Слава и злополучие (Бальзак)/ДО

Слава и злополучие
авторъ Оноре Бальзак, пер. В. Б. и Л. К.

Оригинал: фр. La maison du Chat-qui-pelote, опубл.: 1830. — Источникъ: az.lib.ru • В XX веке повесть публиковалась под названием «Дом кошки, играющей в мяч».

ПОВѢСТИ БАЛЬЗАКА Переводъ съ Французскаго. ПОВѢСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.

СЛАВА и ЗЛОПОЛУЧІЕ.

САНКТПЕТЕРБУРГЪ. 1833. СЦЕНЫ ИЗЪ ЧАСТНОЙ ЖИЗНИ, ИЗДАННЫЯ Г. БАЛЬЗАКОМЪ. Переводъ съ Французскаго В. Б. и Л. К. ЧACTЬ ІV-я.

Печатать позволяется, съ тѣмъ, чтобы по напечатаніи, представлены были въ Ценсурный Комитетъ три экземпляра.

С. Петербургъ, 27 Ноября 1832 года.

Ценсоръ Ст. Сов. Н. Бутырскій.

СЦЕНА IV.

СЛАВА и ЗЛОПОЛУЧІЕ.

Еще недавно, стоялъ, въ улицѣ Св. Діонисія и почти на углу улицы Малаго Льва, ветхій домъ, принадлежащій къ числу тѣхъ строеній, которыя облегчаютъ романтикамъ и антикваріямъ сооруженіе древняго Парижа въ ихъ сочиненіяхъ. Грозныя стѣны сего домишка, казалось, были испещрены іероглифами; въ самомъ дѣлѣ, какое другое названіе могли давать зѣваки огромнымъ буквамъ X и V, которыя во множествѣ образовывались на фасадѣ поперечными и наклонными брусьями? Сіи, источенныя червями, бревна, тѣмъ явственнѣе рисовались на желтомъ грунтѣ дома, положенномъ красильщикомъ, что небольшія, зубчатыя трещины, казалось, показывали, будто каждый изъ сихъ брусьевъ шатался въ своемъ гнѣздѣ, когда проѣзжалъ экипажъ нѣсколько тяжеловатый. Сіе достопочтенное зданіе имѣло трехъугольную крышу. Крыша сія, какихъ скоро не будетъ въ Парижѣ, имѣла три фута свѣса на улицу, какъ для того, чтобы защитить порогъ двери отъ дождя, такъ и для охраненія слуховаго окна, не имѣвшаго подоконка, и стѣнъ чердака, построеннаго изъ досокъ, приплоченныхъ одна къ другой, на подобіе аспидныхъ, вѣроятно съ тою цѣлію, чтобы слишкомъ не отяготить дома.

Въ одно дождливое утро Марта мѣсяца, какой-то молодой человѣкъ, тщательно закутанный своимъ плащемъ, стоялъ подъ навѣсомъ лавки, находящейся насупротивъ сего дома, и, казалось, разсматривалъ оный со всѣмъ энтузіазмомъ историка. Правда, что сей останокъ великолѣпія XV-го столѣтія могъ подать поводъ наблюдателю ко многимъ загадкамъ, которыя слѣдовало разрѣшить. Каждый этажъ отличался какою нибудь странностію. Первый имѣлъ три высокія окна, узкія и весьма близкія одно къ другому, въ нижней части сихъ оконъ, вмѣсто стеколъ, были вставлены деревянныя дощечки, дабы произвести сомнительный свѣтъ, съ помощію котораго, купецъ придаетъ своему сукну тотъ самый цвѣтъ, котораго пожелаетъ покупщикъ. Молодой человѣкъ, казалось, былъ исполненъ презрѣнія къ сей части дома, ибо еще ни одного раза, взоры его не остановились на оной. Его вниманіе, мало возбуждаемое окнами втораго этажа, въ которыхъ приподнятыя жалузи позволяли видѣть, сквозь Богемскія стекла, небольшія кисейныя, рыжеватыя занавѣски, было въ особенности занято окошечками, болѣе скромными, третьяго этажа. Сіи послѣднія, коихъ оконницы достойны выставки въ Хранилищѣ издѣлій ремесленныхъ искусствъ (Conservatoire des arts et métiers) для показанія первыхъ попытокъ столярнаго мастерства во Франціи? были украшены маленькими стеклами, столь зелеными, что безъ особенной зоркости, молодой человѣкъ не могъ бы различить холстинныя, съ синими полосами, занавѣси, которыя скрывали тайны сей горенки отъ взоровъ профана.

По временамъ, нетерпѣливый наблюдатель, наскуча или симъ созерцаніемъ, которое доселѣ оставалось для него безполезнымъ, или глубокимъ молчаніемъ, въ которое былъ погруженъ сказанный домъ и все, окружающее оный, опускалъ свои взоры къ низшимъ жильямъ; и невольная улыбка рисовалась на его лицѣ, когда онъ смотрѣлъ на лавку. Огромнаго размѣра брусъ, горизонтально лежащій на четырехъ столбахъ, которые, казалось, гнулись подъ тяжестію сего обветшалаго дома, былъ покрытъ нѣсколько разъ столь же различными красками, какъ и лице какой нибудь старой Герцогини. На серединѣ сего толстаго бревна, украшеннаго затѣйливою рѣзьбою, была прибита ветхая картина, съ изображеніемъ кота, играющаго въ мячь.

Сіе-то диковинное произведеніе срывало каждый разъ улыбку съ устъ молодаго человѣка, и правда, должно сказать, что едва ли наши новѣйшіе живописцы могли бы дать коту такую необыкновенно — серьёзную физіогномію, болѣе комически изобразть его держащаго ракету, равной съ нимъ величины, наконецъ, представить его столь забавно сидящимъ на заднихъ лапкахъ, дабы не дать промаха по мячику, который подкидывалъ ему дворянинъ въ шитомъ кафтанѣ. Очертаніе, краски, околичности, положенія, все было соблюдено съ рѣдкимъ искусствомъ. Сія затѣйливая картина пострадала отъ времени, и это самое придавало еще болѣе гротеска изображенной сценѣ, вводя восхищающагося наблюдателя въ нѣкоторое недоумѣніе. Такъ, напримѣръ, хвостъ кота, покрытый пятнышками, былъ расположенъ такимъ образомъ, что очень легко было принять оный за фигуру зрителя, что доказываетъ, сколько хвосты котовъ, во времена нашихъ предковъ, были толсты, длинны и пушисты.

По правую сторону картины, на лазоревомъ полѣ, которое несовсѣмъ скрывало гнилость деревянныхъ досокъ, прохожіе могли кое-какъ разобрать Гильомъ, а по лѣвую, преемникъ Шевреля (successeur du sieur Chevrel). Ненастье, свойственное Парижу, разъѣло большую часть сусальнаго золота, которымъ скупо были покрыты буквы сей надписи, гдѣ U замѣняли V и на оборотъ, сообразно съ законами стариннаго Французскаго правописанія.

Дабы посбавить спѣси съ тѣхъ, которые думаютъ, будто свѣтъ дѣлается день ото дня остроумнѣе, и что шарлатанство нашихъ временъ превзошло старое во всѣхъ отношеніяхъ, надобно замѣтить, что вывѣски, подобныя вышеописанной, коихъ этимологіи кажутся причудливыми многимъ Парижскимъ купцамъ, суть мертвыя картины съ живыхъ картинъ, посредствомъ которыхъ наши смышленые праотцы заманивали къ себѣ покупщиковъ. Такъ напримѣръ, прядущая, супоросая свинья, зеленая обезьяна и проч. были выставлены въ клѣткахъ на показъ, и искусными своими штуками удивляли проходящихъ, и свидѣтельствовали своимъ воспитаніемъ о терпѣливости промышленниковъ XV-го столѣтія. Счастливый обладатель подобной диковинки обогащался скорѣе всѣхъ возможныхъ купцовъ, торгующихъ подъ скромною вывѣскою: Праводушія, Благодати, и проч., которыя еще и теперь видны по улицѣ Св. Діонисія.

Однакоже мудрено было подумать, чтобы незнакомецъ, имѣвшій также свои странности, рѣшился стоять на часахъ, ради сего миленькаго живописнаго котика. Изъ подъ плаща, на которомъ затѣйливыя складки показывали его желаніе подражать драпировкамъ древнихъ, выказывались стройныя ноги, тѣмъ болѣе блестящіе посреди грязи Парижской мостовой, что молодой человѣкъ носилъ бѣлые, шелковые чулки, на коихъ пятна свидѣтельствовали о его нетерпѣливости" Подъ его шляпою нѣсколько локоновъ, развившихся отъ влажности воздуха, упадали на шею и показывали, что голова его была убрана à la Caracalla, какого рода прическа, съ недавнимъ возрожденіемъ скульптуры и по тогдашней страсти ко всему древнему, была утверждена модою. Отмѣнной бѣлизны галстукъ придавалъ еще болѣе блѣдности его озабоченному лицу. Довольно странный очеркъ чела, большой, извилистый ротъ мало останавливали вниманіе, болѣе привлекаемое то мрачнымъ, то сверкающимъ огнемъ, который поперемѣнно блисталъ въ черныхъ его глазахъ. Бѣлыя, порванныя перчатки показывали, что незнакомецъ вѣроятно возвращался со сватьбы, ибо тогда было уже половина седьмаго часа утра. Кромѣ нѣкоторыхъ запоздалыхъ огородниковъ, которые, погоняя своихъ лошадей, пробуждали отголоски, сія улица, обыкновенно столь шумная, была въ это время погружена въ такое безмолвіе, что трудно представить себѣ оное тому, кто не бродилъ по пустынному Парижу въ тѣ часы, когда адской его шумъ, усмиренный на одну минуту, возникаетъ опять и распространяется далеко, подобно могущественному гласу Океана.

Сей странный молодой человѣкъ являлъ собою картину, которая безъ сомнѣнія была любопытнѣе, нежели картина Кота-Проказника; на устахъ его блуждала горькая усмѣшка; его чело, нахмуренное сильнымъ душевнымъ разстройствомъ, носило на себѣ отпечатокъ какого-то отчаянія; ибо въ образованіи черепа человѣческаго обрѣтаемъ что-то пророческое. Когда смуглая кожа на возвышенномъ и широкомъ его челѣ сглаживалась, то оно дышало геніемъ и пріятностію, и совокупно съ выраженіемъ глазъ, противорѣчило предвѣщаніямъ его лица, которое даже могло бы показаться весьма непривлекательнымъ, еслибы не было безпрестанно облагороживаемо физіогноміею остроумною; но когда чело незнакомца, подернутое морщинами, уподобляющимися своею движимостію игрѣ волнъ, выражало слишкомъ сильную страсть, тогда лице его возбуждало какой-то страхъ: радость, печаль, любовь, гнѣвъ, презрѣніе съ такою быстротою поперемѣнно выражались на ономъ, и имѣли такую сообщительную силу, что невольно надлежало раздѣлить тѣ чувствованія, которыя молодому человѣку угодно было выражать.

Онъ былъ въ такой досадѣ въ ту минуту, въ которую внезапно отворили слуховое окно чердака, что не замѣтилъ въ ономъ трехъ веселыхъ лицъ, круглыхъ, чистыхъ, румяныхъ, какъ изображенія, изсѣкаемыя на дюжинныхъ монументахъ. Сіи три головы, выглядывавшія изъ слуховаго окна какъ изъ за рамы, походили на головы полненькихъ херувимчиковъ. Молодые сидѣльцы вдыхали въ себя свѣжій утренній воздухъ съ такою жадностію, которая ясно свидѣтельствовала о тяжелой и зловонной атмосферѣ ихъ чердака. Тотъ изъ конторщиковъ, который по наружности казалось былъ затѣйливѣе прочихъ, указалъ своимъ товарищамъ страннаго наблюдателя — часоваго, потомъ онъ изчезъ, и чрезъ минуту возвратился держа въ рукѣ орудіе, коего твердый металлъ недавно принужденъ былъ уступить мѣсто гибкой и гладкой кожѣ. На ліицахъ трехъ сидѣльцовъ выразилась лукавая улыбка, когда они посмотрѣли на незнакомца, который, въ одно мгновеніе ока, былъ окропленъ мелкимъ и бѣловатымъ дождикомъ, запахъ коего доказывалъ, что три подбородка весельчаковъ только-что были выбриты.

Конторщики, скрывшись въ углу чердака, стали на цыпочки, дабы насладиться гнѣвомъ незнакомца, надъ которымъ подшутили; но мгновенно перестали смѣяться, когда замѣтили пренебреженіе съ которымъ молодой человѣкъ отряхнулъ свой плащъ, и презрѣніе, изобразившееся на его лицѣ, когда онъ посмотрѣлъ на опустѣвшее окно верхняго жилья.

Въ сію самую минуту, бѣлая и нѣжная рука подняла въ третьемъ этажѣ нижнюю половину грубо сдѣланной рамы, которая двигалась въ пазахъ посредствомъ затѣйливой шестерни, нерѣдко уступающей грузу довѣряемыхъ ей увѣсистыхъ оконницъ. Молодой артистъ былъ теперь вознагражденъ за долгое ожиданіе. Прелестное личико молодой дѣвушки, столь же свѣжее какъ чашечка цвѣтка, распускающагося на поверхности воды, показалось въ ночномъ смятомъ чепчикѣ изъ кисеи, придававшемъ ея челу и всей головкѣ выраженіе ангельской невинности; ея бѣлая шейка, дѣвствинныя груди, не вполнѣ скрытыя темнаго цвѣта платочкомъ, были видны, благодаря движеніямъ сна, которыя привели въ легкій безпорядокъ ея покровы. Ни малѣйшее выраженіе принужденности не оттѣняло простодушной прелести сего лица и сихъ глазъ, заранѣе увѣковѣченныхъ въ изящныхъ произведеніяхъ Рафаэля: та же грація, то же дѣвственное спокойствіе, которымъ дышутъ мадоны на картинахъ безсмертнаго артиста.

