Славный рыцарь Дон-Кихот Ламанчский. Часть первая (Сервантес)/ДО

Славный рыцарь Дон-Кихот Ламанчский — Часть первая
авторъ Мигель Де Сервантес, пер. С. М.

Оригинал: испанскій, опубл.: 1604. — Перевод опубл.: 1895. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СЛАВНЫЙ РЫЦАРЬ ДОНЪ-КИХОТЪ ЛАМАНЧСКІЙ.

Мигеля Сервантеса.

Томъ I

НОВЫЙ ПОЛНЫЙ ПЕРЕВОДЪ С. М. СЪ ПОРТРЕТОМЪ СЕРВАНТЕСА и З6-тью КАРТИНАМИ Густава Доре. МОСКВА. Изданіе книжнаго магазина Г. Кольчугина. 1895.

ДОНЪ-КИХОТЪ ЛАМАНЧСКІЙ.

ПРЕДИСЛОВІЕ.

Досужій читатель, ты мнѣ и безъ клятвы повѣришь, конечно, если я тебѣ скажу, что я желалъ-бы, чтобы эта книга, дитя моего ума, была прекраснѣйшей и остроумнѣйшей изъ книгъ, какія только можно себѣ представить. Но увы! для меня оказалось невозможнымъ избѣжать закона природы, требующаго, чтобы всякое существо рождало только себѣ подобное существо. Что же иное могъ произвести такой безплодный и плохо образованный умъ, каковъ мой, кромѣ исторіи героя сухого, тощаго, сумасброднаго, полнаго причудливыхъ мыслей, никогда не встрѣчающихся ни у кого другого, — такого, однимъ словомъ, какимъ онъ и долженъ быть, будучи произведенъ въ тюрьмѣ, гдѣ присутствуютъ всякія непріятности и гнѣздятся всѣ зловѣщіе слухи. Сладкій досугъ, пріятный образъ жизни, красота полей, ясность небесъ, журчаніе ручьевъ, спокойствіе духа — вотъ что обыкновенно дѣлаетъ плодотворными самыя безплодныя музы и позволяетъ имъ дарить міру произведенія, которыя его чаруютъ и восхищаютъ.

Когда какому-нибудь отцу случается имѣть некрасиваго и неловкаго сына, то любовь, которую онъ питаетъ къ ребенку, кладетъ ему повязку на глаза и не дозволяетъ ему видѣть недостатковъ послѣдняго; онъ принимаетъ его дурачества за милыя забавы и разсказываетъ о нихъ своимъ друзьямъ, какъ будто это — самое умное и самое оригинальное изъ всего, что только есть на свѣтѣ… Что касается меня, то я, вопреки видимости, не отецъ, а только отчимъ Донъ-Кихота; поэтому я не послѣдую принятому обыкновенію и не стану со слезами на глазахъ умолять тебя, дорогой читатель, простить или не обращать вниманія на недостатки, которые ты можешь замѣтить въ этомъ моемъ дѣтищѣ. Ты ни его родственникъ, ни его другъ; ты полный и высшій господинъ своей воли и своихъ чувствъ; сидя въ своемъ домѣ, ты располагаешь ими совершенно самодержавно, какъ король доходами казны, и, конечно, знаешь обычную пословицу: Подъ своимъ плащемъ я убиваю короля; поэтому, необязанный мнѣ ничѣмъ, ты освобожденъ и отъ всякаго рода уваженія ко мнѣ. Такимъ образомъ, ты можешь говорить объ этой исторіи, какъ ты сочтешь для себя удобнымъ, не боясь наказанія за дурной отзывъ и не ожидая никакой награды за то хорошее, что тебѣ заблагоразсудится сказать о ней.

Я хотѣлъ бы только дать тебѣ эту исторію совсѣмъ голою, не украшая ее предисловіемъ и не сопровождая ее по обычаю обязательнымъ каталогомъ кучи сонетовъ, эпиграммъ и эклогъ, который имѣютъ привычку помѣщать въ заголовкѣ книгъ; потому что, я тебѣ откровенно признаюсь, хотя составленіе этой исторіи и представляло для меня нѣкоторый трудъ, еще болѣе труда стоило мнѣ написать это предисловіе, которое ты читаешь въ эту минуту. Не одинъ разъ бралъ я перо, чтобы написать его, и затѣмъ опять клалъ, не зная, что писать. Но вотъ въ одинъ изъ такихъ дней, когда я сидѣлъ въ нерѣшимости, съ бумагой, лежащей предо мною, съ перомъ за ухомъ, положивъ локоть на столъ и опершись щекою на руку, и размышлялъ о томъ, что мнѣ написать — въ это время неожиданно входитъ одинъ изъ моихъ друзей, человѣкъ умный и веселаго характера, и, видя меня такъ сильно озабоченнымъ и задумавшимся, спрашиваетъ о причинѣ этого. Я, ничего не скрывая отъ него, сказалъ ему, что я думалъ о предисловіи къ моей исторіи Донъ-Кихота, — предисловіи, которое меня такъ страшитъ, что я отказался уже его написать, а, слѣдовательно, и сдѣлать для всѣхъ извѣстными подвиги такого благороднаго рыцаря. "Потому что, скажите пожалуйста, какъ мнѣ не безпокоиться о томъ, что скажетъ этотъ древній законодатель, называющійся публикою, когда онъ увидитъ, что, проспавъ столько лѣтъ въ глубокомъ забвеніи, я снова теперь появляюсь старый и искалѣченный, съ исторіей сухою, какъ тростникъ, лишенной вымысла и слога, бѣдной остроуміемъ и, кромѣ того, не обнаруживающей никакой учености, не имѣющей ни примѣчаній на поляхъ, ни комментаріемъ въ концѣ книги тогда какъ я вижу другія произведенія, хотя бы и вымышленныя и невѣжественныя, такъ наполненныя изреченіями изъ Аристотеля, Платона и всѣхъ другихъ философовъ, что читатели приходятъ въ удавленіе и считаютъ авторовъ этихъ книгъ за людей рѣдкой учености и несравненнаго краснорѣчія? Не также-ли бываетъ и тогда, когда эти авторы цитируютъ священное писаніе? Не называютъ-ли ихъ тогда святыми отцами и учителями церкви? Кромѣ того они съ такою щепетильностью соблюдаютъ благопристойность, что, изобразивъ влюбленнаго волокиту, непосредственно же за этимъ пишутъ очень милую проповѣдь въ христіанскомъ духѣ, читать или слушать которую доставляетъ большое удовольствіе. Ничего этого не будетъ въ моей книгѣ; потому что для меня было-бы очень трудно дѣлать примѣчанія на поляхъ и комментаріи въ концѣ книги; кромѣ того, я не знаю авторовъ, которымъ я могъ бы при этомъ слѣдовать, чтобы дать въ заголовкѣ сочиненія списокъ ихъ въ алфавитномъ порядкѣ, начиная съ Аристотеля и оканчивая Ксенофонтомъ или, еще лучше, Зоиломъ и Зевксисомъ, какъ это дѣлаютъ всѣ, хотя бы первый былъ завистливымъ критикомъ, а второй — живописцемъ. Не найдутъ въ моей книгѣ и сонетовъ, составляющихъ обыкновенно начало книги, по крайней мѣрѣ сонетовъ, авторы которыхъ были бы герцоги, маркизы, графы, епископы, знатныя дамы или прославленные поэты; хотя, по правдѣ сказать, если бы я попросилъ двухъ или трехъ изъ моихъ услужливыхъ друзей, то, навѣрное, они дали бы мнѣ свои сонеты и притомъ такіе, что сонеты нашихъ наиболѣе извѣстныхъ писателей не могли бы выдержать сравненія съ ними.

«Въ виду всего этого, милостивый государь и другъ мой», — продолжаю я — «я рѣшилъ, чтобы сеньоръ Донъ-Кихотъ оставался погребеннымъ въ архивахъ Ламанчи, пока не будетъ угодно небу послать кого-нибудь, который могъ бы снабдить его всѣми недостающими ему украшеніями; потому что при моей неспособности и недостаткѣ учености, я чувствую себя не въ силахъ сдѣлать это и, будучи отъ природы лѣнивымъ, имѣю мало охоты дѣлать изысканія въ авторахъ, которые говорятъ то же самое, что и самъ я могу очень хорошо сказать безъ нихъ. Вотъ отчего и происходятъ моя озабоченность и моя задумчивость, въ которыхъ вы меня застали и которыя, безъ сомнѣнія, теперь оправдали въ вашихъ глазахъ моими объясненіями».

Выслушавъ это, мой другъ ударилъ себя рукой по лбу и, разразившись громкимъ смѣхомъ, сказалъ: «Право, мой милый, вы сейчасъ вывели меня изъ одного заблужденія, въ которомъ я постоянно находился съ того давняго времени, какъ я васъ знаю: я васъ всегда считалъ человѣкомъ умнымъ и здравомыслящимъ, но теперь я вяжу, что вы такъ же далеки отъ этого, какъ земля далека отъ неба… Какъ можетъ случиться, чтобы такіе пустяки и такая маловажная помѣха имѣли силу остановить и держать въ нерѣшимости такой зрѣлый, какъ вашъ, умъ, привыкшій побѣждать и превосходить другія болѣе серьезныя трудности? Поистинѣ, это происходитъ не отъ отсутствія таланта, а отъ излишка лѣности и недостаточности размышленія. Хотите видѣть, что все сказанное мной вѣрно? Хорошо, послушайте меня и вы увидите, какъ я во мгновеніе ока восторжествую надъ всѣми трудностями и найду вамъ все, чего какъ недостаетъ; я уничтожу всѣ глупости, которыя васъ останавливаютъ и настолько пугаютъ, что даже мѣшаютъ, по вашимъ словамъ, опубликовать и подарить міру исторію вашего знаменитаго Донъ-Кихота, совершеннѣйшее зеркало всего странствующаго рыцарства». — «Говорите же, возразилъ я, выслушавъ его, какъ думаете вы наполнить эту пугающую меня пустоту и расчистить этотъ хаосъ, въ которомъ я не вижу ничего, кромѣ путаницы?»

Онъ мнѣ отвѣтилъ на это: "Что касается перваго затрудняющаго васъ обстоятельства, этихъ сонетовъ, эпиграммъ и эклогъ, которыхъ вамъ недостаетъ, чтобы поставить въ заголовкѣ книги, и которыя, какъ желали бы вы, должны быть составлены важными и титулованными лицами, то я вамъ укажу средство: вамъ стоитъ только взять на самого себя трудъ написать ихъ, а потомъ вы можете окрестить ихъ тѣмъ именемъ, какое вамъ понравится, приписавъ ихъ или пресвитеру Индіи Хуану или императору Трапезондскому, которые, какъ я положительно знаю, были превосходные поэты: а если бы это было и не такъ и если бы придирчивые педанты вздумали неожиданно уязвить васъ, оспаривая это увѣреніе, то ни на мараведисъ не заботьтесь объ этомъ; допуская даже, что ложь замѣтятъ, вѣдь вамъ не отрѣжутъ за то руки, написавшей ее.

"Для того же, чтобы на поляхъ привести книги и авторовъ, откуда вы почерпнули достопамятныя изреченія и слова, которые вы помѣстите въ своей книгѣ, вамъ нужно только устроить такъ, чтобы при случаѣ употребить какія-нибудь изъ латинскихъ изреченій, которыя вы знали бы на память или могли бы безъ большого труда отыскать ихъ. Напримѣръ, говоря о свободѣ и рабствѣ, вы приводите:

Non bette pro toto libertas vendrtur auro,

и сейчасъ-же на поляхъ помѣчаете Горація или того, кто это сказалъ. Если вы говорите о силѣ смерти, тотчасъ же представляются стихи:

Pallida mors aequo pulsst pede pauperum tabernas

Regumque turres.

"Если говорится о расположеніи и любви, которыя Богъ повелѣваемъ вамъ имѣть къ нашимъ врагамъ, то немедленно Вы обращаетесь къ священному писанію, это стоитъ труда, и приводите не болѣе, не менѣе, какъ слова самого Бота: Ego autem dico vobis: Diligite inimicos vestros. Если вопросъ касается дурныхъ мыслей, то вы прибѣгаете къ евангелію: De corde exeunt cogitationes malae. Если — непостоянства друзей, то Катонъ даетъ вамъ свое двустишіе:

Donec eris felix, multos numerabis amicos;

Tempera si fuerint nubila, solus eris.

"И благодаря этимъ латинскимъ и другимъ подобнымъ фразамъ, васъ сочтутъ, по крайней мѣрѣ, за гуманиста, что въ наше время считается не малою честью и значительнымъ преимуществомъ.

"Для того, чтобы помѣстить въ концѣ книги примѣчанія и комментарій, вотъ какимъ образомъ можете вы поступать совершенно спокойно: если вамъ приходится назвать въ вашемъ сочиненіи какого-нибудь великана, то сдѣлайте такъ, чтобы это былъ великанъ Голіаѳъ, и, благодаря этому, вы съ небольшимъ трудомъ получите великолѣпный комментарій; вы можете сказать: Великанъ Голіатъ или Голіаѳъ былъ филистимлянинъ, котораго пастухъ Давидъ убилъ однимъ ударомъ пращи въ долинѣ Теребинтской, какъ это разсказано въ книгѣ Царей, глава… и здѣсь указаніе главы, въ которой находятся эта исторія, послѣ этого, чтобы показанъ себя человѣкомъ ученымъ и хорошимъ космографомъ, устроите такимъ образомъ, чтобы въ вашей книгѣ была упомянута рѣка Таго, и вотъ въ вашемъ распоряженіи превосходный комментарій; вамъ стоитъ только сказать: Рѣка Таго, названная такъ въ честь одного древняго испанскаго короля, беретъ истокъ въ такомъ то мѣстѣ и впадаетъ въ океанъ, омывъ стѣны славнаго города Лиссабона. Увѣряютъ, что она несетъ золотые пески и т. д. Если вы говорите о разбойникахъ, то я разскажу вамъ исторію Како, которую знаю наизусть, если — о женщинахъ легкихъ нравовъ, то епископъ Мондовьедо представитъ вамъ Ламію, Лаиду и Флору, и это примѣчаніе доставитъ вамъ большое уваженіе; если о жестокихъ женщинахъ, то Овидій дастъ вамъ Медею; если о чародѣйкахъ или волшебницахъ, — Гомеръ заставитъ явиться предъ вами Калипсо, а Виргилій — Цирцею; если — о доблестныхъ полководцахъ, то Юлій Цезарь предложитъ вамъ самого себя въ своихъ комментаріяхъ и Плутархъ дастъ вамъ тысячу Александровъ. Когда вы говорите о любви, то совѣтуйтесь съ Леономъ Гебрео, если вы только знаете хотя нѣсколько словъ по итальянски, и вы найдете все нужное въ полной мѣрѣ, если же вамъ непріятно обращаться къ иностранному, то у васъ подъ руками трактатъ Фонсеки О любви Бога, который заключаетъ всѣ, что вы только можете пожелать и что могъ бы пожелать самый разумный человѣкъ относительно этого предмета. Однимъ словомъ приводите только эти имена и упоминайте въ вашей исторіи тѣ исторій, которыя я только что вамъ сказалъ, и поручите мнѣ примѣчанія и комментаріи; я берусь наполнить ими всѣ поля вашей книги и даже нѣсколько листовъ въ концѣ ея.

"Перейдемъ теперь къ этимъ ссылкамъ на авторовъ, имѣющимся въ другихъ сочиненіяхъ и отсутствующимъ въ вашемъ. Средство исправить это — одно изъ самыхъ легкихъ: вамъ достаточно отыскать книгу, которая приводила бы ихъ всѣхъ отъ А до Z, какъ вы говорите, и эту же самую азбуку помѣстите вы въ вашемъ произведеніи. Предположимъ, что это воровство откроютъ, и эти авторы принесутъ вамъ только посредственную пользу, — какое вамъ до этого дѣло? А можетъ быть, попадется такой простодушный читатель, который подумаетъ, что вы со всѣхъ ихъ собрали дань, въ своей простой и безхитростной исторіи. Хорошо и то, что этотъ длинный перечень авторовъ придастъ на первый взглядъ книгѣ нѣкоторую авторитетность. И, кромѣ того, кому придетъ въ голову, если онъ не имѣетъ къ тому интереса, провѣрять, пользовались мы ими или нѣтъ? Сверхъ того, если я не обманываюсь, ваша книга не имѣетъ надобности ни въ чемъ изъ всего того, что, какъ вы говорите, ей недостаетъ; потому что, вѣдь она отъ доски до доски ничто иное, какъ сатира на рыцарскія книги, — о которыхъ Аристотель ничего не зналъ, Цицеронъ не имѣлъ ни малѣйшаго понятія и святой Василій не сказалъ ни слова.

