Слѣды вчерашняго.
правитьВсякій разъ, при встрѣчѣ, я низко ему кланяюсь. Я люблю встрѣчать его въ густой толпѣ Невскаго проспекта, еще издали видѣть, какъ онъ, старый, сухенькій профессоръ, осторожно пробирается среди этого неудержимаго человѣческаго потока. Еще за нѣсколько минутъ, которыя мнѣ представляются очень длинными, я предвкушаю это удовольствіе: снять шапку и низко поклониться ему. И тотъ день, когда я встрѣчаю его, бываетъ у меня днемъ особенно хорошимъ — такимъ, будто вотъ было больно — и тебя утѣшили, мягко и ласково.
Вчера, въ воскресенье, еще издали, я увидѣлъ его. Погода была удивительная: легкій морозъ, совершенно ясныя дали, и Невскій — весь, какъ на ладони: отъ памятника до Адмиралтейства. Профессоръ шелъ въ своемъ неизмѣнномъ пальто съ полуподнятымъ воротникомъ и несъ въ рукахъ что-то круглое. Судя по упаковкѣ и красной ниточкѣ — тортъ.
Когда, около церкви св. Екатерины, мы поравнялись, я снялъ шапку и поклонился. И вижу: профессоръ остановился и явно направился ко мнѣ. Остановился и я.
— Скажите, пожалуйста, — сказалъ профессоръ, подавая руку, и голосъ его прозвучалъ такъ же далеко и знакомо, какъ и въ тотъ осенній, непогожій вечеръ: — скажите, пожалуйста, — повторилъ онъ, и какъ это съ нимъ постоянно бывало на лекціяхъ, шевелилъ пальцами, точно нащупывая слѣдующую, не легко дающуюся фразу: — всякій разъ, когда я васъ встрѣчаю, вы мнѣ кланяетесь.
— Да, — отвѣтилъ я, — испытывая такъ хорошо мнѣ знакомое, особенное, благодарное настроеніе: — всякій разъ, когда встрѣчаю васъ, я низко кланяюсь вамъ.
И подчеркнулъ слово: низко.
— Да-съ, — подтвердилъ профессоръ, забирая тортъ изъ лѣвой руки въ правую и опять подыскивая слѣдующую фразу: — вотъ видите-ли… Вы, вѣроятно, мой ученикъ?
— Да, профессоръ, — отвѣтилъ я: — я вашъ ученикъ.
— Представьте, не помню васъ, — говорилъ профессоръ, благодушно улыбаясь: — ищу, ищу вотъ въ памяти, и какъ будто что-то знакомое есть, а припомнить не могу. Хоть убейте.
— Удивительнаго мало, — сказалъ я: — у васъ такъ много учениковъ. А держалъ экзаменъ я у васъ на дому, въ темный осенній вечеръ.
— Въ темный осенній вечеръ? — почему-то испуганно переспросилъ профессоръ.
— Въ темный осенній вечеръ, — повторилъ я: — и экзаменъ былъ тогда, такъ сказать, экстраординарный.
— Экстраординарный? — уже удивился онъ: — но почему экстраординарный?
Сухенькій профессоръ зашевелился. Онъ то постукивалъ по коробкѣ сморщенными, широкими въ суставахъ пальцами, то какъ-то перебиралъ нитку, отчего коробка крутилась въ одну сторону, какъ карусель. Поэтому, прежде чѣмъ отвѣтить ему, я замѣтилъ:
— Не крутите нитку. Нитка можетъ порваться, и тортъ упадетъ.
Профессоръ взглянулъ на меня своими ясными, близорукими глазами и увѣренно сказалъ:
— Нитка? Нитка нѣтъ, не порвется. Тортъ, видите-ли, мокка, — объяснилъ профессоръ и возвратился къ первоначальному разговору: — ну-съ? Итакъ, почему же экзаменъ былъ экстраординарнымъ? Я что-то не помню. Васъ, вѣроятно, выгоняли изъ университета или что-нибудь въ этомъ духѣ подобное?
— Нѣтъ, профессоръ, — отвѣтилъ я: — не въ этомъ духѣ. Видите-ли, — говорилъ я, заражаясь его манерой: — у меня далеко на югѣ, въ тотъ день, умерла жена.