Юныя ланиты сего личика, на которомъ сонъ какъ-бы оставилъ избытокъ жизни, составляли прелестную противуположность съ ветхостію тяжелаго, грубой работы окна, у котораго подоконокъ почернѣлъ отъ времени. Молодая дѣвушка, еще полусонная, подобно тѣмъ дневнымъ цвѣткамъ, которые рано поутру не успѣли еще распустить всѣ свои лепестки, свернувшіеся отъ ночной прохлады, окинула голубыми глазами крыши сосѣднихъ домовъ, посмотрѣла на небо, и, какъ бы по привычкѣ, опустила ихъ на тёмную улицу, гдѣ ея взоры встрѣтились въ то же мгновеніе со взорами незнакомца. Она покраснѣла какъ маковый цвѣтъ, вѣроятно стыдясь что показалась въ утренней одеждѣ, и съ живостію отошла назадъ, испорченная щеколда щелкнула, и рама опустилась съ быстротою, которая, въ наши времена, подала мысль, дать ненавистное названіе сему несчастному изобрѣтенію нашихъ предковъ. Видѣніе изчезло. Казалось, что самая блестящая утренняя звѣзда сокрылась за черною тучею.

Между тѣмъ, тяжелые внутренніе ставни, охранявшіе легкій переплетъ оконныхъ стеколъ въ лавкѣ Koта-Проказника, изчезли какъ бы дѣйствіемъ волшебной силы. Ветхая дверь съ молоткомъ повернулась на своихъ петляхъ, плотно прилегла къ наружной стѣнѣ дома; и старый слуга, едвали не современникъ вывѣски, началъ, дрожащею рукою, прибивать къ сей двери четырехъугольный кусокъ сукна, на которомъ была вышита желтымъ шелкомъ затѣйливая вывѣска и классическое имя Гильома, преемника Шевреля.

Многимъ изъ проходящихъ трудно было бы отгадать чѣмъ собственно торговалъ Г. Гильомъ; и въ самомъ дѣлѣ, изъ-за толстыхъ желѣзныхъ перекладинъ, которыя снаружи охраняли его лавку, видны были только связки, Богъ вѣсть чего, обернутыя въ холстъ темнаго цвѣта, и которыя числомъ не уступали станицамъ сельдей, переплывающимъ Океанъ. Однакоже, несмотря на простоту (хотя сіе выраженіе здѣсь и слишкомъ умѣренно), сего готическаго фасада, Г. Гильомъ, изъ всѣхъ торгующихъ въ Парижѣ сукнами, имѣлъ одинъ изъ богатѣйшихъ магазиновъ; его сношенія были весьма обширны, и онъ, болѣе другихъ, былъ извѣстенъ своею честностію въ торговыхъ сдѣлкахъ. Всякій разъ, какъ его товарищи — поставщики заключали съ Правительствомъ торги? исполненіе которыхъ не терпѣло отлагательства, онъ готовъ былъ, въ продолженіи одной недѣли, поставить сукно, потребное на обмундированіе цѣлой арміи, какъ бы велико ни было обѣщанное ими число аршинъ. Сей хитрый купецъ, тысячью средствами, умѣлъ удержать за собою самый полновѣсный барышъ, не находя даже надобности бѣгать, подобно другимъ, по покровителямъ съ унизительными поклонами или богатыми подарками. Если сіи поставщики Имперіи не могли заплатить ему иначе, какъ векселями, хотя и вѣрными, но съ нѣсколько поздними сроками, то онъ совѣтовалъ имъ обратиться къ его нотаріусу, какъ человѣку, съ которымъ легко поладить; и, благодаря таковой продѣлкѣ, умѣлъ снять съ барана вторую шкуру, что подало поводъ негоціантамъ улицы Св. Діонисія употреблять между собою поговорку: — «Избави васъ Богъ отъ нотаріуса Г. Гильома!» когда рѣчь шла о весьма невыгодной сдѣлкѣ.

Старый поставщикъ, вдругъ, какъ бы чудомъ, явился на порогѣ своей лавки, въ ту минуту, когда удалился слуга. Г. Гильомъ обозрѣлъ со всѣхъ сторонъ улицу Св. Діонисія, сосѣднія лавки, взглянулъ на погоду, какъ человѣкъ вышедшій на берегъ въ Гаврѣ, и вновь увидѣвшій Францію послѣ путешествія. Увѣрившись совершено, что не произошло никакой перемѣны во время его сна, онъ вслѣдъ за симъ замѣнилъ молодаго артиста, который, съ своей стороны, смотрѣлъ на патріарха суконной промышленности съ такимъ же вниманіемъ, съ какимъ вѣроятно Г. Гумбольдъ разсматривалъ перваго Кангуру, встрѣченнаго имъ въ Америкѣ.

На Г. Гильомѣ были широкіе штаны изъ чернаго бархата, узорчатые чулки, тупоносые башмаки, красовавшіеся серебреными пряжками. Его платье, четыреугольнаго покроя съ четыреугольными полами, четыреугольнымъ воротникомъ, обхватывало его нѣсколько сутуловатый станъ, и было изъ зеленоватаго сукна, на которомъ видны были большія, изъ бѣлаго металла, пуговицы, покраснѣвшія отъ долгаго употребленія. Сѣдые, лоснящіеся волосы, были такъ тщательно причесаны на желтомъ его черепѣ, что оный довольно походилъ на вспаханное поле. Малые зеленые глаза, словно просверленные буравчикомъ, блистали огнемъ изъ подъ двухъ красноватыхъ дугъ, служившихъ замѣною ресницамъ. Долговременныя душевныя безпокойства провели на его челѣ горизонтальныя морщины, столь же многочисленныя, какъ складки у дамской шемизетки. Сіе блеклое лице свидѣтельствовало о его терпѣніи, о коммерческой мудрости, и о томъ хитромъ корыстолюбіи, котораго требуютъ дѣла.

Въ то время, чаще нежели теперь, встрѣчались старинныя фамиліи въ коихъ, какъ драгоцѣнныя преданія, сохранялись нравы, характеристическая одежда ихъ рода промышленности, сіи фамиліи, посреди новѣйшаго просвѣщенія, остались неприкосновенными, подобно допотопнымъ останкамъ, отъисканнымъ Г-мъ Кювье.

Г. Гильомъ, старшій въ споемъ семействѣ, былъ одинъ изъ ревностнѣйшихъ хранителей старыхъ обычаевъ. Не разъ случалось, что онъ грозилъ кому нибудь изъ своей братіи Синдикомъ, или соболѣзновалъ объ отмѣнѣ Купеческихъ Старшинъ, и никогда онъ не говорилъ о приговорѣ Купеческой умы, не назвавъ онаго Консульскою Сентенціею. Вѣроятно, въ слѣдствіе сихъ то старинныхъ обычаевъ, онъ вставалъ ранѣе другихъ въ своемъ домѣ, и поджидалъ появленія трехъ конторщиковъ, дабы пожурить ихъ когда они опаздывали.

Сіи молодые ученики Меркурія, не знали ничего ужаснѣе той безмолвной дѣятельности, неподвижности взоровъ, съ которою хозяинъ ихъ наблюдалъ за лицами и движеніями каждый понедѣльникъ утромъ, или когда подозрѣвалъ, что они надѣлали какихъ-нибудь проказъ. Но въ сію минуту старый суконщикъ такъ былъ углубленъ въ изслѣдованіе причины той заботливой внимательности, съ которою молодой человѣкъ въ плащѣ и шелковыхъ чулкахъ обращалъ поперемѣнно свои взоры, то на вывѣску, то на него самаго, или на внутренность его магазина, что совершенно не занимался ими. Блестящіе лучи восходящаго солнца способствовали разсмотрѣть обнесенное рѣшеткою бюро, украшенное занавѣсками изъ старой шелковой матеріи зеленаго цвѣта и въ которомъ хранились огромныя книги, нѣмые оракулы сего торговаго дома. Любопытный незнакомецъ казалось пожиралъ глазами сіе небольшое жилище, и снималъ тамъ съ боковой столовой, освѣщенной сверху, изъ которой собравшееся семейство въ обѣденное время, легко могло видѣть малѣйшія обстоятельства, могущія случиться за порогомъ лавки. Столь сильная привязанность къ его жилищу показалась весьма подозрительною негоціанту, бывшему свидѣтелемъ всѣхъ ужасовъ революціи въ 1793 году; и Г. Гильомъ весьма естественно заключилъ, что сей зловѣщій незнакомецъ подбирался къ кассѣ Кота-Проказника.

Старшій лѣтами конторщикъ, изъ-подъ тишка смотрѣвшій на взаимную перестрѣлку взоровъ хозяина и незнакомца, осмѣлился наконецъ стать на одной плитѣ съ Г. Гильомомъ; потомъ замѣтивъ, что молодой человѣкъ украдкою посматривалъ на окна третьяго этажа, онъ сдѣлалъ шага два на улицу, поднялъ голову, и ему показалось что дѣвица Августина Гильомъ торопливо удалилась отъ окна.

Торговецъ сукнами, недовольный проницательностію своего перваго конторщика, косо посмотрѣлъ на него; но вдругъ обоюдныя опасенія, возбужденныя присутствіемъ сего прохожаго, въ душахъ купца и влюбленнаго помощника уменьшились. Они увидѣли, что незнакомецъ сдѣлалъ знакъ извощичьей каретѣ, отправлявшейся ранѣе обыкновеннаго на ближайшую площадь, и поспѣшно вскочилъ на подножку экипажа, показывая притворный видъ совершеннаго равнодушія. Сей отъѣздъ поселилъ нѣкоторое утѣшеніе и въ сердцахъ другихъ двухъ конторщиковъ, съ безпокойствомъ узнавшихъ въ незнакомцѣ жертву ихъ окропленія.

— Ну, господа, что же вы стоите сложивъ руки? сказалъ Г. Гильомъ своимъ тремъ сидѣльцамъ-новичкамъ; встарину, чортъ побери! когда я былъ у хозяина Шевреля, я объ эту пору успѣлъ бы осмотрѣть куска два сукна.

— Видно тогда ранѣе разсвѣтало? сказалъ второй конторщикъ, къ которому сіе замѣчаніе прямо относилось. Старый негоціантъ не могъ удержаться отъ улыбки.

Хотя двумъ изъ сихъ трехъ молодыхъ людей, порученныхъ попеченіямъ Г. Гильома ихъ родителями, богатыми мануфактуристами въ Лувьѣ и Седанѣ, стоило, достигнувъ возраста, въ которомъ они въ состояніи будутъ открыть собственную торговлю, только заикнуться, чтобы имѣть сто тысячь эфимковъ, но не смотря на сie, старый негоціантъ считалъ своею обязанностію держать ихъ подъ ферулою древняго деспотизма, въ наше время забытаго въ блестящихъ, новѣйшихъ магазинахъ: онъ заставлялъ ихъ работать, какъ негровъ, и ихъ троихъ достаточно было, чтобы совершить дѣло, надъ которымъ бы вѣрно попотѣли десять нынѣшнихъ служащихъ изнѣженность коихъ напыщаетъ колонны бюджета.

Ни малѣйшій шумъ не нарушалъ спокойствія сего торжественнаго дома, въ коемъ петли и замки дверей, казалось, вѣчно были смазаны масломъ, и самая незначительная вещь носила на себѣ отпечатокъ почтенной опрятности, свидѣтельствующей о строгомъ порядкѣ и бережливости. Часто конторщикъ, попроказливѣе другихъ, отмѣчалъ на Гріерскомъ сырѣ, который имъ предоставляли на завтракъ и который они очень уважали, число перваго появленія онаго. Сія и нѣкоторыя ей подобныя шалости, иногда срывали улыбку съ устъ младшей изъ двухъ дочерей Г. Гильома, той самой миловидной дѣвы, которая явилась восхищенному незнакомцу. Хотя, даже самый младшій изъ учениковъ платилъ за содержаніе довольно значительную сумму; но несмотря на то ни одинъ изъ нихъ не осмѣлился бы остаться за столомъ своего патрона, когда подавали дессертъ. Когда Г-жа Гильомъ упоминала о приправѣ салата, то сіи несчастные молодые люди трепетали, помышляя съ какою чрезвычайною бережливостію ея неумолимая рука наливала на оный масло. Они не смѣли и подумать о томъ, чтобы провести ночь внѣ дома, если задолго до исполненія, не представятъ сему чрезвычайному случаю какой нибудь уважительной причины. Наконецъ, каждое воскресенье; поочередно, двое изъ конторщиковъ провожали семейство Г. Гильома къ обѣдни и къ вечерни въ церковь Св. Лё. Дѣвица Виргинія и Августина, скромно одѣтыя въ ситцевыя платья, подавали каждая руку одному изъ конторщиковъ, и шли впереди подъ надзоромъ зоркихъ глазъ матери, которая заключала сей семейственный кортежъ съ своимъ мужемъ, пріученнымъ ею носить два толстыхъ молитвенника, переплетенныхъ въ черный сафьянъ.

