I.
Выбѣленная, крытая соломой хижина, одиноко стоявшая на возвышенности, весело выглядывала изъ густой блестящей листвы двухъ пышныхъ кофейныхъ деревьевъ. Въ оградѣ копались хрюкающіе поросята. Амбаръ, съ крытымъ желѣзомъ навѣсомъ, былъ сплошь заваленъ недавно скошеннымъ просомъ; у ручной мельницы съ деревянными валами валялся раздавленный и высохшій сахарный тростникъ. Въ углу двора, подъ вѣтвями стараго манговаго дерева, дымилась глиняная печка.
Извилистыя тропинки вели къ плантаціи маноока, въ огородъ, къ ручью; другія взбѣгали на гору, откуда по ночамъ въ плантацію забирались пестрые кролики и броненосцы, и гдѣ на зарѣ жалобно пищали намбу и пронзительно кричали куропатки. Узкая дорожка спускалась къ болотистой рисовой плантаціи, окаймленной лиліями, стыдливо поднимавшими изъ взрыхленной сырой земли свои бѣлыя, ароматныя головки. Широкая, прямая, чисто выметенная аллея, обсаженная апельсинными и лимонными деревьями, упиралась въ колючую изгородь, окружавшую усадьбу, и выходила на проѣзжій трактъ.
Внизу, въ узкомъ ущельѣ, прыгая по обломкамъ скалъ, поросшихъ камышомъ и нѣжными папоротниками, шумѣла рѣка, поминутно взлетая тонкими брызгами пѣнистыхъ водопадовъ.
Широкій волнистый просторъ, съ холмами и долинами, зеленѣвшими ровнымъ матовымъ бархатомъ всѣхъ оттѣнковъ, раскинулся на ослѣпительномъ солнцѣ вплоть до лазурно-синей линіи горъ, всегда окутанныхъ мглистой дымкой и острыми неправильными гребнями своими замыкавшихъ горизонтъ. Разбросанныя на лугахъ стада казались крошечными, словно выточенными изъ камня игрушками. Мѣстами, окруженныя плантаціями, бѣлѣли хижины, и свѣтлыя ленты ручьевъ и рѣкъ прерывали однообразіе безбрежныхъ зеленыхъ полей.
Въ одинокой хижинѣ жили Анна-Роза и Фелисинья, мать и дочь. Анна Роза, красивая стройная мулатка, съ кожей цвѣта корицы, въ дни своей юности свела съ ума не одного парня, несмотря на тяжкую болѣзнь, которая проявлялась у нея иногда совершенно неожиданно. Она падала тогда, какъ мертвая, съ пѣной у рта, закативъ глаза, и билась въ судорогахъ. Но, все равно, кто бы ни взглянулъ на ея крошечный алый ротикъ, съ бѣлыми, какъ апельсинный цвѣтъ, зубами, на ея большіе, чудесные глаза, на длинныя, черныя и блестящія косы, — тотъ надолго лишался покоя.
И потому всѣ удивились, и даже возмутились, когда избранникомъ ея оказался Симао Кабіуна, некрасивый, черный, какъ сапогъ, пастухъ. Онъ жилъ съ своими стадами въ горахъ и лишь изрѣдка показывался въ долинѣ. Зато никто лучше него не умѣлъ укрощать дикихъ коней и такъ ловко забрасывать лассо. На немногія свои сбереженія Кабіуна купилъ небольшой участокъ земли, у рѣки, самъ расчистилъ росшій на немъ лѣсъ, построилъ хижину и поселился въ ней съ Анной-Розой.
Съ тѣхъ поръ, и его, и Анну-Розу можно было увидать въ долинѣ только по большимъ праздникамъ. Они жили совсѣмъ уединено въ своемъ горномъ уголкѣ, и, если бы не роскошная плантація, никто бы не подумалъ, что тамъ есть люди.
Однажды Симао Кабіуна, въ телѣжкѣ, запряженной муломъ, галопомъ примчался въ поселокъ, прямо къ двери Нья-Бемвинды, и тотчасъ же, съ такою же поспѣшностью, отправился съ нею обратно.
— Анна-Роза захворала, — говорили люди, видѣвшіе Симао со знахаркой. Но на слѣдующій день, когда старуха вернулась, всѣ узнали, что у Анны-Розы родилась дочь.
А знахарка разсыпалась въ похвалахъ Кабіунѣ и его женѣ. Всего-то у нихъ вдоволь: и птицы, и сала, и солонины. А какая чистота! Простыни на кровати, словно свѣжій хлопокъ, у мулатки сорочка съ прошивкой въ ладонь ширины. Все удобно, аккуратно, вплоть до люльки, сплетенной изъ камыша самимъ Кабіуной.
Въ первые дни послѣ рожденія ребенка Кабіуна почти не выходилъ изъ дома; только утромъ выпуститъ скотъ, а къ вечеру загонитъ его. Домашнія работы справляла старая негритянка, а счастливый отецъ возился съ новорожденной, не помня себя отъ гордой радости… Даже плачъ ея вызывалъ въ немъ восторгъ, потому что указывалъ, что дѣвочка крѣпкая и здоровая, и изъ нея навѣрное будетъ прокъ.
Анна-Роза захворала, — говорили люди, видѣвшіе Симао со <Так в журнале> лась страшная буря съ грозой и ливнемъ. Молнія зловѣщимъ блескомъ озаряла внутренность хижины, и деревья, съ силой потрясаемыя вихремъ, наполняли мракъ жуткимъ гуломъ. Оглушительные удары грома, удесятеренные горнымъ эхомъ, гремѣли безъ перерыва. Вздувавшаяся и побурѣвшая рѣка съ ревомъ мчалась по долинѣ, подмывая берега и увлекая въ стремительномъ бѣгѣ вырванный съ корнями маньокъ.
Въ скважины стѣнъ и крыши со свистомъ дулъ вѣтеръ, и порывы его по временамъ были такъ сильны, что хижина содрогалась, какъ во время землетрясенія. Анна-Роза молилась, дрожа отъ страха, и торопливо крестилась всякій разъ, какъ синеватый свѣтъ молніи пронизывалъ комнату. Она не отпускала отъ кровати мужа и крѣпко прижимала къ груди ребенка, словно желая защитить его отъ молніи и ревущаго урагана.
Послѣ грозы два дня лилъ холодный совсѣмъ зимній дождь. Припасовъ въ домѣ было достаточно. Кабіуна заткнулъ щели просяной соломой и развелъ въ сосѣдней комнатѣ огонь. Изрѣдка онъ отворялъ дверь и съ уныніемъ поглядывалъ на свои посадки и посѣвы, опустошенные непогодой. Но потомъ, покорно поводя плечами, шелъ къ женѣ.
— Ну что-жъ. нѣсколькими мѣрами пшена больше или меньше, не все ли равно, зато земля наберется силы.
И онъ присаживался на корточкахъ возлѣ люльки и принимался разговаривать съ дочкой, стараясь смягчить свой грубый голосъ, и хохоталъ, смотря на ея невинные глазки съ трепетавшими, какъ крылья мотыльковъ, нѣжными вѣками.
Анна-Роза безпокоилась, что онъ не дастъ спать ребенку, вынимала дѣвочку изъ люльки, клала рядомъ съ собой и убаюкивала.
На третій день послѣ грозы Анна-Роза проснулась отъ сильной боли въ вискахъ и глазахъ, и съ тяжелой головой. За день боль такъ усилилась, что она стонала на весь домъ, и крѣпко сжимала руками голову. Ей казалось, что она разрывается.
Опять Кабіуна запрягъ мула и помчался за знахаркой.
Старуха, едва подойдя къ постели больной, увидѣла, что дѣло плохо: молоко бросилось Аннѣ-Розѣ въ голову. И, кинувъ на стулъ шаль, знахарка побѣжала въ поле за травами, а дѣвочку велѣла кормить коровьимъ молокомъ.
Негритянка растерянно кипятила воду, шепча молитвы и заклинанія. Кабіуна въ слезахъ пошелъ доить корову. Пронзительные, отчаянные стоны Анны-Розы раздирали ему душу.
Знахарка приложила Аннѣ-Розѣ къ ногамъ горячія припарки, напоила отваромъ мелиссы съ медомъ и хорошенько закутала. Анна-Роза сильно вспотѣла, боль уменьшилась, и на зарѣ она заснула.
Проснувшись она пожаловалась на сильный шумъ въ ушахъ и темноту — Я даже не вижу люльку, до того тутъ темно. Зажгите хоть свѣчку!
— Лампадка горитъ, — сказала негритянка, — я только сейчасъ подлила въ нее масла.
Но Анна-Роза сердилась и спорила съ негритянкой, пока знахарка, спавшая на цыновкѣ, не проснулась отъ шума.