— Что-съ? Жена? — и въ глазахъ профессора какъ будто мелькнули слѣды какого-то стараго, но еще не плотно забытаго воспоминанія.
— Да, жена, — напоминалъ я: — я получилъ телеграмму, и мнѣ нужно было выѣхать въ тотъ же день, но въ то же время, я ужъ не помню почему, мнѣ необходимо было выдержать у васъ экзаменъ. Экзаменъ по росписанію могъ состояться только черезъ недѣлю, но ждать, пока пройдетъ эта недѣля, конечно, нельзя было, и вотъ я пришелъ къ вамъ…
— И мы въ это время обѣдали, — сказалъ профессоръ.
— Да, вы въ это время обѣдали, — подтвердилъ я: — но когда я разсказалъ вамъ, въ чемъ дѣло, вы бросили обѣдъ.
— Помню, — отчетливо вымолвилъ профессоръ и глубоко моргнулъ: — помню.
— Вы успокоили меня, — говорилъ я: — дали мнѣ бѣлаго вина…
— Да, и когда вы его пили, — помогалъ мнѣ профессоръ, — у васъ стучали о стаканъ зубы.
— Можетъ быть, — согласился я: — можетъ быть и стучали зубы. Вы успокоили меня, и отъ васъ, и отъ вашего темнаго, серьезнаго кабинета шло ко мнѣ какое-то большое, умиротворяющее чувство. Потомъ вы меня проэкзаменовали. Я зналъ всего только десять билетовъ. Я только начиналъ готовиться къ вашему экзамену. Вы спросили меня о какихъ-то пустякахъ, спросили такъ мягко, такъ участливо, съ тѣмъ только, чтобы соблюсти, видимо, формальность.
Я разсказывалъ и видѣлъ, какъ профессоръ явно волновался,
— Ну-съ? Ну-съ? — торопилъ онъ меня.
— Да и все, — закончилъ я: — вы поставили мнѣ высшую отмѣтку, и я, съ послѣднимъ поѣздомъ, въ ту же ночь, выѣхалъ изъ Петербурга.
Профессоръ явно и все больше и больше волновался, все круче вертѣлъ тортомъ, и я въ глубинѣ души предвидѣлъ печальную судьбу его: нитка была очень ненадежная.
— И вы съ тѣхъ поръ не женились? — вдругъ, торопливо, опросилъ онъ.
— Нѣтъ, — отвѣтилъ я: — не женился.
— Что же у васъ остались послѣ покойной жены дѣти?
— Да, остались. Двѣ дѣвочки.
— Сколько имъ лѣтъ?
— Старшей — девять. Младшей — семь,
— Какъ же ихъ зовутъ?
— Старшую — Колокольчикомъ. Младшую — Елочкой.
— Гдѣ же онѣ живутъ?
— На югѣ.
— Съ кѣмъ же онѣ живутъ?
— Съ бабушкой. Съ моей матерью.
И вдругъ нитка, съ легкимъ трескомъ, лопнула, и тортъ полетѣлъ на троттуаръ. Предположенія сбылись.
— Боже мой! Тортъ! — бросился я помогать нагнувшемуся профессору.
— Да, да, тортъ.. Ишь ты вѣдь… Три съ полтиной стоитъ, — бормоталъ профессоръ, перчаткой смахивая съ коробки снѣгъ.
— Но мнѣ кажется, что онъ не повредился, — утѣшалъ я профессора, видя его смущенье: — тортъ, — говорилъ я, — упалъ не ребромъ, а плашмя. Если ребромъ, то было бы худо. А такъ… пустяки.
— Да, да, если бы ребромъ, то конечно, — пробормоталъ профессоръ и вдругъ взглянулъ на меня: — къ великому своему изумленію, я увидѣлъ, что изъ его ясныхъ, сѣрыхъ глазъ текутъ рѣдкія, медленно рождающіяся слезы.
«Чортъ возьми», — подумалъ я: — «ему жаль торта».
Явилась досада: — вѣдь вотъ, — думалъ я, — хоть не прямо, косвенно, а все-таки причинилъ ему непріятность и убытокъ: тортъ стоитъ три съ полтиной, мокка, — и при томъ, можетъ быть, и въ самомъ дѣлѣ это — какой-нибудь особенно удачный тортъ.