Второй конторщикъ не получалъ жалованья. Тотъ же изъ нихъ, котораго уже семь лѣтъ терпѣнія и скромности посвятили въ домашнія таинства, получалъ восемь сотъ франковъ въ вознагражденіе за понесенные имъ труды. Но за то, въ нѣкоторые семейные праздники, онъ былъ поощряемъ небольшими подарками, которымъ единственно сухая и морщинистая рука Г-жи Гильомъ придавала цѣну: они обыкновенно или состояли изъ филейнаго кошелька, который она тщательно наполняла хлопчатою бумагою, чтобы выказать узоры a jour, или изъ подтяжекъ, довольно дюжихъ или пары шелковыхъ чулковъ, также не изъ лучшихъ. Иногда, впрочемъ очень рѣдко, сего перваго министра приглашали раздѣлять увеселенія семейства, когда оно отправлялось за городъ, или когда, послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ ожиданія, оно рѣшалось воспользоваться своимъ правомъ, нанявъ ложу, также посмотрѣть піэсу, на которую уже насмотрѣлся весь Парижъ. Что касается до двухъ другихъ конторщиковъ, то преграда, поставленная уваженіемъ и раздѣлявшая нѣкогда хозяина — суконщика и его учениковъ, была столь сильно утверждена между ними и старымъ негоціантомъ, что имъ легче было бы украсть кусокъ сукна, чѣмъ преступить сей священный обычай.

Сія чинность можетъ нынѣ показаться странною; но за то, старые купеческіе дома были школами нравственности и честности; часто хозяева усыновляли своихъ учениковъ; за бѣльемъ молодаго человѣка заботливо смотрѣли, починяли его, а иногда хозяйка дома даже возобновляла оное; если конторщикъ заболѣвалъ, то дѣлался предметомъ истинно-материнскихъ попеченій; и патронъ, въ случаѣ опасности, не щадилъ денегъ на извѣстѣйшихъ докторовъ; однимъ словомъ, онъ отвѣчалъ родителямъ за нравственность и познанія ввѣренныхъ ему молодыхъ людей. Если одинъ изъ нихъ впадалъ въ какое либо несчастіе, то знающіе его умѣли цѣнить въ немъ ту твердость и разумъ, съ каковыми онъ противустоялъ судьбѣ; и сіи старые негоціанты безбоязненно довѣряли счастіе своихъ дочерей тѣмъ, которымъ они, въ продолженіи столькихъ лѣтъ, довѣряли все свое имущество.

Г. Гильомъ былъ изъ числа сихъ купцовъ стараго времени: если онъ имѣлъ ихъ странности, за то имѣлъ ихъ сердце и достоинства. Посему-то Г. Іосифъ Леба, его первый конторщикъ, сирота, и не имѣвшій никакого состоянія, былъ уже, по крайней мѣрѣ въ мысляхъ, предназначенъ имъ въ супруги Виргніи, его старшей дочери. Но Г. Іосифъ не раздѣлялъ разрядныхъ мыслей своего патрона, который, ни за какія блага въ мірѣ, не согласился бы выдать замужъ младшую дочь прежде старшей; а сердце несчастнаго конторщика совершенно было покорено дѣвицею Августиною, младшею дочерью.

Чтобы оправдать сію страсть, тайно усилившуюся, необходимо подробнѣе вникнуть въ вѣдомство безусловнаго правленія, подъ которымъ находился домъ стараго суконщика.

Г. Гильомъ имѣлъ двухъ дочерей. Старшая, дѣвица Виргинія, была живой портретъ матери. Къ томужъ, Г-жа Гильомъ, дочь господина Шевреля, такъ прямо сидѣла обыкновенно на скамьѣ у своей конторки, что не разъ слыхала, какъ насмѣшники бились объ закладъ, что она тутъ посажена на колъ. Худощавое, продолговатое лице свидѣтельствовало о ея непомѣрной набожности. Г-жа Гильомъ не имѣла въ себѣ ничего пріятнаго, и самое ея обхожденіе было вовсе не привлекательно. Она украшала, почти шестидесятилѣтнюю свою голову, чепцомъ, котораго видъ оставался неизмѣннымъ, и который имѣлъ ушки, наподобіе чепцовъ, употребляемыхъ вдовами. Всѣ сосѣди называли ее сестрою-привратницею. Она говорила кратко, и самыя граціозныя ея тѣлодвиженія довольно походили на отрывистыя движенія телеграфа. Ея глаза, свѣтлые какъ у кота, казалось, смотрѣли на всѣхъ съ недоброжелательствомъ отъ того, что она была безобразна. Дѣвица Виргинія, воспитанная вмѣстѣ съ сестрою подъ деспотическимъ правленіемъ матери, имѣла двадцать восемь лѣтъ отъ роду. Молодость ослабляла въ ней непріятныя черты, которыми она сходствовала съ своею матерью; но строгость сей послѣдней: образовала въ ней два великихъ качества, которыя безъ сомнѣнія имѣли перевѣсъ надъ всѣми ея недостатками, а именно: она была тихонравна и терпѣлива.

Дѣвица Августина, которой едва исполнилось восемнадцать лѣтъ, не походила ни на отца, ни на мать; она принадлежала къ числу тѣхъ дѣтей, которыя заставляютъ вѣрить поговоркѣ смиренницъ: Богъ посылаетъ дѣтей. Августина была небольшаго роста, или, чтобъ дать вѣрнѣйшее понятіе объ ней, въ полномъ смыслѣ милочка. Ни одинъ свѣтской человѣкъ не могъ бы упрекнуть сіе прелестное созданіе, исполненное грація и скромности, ни въ чемъ, развѣ только въ тѣлодвиженіяхъ нѣсколько мелочныхъ и простыхъ, и иногда въ принужденности. Ея неподвижное и спокойное лице дышало легкою задумчивостію, которая обыкновенно овладѣваетъ всѣми молодыми дѣвушками, слишкомъ робкими въ присутствіи матери.

Сіи двѣ сестры, всегда одѣтыя скромно, могли удовлетворять врожденному въ женщинахъ кокетству, только чрезвычайною опрятностію, которая была имъ очень къ лицу, и согласовалась съ навощенными конторками, съ полками, на коихъ старый слуга не терпѣлъ ни одной пылинки, и съ древнею простотою всего ихъ окружающаго. Августина и Виргинія, принужденныя по своему роду жизни, искать стихіи счастія въ постоянныхъ трудахъ, до сихъ поръ въ полной мѣрѣ соотвѣтствовали желаніямъ матери, которая въ тайнѣ восхищалась превосходнымъ характеромъ своихъ двухъ дочерей.

Легко вообразить слѣдствія ихъ домашняго образованія. Воспитанныя для торговли, привыкшія слышать только жалкіе мелочные коммерческіе расчеты и сужденія, выучивъ одну грамматику, счетоводство, не много изъ Іудейской исторіи, Французскую же зная по одному Рагоа, и не читавъ никакихъ сочиненій, кромѣ тѣхъ, кои съ разрѣшенія матери, имѣли свободный къ нимъ доступъ, онѣ не могли развить свои понятія. Онѣ въ совершенствѣ умѣли вести хозяйство, знали цѣну вещей, и, видя на опытѣ. сколь трудно добывать деньги, онѣ были бережливы, и имѣли нѣкотораго рода уваженіе къ качествамъ негоціантовъ. Несмотря на значительный достатокъ ихъ отца, онѣ при случаѣ умѣли такъ же хорошо заштопать старое, какъ и смастерить новый нарядъ. Не вѣдая удовольствій свѣта и имѣя всегда передъ глазами примѣрную жизнь своихъ родителей, онѣ очень, очень рѣдко обращали взоры за предѣлы отческаго, ветхаго дома, который для ихъ матери былъ вселенною. Собранія, бывшія въ домѣ Г-на Гильома по случаю какого нибудь домашняго праздника, составляли для его дочерей всю будущность земныхъ ихъ радостей. Когда въ большой гостиной, находившейся во второмъ этажѣ, онѣ ожидали своего дядю, богатаго нотаріуса, его жену, которая имѣла брилліанты; двоюроднаго брата, начальника отдѣленія въ Военномъ Министерствѣ; негоціантовъ, изъ самыхъ извѣстныхъ между живущими въ улицѣ Бурдонэ; двухъ-трехъ старыхъ банкировъ и нѣсколькихъ молодыхъ женщинъ испытанной нравственности; тогда хлопотливыя приготовленія, которыя дѣлались необходимыми по причинѣ тщательнаго старанія съ коимъ серебро, Саксонскій фарфоръ, хрусталь, восковыя свѣчи были уложены, разнообразили на нѣкоторое время почти затворническую жизнь сихъ трехъ женщинъ. Въ ожиданіи гостей, онѣ суетились подобно монахинямъ, предъ посѣщеніемъ Епископа; когда же вечеромъ обѣ сестры, утомленныя чищеніемъ, натираніемъ, переборкою и разстановкою вещей, долженствовавшихъ служить украшеніемъ празднества, помогали раздѣваться своей уставшей матери, то Г-жа Гильомъ обыкновенно говаривала: — Мы сегодня ровно ничего не сдѣлали, милыя дѣти!….

Если Г-жа Гильомъ позволяла танцовать въ сихъ торжественныхъ собраніяхъ, изгоняя бостонные, вистные и триктракные столы въ свою спальню; то подобное блаженство уступало только наслажденію посѣтить большіе балы, на которые Г-нъ Гильомъ водилъ своихъ дочерей раза два или три во время карнавала.

Наконецъ, почтенный суконщикъ задавалъ одинъ разъ въ годъ пиръ, не жалѣя никакихъ издержекъ. Какъ бы богаты и взыскательны ни были гости, приглашаемые на оный, но никогда не уклонялись отъ посѣщенія; ибо, самые значительные домы той части города, въ которой: жилъ Г-нъ Гильомъ, нуждались иногда, или въ его обширномъ кредитѣ, или въ его богатствахъ, или прибѣгали къ его зрѣлой опытности.

Но дочери сего достопочтеннаго негоціанта не умѣли въ той мѣрѣ, въ какой можно было предполагать воспользоваться тѣми свѣденіями, которыя молодыя дѣвицы могутъ пріобрѣсти въ обществѣ. Онѣ являлись въ сихъ собраніяхъ, кои, казалось, были внесены въ памятную книгу о долгахъ, въ такихъ нарядахъ, что скудость и простота оныхъ заставляла ихъ краснѣть; танцовали очень посредственно, и, находясь подъ неослабнымъ надзоромъ матери, не смѣли поддерживать съ своими кавалерами разговоръ иначе, какъ одиними да и нѣтъ. Къ тому жъ, законы старой вывѣски Кота-Проказника требовали, чтобы онѣ были уже въ своихъ комнатахъ въ одинадцать часовъ, а въ сіе то время балы или праздники только что начинаютъ оживляться.

И такъ, увеселенія, по видимому довольно сообразныя съ состояніемъ ихъ отца, часто дѣлались, такъ сказать, приторными, по обстоятельствамъ, происходящимъ отъ привычекъ и правилъ сего семейства, что же касается до ихъ домашняго быта, то одного замѣчанія достаточно, дабы вполнѣ описать оный: госпожа Гильомъ требовала, чтобы обѣ ея дочери были одѣты и приходили внизъ, каждый Божій день, въ одно время, и занятія ихъ были подвержены строгой монастырской правильности.

Однакожъ Августина получила отъ природы душу довольно возвышенную для того, чтобы чувствовать пустоту подобной жизни. Иногда голубые ея глаза подымались какъ бы дѣлая нѣмой запросъ длинной, темной лѣстницѣ, или сырому магазину; потомъ, постигнувъ сіе монастырское безмолвіе, она, казалось, прислушивалась къ отдаленнымъ откровеніямъ той страстной жизни, которая ставитъ чувствованія несравненно выше внѣшнихъ предметовъ. Тогда краска проявлялась на ея лицѣ; изъ бездѣйственныхъ ея рукъ падала кисея на дубовую полированную доску конторки, и непосредственно за симъ ея мать говорила ей голосомъ, который, и при самыхъ ласковыхъ словахъ, сохранялъ обычную пискливость: — Августина, о чемъ ты думаешь, душенька?…..

Быть можетъ Графь Ипполить Дугласъ и Графь Коминь, два романа, найденные Августиною въ шкапу кухарки, которую незадолго предъ тѣмъ Г-жа Гильомъ отпустила, способствовали къ развитію воображенія молодой дѣвушки. Въ одну изъ продолжительныхъ ночей прошедшей зимы, она, украдкою, и съ жадностію прочитала сіи два романа. Неопредѣленное выраженіе желаній, сладостный голосъ, ясминная кожа и голубые глаза Августины возжгли, въ сердцѣ бѣднаго сироты стольже сильную, сколь и почтительную къ ней любовь.

По своенравной прихоти, причину которой легко вообразить, Августина не чувствовала никакого влеченія къ Г. Іосифу Леба: можетъ быть потому, что она не замѣтила его любви; но въ замѣнъ того, долгія ноги главнаго конторщика, темнорусые его волосы, широкія руки и атлетическое сложеніе пріобрѣли ему тайную обожательницу въ дѣвицѣ Виргині, руки которой еще никто не искалъ, несмотря на ея приданое, составлявшее до пятидесяти тысячь эфимковъ.

