звѣрскому тиранству ожесточеннымъ презрѣніемъ къ лученіямъ. Нѣтъ и тѣни нравственнаго подобія не только съ первоначальною пѣснею, а даже съ ея варіантами. Тамъ, широко загулявшій удалецъ, которому черезъ чуръ повезло молодецкое счастье и онъ осмѣлился поднять свои ясныя соколиныя очи даже до дочери короля. Удалецъ былъ наказанъ за дерзость. А здѣсь, это именно воръ — Ванька, холопъ князя-боярина и кабальный ключникъ милостивой боярыни — забубенная голова русскаго человѣка, которая рѣшается на все, махнувъ рукою и говоря: „Эхъ, была не была! Семь смертей не бывать, а одной не миновать!..“ Уличенный доносомъ, что ни самой послѣдней дѣвки, сѣнной горничной, Ванька, какъ настоящій холопъ, выросшій на лжи и запирательствѣ, отвѣчаетъ своимъ унаслѣдованнымъ словомъ: знать не знаю, вѣдать не вѣдаю!» Въ Дневникѣ Кобра разсказывается случай, какъ Петръ на пути изъ Вѣны въ Москву хотѣлъ допытаться правды у одного мужика, уличаемаго въ покрывательствѣ бѣглецу изъ свиты царя. И напрасно пыталъ грозный царь. «Знать не знаю, вѣдать но вѣдаю! было единственнымъ отвѣтомъ на всѣ истязанія. „Эти муки — прибавляетъ иностранецъ — до того ожесточаютъ умы русскихъ, что никакія нитки въ присутствіи самого государя но могутъ вынудить отъ нихъ признанія въ очевидной лжи.“
Тоже самое и съ Ванькою. Князь-бояринъ сталъ его „пытать, крѣпко спрашивать.“
Не добился князь-бояринъ тоей правды истины.
Начинаются приготовленія къ казни совершенно словами древней пѣсни и затѣмъ:
Вотъ ведутъ, ведутъ Ванюшу, Ваню черезъ княжій дворъ.
Какъ у Ванюшки-Ванюши руки-ноги скованы,
Руки-ноги скованы, да всѣ переломаны;
А сафьянные сапожки кровью понаполнены….
Кажется, этого было бы страшно довольно. Что еще можно прибавить къ ужасу и страданіямъ невыносимой картины?….
И Ванька, перемолчавши всѣ муки пытки, заговорилъ и, въ отвѣть на милостивое слово боярина, сказать ему правду-истину — Ванька запѣлъ свою пѣсню, пѣсенку послѣднюю и, цинизмомъ ея холопскаго сарказма, далъ знать князю-боярину вора Ваньку-ключника.
Остальные варіанты ваньковскихъ пѣсенъ твердитъ тоже самое, только бѣднѣе и мельче захватывая въ себя и выражая историческую печать народнаго духа, пока наконецъ измельчаніе доходитъ до послѣдняго лакейскаго искаженія въ болѣе новой пѣснѣ: „Любила княгиня камеръ- лакая.“
Но, возвращаясь къ прекрасному первообразу пѣсни о вольно-служиломъ молодцѣ, я вспоминаю еще другую древнюю пѣсню о новогородскихъ молодцахъ:
Какъ во славномъ было Великомъ Новугородѣ,
Тамъ жила-была матера вдова.
Въ матерой во вдовушкѣ было девять сыновъ,
А десятая-то дочь горькая.
Девять сыновъ ее гулять ушли,
А по просту: подъ разбой пошли.
Безъ нихъ матерь дочь за мужъ отдала,
За мужъ за море, за норяннна.
Она годъ жила — и не плакала;
А на третій годъ встосковалася,
Стада плаката, мужа просити:
„Морянинъ, морянинъ молоденькой!