— Что случилось? Не волнуйтесь. Вамъ нельзя такъ говорить.
Анна-РозаАнна-Роза пожаловалась и ей на темноту и на то, что негритянка обманываетъ ее, увѣряя, будто зажгла лампадку.
— Да что вы, милая, она и зажжена. Вы еще не совсѣмъ проснулись. А то вы бы увидали свѣтъ.
— Какой свѣтъ, Нья Бемвинда?
— Да отъ лампадки у Божьей Матери.
— Я ее не вижу.
Знахарка уперлась обѣими руками въ полъ, съ трудомъ приподнялась и подошла къ постели.
— Такъ вы, въ самомъ дѣлѣ, не видите огня?
— Нѣтъ, я ничего не вижу, Нья-Бемвинда. Вездѣ темно, и около Божьей Матери тоже темно.
— Подождите-ка минутку.
Старуха сняла стаканчикъ съ касторовымъ масломъ, въ которомъ мерцалъ огонекъ, и поднесла его Аннѣ-Розѣ, говоря съ упрекомъ:
— Ну, что же, вы и теперь ничего не видите, упрямица?
— Нѣтъ, ничего не вижу, Нья Бемвинда.
Знахарка разинула ротъ и поблѣднѣла, а роженица съ досадой проговорила:
— Конечно, я ничего, ничего какъ есть не вижу!
Негритянка стояла, не шевелясь, и смотрѣла на нее съ нѣмымъ ужасомъ.
Когда Анна-Роза нѣсколько успокоилась, старуха медленно повернулась и поставила лампадку на прежнее мѣсто.
— Неужто вы такъ-таки ничего не видите? — снова повторила она.
— Я ужъ вамъ сказала Нья Бемвинда. Къ чему мнѣ лгать? Я, вѣдь, не маленькая. Что это, въ самомъ дѣлѣ!! — Анна-Роза сердито отбросила одѣяло и повернулась къ стѣнѣ.
Знахарка вышла въ другую комнату и, покачивая головой, шепнула поспѣшившей за нею негритянкѣ:
— Это плохой признакъ! Съ Анной-Розой неблагополучно. Вотъ увидите! Дай Богъ, чтобы съ ней не случилось бѣды…-- И, приставивъ ко лбу указательный палецъ, она закончила: — У нея неладно тутъ… Такіе случаи бываютъ часто.
Кабіуна, какъ разъ возвращался съ плантаціи съ настрѣлянными горлинками. Знахарка поспѣшила ему навстрѣчу и сообщила о своихъ опасеніяхъ. Онъ смотрѣлъ на нее, вытаращивъ глаза, и почти не понимая, что она говоритъ.
— Больна? Анна-Роза больна? — повторялъ онъ.
Потомъ побѣжалъ въ домъ, поставилъ въ углу ружье и уже хотѣлъ пойти къ женѣ, когда негритянка шепнула, ему:
— Она заснула.
Но мулатка, услышавъ, раздраженно крикнула:
— Я вовсе не сплю! Это ты, Кабіуна?
— Я, милая.
Она быстро повернулась и обняла его.
— Кабіуна, я хочу видѣть свою дочь, а онѣ мнѣ не даютъ!
Кабіуна поднесъ къ ней дѣвочку:
— Смотри, голубка, вотъ она, вотъ твоя дочурка. И глазки у нея открыты.
Анна-Роза сѣла на кровати, прислонившись къ подушкамъ, и протянула руки, чтобы взять ребенка.
— Какъ тутъ темно! Который часъ?
— Скоро полдень.
— Какъ темно! Открой ставни.
Кабіуна осторожно растворилъ ставни, и въ комнату медленно скользнули солнечные лучи, сначала слабые и нѣжные, потомъ, стремительно разгораясь, какъ пожаръ, пока сквозь совершенно распахнутое окно не хлынулъ яркій дневной свѣтъ, и не завиднѣлись дивно голубое небо, пышныя деревья и далекіе холмы. Пламя лампадки поблѣднѣло, какъ свѣтлячокъ въ лунную ночь, и теплый, вкрадчивый вѣтерокъ, напоенный запахомъ свѣжей зелени, заструился по комнатѣ. Малютка хмурила лобикъ, жмурясь отъ яркаго свѣта, впервые коснувшагося ея сѣтчатки, и жадно сосала грудь, а Анна-Роза сидѣла, наклонившись, съ широко раскрытыми глазами, и повторяла.
— Открой же окно, Кабіуна… Открой настежь!
— Да оно открыто, дорогая. Развѣ ты не видишь?
— Нѣтъ.
— Оно открыто!
— Открой побольше!
— Да оно совсѣмъ открыто!
Тогда она подняла голову съ тяжелыми волнами черныхъ волосъ и широко-раскрытыми глазами долго, не мигая, смотрѣла на окно. Мужъ неподвижно стоялъ возлѣ, не отрывая отъ нея взгляда; знахарка и негритянка испуганно жались къ сторонкѣ.
— Кабіуна, поди сюда. Пожалуйста, открой окно, милый!
— Дорогая, оно открыто! Посмотри же на солнце возлѣ твоей кровати. Развѣ ты его не видишь? Развѣ ты не видишь солнца?
— Я ничего не вижу.
Кабіуна испуганно взглянулъ на знахарку, покачивавшую головой. Негритянка, подперевъ одной рукой голову, съ жалостью смотрѣла на больную.
— А дѣвочку ты видишь?
— Она у моей груди. Я ее чувствую, но не вижу, Кабіуна. Клянусь тебѣ Богомъ!
Она потерла глаза и снова повернулась къ окну, потомъ медленно провела рукою по лицу:
— Я чувствую солнце…
И вдругъ вскрикнула:
— Кабіуна, ахъ, Кабіуна! Соінце тугъ, вотъ оно, я его чувствую, но не вижу. — И, протянувъ впередъ руки, она, въ отчаяніи, закричала:
— Матерь Божія, Владычица Небесная!.. Я ослѣпла! Люди! Я потеряла зрѣніе! Ахъ, дочка моя, Кабіуна, я слѣпая! Нья Бемвинда! Я ничего не вижу, я ничего не вижу! Даже дочери своей не вижу! Ахъ, Владычица Небесная, Матерь Божія, да что же это такое?!
И, склонившись надъ ребенкомъ, она тихо запричитала:
— Анна-Роза не видитъ! Анна-Роза ослѣпла… Она ничего не видитъ.
И вдругъ, позабывъ о ребенкѣ, рванулась съ постели. Знахарка едва успѣла подхватить дѣвочку, а Кабіуна и негритянка съ трудомъ уложили Анну-Розу.
— Что съ тобой, дорогая? Что съ тобой?
— Я ослѣпла, Кабіуна! Ахъ, я ослѣпла! Твоя Анна-Роза больше не видитъ, она слѣпая.
Кабіуна тихо плакалъ, слезы выступали изъ-подъ его толстыхъ вѣкъ и капали на постель.
— Ахъ, Кабіуна, эта головная боль, отъ которой у меня разрывалась голова — она была началомъ!.. Это гасли мои глаза… Ахъ, я несчастная! Что со мной будетъ?
Никто не находилъ словъ утѣшенія, и только Кабіуна черезъ нѣкоторое время съ трудомъ проговорилъ:
— Богъ великъ, дорогая моя!
Дѣвочка жалобно заплакала на рукахъ у знахарки.
— Плачь, плачь, дочка! Твоя мать не можетъ тебя видѣть! — И, взявъ на руки дѣвочку, она съ отчаяніемъ стала осыпать ее поцѣлуями, выкрикивая:
— Пресвятая Владычица, что мнѣ дѣлать? Чѣмъ я провинилась, о. Господи? Кабіуна, кто-нибудь заворожилъ меня, изъ зависти, изъ злобы! — Она скрипнула зубами и яростно крикнула:
— Кромѣ этой негритянки, больше некому! Прогоните эту чертовку! Это она, Кабіуна, — проклятая вѣдьма!
Негритянка, плача, подошла къ постели.
— Ахъ Нья Роза, я?! Чтобы я вамъ сдѣлала зло?! Нѣтъ, Нья Роза, чтобы я сдѣлала такое!..
— Ты, ты! Прогони ее, Кабіуна!
Негритянка бросилась на колѣни и со слезами воскликнула:
— Клянусь Пресвятой Богородицей, Нья-Роза.. не встать мнѣ съ этого мѣста!
— Хорошо, хорошо, — вмѣшалась знахарка, — уходи отсюда!
— Да вѣдь, мнѣ обидно, Нья Бемвинда. Чтобы я сдѣлала ей такое… да зачѣмъ, зачѣмъ?