Ничто не можетъ быть естественнѣе сихъ противуположныхъ двухъ страстей, родившихся посреди безмолвія сего сумрачнаго жилища, подобно фіалкамъ въ чащѣ лѣса. Нѣмое, постоянное созерцаніе, занимавшее взоры сихъ молодыхъ людей, нуждающихся въ развлеченіи посреди безпрестанныхъ трудовъ и ничѣмъ не возмущаемой тишины, должно было, рано или поздно, возбудить въ нихъ чувствованія любви. Привычка видѣть всегда одно лице, заставляетъ насъ открывать въ немъ душевныя качества, и забывать нечувствительно недостатки его.

— Ну, признаться, если этотъ человѣкъ не перестанетъ куралесить, такъ нашимъ дочерямъ, того и смотри, что придется стоять на колѣняхъ передъ первымъ встрѣчнымъ мужчиною, сказалъ Г-нъ Гильомъ, читая однажды утромъ первый указъ Наполеона, въ силу котораго преждевременно должны были поступить на службу молодые люди, внесенные въ конскрипцію. Старый негоціантъ, видя съ огорченіемъ, что его старшая дочь отцвѣтаетъ, и вспомнивъ, что онъ самъ женился на дѣвицѣ Шеврель въ обстоятельствахъ; подобныхъ тѣмъ, въ коихъ находился Іосифъ Леба и Виргинія, расчелъ, что выдавъ дочь замужъ за своего конторщика, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ заплатилъ священный долгъ, и сдѣлаетъ сиротѣ такое же благодѣяніе, какимъ и самъ нѣкогда былъ одолженъ своему патрону.

Г-нъ Іосифъ имѣлъ тридцать три года отъ роду. Онъ счёлъ, что Августина цѣлыми пятнадцатью годами моложе его, и будучи очень смѣтливъ, не могъ не догадаться о намѣреніяхъ Г-на Гильома, котораго непреклонность онъ очень хорошо зналъ, посему и убѣдился, что никогда меньшая дочь не будетъ выдана замужъ прежде старшей. И такъ бѣдный конторщикъ, имѣвшій столь же доброе сердце, сколько ноги его были длинны, а туловище толсто, страдалъ въ безмолвіи.

Таково было положеніе вещей въ сей малой республикѣ, которая, въ улицѣ Св. Діонисія довольно походила на какое нибудь Аббатство Траппистовъ. Но дабы имѣть точное понятіе какъ о внѣшнихъ приключеніяхъ, такъ и о чувствованіяхъ дѣйствующихъ лицъ, надлежитъ дать отчетъ объ обстоятельствахъ, бывшихъ за нѣсколько еще мѣсяцевъ до этой сцены, которою начинается сія повѣсть.

Случилось, что однажды въ сумерки, какой то молодой человѣкъ, проходя мимо темной лавки Кота-Проказника, остановился передъ нею, и созерцалъ нѣкоторое время такую сцену, которая безъ сомнѣнія, привлекла бы вниманіе всякаго живописца. Магазинъ, еще не освѣщенный, составлялъ совершенно тёмную раму, за которою была видна столовая негоціанта. На кругломъ столѣ была поставлена лампа, отражающая внизъ тотъ пріятный свѣтъ, который придаетъ картинамъ Голландской школы что то особенно плѣняющее насъ. Столовое бѣлье необыкновенной бѣлизны, серебро, хрусталь, всѣ сіи блестящія принадлежности еще болѣе прельщали зрѣніе разительными противуположностями, происходящими отъ сочетанія свѣта съ тѣнью. Лице отца семейства и его жены, лица конторщиковъ, небесное чело молодой Августины, стоявшая въ двухъ шагахъ отъ нея дюжая, толстощекая служанка: всё это составляло столь любопытную группу, сіи головы были до такой степени оригинальны, каждый характеръ выражался съ такимъ простодушіемъ и силою; наконецъ такъ легко было угадать безмолвную и скромную жизнь сего семейства, что для артиста, привыкшаго изображать природу, и поступать ее, сія случайная сцена имѣла въ себѣ нѣчто приводящее его въ отчаяніе, почти непреодолимою трудностію передать оную на холстѣ.

Прохожій былъ молодой живописецъ, получившій, за семь лѣтъ предъ тѣмъ, первую премію отъ Академіи Художествъ. Онъ возвращался изъ Рима. Душа его, проникнутая поэзіею, зрѣніе, пресыщенное произведеніями Рафаэля и Микель-Анжа, жаждали природы и истины, послѣ столь долговременнаго пребыванія въ роскошной странѣ, гдѣ все великое, по крайней мѣрѣ такое было его личное чувствованіе. Преданное пылу Италіанскихъ страстей, сердце его искало одной изъ тѣхъ скромныхъ, задумчивыхъ дѣвъ, которыхъ, къ несчастію, онъ видѣлъ въ Римѣ только въ живописныхъ произведеніяхъ.

Отъ восторга, родившагося въ его пламенной душѣ, при воззрѣнія на сію живую картину, онъ перешелъ къ чувству восхищенія, замѣтивъ главную фигуру. Августина отказывалась отъ пищи; она казалась задумчивою; и, по случайному положенію лампы, отражавшей всѣ свои лучи на ея лицѣ, она, по видимому, имѣла движеніе посреди огненнаго круга, который ярче обозначалъ очеркъ ея головы, и освѣщалъ ее почти сверхъестественнымъ блескомъ. Артистъ видѣлъ въ ней отчужденнаго ангела. Почти невѣдомое ему чувствованіе, свѣжая, усладительная любовь, разлилась въ его сердцѣ. Пребывъ одно мгновеніе какъ бы подавленъ бременемъ своихъ мыслей, онъ отторгъ себя отъ блаженства, возвратился домой, не ужиналъ, не спалъ; и на другой день, расположившись въ своей мастерской, вышелъ изъ оной не прежде, какъ передавъ холсту все очарованіе сей сцены, воспоминаніе о которой довело его до какого-то изступленія.

Но его блаженство было не совершенно, пока онъ не имѣлъ вѣрнаго портрета своего кумира. Онъ, нѣсколько разъ проходилъ передъ магазиномъ Кота-Проказника; даже дерзнулъ раза два войти въ оный переодѣтымъ, для того, чтобы вблизи увидѣть то восхитительное созданіе, которое Г-жа Гильомъ хранила подъ крыломъ своимъ; цѣлыхъ восемь мѣсяцевъ, воодушевляемый своею любовію и не выпуская изъ рукъ кисти, онъ былъ недоступенъ для искреннѣйшихъ своихъ друзей, забылъ свѣтъ, поэзію, театръ, музыку, словомъ все, что доселѣ услаждало его досуги.

Однимъ утромъ Жиродетъ пробрался къ нему, несмотря на запрещеніе и уловки, очень извѣстныя артистамъ, которыя они умѣютъ отклонять. Подойдя къ молодому человѣку, онъ разбудилъ его вопросомъ: — Что приготовилъ ты къ выставкѣ?

Артистъ схватилъ друга своего за руку, увлекъ его въ мастерскую, и открылъ небольшую картину и портретъ. Послѣ непродолжительнаго, жаднаго созерцанія сихъ двухъ изящныхъ произведеній, Жиродетъ бросился на шею своему товарищу, и разцѣловалъ его, ибо не находилъ словъ для выраженія похвалы. То, что онъ почувствовалъ, могло быть передано только душою прямо душѣ.

— Ты влюбленъ? сказалъ Жиродетъ.

Оба артиста знали, что изящнѣйшіе портреты, писанные Тиціаномъ, Рафаэлемъ и Леонардомъ-де-Винчи, были одолжены своимъ существованіемъ одному чувствованію любви, посему молодой артистъ наклонилъ голову.

— Счастливъ же ты, что возвращаясь изъ Италіи, могъ влюбиться здѣсь; но не совѣтую тебѣ выставить эти картины, прибавилъ знаменитый живописецъ: повѣрь мнѣ, что изящества ихъ никто не почувствуетъ. Эта истина въ краскахъ, эта необыкновенная работа, не могутъ быть оцѣнены. Публика отвыкла вникать во все это. Картины, которыя мы теперь пишемъ, любезный другъ, просто — экраны и ширмы. Знаешь ли что? Станемъ лучше писать стихи и переводить Анакреона! Увѣряю тебя что этимъ скорѣе пріобрѣтемъ славу.

Несмотря на сей пріятельской совѣтъ, обѣ картины были выставлены.

Семейственная сцена произвела переворотъ въ живописи. Она служила основаніемъ роду картинъ, такъ называемыхъ: домашнія сцены, и которыя въ такомъ множествѣ являются на всѣхъ выставкахъ, что можно бы подумать, будто оныя получаются какимъ нибудь механическимъ способомъ. Что касается до портрета, то вѣроятно очень мало такихъ артистовъ, которые бы не помнили сего живаго холста, превознесеннаго цѣлою публикою, всегда справедливою въ совокупности, и увѣнчаннаго самимъ Жиродетомъ. Обѣ картины были окружены бездною народа: около нихъ была ужасть какая давка, какъ говорятъ дамы. Спекулаторы, вельможи покрыли сіи два холста двойными наполеондорами? но артистъ ни за что не соглашался ихъ продать; даже отказался снять съ нихъ копіи. Ему предложили большія деньги за позволеніе выгравировать эстампы съ его картинъ: но и купцы успѣли не болѣе знатныхъ.

Этотъ случай сдѣлался извѣстнымъ почти всему Парижу; но, по своей сущности, не могъ проникнуть въ маленькую Ѳиваидскую пустыню улицы Св. Діонисія. Между тѣмъ случилось, что жена нотаріуса, навѣстивъ Г-жу Гяльомъ, разговорилась съ Августиною, которую очень любила, о выставкѣ, и объяснила ей происхожденіе оной и цѣль. Болтовня Г-жи Вернье возбудила въ дѣвицѣ Августинѣ желаніе видѣть картины, и придала ей довольно смѣлости, чтобы тайно упросить тетушку итти съ нею въ Лувръ. Жена нотаріуса имѣла порядочный успѣхъ въ переговорахъ, которые вела по сему дѣлу съ Г-жею Гильомъ; ибо выпросила своей племянницѣ увольненіе, на два часа, отъ ея печальныхъ занятій.

Молодая дѣвушка пробралась сквозь толпу до увѣнчанной картины. Она задрожала какъ осиновой листъ, когда узнала себя на портретѣ. Она съ боязнію посмотрѣла около себя, дабы вернуться къ тетушкѣ, увлеченной въ сторону отливомъ толпы. Въ сію самую минуту робкіе ея взоры встрѣтили пламенное лице юнаго живописца. Въ одно мгновеніе, она вспомнила физіогномію молодаго человѣка, часто проходящаго мимо ея оконъ, и котораго она хорошо замѣтила, полагая что то былъ какой нибудь новый сосѣдъ.

— Вы видите къ чему любовь сдѣлала меня способнымъ!…. шепнулъ артистъ застѣнчивой дѣвицѣ, которую сіи слова привели въ испугъ.

Она обрѣла сверхъестественныя силы, чтобы разсѣчь густую толпу, и присоединилась къ теткѣ, еще не успѣвшей пробраться къ картинѣ.

— Васъ задавятъ!…. вскричала Августина. Пойдемъ-те, тетушка.

Но въ залѣ, гдѣ были выставлены картины, бываютъ такія минуты, въ которыя двѣ женщины не имѣютъ возможности итти въ Луврскія галлереи. Дѣвица Гильомъ и ея тётка были увлечены неправильнымъ движеніемъ толпы на разстояніе нѣсколькихъ шаговъ отъ второй картины. Тутъ, Г-жа Вернье и Августина могли вмѣстѣ приблизиться къ произведенію, превознесенному модою, которая на этотъ разъ не противорѣчила таланту. У жены нотаріуса вырвалось восклицаніе удивленія, которое было заглушено шумомъ и говоромъ толпы; но Августина невольно прослезилась, взирая на сію дивную сцену. Потомъ, руководимая неизъяснимымъ чувствованіемъ, она приложила палецъ къ своимъ губамъ, видя, въ двухъ шагахъ отъ себя, восторженное лице молодаго живописца.

Онъ отвѣчалъ наклоненіемъ головы, и указалъ на Г-жу Вернье, какъ бы на помѣху для нихъ, чтобъ удостовѣрить дѣвушку, что онъ ее понялъ. Сіи знаки, казалось, жгли ея внутренность. Ей представлялось, будто она нѣкоторымъ образомъ преступна, ибо воображала, что между ею и незнакомцемъ, заключился въ ту минуту какой-то тайный договоръ.

Нестерпимая жара, безпрестанное мельканіе самыхъ блестящихъ туалетовъ, ослѣпительный блескъ яркихъ красокъ, множество живыхъ и живописныхъ лицъ, изобиліе раззолоченныхъ рамъ — все это возбудило въ Августинѣ какое-то упоительное чувствованіе, усугубившее ея опасенія. Съ нею, можетъ быть, сдѣлалось бы дурно, еслибъ, вопреки сему хаосу различныхъ ощущеній, не возникло въ глубинѣ ея сердца еще невѣдомое ей наслажденіе, котораго быстрое распространеніе было для нея почти мучительно.

Въ то мгновеніе ей показалось, что она подвластна тому злому духу, о которомъ громили проповѣдники, описывая всѣ ужасы его наущеній. Сія минута была для нея минутою безумія.

