Слава о Вѣщемъ Олегѣ. Сочиненіе Д. Минаева. Изданіе X. С. Иванова. Санктпетербургъ. 1847. Въ тип. И. Фишона. Въ 8-ю д. л. 91 стр.
Еслибъ не особенныя обстоятельства, можно было бы очень-коротко раздѣлаться съ новымъ произведеніемъ г. Минаева, назвавъ его «Славу о Вѣщемъ Олегѣ» разводяпеніемъ пушкинской «Пѣсни о Вѣщемъ Олегѣ». Но г. Минаевъ такой сочинитель, котораго непремѣнно надо превозносить до небесъ: иначе онъ печатію распуститъ о рецензентѣ Богъ-знаетъ что. По-крайней-мѣрѣ, мы испытали дѣйствіе его гнѣва. Нѣсколько мѣсяцевъ назадъ, мы публично сказали, что переводъ «Пѣсни о Полку Игоревомъ», принадлежащій сочинителю Славы о Вѣщемъ Олегѣ, исполненъ невѣрностей и вовсе не отличается такимъ эстетическимъ достоинствомъ, которое заставляло бы читателя извинить переводчику его отступленія отъ древняго текста. Сверхъ того, отважились мы доказать выписками, что г. Минаеву нравится въ «Словѣ о Полку Игоревомъ» то, что, по современнымъ понятіямъ, составляетъ его противохудожественную сторону — именно изъисканность образовъ и витіеватость выраженій. Все это навлекло на насъ сильное негодованіе «баяна» (г. Минаевъ стоитъ на томъ, чтобъ называть свои поэмы "баликами "мы такъ уважаемъ его произведенія, что забѣгаемъ впередъ и даемъ ему-самому титло "баяна). Въ примѣчаніи къ изданной нынѣ «баянкѣ», онъ отмстилъ намъ, расхуливъ критика, которому но понравился его переводъ «Слова». Такъ-какъ во всѣхъ журналахъ и газетахъ, кромѣ «Отеч. Записокъ», трудъ г. Минаева встрѣтилъ единодушное одобреніе, то мы принимаемъ стрѣлы его прямо на себя и съ полнымъ смиреніемъ (которое внушено намъ недавно нравственными «письмами» одного извѣстнаго писателя) публично и торжественно предаемъ себя на судъ читателямъ нашего журнала, выписывая слѣдующія строки изъ примѣчанія къ баянкѣ г. Минаева:
"Представляемая мною Баянка[1], чисто историческая фантазія, но съ Русской рѣчью на языкѣ, въ своеземной однорядкѣ на тѣлѣ.
По, кажется, нѣкоторые гг. рецензенты поклялись именемъ Индійской Бохвани разстрѣливать подобныя сочиненія, на головѣ поэтовъ.
"Можетъ быть, этимъ сторожевымъ разбирателямъ, нравится чистое поле Русской поэзіи и прозы, гдѣ они какъ баскаки разгуливаютъ безданно и невозбранно на страхъ воздѣлывателей слова, и геніально засыпаютъ подъ стукъ вѣтренныхъ мельницъ, на которыхъ обдирается иностранная дикуша для угощенія благосклонной публики.
"Гуляй дума (душа?). Вкругъ молчаніе, справа, слѣва, — пусто; нѣтъ ни встрѣчниковъ, ни поперечниковъ; подъ ногами растетъ трынъ-трава, а цвѣтутъ коленкоровыя незабудки, а чуть кто выглянетъ изъ родимой осоки, души его наповалъ какъ селезня! Не давай открывать ротъ вѣщателю; иначе, дескать, они перерастутъ тѣнь нашего могущества, и мы будемъ также ощупью разбирать проклятое русское богатырство, какъ обошли его съ флегматическимъ недоразумѣніемъ вокругъ перевода нашей древней поэмы С. о П. Игоря.
"Если вы, г. критикъ, хотите выполоть дурную траву съ нашихъ нивъ, гдѣ пробиваются первые ростки сказаній въ духѣ народномъ; для этого прежде всего должно имѣть въ Русскомъ тѣлѣ Русскую душу! начитаться хорошенько нашей грамоты; изучить народныя пѣсни и былины, чтобъ взойдти съ честью и славой въ гору познаній, гг тамъ напиться хоть шапкой живой воды изъ Словенскихъ колодцевъ, и вспрыснуть ею ваши мертвыя сужденія. Теперь же въ этой долинѣ, гдѣ вы стоите подъ густымъ туманомъ разномастныхъ мнѣній, всѣ ваши фальш-фейеры незамѣтно погаснутъ, и еще не въ воздухѣ, а въ стволѣ скоропалительной трубки — гусинаго пера! Вашъ театральный громъ не запугаетъ Русскихъ витязей — кольчужниковъ, которые не пользуясь освѣщеніемъ болотныхъ свѣтляковъ, одни будутъ умѣть найдти дорогу къ Рускому сердцу!. (Стр. 73-7G).