«Нѣтъ надобности смѣшивать эти фантастическіе вымыслы съ точною истиною или съ астрономическими вычисленіями. Мало значенія имѣютъ для нихъ геометрическія измѣренія и сужденія педантичной реторики. Развѣ они имѣютъ цѣлью кого-нибудь поучать, представляя смѣсь божественнаго съ грѣховнымъ, — смѣсь непристойную, которой долженъ избѣгать всякій истинно христіанскій умъ? Надо подражать только въ слогѣ, и, чѣмъ полнѣе будетъ ваше подражаніе, тѣмъ ближе будетъ вашъ слогъ къ совершенству. И, такъ какъ ваше сочиненіе имѣетъ только цѣлью разрушить то странное довѣріе, которымъ пользуются въ мірѣ рыцарскія книги, то какая нужда вамъ выпрашивать изреченія у философовъ, наставленія у священнаго писанія, басни у поэтовъ, рѣчи у риторовъ и чудеса у святыхъ? Старайтесь только легко и естественно, употребляя соотвѣтствующія, ясныя и хорошо расположенныя слова, сдѣлать вашу фразу гармоничной и разсказъ занимательнымъ; пусть языкъ вашъ описываетъ насколько возможно живо все, что вы задумали, и пусть онъ выражаетъ ваши мысли, не затемняя и не запутывая ихъ. Старайтесь только, чтобы, читая вашу исторію, меланхолики не могли удержаться отъ смѣха, люди, склонные въ смѣху, чувствовали свою веселость удвоившейся, чтобы простые люди не соскучились отъ вашихъ вымысловъ, чтобы умные имъ удивлялись, серьезныя особы не пренебрегали ими, и мудрецы были вынуждены похвалить ихъ. Наконецъ, попытайтесь ловко разрушить эти шаткія подмостки рыцарскихъ книгъ, столькими людьми проклинаемыхъ, но еще большимъ числомъ ихъ восхваляемыхъ. Если вамъ это удастся, то вы пріобрѣтете не малую заслугу».

Я безмолвно выслушалъ то, что говорилъ мнѣ мои другъ, и его доводы произвели на меня такое сильное впечатлѣніе, что я, безъ всякаго спора, призналъ ихъ превосходство и рѣшилъ составить это предисловіе, въ которомъ ты узнаешь, мой милый читатель, умъ и здравый разсудокъ моего друга, мое счастье находить въ такой крайней нуждѣ подобнаго совѣтника, и преимущество, которое ты извлечешь, найдя во всей ед простотѣ исторію славнаго Донъ-Кихота Ламанчскаго, бывшаго, до мнѣнію жителей округа Монтіэльской долины, самымъ цѣломудреннымъ любовникомъ и самымъ храбрымъ рыцаремъ изъ всѣхъ, какихъ только видѣли въ теченіе многихъ лѣтъ въ этой мѣстности. Я не хочу слишкомъ хвалиться услугой, которую я тебѣ оказываю, знакомя съ такимъ замѣчательнымъ и благороднымъ рыцаремъ; но ты, надѣюсь, будешь мною доволенъ за то, что я познакомилъ тебя съ его оруженосцемъ Санчо Панса, въ которомъ, какъ мнѣ кажется, я представляю тебѣ собраніе всѣхъ блестящихъ качествъ оруженосца, остававшихся до сихъ поръ разсѣянными въ неисчислимой кучѣ пустыхъ рыцарскихъ книгъ. А затѣмъ, да сохранитъ тебѣ Богъ здоровье и мнѣ также. Vale!

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ГЛАВА I.

Разсказывающая о характерѣ и привычкахъ славнаго Донъ-Кихота Ламанчскаго.

Въ одномъ мѣстечкѣ Ламанчи — объ имени его мнѣ не хочется вспоминать — жилъ недавно одинъ изъ тѣхъ гидальго, у которыхъ имѣются копье въ козлахъ, старинный круглый щитъ, тощій конь и борзая собака. Мясное блюдо, состоявшее чаще изъ говядины, чѣмъ изъ баранины^[1] и соусъ съ приправами почти каждый вечеръ, блюдо скорби печали^[2] по субботамъ, чечевица по пятницамъ, и, сверхъ всего, нѣсколько молодыхъ голубей по воскресеньямъ, все это поглощало три четверти его дохода. Остальную часть онъ тратилъ на кафтанъ изъ тонкаго сукна, на штаны изъ плиса и туфли изъ той же матеріи для праздниковъ; въ будни же носилъ платье изъ прочнаго, однако не особенно толстаго сукна. У него жили экономка, которой было уже за сорокъ лѣтъ, племянница, не имѣвшая еще и двадцати лѣтъ, и молодой парень для полевыхъ работъ и другихъ порученій, умѣвшій и осѣдлать лошадь и работать садовымъ ножемъ. Нашему гидальго, было лѣтъ подъ пятьдесятъ; онъ былъ крѣпкаго тѣлосложенія, сухощавъ тѣломъ, тощъ лицомъ, очень рано вставалъ и былъ большимъ охотникомъ. Говорили, что онъ назывался Кихада или Кесада (между авторами, писавшими о немъ, существуетъ разногласіе по этому вопросу); но по наиболѣе вѣроятнымъ догадкамъ, имя его было, кажется, Кихана. Впрочемъ для нашей исторіи это имѣетъ мало значенія: достаточно того, чтобы въ разсказѣ ли на іоту не удаляться отъ истины.

Но надо знать, что вышеупомянутый гидальго въ минуты своего досуга, то-есть почти круглый годъ, предавался чтенію рыцарскихъ книгъ и притомъ съ такимъ увлеченіемъ и такою страстью, что почти совершенно забывалъ охотничьи забавы и даже управленіе своимъ имѣніемъ. Наконецъ, его манія, его сумасбродство въ этомъ дошли до того, что онъ продалъ нѣсколько десятинъ своей лучшей земли, чтобы накупить рыцарскихъ книгъ для чтенія, и собралъ ихъ въ своемъ домѣ столько, сколько могъ достать. Но изъ всѣхъ книгъ ни одна не казалась ему такъ интересна, какъ сочиненія знаменитаго Фелиціана-де-Сильва; такъ какъ ясность его прозы его восхищала, а запутанные періоды были для него настоящими драгоцѣнностями, въ особенности, когда ему приходилось читать объясненія въ любви или вызовы въ письмахъ, гдѣ онъ довольно часто находилъ выраженія въ родѣ слѣдующихъ: безразсудное сужденіе о моемъ разсужденіи въ такой степени колеблетъ мое сужденіе, что я не безъ разсужденія сожалѣю о вашей граціи и красотѣ; или онъ читалъ: высокія небеса, которыя помощію звѣздъ вашу божественность божественно укрѣпляютъ и дѣлаютъ васъ заслуживающими тѣхъ заслугъ, которыхъ заслуживаетъ ваше величіе.

Читая такія прекрасныя вещи, бѣдный гидальго терялъ разсудокъ. Онъ лишился сна, стараясь понять ихъ, пытаясь извлечь какой-либо смыслъ со дна этихъ хитросплетеній — этого не удалось бы сдѣлать и самому Аристотелю, если бы онъ нарочно воскресъ для этого. Онъ былъ только наполовину доволенъ ранами, нанесенными и полученными Донъ-Беліанисомъ, и представлялъ себѣ, что, несмотря на все искусство врачей, которые лѣчили его, Донъ-Беліанисъ необходимо долженъ былъ имѣть все тѣло и лицо покрытыя рубцами и ранами. Но тѣмъ не менѣе онъ одобрялъ остроумный способъ автора окончивать свою книгу обѣщаніемъ продолженія этихъ нескончаемыхъ приключеній. Ему даже часто приходила охота взяться за перо и окончить книгу, какъ обѣщалъ это авторъ; и, безъ сомнѣнія, онъ бы это сдѣлалъ и благополучно исполнилъ, если бы другія, болѣе великія мысли не мѣшали ему постоянно. Нѣсколько разъ спорилъ онъ съ мѣстнымъ священникомъ, мужемъ начитаннымъ и получившимъ ученую степень въ Силуэнцѣ,^[3] по вопросу о томъ, кто былъ лучшимъ рыцаремъ — Пальмеринъ Англійскій или Амадисъ Гальскій. Но сеньоръ Николай, цирюльникъ изъ той же деревни, говорилъ, что имъ обоимъ далеко до рыцаря Феба и если съ этимъ и можетъ кто-нибудь сравниться, такъ это донъ-Галаоръ, братъ Амадиса Гальскаго; потому что онъ, поистинѣ, обладалъ всѣми желательными качествами, не будучи ни кривлякой, ни плаксой, какъ его братъ, и, по крайней мѣрѣ, равняясь ему въ храбрости.

Короче сказать, нашъ гидальго такъ углубился въ чтеніе, что проводилъ за этимъ занятіемъ и день съ утра до вечера, и ночь съ вечера до утра, и, благодаря чтенію и безсонницѣ, онъ такъ изсушилъ свой мозгъ, что лишился разума. Его воображенію рисовалось все, что онъ читалъ въ своихъ книгахъ: волшебныя чары, ссоры, вызовы, битвы, раны, объясненія, любовь, жестокости и прочія безумства; онъ крѣпко забралъ себѣ въ голову, что вся эта куча бредней была сущей истиной, и потому для него во всемъ мірѣ не существовало никакой другой болѣе достовѣрной исторіи. Онъ говорилъ, что Сидъ-Рюи-Діацъ былъ прекрасный рыцарь, но что ему было все-таки далеко до рыцаря Пламеннаго Меча, который однимъ ударомъ перерубилъ пополамъ двухъ огромныхъ и свирѣпыхъ великановъ. Онъ питалъ больше симпатіи къ Вернардо дель-Карпіо за то, что въ Ронсевальской долинѣ онъ умертвилъ Роланда Очарованнаго, употребивъ при этомъ пріемъ Геркулеса, которыя задушилъ Антея, сына Земли, въ своихъ объятіяхъ. Онъ также очень хорошо отзывался о великанѣ Моргантѣ, который, хотя и происходилъ изъ породы великановъ, всегда отличавшейся заносчивостью и гордостью, однако представлялъ исключеніе и былъ любезенъ и хорошо воспитанъ. Но всѣмъ имъ онъ предпочиталъ Рейнальда Монтальванскаго, въ особенности, когда онъ представлялъ его себѣ выходящимъ изъ замка грабить всѣхъ, кто попадется по дорогѣ, или похищающимъ по ту сторону пролива идолъ Магомета, отлитый изъ золота, какъ утверждаетъ исторія. Что же касается этого измѣнника Гамелона, то за возможность порядкомъ поколотить его, онъ охотно отдалъ бы свою экономку и даже племянницу въ придачу.

Наконецъ, когда онъ окончательно потерялъ разсудокъ, ему пришла въ голову самая странная изъ всѣхъ мыслей, которымъ когда либо предавались сумасшедшіе; она заключалась въ слѣдующемъ: ему казалось полезнымъ и даже необходимымъ, какъ для своего личнаго прославленія, такъ и для блага родины, сдѣлаться самому странствующимъ рыцаремъ и, на конѣ и съ оружіемъ въ рукахъ, отправиться по свѣту искать приключеній, продѣлывая все то, что, какъ онъ читалъ, продѣлывали странствующіе рыцари, исправлять всякаго рода несправедливости и постоянно подвергаться все новымъ и новымъ опасностямъ, преодолѣвая которыя онъ могъ-бы пріобрѣсти себѣ безсмертное имя. Нашъ бѣдный мечтатель уже видѣлъ чело свое увѣнчаннымъ короною и притомъ короною, по крайней-мѣрѣ, Трапезондской имперіи. Поэтому, полный этихъ пріятныхъ мыслей и ощущаемаго отъ нихъ удовольствія, онъ поспѣшилъ приняться за исполненіе своего проекта. И первымъ его дѣломъ было вычистить доспѣхи, которые принадлежали его предкамъ и которые, изъѣденные ржавчиной и покрытые плѣсенью, въ теченіе вѣковъ покоились забытыми въ углу. Онъ вычистилъ и поправилъ ихъ, на сколько могъ, хорошо. Но, замѣтивъ, что этому вооруженію недостаетъ очень важной вещи и что, вмѣсто полнаго шлема у него имѣлся только одинъ шишакъ, онъ, помощію своего искусства, устранилъ и этотъ недостатокъ: онъ сдѣлалъ изъ картона нѣчто вродѣ полу-шлема, придѣлалъ къ нему шишакъ, и въ его глазахъ онъ явился цѣлымъ шлемомъ. Надо сказать правду, что когда онъ, для испытанія его прочности извлекъ свой мечъ и нанесъ шлему два удара, то первый же ударъ уничтожилъ работу цѣлой недѣли. Легкость, съ какою онъ обратилъ свои шлемъ въ куски, не совсѣмъ ему понравилась; и для того, чтобы надежно предохранить себя отъ подобной же погибели, онъ, принявшись снова за его возстановленіе, снабдилъ его внутри желѣзными полосами съ цѣлію придать ему достаточную прочность. Новаго испытанія онъ дѣлать не пожелалъ и принялъ его пока за настоящій шлемъ съ забраломъ самаго лучшаго закала.

Послѣ этого, онъ осмотрѣлъ своего коня; и хотя у бѣднаго животнаго пороковъ было больше, чѣмъ членовъ тѣла, и болѣе жалкій видъ, чѣмъ у лошади Гонела^[4] которая tantum pellis et ossa fuit, тѣмъ не менѣе нашему гидальго казалось, что ни Буцефалъ Александра Великаго, ни Бабіэка Сида не могли сравняться съ его конемъ. Онъ въ теченіе четырехъ дней старался рѣшитъ, какое имя дать ему; потому что, какъ говорилъ онъ себѣ, было бы несправедливостью, если бы лошадь такого славнаго рыцаря, и сама по себѣ такая замѣчательная, осталась безъ имени, подъ которымъ она впослѣдствіи сдѣлалась-бы извѣстной; и онъ ломалъ себѣ голову, пытаясь изобрѣсти такое имя, которое указывало-бы, чѣмъ она была до того времени, пока не стала принадлежать рыцарю, и чѣмъ она стала потомъ. Сверхъ того, нѣтъ ничего болѣе справедливаго, какъ то, чтобы конь мѣнялъ свое названіе, и принялъ-бы новое, блестящее и звучное, какъ это приличествуетъ новому порядку вещей и новому ремеслу, которое ему предстояло. Такимъ образомъ, послѣ изряднаго количества именъ, который нашъ гидальго въ своемъ умѣ и воображеніи поочередно составлялъ, отбрасывалъ, укорачивалъ, удлинялъ, разъединялъ и вновь соединялъ, ему наконецъ удалось назвать своего коня Россинантомъ — именемъ, по его мнѣнію, замѣчательнымъ, гармоничнымъ и многозначительнымъ, безподобно выражающимъ и то, чѣмъ лошадь была прежде, и то, чѣмъ она будетъ постоянно въ будущемъ, — то есть первымъ изъ всѣхъ коней въ мірѣ.

Выбравъ такъ счастливо имя для своего коня, онъ пожелалъ дать имя и самому себѣ, и изобрѣтенію его онъ посвятилъ еще восемь дней, по истеченіи которыхъ онъ рѣшилъ назваться Донъ-Кихотомъ; вотъ благодаря этому-то, авторы этой правдивой исторіи, а также и другіе, имѣли впослѣдствіи поводъ утверждать, что онъ назывался Кихада, а не Кесада. Но, вспоминая, что доблестный Амадисъ не довольствовался однимъ только именемъ Амадиса, но къ своему имени прибавилъ также и названіе своей родной страны, чтобы прославить и ее, и называлъ себя Амадисомъ Гальскимъ, нашъ гидальго, какъ истинный рыцарь, рѣшилъ тоже прибавить къ своему имени имя своей родины и назваться Донъ-Кихотомъ Ламанчскимъ. Такимъ образомъ, онъ, какъ нельзя лучше, по его мнѣнію, обозначалъ и свое происхожденіе и свою родину и воздавалъ почтеніе этой послѣдней, дѣлая изъ ея имени свое прозвище. Послѣ того, какъ онъ вычистилъ вооруженіе, сдѣлалъ изъ шишака цѣлый шлемъ, далъ имя лошади и исправилъ свое собственное, онъ убѣдился, что ему остается только найти даму и влюбиться въ нее; потому что странствующій рыцарь безъ любви былъ бы подобенъ дереву безъ листьевъ и плодовъ, тѣлу безъ души. Онъ говорилъ себѣ: "Если въ наказаніе за мои грѣхи, или, вѣрнѣе, вслѣдствіе благосклонности судьбы я встрѣчусь когда-нибудь съ великаномъ, какъ это обыкновенно случается съ странствующими рыцарями, и если я, при первой же стычкѣ, собью его съ лошади или перерублю пополамъ или, наконецъ, покорю его и пощажу ему жизнь, то хорошо было-бы для такого случая имѣть даму, въ распоряженіе которой было-бы можно послать его; тогда онъ, войдя къ моей милой дамѣ и преклонивъ предъ ней колѣни, сказалъ-бы ей голосомъ робкимъ и покорнымъ: «Сеньора, я великанъ Каракуліамбро, господинъ острова Малиндраніа, побѣжденный на поединкѣ превосходящимъ всѣ похвалы рыцаремъ Донъ-Кихотомъ Ламанчскимъ, который приказалъ мнѣ представиться вашей милости, чтобы ваше величіе могло располагать мною, какъ вамъ будетъ угодно». О, какъ восхищался нашъ рыцарь этой мыслью, въ особенности, когда онъ нашелъ ту, которую онъ могъ назвать своей дамой! Это была, какъ разсказываютъ, молоденькая и очень хорошенькая крестьянка изъ сосѣдней деревни; онъ въ короткое время плѣнился ею, чего она такъ-таки никогда и не узнала и на что менѣе всего обращала вниманіе. Имя ея было Альдонса Лоренсо. Ей онъ и разсудилъ пожаловать титулъ госпожи его думъ; и поискавъ для нея имени, которое, не разнясь значительно съ его именемъ, представляло бы ее, какъ знатную даму и принцессу, — онъ, наконецъ, назвалъ ее Дульцинеей Тобозской, такъ какъ ея родная деревня называлась Тобозо. Это имя, по его мнѣнію, было необыкновенно удачно выбрано, гармонично и многозначуще, какъ и другія имена, данныя имъ своему коню и самому себѣ.