Молодой человѣкъ, просіявшій благополучіемъ и любовью, проводилъ ее до кареты ея тетки. Тогда Августина, сдѣлавшись жертвою совершенно новой для нея раздражительности, какого-то упоенія, которое порабощало ее природному влеченію, вняла краснорѣчивому голосу своего сердца. Она обращала взоры нѣсколько разъ на молодаго живописца, не скрывая овладѣвшаго ею смущенія. Никогда румянецъ ея ланитъ не былъ ярче, никогда онъ не являлъ такой разительной противуположности съ бѣлизною ея тѣла. Это была красота въ полномъ цвѣтѣ, скромность, во всей своей славѣ. Она мыслила съ нѣкоторою радостію, что ея присутствіе составляло благополучіе того, чье имя было на всѣхъ устахъ; чей талантъ умѣлъ дать человѣческое безсмертіе скоропреходящимъ изображеніямъ! Она была имъ любима!…. Въ этомъ невозможно было ей усумниться.

Когда ей нельзя было болѣе видѣть артиста, она всё еще слышала отзывающіяся въ ея сердцѣ сіи простыя слова: — «Вы видите, къ чему любовь сдѣлала меня способнымъ.» Тогда ей показалось, что отъ стремительнаго біенія сердца, она ощущаетъ боль, ибо, почувствовала какъ кровъ въ изобиліи струилась по всѣмъ жиламъ, и пробуждала въ ея слабомъ тѣлѣ усыпленную жизнь.

Она жаловалась на головную боль, чтобы избѣгнуть распросовъ тетки о картинахъ; но по возвращеніи, Г-жа Вернье не могла удержаться, чтобы сообщить Г-жѣ Гильомъ о славѣ, пріобрѣтенной Котомъ-Проказникомъ, и Августина трепетала всѣмъ тѣломъ, услышавъ, что мать ея намѣревается сходить на выставку для того, чтобы взглянуть на свой домъ. Молодая дѣвушка объявила, что ея головная боль усилилась, дабы получить позволеніе немедленно лечь въ постель.

— Вотъ какая польза отъ этихъ зрѣлищъ!…… вскричала Г-жа Гильомъ. Головныя боли!….. Куды какъ любопытно видѣть на картинѣ то, что можно каждый Божій день видѣть на улицѣ. И не толкуйте мнѣ объ этихъ живописцахъ!…. ни дать ни взять ваши писаки; всѣ — голодныя собаки!…. Лукавый чтоли ихъ дернулъ срамить мой домъ въ своихъ картинахъ!…..

— Отъ этаго мы можемъ продать нѣсколько лишнихъ аршинъ сукна! сказалъ Іосифъ Леба.

Несмотря на сіе замѣчаніе, судилище сихъ расчетливыхъ людей произнесло приговоръ надъ искусствами и поэзіею, и легко вообразить, что сіи разговоры, не подали большой надежды Августинѣ.

Цѣлую ночь она посвятила первымъ думамъ о любви. Событія того дня казались ей сновидѣніемъ, которое съ наслажденіемъ она возобновляла въ своемъ воображеніи. Одинокая, она посвятила себя въ опасенія, надежды, угрызенія, въ малѣйшіе оттѣнки чувствованія, что въ совокупности долженствовало потрясши ея сердце столь непорочное и неопытное. Какую пустоту представилъ ей ихъ мрачный домъ, и какія сокровища она обрѣла въ своей душѣ. Быть женою человѣка, одареннаго талантами, раздѣлять его славу! Какіе перевороты долженствовала произвести сія мысль въ сердцѣ молодой дѣвушки, воспитанной въ нѣдрахъ сего простаго семейства! Какія надежды долженствовала оная возбудить въ молодой дѣвушкѣ, которая, напитавшись доселѣ повседневными правилами, желала войти въ кругъ блестящей жизни. Это быль лучь солнца, проникнувшій въ подземную темницу.

Августина вдругъ полюбила. Столько идей въ одно время льстило ея чувствованіямъ, что она принуждена была уступить. Она пренебрегла всѣмъ. Не всегда ли осьмнадцатилѣтняя дѣвушка смотритъ на свѣтъ сквозь призму любви? Она считала себя способною противустать жестокимъ борьбамъ, происходящимъ отъ союза женщины нѣжнолюбящей и скромной съ мущиною, одареннымъ могущественнымъ воображеніемъ., она думала, что предназначена составить счастіе сего человѣка, или, лучше, она ни о чемъ не думала, не замѣчая ни какого противорѣчія между имъ и собою; ибо для нея, настоящее сливалось съ будущностію.

Когда, на другой день, ея отецъ и мать возвратились съ выставки, то на ихъ недовольныхъ лицахъ можно было прочитать неудачу. Во первыхъ, обѣ картины были взяты обратно своенравнымъ живописцемъ, а во вторыхъ, Г-жа Гильомъ потеряла свою черную кружевную косынку. Увѣренность, что картины, послѣ ея посѣщенія были вынесены съ выставки, была для Августины доказательствомъ нѣжной предупредительности, которую женщины всегда умѣютъ цѣнить по какому-то безотчетному чувствованію.

Въ то самое утро, когда, возвращаясь съ бала, Генрихъ де Соммервье (это было имя молодаго артиста, повторяемое молвою, и дошешее до слуха Августины) былъ окропленъ конторщиками Кота-Проказяика, между тѣмъ какъ ожидалъ появленія своей возлюбленной, которая безъ сомнѣнія не подозрѣвала, что онъ такъ близко отъ нея, сіи два любовника видѣлись только въ четвертый; разъ, съ самой сцены на выставкѣ.

Препоны, противуполагаемыя пылкому характеру артиста порядкомъ, заведеннымъ въ домѣ Г-на Гильома, усилили его страсть къ Августинѣ до неимовѣрной степени. Какъ предстать предъ молодую дѣвушку, всегда сидящую у конторки, между двумя женщинами, каковы были Виргинія и Г-жа Гильомъ? Какъ передавать ей свой мысли, когда мать ни на минуту не спускала съ нея глазъ?

Озабочиваясь мнимыми несчастіями, подобно всѣмъ влюбленнымъ, Генрихъ видѣлъ въ одномъ изъ конторщиковъ соперника, а въ другихъ, его наперсниковъ. И если онъ могъ надѣяться, что проведетъ столькихъ аргусовъ, то ему казалось совершенно невозможнымъ укрыться отъ строгихъ взоровъ стараго негоціанта и Г-жи Гильомъ. Вездѣ преграды, вездѣ отчаяніе. Самая пылкость страсти въ молодомъ живописцѣ препятствовала ему придумать одно изъ тѣхъ остроумныхъ средствъ, которыя, въ узникахъ и любовникахъ, являютъ какъ бы послѣднее усиліе разума человѣческаго, разгоряченнаго дикою привязанностію къ свободѣ, или болѣе дѣятельнымъ огнемъ любви. Въ такомъ расположеніи духа Генрихъ Соммервьё, съ дѣятельностію человѣка, лишеннаго разсудка, кружилъ по той части города, гдѣ жилъ Г. Гильомъ, какъ будто бы движеніе могло внушить ему какую нибудь хитрость.

Наконецъ, разшевеля свое воображеніе, онъ придумалъ средство подкупить толстощёкую служанку. Нѣсколько писемъ было передано въ продолженіи двухъ недѣль, послѣ того неблагопріятнаго утра, въ которое Г. Гильомъ и Генрихъ такъ хорошо разсмотрѣли другъ друга. Влюбленные успѣли условиться на счетъ свиданія въ назначенный часъ, вечеромъ, и сверхъ того въ воскресенье у обѣдни въ С. Лё. Къ тому жъ Августина доставила своему любезному Генриху списокъ всѣмъ своимъ родственникамъ и пріятелямъ ея семейства, и молодой живописецъ употребилъ всѣ старанія, чтобы познакомиться съ нѣкоторыми изъ нихъ, дабы задобрить, если возможно, въ пользу своихъ отрадныхъ заботъ, одну изъ тѣхъ душъ, занятыхъ деньгами и торговлею, для которыхъ искренняя любовь долл;на была казаться самою уродливою и неслыханною спекуляціею въ свѣтѣ.

Впрочемъ, въ привычкахъ семейства суконщика не произошло никакой перемѣны, и если, иногда, Августина казалась разсѣянною; если вдругъ уходила въ свою комнату, вопреки законамъ ихъ домашней хартіи, чтобы тамъ устроить сигналы посредствомъ цвѣтовъ; наконецъ, если она вздыхала и погружалась въ задумчивость, то никто, даже и мать того не примѣчали.

Сіе обстоятельство возбудитъ безъ сомнѣнія нѣкоторое удивленіе въ тѣхъ, которые постигли духъ сего семейства, въ которомъ мысль, носящая на себѣ малѣйшія отпечатокъ позади и оживляющая лице, производила рѣзкую противуположность со всѣми окружающими физіогноміями и даже, неодушевленными предметами. Тѣмъ болѣе сей случай долженъ казаться необыкновеннымъ, что Августина не могла сдѣлать малѣйшаго тѣлодвиженія, бросить взгляда безъ того, чтобы Г-жа Гильомъ или, Іосифъ Деба сего не замѣтили, и строго не разобрали. Впрочемъ, ничто не можетъ бытъ естественнѣе. Безмятежный корабль, плавающій по бурному морю Парижа подъ флагомъ Кота Проказника, былъ въ то время жертвою порывистыхъ вихрей, которые, по причинѣ ихъ періодическаго возвращенія, можно назвать экваторіальными.

Уже цѣлыя двѣ недѣли, четверо мущинъ, составляющихъ экипажъ, Г-жа Гильомъ и дѣвица Виргинія занимались многотрудною работою, извѣстною подъ названіемъ свода счетовъ. Въ сіе время ворочали кипы, мѣрили на аршинъ куски сукна, дабы съ точностію знать, на какую именно цѣну остается; тщательно осматривали ерлычки привѣшенные къ кускамъ, чтобы сообразить время покупки; записывали новую цѣну. Г. Гильомъ не садился ни на минуту, и съ аршиномъ въ рукахъ, имѣя перо за ухомъ, до вольно походилъ на капитана, управляющаго маневрами карабля.

Пронзительнымъ голосомъ, отзывающимся въ глубинѣ люковъ нижняго магазина, онъ произносилъ тѣ варварскія коммерческія выраженія, которыя, для другихъ, совершенныя загадки.

— Сколько H — N — Z?

— Весь.

— Многоли остается Q — X?

— Два аршина.

— Какой цѣны?

— Пять-пят-ьтри.

Поставь А по три, весь J — J; весь M — Р; u остатокъ V — D — O. Тысяча подобныхъ фразъ, столь же вразумительныхъ, оглушали: магазинъ, подобію стихамъ новѣйшихъ поэтовъ, повторяемыхъ фанатиками другъ другу, чтобы поддержать энтузіазмъ какого нибудь великаго человѣка.

Вечеромъ Г-нъ Гильомъ, запершись въ своей комнатѣ съ конторщикомъ и женою, выдавалъ деньги по нѣкоторымъ счетамъ, переводилъ другіе къ позднѣйшему сроку, писалъ къ запоздавшимъ плательщикамъ, и составлялъ фактуры. Всѣ трое трудились надъ сею огромною работою, итоги которой помѣщались на одной страницѣ, и ясно доказывали старому негоціанту, что его домъ имѣлъ хорошій запасъ денегъ, товаровъ, векселей, билетовъ и проч., что онъ не имѣетъ ровно никакого долгу, а напротивъ того, что ему должны сто или двѣсти тысячъ франковъ; что капиталъ его увеличился, фермы вскорѣ могутъ быть разширены, въ домахъ сдѣланы перестройки, а доходы удвоятся; слѣдовательно должно было считать обязанностію начать съизнова и съ большею ревностію чѣмъ когда либо копить новые ефимки, а вопросъ «къ какой стати?» даже не приходили на умь симъ трудолюбивымъ муравьямъ. Благодаря подобной годовой суматохѣ, счастливая Августина избѣжала испытанія со стороны своихъ аргусовъ.

Наконецъ, въ одну субботу, вечеромъ, былъ заключенъ сводъ. Цифры итога сопровождаемы были довольно нарочитымъ числомъ нулей, и по сему обстоятельству Г-нъ Гильомъ рѣшился снять запрещеніе, цѣлой годъ налагаемое на дессертъ. Понурливый суконщикъ, потирая руки, позволилъ конторщикамъ остаться за столомъ; но едва мущины успѣли допить рюмочку домашняго ликеру, какъ послышался на улицѣ стукъ кареты. Семейство Г-на Гильома поѣхало въ театръ Variétés, а младшіе два конторщика получили каждый шестифранковый ефимокъ, съ дозволеніемъ итти куда имъ заблагоразсудится, но вмѣстѣ съ тѣмъ условіемъ, чтобы возвратились не позже полуночи.

Несмотря на сіе уклоненіе отъ повседневныхъ привычекъ, старый суконщикъ на другой день поутру, то есть въ воскресенье, выбрился къ шести часамъ, надѣлъ свѣтло-каришневый кафтанъ изъ тонкаго сукна, на ворсъ котораго онъ всегда поглядывалъ съ нѣкоторымъ удовольствіемъ, прицѣпилъ золотыя пряжки къ завязкамъ шелковыхъ широкихъ штановъ, а другими пряжками застегнулъ клюши у своихъ башмаковъ; потомъ, въ семь часовъ, когда всѣ еще покоились въ домѣ, онъ отправился въ небольшой кабинетъ, устроенный въ первомъ этажѣ, и примыкавшій къ концу его магазина. Свѣтъ проходилъ въ оный чрезъ окно, съ толстыми желѣзными перекладинами, которое выдавалось на маленькой четвероугольный дворикъ, образуемый стѣнами столь темными, что заключаемое между ними пространство довольно походило на колодезь.