Кабіуна знакомъ приказалъ ей выйти, а Анна-Роза безпокойно шарила руками по постели и терла себѣ глаза. Кабіуна осторожно взялъ съ ея колѣнъ ребенка и передалъ знахаркѣ. Анна-Роза ничего не замѣчала. Солнце свѣтило ей прямо въ лицо. Кабіуна заботливо застегнулъ ей сорочку, накрылъ одѣяломъ, поправилъ подушки и молча цѣловалъ ее, чтобы она не замѣтила, что онъ плачетъ. Она болѣзненно улыбнулась, хмурила лобъ, потомъ вдругъ изогнулась вся и начала дико кричать. Все ея тѣло корчилось въ судорогахъ, и Кабіуна съ трудомъ удерживалъ ее. Наконецъ, припадокъ кончился, и она впала въ глубокій обморокъ. Кабіуна, весь въ поту, обратился къ знахаркѣ.
— Нья Бемвинда, ради Господа Бога, скажите мнѣ правду: она безповоротно ослѣпла, или это только временно, отъ родовъ.
— Сказать правду, — отвѣтила знахарка, не глядя на него, — я, думаю, что она ослѣпла совсѣмъ. Какъ Терезинья… Божье испытаніе.
— А негритянка? — спросилъ Кабіуна вполголоса.
— Оставьте эту несчастную. Она не причемъ. Зачѣмъ ей вредить Аннѣ-Розѣ? Эта болѣзнь приходитъ сама по себѣ, она въ воздухѣ. Вѣдь Терезинья тоже ослѣпла. А противъ той у кого могло быть зло… ребенокъ, даже не дѣвушка. Это горе, посланное Богомъ, сынъ мой. Что тутъ можно сдѣлать?
Кабіуна, закусивъ губы, долго стоялъ неподвижно. Собаки окружали его, какъ будто раздѣляя страшное горе, овладѣвшее его сильной душой. Вечеръ поднимался на фіалково-синее небо и окуталъ землю мракомъ.
II.
Три раза возилъ мулъ Анну-Розу въ мѣстечко къ врачу. Напрасныя поѣздки! Слѣпота оказалась неисцѣлимой.
Обѣты, домашнія средства, заговоры — ничто не помогало: потухшіе глаза боязливо вращались въ орбитахъ, какъ пойманныя птицы, рвущіяся на волю, къ утраченному свѣту…
Съ теченіемъ времени Анна-Роза нѣсколько успокоилась, и прежнее отчаяніе смѣнилось у нея покорностью и смиреніемъ. Но все же по временамъ она впадала въ скорбное уныніе и, съежившись на порогѣ хижины, подолгу молчала, и тогда изъ глазъ ея медленно скатывались, какъ дождевыя капли, горькія слезы.
Возлѣ нея копались куры, дремалъ котъ… Кабіуна, чтобы не оставлять жену съ ползавшей уже дѣвочкой, взялъ служанку. Анна-Роза, несмотря на слѣпоту, постоянно занималась то тѣмъ, то другимъ, все помнила и за всѣмъ слѣдила.
Малютка наполняла весь домъ своимъ веселымъ лепетомъ, прогоняя грусть и смягчая страданія слѣпой. Она цѣплялась за ея колѣни, гладила ее нѣжными ручками по лицу и прижималась свѣжимъ ротикомъ къ ея щекамъ. Слѣпая улыбалась, брала ее на руки, крѣпко прижимала къ груди и осыпала поцѣлуями.
По вечерамъ, когда Кабіуна возвращался съ плантаціи, она едва успѣвала разсказать ему о всѣхъ проказахъ дочери. Кабіуна радостно улыбался, и если дѣвочка уже спала, шелъ къ ея кроваткѣ, откидывалъ пологъ и подолгу любовался ею. Потомъ строго приказывалъ Кандидѣ, служанкѣ:
— Не спускай ее съ глазъ и смотри, чтобы она не подходила къ мельницѣ, когда на ней работаетъ Анна-Роза. Она ничего не видитъ и можетъ ушибить ребенка.
Слѣпая сама прибавляла:
— Да, да, правда, я вѣдь ничего не вижу!
Незамѣтно шло время. Кандида ушла изъ одинокой горной усадьбы, склонившись на ухаживанья проѣзжаго извозчика, и Кабіуна взялъ вмѣсто нея двухъ негровъ, мужа и жену, поселившихся въ хижинѣ, выстроенной для нихъ на берегу рѣки. Негритянка работала въ домѣ, а мужъ ея помогалъ Кабіунѣ въ полѣ.
Фелисинья росла здоровой, крѣпкой дѣвочкой и развивалась такъ быстро, что въ двѣнадцать лѣтъ была уже стройной, красивой дѣвушкой, съ великолѣпными черными глазами и густыми, блестящими волосами, которые Анна-Роза каждый вечеръ любовно расчесывала на порогѣ хижины. Фелисинья была характера живого и веселаго, и охотно исполняла всякія работы. Но иногда мать тщетно подолгу звала ее, не получая отвѣта. А шалунья въ это время бѣгала одна по лѣсу, лазала на манговыя деревья, качалась на сучьяхъ или разставляла силки для горлинокъ. Анна-Роза очень огорчалась этимъ и жаловалась мужу:
— Въ лѣсу столько змѣй, а она бѣгаетъ босая.
И когда Фелисинья возвращалась съ кучей всякихъ плодовъ, словно вся насквозь прогрѣтая солнцемъ, она усаживала ее возлѣ себя и ласково выговаривала:
— Нельзя такъ, Фелисинья, ты ужъ теперь не дѣвочка, надо быть осторожнѣе. Не годится бѣгать одной по лѣсу и лазать по деревьямъ, да и къ рѣкѣ, пожалуйста, не ходи одна. Послушайся меня, ты молода, а я твоя мать и желаю тебѣ счастья. Міръ полонъ опасностей, Фелисинья. Бойся мужчинъ! Чтобы погубить молодую дѣвушку, они не скупятся на выдумки, сулятъ небо и землю, а потомъ, когда ужъ поздно, бросаютъ несчастную на улицѣ безъ куска хлѣба, да еще съ ребенкомъ! Я молю Бога, чтобы онъ послалъ тебѣ такого мужа, какъ твой отецъ, но не всѣ такіе.
Фелисинья молча слушала мать, теребя бахрому шерстяной кофточки, и точно охваченная грезой. «Ты молода». Слова эти звучали въ ея ушахъ, какъ заклинаніе. Она задумчиво выходила на залитый солнцемъ дворъ. И ей казалось, будто всѣ деревья, камни, зыбкій воздухъ, тѣни, ласточки, — все таинственно шепчетъ ей тѣ же слова: «Ты молода!»
Анна-Роза сидѣла на порогѣ, шелуша просо, какъ вдругъ услышала испуганный крикъ Фелисиньи:
— Ахъ… отецъ!
Она подняла голову и вопросительно повернула въ ту сторону глаза.
— Что такое? Что съ отцомъ? Съ нимъ что-нибудь случилось?
Но Кабіуна, опираясь на негра, уже подошелъ къ ней и бодро отвѣтилъ:
— Ничего, дорогая. Солнце очень печетъ, а у меня голова была непокрыта. Это пустяки.. Я полежу немножко, и все пройдетъ.
Онъ протянулъ ей руку и вмѣстѣ съ нею вошелъ въ хижину.
— Но ты весь горишь, Кабіуна?
Фелисинья поспѣшно постелила постель.
— Можетъ быть, ты выпьешь чаю, отецъ?
— Да, хорошо… Только не безпокойтесь… Это пустяки… Нынче солнце печетъ до того, что нельзя ступить на землю, она раскалена, словно печь.
— Раздѣнься и ложись скорѣе.
Кабіуна, усталый и совершенно обезсиленный, сѣлъ на постель и сталъ стаскивать насквозь промокшее отъ пота платье. Ноги у него ныли, какъ послѣ долгой ходьбы, въ пересохшемъ рту былъ противный вкусъ, и голова сильно болѣла. Онъ съ трудомъ легъ, и Анна-Роза, присѣвъ у изголовья, съ тревогой пощупала его пылавшій лобъ.
— Кабіуна, у тебя сильный жаръ!
— Это ничего, дорогая. Успокойся. Послушай, пусть Чико идетъ на плантацію, онъ мнѣ не нуженъ. Отошли его.
Фелисинья, съ опечаленнымъ лицомъ, принесла чашку горячаго чаю.
— Выпей, отецъ, скорѣе, пока онъ не остылъ.