Профессоръ стоялъ какъ разъ противъ свѣта, и мнѣ было ясно видно, какъ на глазахъ его, сѣрыхъ и безпокойныхъ, рождались крупинки слезъ, и одна за другой текли по щекамъ внизъ.
— Вы меня простите, — вдругъ сказалъ профессоръ.
— Что такое? — спросилъ я, удивленный.
— Простите! — тихо повторилъ профессоръ.
— Но за что? За какую вину? — спрашивалъ я.
Профессоръ замялся и опустилъ глаза.
— Видите ли, тогда, — заговорилъ онъ, избѣгая моего взгляда, и снова вдругъ замолчалъ. Слышалось только гудѣнье и шумъ безпрерывно двигавшейся толпы, голоса, мужскіе, женскіе, дѣвичьи.
— Видите-ли, тогда, — снова началъ профессоръ и, словно рѣшившись, прямо взглянулъ мнѣ въ глаза: — въ тотъ вечеръ… я не повѣрилъ вамъ. Ну, думалъ, обычный, студенческій пріемъ… Есть, видите-ли, такіе шалопаи… Пришелъ, притворился, подчищенная телеграмма, то, се, разжалобилъ стараго дурака и получилъ, Господи, видишь за что, пять.
Мнѣ, почему-то, стало больно, было жаль того хорошаго, яснаго чувства, которое жило все это время въ душѣ.
— Такъ-то! — сказалъ профессоръ и вдругъ опять чуть не уронилъ тортъ, во-время подхвативъ его лѣвой рукой.
Мы молчали, избѣгая смотрѣть другъ на друга…
— Но позвольте! — сказалъ я: — а, вы? а ваше участіе? Ваши большіе, внимательные глаза, полные состраданія, полные такого деликатнаго, человѣческаго вниманія? Тоже игра?
Профессоръ пожалъ плечами.
— Что-жъ ты будешь дѣлать? — отвѣтилъ онъ: — повѣрить — трудновато, не повѣрить — страшно. Думаешь, ну актеръ, пусть. А вдругъ — не актеръ? И если видишь, что ужъ очень хорошо у человѣка выходитъ, что ужъ очень онъ актеръ хорошій — ну, получай пять. За искусство, такъ сказать. И вы тогда, я теперь это отлично помню, показались мнѣ актеромъ первокласснымъ.
Я перебилъ его:
— Но, позвольте замѣтить, профессоръ, если и вы только, такъ сказать, имитировали ваше отношеніе ко мнѣ, то и вы — актеръ первоклассный.
— Я актеръ, — согласился профессоръ: — я хорошій актеръ. Это я знаю.
Я обозлился.
— Можетъ быть, — сказалъ я: — и эти слезы, которыя вотъ только что катились по вашему лицу, — тоже бутафорскія слезы?
Профессоръ испугался и полѣзъ за платкомъ.
— Развѣ есть слезы?
— Есть.
Профессоръ торопливо стиралъ слезы платкомъ. Я почему-то въ это время все вниманіе устремилъ на иниціалы платка: тамъ стояла буква А, «значитъ женинъ платокъ», — подумалъ я.
Утеревъ лицо, профессоръ сказалъ:
— Знаете что? Знаете, что я надумалъ? Вотъ этотъ тортъ — и онъ показывалъ мнѣ круглую коробку, словно демонстратируя тортъ: — роскошный, я вамъ скажу, тортъ… Можно сказать замѣчательный. Двадцать лѣтъ, каждое воскресенье, я заказываю его женѣ своей бездѣтной, Аннѣ Михайловнѣ. Кондитеръ, Егоръ Васильевичъ, за это время сдѣлался моимъ другомъ, и я иногда беру у него деньги взаймы. А онъ просилъ меня даже въ кумовья къ нему пойти…
Профессоръ такъ торопился говорить, словно была опасность, что я уйду.
— Да-съ, и вотъ видите-ли, — захлебывался онъ, подыскивая слѣдующую фразу: — такъ вотъ… прошу васъ… убѣдительнѣйшее прошу: пошлите его вашимъ дѣвочкамъ. Право.
И профессоръ снизу вверхъ подглядывалъ мнѣ въ глаза.