Пораженный громомъ этой рѣчи, рецензентъ «Отеч. Записокъ» не находитъ ничего лучше сдѣлать, какъ пасть во прахъ предъ покой баянкой. Не пайдись баянъ, — можетъ быть, рецензентъ вздумалъ бы опять дѣлать ему свои замѣчанія; можетъ-быть, — почему знать? — можетъ-быть, сказалъ бы онъ, что содержаніе «Славы о Вѣщемъ Олегѣ» такъ ничтожно, что его едва стаетъ на балладу, да и ту — дескать тогда только можно прочесть съ нѣкоторымъ удовольствіемъ, когда она написана такъ, какъ умѣлъ писать одинъ Пушкинъ. Что же касается до амплификацій г-на Минаева, можетъ-быть, этотъ рецензентъ назвалъ бы ихъ отмѣнно скучными. Ко всему этому, можетъ-быть, прибавилъ бы онъ, что слогъ и языкъ г. Минаева — пестрая смѣсь образовъ и выраженій старинныхъ и народныхъ съ новѣйшими и книжными, а для примѣра сослался бы, хоть, на слѣдующіе стихи:
Смотрите жъ, гдѣ Греція?
Она по лѣсамъ своимъ,
Отъ нашихъ ранъ лечится;
Она какъ мертвецъ теперь,
Подъ чарой волшебника
Стоитъ привидѣніемъ:
Черты у ней холодны,
Уста болью скорчены,
Руки въ низъ опущены,
Мускулы натянуты!
Она, эта Греція,
Восточно-богатая,
Въ рабыни къ намъ просится:
Чтобъ бить золотую дань
Олегу правителю.
Очень можетъ быть также, что рецензентъ замѣтилъ бы г-ну Минаеву, что тайна простонароднаго языка русской сказки не заключается въ дактилическомъ окончаніи стиховъ (-- U U). Пожалуй, при этомъ случаѣ, онъ не удержался бы замѣтить, что и «Илья Муромецъ» написанъ стихами съ дактилическими окончаніями, и что все-таки въ «Ильѣ Муромцѣ» нѣтъ ни на волосъ народности… Но не перечесть всего, на что могъ бы отважиться этотъ «баскакъ», какъ называетъ своего критика г. Минаевъ, еслибъ «баянъ» не принялъ противъ него рѣшительныхъ мѣръ заблаговременно Теперь онъ поетъ другую пѣсню; теперь онъ сознается, что г. Минаевъ великій поэтъ, что изъ пустѣйшей легенды, изъ которой Пушкинъ могъ создать не болѣе, какъ легонькую балладу, — онъ, г. Минаевъ, далеко превосходящій Пушкина силой творческаго духа, сотворилъ поэму неслыханной красоты и недосягаемой глубины, что русская древность, воспроизведенная его неподражаемымъ искусствомъ, предстаетъ предъ изумленными взорами настоящихъ поколѣній во всемъ блескѣ своего превосходства, и что даже примѣчаніе къ «Славѣ о Вѣщемъ Олегѣ» исполнено ума и граціи. Чтобъ оправдать этотъ отзывъ, мы ближе познакомимъ читателей съ содержаніемъ «баянки».
Она раздѣляется на четыре части или главы.
Гл. I. Сборъ дружины. Князь Владиміръ пируетъ съ дружиной. Баянъ забавляетъ его пѣснями и поетъ о «Вѣщемъ Олегѣ». На девяти страницахъ расказывается, какъ собирались русскіе витязи по приглашенію Олега — грабить Грецію и какъ своими рѣчами возбуждалъ ихъ Олегъ на это предпріятіе.
Сказалъ Олегъ рѣчь свою,
Сказалъ и взглянулъ вокругъ:
— "Что жъ вы стали витязи,
"Стали не похвалитесь:
"Природною долею,
"Заносчивой волею,
"Сбруей, дорогимъ сѣдломъ,
"Летучимъ орломъ-конемъ? (Стр. 15).