Поѣдемъ, морянинъ, мы къ матери,
Нагрузимъ корабль злата-серебра,
А другой корабль скатна жемчугу;
На третій корабль сядемъ поплывемъ“. —
Они день плыли и другой плыли;
А на третій день вѣтру не было;
Напали на нихъ охотнички,
А по просту, то разбойники:
Морянина они зарѣзали,
А моряньчинка въ море бросили;
А молодушку да съ собой взяли.
— „Молодка, молодка заморская!
Сказывай, молодка, какого роду'!
Какой семьи, родни — еще отчества?“
— А я роду, я роду посадскаго,
А отчество мое — Великій Новгородъ.
Было въ моей матери девять сыновъ,
А десятая-то я горькая.
Девять братьевъ гулять ушли,
А по просту подъ разбой пошли;
Безъ нихъ меня матерь за мужъ отдала,
За мужъ, за море, за морянина.
А я годъ жила и не плакала,
И другой жила я не тужила,
А на третій годъ встосковалася,
Стала плаката, мужа просити:
„Морянинъ, морянинъ, молоденькій!
Поѣдемъ, морянинъ, мы къ матери.
Нагрузимъ корабль злата-серебра,
А другой корабль скатна жемчугу;
На третій корабль сядемъ, поплывемъ.“
А мы день плыли и другой плыли;
А на третій день вѣтру не было.
Напали на насъ охотнички,
А по просту, вы разбойнички…»
— «Ты — сестра наша, сестра родная!
Мы злодѣи, злодѣи проклятые:
А сгубили мы твоего мужа,
Твоего мужа, своего зятя!»
Не въ собраніи г. Якушкина есть пѣсня о трехъ сестрахъ, отданныхъ въ разныя мѣста за мужъ. Она довольно древняя, потому что поминаетъ орду и татарина, и довольно знаменательная въ томъ смыслѣ, что, хотя и есть русская пословица: хоть въ ордѣ, да въ добрѣ; но народное воззрѣніе мало чаяло добра отъ татарской орды.
Вотъ эта пѣсня, какъ я ее знаю:
У государыни матушки
Да было три дочери,
Три было хорошія.
Одну дочку отдали
Въ село за боярина,
Другую дочку отдали
Въ Москву за подъячаго,
Третью дочку отдали
Въ орду за татарина.
Одна дочь пріѣхала:
— «Ты не плачь, моя матушка!
Не тужи, государыня!
У мово у боярина,
На его на новыхъ сѣняхъ,
Тамъ сидятъ слуги вѣрные;
Они льютъ кольцы золоты
На мои руки бѣлыя,
На мои руки нѣжныя.»
Съ Москвы дочь пріѣхала:
— «Ты не плачь, моя матушка!
Не тужи, государыня!
У мово у подъячаго,
На его на новыхъ сѣняхъ,
Тамъ сидятъ слуги вѣрные,
Они шьютъ платье цвѣтное
На мое тѣло бѣлое,
На мое тѣло нѣжное.*
Съ орды дочь пріѣхала:
— Ты поплачь, моя матушка!
Потужи, государыня!
У мово у татарина,
На его на новыхъ сѣняхъ,
Сидятъ слуги невѣрные,
Плетутъ плети ременныя
На мое тѣло бѣлое,
На все тѣло нѣжное.»
Это — пѣсня "боярская* съ слугами вѣрными, съ платьями цвѣтными — кольцы золотыя и тѣло бѣлое и руки нѣжныя, и мужья: бояринъ и московскій подъячій. Но оставленная давно боярами и барами, пѣсня перешла въ народъ, который свелъ ее съ боярской стати и приспособилъ нѣсколько болѣе къ своему положенію. И вотъ такимъ образомъ она записана у г. Якушкина:
У отца, у матери
Зародились три дочери:
Двѣ дочери счастливыя,
А третья несчастливая.
Большая дочь говоритъ:
"Отдай меня, батюшка,
Въ Щигры за подъячаго.*
Другая дочь говоритъ:
«Отдай меня, батюшка,
Въ Москву за посадскаго.»