Кабіуна, съ воспаленными глазами и дрожа всѣмъ тѣломъ, сталъ пить маленькими глотками, приговаривая слабымъ голосомъ:
— Это отъ солнца! Такая дьявольская жара…
Медленно надвигалась ночь. Цикады пронзительно трещали въ лѣсу, бемтевисы пѣли на верхушкахъ манговыхъ деревьевъ, когда Анна-Роза съ вытянутыми впередъ руками и неподвижно устремленными въ пространство незрячими глазами вышла въ большую комнату и позвала вполголоса;
— Фелисинья… Фелисинья!..
Домъ казался совсѣмъ пустымъ, и слѣпая, дотащившись до порога, позвала громче:
— Фелисинья!
— Что, мама?
— Отецъ бредитъ. Пойди къ нему, онъ говоритъ что-то непонятное. Я думаю, надо послать за Нья Бемвиндой.
Фелисинья побѣжала въ спальню и нагнулась къ изголовью отца.
— Что съ тобой, отецъ?
— Кто это?.. Это ты. Фелисинья?
— Да. У тебя болитъ что-нибудь?
Онъ развелъ руками, пошевелилъ пальцами, словно сжимая что-то, и протянулъ къ ней стиснутые кулаки:
— Ты видишь? Не нужно бояться, мнѣ не больно! Позови кума, онъ хотѣлъ видѣть ручную змѣю. Съ тѣхъ поръ, какъ людей ничто не убиваетъ, опасности нѣтъ; съ тѣхъ поръ и я самъ пересталъ убивать и никому не позволяю убивать змѣй. Смотри, — и онъ, смѣясь, повернулъ руку, — она не шевелится!
Фелисинья на ципочкахъ подошла къ матери и шепнула:
— Я пошлю за крестной, мама,
— Да, да, пошли скорѣй за Нья Бемвиндой, — сказала Анна-Роза и подошла къ мужу. Онъ съ жалостью посмотрѣлъ на нее, потомъ вздохнулъ и грустно проговорилъ:
— Ты не боишься, потому что не видишь. Господь отнялъ свѣтъ у твоихъ глазъ. — Онъ задумчиво погладилъ ее по щекѣ:
— Лягъ здѣсь, дорогая, — тихо проговорилъ онъ, — очень холодно. Лягъ со мною!
Анна-Роза упала на колѣни у постели и чувствовала на лицѣ палящее его дыханье.
— У тебя лихорадка, Кабіуна. Не говори, полежи спокойно.
— Это отъ солнца, отъ солнца! Лягъ здѣсь, дорогая… А гдѣ Фелисинья? Она убѣжала со страха?
Онъ закрылъ глаза и вскорѣ крѣпко заснулъ.
Слѣпая сидѣла съежившись въ углу, неподвижная и безпомощная, всей силой своего измученнаго сердца цѣпляясь за послѣднюю надежду, и пламенно молилась.
Фелисинья поправила одѣяло больному и отослала негритянку, робко жавшуюся у двери, въ ожиданіи приказаній.
Анна-Роза тихонько поворачивала голову, слѣдя за шагами Фелисиньи, потомъ опять погружалась въ прежнюю неподвижность.
Въ комнату то и дѣло влетали свѣтляки, москиты вились надъ коптящей лампой, а снаружи, въ лѣсу, перекликались звѣри. Вѣтеръ съ воемъ проносился но деревьямъ, небо, черное, какъ катафалкъ, было усѣяно серебромъ и сливалось съ темной землею, мигавшей безчисленными огоньками свѣтящихся насѣкомыхъ. Въ темной глубинѣ глухо шумѣла рѣка.
Кабіуна безпокойно метался подъ кучей одѣялъ и непрерывно бормоталъ что-то. Его мучила жажда, пересохшія губы потрескались, и лицо горѣло, какъ огонь. Слѣпая сидѣла у изголовья, тяжело вздыхая и изрѣдка прикладывая руку ко лбу больного.
На зарѣ Фелисинья, склонившись надъ отцомъ, замѣтила, что онъ лежитъ совершенно неподвижно и, какъ будто не дышитъ, сквозь полуоткрытыя вѣки виднѣлись остановившіеся зрачки, щеки его запали, и онъ былъ блѣденъ, какъ мертвецъ.
— Царица Небесная… отецъ! — вскрикнула Фелисинья и зарыдала.
При этихъ словахъ слѣпая вскочила въ ужасѣ и бросилась къ кровати, спотыкаясь и путаясь въ лежавшей на полу цыновкѣ.
— Что съ нимъ, Фелисинья? Что съ нимъ?
Но отвѣта не было: Фелисинья выбѣжала изъ комнаты — Фелисинья, Фелисинья! Гдѣ ты?
— Это я, Нья Роза, — сказала вошедшая негритянка. — Что вамъ угодно?
— Ахъ, это ты, Рита? Поскорѣе посмотри, что съ нимъ? Живъ ли онъ?
Негритянка осторожно нагнулась къ лицу больного:
— Онъ живъ, Нья Роза.
— Но онъ умретъ, Рита? Это смерть?
— Не знаю, Нья Роза! У него глаза закрыты, онъ не двигается и не говоритъ.
— Это смерть! Господи, Господи! — Кабіуна, взгляни на меня! Скажи хоть слово! — Она схватила мужа за плечи и трясла его. — Посмотри, Рита, онъ смотритъ на меня или нѣтъ?
— У него закрыты глаза, Нья Роза.
Негритянка принесла горячей воды и стала растирать Кабіунѣ ноги, стараясь согрѣть ихъ. Но нечувствительный ко всему, Кабіуна лежалъ попрежнему неподвижно. Негритянка, убѣдившись въ безплодности своихъ усилій, вскорѣ ушла, и мать и дочь остались однѣ.
Слѣпая не отходила отъ постели мужа. Она чувствовала теплоту его лба, слабое біеніе его пульса и крѣпко обнимала его одной рукой, какъ бы желая удержать въ немъ послѣдній остатокъ жизни.
Совсѣмъ уже вечерѣло, когда негръ вернулся съ врачомъ — Нья Бемвинда уѣхала къ другой больной. Тяжелый, удушливый воздухъ перехватывалъ дыханье, и врачъ приказалъ сейчасъ же отворить окно, чтобы хоть немножко освѣжить воздухъ. Подойдя къ постели, онъ взялъ руку Кабіуны и сейчасъ же выпустилъ ее. Потомъ приказалъ дать лампу поближе и изслѣдовалъ его зрачки. Наконецъ, приложилъ къ его губамъ зеркало, оставшееся такимъ же яснымъ. Анна-Роза стояла около кровати, молча ожидая приговора врача. Фелисинья лампой освѣщала лицо отца, ужасаясь перемѣнѣ, происшедшей въ немъ за такое короткое время.
Когда врачъ отошелъ отъ кровати, она послѣдовала за нимъ въ сосѣднюю комнату и спросила:
— Господинъ докторъ, это опасная болѣзнь?
— Мнѣ нечего больше тутъ дѣлать, дитя мое. Онъ умеръ…
— Умеръ? Но, господинъ докторъ, онъ вѣдь теплый, можетъ ли быть, что онъ умеръ? Ради всего святого, господинъ докторъ, посмотрите еще разъ!
— Нечего смотрѣть, дѣвушка!
Фелисинья покорно опустила голову и тихо заплакала, ломая руки, но вдругъ пошатнулась и съ громкимъ стономъ унала у печки.
Слѣпая въ спальнѣ прислушивалась, стараясь уловить малѣйшій звукъ въ домѣ. Услышавъ стоны дочери, она задрожала и бросилась къ двери, но негритянка схватила ее за руку:
— Ахъ, Нья Роза!
— Онъ умеръ? — вскрикнула слѣпая. — Кабіуна умеръ! Пусти меня къ доктору.
Она оттолкнула негритянку и ворвалась въ комнату, гдѣ докторъ въ нерѣшительности стоялъ у окна.
— Господинъ докторъ, ради Господа, скажите мнѣ…-- кричала она, не помня себя отъ отчаянія.
— Успокойтесь… Успокойтесь же… Что же дѣлать!..
Она пошатнулась, врачъ успѣлъ подхватить ее, но она выскользнула изъ его рукъ и, скрежеща зубами, стала кататься по полу…
Только среди ночи очнулась Анна-Роза отъ глубокаго сна. Въ домѣ стоялъ гулъ, какъ передъ праздникомъ. Нья Бемвинда и нѣсколько сосѣдей окружали тѣло покойника, лежавшее на столѣ среди зажженныхъ свѣчей.
Анна-Роза съ минуту сидѣла и спокойно приглаживала себѣ волосы, какъ будто позабывъ обо всемъ. Но вдругъ обернулась и потрогала руками постель.
— Гдѣ онъ? Гдѣ Кабіуна? Вѣдь онъ же былъ здѣсь… Господи, зачѣмъ вы меня не позвали проститься съ нимъ? Кабіуна!.. О, горе мнѣ, горе!