ГЛАВА II.

Разсказывающая о первомъ выѣздѣ, сдѣланномъ славнымъ Донъ-Кихотомъ изъ своей страны.

Окончивъ эти приготовленія, онъ не хотѣлъ далѣе откладывать исполненія своего плана; потому что его и такъ уже угнетала мысль, что это дальнѣйшее откладываніе явилось бы большимъ зломъ для міра, въ которомъ, по его мнѣнію, накопилось слишкомъ много оскорбленій, жаждущихъ удовлетворенія, зла и несправедливостей, требующихъ возмездія, злоупотребленій, ждущихъ исправленія, и долговъ, подлежащихъ уплатѣ. Вотъ почему, не повѣривъ ни одной живой душѣ своего намѣренія и никѣмъ незамѣченный, онъ утромъ одного изъ самыхъ жаркихъ дней поля вооружился всѣми доспѣхами, сѣлъ на Россинанта, украсивъ предварительно свою голову сдѣланнымъ имъ какъ-никакъ шлемомъ, надѣлъ на руку свой щитъ, взялъ копье и черезъ ворота задняго двора выѣхалъ въ поле, полный радости при мысли о томъ, съ какой легкостью онъ началъ осуществлять такой прекрасный проектъ. Но едва только очутился онъ въ полѣ, какъ его охватило страшное раздумье — раздумье, едва не оказавшееся настолько сильнымъ, чтобы заставить его покинуть начатое предпріятіе: ему пришло на умъ, что онъ не былъ посвященъ въ рыцари и поэтому онъ не могъ и не долженъ былъ вступать въ поединокъ ни съ какимъ рыцаремъ; и что, если бы онъ даже и былъ посвященъ, то, какъ новопосвященный, онъ обязанъ былъ носить бѣлое вооруженіе, безъ девиза на щитѣ, до тѣхъ поръ, пока онъ не заслужитъ этого девиза своею храбростью. Эти мысли поколебали его рѣшимость; но его безуміе одержало верхъ надъ всѣми размышленіями и онъ рѣшилъ заставить перваго встрѣчнаго посвятить его въ рыцари, въ подражаніе многимъ другимъ находившимся въ подобномъ же положеніи и, какъ онъ прочиталъ въ книгахъ, поступавшимъ именно такимъ образомъ; что же касается бѣлаго вооруженія, то онъ далъ себѣ обѣщаніе при первомъ же случаѣ такъ натереть свое собственное, чтобы оно стало бѣлѣе горностаеваго мѣха. Послѣ этого онъ успокоился и продолжалъ свой путь, лежавшій именно туда, куда желалъ конь, такъ какъ въ этомъ, по мнѣнію Донъ-Кихота, состояла вся доблесть приключеній.

И вотъ, направляясь своимъ путемъ, нашъ новоиспеченный искатель приключеній разговаривалъ самъ съ собою: "Могу-ли я сомнѣваться, что въ недалекомъ будущемъ, когда напечатается истинная исторія моихъ славныхъ подвиговъ, мудрецъ, описавшій ихъ, разсказывая о моемъ первомъ раннемъ выѣздѣ, выразится такимъ образомъ: «Лишь только свѣтлый Фебъ успѣлъ разбросать по лицу необозримой земли золотыя кудри своихъ прекрасныхъ волосъ, лишь только маленькія птички съ блестящими перышками запѣли на своихъ легкихъ языкахъ тихую, прелестную пѣсенку, привѣтствуя появленіе розоперстой Авроры, которая, покинувъ мягкое ложе своего ревниваго супруга, показалась для смертныхъ съ высоты кастильскаго горизонта, — какъ славный Донъ-Кихотъ Ламанчскій, оставивъ ложе бездѣйствія, сѣлъ на своего славнаго коня Россинанта и отправился въ путь по древней и знаменитой Монтіэльской долинѣ». Дѣйствительно, въ этотъ моментъ онъ находился въ этой долинѣ; потомъ онъ прибавилъ: «Счастливъ, трижды счастливъ вѣкъ, который увидитъ появленіе разсказа о моихъ славныхъ подвигахъ, достойныхъ быть выгравированными на бронзѣ, высѣченными на мраморѣ и изображенными красками на деревѣ, чтобы на всегда остаться живыми въ памяти будущихъ вѣковъ!… О ты, кто-бы ты ни былъ, мудрецъ волшебникъ, которому небомъ суждено написать эту чудную исторію, не забывай, прошу тебя, моего добраго Россинанта, вѣчнаго моего сотоварища во всѣхъ моихъ подвигахъ и скитаніяхъ». Потомъ онъ снова началъ, какъ будто бы онъ былъ дѣйствительно влюбленъ: «О, принцесса Дульцинея, владычица этого плѣненнаго сердца! какой ударъ нанесли вы мнѣ, удаливъ меня отъ себя со строгимъ запрещеніемъ никогда не появляться въ присутствіи вашей красоты! Удостойте, о сеньора, вспомнить объ этомъ вѣрноподданномъ сердцѣ, изъ любви къ вамъ испытывающемъ столько мученій!» Къ этимъ глупостямъ онъ еще прибавилъ другія въ томъ же родѣ, составленныя по образцу прочитанныхъ имъ въ своихъ книгахъ, языку которыхъ онъ, насколько могъ, старался подражать. А между тѣмъ онъ ѣхалъ такъ медленно, солнце же поднималось такъ быстро и грѣло съ такою силою, что могло бы растопить ему мозгъ, если такового хоть немного осталось у него.

Онъ проѣхалъ цѣлый день, не встрѣтивъ ничего, что стоило бы разсказывать, и это приводило его въ отчаяніе, потому что ему хотѣлось возможно скорѣй встрѣтить кого-нибудь, на комъ бы онъ могъ испытать силу своей могучей руки. Нѣкоторые авторы говорятъ, что первое его приключеніе случилось въ Лаписскомъ проходѣ. По словамъ же другихъ первое приключеніе было съ вѣтряными мельницами. Но что я могу положительно сказать относительно этого предмета и что я нашелъ засвидѣтельствованнымъ въ лѣтописяхъ Ламанчи, это то, что онъ мирно проѣхалъ весь этотъ день и при наступленіи ночи и онъ самъ и конь его были истомлены усталостью и умирали отъ жажды. Посматривая во всѣ стороны въ надеждѣ увидать какой-нибудь замокъ или хотя-бы хижину пастуха, гдѣ-бы онъ могъ найти ночлегъ и что-нибудь для утоленія голода и страшной жажды, онъ замѣтилъ невдалекѣ отъ своей дороги постоялый дворъ, сіявшій въ глазахъ его подобно звѣздѣ, ведущей къ спасительной гавани. Подогнавъ коня; онъ поспѣлъ туда къ ночи. У воротъ случайно были двѣ довольно молодыхъ женщины изъ тѣхъ, которыхъ называютъ продажными; онѣ шли въ Севилью вмѣстѣ съ погонщиками муловъ, рѣшившими на эту ночь остановиться на постояломъ дворѣ. И такъ какъ все, что видѣлъ или чѣмъ бредилъ нашъ искатель приключеній, представлялось ему повтореніемъ того, что онъ вычиталъ въ рыцарскихъ книгахъ, то и при видѣ постоялаго двора, онъ вообразилъ себѣ, что это замокъ съ четырьмя башнями и съ капителями изъ блестящаго серебра, у котораго и подъемные мосты, и рвы, и всѣ другія принадлежности, всегда встрѣчающіяся въ описаніяхъ подобныхъ замковъ. Онъ приблизился къ постоялому двору, принимаемому имъ за замокъ, и, когда былъ уже недалеко отъ него, попридержалъ за узду Россинанта въ ожиданіи, что вотъ появится карликъ между стѣнными зубцами и звукомъ рога подастъ сигналъ о приближеніи рыцаря къ замку. Но, видя, что карликъ медлитъ появиться, а Россинантъ спѣшить въ конюшню, онъ приблизился къ воротамъ и увидѣлъ стоявшихъ тамъ двухъ погибшихъ женщинъ, которыя показались ему прекрасными благородными дѣвицами или дамами, развлекавшимися передъ воротами дома.

Въ этотъ моментъ, по милости случая, одинъ свинопасъ, собиравшій въ поляхъ стадо свиней (не моя вина, онѣ такъ называются), задудѣлъ въ рожокъ, на звукъ котораго собираются эти животныя; и тотчасъ же Донъ-Кихотъ вообразилъ, какъ ему это хотѣлось, что карликъ возвѣщаетъ его прибытіе. Поэтому, полный радостнаго чувства, онъ приблизился къ постоялому двору и дамамъ. Эти же, видя приближающагося человѣка, вооруженнаго съ головы до ногъ, съ копьемъ и щитомъ, поспѣшили въ испугѣ вбѣжать въ домъ; но Донъ-Кихотъ, понимая чувство, обратившее ихъ въ бѣгство, поднялъ картонное забрало и, открывая свое сухое и запыленное лицо, съ любезнымъ видомъ и почтительнымъ голосомъ, проговорилъ, обращаясь къ нимъ: «Пусть сеньоры не спѣшатъ убѣжать и не опасаются съ моей стороны никакой обиды; потому что въ уставахъ рыцарства, строго соблюдаемыхъ мною, считается неприличнымъ и недозволеннымъ обижать кого-либо, въ особенности, дѣвицъ такого высокаго происхожденія, какъ я могу заключить но вашему виду» Женщины поглядѣли на него и старались черезъ плохое забрало разглядѣть лицо его. Но когда онѣ услыхали, что онъ ихъ называетъ «дѣвицами» — именемъ, не подходящимъ къ ихъ положенію, то онѣ не могли удержаться отъ смѣха; это, наконецъ, разсердило Донъ-Кихота и онъ имъ сказалъ: «Вѣжливость свойственна красотѣ, безосновательный-же смѣхъ неприличенъ… Но я говорю это не для того, чтобы обидѣть васъ или нарушить ваше веселое настроеніе, такъ какъ я готовъ, чѣмъ могу, служить вамъ.» Такой языкъ, совершенно новый для этихъ дамъ, и странная фигура нашего рыцаря могли только еще болѣе возбудить ихъ смѣхъ; его гнѣвъ отъ этого только увеличился; и дѣло могло-бы принять дурной оборотъ, если бы въ эту самую минуту не появился хозяинъ постоялаго двора, человѣкъ чрезвычайно полный и, слѣдовательно, очень миролюбивый, который, видя эту странную фигуру въ смѣшномъ и такомъ разнокалиберномъ вооруженіи, какъ его копье, щитъ и нагрудникъ, готовъ былъ тоже принять участіе въ смѣхѣ двухъ дѣвицъ. Однако, немного устрашенный этими военными снарядами, онъ рѣшился говорить вѣжливо съ незнакомцемъ: «Если ваша милость, господинъ рыцарь, сказалъ онъ ему, ищете ночлега, то, за исключеніемъ постели, потому что на этомъ постояломъ дворѣ нѣтъ ни одной постели, все остальное вы найдете въ изобиліи», Донъ-Кихотъ, видя кротость начальника крѣпости — именно такими казались ему постоялый дворъ и его хозяинъ — отвѣчалъ: "Для меня, господинъ кастелянъ, достаточно того, что есть, потому что: мой нарядъ — оружіе, мой отдыхъ — битвы и пр.^[5] Хозяинъ подумалъ, что незнакомецъ потому назвалъ его кастеляномъ, что принялъ его за бѣглеца изъ Кастиліи, тогда какъ онъ былъ андалузцемъ, притомъ изъ Санъ-Лукана, мошенникомъ не менѣе самого Како и такимъ же проказникомъ, какъ какой-нибудь школьникъ или пажъ; поэтому онъ ему отвѣтилъ: «Поэтому ложемъ вашей милости должна быть твердая скала, и вашимъ сномъ постоянное бодрстованье.^[6] Если это такъ, то вы можете остановиться въ полной увѣренности, что вы найдете здѣсь тысячу причинъ противъ одной, чтобы не спать не только одну ночь, но цѣлый годъ.»

Говоря это, онъ придержалъ стремя Донъ-Кихоту, который слѣзъ съ лошади съ большимъ трудомъ и усиліями, какъ человѣкъ не ѣвшій со вчерашняго дня. Онъ немедленно-же попросилъ хозяина очень заботливо обходиться съ его конемъ, потому что это было лучшее животное, которое когда-либо ѣло ячмень на этомъ свѣтѣ. Хозяинъ осмотрѣлъ лошадь, но не нашелъ ее даже на половину хорошей, сравнительно съ тѣмъ, какъ описывалъ ее Донъ-Кихотъ. Это, впрочемъ, не помѣшало ему отвести ее въ конюшню и позаботиться объ удовлетвореніи ея потребностей; послѣ этого онъ возвратился, чтобы узнать, чего желаетъ гость. Между тѣмъ дѣвицы, примирившіяся уже съ Донъ-Кихотомъ, занимались освобожденіемъ его изъ подъ вооруженія; но, стащивъ съ него броню и нашейникъ, онѣ никакъ не могли разстегнуть и снять несчастный шлемъ, который нашъ рыцарь привязалъ зелеными лентами. За невозможностью развязать эти ленты, необходимо было ихъ перерѣзать; но Донъ-Кихотъ ни за что не хотѣлъ на это согласиться и предпочелъ лучше всю эту ночь пробыть со шлемомъ на головѣ, представляя изъ себя самую страшную и самую забавную фигуру, какую только можно вообразить. Въ продолженіе этой церемоніи, вполнѣ убѣжденный, что веселыя дѣвицы, разоблачавшія его, были знатными дамами замка, онъ, съ неподражаемой любезностью, говорилъ имъ:

«Никто изъ рыцарей не видѣлъ,

Чтобы ему такъ служили дамы,

Какъ это пришлось видѣть Донъ-Кихоту,

Когда онъ уѣхалъ изъ своей деревни:

Благородныя дѣвицы заботились о немъ,

И принцессы о его конѣ. *)

) Сервантесъ приводитъ старый романсъ, замѣнивъ имя Ланселотъ — Донъ-Кихотомъ.

— Россинантъ — такъ называется мой конь, меня же самого зовутъ Донъ-Кихотомъ Ламанческимъ. Я далъ себѣ обѣщаніе не открывать своего имени раньше, чѣмъ меня откроютъ подвиги, совершенные въ честь вашу, и только желаніе примѣнить къ настоящимъ обстоятельствамъ этотъ старый романсъ о Ланселотѣ было причиною того, что вы узнали мое имя ранѣе назначеннаго времени. Но настанетъ время, благородныя госпожи, когда вы дадите мнѣ повелѣнія и когда я буду имѣть счастье имъ повиноваться, и мужество моей руки покажетъ вамъ, какъ сильно мое желаніе быть вашимъ слугою.» Обѣ дѣвицы, не привыкшія къ подобнаго рода реторткѣ, не отвѣчали ему ни слова. Онѣ удовольствовались тѣмъ, что спросили, не хочетъ-ли онѣ поѣсть чего-нибудь. «Я буду охотно ѣсть все, что только подадутъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, и мнѣ кажется, что все поданное будетъ кстати.»