А третья дочь говоритъ:
«Отдай меня, батюшка,
У Крымъ за татарина.»
Большая дочь пріѣхала:
«Не плачь по мнѣ, матушка,
Не тужи, сударь-батюшка!
У мово у подъячаго
Свѣчи невгасимыя,
Всю ночь мастера сидятъ
И льютъ перстни золотые
На мои руки бѣлыя,
На мои руки нѣжныя.»
Другая дочь пріѣхала:
«Не плачь но мнѣ, матушка,
Не тужи, сударь-батюшка!
У мово у посадскаго
Свѣчи невгасиныя,
Всю ночь мастера сидятъ,
Шьютъ платья шелковыя
На мое тѣло бѣлое,
На мое тѣло нѣжное.»
Третья дочь пріѣхала:
«Поплачь по мнѣ, матушка,
Потужи, сударь-батюшка!
У мово у татарина,
Свѣчи невгнеимыя,
Всю ночь мастера сидятъ
Плетутъ плети шелковыя
На мое тѣло бѣлое,
На мое тѣло нѣжное.»
Самый языкъ указываетъ на болѣе новую передѣлку пѣсни. Нѣтъ уже старинныхъ «сѣней» и платье шьютъ не "цвѣтное, " а шелковое. Народъ, отмѣнивши боярина, смѣнилъ и его вѣрныхъ слугъ, и посадилъ на ихъ мѣсто мастеровъ. Но, что главнѣе всего, въ передѣлкѣ утрачена самая основная черта, къ которой приводится вся пѣсня. Эта черта: жизненное довольство дочерей въ замужествѣ на Руси и горькая судьба той, которая отдана за татарина въ орду. И здѣсь-то именно не слѣдуетъ быть затверженному выраженію:
Плетутъ плети шелковыя. "Плеть шелковая, " иначе не поетъ русская пѣсня; но коснувшись мужа татарина, она отмѣняетъ свое привычное слово и говоритъ:
Сидятъ слуги невѣрные,
Плетутъ плети ремённыя.
Это, по-видимому, очень небольшая замѣна; но она уже велика, потому, что въ ней сквозитъ просвѣтъ народнаго чувства, которое ставитъ себя судьею татарщины.
Далѣе на стр. 114-й читается такая пѣсня:
Летѣла пава черезъ три двора,
Уронила перо на подворьеце.
Мнѣ не жаль пера, а жаль молодца,
Мнѣ и жаль молодца: одинъ сынъ въ отца,
Одинъ сынъ въ отца и тотъ въ службу идетъ.
Онъ и годъ служитъ и другой служитъ.
На третій годъ сынъ домой пришелъ.
Сустрѣла его мать середи поля
Сестра встрѣла середи двора,
Жена встрѣла, сѣнцы отпирала.
Повела его мать къ себѣ въ горницу,
Ну, и стала ему мать все разсказывать:
— «Твоя жена. . . . . .. .
Меды, вины всѣ распропила,
Коней твоихъ всѣхъ распродала,
Соловей твоихъ всѣхъ распустила.»
Взялъ-то сынъ саблю вострую,
Срубилъ женѣ, женѣ голову.
Голова-ль моя съ плечь свалилася,
Къ коню въ ноги покатилася.
Пошелъ-то сынъ въ холодный погребъ;
Меды, вины всѣ цѣлы стоятъ.
Пошелъ-то сынъ въ конюшенку:
Кони стоятъ, сѣно-овесъ ѣдятъ.
Пошелъ-то сынъ во зеленый садъ:
Соловьи сидятъ, вычищаются,
Женой его выхваляются.
Пошелъ-то сынъ къ сыщу въ горницу:
«Молчи — баю, мое дитятко!
Теперь у тебя матери нетути,
У меня молодца молодой жквы;
Только есть у тебя одна бабушка,
Да и та змѣя, змѣя лютая.»