А день, какъ цвѣтокъ, съ каждой минутой расцвѣталъ все больше и больше, великолѣпіе его дѣлалось все какъ-то выше и торжественнѣе; по троттуару, огибая насъ, какъ вода — камни, текла живая, человѣческая волна, и всѣ люди, какъ-то сразу, вдругъ, стали казаться мнѣ веселыми и радостными. И профессора, этого замѣчательнаго актера, хотѣлось погладить по волосамъ, снявъ съ нихъ кругленькую, потертую, каракулевую шапочку. Его предложеніе послать тортъ дѣтямъ показалось мнѣ такимъ простымъ, такимъ яснымъ, такимъ человѣческимъ, что стало весело, и хотѣлось только улыбаться.
«Какими переливами можетъ играть жизнь!» — стояла въ головѣ одна только мысль въ то время, какъ "говорилъ:
— Что-жъ? Великолѣпно! Пошлемъ! — и вдругъ вспомнилъ: — а Анна Михайловна? Она что скажетъ?
— Ахъ, Боже мой! — поморщился профессоръ: — Анна Михайловна, Анна Михайловна! Если Анна Михайловна посидитъ одно воскресенье безъ торта, — наша планета не остановитъ своего движенія.
— Великолѣпно! Если такъ, то посылаемъ тортъ! — говорилъ я, принимая изъ профессорскихъ рукъ тяжеловатую коробку: — тортъ, говорите, мокка? Три съ полтиной стоитъ?
— Ей-Богу, три съ полтиной! — вдругъ теноркомъ взбожился профессоръ, и мнѣ показалось, что вотъ онъ сейчасъ, въ доказательство своей правоты, перекрестится маленькимъ крестнымъ знаменіемъ: — три съ полтиной!
Профессоръ смотрѣлъ на меня и смѣялся мелкимъ, старческимъ смѣшкомъ, и на глазахъ его, я ясно видѣлъ, показывались уже радостныя, радужныя слезинки.
И подумалъ тогда я: есть въ сердцѣ человѣческомъ двѣ чаши слезъ: одна полна слезами радостными, другая — до краевъ налита слезами печальными. Умираетъ человѣкъ и оставляетъ на землѣ одну чашу печальную, вѣроятно, всегда пустою. Бываетъ-ли такъ же опустошена чаша съ слезами радости?
Мнѣ было, весело, а профессоръ, сдавъ тортъ, засуетился, сѣлъ на извозчика и уже, когда экипажъ тронулся, крикнулъ:
— А когда поѣдете на югъ, — то поцѣлуйте ихъ: Колокольчика и Елочку.
— Ладно! — опять густымъ басомъ сказалъ я, чувствуя, какъ на душѣ моей становится все веселѣе и веселѣе: день, снѣгъ, далекое небо, румяныя дѣвушки, зеркала магазиновъ, фасадъ церкви, а въ рукахъ — тортъ.
И я громко сказалъ, удивляясь:
— Тортъ! А? Каково!
Сказалъ такъ громко, что проходящіе оглянулись.
Когда я дома раскрылъ коробку, то тортъ оказался цѣлымъ и невредимымъ. Я тщательно переложилъ его тонкой бумагой и на другой день отослалъ по назначенію.
На-дняхъ я получилъ отвѣтъ.
На листкѣ, вырванномъ изъ ученической тетради, по косымъ голубоватымъ линіямъ, крупными, не закругленными буквами, было писано:
— Милый папочка! Извини, пожалуйста, что мы тебѣ давно не писали. Все некогда было: учились. А когда насъ распустили, то мы забыли. Тортъ твой былъ очень хорошъ, всѣ ѣли, и всѣмъ было вкусно. Спасибо тебѣ, что ты не забываешь насъ. Когда еще будешь посылать, то клади въ хорошій ящикъ.
Это были письмена старшей.
Немножко ниже стояли каракули младшей:
— И я тебѣ кланяюсь, — выводила она, и каждая буква была почему-то похожа на куклу: — пришли еще пироговъ. Этотъ съѣли. И пришли еще рубль денегъ.
Внизу стояла торжественная, какъ на манифестѣ, подпись.
Дѣлать нечего. Сходилъ въ кондитерскую. Сходилъ на почту. Заказалъ тортъ, послалъ рубль.
Разъ нужно, — что-жъ тутъ еще разговаривать?