— Мама, онъ еще здѣсь.
— Ахъ, не отпускай его, не отпускай! — И она вскочила, босая и полураздѣтая. Фелисинья удержала ее, завязала юбки и накинула шаль.
Когда Анна-Роза вошла въ большую комнату, поднялся сострадательный шопотъ. Свѣчи трещали, и воскъ распространялъ какой то мертвый запахъ. Нья Бемвинда обняла ее со слезами и сказала:
— Бѣдная кума! Когда я пріѣхала, было ужъ поздно, онъ больше не нуждался въ моей помощи.
Анна-Роза ощупью подошла къ столу и, бросившись на окоченѣвшее уже тѣло, съ ненасытной жадностью осыпала его поцѣлуями. Мужчины хотѣли оттащить ее отъ труда, но Нья Бемвинда сказала:
— Нѣтъ, оставьте ее, пусть она выплачется. Нѣтъ ничего хуже, мѣшать людямъ плакать.
А слѣпая, обвивъ руками мертвое тѣло, нѣжнымъ голосомъ, говорила:
— Ахъ, Кабіуна, ненаглядный мой!.. Ты ушелъ отъ меня. А какъ же я то? Какъ же я?.. Слѣпая… Одна одинешенька на всемъ бѣломъ свѣтѣ… Что со мной будетъ? Отчего ты не взялъ меня съ собою? Скажи же! — И она съ судорожными рыданіями цѣловала его и умоляла. Приди за мной! Приди, Кабіуна! Я не хочу жить, Пресвятая Владычица, я не хочу больше жить!
Со двора доносились стуки молотка: это сколачивали гробъ. И мѣсяцъ тихо лилъ съ высоты свое блѣдное грустное сіяніе на землю.
Настало безоблачное и лазурное ноябрьское утро, звенѣвшее отъ громкаго пѣнія птицъ. Кладбище находилось довольно далеко, и сосѣдъ Крешенсіо торопилъ заколачивать гробъ. Нья Бемвинда взяла слѣпую за руку и хотѣла отвести ее въ спальню. Но Анна-Роза услышала шаги возлѣ стола и догадалась, что настала послѣдняя минута. Она вырвалась и, какъ безумная, бросилась назадъ:
— Нѣтъ, нѣтъ, люди! Подождите! Подождите! — Голосъ ея слабѣлъ, и скоро она ужъ еле слышно лепетала: — Еще минуточку, только одну минутку!..
Фелисинья рыдала навзрыдъ.
— Пойдемте, кума! Что же дѣлать? На все воля Божья, — уговаривала Нья Бемвинда, стараясь увѣсти Анну-Розу.
— Ахъ, еще минуточку, одну минуточку! Я вѣдь ничего не вижу, люди!.. Ахъ, Кабіуна мой, Кабіуна! Я жду тебя, приди за мной! — И она, рыдая, бросилась на гробъ.
Ее насильно увели… Опять застучали молотки… Потомъ послышались шаги, шелестѣвшіе, какъ по сухой листвѣ.
Услышавъ жалобный вопль негритянки и Фелисиньи, слѣпая всплеснула руками и, какъ сраженная молніей, упала на руки знахарки.
Медленно подвигался погребальный кортежъ по залитому солнцемъ склону, среди цвѣтущихъ апельсинныхъ деревъ. Быкъ, одиноко пасшійся на лугу, поднялъ голову и пересталъ жевать, словно догадавшись о смерти своего хозяина; большіе печальные глаза его, въ которые били яркіе солнечные лучи, затуманились, будто оплакивали горькую утрату.
III.
Изнеможенная горемъ, съ побѣлѣвшими волосами, осунувшимся лицомъ, изборожденнымъ преждевременными морщинами, Анна-Роза напоминала нѣжное растеніе, выросшее среди колючихъ алоэ. Душа ея постепенно какъ бы растворилась въ слезахъ. Сердце ея походило на курильницу, изъ которой дрожащими струнками поднимается священный дымъ; жизненныя силы — поглощенныя тоской о потустороннемъ мірѣ — ушли туда, гдѣ обрѣла покой душа ея незабвеннаго усопшаго.
Фелисинья же, напротивъ, цвѣла всей красой юности, полнымъ развитіемъ своего дѣвственнаго тѣла, созрѣвшаго для любви, для сладостной минуты откровенія въ объятіяхъ супруга. Безпокойный духъ ея, казаюсь, совсѣмъ не былъ затронутъ горестнымъ событіемъ, погрузившимъ въ печаль хижину и погубившимъ на поляхъ много посѣвовъ, такъ какъ наемникъ негръ не успѣвалъ обработать обширную плантацію.
Осиротѣвшая земля тоже казалась одѣтой въ трауръ… Негритянка наполняла домъ своимъ заунывнымъ пѣніемъ, уныло занимаясь домашними работами: слѣпая неподвижно сидѣла на одномъ мѣстѣ, «дожидаясь смерти», какъ она говорила, скрестивъ руки и прислушиваясь къ шуму лѣса; иногда, чтобы убить время работой, она выходила на дворъ, бросаясь за мельницу, и молола пшено или просѣивала муку. Потомъ, словно мучимая воспоминаніями, поднимала глаза къ небу и тяжко вздыхала.
И однообразная жизнь, едва нарушаемая свѣжимъ и звонкимъ голосомъ Фелисиньи, дѣйствовавшимъ, какъ дуновеніе прохладнаго вѣтерка, напоминала теченіе болотистой рѣки, тяжело пробирающейся вдоль берега… на которомъ чирикаетъ веселая пташка.
Слѣпая находила единственное утѣшеніе въ мысли, что душа Кабіуны въ ночные часы является въ домъ, чтобы побыть съ нею. Одинъ разъ ей показалось, что онъ ее поцѣловалъ, въ другой — она отчетливо слышала его голосъ, и онъ, какъ прежде, назвалъ ее голубкой. И съ этимъ убѣжденіемъ, что онъ не покинулъ ее, она чувствовала себя счастливой, хотя нерѣдко впадала въ безутѣшную тоску, такъ какъ приписывала эти таинственныя посѣщенія необходимости отслужить заупокойную обѣдню: «бѣдный умеръ, вѣдь, безъ покаянія»… Но тутъ же утѣшалась мыслью о набожности и благочестіи Кабіуны.
«Если есть рай, онъ, навѣрное, тамъ».
Негритянка съ ужасомъ отвѣчала:
— Нехорошо, что вы все разговариваете съ мертвой душой. Лучше оставьте ее въ покоѣ.
А Фелисинья подхватывала:
— Правда! Мама до того занята этимъ, что и на другихъ нагоняетъ страхъ. Я не могу спать спокойно. Когда ночью залаетъ собака, я вся дрожу. Недавно подъ моимъ окномъ замычалъ быкъ — я чуть не умерла отъ успуга. Нѣтъ, это не годится! Оставь отца въ покоѣ. Онъ на небѣ.
Слѣпая улыбалась свѣтлой улыбкой надъ страхомъ дочери и кротко говорила:
— Что до меня, такъ ко мнѣ онъ можетъ приходить всегда, я не боюсь. Я знаю, что онъ не сдѣлаетъ мнѣ ничего плохого. — И растроганно прибавляла: — Мой бѣдный, мой несчастный Кабіуна!
Съ большими усиліями негру удалось, наконецъ, кое-какъ справиться со всѣми работами. Онъ посѣялъ просо, очистилъ кофейную плантацію отъ сорной травы, обобралъ паразитовъ съ апельсинныхъ деревьевъ. Маніокъ далъ хорошій урожай, между сухими былинками проса вились зеленыя плети бобовъ, а у садовой ограды росли крупныя тыквы, устилая землю своими широкими сочными листьями. Жирная свинья съ маленькими визжащими поросятами и корова съ теленкомъ паслись на склонѣ холма… Дождь и солнце благословили землю урожаемъ, словно желая наградить работника за усердіе, и онъ, согнувшись надъ грядками, обливаясь потомъ, весело пѣлъ, счастливый и довольный своей судьбой.
Вечеромъ онъ приходилъ въ домъ, ужинать. А потомъ вмѣстѣ съ женой и собакой, отправлялся въ свою хижину на берегъ рѣки. Фелисинья запирала дверь, укладывала мать и, весело напѣвая, ложилась сама.
Анна-Роза съ женскимъ инстинктомъ догадывалась о волненіи крови, кипѣвшей въ юномъ тѣлѣ ея дочери, и слѣдила поэтому за каждымъ ея шагомъ съ неослабной бдительностью и безконечной тревогой.
— Куда ты идешь, Фелисинья? Ты ужъ легла? Заперла ли ты дверь?