Изъ дружины одинъ за другимъ выходятъ — Норманъ, Новгородецъ, Кіевлянинъ, Муромецъ, Ростовецъ; каждый изъ нихъ похваляется своими національными доблестями, и, не жалѣя бранныхъ словъ отдѣлываютъ другъ друга на славу. Новгородецъ говоритъ Норману:
"Знаемъ не по слуху мы —
"Вашихъ храбрыхъ витязей!
"На бой вы сбираетесь
Походкой боярскою;
"Съ поля жъ растекаетесь
«Рысью поморянскою» и проч. (Стр. 17).
Ростовецъ говоритъ Муромцу:
"Кричитъ филинъ по лѣсу,
"Бранитъ филинъ птицъ дневныхъ;
"Филинъ не видалъ вблизи:
"Ни бѣлаго кречета,
"Ни чернаго ворона!
"Такъ вамъ ли, мышатникамъ,
"Тянуться на ратовье,
«Съ Ростовскою Мерею», и т. д. (Стр. 22).
Этотъ въ высшей степени занимательный споръ витязей наполняетъ десять страницъ баянки. Въ заключеніе Ростовецъ подрался съ Муромцемъ, чѣмъ и оканчивается первая глава.
Гл. II. Походъ на Царьградъ и прорицатель.-- Самое начало этой главы показываетъ, какъ глубоко проникся г. Минаевъ своимъ образцомъ — т. е. «Словомъ о Полку Игоревомъ», и какъ много выиграло его искусство отъ усвоенной имъ манеры неизвѣстнаго сочинителя «Слова». Что можетъ быть великолѣпнѣе и смѣлѣе слѣдующихъ иперболъ:
Тутъ махнулъ Олегъ — золотымъ шитомъ,
Надъ собой сверкнулъ — кладенцомъ-мечемъ;
Какъ рать его вѣрная,
Съ песковъ поднималася;
Вставала до звѣздъ она,
Въ челѣ, съ яснымъ мѣсяцемъ;
Громовою тучею
На бой опоясалась;
И только бы гаркнуть ей —
Богатырскимъ голосомъ;
И только бы свистнуть ей —
Молодецкимъ посвистомъ;
Казалось бы вихрь прошелъ
Вокругъ и пооколо;
Казалось бы дрогнули —
Подножья у дальнихъ горъ;
Бугры бы песчаные,
Какъ бисеръ разсыпались…
Пропускаемъ безъ выписокъ семьнадцать страницъ, заключающихъ въ себѣ разсказъ о встрѣчѣ Олега съ волхвомъ, такъ же, какъ и описаніе воинственныхъ подвиговъ и шумныхъ пировъ его дружины. За неудобствомъ переписыванія цѣлой главы, остается молча удивляться — откуда берется у нашего баяна способность писать такъ много стиховъ на тэму столь бѣдную въ глазахъ обыкновеннаго смертнаго. Грабежи и попойки — вотъ всего-на-все два камешка, зыблящіеся въ калейдоскопѣ его тэмы (кажется, и мы начинаемъ понемножку усвоивать узорчатую манеру выраженія); а между-тѣмъ, сколько перестановленій тутъ сдѣлано! Смѣшно теперь и вспомнить о Пушкинѣ съ его коротенькой балладой!
Гл. III. Договоръ съ царемъ Греціи. Третья глава есть истинное торжество творческой фантазіи: она заключаетъ въ себѣ мастерски-опоэтизированные г. Минаевымъ статьи олегова договора съ греческимъ императоромъ! Поэтъ излагаетъ этотъ мирный трактатъ въ пяти пунктахъ съ поразительною аккуратностью историка и съ неподражаемою кудреватостью народнаго поэта. Вотъ для образчика пунктъ III-й:
Когда Леонъ Греческій,
Узнаетъ, что Кіевъ нашъ
Имѣетъ дѣтей — князей! —
И что эти соколы,
Растутъ необряжены;
Роскошными явствами
Въ пирахъ ненакормлены;
Тогда Леонъ Греческій,
Обязанъ въ судахъ своихъ,
Послать нашимъ княжичамъ —
Обновы богатыя.
А эти наслѣдники
Въ Руси называются:
Ростовъ съ Переяславлемъ,
Да Муромъ съ Черниговымъ,
Да Любичъ съ Новгородомъ!