Я эту пѣсню знаю такимъ образомъ:
Летѣла пава черезъ улицу,
Роняла пава папино перо.
Ой, не жаль пера, жаль мнѣ павушки:
Ой, мнѣ жаль младца, одинъ сынъ въ отца.
Одинъ сынъ въ отца,
Добрый молодецъ,
Онъ на службу идетъ
Государеву. . . . . . . .
Онъ и годъ служилъ,
И другой служилъ;
А на третій годъ
Ко двору идетъ.
Его мать встрѣла
Середа поля;
А сестра встрѣла
Середи села;
А жена встрѣла
Середи двора.
Ой, и мать сыну поразжалилась:
"А твоя жена увесь домъ снесла:
Что коней твоихъ пораспродала,
Соколовъ твоихъ пораспустила,
А меды твои поразвыпила. "
Вынулъ молодецъ саблю вострую,
Онъ и снесъ женѣ буйну голову;
Голова жены покатилася
Ворону коню подъ праву ногу…
Пошелъ міледецъ во конюшенку:
Кони стоятъ, сѣно-овесъ ѣдятъ;
Пошелъ молодецъ во соколенку:
Соколы сидятъ, почищаются,
И меды стоятъ не починены.
Пошелъ молодецъ на новы сѣни:
На новыхъ сѣняхъ колыбель виситъ,
Колыбель виситъ, тамъ дитя кричитъ:
«Ты баю-баю, мое дитятко!
Ты баю-баю мое милое!
У тебя, дитя, нѣту матери;
У меня, младца, молодой жены!»
Пошелъ молодецъ на высокъ теремъ,
Какъ ударился о дубовый столъ:
«Что не мать ты мнѣ, и не матушка,
А змѣя же ты подколодная!»
На стр. 79-й есть пѣсня, озаглавленная: Татарскій нота, въ которой доселѣ помнится народомъ одинъ изъ поразительныхъ случаевъ татарщины. Мать, потерявшая въ малолѣтствѣ дочь, захваченную въ плѣнъ и увезенную въ дикую степь, подъ старость сама попадается въ полонъ къ своему зятю, поступаетъ служанкою къ родной дочери; ей даютъ три дѣла дѣлать: волну прясть, лебедей стеречь и дитя качать. Убаюкивая дитя, съ Руси русская полоняночка высказываетъ свою тайну; что она узнала по примѣтамъ дочь и что это дитя внукъ ей. Пѣсню подслушали, передали дочери; та съ воплемъ и трепетомъ бросается въ ноги къ матери, говоритъ ей: чтобы она брала казны сколько надобно, брала коней и бѣжала бы на святую Русь. Но мать, нашедшая такъ давно потерянную дочь, не захотѣла оставить ее:
— «Не поѣду я
На святую Русь;
Я съ тобой, дитя,
Не разстануся.»
Эта пѣсня чрезвычайно замѣчательна тѣмъ, что она колыбельная пѣсня. Сердце разрывается представить себѣ, что было время, когда наши русскія дѣти убаюкивались и какою же пѣснію? Съ колыбели пріучались слышать о татарскомъ плѣнѣ — знать, что матери ихъ дѣтьми попадали въ орду и бабки старухами браты были въ полонъ. Эта пѣсня имѣетъ много варіантовъ и во всѣхъ ихъ остается «колыбельною.» На дняхъ, молодая дама, разговаривая со мною, упомянула, что она знаетъ эту пѣсню. Я попросила ее проеказать мнѣ. "Я такъ не съумѣю, ошибусь, " отвѣчала она. «А вотъ подождите, я скоро стану убаюкивать иою маленькую дочь и вы услышите.» И точно черезъ полчаса дама взяла на руки свою малютку и начала убаюкивать ее, напѣвая:
Не пыль пылитъ по дорогѣ:
Татаре идутъ, огонь кладутъ;
Подъ грушею кашу варятъ,
Подъ яблонью обѣдаютъ;
Пообѣдавши, полонъ дѣлятъ.