Она мечтала о томъ, чтобы дочь ея вышла замужъ за работящаго человѣка, который бы любилъ и оберегалъ ее, какъ нѣкогда любилъ и оберегалъ ее самое Кабіуна. И тщательно охраняла дочь отъ дерзкихъ глазъ, чтобы она, въ своей невинности и невѣдѣніи, не подпала первому же искушенію. Вѣдь Фелисинья была совсѣмъ не такъ стойка, какъ она сама, выросшая среди приволья полей, привыкшая ходить одна, и днемъ и ночью, по деревнѣ и по улицамъ, хорошо знавшая мужчинъ и всѣ грозившія черезъ нихъ опасности. Нѣтъ, Фелисинья уродилась совсѣмъ иной; она выросла въ уединенной хижинѣ и только изрѣдка бывала въ поселкѣ, раньше съ отцомъ, а теперь съ крестной матерью, которая брала ее съ собой къ обѣднѣ или за покупками. Когда она возвращалась, слѣпая со страхомъ выслушивала ея простодушные разсказы о томъ, что она видѣла и слышала. А Нья Бемвинда нерѣдко безсознательно разжигала въ дѣвушкѣ тщеславіе, говоря:
— А лавочникъ-то влюбился въ нее по уши. Всю дорогу только и слышно было: что за красавица. Какіе волосы! А старики прибавляли: «Вылитая мать, когда та была въ дѣвушкахъ. Но объ эту пору она была уже замужемъ».
Анна-Роза внутренно содрогалась при этихъ словахъ, и опасенія ея возрастали вмѣстѣ съ восхищеніемъ, которое возбуждала ея дочь.
Однажды вечеромъ, расчесывая Фелисиньѣ волосы, у порога, она сказала:
— Фелисинья, мы съ тобой двѣ женщины одинокія на свѣтѣ: Ты одна привязываешь меня къ жизни. Когда я буду знать, что ты счастливо вышла замужъ, я спокойно умру. А ты должна выбрать себѣ подходящаго и честнаго мужа, и потому нужно, чтобы ты знала жизнь… Падшая женщина никому не нужна, дитя мое. Если бы дѣвушки знали, какъ нехорошо путаться съ мужчинами! Примелькавшаяся вещь теряетъ всякую цѣну. А что касается чести, такъ довольно, чтобы о дѣвушкѣ заговорили, и она пропала. Посмотри на Маріазинью… пусть она послужитъ тебѣ примѣромъ! Она была легкомысленна и погибла потому, что ночью ее видѣли на дорогѣ съ молодымъ парнемъ. Нынче, что бы она ни говорила, ей никто не вѣритъ. Она погибшая дѣвушка, и никто не хочетъ ея знать, даже ея родные. Таковъ ужъ міръ, моя милая! Мужчина можетъ дѣлать все, женщина же — ничего, а тѣмъ болѣе дѣвушка. При малѣйшей неосторожности о ней начинаютъ судачить.
Фелисинья надулась.
— Но что же я дѣлаю, мама? Кто сюда приходитъ, въ эти лѣса? Единственный мужчина здѣсь Чико… Ты, мама, по цѣлымъ днямъ думаешь обо мнѣ, а потомъ отчитываешь меня. Я прекрасно знаю, что дѣлаю. Кому это вздумается забираться въ такую берлогу, чтобы соблазнять меня. Я, вѣдь, не принцесса. Какія у тебя странныя мысли!
— Я говорю не для того, чтобы тебя обидѣть, Фелисинья. Будь благоразумна.
— Однако, на то похоже. Я не могу упрекнуть себя ни въ чемъ такомъ, что дѣлала Маріазинья.
— Молчи, молчи! Не смѣй такъ говорить!
— Нѣтъ, это правда. Развѣ я виновата, что другіе находятъ меня красивой? Не могу же я заткнуть всѣмъ рты!
— Ну, да, да… Но вѣдь ты же сама говоришь, что я совсѣмъ посѣдѣла.
— И въ этомъ тоже я виновата? Это ужъ слишкомъ, мама!
— Это отъ заботъ. По ночамъ я не сплю и все думаю о тебѣ. Одному Богу извѣстно, сколько слезъ я пролила за тебя. Если бы былъ живъ «онъ», у меня была бы увѣренность, что онъ найдетъ тебѣ хорошаго мужа, а теперь…
— Мама, я вовсе не думаю о замужествѣ. Мнѣ хорошо и такъ.
— Ну да. Но я говорю для твоего же блага. Моя жизнь кончена. Мнѣ довольно угла, куска хлѣба, да какого-нибудь тряпья, чтобъ прикрыться. Но ты молода, красива, жизнерадостна, словомъ…
— Ну да! А какъ только мнѣ вздумается немножечко развлечься, одѣться понаряднѣе, ты же первая недовольна. Можно подумать, что тебѣ хочется, чтобы я ходила, какъ негритянка, въ одной только полосатой юбкѣ! — И она сердито встала и ушла въ свою комнату, съ силой захлопнувъ дверь.
Слѣпая, чтобы не раздражать ее, не поднимала больше такихъ разговоровъ, но, когда не слышала ея шаговъ, постоянно придумывала какой-нибудь предлогъ, чтобы позвать ее. Она изумлялась этому отвращенію къ замужеству, проявленному Фелисиньей, и, пересиливая себя, позволяла ей чаще ѣздить въ поселокъ, покупать наряды и притворно говорила:
— Хорошо, если ты немножко развлечешься, ты молода.
И она крестила ее на прощанье, желала хорошенько повеселиться и давала денегъ. Но, едва очутившись одна, забивалась въ уголъ, съ трубкой въ зубахъ, закрывала лицо руками и всю ночь напролетъ думала о дочери, уѣхавшей къ крестной… Ей представлялись всякія опасности, соблазны, наглые взгляды, вольныя замѣчанія, вродѣ тѣхъ, какія въ свое время приходилось слышать самой. И безсонная ночь, казалось, тянулась безъ конца.
Уже кричали пѣтухи, а на росистыхъ поляхъ мычалъ выпущенный скотъ, а Анна-Роза все еще думала объ опасностяхъ, окружавшихъ ея дочь. Она вставала и звала негритянку. И когда старуха входила въ ея комнату, жаловалась:
— Ахъ, я не могу и одной ночи провести безъ нея, я ни на минуту не сомкнула глазъ!
Когда же Фелисинья возвращалась, весело передавала поклоны знакомыхъ и разсказывала о томъ, какъ она веселилась, слѣпая внимательно слушала, ища въ словахъ дѣвушки тайнаго смысла, какого-нибудь необдуманнаго слова, которое выдало бы ей истину. Но Фелисинья говорила только о дѣвушкахъ, съ которыми видѣлась въ церкви или у крестной, или о старомъ шутникѣ Зе-Брацѣ, насильно потащившемъ ее танцовать польку и называвшемъ ее своей невѣстой…
Но всякій разъ, вернувшись изъ поселка, Фелисинья нѣсколько дней бывала угрюма и задумчива, молча шила или пѣла чувствительныя пѣсни.
— Ты какъ будто грустна, Фелисинья?
— Грустна? Нѣтъ, мама. Отчего?
Прошло три долгихъ мѣсяца, съ ливнями и почти безъ солнца; съ свинцово-сѣрыми днями и бурными и морозными ночами. Потомъ въ одно утро вдругъ неожиданно проглянуло солнце, осушило превратившіяся въ сплошное болото дороги. Снова зазеленѣла пышная листва, новыя поколѣнія птицъ, чирикая, запорхали въ молодыхъ побѣгахъ, и вздувшаяся отъ горныхъ ручьевъ рѣка мчала на волнахъ своихъ вѣковые стволы, сломанные бурями въ далекихъ дѣвственныхъ лѣсахъ.
Анна-Роза радовалась возвращенію весны:
— Теперь можно хоть немножко посидѣть на волѣ, на солнышкѣ.
Фелисинья же, наоборотъ, не проявляла никакой радости, равнодушно смотрѣла на блескъ мартовскаго солнца, вздыхала и лѣниво потягивалась, зѣвая отъ скуки. Она рѣдко выходила изъ дому, и негритянка очень удивилась, увидѣвъ однажды, что она качается на старомъ манговомъ деревѣ въ сплетенномъ изъ ліанъ гамакѣ.
Иногда Фелисинья бывала такъ раздражительна, что малѣйшее слово выводило ее изъ себя. За столомъ она часто брезгливо морщилась, отталкивала тарелку и уходила на дворъ, сердито ворча:
— У меня не желѣзный желудокъ! Этого не станутъ ѣсть и свиньи.
Рита испуганно смотрѣла ей вслѣдъ и молча опускала голову. Анна-Роза тоже молча подносила ко рту ложку, боясь сказать слово, чтобы не раздражать еще больше дочь. А оставшись одна съ негритянкой, просила:
— Не сердись, Рита, потерпи, хоть ради меня! Ей, бѣдненькой, скучно въ одиночествѣ.