И вѣщій нашъ Князь Олегъ
Клянется: огнемъ, грозой
Перуна небеснаго,
Не тронуть концомъ копья
Богатыхъ всѣхъ волостей,
Вокругъ Царя-Города.
Гл. IV. Вѣщій конецъ Олега. Глава эта очень похожа на балладу Пушкина; но само-собой разумѣется, что у г. Минаева разсказъ вышелъ несравненно-изящнѣе, а, главное, сильнѣе. У Пушкина Олегъ говоритъ:
Кудесникъ! ты лживый, безумный старикъ!
Презрѣть бы твое предсказанье!
Мой конь и донынѣ носилъ бы меня.
А у г. Минаева та же мысль выражена слѣдующимъ образомъ:
Разумныя рѣчи и вѣщій языкъ,
Я чтилъ, какъ святую судьбину;
Но еслибъ мнѣ красный попался старикъ,
Его-бы, я долю, обрекъ на осину.
Поэма г. Минаева, кромѣ примѣчаній въ прозѣ, снабжена крайне-любопытнымъ предисловіемъ въ стихахъ. Не можемъ отказать себѣ въ удовольствіи познакомить читателей и съ этимъ произведеніемъ нашего поэта.
Въ началѣ предисловія, г. Минаевъ вспоминаетъ о томъ времени, когда Русскіе упорствовали обращаться къ западной цивилизаціи:
Давно ли Русь, потупя взоры,
Фату съ очей своихъ сняла;
И старосвѣтскіе уборы
Въ сундукъ наслѣдный заперла?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ее страшилъ нарядъ роброна,
Корсета сталь, высокій токъ,
И неразученный урокъ
На ладъ парижскаго бонтона. (Стр. II).
Но скоро, изволите видѣть, лукавый Западъ обольстилъ насъ своей грѣшной цивилизаціей:
Все отзывалось новизною;
Свѣтлицы были на растворъ;
И мы младенческой душою
Влюбились въ праздничный просторъ. (Стр. IV).
Что жь изъ этого вышло? А вотъ что:
И Русь теперь въ одеждѣ новой,
Стоитъ какъ Янусъ двух-головой,
Вдругъ на два полюса смотря:
Назадъ, въ поля свои родныя,
Впередъ, за дальнія моря
Равно для сердца дорогія!
Здѣсь родилась она, цвѣла,
Молитвы первыя читала;
А тамъ въ отчизнѣ идеала
Идеализмъ переняла.
Однакожь, говоритъ поэтъ, ныньче Русь поумнѣла; но, — прибавляетъ онъ, —
. . . . . . . . .на утрѣ дней
Еще шалитъ, блажить ребенокъ;
Ему теперь всего страшнѣй
Свивальникъ сброшенныхъ пеленокъ.
На этомъ основаніи, г. Минаевъ не надѣется, чтобъ сказки его могли имѣть успѣхъ у современниковъ. За то онъ устремляетъ взоръ полный надежды въ отдаленное будущее и заключаетъ свое предисловіе слѣдующими стихами:
Я сказку длинную мою
Съ простонародными мечтами,
Архивной пыли отдаю.
Но можетъ быть настанутъ годы,
Когда мой легкой, слабый трудъ,
Раскрывъ заброшенные своды,
Потомки добрые прочтутъ!
Какъ тутъ понимать эпитетъ «добрые» — не знаемъ.
- ↑ Примѣчаніе г. Минаева. «Баянка. Если вы, г. критикъ, еще на рукахъ кормилицы, обмолвились, на радость вашей муттерхенъ словомъ: Фаттэръ? Въ такомъ случаѣ, я обязанъ объяснить, это совершенно новое для васъ выраженіе. Нашъ языкъ до такой степени испещренъ иноземщиной, что онъ въ современной литературѣ похожъ на Венгерскаго барабанщика въ цыфрованной курткѣ. Ради-то этихъ широкихъ причинъ, я рѣшился безъ вашего совѣта выставить свои разсказы подъ роднымъ стягомъ, замѣня слово: пьэса, Баянкой. Насъ дѣтей грубаго сѣвера еще съ колыбели баюкали Русскія мамушки сладко-заунывными напѣвами. Баю, на языкѣ Руссиновъ значитъ: говорю, разсказываю, даже припѣваю. Вотъ корень разбираемаго слова, котораго стебель вы не отъискивали въ царствѣ извѣстныхъ вамъ растеній».