Къ несчастію, это происходило въ пятницу, и на постояломъ дворѣ нашлось только нѣсколько кусковъ сушеной рыбы, называемой, смотря по мѣстности, трескою, форелькою. Его спросили, согласится-ли его милость ѣсть форельку, потому что только эту рыбу могутъ предложить ему. «Нѣкоторое число форелекъ, отвѣчалъ Донъ-Кихотѣ, равняется одной форели, потому что разницы не будетъ, дадутъ-ли мнѣ восемь монетъ по одному реалу каждая, или одну монету въ восемь реаловъ. Форелька можетъ быть еще лучше форели, какъ мясо теленка нѣжнѣе мяса быка, а мясо козленка нѣжнѣе мяса козы. Но чтобы тамъ ни было, пусть только поскорѣе приносятъ; потому что, чтобы выдерживать усталость и тяжесть оружія, надо, какъ слѣдуетъ удовлетворить желудокъ». Для него накрыли столъ на открытомъ воздухѣ, у воротъ постоялаго двора, и хозяинъ принесъ ему порцію трески, плохо приправленной и еще хуже вываренной; и хлѣба такого-же чернаго и такого же заплѣсневѣлаго, какъ оружіе Донъ-Кихота. Смѣшно было смотрѣть, какъ онъ ѣлъ; потому что, имѣя на головѣ шлемъ съ поднятымъ забраломъ, онъ ничего не могъ подносить ко рту своими руками, и нужно было, чтобы кто-нибудь другой кормилъ его. Но дать ему напиться оказалось ни для кого невозможнымъ; и это такъ никогда и не удалось-бы, если бы хозяинъ не догадался сдѣлать изъ тростника трубку и, вставивъ одинъ ея конецъ ему въ ротъ, черезъ другой наливать вина. Все это нашъ рыцарь переносилъ съ терпѣніемъ, лишь только бы не рѣзать лентъ шлема. Въ это время къ постоялому двору пришелъ какой-то свинопасъ, который при этомъ пять или шесть разъ свистнулъ въ свою тростниковую дудку. Это окончательно убѣдило Донъ-Кихота, что онъ находится въ какомъ-нибудь знаменитомъ замкѣ, что во время послѣобѣденнаго отдыха его слухъ услаждаютъ музыкой, что такъ называемая форелька была настоящая форель, хлѣбъ былъ испеченъ изъ лучшей пшеницы, веселыя дѣвицы были благородныя дамы и хозяинъ двора былъ кастелянъ замка. Такъ радовался онъ завершенію своего перваго выѣзда. Единственнымъ безпокоившимъ его обстоятельствомъ было то, что онъ еще не былъ посвященъ въ рыцари; потому что, по его мнѣнію, не получивъ рыцарскаго званія, онъ, конечно, не могъ пускаться ни въ какое приключеніе.

ГЛАВА ІІI

Въ которой разсказывается, какимъ забавнымъ способомъ Донъ-Кихотъ былъ посвященъ въ рыцари.

Мучимый этой мыслью, онъ поспѣшилъ съѣсть свой тощій ужинъ; когда же онъ покончилъ его, онъ вызвалъ хозяина, привелъ его въ конюшню и, оставшись съ нимъ вдвоемъ, сталъ передъ нимъ на колѣни, говоря: «Я ни за что не подвинусь съ этого мѣста, благородный рыцарь, до тѣхъ поръ, пока ваша любезность не осчастливитъ меня однимъ даромъ, который я у васъ попрошу и который послужитъ къ вашей славѣ и ко благу коего человѣческаго рода». Когда хозяинъ увидалъ гостя у своихъ ногъ и услыхалъ эти слова, онъ смотрѣлъ на него крайне удивленный, не зналъ ни что дѣлать, ни что сказать, и пытался было его поднять. Но нашъ рыцарь не соглашался на это, пока хозяинъ не обѣщалъ ему пожаловать желаемое. «Я другого и не ожидалъ отъ вашей щедрости, отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, и теперь я вамъ объявляю: тотъ даръ, о которомъ я какъ прошу и который ваша милость обѣщали мнѣ, состоитъ въ томъ, чтобы вы завтра посвятили меня въ рыцари. Эту ночь я проведу на стражѣ оружія въ часовнѣ вашего замка, а завтра, какъ я уже сказалъ, свершится то, чего я такъ желаю, чтобы имѣть возможность отправиться на всѣ четыре стороны свѣта, ища приключенія для блага нуждающихся согласно долгу рыцарства и странствующихъ рыцарей, которыхъ, подобно мнѣ, склонность побуждаетъ къ подобнаго рода подвигамъ».

Хозяинъ, бывшій, какъ уже сказано довольно большимъ хитрецомъ и начинавшій уже подозрѣвать, что мозгъ его гостя находится не въ особенно хорошемъ состояніи. окончательно убѣдился въ этомъ, услыхавъ такія рѣчи. Тѣмъ не менѣе, чтобы можно было позабавиться въ эту ночь, онъ рѣшилъ притвориться и сказалъ Донъ-Кихоту, что находить его желаніе и просьбу совершенно разумными, что такое рѣшеніе совершенно естественно въ знатныхъ господахъ, къ которымъ, судя по благородной наружности, принадлежитъ и его гость. Онъ самъ будто-бы годы своей молодости посвятилъ этому почетному занятію; онъ насчиталъ много разныхъ посѣщенныхъ имъ мѣстностей, не забывъ назвать Малаги, острововъ Ріаранскихъ, предмѣстій городского округа Севильи, водопровода Сеговіи, оливковыхъ садовъ Валенціи, городскихъ валовъ Гренады, приморскихъ береговъ Санъ-Лукара, конскихъ заводовъ Кордовы, кабачковъ Толедо и другихъ тому подобныхъ мѣстностей, гдѣ онъ проявлялъ легкость своихъ рукъ и ногъ, совершивъ кучу мошенничествъ, обманувъ многихъ вдовъ и дѣвушекъ, обокравъ нѣсколькихъ сиротъ и познакомившись наконецъ съ большею частью судебныхъ и полицейскихъ мѣстъ Испаніи. Въ концѣ концовъ онъ рѣшилъ удалиться въ свой собственный замокъ, гдѣ и живетъ на собственные доходы и на доходы другихъ, собирая вокругъ себя странствующихъ рыцарей всѣхъ сословій и званій, единственно только изъ любви, питаемой имъ къ этимъ людямъ и изъ-за того, что они, въ награду за его гостепріимство, дѣлятся съ нимъ всѣмъ, что имѣютъ. Онъ прибавилъ также, что въ его замкѣ нѣтъ часовни, гдѣ-бы было можно стать на стражѣ оружія, потому что ее сломали, чтобы выстроить новую; но ему извѣстно, что, въ случаѣ надобности, стоять на стражѣ оружія можно всюду, гдѣ покажется удобнымъ, и потому его гость можетъ просторожить эту ночь въ одномъ изъ дворовъ замка. Съ наступленіемъ же утра, будутъ произведены, съ Божьей помощью, всѣ желаемыя церемоніи, такъ что его дорогой гость послѣ этого можетъ считать себя самымъ настоящимъ образомъ посвященнымъ въ рыцари.

Онъ спросилъ его, имѣются-ли у него деньги. Донъ-Кихотъ отвѣчалъ, что у него нѣтъ съ собой ни одного мараведиса и что онъ не читалъ ни въ одной исторія странствующихъ рыцарей, чтобы кто-нибудь изъ нихъ носилъ съ собой деньги. На это хозяинъ возразилъ, что онъ заблуждается; въ исторіяхъ не упоминается объ этомъ только потому, что авторы ихъ не считали нужнымъ писать о такомъ простомъ и естественномъ дѣлѣ, какъ о запасѣ деньгами и чистыми сорочками, и изъ этого не слѣдуетъ заключать, чтобы странствующіе рыцари не носили съ собой денегъ. Напротивъ онъ знаетъ навѣрно, что всѣ рыцари, разсказами о которыхъ такъ полны книги, носили съ собой на всякій случай туго набитый кошелекъ, такъ же какъ и сорочки и маленькій ящичекъ съ мазью для лѣченія полученныхъ ранъ; потому что, добавилъ хозяинъ, въ долинахъ и пустыняхъ, гдѣ имъ приходится сражаться и получать раны, не всегда можетъ случиться человѣкъ, который изъявилъ бы готовность перевязать раны, если только у рыцаря нѣтъ друга, какого нибудь мудраго волшебника, который немедленно явился-бы на помощь, приведя на облакѣ по воздуху дѣвицу или карлика со стклянкою воды такой силы, что двухъ или трехъ влитыхъ капель достаточно, чтобы исцѣлить раненаго совершенно отъ всякихъ поврежденій. Но, за неимѣніемъ такихъ могущественныхъ друзей, старинные рыцари постоянно слѣдили, чтобы ихъ оруженосцы имѣли при себѣ деньги и другіе необходимые запасы, какъ корпія и цѣлебная мазь; если у рыцаря не оказывалось оруженосца, что случалось очень рѣдко, то они сами возили все это сзади сѣдла въ такихъ маленькихъ сумочкахъ, что онѣ съ трудомъ были замѣтны, какъ будто бы это былъ какой-нибудь другой, очень цѣнный предметъ; за исключеніемъ же этого случая, возить съ собою сумки было не принято у странствующихъ рыцарей. Въ виду всего этого онъ даетъ ему совѣтъ, а если нужно, даже приказаніе, какъ своему крестнику по оружію въ близкомъ будущемъ не пускаться съ этого времени въ путь безъ денегъ и безъ всего остального, и онъ самъ пойметъ, когда подумаетъ объ этомъ, какъ можетъ пригодиться эта предосторожность. Донъ-Кихотъ обѣщалъ въ точности исполнить всѣ его совѣты.

Послѣ этого ему былъ отданъ приказъ стать на стражѣ оружія на большомъ заднемъ дворѣ, находившимся рядомъ съ домомъ; и Донъ-Кихотъ, собравъ всѣ части своего вооруженія, помѣстилъ ихъ въ корытѣ близъ колодца. Затѣмъ онъ надѣлъ на руку свой щитъ, взялъ копье и съ воинственнымъ видомъ началъ расхаживать передъ водопоемъ. Когда онъ началъ свою прогулку, наступила ночь. Но хозяинъ разсказалъ всѣмъ находившимся на постояломъ дворѣ про безумство своего гостя, про стражу оружія и просьбу посвятить его въ рыцари. Удивленные страннымъ родомъ сумасшествія, всѣ наблюдали за Донъ-Кихотомъ издали и видѣли, какъ онъ то прохаживался медленнымъ и размѣреннымъ шагомъ, то, опираясь на копье, устремлялъ свои взоры на оружіе и долго, казалось, не могъ ихъ оторвать отъ него. Ночь окончательно настала; но луна разливала такой свѣтъ, что могла бы соперничать со свѣтиломъ, которое она замѣнила, и потому все, что дѣлалъ новопосвящаемый рыцарь, было прекрасно видно всѣмъ.

Въ это время одинъ изъ остановившихся на этомъ постояломъ дворѣ погонщиковъ муловъ вздумалъ дать воды своимъ муламъ и для этого ему потребовалось снять оружіе Донъ-Кихота, лежавшее въ корытѣ. Этотъ, видя, что кто-то приближается, сказалъ ему громкимъ голосомъ: «О, кто-бы ты ни былъ, смѣлый рыцарь, имѣющій намѣреніе прикоснуться къ оружію храбрѣйшаго изъ странствующихъ рыцарей, которые когда-либо опоясывались мечемъ, не дерзай прикасаться къ моему оружію, если не хочешь поплатиться жизнью за свою смѣлость». Но погонщикъ, себѣ на бѣду, не позаботился принять къ свѣдѣнію это предостереженіе, иначе ему не пришлось бы потомъ заботиться о своемъ здоровьи, онъ взялъ латы за ремни и отбросилъ ихъ далеко отъ себя. Увидавъ это, Донъ Кихотъ поднялъ глаза къ небу и подумалъ, вѣроятно, о своей дамѣ Дульцинеѣ; «Помогите мнѣ, моя дама», проговорилъ онъ «въ этомъ первомъ оскорбленіи, испытанномъ вѣрнымъ подвластнымъ вамъ сердцемъ! Пусть ваша помощь и защита не оставляютъ меня въ минуту этой первой опасности». Произнеся это и нѣсколько другихъ подобныхъ же словъ, онъ отбросилъ свой щитъ, поднялъ обѣими руками копье и обрушилъ такой ударъ на голову погонщика, что опрокинулъ его на землю и другимъ такимъ ударомъ навсегда избавилъ бы его отъ труда звать врача. Совершивъ это, онъ поднялъ оружіе и продолжалъ свой прогулку съ прежнимъ спокойствіемъ.

Минуту спустя, не зная о происшедшемъ, такъ какъ погонщикъ все еще лежалъ совершенно оглушенный, одинъ изъ его товарищей тоже возымѣлъ намѣреніе напоить муловъ и подошелъ, чтобы поднять оружіе и освободить корыто. Тотчасъ же, не произнеся ни одного слова, и не попросивъ ни у кого помощи, Донъ-Кихотъ снова бросилъ щитъ, снова поднялъ свое копье и страшнымъ ударомъ чуть не разбилъ головы погонщика начетверо; на крики сбѣжались всѣ находившіеся на постояломъ дворѣ и самъ хозяинъ. При видѣ ихъ, Донъ-Кихотъ надѣлъ свой щитъ и взялъ въ руку мечъ. «O, прекрасная дама, воскликнулъ онъ, укрѣпи и помоги этому слабому, теряющему мужество сердцу; настала минута, когда твое величіе должно обратить своя очи на рыцаря, твоего плѣнника, которому предстоитъ такое страшное приключеніе». Послѣ этого онъ почувствовалъ себя одушевленнымъ такою смѣлостью, что, если бы на него напали всѣ погонщики муловъ въ мірѣ, онъ и тогда не отступилъ бы и на пядь земли. Товарищи раненыхъ, видя ихъ въ такомъ положеніи, начали осыпать Донъ-Кихота градомъ камней. Онъ, насколько могъ, укрывался щитомъ, но не отходилъ отъ корыта, не желая оставить оружія. Хозяинъ кричалъ и просилъ ихъ оставить рыцаря въ покоѣ, такъ какъ имъ уже сказано, что это — сумасшедшій и, въ качествѣ сумасшедшаго, онъ не подлежалъ бы отвѣтственности даже въ томъ случаѣ, если-бы онъ убилъ всѣхъ. Съ своей стороны Донъ-Кихотъ кричалъ еще сильнѣе, называя ихъ безчестными и измѣнниками, а владѣльца замка, позволяющаго такое обращеніе со странствующими рыцарями, — вѣроломнымъ и наглымъ рыцаремъ. "Еслибы я уже получилъ рыцарское званіе, добавилъ онъ, я бы далъ ему почувствовать, что онъ измѣнникъ; а васъ подлыя и низкія твари, я презираю. Бросайте, подходите и нападайте на меня, собравъ всѣ свои силы, и вы дорогою цѣною заплатите за такую наглость. Онъ говорилъ это съ такимъ внушительнымъ видомъ, что нападающіе струсили; по крайней мѣрѣ, уступивъ съ одной стороны страху, съ другой, увѣщаніямъ хозяина, они перестали бросать камни. Тогда Донъ-Кихотъ допустилъ убрать раненыхъ и снова началъ стражу своего оружія съ тѣмъ же спокойствіемъ и съ тою-же невозмутимостью, какъ и прежде. Хозяину не совсѣмъ понравились шутки его гостя; онъ рѣшилъ поскорѣе положить имъ конецъ и, пока не случилось другого несчастія, дать ему злополучное рыцарское званіе. Поэтому, подойдя къ нему, онъ извинился за наглость, съ какою, по его мнѣнію, вели себя эти негодные люди: онъ совершенно не зналъ этого, и, кромѣ того, они достаточно наказаны за свою дерзость. Онъ повторилъ, что въ замкѣ его нѣтъ часовни, но для того, что оставалось сдѣлать, можно было обойтись и безъ нея. «Сущность посвященія въ рыцари, на сколько я знаю этотъ церемоніалъ, добавилъ онъ, состоитъ въ двухъ ударахъ по затылку и по плечу; а это можно сдѣлать и среди поля. Что-же касается до стражи оружія, то вами исполнено все, что требуется правилами; потому что и двухъ часовъ стражи достаточно, вы же просторожили четыре.»