Случалось, что Фелисинья подолгу сидѣла на дворѣ въ тѣни манговаго дерева, опершись локтями на колѣни и смотря неподвижно въ пространство. А однажды вечеромъ она до того погрузилась въ свои мысли, что не слышала шаговъ негритянки и не успѣла вытереть слезъ, ручьями катившихся по ея щекамъ.
— Что съ вами, Нья Фелисинья?
— Ничего!
Однажды утромъ, придя въ обычный часъ въ хижину, негритянка застала Фелисинью растапливавшей печку.
— Что это? Вы сами развели огонь? Развѣ что-нибудь случилось?
— Ничего не случилось. А только я сама буду готовить себѣ обѣдъ, по крайней мѣрѣ, хоть кастрюли будутъ накрыты.
Негритянка остановилась, скрестивъ руки, и спокойно отвѣтила:.
— Очень хорошо, Нья Фелисинья. Но если готовить будете вы, то я значить могу уйти?
— Что такое? Ты хочешь уйти, Рита? — вмѣшалась слѣпая.
— Нья Фелисиньѣ противна моя стряпня. Она цѣлый день говоритъ, что я свинья, оттого, что я не накрываю кастрюль и плохо мою посуду. Что же мнѣ здѣсь дѣлать? Теперь она сама будетъ готовить, и я вамъ не нужна; я пойду работать съ Чико, буду готовить въ полѣ на насъ двоихъ. А когда я вамъ понадоблюсь, Нья Роза, вы меня позовите, я приду. Зачѣмъ мнѣ сердить другихъ? Я сама стара, вкусъ у меня притупился. Зачѣмъ намъ все время ссориться?
— Но Фелисинья больше не сердится, Рита, перестань же обижаться.
Негритянка ждала какого-нибудь примирительнаго слова, но Фелисинья, все еще сидѣвшая у печки, отозвалась:
— Я буду готовить, мама. Это не мудреная, вѣдь, штука. Мнѣ, вса равно, нечего дѣлать. Развести огонь и сварить кусокъ мяса я сумѣю. Пусть Рита идетъ къ Чико, она больше годится для полевыхъ работъ.
— Хорошо, я больше не нужна, Нья Фелисинья, я и уйду. Простите меня, если я…
— Я не сержусь.. — Но вѣдь ты не уйдешь съ плантаціи, Рита?
— Нѣтъ, зачѣмъ же, Нья Роза? Вѣдь вы меня не прогоняете. Неужто изъ-за того, что Нья Фелисиньѣ не нравится моя стряпня, я брошу васъ? Нѣтъ, сеньора! — И она ласково улыбнулась: — Да благословитъ васъ Господь, Нья Роза!
— Прощай, Рита… Смотри же приходи…
— Да, сеньора, я буду приходить каждый день. Дай вамъ Богъ всего хорошаго.
Когда замолкли легкіе шаги негритянки, Анна-Роза съ упрекомъ обратилась къ дочери:
— Ахъ, Фелисинья!..
— Что такое, мама? Опять ты съ выговорами! Если ты хочешь держать ее, — держи, но я все равно буду готовить себѣ сама. Я не могу ѣсть гадости, которыми она насъ кормить. Ты ничего не видишь, и тебѣ все равно…
— Ну, да, да! Но Рита всегда была такъ ласкова и услужлива. И она старая!
— Я тутъ не при чемъ! Неужели оттого, что она стара, я должна ѣсть всякую гадость. Она не можетъ даже хорошенько вымыть посуду.
Фелисинья опять принялась за шитье, по цѣлымъ днямъ сидѣла въ комнатѣ, изрѣдка вставая, чтобы посмотрѣть кастрюли или подбросить дровъ въ печь, и упорно молчала, охваченная непобѣдимой лѣнью, и едва отвѣчала на вопросы слѣпой. Когда по утрамъ негритянка приходила съ зеленью, а по вечерамъ съ дровами, она — не показываясь ей кричала изъ спальни, чтобы она оставила принесенное на столѣ, или на дворѣ, и очень рѣдко выходила сама принять продукты или отдать какое-нибудь приказаніе. Анна-Роза, въ гробовомъ молчаніи хижины, погрузилась въ глубокую печаль и уныло влачила свои дни въ углу, или же выползала на порогъ погрѣться на солнцѣ и потягивала свою трубку. Фелисинья упорно избѣгала ее; когда мать звала ее, предлагая расчесать ей волосы, отвѣчала:
— Мнѣ некогда, мама, потомъ.
— Ахъ, Фелисинья… ты какъ будто избѣгаешь меня?
— Неужто у меня нѣтъ дѣла, мама? Надо же кому-нибудь убрать домъ. Подожди немножко.
— Ты ужъ слишкомъ старательна.
— Ну, что же? Зато у насъ чисто.
Такъ уныло, въ безнадежномъ однообразіи, тянулись дни…
Настало лѣто! Всюду земля красовалась въ пышномъ убранствѣ, вознаграждая своимъ изобиліемъ, ароматными цвѣтами и золотыми плодами страстное солнце за его жгучія лобзанья.
Сидя на постели, Анна-Роза читала вечернюю молитву, какъ вдругъ ей послышались глухіе стоны въ сосѣдней комнатѣ, гдѣ спала Фелисинья. Она перестала молиться и, затаивъ дыханье, прислушалась. Въ щеляхъ скрипѣли сверчки, и вѣтеръ, проникая въ скважины, шелестѣлъ занавѣсками и клочками бумаги. На крышкѣ трещала солома, и лѣсъ сонно гудѣлъ отъ ночного вѣтра…
Успокоившись, Анна-Роза осторожно улеглась и, скрестивъ на груди руки, продолжала напряженно прислушиваться, — и вдругъ услыхала трескъ, за которымъ послѣдовалъ подавленный стонъ. Трясясь отъ страха, она спустила ноги съ кровати и крикнула:
— Фелисинья!
— Что ты, мама? — отозвалась дѣвушка.
— Это ты такъ стонала?
— Да, мама.
— Что съ тобой?
— Ничего. Рѣзь въ животѣ.
— Отчего же ты не выпьешь чаю?
— Я ужъ выпила.
— Тогда укройся хорошенько и постарайся заснуть.
Слѣпая нѣкоторое время сидѣла на краю постели, опустивъ босыя ноги на холодный полъ. Постель Фелисиньи опять затрещала, и опять послышались стоны.
— Такъ больно, милая?
— Да, мама. Только не спрашивай меня, — отвѣтила Фелисинья сдавленнымъ голосомъ.
— Я приду къ тебѣ, хочешь?
— Нѣтъ, зачѣмъ? Развѣ ты можешь мнѣ помочь?
— Дать тебѣ одѣяло?
— Нѣтъ. Не говори со мной, мама!
И постель опять затрещала, сильнѣе прежняго… Издалека по временамъ доносился собачій лай, а свистъ пролетавшей птицы заставлялъ слѣпую вздрагивать отъ ужаса.
Она снова начала молиться за дочь, какъ вдругъ тишина снова нарушилась долгимъ стономъ, оборвавшимся сиплымъ смѣхомъ. Анна-Роза вскочила и ощупью стала пробираться по стѣнѣ, ища дверь. Пронзительный крикъ Фелисиньи приковалъ ее на порогѣ.
— Фелисинья!.. Ахъ, Матерь Пречистая, помоги мнѣ!.. Фелисинья!
Отъ страха она ничего не могла сообразить и кинулась назадъ къ печкѣ, гдѣ попала ногами на еще не остывшіе камни.
— Фелисинья! Боже мой!
Вытянувъ руки, невѣрными шагами, она добралась, наконецъ, до двери и толкнула ее, но дверь не отворилась. Изнутри неслись стоны, вопли и отчаянные крики:
— Боже мой, я умираю! Я больше не могу! — Постель трещала все сильнѣе.
— Фелисинья!
— Мама! Боже мой, мама!
И вдругъ раздался тоненькій, протяжный, пронзительный и рѣзкій крикъ:
— А-а-а-й!
Слѣпая въ дикомъ отчаяніи колотила въ дверь, налегала на нее плечами, руками, боками, наконецъ, одна доска подалась и съ грохотомъ упала на полъ. Кое-какъ протиснувшись въ образовавшуюся щель, слѣпая, совершенно обезсилѣвъ, тихо сказала:
— Фелисинья, дитя мое, что съ тобой?
Дѣвушка извивалась на постели, скрипя зубами, и всхлипывая.