Старый негоціантъ самъ открылъ давно знакомые ему ставни, покрытые листовымъ желѣзомъ. Потомъ, поднялъ нижнюю половину оконницы, которая ходила въ пазахъ. Холодный воздухъ двора освѣжилъ теплую атмосферу кабинета, гдѣ особенный запахъ, свойственный конторамъ, былъ очень ощутителенъ. Суконщикъ, стоя возлѣ соломеннаго кресла, обитаго сафьяномъ, первоначальный цвѣтъ котораго трудно было угадать, оперся на запачканную ручку онаго, и, казалось, былъ въ недоумѣніи сѣсть ли ему, или нѣтъ. Онъ съ нѣжною заботливостію взглянулъ на конторку съ двойнымъ налоемъ, у которой, насупротивъ его мѣста, находилось другое для его жены, образуемое небольшою впадиною въ стѣнѣ. Онъ созерцалъ нумерованныя кардонки, бичевки, разные инструменты, полъ, сундукъ, все такіе предметы, коихъ происхожденіе было незапамятно!….. и ему казалось, что стоитъ передъ вызванною тѣнью своего хозяина Шеврёля. Онъ придвинулъ тотъ самый табуретъ, на которомъ когда-то сидѣлъ въ присутствіи своего покойнаго патрона. Табуретъ сей обитый черною кожею, изъ подъ которой торчалъ волосъ, старый суконщикъ, дрожащею рукою, поставилъ на то самое мѣсто, гдѣ оный стоялъ въ то время, когда онъ самъ былъ призванъ къ своему предшественнику; потомъ, съ неописаннымъ волненіемъ, онъ дернулъ за шнурокъ звонка, проведенаго къ изголовью кровати Іосифа Леба.

Послѣ сего рѣшительнаго поступка, старикъ, котораго сіи воспоминанія безъ сомнѣнія очень взволновали, взялъ три или четыре векселя, представленные ему до истеченія срока, и глядѣлъ на нихъ совершенно машинально, какъ вдругъ явился Іосифъ Леба.

— Сядьте тутъ, сказалъ ему Г. Гильомъ, указывая на табуретъ.

Надобно замѣтить, что старый хозяинъ никогда не сажалъ своего конторщика при себѣ. Іосифъ Леба пришелъ въ крайнее смущеніе.

— Что вы думаете объ этихъ векселяхъ? спросилъ Г-нъ Гильомъ.

— По нимъ не будетъ уплачено.

— Какъ?

— Я узналъ, что третьяго дня Леру и компанія уплатили всё золотомъ.

— Ого!….. вскричалъ суконщикъ, видно онъ не на шутку боленъ, когда уже у него показалась желчь! — Но поговоримъ о другомъ. — Іосифъ, сводъ счетовъ конченъ?

— Совсѣмъ, сударь, и дивиденды такъ значительны, что еще никогда у васъ подобныхъ не было.

— Не употребляй пожалуста этихъ новомодныхъ словъ, Іосифъ! Говори просто — выручка. Знаешь ли, голубчикъ, что нѣкоторымъ образомъ мы тебѣ одолжены сими барышами….. А потому, я нехочу чтобъ ты отнынѣ былъ на жалованьи. Г-жа Гильомъ подала мнѣ мысль доставить тебѣ такую выгоду, что….. Гм., Іосифъ! Куды бы лихо было выставить: Гильомъ, Леба и К-ія, ибо можно поставить и Компанія, чтобы придать подписи болѣе важности.

Глаза Іосифа Леба наполнились слезами, и онъ, удерживаясь со всевозможнымъ усиліемъ отъ нихъ, вскричалъ:

— Ахъ! Г-нъ Гильомъ!….. Чѣмъ заслужилъ я столь милостивое расположеніе, я исполнялъ только долгъ мой. Я бѣденъ, и уже столько обязанъ вамъ за то, что……

Онъ чистилъ обшлагъ праваго рукава лѣвымъ, и не смѣлъ взглянуть на старика, который улыбался, помышляя, что этотъ скромный молодой человѣкъ нуждался, какъ и онъ самъ нѣкогда, въ нѣкоторомъ ободреніи, дабы придать ему смѣлости, необходимой для полнаго объясненія.

— Однакоже, Іосифъ! возразилъ отецъ Виргиніи, ты не совсѣмъ заслуживаешь мое расположеніе, ибо ты менѣе довѣряешь мнѣ, нежели я тебѣ?…..

Конторщикъ съ живостію поднялъ голову.

— Тебѣ извѣстны всѣ тайны моей кассы; въ продолженіе двухъ лѣтъ, я не скрывалъ отъ тебя почти никакихъ моихъ дѣлъ; посылалъ тебя въ разъѣзды какъ довѣреннаго конторщика; наконецъ, мое сердце открыто для тебя!…. а ты?….. Ты любишь, и не вымолвилъ мнѣ о томъ ни словечка!…..

Іосифъ Леба покраснѣлъ.

— Ага! воскликнулъ Г-нъ Гильомъ, и такъ ты думалъ что проведешь такую старую лисицу, какъ я?….. Меня провести!… Развѣ ты забылъ, какъ я нѣкогда угадалъ, что Лекокъ долженъ обанкрутться, и какъ я потомъ выпутался изъ бѣды!…..

— Какъ, сударь? отвѣчалъ Іосифъ Леба, смотря на своего хозяина съ такимъ же вниманіемъ, съ какимъ и тотъ смотрѣлъ на него; какъ! вы знаете кого я люблю?…..

— Я все знаю, плутишка!…. молвилъ почтенный и вмѣстѣ лукавый суконщикъ, взявъ его слегка за ухо; и прощаю тебя, потому что самъ поступилъ точно также!

— И вы согласны отдать ее за меня?….

— Согласенъ, и отдамъ еще съ пятьюдесятью тысячами ефимковъ!…. Я предоставлю тебѣ сверхъ сего еще столько же, и мы примемся за новый торгъ, такъ что любо будемъ посмотрѣть! Опять станемъ вмѣстѣ клѣить дѣлишки, голубчикъ!…. вскричалъ старый купецъ пришедшій въ нѣкоторый восторгъ, вставая съ мѣста, и сплеснувъ руками; ибо, изволь видѣть, любезный зятекъ, что можетъ сравняться съ коммерціей!….. Одни только набитые дураки не могутъ понять, какое въ ней можно найти удовольствіе.

О! искать горячаго слѣда дѣлъ; — знать всегда каково идетъ на Биржѣ; — ожидать съ недоумѣніемъ, какъ въ игрѣ, банкрутства дома Этьеновъ и K-iи; — смотрѣть на марширующій полкъ Императорской Гвардіи, когда знаешь, что самъ одѣлъ его; — подкосить ноги сосѣду, разумѣется честнымъ образомъ! — дешевле отпускать фабричныя издѣлія, — слѣдовать за ходомъ дѣла, самимъ созданнымъ въ умѣ, которое образуется, постепенно развивается, колеблется, наконецъ, получаетъ желаемый успѣхъ, — узнавать, не хуже Министра полиціи, отношенія всѣхъ коммерческихъ домовъ, чтобы не попасть на ложную стезю; судить ихъ, безбоязненно ожидать паденія ихъ; имѣть друзей по корреспонденціи во всѣхъ мануфактурныхъ городахъ!….. Уфъ!….. Вотъ безпрерывная игра, Іосифъ! Вотъ что называется жить! Я умру посреди подобной потѣхи, какъ старый Шеврёль, и — знай нашихъ…..

Въ жару краснорѣчивѣйшей импровизаціи, когда либо сдѣланной старикомъ Гильомомъ, онъ почти и не замѣтилъ, что его конторщикъ заливался слезами

— Что съ тобою, Іосифъ, голубчикъ мой?….

— Ахъ, я ее такъ люблю, господинъ Гильомъ, что я думаю….. что сердце у меня замираетъ…..

— Е! голубчикъ! сказалъ разтроганный старикъ, ты болѣе счастливъ нежели предполагаешь, ибо, что грѣхъ таить, и она тебя любитъ!….. я это знаю…. Какъ не знать! И онъ помигивалъ своими маленькими зелеными глазами, поглядывая съ коса на своего конторщика.

Іосифъ Леба воскликнулъ въ восторгѣ:

— Августина, Августина!…. Съ сими словами онъ было бросился бѣжать изъ кабинета, какъ вдругъ почувствовалъ, что его удерживаетъ мощная рука. То былъ изумленный его хозяинъ, который насильно вернулъ его назадъ.

— Съ какой стати вмѣшивать Августину въ это дѣло?…. спросилъ Г-нъ Гильомъ такимъ голосомъ, что Іосифъ Леба невольно задрожалъ.

— Не ее ли…. я…. люблю….. проговорилъ конторщикъ, запинаясь.

Г-нъ Гильомъ, смущенный недостаткомъ своей проницательности, сѣлъ снова, и закрылъ свое продолговатое лице обѣими руками, чтобы раздумать о затруднительномъ положеніи, въ которомъ онъ находился.

Пристыженный и разстроенный Іосифъ Леба стоялъ неподвижно.

— Іосифъ!….. возразилъ вдругъ съ холодною важностію негоціантъ, я говорилъ съ вами о Виргиніи. Любовію повелѣвать нельзя, я это знаю. Ваша скромность мнѣ извѣстна; забудемъ нашъ разговоръ; потому что я никакъ не соглашусь выдать замужъ Августину прежде Виргиніи. Вашимъ молчаніемъ вы выиграете десять на сто.

Конторщикъ, которому любовь придала какую то особенную смѣлость и краснорѣчіе, сложилъ руки, и цѣлыя четверть часа говорилъ Г-ну Гильому съ такимъ жаромъ и чувствительностію, что дѣло приняло другой оборотъ. Еслибы рѣчь шла объ какой нибудь торговой сдѣлкѣ, то старый негоціантъ, сообразя свои непреложныя правила, рѣшился бы немедленно; но брошенный за тысячу миль отъ коммерціи, въ море чувствованій, не имѣя компаса, онъ мысленно сознавался, что плаваетъ въ недоумѣніи, будучи игралищемъ сего необыкновеннаго случая: и увлеченный природнымъ добродушіемъ, онъ почти началъ бредить.

— Кой чортъ, Іосифъ, ты кажется долженъ знать, что моя старшая дочь родилась десятью годами ранѣе младшей! Хотя въ дѣвицахъ жена моя была нехороша, а пожаловаться на меня все таки не можетъ. Объ чемъ горевать, это можетъ бытъ уладится, подождемъ! Всегда можно выпутаться изъ бѣды. Наша братья мужья не всегда бываетъ селадонами для своихъ женъ…… ты меня понимаешь? Г-жа Гильомъ чрезъ чуръ набожна, и….. Ну; была не была, голубчикъ….. возьми сегодня по утру Августину подъ руку, когда пойдемъ къ обѣдни!….. Таковы были несвязныя фразы, произнесенныя Г-мъ Гильомомъ. Заключеніе оныхъ восхитило влюбленнаго конторщика: онъ уже прочилъ Виргинію за одного изъ своихъ пріятелей, когда, выходя изъ закоптѣлаго кабинета, онъ пожималъ руку своему будущему тестю; и сказалъ ему, съ значительной ужимкой, что все устроится къ лучшему.

— Что-то подумаетъ Г-жа Гильомъ!.,.. была мысль, крѣпко тревожившая честнаго негоціанта, когда онъ остался одинъ.

За завтракомъ Г-жа Гильомъ и Виргинія, отъ которыхъ суконщикъ скрылъ покамѣстъ неудачу утренняго совѣщанія, довольно лукаво посматривали на Іосифа Леба, который былъ въ немаломъ замѣшательствѣ. Непритворная воздержность конторщика пріобрѣла ему удивительнымъ образомъ расположеніе его будущей тещи. Почтенная супруга суконщика стала такъ весела, что смотрѣла на Г-на Гильома улыбалсь, и даже позволила себѣ нѣкоторыя маленькія шутки, кои, съ незапамятныхъ временъ, водились въ сихъ невинныхъ семействахъ: она заговаривала объ ростѣ Виргиніи и Іосифа, чтобы заставить ихъ помѣряться. Сіи предварительные намеки, навели на чело главы семейства небольшія тучи. Онъ даже обнаружилъ такое уваженіе къ соблюденію приличій, что приказалъ Августинѣ дать руку старшему конторщику, когда собрались итти въ церковь Св. Лё. Г-жа Гильомъ, удивленная такою скромностію въ мущинѣ, почтила своего мужа одобрительнымъ наклоненіемъ головы. И такъ кортежъ, отправившись дзъ готическаго дома, шествовалъ въ порядкѣ, который не могъ подать повода къ лукавымъ толкамъ сосѣдей. — Не правда ли, сударыня, сказалъ Августинѣ дрожащимъ голосомъ конторщикъ, что жена негоціанта, умѣвшаго, какъ напримѣръ Г-нъ Гильомъ, составить себѣ порядочный достатокъ, могла бы попріятнѣе вашей матушки проводить время, могла бы носить брилліанты, разъѣзжать въ экипажѣ, что касается до меня, то если бы я женился, ужъ самъ хлопоталъ бы обо всемъ, чтобы видѣть свою жену счастливою. Я бы не засадилъ ее въ свою контору….. потому что; извольте видѣть, по части сукна, женщины теперь не такъ уже нужны, какъ встарь. Г-нъ Гильомъ хорошо дѣлалъ, что поступалъ по старинному, ибо ваша матушка сама охотно брала участіе въ его занятіяхъ. По моему же, достаточно, когда жена, дабы не привыкнуть чрезъ чуръ къ праздности, порядочно умѣетъ вести счеты, иногда помочь въ перепискѣ, отпустить покупщику какую нибудь мелочь, при случаѣ сторговаться, когда придутъ заказать что нибудь, и заняться хозяйствомъ. А послѣ семи часовъ, когда лавка уже будетъ заперта, по моему, такъ можно и повеселиться…… съѣздить въ театръ, въ гости…… Вы меня не слушаете.