Донъ-Кихотъ, въ простотѣ душевной, повѣрялъ этому. Онъ сказалъ хозяину, что онъ готовъ ему повиноваться, и попросилъ его исполнить все это возможно скорѣе, добавивъ, что, если на него нападутъ вторично, когда онъ уже будетъ посвященъ въ рыцари, то онъ не оставятъ ни одной живой души въ замкѣ, пощадивъ изъ уваженія къ владѣльцу замка, только тѣхъ, на кого тотъ укажетъ. Предувѣдомленный такимъ образомъ и не совсѣмъ успокоившйся кастелянъ отправился за книгой, въ которой онъ записывалъ расходъ соломы и ячменя, выдаваемыхъ погонщикамъ муловъ, и въ скоромъ времени, сопровождаемый мальчикомъ, несшимъ огарокъ свѣчи, и двумя, знакомыми намъ дѣвицами, возвратился къ мѣсту, гдѣ его ожидалъ Донъ-Кихотъ, приказалъ стать ему на колѣни, а самъ притворился, будто читаетъ въ своей книгѣ какую то благоговѣйную молитву. Въ срединѣ чтенія онъ поднялъ руку и далъ Донъ-Кихоту изрядный ударъ по затылку. Послѣ этого, тѣмъ же мечемъ своего крестника, онъ ударилъ его второй разъ по плечу, все время бормоча сквозь зубы, какъ будто бы онъ читалъ молитвы. Сдѣлавъ это, онъ предложилъ одной изъ дамъ опоясать Донъ-Кихота мечемъ, что та очень охотно и ловко исполнила. Всѣ присутствующіе, глядя на эту церемонію, едва удерживались отъ смѣха, но подвиги, совершенные недавно новопосвященнымъ рыцаремъ, были у всѣхъ въ памяти и охлаждали желаніе расхохотаться. Опоясывая его мечемъ, благородная дама сказала ему: «Да содѣлаетъ Богъ вашу милость очень счастливымъ рыцаремъ и да ниспошлетъ вамъ успѣхъ во всѣхъ битвахъ!» Донъ-Кихотъ спросилъ у ней ея имя, желая знать, кому онъ обязанъ полученною имъ милостью, чтобы впослѣдствіи сдѣлать и ее участницей въ почестяхъ, которыя онъ пріобрѣтетъ силою своей руки. Она съ большою скромностью отвѣчала, что ее зовутъ Толозой, что она дочь толедскаго портного-старьевщика, торгующаго въ рядахъ Санчо-Бьенайа; что, гдѣ бы она ни была, она всюду готова ему служить и считать за своего господина. Въ отвѣтъ на это Донъ-Кихотъ просилъ ее, изъ любви къ нему, принять частицу донъ и съ этихъ поръ называться донья Толоза. Это ему было обѣщано сдѣлать. Другая подвязала ему шпоры и съ нею онъ имѣлъ почти такой же разговоръ, какъ и съ опоясавшей его мечемъ. Онъ спросилъ у ней ея имя; она отвѣчала, что ее зовутъ Моливерой и что она дочь честнаго аптекарскаго мельника; на что Донъ-Кихотъ, отдавая себя въ распоряженіе обѣихъ дамъ, и ее просилъ принять частицу донъ и называться донья Молинера. Когда эти новыя церемоніи были совершены на скорую руку, Донъ-Кихотъ не могъ бороться съ своимъ нетерпѣніемъ и желаніемъ видѣть себя на конѣ и отправиться въ поиски за приключеніями; онъ поспѣшно осѣдлалъ Россинанта, сѣлъ на него и, обнявъ хозяина, насказалъ ему, въ благодарность за посвященіе въ рыцари, такихъ нелѣпицъ, что мы отказываемся передавать ихъ. Хозяинъ, желавшій, чтобы онъ какъ можно скорѣе убрался съ постоялаго двора, отвѣчалъ на его любезности въ томъ же тонѣ, хотя и короче и не спрашивая съ него денегъ за постой, съ Богомъ отправилъ его въ путь.

ГЛАВА IV.

О томъ, что случилось съ нашимъ рыцаремъ по выѣздѣ съ постоялаго двора.

Разсвѣтъ только что начинался, когда Донъ-Кихотъ выѣхалъ съ постоялаго двора, такъ довольный и восхищенный своимъ посвященіемъ въ рыцари, что чуть не прыгалъ на сѣдлѣ. Но вспомнивъ совѣты хозяина постоялаго двора относительно необходимыхъ запасовъ, которые онъ долженъ захватить съ собой въ особенности относительно того, что касалось денегъ и сорочекъ, онъ рѣшился возвратиться домой, чтобы запастись всѣмъ этимъ, а также и оруженосцемъ; въ услуженіе себѣ онъ разсчитывалъ взять одного земледѣльца, своего сосѣда, бѣднаго и обремененнаго дѣтьми, но вполнѣ пригоднаго, чтобы быть оруженосцемъ странствующаго рыцаря. Съ этой мыслью онъ направилъ своего Россинанта въ сторону своей деревни, и этотъ, какъ будто почуявъ свое стойло, пустился бѣжать съ такою прытью, что, казалось, ноги его не касалась земли.

Недолго проѣхалъ Донъ-Кихотъ, какъ ему показалось; что въ чащѣ лѣса, находившагося у него съ правой стороны, раздѣвались пронзительные крики, какъ будто кто плакалъ и жаловался. «Благодареніе небу, сказалъ онъ тогда, за милость, которую оно мнѣ посылаетъ, представляя случай исполнить долгъ моего званія и пожать плоды моихъ высокихъ намѣреній. Эти крики, безъ сомнѣнія, идутъ отъ какого-нибудь несчастнаго или несчастной, которые нуждаются въ моей помощи и защитѣ». Онъ пришпорилъ Россинанта и направился въ ту сторону, откуда, казалось, доносились крики. Едва только онъ въѣхалъ въ лѣсъ, какъ увидѣлъ лошадь, привязанную къ одному дубу, и мальчика лѣтъ пятнадцати, привязаннаго къ другому дубу и обнаженнаго до половины тѣла. Онъ-то и кричалъ такъ жалобно и, дѣйствительно, не безъ основанія, такъ какъ здоровый крестьянинъ жестоко билъ его мѣднымъ поясомъ, сопровождая каждый ударъ такимъ совѣютъ вмѣсто припѣва: «Закрой ротъ, приговаривалъ онъ, смотри весело» На что мальчикъ отвѣчалъ: «Я больше не буду, господинъ мой, клянусь Богомъ, я больше не буду. Я обѣщаю вамъ впередъ лучше заботиться о садѣ». При видѣ этой сцены, Донъ-Кихотъ закричалъ голосомъ полнымъ ярости: «Недостойный рыцарь, стыдно вамъ нападать на того, кто не можетъ защищаться. Садитесь на вашу лошадь и возьмите ваше копье (къ дереву, у котораго была привязана лошадь за узду, было прислонено копье),^[7] и я вамъ докажу, что только трусы поступаютъ такъ, какъ вы.» Крестьянинъ, видя надъ собою вооруженное привидѣніе, размахивающее копьемъ передъ самымъ его носомъ, испугался и отвѣчалъ лукаво и смущеннымъ тономъ: «господинъ рыцарь, этотъ мальчикъ, котораго я только, что наказывалъ, — мой слуга, и я заставляю его стеречь стадо овецъ въ этой мѣстности. Но онъ такъ небреженъ, что не проходить дня, чтобы не пропадала одна овца; и такъ какъ я наказываю его за небрежность или плутовство, то онъ говоритъ, что я это дѣлаю изъ скупости, чтобы не платить ему жалованья; но, клянусь Богомъ и моей душой, онъ лжетъ» — «Лжетъ! мнѣ! безстыдный негодяй! возразилъ Донъ-Кихоть, клянусь освѣщающимъ насъ солнцемъ, я съ большою охотою проткнулъ бы ваше тѣло этимъ копьемъ. Платите жалованье сію минуту и безъ возраженій, — иначе, Богъ свидѣтель, я убью и уничтожу васъ въ ту же минуту. Ну, отвязать его!» Крестьянинъ склонилъ голову и, не говоря ни слова, отвязалъ своего слугу, у котораго Донъ-Кихотъ спросилъ, сколько ему долженъ хозяинъ. «За девять мѣсяцевъ, отвѣчалъ тотъ, до семи реаловъ въ мѣсяцъ.» Донъ-Кихоть сосчиталъ; онъ нашелъ, что сумма равнялась шестидесяти тремъ реаламъ, и велѣлъ крестьянину сейчасъ же раскошеливаться, если онъ не хочетъ умереть. Дрожа, негодяй отвѣчалъ, что, какъ онъ уже клялся (онъ совсѣмъ не клялся до сихъ поръ), сумма не была такъ велика; потому что надо принять въ расчетъ и скинуть за три пары башмаковъ, которыми онъ его снабдилъ, и одинъ реалъ за два кровопусканія, сдѣланныя ему во время болѣзни. «Пусть будетъ это такъ, возразилъ Донъ-Кихотъ; но башмаки и кровопусканія идутъ въ зачетъ ударовъ, нанесенныхъ ему вами незаслуженно. Если онъ разорвалъ кожу на купленныхъ вами башмакахъ, то вы разорвали ему кожу на тѣлѣ; и если цирюльникъ пустилъ ему кровь во время болѣзни, то вы пустили ему кровь, когда онъ находился въ добромъ здоровьи. Стало быть, вы сквитались!» — «Но тутъ одно неудобство, господинъ рыцарь, у меня нѣтъ съ собою денегъ; пусть Андрей пойдетъ со мной домой, и я ему заплачу тамъ всю сумму, которую я ему долженъ, до послѣдняго реала». — «Чтобы я пошелъ съ нимъ! воскликнулъ мальчикъ; сохрани Богъ! Нѣтъ, господинъ, и подумать то объ этомъ мнѣ страшно. Если мы останемся съ нимъ одинъ на одинъ, онъ съ меня съ живого сдеретъ кожу, какъ со св. Варѳоломея». — «Онъ не сдѣлаетъ вамъ ничего, возразилъ Донъ-Кихотъ, достаточно моего приказанія, чтобы онъ чувствовалъ ко мнѣ уваженіе, и если онъ поклянется законами рыцарства, къ которому онъ принадлежитъ, то я отпущу его на свободу и поручусь за уплату». — «Но, ваша милость, обратите вниманіе на то, что вы говорите, сказалъ мальчикъ, мой хозяинъ вовсе не рыцарь и никогда не принадлежалъ ни къ какому рыцарскому ордену; онъ — Иванъ Гальдудо, прозванный Богачемъ, и живущій въ Гинтанарѣ». — «Что-же изъ этого! отвѣчалъ Донъ-Кихотъ, могутъ быть также и Гальдудо рыцарями; и, кромѣ того, каждый сынъ своихъ дѣяній».

— «Это такъ, сказалъ Андрей, но сынъ какихъ дѣяній мой хозяинъ, не желающій платить мнѣ жалованья, трудомъ и потомъ заслуженной мною награды»? — «Я вовсе не отказываюсь, другъ мой Андрей, отвѣчалъ крестьянинъ; сдѣлайте одолженіе, пойдемте со мною и, клянусь вамъ всѣми рыцарскими орденами въ свѣтѣ, я, какъ уже сказалъ, уплачу вамъ всю сумму, и даже съ процентами». — «Отъ процентовъ я васъ освобождаю, возразилъ Донъ-Кихотъ, уплатите должную сумму и достаточно. Но позаботьтесь исполнить то, въ чемъ вы только что поклялись; иначе, клянусь въ свою очередь и тою же клятвой, я возвращусь, чтобы отыскать и наказать васъ, и я васъ найду, хотя бы вы умѣли такъ ловко прятаться, какъ ящерица. Если-же вамъ любопытно знать, кто даетъ вамъ это приказаніе, — что еще болѣе обяжетъ васъ исполнить обѣщанное, то знайте, что я храбрый Донъ-Кихотъ Ламанчскій, разрушитель несправедливостей и мститель за притѣсненія. А теперь, прощайте!.. Не забывайте того, что вы обѣщали и въ чемъ вы клялись, подъ страхомъ обѣщаннаго наказанія.» Проговоря это, онъ пришпорилъ Россинанта и черезъ минуту скрылся.

Крестьянинъ проводилъ его глазами и, когда убѣдился, что Донъ-Кихотъ выѣхалъ изъ лѣса и не можетъ болѣе его слышать, обернулся къ своему слугѣ Андрею со словами: «Ну, сынъ мой, пойдемте, я уплачу, что я вамъ долженъ, какъ мнѣ это приказано разрушителемъ несправедливостей». — «Клянусь, отвѣчалъ Андрей, пусть ваша милость въ точности исполнитъ приказаніе рыцаря, которому да пошлетъ Богъ тысячу лѣтъ жизни за его мужество и справедливость, и который, какъ святъ Богъ, возвратится исполнить обѣщанное, если вы мнѣ не заплатите». — «Я тоже клянусь вамъ въ этомъ, возразилъ крестьянинъ, и ради любви, которую я къ вамъ питаю, я хочу увеличить мой долгъ, чтобы увеличить платежъ», И, взявъ его за руку, онъ привязалъ его къ дубу и билъ его до тѣхъ поръ, пока не оставилъ полумертвымъ. «Зовите теперь, господинъ Андрей, говорилъ крестьянинъ, зовите разрушителя несправедливостей, и посмотримъ, разрушитъ ли онъ сдѣланное, хотя, но моему мнѣнію, оно не совсѣмъ додѣлано, потому что меня разбираетъ сильная охота содрать съ васъ живого кожу, какъ вы того опасались.» Наконецъ, онъ его отвязалъ и пустилъ отыскивать своего судью, чтобы тотъ привелъ въ исполненіе произнесенный приговоръ. Андрей ушелъ, полный злобы и клянясь, что онъ пойдетъ искать храбраго Донъ-Кихота Ламанчскаго, которому онъ въ точности разскажетъ обо всемъ происшедшемъ, и тотъ сторицей отплатить его хозяину. Но какъ бы то ни было, онъ ушелъ въ слезахъ, а xoзяинъ его продолжалъ смѣяться. Такимъ то образомъ исправилъ одно зло храбрый Донъ-Кихотъ.

Между тѣмъ Донъ-Кихотъ, восхищенный приключеніемъ, которое представлялось ему счастливымъ и величественнымъ началомъ его рыцарскаго поприща, продолжалъ путь къ своей деревнѣ, разговаривая въ полголоса: «Ты можешь считать себя счастливѣйшею среди всѣхъ женщинъ, живущихъ къ настоящее время на земномъ шарѣ, о прекраснѣйшая изъ прекрасныхъ, Дульцинея Тобозская! ибо тебѣ отданъ въ покорные и преданные рабы такой храбрый и славный рыцарь, каковъ есть и будетъ Донъ-Кихотъ Ламанчскій, который вчера только передъ всѣмъ міромъ принялъ рыцарское званіе и сегодня уже, вырвавъ бичъ изъ руки, этого безжалостнаго чудовища, терзавшаго тѣло нѣжнаго ребенка, пресѣкъ ужаснѣйшее зло, какое, только могли изобрѣсти несправедливость и совершить жестокосердіе».

Разговаривая такимъ образомъ, онъ доѣхалъ до того мѣста, гдѣ дорога шла на четыре стороны и сейчасъ же ему вспомнилось о перекресткахъ, на которыхъ странствующіе рыцари останавливаются въ раздумьи, какую дорогу имъ выбрать, и, въ подражаніе имъ, онъ тоже на мгновеніе остановился. Затѣмъ, подумавъ хорошенько, онъ пустилъ поводья Россинанта, предоставивъ выборъ дороги на волю своего коня, который и остался вѣрнымъ своему первоначальному намѣренію держать путь въ свою конюшню. Проѣхавъ около двухъ миль, Донъ-Кихотъ замѣтилъ большую толпу людей, оказавшихся, какъ узнали впослѣдствіи, толедскими купцами, которые ѣхали въ Мурцію закупать шелкъ. Ихъ было шестеро; въ рукахъ они несли зонтики и имѣли при себѣ четырехъ конныхъ слугъ и четырехъ пѣшихъ погонщиковъ муловъ. Увидавъ ихъ, Донъ-Кихотъ вообразилъ, что ему предстоитъ новое приключеніе, и, сгорая отъ желанія совершить какой-либо подвигъ въ подражаніе прочитанному имъ въ книгахъ, онъ рѣшилъ, что для этого теперь ему представляется самый благопріятный случай.

Вотъ почему онъ свободно и гордо укрѣпился въ стременахъ, сжалъ въ рукѣ копье, прикрылъ грудь щитомъ и, расположившись подлѣ дороги, сталъ дожидаться приближенія странствующихъ рыцарей — по его мнѣнію, это были именно они. Когда они приблизились настолько, что могли его разглядѣть и услыхать, Донъ-Кихотъ возвысилъ свой голосъ и вызывающимъ тономъ сказалъ имъ: «Стойте всѣ, если всѣ вы не признаете, что во всей вселенной нѣтъ дѣвицы болѣе прекрасной, чѣмъ императрица Ламанчи, несравненная Дульцинея Тобозская.» При этихъ словахъ купцы остановились, чтобы разсмотрѣть странную фигуру говорившаго; и по фигурѣ, а также и по словамъ, они безъ труда угадали безуміе нашего героя; но имъ хотѣлось поближе узнать, къ чему могло клониться требуемое отъ нихъ признаніе, и потому одинъ изъ нихъ — порядочный насмѣшникъ и притомъ остроумный — отвѣчалъ Донъ-Кихоту: «Господинъ рыцарь, мы не знаемъ этой благородной дамы, о которой вы говорите. Покажите намъ её, и, если она дѣйствительно такъ прекрасна, какъ вы увѣряете, то мы съ охотой и безъ всякаго принужденія признаемъ требуемую вами истину.»

— «Если бы я вамъ показалъ ее, — возразилъ Донъ-Кихотъ, — какая заслуга была бы съ вашей стороны признать такую очевидную истину? Важно то, чтобы, не видя ее, вы были готовы этому вѣрить, это признавать, утверждать, въ этомъ клясться и даже защищать это съ оружіемъ въ рукахъ. Въ противномъ случаѣ, готовьтесь въ бой, гордые и дерзкіе люди, и, станете ли вы нападать на меня одинъ на одинъ, какъ это принято у рыцарей, или, по привычкѣ и недостойному обычаю людей вашего рода, нападете на меня всѣ вмѣстѣ, — все равно я твердо буду ждать васъ здѣсь, вѣря въ правоту моего дѣла!»