Досталаея сестра брату.
Сестра брату, теща зятю.
А братъ сестру на волю пустилъ,
А зять тещу домой узялъ,
Домой узялъ, женѣ отдалъ.
«На тебѣ, жена, полоняночку,
Полоняночку, служаночку.
Заставь ее три дѣла дѣлать:
Первое дѣло — дитя качать,
Другое дѣло — куделю прясть;
Третье дѣло — гусей стеречь.»
— Я глазками гусей гляжу,
Я ручками кудель пряду,
Я ножкою дитя качну,
Дитя качну, сама скажу:
«Баю — баю, мое дитятко!
Моли, моли, мое милое!
По матушкѣ — унучина,
По батюшкѣ — татарщина.»
Нельзя не замѣтить, какими вольными, широкими волнами пала простая пѣсня переливается изъ края въ край по всему необъятному простору русскаго міра! Съ неизбѣжными варіантами, но въ основномъ тонѣ все одна и таже, она звучитъ въ Колѣ и Таганрогѣ, слышится отголоскомъ въ Сибири, гребетъ съ гребцами по Волгѣ, проносится но отзывнымъ пустыннымъ Новороссійскимъ степямъ — и гдѣ — гдѣ ея нѣтъ! Она всюду, гдѣ только вступила нога русскаго человѣка. Не думая — не гадая, онъ всюду переноситъ съ собой свое простое неотъемлемое сокровище. Но въ «русскихъ пѣсняхъ» встрѣчаются иногда заимствованія по бывшимъ Украйнамъ русскаго царства. "Малороссійская пѣсня, " нѣжная и поэтическая, кажется, до невозможности быть нѣжнѣе и поэтичнѣе простонародной пѣснѣ, даетъ иногда свои изящные тоны простому переливу московско-русской пѣсни. Такой переливъ малороссійской пѣсни въ русскіе тоны мы встрѣчаемъ у г. Якушина въ пѣсни о «Королевичѣ.»
Поѣхалъ королевичъ
На разгуляньеце,
Оставилъ онъ королевну
На гореваньеце.
Пускалъ своего добра коня
Въ зеленые луга,
А самъ пошелъ королевичъ
На круту гору.
На крутонькой на горушкѣ
Раскинутъ былъ шатеръ,
Ложился нашъ королевичъ
Подъ бѣлымъ шатромъ.
Пригрезился королевичу
Дивнехонекъ сонъ:
Изъ-подъ правой изъ-подъ ручки
Соколикъ вылеталъ,
Изъ-подъ лѣвой изъ-подъ бѣлой
Сѣрая утушка.
Пойду, пойду королевичъ
Ко старушенькѣ:
«Скажи, скажи, старушенька,
Про мой дивной сонъ.»
— "Твоя жена, королевна,
Сына родила,
На утренней на зорюшкѣ
Сама померла. "
Ворочался королевичъ
Къ своему двору;
Не дошедши до своего двора
Тяжело вздохнулъ.
Широкія воротечки
Растворены стоятъ;
Щеколдчаты окошечки
Повыставлены.
Всѣ солдаты, офицеры
Въ черномъ платьицѣ.
Королевна, моя жена,
Въ бѣломъ убрана.
Пойду, пойду, королевичъ
Въ свою горенку,
Вдарюсь, вдарюсь, королевичъ
Объ дубовый столъ.
Бывало ты, дубовый столъ,
Пріубранный стоишь,
А нынѣ ты, дубовый столъ,
Разубранный стоишь.
Уже одно слово: Королевичъ указываетъ на несобственно-русское происхожденіе пѣсни; а варіантъ, который я сейчасъ приведу, обозначаетъ уже совершенно явственно: откуда и чья та пѣсня?