— Какъ не слушаю, господинъ Іосифъ; но какъ вы думаете объ живописи?…. Не правда ли, что хорошо быть живописцемъ!

— Да, конечно, бываютъ маляры, у которыхъ водятся таки эфимки.

Разговаривая такимъ образомъ, семейство сіе пришло въ церковь Св. Лё. Тутъ Г-жа Гильомъ снова вступила въ свои права. Она, въ первый разъ, приказала Августинѣ сѣсть возлѣ себя; а Виргиніи, которой она велѣла занять третье кресло, пришлось сидѣть возлѣ Г. Леба. Въ продолженіи поученій, читанныхъ священникомъ, все шло какъ нельзя лучше между Августиною и Генрихомъ Соммервье, который, стоя за колонною, съ усердіемъ молился глазами; но вдругъ Г-жа Гильомъ замѣтила, хотя и поздновато, что дочь ея Августина держитъ молитвенникъ вверхъ ногами. Она уже намѣревалась порядкомъ пожурить ее, какъ вдругъ поднявъ свое черное покрывало, она перестала читать и начала присматриваться въ ту сторону, въ которую были обращены взоры ея дочери. Съ помощію своихъ очковъ, она увидѣла молодаго артиста, коего по щеголеватой, свѣтской одеждѣ скорѣе можно было счесть за отставнаго каваллерійскаго капитана, чѣмъ за негоціанта какого нибудь предмѣстья. Трудно представить себѣ гнѣвъ, овладѣвшій Г-жею Гильомъ, женщиною твердо увѣренною, что дала превосходное воспитаніе своимъ дочерямъ, когда вдругъ открыла въ сердцѣ Августины тайную любовь, возникшую безъ вѣдома родителей, опасности коей увеличивались еще въ ея умѣ отъ излишняго скромничества и совершенной неопытности. Она воображала, что дочь ея заражена до глубины сердца.

— Держите вопервыхъ, сударыня, вашу книгу какъ слѣдуетъ! сказала она голосомъ, хотя не громкимъ, но дрожащимъ отъ гнѣва.

Она съ живостію вырвала изъ рукъ дочери измѣнническій молитвенникъ, и обернувъ оный, возвратила ей. Послѣ чего прибавила:

— Смѣй только спустить глаза съ молитвенника, то я тебя научу смотрѣть по сторонамъ. Послѣ обѣдни отецъ твой и я, поговоримъ съ тобою.

Слова сіи были громовымъ ударомъ для бѣдной Августины. Она оторопѣла; но, волнуемая съ одной стороны сильною горестію, а съ другой страхомъ обратить на себя испытующіе взоры всѣхъ присутствующихъ, она имѣла довольно твердости, чтобы скрыть душевное разстройство. Несмотря на сіе, не трудно было угадать насильственное состояніе ея души, видя дрожащій въ рукахъ молитвенникъ, и слезы, падающія на каждую страницу онаго.

Артистъ встрѣтилъ яростный взглядъ изъ впалыхъ очей Г-жи Гильомъ, и понялъ тайну. Онъ вышелъ съ бѣшенствомъ въ сердцѣ, на все готовый.

— Изволь итти въ свою комнату, сударыня! сказала Г-жа Гильомъ своей дочери, возвратясь домой. Мы велимъ позвать тебя; въ особенности же, не смѣй уйти куда нибудь.

Переговоры между двумя супругами были столь тайны что трудно составить протоколъ оныхъ. Впрочемъ, Виргинія, которая разными увѣщаніями старалась ободрить сестру, простерла свою услужливость до того, что неоднократно подкрадывалась къ дверямъ спальни матери, гдѣ происходило совѣщаніе, чтобы подслушать нѣсколько словъ. Въ первое свое путешествіе съ третьяго этажа во второй, она услыхала восклицаніе отца:

— Развѣ ты хочешь погубить свою дочь?……

— Милая сестрица, сказала Виргинія разстроенной Августинѣ, батюшка беретъ твою сторону!

— А что они намѣрены сдѣлать Генриху!….. спросила невинная дѣвушка.

Тогда любопытная Виргинія сошла снова; и на этотъ разъ оставалась долѣе, ибо узнала, что Г. Леба любитъ Августину.

Въ сей незабвенный день, дому обыкновенно столь мирному, суждено было принять видъ совершеннаго ада. Г. Гильомъ привелъ въ отчаяніе Іосифа Леба, открывъ ему тайную любовь Августины къ незнакомцу. Леба, который уже склонилъ своего пріятеля искать руки Виргиніи, вдругъ увидѣлъ, что всѣ его надежды разрушены. Дѣвица Виргинія, мучимая мыслію, что Г. Іосифъ нѣкоторымъ образомъ отказался отъ ея руки, почувствовала сильную головную боль. Однимъ словомъ, раздоръ, возникшій между Г-мъ и Г-жею Гильомъ послѣ упомянутаго совѣщанія въ которое они въ третій только разъ, въ продолженіи ихъ супружества, были несогласны въ своихъ мнѣніяхъ, обнаружился самымъ ужаснымъ образомъ.

Наконецъ, въ четыре часа по полудни, Августина блѣдная, трепещущая, съ заплаканными глазами, предстала предъ своихъ родителей. Бѣдная дѣвушка откровенно разсказала имъ краткую повѣсть о своей любви. Ободренная снисходительностію отца, обѣщавшаго не прерывая выслушать ее, она съ нѣкоторою твердостію произнесла предъ лицемъ своихъ родителей имя Генриха де Соммервье, лукаво сдѣлавъ удареніе надъ аристократическою частицею. Потомъ, предавшись въ первый разъ наслажденію говоритъ о своихъ чувствованіяхъ, она имѣла довольно смѣлости, чтобы съ невинною рѣшительностію объявить, что она любитъ Г. Генриха де Соммервьё, что она ему объ этомъ писала уже; и, со слезами на глазахъ, она прибавила, что будетъ несчастлива, если ее принесутъ въ жертву другому.

— Но, Августина! знаешь-ли ты что такое живописецъ?….. вскричала ея мать съ отвращеніемъ.

— Жена!….. сказалъ старый негоціантъ, взглянувъ на Г-жу Гильомъ; и симъ восклицаніемъ наложилъ молчаніе на уста своей супруги.

— Августина, прибавилъ онъ, артисты вообще голы какъ соколы. Они расточительны, и почти всегда гуляки. Я былъ поставщикомъ у покойнаго Г. Іосифа Вернета, у покойнаго Г. Лекеня и у покойнаго Г. Новерра. Батюшки свѣты! еслибы ты знала сколько этотъ Г. Новерръ, Г. Шевалье де Сен-Жоржъ, и въ особенности Г. Филидоръ, надѣлали хлопотъ бѣдному Г. Шеврёлю…… Чудаки да и только!….. Краснобаи, развязны хоть куды….. Ужъ вѣрно твой Г. Суммер….. Сомм…..

— Соммервьё, багаюшка!

— Ну, де Соммервье, пусть такъ! ужъ вѣрно онъ никогда не былъ такъ любезенъ съ тобою, какъ Г. Шевалье де Сен. Жоржъ былъ въ отношеніи ко мнѣ въ тотъ день, въ который я получилъ въ руки Консульскую сентенцю противъ него…… Да и то сказать, всѣ они въ тогдашнее время были не изъ простыхъ……

— Но, батюшка, Г. Генрихъ, дворянинъ…… и писалъ мнѣ что онъ богатъ…… До революціи, его отецъ имѣлъ титулъ Графа.

При сихъ словахъ, Г. Гильомъ взглянулъ на свою грозную половину, которая, подобно всѣмъ женщинамъ раздосадованнымъ противурѣчіями, постукивала носкомъ объ полъ, и хранила глубокое молчаніе. Избѣгая даже встрѣтить своими гнѣвными взорами глаза Августины, она, казалось, возлагала на Г. Гильома всю отвѣтственность въ столь важномъ дѣлѣ, то ея совѣты не были уважены. Впрочемъ, несмотря на притворное равнодушіе, она, увидѣвъ что мужъ ея такъ легко принялъ рѣшеніе въ обстоятельствахъ совершенно чуждыхъ коммерціи, вскричала:

— По истинѣ, сударь, вы до такой степени слабы къ вашимъ дочерямъ…. что……

Шумъ кареты, остановившейся у воротъ, вдругъ прервалъ нагоняй, котораго старый негоціанть уже начиналъ страшиться.

Въ мгновеніе ока, Г-жа Вернье появилась въ комнатѣ; и, взглянувъ на трехъ дѣйствующихъ лицъ въ сей семейственной сценѣ, сказала съ видомъ покровительства:

— Я знаю все!….. Г-жа Вернье имѣла слабость думать, что жена Парижскаго нотаріуса могла играть роль утонченной свѣтской женщины. — Я знаю все, повторила она, и являюсь въ Ноевъ ковчегъ, подобно голубю съ масличною вѣтвью.

— Я читала сію аллегорію въ Духѣ Христіанства (Génie du Christianisme), сказала она, обращаясь къ Г-жѣ Гильомъ; и сіе сравненіе должно вамъ нравиться, сестрица.

— Знаешь-ли, прибавила она, смотря съ улыбкою на Августину, что этотъ Г. де Соммервьё отличный молодой человѣкъ. Онъ сегодня подарилъ мнѣ мой портретъ, сдѣланный мастерски, который стоитъ по крайней мѣрѣ шести тысячь франковъ….. При сихъ словахъ, она слегка ударила по плечу Г. Гильома, и старый негоціантъ не могъ удержаться отъ особеннаго рода гримасы, которая была ему свойственна.

— Я очень коротко знаю Г. де Соммервьё, продолжала тетка. Недѣли двѣ тому назадъ, онъ бывалъ у меня на вечерахъ, и обворожилъ всѣхъ. Вотъ почему я взялась быть его ходатаемъ. Онъ повѣрилъ мнѣ всѣ свои сердечныя заботы: съ сегоднишняго утра, я знаю что онъ обожаетъ Августину, и ей быть за нимъ. О! сестрица, не качай пожалуста головою въ знакъ твоего несогласія!… Знаешь ли, что поговариваютъ будто бы его пожалуютъ въ Бароны; и будто бы самъ Императоръ, на выставкѣ, далъ ему крестъ Почетнаго Легіона. Г-нъ Вернье у него нотаріусомъ, и знаетъ его состояніе. И чтожъ! Онъ ежегодно имѣетъ чистаго, вѣрнаго дохода, двадцать четыре тысячи ливровъ. Знаешь ли, что тесть такого человѣка можетъ выйти въ люди, сдѣлаться меромъ въ своемъ округѣ, напримѣръ! Развѣ ты не помнишь, что Г. Дюпонъ былъ возведенъ въ Имперскіе Графы, и сдѣланъ Сенаторомъ, ради того, что былъ меромъ, и привѣтствовалъ Императора при его въѣздѣ въ Вѣну. О, эта свадебка уладится! Я, такъ обожаю этаго милаго молодаго человѣка! Обхожденіе его съ Августиною самое романическое. Будь спокойна, душенька, ты будешь счастлива, и всѣ будутъ завидовать тебѣ. У меня на вечерахъ бываетъ Дюшесса Каригліано, которая безъ ума отъ Г. Генриха де Соммервьё: злые языки говорятъ даже, что она только для него ѣздитъ ко мнѣ, какъ будто бы для Дюшессы — скороспѣлки унизительно бывать у своего нотаріуса,

— Августина, примолвила тетка послѣ краткаго молчанія, я видѣла портретъ!…. Ахъ, какъ онъ хорошъ. Знаешь ли, что Императоръ желалъ на него посмотрѣть, и смѣясь сказалъ Великому Конетаблю, что еслибы при его Дворѣ было побольше такихъ красавицъ въ то время, какъ у него собирается столько Королей, то онъ ручался бы поддержать вѣчный міръ въ Европѣ.

Слѣдствія сихъ преній легко угадать. Гроза, ознаменовавшая начало сего дня, должна была сходствовать съ бурями, возникающими въ природѣ, и подобно симъ послѣднимъ, предшествовать ясной и тихой погодѣ. Г-жа Вернье такъ увлекательно умѣла въ своихъ разговорахъ выставить на видъ выгоды сего союза, коснуться вдругъ, въ расчетливыхъ сердцахъ Г-на и Г-жи Гильомъ, столькихъ струнъ, что наконецъ успѣла задѣть самую чувствительную; чѣмъ она и воспользовалась.