— Господинъ рыцарь, — возразилъ купецъ, — чтобы не отягощать нашей совѣсти признаніемъ того, чего мы никогда не видали и не слыхали и что служитъ также къ явному ущербу императрицы Эстрамадуры и городского округа Толедо, я, отъ имени всѣхъ, сколько насъ есть здѣсь, принцевъ, умоляю вашу милость показать намъ какой-нибудь портретъ этой дамы. Пусть онъ будетъ не больше ячменнаго зерна, мы по образчику будемъ судить о цѣломъ: это успокоить нашу совѣсть и вы получите полное удовлетвореніе. И я даже думаю, мы настолько предубѣждены въ ея пользу, что, если на портретѣ она предстанетъ намъ на одинъ глазъ кривой, а другимъ изливающей киноварь и сѣру, — несмотря на это, мы все-таки, чтобы угодить вашей милости, скажемъ въ похвалу ея все, что вамъ будетъ угодно.

— Она не изливаетъ ничего, подлая тварь, — закричалъ Донъ-Кихотъ, воспламененный гнѣвомъ, — она не изливаетъ ничего, кромѣ мускуса и амбры; она не крива и не горбата, а прямѣе гвадаррамскаго веретена. За ужаснѣйшую хулу, произнесенную вами на такую совершенную красоту, какъ красота моей дамы, вы мнѣ поплатитесь!

И сказавъ это, онъ такъ яростно бросился съ опущеннымъ копьемъ на разговаривавшаго съ нимъ, что если бы, къ счастію, Россинантъ среди бѣга не спотыкнулся и не упалъ, то купцу пришлось бы раскаяться въ своей смѣлости, но Россинантъ упалъ, и господинъ его далеко покатился по землѣ. Донъ-Кихотъ пытался подняться, но этого не удавалось, такъ какъ ему сильно мѣшали копье, щитъ, шпоры и шлемъ, не считая уже тяжести его стариннаго вооруженія. И, дѣлая невѣроятныя усилія подняться, онъ не переставалъ кричать: «Не убѣгайте, трусы, не убѣгайте, презрѣнные рабы! Знайте, это не моя вина, это вина моей лошади въ томъ, что я упалъ».

Одинъ погонщикъ муловъ, бывшій въ свитѣ купцовъ и не отличавшіяся, очевидно, особенно сдержаннымъ характеромъ, не могъ снести столькихъ произнесенныхъ рыцаремъ хвастливыхъ угрозъ, не посчитавъ ему въ отвѣтъ реберъ. Поэтому онъ подбѣжалъ, отнялъ у него копье и, сдѣлавъ изъ послѣдняго нѣсколько кусковъ, началъ однимъ изъ нихъ такъ жестоко бить нашего Донъ-Кихота, что, несмотря на латы, чуть не переломалъ ему костей. Его господа напрасно ему кричали не бить и оставить рыцаря въ покоѣ, — негодяю понравилось это занятіе, и онъ не хотѣлъ оставить его, пока не изольетъ своего гнѣва безъ остатка; и, собравъ другіе обломки копья, онъ доломалъ и ихъ объ упавшаго несчастнаго, этотъ же, несмотря на градъ сыпавшихся на его тѣло ударовъ, кричалъ однако не тише прежняго, посылая угрозы небу и землѣ, а также и тѣмъ, кого онъ принималъ за маландринцевъ. Наконецъ погонщикъ усталъ, и купцы продолжали свою дорогу, разсказывая до время путешествія о бѣдномъ избитомъ сумасшедшемъ.

Увидѣвъ себя оставленнымъ, Донъ-Кихотъ снова попытался встать, но, если это не удавалось ему тогда, когда онъ былъ въ добромъ здоровьѣ, то какъ онъ могъ сдѣлать это теперь, избитый и наполовину обезсиленный? Несмотря на то, онъ все-таки чувствовалъ себя счастливымъ, считая свое несчастіе обычнымъ явленіемъ для странствующихъ рыцарей и цѣликомъ приписывая его винѣ своей лошади. Но подняться ему было все-таки невозможно — настолько было избито его тѣло.

Глава V.

Въ которой продолжается разсказъ о приключеніи нашего рыцаря.

Видя, наконецъ, что сдвинуться съ мѣста ему невозможно, Донъ-Кихотъ рѣшилъ прибѣгнуть къ своему обыкновенному лѣкарству, т. е. къ воспоминаніямъ нѣкоторыхъ мѣстъ изъ своихъ книгъ, и его безуміе привело ему на память эпизодъ съ Бальдовиносомъ и маркизомъ Мантуанскимъ, когда Карлотта оставляетъ перваго раненымъ въ горахъ — исторія знакомая дѣтямъ, небезъизвѣстная молодымъ людямъ, восхваляемая и даже принимаемая на вѣру стариками и, однако, настолько же истинная, насколько истинны и чудеса Магомета. Она казалась ему какъ нельзя болѣе подходящею къ его настоящему положенію и потому, съ признаками живѣйшей печали, онъ началъ кататься до землѣ и повторять, тяжко вздыхая, тѣ же слова, которыя произносилъ, какъ говорятъ, раненый рыцарь рощи:

«О моя дама! куда вы сокрылись?

Иль мое горе васъ вовсе мы трогаетъ?

Или о немъ вы совсѣмъ и не знаете?

Или, забывъ обо мнѣ, вы избрали другого?»

И онъ продолжалъ въ этомъ же родѣ романсъ до стиховъ:

"O, благородный маркизъ Мантуанскій,

Дядя и господинъ мой природный?.

Едва успѣлъ онъ окончить эти стихи, какъ этой же дорогой случилось проходить крестьянину изъ его деревни, его сосѣду, который возилъ хлѣбъ на мельницу и теперь возвращался домой. Видя простертаго на землѣ человѣка, крестьянинъ подошелъ къ нему и спросилъ, кто онъ и что за горѣ испытываетъ, такъ печально жалуясь. Донъ-Кихоту, навѣрное, представилось, что это его дядя, маркизъ Мантуанскій, и потому, вмѣсто всякаго отвѣта, онъ продолжалъ свой романсъ, въ которомъ онъ разсказывалъ о своемъ несчастіи и о любви его жены и сына императора, все это точь-въ-точь такъ, какъ поется въ романсѣ. Крестьянинъ былъ не мало удивленъ, услыхавъ такія нелѣпости; снявъ забрало; разломанное ударами палки въ куски, онъ вытеръ покрытое пылью лицо рыцаря. Тогда только, узнавъ его, онъ воскликнулъ: «О, Боже мой, синьоръ Кихада (таково было имя гидальго въ то время, когда онъ еще пользовался здравымъ разсудкомъ и не превращался въ странствующаго рыцаря), кто это насъ довелъ до этого?» Но тотъ на всѣ вопросы отвѣчалъ только продолженіемъ своего романса.

Видя это, бѣднякъ снялъ съ него, какъ могъ, нагрудникъ и наплечникъ, чтобы посмотрѣть, нѣтъ ли у него раны; но слѣдовъ крови онъ не замѣтилъ. Тогда онъ постарался приподнять рыцаря и ему не безъ труда удалось взвалить его на осла, показавшагося ему болѣе смирнымъ, чѣмъ Россинантъ, животнымъ. Потомъ онъ собралъ оружіе, до обломковъ копья включительно, и, связавъ ихъ, положилъ на Россинанта. Затѣмъ, взявъ Россинанта за узду, а осла за недоуздокъ, онъ отправился въ свою деревню, подвергаясь непріятности выслушивать нелѣпости, разсказываемыя Донъ-Кихотомъ. Не меньшія непріятности испытывалъ дорогой самъ Донъ-Кихотъ, который былъ настолько избитъ и взломанъ, что не могъ держаться на ослѣ и по временамъ посылалъ глубокіе вздохи къ небу, такъ что крестьянинъ счелъ себя обязаннымъ еще разъ спросить, какое у него горе. Но, вѣроятно, самъ дьяволъ приводилъ Донъ-Кихоту на память, всѣ исторіи, имѣвшія хоть какое-нибудь отношеніе къ его приключенію, потому что, вдругъ позабывъ въ эту минуту Бальдовиноса, онъ вспомнилъ о маврѣ Абиндарразсѣ, котораго анфекерскій губернаторъ Родригъ Нарваззскій беретъ въ плѣнъ и приводитъ въ свой укрѣпленный замокъ. Когда крестьянинъ спросилъ его, какъ его здоровье и что онъ чувствуетъ, то рыцарь отвѣчалъ ему тѣми же словами, какими плѣнный Абиндарраэсъ отвѣчаетъ Родригу Нарваэзскому, какъ объ этомъ разсказывается въ Діанѣ Георга Монтемайорскаго; при этомъ онъ припоминалъ всѣ подробности съ такою точностью, что крестьянинъ, выслушивая эту кучу глупостей, призывалъ всѣхъ чертей. Тогда-то онъ узналъ, что его сосѣдъ рѣшительно сумасшедшій, и сталъ спѣшить въ деревню, чтобы избавиться отъ скуки, нагнанной на него нескончаемой болтовней Донъ Кихота. Этотъ же, оканчивая разсказъ, добавилъ: «Пусть знаетъ ваша милость, Донъ-Родригъ Нарваэзскій, что эта Харифа, о которомъ я только что говорилъ, есть въ настоящее время прекрасная Дульцинея Тобозская и для нея я совершалъ, совершаю и совершу славнѣйшіе изъ подвиговъ рыцарства, какіе только видѣлъ, видитъ и увидятъ міръ.

— Но, ради Бога, сеньоръ, — отвѣчалъ крестьянинъ, — сообразите, пожалуйста, что я ни Родригъ Нарваэзскій, ни маркизъ Мантуанскій, а просто Петръ Алонсо, вашъ сосѣдъ; и что ваша милость ни Бальдовиносъ, ни Абиддарраэсъ, но только уважаемый гидальго, сеньоръ Кихада.

— Я знаю, кто я, возразилъ Донъ-Кихотъ, — я знаю, что я могу быть не только тѣми, кого я сейчасъ назвалъ, но даже двѣнадцатью пэрами Франціи и девятью рыцарями славы^[8], потому что совершенные ими подвиги, всѣ вмѣстѣ и каждый въ отдѣльности, должны быть превзойдены моими.

Среди подобныхъ разговоровъ, они къ закату солнца прибыли въ деревню; но крестьянинъ подождалъ, пока наступила совсѣмъ ночь, чтобы никто не видѣлъ нашего гидальго совершающимъ свой въѣздъ въ такомъ жалкомъ видѣ и на ослѣ.

Когда насталъ благопріятный часъ, крестьянинъ въѣхалъ въ деревню и подъѣхалъ къ дому Донъ-Кихота. Въ домѣ въ это время происходила большая суматоха. Въ немъ собрались и священникъ, и деревенскій цирюльникъ — оба большіе друзья Донъ-Кихота — и экономка жалобнымъ голосомъ говорила имъ: „Что вы думаете, господинъ лиценціатъ Перо Пересъ (такъ назывался священникъ) и какъ вы полагаете, какое несчастіе могло случиться съ моимъ господиномъ? Вотъ уже шесть дней, какъ мы не видимъ ни его, ни коня, ни щита, ни копья, ни оружія… Ахъ, я несчастная! Я въ этомъ не сомнѣваюсь, и это также вѣрно, какъ то, что я родилась для того, чтобы умереть, — это проклятыя рыцарскія книги, его единственное и постоянное чтеніе, вскружили ему голову. Я теперь вспоминаю, что я много разъ слыхала отъ него, какъ бы желалъ онъ сдѣлаться странствующимъ рыцаремъ и отправиться по свѣту искать приключеній. Пусть сатана унесетъ эти книги, погубившія наиболѣе тонкій умъ во всей Ламанчѣ!“ Племянница, съ своей стороны, сказала то же самое и добавила еще: „Знаете, сеньоръ Николай (такъ было имя цирюльника), часто случалось, что дядя мой проводилъ два дня и двѣ ночи подрядъ на чтеніемъ этихъ гнусныхъ и злополучныхъ книгъ, послѣ чего онъ внезапно отбрасывалъ книгу, схватывалъ мечъ и начиналъ сражаться со стѣною. Когда же онъ утомлялся и переставалъ, то онъ говорилъ, что убилъ четырехъ великановъ, каждый вышиною съ башню, а потъ, катившійся съ него отъ усталости, онъ считалъ кровью изъ ранъ, полученныхъ имъ въ битвѣ. Потомъ онъ залпомъ выпивалъ большую кружку холодной воды и послѣ этого находилъ себя отдохнувшимъ и исцѣленнымъ, разсказывая, что эта вода — драгоцѣнный напитокъ, который ему принесъ мудрый Эскифъ, великій чародѣй и другъ его. Но во всемъ этомъ виновата одна я: я не сообщала вамъ ничего про безумства моего дяди; вы бы тогда употребили какое-нибудь лѣкарство прежде, чѣмъ это дошло до такой степени, и сожгли бы эти проклятыя книжки, которыми полонъ домъ, потому что они заслуживаютъ сожженія не менѣе, чѣмъ еретическія сочиненія. — Таково же и мое мнѣніе, проговорилъ священникъ, и завтрашній день онѣ непремѣнно будутъ присуждены къ сожженію, и мы устроимъ ауто-да-фе. Тогда ужъ онѣ ни въ кого больше не вселятъ желанія дѣлать то, что сдѣлалъ, вѣроятно, нашъ бѣдный другъ“.

Донъ-Кихотъ и крестьянинъ слушали уже у воротъ всѣ эти разговоры, и послѣдній окончательно убѣдился въ болѣзни своего господина. Поэтому онъ принялся кричать: „Отворите немедленно сеньору Бальдовиносу и сеньору маркизу Мантуанскому, возвращающимся тяжело раненными, и сеньору мавру Абиндарраэсу, котораго приводитъ плѣнникомъ храбрый Родригъ Нарваэзскій, губернаторъ антекерскій.“ Всѣ выбѣжали на эти крики и поспѣшили обнять Донъ-Кихота, сейчасъ же узнавъ въ немъ, одни — своего друга, другіе — дядю и господина, у котораго между тѣмъ не хватало силъ слѣзть съ осла. Но рыцарь произнесъ: „Остановитесь всѣ! Я возвращаюсь тяжело раненный по винѣ своей лошади; пусть меня отнесутъ въ постель и позовутъ ко мнѣ, если возможно, мудрую Урганду, чтобы она осмотрѣла и полѣчила мои раны. Ну, вотъ, — воскликнула тогда экономка, — не чувствовало ли мое сердце, на какую ногу хромаетъ мой господинъ. Поднимайтесь же, сеньоръ, съ Божьей помощью; вовсе нѣтъ надобности звать эту Урганду, потому что мы и безъ нея сумѣемъ васъ полѣчить. Пусть будутъ прокляты, повторяю я, тысячу разъ прокляты эти рыцарскія книги, которыя довели васъ до такого состоянія.“ Сейчасъ же отнесли Донъ-Кихота въ постель, но, когда вздумали осмотрѣть раны, то не нашли ни одной. „У меня только, сказалъ онъ, разбито тѣло при страшномъ паденіи, которое я потерпѣлъ вмѣстѣ съ конемъ моимъ Россинантомъ, сражаясь противъ десяти великановъ, громаднѣйшихъ и страшнѣйшихъ изъ всѣхъ, какіе только могутъ быть на пространствѣ трехъ четвертей земли.“ — Ба, ба! — сказалъ священникъ, — вотъ и великаны появились! Клянусь знаменемъ креста, завтра же до вечера онѣ будутъ сожжены!» Всѣ задавали Донъ-Кихоту тысячу вопросовъ, но на всѣ вопросы онъ отвѣчалъ только, чтобы ему дали поѣсть и оставили заснуть, въ чемъ онъ болѣе всего нуждался. Такъ и сдѣлали. Потомъ священникъ долго освѣдомился у крестьянина обо всѣхъ обстоятельствахъ, относящихся къ его встрѣчѣ съ Донъ-Кихотомъ. Тотъ разсказалъ все, упомянулъ и о нелѣпостяхъ, которыя ему довелось услышать такъ, на мѣстѣ встрѣчи, и дорогой. Это только еще болѣе могло усилитъ желаніе священника сдѣлать то, что дѣйствительно сдѣлалъ онъ на слѣдующій день, то есть послать за своимъ другомъ цирюльникомъ Николаемъ и вмѣстѣ съ нимъ отправиться въ домъ Донъ-Кихота.

ГЛАВАѴІ.

О великомъ и пріятномъ изслѣдованіи, произведенномъ священникомъ и цирюльникомъ въ библіотекѣ нашего славнаго рыцаря.