Отъѣзжаетъ козаченько на разгуляньеце,
Повидаетъ Марусеньку на гореваньеце;
Пустилъ свово ворона коня въ зелёны луга,
А самъ лежитъ въ бѣломъ шатрѣ на крутой горѣ.
Привидѣлся козаченьку дивнёшенекъ сонъ:
Будто на его праву руку соколъ прилетѣлъ,
Улетала съ подъ лѣвой сѣра утица.
На ту пору Марусенька сына родила,
На третій день Марусенька сама померла*
Подъѣзжаетъ козаченько къ своему двору:
Широки его воротечки растворенные,
Хрустальныя стеколечки повыбитыя.
Всходитъ козаченька на высокъ теремъ —
Стоятъ попы и дьяконы, погребенье поютъ,
А дѣточки-малюточки какъ пчелки гудутъ,
А жену, Марусеньку, во гробѣ несутъ.
Ударится козаченька о дубовый гробъ:
«Ой, свѣтъ, моя Марусенька, жена молода!
Бывало твои рѣзвы ноги устрѣнутъ меня,
Бывало твои бѣлы руки обнимутъ меня,
Уста твои сахарныя цалуютъ меня!»
И вотъ самая малороссійская пѣсня:
Ой, поихавъ королевичъ на погулянье,
Тай покинувъ Марусеньку на горёванье.
Взъихавъ королевичъ на круту гору,
Пустивъ копя вороного въ шевкову траву —
Въ шевкову траву на попасанье;
Самъ лигъ королевичъ на спочиванье.
Ой, приснився королевичу дывнесенькій сонъ:
Съ пидъ правой-то рученьки вылетавъ соколъ
Съ пидъ ливой, съ пидъ билой еира утинка.
Ой, поихавъ королевичъ до бабусенька.
«Бабусенько-матусенько! скажи про сій сонъ:
Съ пидъ правой та рученьки вылетавъ соколъ,
Съ пидъ ливой, съ пидъ билой сира утинка?»
«Скажу, скажу, королевичу, скажу не таюсь.
Твоя жена, Марусенька, сына родила,
Найшла мамку, найшла няньку, сама померла.»
Якъ пріихавъ королевичъ до свого двора,
Пустивъ коня воронаго въ ёго ставницю,
А самъ пійшовъ королевичъ въ нову свѣтлицю.
Сидятъ его сосидоньки вси по застилью,
А на столи лежитъ мила, якъ бумага, била.
Ударився и королевичъ о дубовый столъ:
«Нижки мои ризвенькіи! чомъ не выбигади,
Очи мои каренкіи! чомъ не выглядали,
Ручки мои бѣленкіи! чомъ не обнимали,
Губки мои пышненькіи, чомъ не цалувади!»
Далѣе на стр. 122-й есть «Рябинушка» въ двухъ варіантахъ. Я привожу болѣе пространный:
Какъ у насъ было въ воскресенье день,
Какъ свекровь пошла ко заутренѣ,
Сноху послала во чисто поле:
«Ты стань, сноха, тамъ рябиною —
Тамъ рябиною, да кудрявою,
Отростками — малы дѣтушки.»
На ту пору мужъ отъ службы шелъ;
Пришелъ домой, сталъ онъ сказывать:
«Ужъ и сколько я не хаживалъ,
Такой дивушки не нахаживалъ!
Ужъ и чтожъ эта за рябинушка,
За рябинушка, за кудрявая!
Что безъ вѣтру она да качается,
Ко сырой землѣ преклоняется.»
«Ахъ ты сынъ ты мой, сынъ возлюбленный!
Ты возьми свою саблю острую,
Сруби эту ты рябинушку.»
Онъ разъ сѣкнулъ — она вздрогнула;
Онъ другой тюкнулъ — кровь ли брызнула;
Онъ третій тюкнулъ — слова молвила:
— «Не рябину сѣчешь ты — молоду жену,
Не кудрявую — съ малыми дѣтками.»