Слѣпая подошла къ постели. Фелисинья, увидѣвъ ее при слабомъ свѣтѣ лампадки, оттолкнула ее, но Анна-Роза упорно желала облегчить страданія своей дочери. Она провела рукой по животу дѣвушки почувствовала нагое тѣло влажное, потное и судорожно сжимавшееся, и вдругъ быстро отдернула руку, пробормотавъ что-то. Потомъ снова начала ощупывать дочь и вдругъ пронзительно вскрикнула:
— Господи Іисусе Христе!
Она ощущала стройныя упругія ноги, — онѣ были холодны и подергивались, какъ въ судорогахъ — спустившись руками ниже, она попала въ теплую лужу, а въ ней нащупала что-то, слабо двигавшееся, холодное, липкое и влажное!
— Господи! Господи! — шептала она, схватившись обѣими руками за голову. И, упавъ на колѣни и вся съежившись отъ ужаса, повторяла беззвучно: — Господи! Господи! Господи!
Потомъ встала, опять ощупала тѣло стонавшей дочери и почувствовала теплую струю, омочившую ея неувѣренно шарившую руку.
— Владычица Пресвятая! Ты родила, Фелисинья! Боже мой, какъ же это случилось?
— Мама! мама! — стонала дѣвушка. — Ахъ…
— Какъ это случилось, Фелисинья? Ахъ, Царь Небесный! Она пропала! Я это предчувствовала, о, Господи!
Она бросилась на постель и, схвативъ Фелисинью за плечи, кричала ей прямо въ ухо:
— Гдѣ это было? Здѣсь.. Здѣсь?.. Здѣсь, въ домѣ?
— Нѣтъ…
— Но кто? Кто, Пресвятая Дѣва?!
— Я не могу, мама, я умираю, — стонала дѣвушка. И кровь потокомъ заливала постель. Потомъ раздался слабый плачъ.
— Господи! Она умираетъ! Моя дочь умираетъ!
Слѣпая поспѣшно кинулась отъ кровати, разыскала дверь, опять протиснулась сквозь щель въ большую комнату. Въ одной рубашкѣ, натыкаясь на мебель, она металась, пока не нашла стѣну и, шаря по ней руками, добралась, наконецъ, до наружной двери и отворила ее. Холодный вѣтеръ ворвался въ комнату. Анна-Гоза широко раскрыла ротъ и пронзительно крикнула въ мертвую тишину:
— Помогите!
Лѣсъ гудѣлъ отъ вѣтра, и крики слѣпой терялись въ безконечности спящихъ полей.
— Рита! Чико! Люди!.. Помогите!
И наугадъ она бросилась впереди, почти голая, не чувствуя ни холода, ни острыхъ камней и колючекъ, вся во власти одного желанія, добиться помощи. Она бѣжала, спотыкалась, падала, высокая трава била ее по ногамъ, влажная рубашка прилипла къ тѣлу, и она тряслась отъ холода. Со всѣхъ сторонъ она натыкалась на лѣсъ, густую траву и вѣтки, бившія ее по лицу и плечамъ. Кое-какъ, наконецъ, она выбралась на свободное пространство и побѣжала внизъ по косогору, крича изо всѣхъ силъ:
— Рита! Рита! Помогите!
Но всюду царилъ нерушимый покой спящей земли. Анна-Роза шла впередъ, то медленно, то бѣгомъ, пока не почувствовала подъ ногами убитой тропинки и побѣжала, какъ безумная. Все ближе слышался какой-то странный звукъ, похожій на шумъ водопада, и Анна-Роза узнала, наконецъ, могучій голосъ рѣки. Она остановилась.
— Рѣка! Боже мой! Куда я попала?
Она вспомнила, что на берегу находится хижина негровъ, и стала громко звать ихъ, но шумъ воды, несшейся по камнямъ, заглушалъ ея охрипшій голосъ. Она повернула назадъ, но шла все вдоль рѣки, пока, окончательно обезсиленная, не упала на берегъ. Въ вѣтвяхъ уже начинали чирикать раннія пташки.
Издалека донесся протяжный крикъ:
— Э-э-э-эй!
— Рита! Чико! Помогите! — И поплелась по берегу въ направленіи крика.
— Нья Роза! Что случилось? — крикнули сверху.
— Чико! Рита! Ради Бога! Ахъ… моя дочь!.. — Долго сдерживаемыя слезы хлынули потокомъ изъ ея незрячихъ глазъ, и она сквозь рыданія говорила: — Моя дочь… Фелисинья… у нея ребенокъ… а я ничего не знала… Она истекаетъ кровью… Я потеряла голову и побѣжала за помощью. Ахъ, Боже мой!
Негры жалостливо качали головой. Рита взяла слѣпую за руку.
— Пойдемте, Нья Роза! Богъ всемогущъ!
— Нѣтъ, Рита, бѣги ты впередъ. Спѣши, если хоть сколько-нибудь любишь меня. Я приду съ Чико. Бѣги же!
Негръ, увидѣвъ, что слѣпая стоитъ совершенно голая, такъ какъ рубашка ея вся разорвалась, накинулъ на нее свой плащъ.
— Надѣньте это, Нья Роза, а то холодно.
— Ахъ, Чико, мнѣ все равно. Я побѣжала, какъ была! Скорѣе, Чико, скорѣе! Какъ ты думаешь, кто это? Ты не знаешь?
— Нѣтъ, Нья Роза.
— Вы должны были сказать мнѣ, что она беременна. Я вѣдь не вижу…
— Я тоже ничего не видалъ, Нья Роза. Ньянья никогда не показывалась, говорила только изъ комнаты.
— Кто пріѣзжалъ сюда, Чико?
— Только Нья Бемвинда, да иногда сеньоръ Мануэль изъ ранчо, покупать просо. Только онъ и можетъ быть.
— Это онъ, Чико! Онъ!!.
Они вошли во дворъ, и негръ сказалъ, чтобы ободрить ее.
— Мы пришли, Нья Роза. Мы дома.
— Ахъ, Пресвятая Марія! Войди ты, Чико… я боюсь.
— Тутъ Рита, Нья Роза.
Слѣпая бросилась къ негритянкѣ.
— Что моя дочь, Рита? Говори же!
Отвѣта не было. Тогда слѣпая, поднявъ руки къ небу, съ дикимъ отчаяніемъ, крикнула:
— Умерла! — И кинулась къ хижинѣ. — Моя дочь! Господи… Я хочу видѣть мою дочь!
Негритянка ввела ее въ комнату, поддерживая подъ руки.
— Здѣсь… Нья Роза… вотъ сюда.
Слѣпая упала на колѣни, впилась руками въ кровать, и первые безумные поцѣлуи ея осыпали простыни, подушки, холодныя плечи Фелисиньи, и только потомъ губы ея коснулись ледяного лица и прильнули къ нему.
— Дочь моя, — съ мучительнымъ стономъ срывалось съ ея губъ. — Дочь моя! Фелисинья! Ахъ, Боже мой! Она похолодѣла… Она умерла одна! Она умерла одна, несчастная.
И она ощупывала рукой бездыханное тѣло и цѣловала его, какъ безумная. Вдругъ рѣзкій жалобный пискъ прорѣзалъ тишину. Слѣпая быстро выпрямилась и широко раскрыла глаза.
— А ребенокъ? Онъ живъ?
— Живъ, Нья Роза. Мальчикъ.
— Дай его сюда! Дай его сюда!
Но искаженное лицо Анны-Розы испугало негритянку.
— Онъ вѣдь не виноватъ, Нья Роза. Я буду ходить за нимъ, сиротинкой.
— Я знаю; дай его сюда, скорѣе.
Негритянка боязливо положила ребенка на руки слѣпой, но не отходила отъ нея, готовая отнять малютку при первомъ взрывѣ ея гнѣва. А Анна-Роза подняла ребенка къ лицу и цѣловала его, обливая слезами.
— Внучекъ, мой внучекъ! Зачѣмъ твоя мать ничего мнѣ не сказала? Я бы простила ее, и ты не остался бы сиротой, несчастненькій! Ахъ, глаза мои, глаза. Лучше бы она мнѣ сказала. Несчастный сиротка, что съ тобой будетъ безъ матери?
Занялось утро. Сквозь отворенную дверь въ комнату проникло солнце и озарило залитую кровью и смятую постель, свидѣтельницу жестокой борьбы, разыгравшейся между смертью и этимъ остывшимъ недвижнымъ тѣломъ, распростертымъ въ собственной крови, какъ жертва любви. Рядомъ, словно молодой побѣгъ возлѣ мертваго ствола, шевелился младенецъ, свѣтлыми глазками смотря на солнце, которое благословляло и согрѣвало его, освѣщая для жизни. А за окномъ, въ дивномъ сіяньи, среди золотой отъ солнца, оглушительно заливались цикады.