Донъ-Кихотъ все еще спалъ. Священникъ спросилъ у племянницы ключи отъ комнаты, въ которой были книги вредныхъ авторовъ, и та съ радостью ихъ отдала. Всѣ, въ сопровожденіи экономки, вошли въ комнату и нашли тамъ болѣе ста большихъ, хорошо переплетенныхъ томовъ и нѣсколько книгъ небольшого формата. При видѣ ихъ экономка поспѣшно выбѣжала изъ комнаты и вскорѣ же возвратилась съ чашей святой воды и кропиломъ. «Возьмите, господинъ лиценціатъ, — сказала она, — окропите эту страшную комнату на случай, если здѣсь находится какой-нибудь волшебникъ изъ тѣхъ, которыми наполнены книги — чтобы онъ не могъ очаровать насъ въ наказаніе за наши угрозы выгнать изъ міра его и его собратій.» Священникъ засмѣялся надъ простотой экономки и попросилъ цирюльника подавать ему книги по одной, чтобы можно было разсмотрѣть, о чемъ каждая говоритъ, такъ какъ могли встрѣтиться и такія, которыя совсѣмъ не заслуживали сожженія. «Нѣтъ, — сказала племянница, — не слѣдуетъ щадить ни одной, потому что всѣ онѣ приносятъ только вредъ. Лучше всего выбросить ихъ за окно, сложить въ кучу и поджечь, или еще лучше отнести ихъ на задній дворъ, и тамъ мы устроимъ изъ нихъ костеръ, чтобы дымъ ихъ не безпокоилъ насъ.» Экономка высказала то же намѣреніе — такъ сильно обѣ онѣ желали смерти этихъ бѣдныхъ невинныхъ книгъ; но священникъ не соглашался на это, не прочитавъ предварительно хотя бы заглавій. И первымъ сочиненіемъ, которое вручилъ ему сеньоръ Николай, были четыре тома Амадиса Гальскаго; относительно его священникъ сказалъ: Мнѣ кажется, что такъ случилось неспроста; какъ я слыхалъ, это — первая рыцарская книга, напечатанная въ Испаніи, я отъ нея-то получили происхожденіе другія этого-же рода; поэтому я думалъ, что, какъ основательницу гнусной ереси, мы должны безъ всякаго сожалѣнія приговорить ее къ сожженію. — Нѣтъ, сеньоръ, — возразилъ цирюльникъ, — а я также слыхалъ, что это лучшая изъ книгъ, написанныхъ въ этомъ родѣ, и потому, какъ образецъ, она заслуживаетъ помилованія. — Это правда, сказалъ священникъ, — и на этомъ основаніи мы пока пожалуемъ ей жизнь. Посмотримъ теперь другую рядомъ! — Это, — сказалъ цирюльникъ, Подвиги Эспландіана, законнаго сына Амадиса Гальскаго.-- По моему мнѣнію, — сказалъ священникъ, — заслуги его отца не должны быть причиною снисходительности къ его сыну. Возьмите, госпожа экономка, откройте это окно и выбросьте эту книгу на дворъ: пусть она положитъ начало костру, на которомъ мы устроимъ нашъ потѣшный огонь." Экономка отъ всего сердца повиновалась, — и храбрый Эспландіанъ полетѣлъ во дворъ терпѣливо ожидать угрожавшаго ему сожженія. «Дальше! — сказалъ священникъ. — Затѣмъ идетъ, — сказалъ цирюльникъ, Амадисъ Греческій и всѣ, которыя на этой сторонѣ, тоже, кажется, изъ семейства Амадисова. — Ну, такъ пусть всѣ онѣ отправляются во дворъ! сказалъ священникъ — право, за удовольствіе сжечь королеву Пинтиклиіэстру и пастуха Даринэля съ его эклогами, а также запутанныя рѣчи и дьявольскія разсужденія самого автора, я согласился бы вмѣстѣ съ ними сжечь моего собственнаго отца, если бы онъ мнѣ предсталъ въ образѣ странствующаго рыцаря. — Я думаю тоже самое, сказалъ цирюльникъ. — И я то же, добавила племянница. — Такъ давайте же ихъ мнѣ, — проговорила экономка, — и онѣ отправятся во дворъ.» Ей передали книги (ихъ было много) и, чтобы избавиться отъ трудовъ спускаться съ лѣстницы, она и ихъ отправила внизъ черезъ окно.

"Это что за толстый томъ? спросилъ священникъ. — Это, — отвѣчалъ цирюльникъ, — Донъ Оливантъ де Лаура, — Авторъ этой книги, — сказалъ священникъ, — тотъ самый, который сочинилъ Садъ цвѣтовь; и, по правдѣ сказать, я затруднялся бы рѣшить, какая изъ этихъ книгъ болѣе истинна или, скорѣе, менѣе ложна. Я могу пожелать только, чтобы она шла тоже во дворъ за свою нелѣпость и надутый тонъ — Теперь идетъ, сказалъ цирюльникъ, — Флорисмарсь Гирканскій.-- Какъ! — воскликнулъ священникъ, — здѣсь есть также и сеньоръ Флорисмарсъ? Ну, такъ пусть поспѣшитъ онъ вслѣдъ за другими, несмотря на свое иностранное происхожденіе и фантастическія приключенія; потому что только этого онъ и заслуживаетъ за грубость и сухость своего слога… Во дворъ и того и другого, госпожа экономка. — Съ большимъ удовольствіемъ, — отвѣчала та и съ радостью исполнила данное ей распоряженіе. Вотъ Рыцарь Платиръ, — сказалъ цирюльникъ. — Это старая книга, замѣтилъ священникъ, но въ ней нѣтъ ничего заслуживающаго пощады. Пусть она безъ возраженія идетъ въ ту же компанію. « Это было тоже выполнено.

Открыли другую книгу и увидали заглавіе Рыцарь Креста „Такое святое имя, какимъ называется эта книга, заслуживало бы, — сказалъ священникъ, — чтобы отнестись снисходительно къ ея невѣжеству. Но не надо забывать обычной поговорки: за крестомъ прячется дьяволъ. Пусть же идетъ эта книга въ огонь!“ цирюльникъ взялъ другую книгу и сказалъ: „Вотъ Зеркало рыцарства. — Я ужи имѣлъ честь съ ней познакомиться, — сказалъ священникъ; — въ ней является сеньоръ Рейнальдъ Монтальванскій со своими друзьями и товарищами, мошенниками побольше Како, я двѣнадцать пэровъ Франціи и истинный историкъ Тюрпенъ. Я полагалъ бы достаточнымъ приговорить ихъ всѣхъ къ вѣчному заключенію изъ уваженія къ тому, что онѣ вдохновили знаменитаго Матео Байардо и послужили нитью замысла для христіанскаго поэта Людовика Аріосто. Что же касается этого послѣдняго, то, если онъ попадется мнѣ здѣсь говорящимъ на какомъ-нибудь другомъ языкѣ, кромѣ своего, я не окажу ему никакого почтенія; но если онъ встрѣтится на своемъ родномъ языкѣ, то я его приму со всѣмъ моимъ уваженіемъ. — У меня онъ есть на итальянскомъ языкѣ, — сказалъ цирюльникъ, — но я не понимаю этого языка. — Было бы не лучше, если бы вы его понимали, — отвѣчалъ священникъ, — и было-бы не хуже, еслибы, по милости Божіей, его не понималъ и извѣстный капитанъ, который перевелъ Аріосто по-испански и изукрасилъ по-кастильски; потому что своимъ переводомъ онъ сильно понизилъ цѣну сочиненія. Такъ, впрочемъ, случается со всѣми, которые рѣшаются перевести стихотворныя произведенія на другой языкъ; сколько бы заботъ они ни прилагали, какое бы искусство они ни выказывали, они никогда не придадутъ этимъ произведеніямъ того совершенства, которымъ эти послѣднія обладаютъ на родномъ языкѣ. Однимъ словомъ, мое мнѣніе таково, чтобы эту книгу, а также и всѣ тѣ изъ найденныхъ нами, которыя говорятъ о дѣлахъ Франціи, — положить или бросить въ сухой колодецъ до тѣхъ поръ, пока намъ будетъ можно на досугѣ обсудить, что съ ними сдѣлать. Я, конечно, исключаю отсюда извѣстнаго Бернардо дель Карпіо, навѣрно находящагося здѣсь, и еще другую книгу подъ названіемъ Ронсевальское ущелье, которыя, если попадутъ въ мои руки, немедленно же перейдутъ въ руки экономки, а оттуда въ огонь безъ всякой пощады.“

Все это было одобрено цирюльникомъ, находившимъ это, какъ нельзя болѣе, справедливымъ и превосходно придуманнымъ; потому-что въ глазахъ его священникъ былъ такимъ добрымъ христіаниномъ и другомъ истины, что ни за что въ свѣтѣ не сказалъ бы ничего противнаго послѣдней. Затѣмъ, открывъ другой томъ, онъ увидѣлъ, что это былъ Пальмеринъ Оливскій, а рядомъ съ нимъ находилась еще книга, озаглавленная Пальмеринъ Англійскій. Увидавъ ихъ, лиценціатъ сказалъ: „Эту оливу пусть сожгутъ и чтобы не оставалось даже и пеплу отъ нея; что-же касается этой англійской пальмы, то ее слѣдуетъ тщательно сохранять, какъ единственную вещь въ своемъ родѣ, и она достойна такого же драгоцѣннаго ящика какой нашелъ Александръ въ добычѣ Дарія и предназначилъ для храненія произведеній поэта Гомера. Эту книгу, кумъ, можно вдвойнѣ рекомендовать: прежде всего — благодаря ея внутреннимъ достоинствамъ, а затѣмъ и потому, что она, какъ говорятъ, произведеніе португальскаго короля настолько же богатаго воображеніемъ, насколько и мудраго. Всѣ приключенія въ замкѣ Мирагарда превосходны и разсказаны съ большимъ искусствомъ; рѣчи — естественны, изящны, удачно и умно приспособлены къ тѣмъ характерамъ, которые ихъ произносятъ. Поэтому, съ вашего позволенія, господинъ Николай, я скажу, что эта книга и Амадисъ Гальскій избавляются отъ огня; все же остальное, безъ всякой другой формы процесса, пусть погибнетъ немедленно. — Нѣтъ, кумъ, — возразилъ цирюльникъ, — у меня сейчасъ въ рукахъ Донъ Беманисъ.

— Что касается этого, — отвѣчалъ священникъ, — то второй, третьей и четвертой части его слѣдовало бы дать немного ревеню, чтобы очистить ихъ отъ излишка желчи; слѣдовало бы также исключить всю эту исторію замка Славы и другія еще болѣе возмутительныя нелѣпости. А посему этой книгѣ слѣдуетъ дать заморскій срокъ^[9] и, смотря по тому, насколько она улучшится, мы или поступимъ съ нею со всею строгостью или окажемъ ей помилованіе. Пока же, берегите ее у себя, кумъ, и не давайте никому читать“ — „Охотно“, — отвѣчалъ цирюльникъ. И, не утруждая себя болѣе разборомъ рыцарскихъ книгъ, священникъ приказалъ экономкѣ взять всѣ большіе томы выбросить ихъ на дворъ.

Онъ сказалъ это не дураку и не глухому, а человѣку, у котораго желаніе сжечь ихъ было сильнѣе, чѣмъ заказать ткачу кусокъ полотна, хотя бы и очень большой кусокъ и очень тонкаго полотна. Поэтому экономка схватила въ охабку съ полдюжины этихъ книгъ и бросила ихъ за окно; но желая взять слишкомъ много сразу, она уронила одну книгу къ ногамъ цирюльника. Тотъ поднялъ ее, чтобы посмотрѣть, что это такое, и прочиталъ заглавіе: Исторія славнаго рыцаря Тиранта Бѣлаго.

— Слава Богу! — воскликнулъ священникъ — у насъ Тирантъ Бѣлый! Передайте мнѣ его, кумъ; по моему мнѣнію, мы нашли въ немъ сокровищницу веселья и источникъ пріятнаго времяпрепровожденія. Въ этой книгѣ описываются и храбрый рыцарь Киріе-Елейсонъ Монтальванскій, и его братъ Ѳома Моитальванскій, и рыцарь Фонеоса, и бой, происходившій между Тирантомъ и охотничьей собакой, и остроумныя уловки дѣвицы Удовольствія моей жизни, а также любовь и хитрости вдовы, Спокойствія и императрица, влюбленная въ своего оруженосца. По истинѣ, скажу вамъ, кумъ, эта книга по своему стилю лучшая во всемъ мірѣ. Въ ней вы увидите, какъ рыцари ѣдятъ, спятъ, умираютъ въ своихъ постеляхъ, передъ своей кончиной составляютъ завѣщанія, и пропасть другого, что отсутствуетъ во всѣхъ книгахъ этого рода. Такъ что я васъ могу увѣрить, что тотъ, кто составилъ ее, заслуживалъ бы за добровольное изобрѣтеніе столькихъ глупостей вѣчной ссылки на галеры. Возьмите эту книгу къ себѣ, прочитайте ее и вы увидите, вѣрно ли то, что я вамъ сказалъ. — Хорошо, отвѣчалъ цирюльникъ; но что будемъ мы дѣлать съ остальными маленькими томами?

— Это, должно-быть, не рыцарскія книги, — сказалъ священникъ, — а поэтическія произведенія».

Онъ открылъ одну изъ нихъ и увидѣлъ, что кто была, Діана^[10] Георга Монтемайорскаго. Думая, что и другія книги того же рода, онъ сказалъ: «Эти не заслуживаютъ быть сожженными вмѣстѣ съ другими, потому, что они не могутъ принести вреда, какой приносятъ рыцарскія книги. Эти книги доставляютъ безопасное развлеченіе читателю. — Ахъ, сеньоръ, — сказала племянница, — лучше бы вы сдѣлали, если бы приговорили ихъ къ сожженію вмѣстѣ съ другими, потому что, если мой дядя излѣчился отъ болѣзни странствующаго рыцарства, то, читая эти книги, онъ, чего добраго, заберетъ себѣ въ голову сдѣлаться пастухомъ и расхаживать по лугамъ и лѣсамъ, распѣвая пѣсни и играя на свирѣли; или, что еще хуже, задумаетъ сдѣлаться поэтомъ, а это, говорятъ, болѣзнь заразительная и неизлѣчимая. — Дѣвушка права, — сказалъ священникъ, — я благоразумнѣе всего убрать съ глазъ нашего друга всякій поводъ къ сумасшествію. Діану-же Монтемайорскую я полагаю не сжигать, а только уничтожить въ ней все, что говорится о мудрой Фелиція и о волшебной водѣ, и почти всѣ большіе стихами. Пусть она остается съ своей прозой и съ честью быть первой изъ книгъ этого рода.

— Затѣмъ идетъ, — говорилъ цирюльникъ, — Діана, называемая Вторая Саламантина, а вотъ другая съ тѣмъ же заглавіемъ, авторъ которой Хиль Поло, — Діана Саламантина, — сказалъ священникъ, — пусть увеличитъ собой число приговоренныхъ на заднемъ дворѣ; что же касается Діаны Хиль Поло^[11], то ее слѣдуетъ такъ хранить, какъ будто бы она принадлежала самому Аполлону. Будемъ, однако, продолжать, кумъ, и поспѣшимъ, потому что уже поздно. — Это, — сказалъ цирюльникъ, открывая другой томъ, — Десять книгъ Фортуны любви, составленныя Антоніо де-Лофрасо, сардинскимъ поэтомъ. — Въ силу полученной мною власти, — сказалъ священникъ, — я полагаю, что съ тѣхъ поръ, какъ Аполлонъ сталъ Аполлономъ, музы стали музами и поэты — поэтами, никто еще не составлялъ болѣе забавной и сумасбродной книги. Она, въ своемъ родѣ, лучшая и наиболѣе рѣдкостная изъ всѣхъ появившихся при свѣтѣ дня книгъ; кто не читалъ ее, тотъ не читалъ ничего забавнаго. Передайте мнѣ ее, кумъ; право, найдя ее, я считаю себя болѣе счастливымъ, чѣмъ если бы мнѣ подарили рясу изъ флорентійской тафты». И онъ, восхищенный, отложилъ ее въ сторону.

— Потомъ слѣдуютъ, — продолжалъ цирюльникъ, — Иберійскій пасторъ, Генаресскія нимфы и Лѣкарства противъ ревности.-- Ну, — сказалъ священникъ, — ихъ лучше всѣ передать въ руки свѣтской власти — экономки, и не спрашивайте меня почему, иначе мы никогда не кончимъ!