Пришелъ домой, сталъ онъ спрашивать:
«А гдѣ моя молода жена?»
— Твоя жена она гулять пошла.
«А гдѣ мои малы дѣтушки?»
— Малыхъ дѣтушекъ съ собой взяла.
«Не мать ты мнѣ, не родная,
Змѣя ты мнѣ — змѣя лютая,
Ты мышь ли, мышь подкопенная!»
Этотъ послѣдній стихъ явная испорченность и несообразность. Змѣя лютая, подколодная, вотъ что само собою укладывается въ привычную форму извѣстныхъ выраженій русской пѣсни. Но мышь подкопенная — это дѣло шуточное, насмѣшливое, что никакъ не можетъ идти въ конецъ подобной пѣсни. Но главное дѣло въ томъ, что эта Рябинушка есть дѣтски-фантастическая, поэтическая Тополя малороссійской пѣсни.
Женила удивонька свого сыночка,
Узяла невисточку не до любови,
Не билое личенько, ни чорніи брови.
Поихавъ сыночикъ у Крымъ у дорогу;
Послала невистку въ полѣ брать лёау.
«Не выберешь лёну и не йды до дому,
Й не йды до дому, стань въ поли тополя.»
Пишла невистонька того лёну браты —
Брала не добрала, тополею стала.
Ой, пріихавъ сынъ же изъ Крыма-дороженьки,
Выйшла ёго Мсяты воритъ отчиняты;
Винъ же своей матныки въ ниженьки склонівсь.
«Ой, ты моя матинка! де я не бувавъ,
Такой тополи нигдѣ не выдавъ:
Що витеръ не віе, колыхается;
Солнечно не гріе, сокрушается.»
— «Ой, выгостри, сыну, гострою сокиру,
Изрубай же, сыну, у поли тополю.»
Пишовъ же сыночекъ тополи рубаты,
Тая тоння стала промовляты:
«Ой, не рубай мене: бо я твоя жинка!
Оце-жъ твоя матинка такъ наробила,
Шо насъ молодесенькихъ тай разлучила,
Малесенькихъ диточекъ посиротила!»
Но это сокращенный и попорченный варіантъ, а вотъ она сама, чудная «Тополя!»
Оженыла маты неволею сына,
Тай взяла еевистку та не до любови,
Не билое личко, не чорніи брови;
Тай послала сына у путь у дорогу,
Молоду невистку въ нолѣ браты лёну;
Та якъ посылала, та ще и приказала:
«Не выберешь лёну, та и не йди до дому.»
Не выбрала лёну, не пишла до дому,
Учистому поли тай започувала,
До билаго свита тополею стала —
Тонка та высока, та листомъ широка,
Безъ сонечка сьяе, безъ витраньку мае.
Ой, вернувся-жъ сине изъ пути-дороги,
Вклонивея матуси низенько у ноги…
«Ой, тыжъ маты, маты! шось маю казаты:
Объиздивъ я, маты, у ею Украйну,
Не бачивъ я тополи якъ на нашомъ поли:
Тонка та высока, та листомъ широка,
Безъ еонечка сьяе, безъ витроньку мае.»
— Ой, возьмишь ты, сыее, гострую сокмру,
Тай зрубай тополю, то на нашимъ поли.
Якъ ударивъ вперше, вона захиталась;
Якъ ударивъ вдруге, вона похилилась,
А ударивъ втрете, тай заголосила:
«Ой, не рубай, милый, бо я твоя мила!
Сежъ твоя матуея намъ такъ наробила.
Якъ тебя послала у путь у дорогу,
А мене послала въ полѣ браты лёну;
Та жъ посылала, та щей приказала:
„Не выберешь лёну, тай не йды до дому.“
Не выбрала лёну, не пишла до дому,
Учистому поли тай започувала,
До билаго свита тополею стала —
Тонка та высока, та листомъ широка,
Безъ сонечка сьяю, безъ витроньку маю.»