— Теперь вотъ Пастухъ Филиды.-- Это не пастухъ, — сказалъ священникъ, — а скорѣе умный и просвѣщенный придворный; берегите эту книгу, какъ драгоцѣнность. — У этого большого тома, — сказалъ цирюльникъ, — заглавіе: Сокровищница различныхъ стиховъ.-- Если бы ихъ въ ней не было такъ много, — сказалъ священникъ, — она отъ этого была бы только лучше. Эту книгу. слѣдуетъ освободить отъ нѣсколькихъ бездарныхъ произведеній, перемѣшанныхъ съ прекрасными вещами. Пусть, однако, она сохранится, такъ-какъ авторъ ея мой другъ, и изъ уваженія къ другимъ его болѣе возвышеннымъ и болѣе героическимъ произведеніямъ. — Это — Пѣсенникъ Лопеса Мальдонадо, — продолжалъ цирюльникъ. — Авторъ этой книги — оказалъ священникъ, — тоже одинъ изъ моихъ хорошихъ друзей. Стихи его въ его устахъ восхищаютъ всѣхъ, кто ихъ слышитъ, и голосъ его имѣетъ такую прелесть, что, когда онъ ихъ поетъ, онъ очаровываетъ. Его эклоги — немного длинны; но, что у него есть хорошаго, на длинноту того никогда нельзя пожаловаться. Пусть положатъ ее къ пощаженнымъ. Но что это за книгу вижу я рядомъ? — это Галатея Мигеля Сервантеса. — Сервантесь мой давнишній и хорошій пріятель; онъ болѣе опытенъ въ несчастіяхъ, чѣмъ въ поэзіи. Его книга не лишена нѣкоторой изобрѣтательности; но онъ начинаетъ и не оканчиваетъ. Подождемъ второй части, которую онъ обѣщаетъ. Можетъ быть, исправясь, онъ получитъ совершенное прощеніе, въ которомъ ему отказываютъ теперь. До тѣхъ же поръ, кумъ, берегите у себя книгу, какъ плѣнника. — Согласенъ, — отвѣчалъ цирюльникъ! — вотъ три еще появляются вмѣстѣ: Араукана Донъ-Алонсо де-Эрсилья, Аустріадо Хуана Руфо, кордовскаго судьи, и Монсерратъ, валансьенскаго поэта Кристоваля де-Вируеса. — Всѣ три, — сказалъ священникъ, — лучшія изъ героическихъ стихотвореній, написанныхъ на испанскомъ языкѣ, и могутъ соперничать съ славнѣйшими изъ итальянскихъ. Заботливо берегите ихъ, какъ драгоцѣннѣйшіе памятники, которыми обладаетъ Испанія".

Священникъ утомился, разбирая такъ много книгъ, и потому выразилъ желаніе, чтобы все остальное, безъ дальнѣйшихъ замѣчаній, бросили въ огонь. Но цирюльникъ держалъ уже раскрытой одну книгу, называвшуюся Слезы Ангелины.-- Право, — сказалъ священникъ, услыхавъ это названіе, — я бы самъ пролилъ столько же слезъ, сколько пролила ея героиня, если бы я заставилъ сжечь такую книгу, потому что авторъ ея былъ однимъ изъ славнѣйшихъ поэтовъ не только Испаніи, но и всего міра, и необыкновенно удачно перевелъ нѣсколько басенъ Овидія.

ГЛАВА VII.

О второмъ выѣздѣ нашего рыцаря Донъ-Кихота Ламанчскаго.

Въ то время, какъ они бесѣдовали такимъ образомъ, Донъ-Кихотъ принялся страшно кричать: «Сюда, храбрые рыцари, — вопилъ онъ. — Здѣсь вы должны показать силу вашихъ страшныхъ рукъ; иначе придворные отнимутъ у васъ призъ турнира!» Всѣ бросились на шумъ и оставили не разобранными много другихъ книгъ; поэтому предполагаютъ, что Королева и Леонъ Испанскій, безъ дальнѣйшаго разслѣдованія, пошли въ огонь вмѣстѣ съ Подвигами Императора, составленными Донъ-Луисомъ де-Авила и, вѣроятно, находившимися въ библіотекѣ; если бы эти книги видѣлъ священникъ, можетъ быть, онѣ подверглись бы менѣе суровому приговору,

Когда всѣ прибѣжали къ Донъ-Кихоту, то увидали, что онъ уже оставилъ постель и продолжалъ вопить и безумствовать, коля и рубя мечемъ направо и налѣво, но уже совершенно проснувшись. Его схватили въ охапку и насильно уложили снова въ постель. Когда онъ немного успокоился, то, оборотясь къ священнику, произнесъ: «Поистинѣ, господинъ архіепископъ Тюрпенъ, страшный позоръ надаетъ на насъ, называющихся двѣнадцатью пэрами, за то, что мы позволили придворнымъ рыцарямъ отнятъ у насъ побѣду этого турнира послѣ того, какъ во всѣ три предыдущіе дня она оставалась за нами, странствующими рыцарями». — Оставимъ это, кумъ, — отвѣчалъ священникъ, — если угодно Богу, счастье опять перейдетъ на вашу сторону, и то, что проиграно сегодня, снова можетъ быть выиграно завтра. Теперь же не заботьтесь ни о чемъ, кромѣ своего здоровья; потому что вы, кажется, истомлены усталостью, если при томъ еще и не ранены тяжело. — Я не раненъ, — проговорилъ Донъ-Кихотъ, но избитъ и изломанъ, это слишкомъ вѣрно, этотъ выродокъ Роландъ колотилъ меня стволомъ цѣлаго дуба; и единственно изъ злобы, потому что только я одинъ не трушу его самохвальства. Но пусть не буду я Рейнальдомъ Монтальванскимъ, если онъ мнѣ за это не заплатитъ, когда я встану съ постели. Теперь же пока пусть мнѣ дадутъ поѣсть, потоку что это мнѣ всего нужнѣе, и пусть предоставятъ мнѣ самому заботу о своемъ отмщеніи. Это было исполнено: ему принесли поѣсть, послѣ чего онъ снова заснулъ, оставивъ всѣхъ въ изумленіи отъ его безумія.

Въ этотъ же вечеръ экономка предала сожженію всѣ книги, которыя только оказались на заднемъ дворѣ и въ остальномъ домѣ; при этомъ пламя истребило навѣрное между книгъ и такія, которыя заслуживали бы быть хранимыми въ безсмертныхъ архивахъ. Но злая судьба ихъ, вслѣдствіе лѣности ихъ изслѣдователя, судила иначе, и такимъ образомъ на нихъ осуществилась поговорка, что праведнику часто приходятся расплачиваться за грѣшника.

Однимъ изъ лѣкарствъ, придуманныхъ священникомъ и цирюльникомъ для излѣченія болѣзни ихъ друга, было задѣлать дверь комнаты съ книгами такъ, чтобы онъ не нашелъ ее, когда встанетъ (причина будетъ устранена, можетъ быть, исчезнетъ и ея слѣдствіе, болѣзнь, разсуждали друзья), и затѣмъ сказать ему, что какой-то волшебникъ унесъ все — и кабинетъ, и книги. Это было съ возможною поспѣшностью приведено въ исполненіе. Черезъ два дня Донъ-Кихотъ поднялся. Первымъ его дѣломъ было отправиться посмотрѣть свои книги: и, не находя болѣе кабинета, гдѣ онъ ихъ оставилъ, онъ заходилъ искать его и съ той, и съ другой стороны. Онъ подходилъ къ мѣсту, гдѣ прежде была дверь, ощупывалъ его руками и по нѣскольку разъ поводилъ кругомъ глазами, не говоря ни слова. Наконецъ, по истеченіи довольно долгаго времени, онъ спросилъ у экономки, гдѣ комната съ книгами. Экономка, хорошо подученная, отвѣчала ему:

— Какую несуществующую комнату ищете вы, ваша милость? Въ вашемъ домѣ нѣтъ уже ни этой комнаты, ни книгъ; самъ чертъ явился и все унесъ. — Не чертъ, — возразила племянница, — а волшебникъ, который явился въ слѣдующую же ночь послѣ вашего отъѣзда въ облакѣ, сидя верхомъ на драконѣ, спустился сверху и вошелъ, въ вашъ кабинетъ; потомъ я не знаю, что-то онъ тамъ подѣлалъ и улетѣлъ черезъ крышу, наполнивъ весь домъ дымомъ; и кoгда мы захотѣли посмотрѣть, что онъ тамъ натворилъ, то не нашли ни комнаты, ни книгъ. Мы только хорошо помнимъ — экономка и я, — что, улетая, этотъ злой старикъ закричалъ намъ сверху, что тайная вражда, питаемая имъ къ владѣльцу книгъ и комнаты, побудила его сдѣлать въ домѣ опустошеніе, которое замѣтятъ послѣ. Онъ сказалъ также, что его зовутъ Мюньятономъ. — Фристономъ, сказалъ онъ навѣрное, — проговорилъ Донъ-Кихотъ.

— Не знаю, — возразила экономка, — назвался ли онъ Фристономъ или Фритономъ; знаю только, что имя его оканчивалось на тонъ. — Да! — сказалъ Донъ-Кихотъ, — этотъ ученый волшебникъ — мой большой врагъ, такъ какъ его искусство открыло ему, что черезъ нѣкоторое время мнѣ придется вступить въ поединокъ съ рыцаремъ, которому онъ покровительствуетъ, и изъ этого поединка я выйду побѣдителемъ, что бы онъ ни дѣлалъ. Вотъ почему онъ и старается дѣлать мнѣ всякія непріятности, какія только можетъ. Но пусть онъ знаетъ, что трудно ему избѣгать того, что предназначено самимъ небомъ. — Кто въ этомъ сомнѣвается? — сказала племянница. — Но зачѣмъ, дядя, вмѣшиваться въ подобнаго рода раздоры? Не лучше ли оставаться спокойно дома, чѣмъ отправляться искать до свѣту приключеній, позабывъ о томъ, что многіе пускались добыть шерсти и вернулись еще болѣе остриженными? — О, племянница, — отвѣтилъ Донъ-Кихотъ, — какъ велика ваша простота! прежде чѣмъ меня остригутъ, я самъ обрѣю и вырву бороду всѣмъ, кто осмѣлится дотронуться хотя бы до кончика моихъ волосъ!

Видя, что его гнѣвъ опять начинаетъ разгораться, обѣ женщины удержались отъ дальнѣйшихъ возраженій.

Какъ бы тамъ ни было, онъ пятнадцать дней оставался въ домѣ, очень спокойный и не обнаруживая, ни малѣйшихъ признаковъ желанія снова приняться за старое. Въ теченіе этого времени онъ велъ со своими друзьями — священникомъ и цирюльникомъ — очень занятные разговоры, увѣряя, что самую сильную надобность міръ ощущаетъ въ странствующихъ рыцаряхъ и что поэтому надо воскресить странствующее рыцарство. Священникъ иногда ему возражалъ, иногда притворялся, какъ будто бы соглашается съ его мнѣніемъ, потому что, безъ подобныхъ хитростей съ нимъ было невозможно разговаривать.

Между тѣмъ Донъ-Кихотъ велъ тайныя совѣщанія съ однимъ крестьяниномъ, своимъ сосѣдомъ, человѣкомъ честнымъ (если только такой титулъ можно дать бѣдному человѣку), но имѣвшимъ, надо сознаться, мало мозгу въ головѣ. Онъ ему столько вещей насказалъ, такъ сильно убѣдилъ его и надавалъ столько обѣщаній, что бѣднякъ рѣшился отправиться вмѣстѣ съ нимъ и служить ему оруженосцемъ. Между прочимъ Донъ-Кихотъ сказалъ ему, что онъ долженъ безъ колебанія рѣшиться ему слѣдовать; такъ какъ съ минуты на минуту можетъ представиться такое приключеніе, въ которомъ онъ, Донъ-Кихотъ, однимъ ударомъ руки пріобрѣтетъ цѣлый островъ и потомъ губернаторомъ этого острова сдѣлаетъ своего оруженосца на всю жизнь. Соблазненный этимъ и тому подобными обѣщаніями, Санчо Панса (такъ звали крестьянина) оставилъ жену и дѣтей своихъ и поступилъ оруженосцемъ къ своему сосѣду. Донъ-Кихотъ немедленно позаботился раздобыть денегъ и, продавъ одно, заложивъ другое, во всемъ терпя убытки, собралъ нѣкоторую сумму. Въ то же время онъ досталъ себѣ щитъ, одолженный ежу однимъ изъ друзей, и, насколько могъ, исправилъ разбитый шлемъ; потомъ онъ увѣдомилъ своего оруженосца Санчо о днѣ и часѣ, когда онъ думаетъ отравиться въ путь, чтобы тотъ также запасся всѣмъ, что считалъ для себя необходимымъ. Донъ-Кихотъ въ особенности совѣтовалъ ему захватить сумку. Тотъ отвѣчалъ, что онъ ее не позабудетъ, и сообщилъ вдобавокъ о своемъ намѣреніи взять съ собою и своего осла, потому что онъ самъ не обладаетъ ни привычкой, ни склонностью дѣлать пѣшкомъ длинные переходы. Донъ-Кихотъ нѣкоторое время размышлялъ по этому поводу, стараясь отыскать въ своей памяти такого рыцаря, котораго бы сопровождалъ оруженосецъ, ѣздя на ослѣ. Но его память никакъ не могла представитъ ему ни одного такого примѣра. Однако онъ позволилъ Санчо захватить осла, предполагая впослѣдствіи снабдить его болѣе подходящимъ животнымъ, отнявъ лошадь у перваго же встрѣтившагося непокорнаго рыцаря. Наконецъ, слѣдуя совѣту хозяина постоялаго двора, Донъ-Кихотъ запасся также сорочками и другими вещами, которыя только могъ себѣ достать.

Совершивъ все это, они, не простившись, Панса — съ своей женой и дѣтьми, Донъ-Кихотъ — съ своей экономкой и племянницей; выѣхали въ одинъ прекрасный вечеръ изъ деревни никѣмъ не замѣченные и всю ночь, такъ быстро ѣхали, что въ разсвѣту могли себя считать уже въ безопасности отъ погони, если бы на самомъ дѣлѣ кто-либо вздумалъ пуститься на поиски ихъ. Санчо Панса ѣхалъ, подобно патріарху, на своемъ ослѣ, съ сумкой и мѣхомъ и съ сильнымъ желаніемъ видѣть себя губернаторомъ острова, обѣщаннаго ему его господиномъ. Донъ-Кихотъ поѣхалъ въ томъ же направленіи и по той же дорогѣ, какъ и въ прошлый свой выѣздъ, т. е. черезъ Монтіельскую долину, по которой онъ, однако, путешествовалъ теперь съ меньшею непріятностью, чѣмъ прошлый разъ, такъ какъ было раннее утро и солнце бросало на путниковъ косые лучи, то они и не ощущали отъ этого никакого неудобства. Между тѣмъ Санчо сказалъ своему господину: «Попомните же объ этомъ, ваша милость, господинъ странствующій рыцарь! не забывайте обѣщаннаго вами острова. Я способенъ быть его губернаторомъ, какъ бы онъ великъ ни былъ». На это Донъ-Кихотъ отвѣчалъ; "Знай, другъ Саячо, что у странствующихъ рыцарей былъ нѣкогда очень распространенный обычай дѣлать своихъ оруженосцевъ правителями завоеванныхъ острововъ или королевствъ, и я, съ своей стороны, рѣшилъ не нарушать такого похвальнаго обычая. Болѣе того, я хочу отличиться въ этомъ отъ своихъ предшественниковъ; часто и даже очень часто дожидались они, пока ихъ оруженосцы сдѣлаются старыми, потеряютъ силы у нихъ на службѣ и утомятся отъ безпокойныхъ дней и еще болѣе безпокойныхъ ночей; тогда они давали имъ титулъ графа или маркиза съ болѣе или менѣе значительною областью въ придачу. Но если мы оба будемъ живы, можетъ случиться, что я менѣе, чѣмъ въ пять или шесть дней покорю королевство, окруженное нѣсколькими подвластными королевствами, вотъ тогда-то ты будешь короновавъ королемъ одного изъ нихъ. И ты не удивляйся этому: рыцарямъ приходится встрѣчать приключенія такія необыкновенныя, удивительныя, что мнѣ было бы легко дать тебѣ даже больше, чѣмъ я обѣщаю. Въ такомъ случаѣ, — проговорилъ Санчо, — если, благодаря одному изъ этихъ чудесъ, я сдѣлаюсь королемъ, то моя жена Хуана Гутьересъ — чего добраго — будетъ, стало быть, королевой, не больше и не меньше, а дѣти мои — инфантами. Кто же въ этомъ сомнѣвается? — сказалъ Донъ-Кихотъ. — Я, — отвѣчалъ Санчо Панса, — потому что если бы Богъ посылалъ, какъ дождь, короны на землю, то и тогда ни одной не пришлось бы по головѣ Маріи Гутьересъ; знайте, господинъ, такая королева не стоитъ и двухъ мараведисовъ. Еще графиней быть пристало ей лучше, и то да поможетъ ей Богъ въ этомъ. — Ну и предоставь это Богу, Санчо, — возразилъ Донъ-Кихотъ, — Онъ подастъ твоей женѣ то, что будетъ ей всего подходящѣе. Но ты никогда не удовлетворяйся меньшимъ, чѣмъ титулъ, по крайней мѣрѣ, правителя области. — Конечно, — отвѣтилъ Санчо, — въ особенности имѣя въ вашей милости такого могущественнаго господина, который сумѣетъ дать то, что лучше всего подойдетъ къ моему росту и что могутъ вынести мои плечи.