Въ сію странную эпоху, негоціанты н богатые промышленники, болѣе нежели когда нибудь, имѣли безразсудную страсть заключатъ союзы съ вельможами, и Генералы Имперіи довольно выгодно умѣли воспользоваться симъ расположеніемъ. Г. Гильомъ сильно возставалъ противу сей общей слабости. Любимыя его аксіомы были: что женщина, желающая снискать счастіе, должна вытти замужъ за равнаго себѣ; что желающій возвыситься, рано или поздно будетъ въ томъ раскаеваться; что хозяйственныя заботы охлаждаютъ любовь до такой степени, что для взаимнаго счастія, супруги необходимо должны быть одарены качествами, поселяющими уваженіе другъ къ другу; что супруги должны быть въ равной степени образованы ибо, главное условіе согласія — быть въ состояніи понимать другъ друга; что если мужъ говоритъ погречески, а жена полатыни, то оба очень легко могутъ умереть съ голода. Это было родъ пословицы, придуманной имъ самимъ. Подобныя супружества онъ обыкновенно сравнивалъ съ тѣми старинными полушерстяными матеріями, въ коихъ шелковыя нити всегда подъ конецъ перетираютъ шерстяныя. Несмотря на сіе, сердце человѣческое въ такой мѣрѣ преисполнено суетности, что все благоразуміе стараго главы семейства принуждено было покориться наступательному велерѣчію Г-жи Вернье. Даже строгая Г-жа Гильомъ, въ склонности своей дочери, первая нашла уважительныя причины, чтобы отступить отъ сихъ правилъ, и согласиться принять въ своемъ домѣ Генриха де Соммервьё, котораго она надѣялась подвергнуть строгому испытанію.

Старый негоціантъ пошелъ увѣдомить Іосифа Леба о положеніи дѣлъ. Въ половинѣ седьмаго часа, столовая, прославленная кистью знаменитаго живописца, соединила, подъ своимъ по толкомъ съ просвѣтами, Г-на и Г-жу Вернье, молодаго артиста и его любезную Августину, Іосифа Леба, съ покорностію переносящаго свое счастіе, и дѣвицу Виргинію, головная боль коей унялась. Г-нъ и Г-на Гильомъ видѣли въ будущемъ своихъ дѣтей пристроенными, и судьбы Кота Проказника переходящія въ опытныя руки. Ихъ удовольствіе достигло высочайшей степени, когда, за дессертомъ, Генрихъ де Соммервьё подарилъ имъ превосходную картину, которую они не могли видѣть, и которая представляла внутренность ихъ старой лавки, бывшей виновницею толикаго счастія. — Вѣдь любо-дорого, вскричалъ Г-нъ Гильомъ, какъ станешь всѣмъ говорить, что за это давали тридцать тысячь франковъ!

— Да посмотрите, тутъ видны даже и ушки на моемъ чепчикѣ!… возразила Г-жа Гильомъ.

— А эти-то разложенныя матеріи!….. прибавилъ Іосифъ Леба; такъ и хочется взять рукою.

— Драпировка всегда возвышаетъ достоинство картины, отвѣчалъ живописецъ. Мы, новѣйшіе артисты, почли бы себя весьма счастливыми, еслибъ могли достигнуть въ драпировкѣ совершенства древнихъ.

— Вы говорите съ пристрастіемъ о дегатировкѣ, слѣдовательно любите и суконное дѣло!….. воскликнулъ Г-нъ Гильомъ. И такъ, любезнѣйшій! вотъ вамъ моя рука. Вы уважаете коммерцію, слѣдовательно мы другъ друга понимаемъ. Да и впрямь, за что бы ее презирать? Не тѣмъ ли же самымъ начался свѣтъ, ибо Адамъ продалъ рай за яблоко. Признаться, это была не очень-то выгодная спекуляція!…..

И старый негоціантъ захохоталъ съ простодушіемъ, будучи расположенъ къ тому шампанскимъ, которое, на этотъ разъ, лилось съ большимъ изобиліемъ.

Облако, покрывавшее глаза молодаго артиста, было столь густо, что онъ нашелъ будущую свою родню по чти любезною. Онъ даже не счелъ ниже своего достоинства позабавить ее нѣкоторыми шутками, носящими отпечатокъ очищеннаго вкуса. А посему-то, онъ и понравился всѣмъ.

Вечеромъ, когда гостиная знатно украшенная, какъ выражался Г-нъ Гильомъ, опустѣла, и въ то самое время, какъ Г-жа Гильомъ суетилась переходя отъ стола къ камину, отъ канделабровъ къ подсвѣчникамъ, и съ поспѣшностію гасила восковыя свѣчи, почтенный негоціантъ, который никогда не давалъ промаха, колъ скоро рѣчь шла о какихъ нибудь торговыхъ сдѣлкахъ пли деньгахъ, подозвалъ Августину; и, посадивъ ее къ себѣ на колѣни, началъ ей говорить слѣдующее:

— Милая дочь, ты желаешь вытти замужъ за Г-на Соммервьё, я не препятствую тебѣ въ этомъ; твоя воля рисковать своимъ капиталомъ счастія. Но меня не проведутъ этими тридцатью тысячами франковъ, которые выручаются, портя хорошій холстъ. Я знаю, что деньги, которыя скоро приходятъ, скоро и уходятъ. Еще сегодня вечеромъ этотъ молодой вертопрахъ говорилъ, что деньги для того и круглы, чтобы кружить по рукамъ. А развѣ онъ не знаетъ, что если деньги круглы для мотовъ, то бережливые люди очень вѣдаютъ, что онѣ плоски для того, чтобы накопляться. Этотъ красавчикъ поговариваетъ, что будетъ возитъ тебя, дочь моя, въ каретѣ, наряжать въ брилліанты!…. У него водятся деньги, пусть и издерживаетъ ихъ на тебя! Блаженни вѣрующіе! Это до меня не касается. А вотъ что касается до твоего приданаго, то я не хочу чтобъ эфимки, собранные съ такимъ трудомъ, ушли на экипажи или на щегольскія затѣи. Кто слишкомъ тороватъ, тотъ яе будетъ богатъ. На пятьдесятъ тысячь эфимовъ еще не купить цѣлаго Парижа; и ты пожалуй считай себѣ, что на твою долю придется со временемъ не одна сотняга тысячь франковъ, а я, себѣ на умѣ: заставлю таки тебя подождать годъ — другой лишній. Посему-то я отозвалъ твоего жениха въ уголокъ; и, сама ты знаешь, что человѣку, который велъ банкрутство Лекока, не мудрено было уговорить артиста вступить въ бракъ съ дѣвушкою, не соединяя имѣній. Я не упущу изъ виду, чтобы, въ брачномъ контрактѣ, статьи объ уступкахъ, дѣлаемыхъ имъ въ твою пользу, были составлены законнымъ порядкомъ. Впрочемъ, что объ этомъ толковать, милая Августина, я твердо надѣюсь быть дѣдушкою, и съ этихъ уже поръ начну заниматься моими внучатами!….. И такъ, поклянись мнѣ теперь же, что ничего не предпримешь безъ моего совѣта; или, если я, паче чанія, скоро отправлюсь къ отцу Шеврёлю, не сдѣлаешь никакого обязательства, не посовѣтовавшись прежде съ молодымъ Леба, твоимъ шуриномъ. Обѣщай исполнить это.

— Клянусь, батюшка, исполнить ваше желаніе.

При сихъ словахъ, съ смиреніемъ произнесенныхъ Августиной, старикъ поцѣловалъ свою дочь въ обѣ щеки, и, въ сей вечеръ, обѣ четы любовниковъ провели ночь столь же безмятежно, какъ и Г-нъ Гильомъ съ супругою.

Спустя нѣсколько мѣсяцевъ послѣ сего достопамятнаго воскресенья, въ церкви Св. Лё были обвѣнчаны двѣ четы, весьма различныя между собою.

Августина и молодой Генрихъ де Соммервьё, прибывшіе въ великолѣпномъ экипажѣ, предстали у алтаря во всемъ блескѣ счастія, окруженные всею очаровательностію любви, облеченные въ пышныя убранства. А Виргинія, пpiѣхавшая съ своимъ семействомъ въ простенькой каретѣ, скромно слѣдовала, рука объ руку съ покорнымъ Г. Леба, въ менѣе затѣйливыхъ нарядахъ, за своею юною сестрою, какъ тѣнь, необходимая для общей гармоніи всецѣлости сей картины.

Сколько Г. Гильомъ ни старался, чтобы Виргинію обвѣнчали прежде Августины, но съ огорченіемъ видѣлъ, что весь церковный причетъ при каждомъ обстоятельствѣ относился сперва къ болѣе пышной невѣстѣ.

Онъ слышалъ, какъ нѣкоторые изъ его сосѣдей чрезвычайно одобряли разсудительность дѣвицы Виргиніи, которая, по ихъ словамъ, вступала въ бракъ прочный, и оставалась вѣрною своему скромному состоянію; между тѣмъ они отпускали на счетъ Августины колкости, возбуждаемыя завистью: она выходила замужъ за артиста, за благороднаго. Они прибавиля еще, съ видомъ нѣкотораго страха, что если Г. Гильомъ хоть сколько нибудь имѣетъ амбиціи, то долженъ навсегда оставить ремесло суконщика. Г. Гильомъ очень радовался благоразумію, съ которымъ, по его старанію, былъ составленъ брачный контрактъ, когда услыхалъ замѣчаніе какого-то стараго продавца вееровъ, который объявлялъ, что этотъ артистъ — кутила, какъ разъ доведетъ свою жену до нищенской сумы.

Вечеромъ, члены семейства разстались послѣ пышнаго бала и одного изъ тѣхъ изобильныхъ ужиновъ, воспоминаніе о которыхъ вовсе изчезло въ настоящемъ поколѣніи.

Г-нъ ц Г-жа Гильомъ остались въ своемъ домѣ, въ улицѣ Colombier, въ томъ самомъ, гдѣ была празднована сватьба. Г-нъ и Г-жа Леба, въ покойной своей каретѣ, поѣхали въ старый домъ, въ улицѣ Св. Діонисія, для управленія кормиломъ Кота-Проказника. Артистъ, упоенный блаженствомъ, принялъ Августину на руки въ ту самую минуту, когда богатый его экипажъ остановился въ улицѣ Трехъ-Братьевъ, и понесъ свою возлюбленную въ покои, убранные со всѣмъ великолѣпіемъ роскошнаго Парижа.

Пылъ страсти, обуревавшій Генриха, окрылилъ для молодой четы, полетъ цѣлаго почти года, и въ продолженіи сего времени, ни одно облако не омрачило прелестнаго лазурнаго неба, подъ которымъ жили юные любовники. Для нихъ существованіе было безъ бремени, а посему ихъ бракъ казался неистощимымъ источникомъ веселія и благополучія. Исполненная поэзіи и могущественная душа Генриха де Соммервьё; изливала на каждый день неизъяснимое разнообразіе удовольствій, роскошь восхищенія, взоровъ и упоительныхъ рѣчей. Онъ умѣлъ разнообразить пылкость своихъ ощущеній, какою-то нѣжною истомою въ тѣ мгновенія отдыха, когда душа столь высоко паритъ въ восторгахъ, что можно подумать, будто бы она отложилась отъ тѣлесныхъ узъ.

Стыдливая и блаженная Августина жила въ небесахъ. Неспособная къ размышленію, она думала, что совершенно предавшись невинной и святой любви супружеской, она еще не вполнѣ вознаграждала своего Генриха. Скромная и откровенная, она не вѣдала ни кокетства отказовъ, ни власти, которую молодая свѣтская женщина умѣетъ снискать надъ мужемъ хитрымъ своенравіемъ. Она такъ любила, что не разсуждала о будущемъ. Она не воображала, что столь блаженная жизнь можетъ миноваться. Она въ то время была единственнымъ предметомъ всѣхъ радостей мужа; она мечтала, что сія неизчерпаемая любовь всегда будетъ привлекательнѣйшимъ ея украшеніемъ, подобно тому, какъ ея самоотверженіе и покорность будутъ служить неразрывными узами. Наконецъ, блаженство любви содѣлало ее столь блестящею, что ея прелести возбудили въ ней гордость, и родили внутреннее сознаніе вѣчно сохранить власть надъ мущиною, столь легко воспламеняемымъ, какъ Генрихъ де Соммервьё.

И такъ, замужство сдѣлало ее опытною только въ любви. Въ нѣдрахъ счастія, она пребыла тою же необразованною дѣвушкою, каковою она проводила уединенные дни въ улицѣ Св. Діонисія. Она и не имѣла въ виду перенять свѣтское обхожденіе, пріобрѣсти познанія, и примѣниться къ условіямъ того круга, въ которомъ ей предстояло жить. Такъ какъ слова ея были словами любви, то хотя въ ней и проявлялась нѣкоторая гибкость ума и тонкость въ выраженіяхъ, но всякая женщина, проникнутая страстію, содѣлавшеюся по видимому ея стихіею, объясняется такимъ же точно образомъ.

Если случайно, Августина выражала мысль, противорѣчущую понятіямъ Генриха, то молодой артистъ улыбался ей, подобно тому, какъ улыбаемся первымъ ошибкамъ иностранца противъ правилъ языка, которыя однакоже, отъ частаго повторенія, наконецъ надоѣдаютъ.

Впрочемъ, по истеченіи перваго года, прелесть коего можетъ сравняться съ быстрымъ полетомъ онаго, Генрихъ почувствовалъ необходимость приняться за свои привычныя занятія. Жена его была беременна. Онъ свидѣлся опять съ своими пріятелями. Въ продолженіи неусыпныхъ заботъ того времени, когда впервые, молодая мать кормитъ грудью своего младенца, онъ, правда, занимался съ рвеніемъ, но тѣмъ не менѣе иногда искалъ разсѣянія въ большомъ свѣтѣ. Домъ, который онъ посѣщалъ охотнѣе другихъ, былъ домъ Дюшессы Каригліано, успѣвшей наконецъ привлечь въ свое общество знаменитаго артиста. Когда Августина выздоровѣла, и сынъ ея не требовалъ уже тѣхъ постоянныхъ попеченій, которыя воспрещаютъ матери участвовать въ свѣтскихъ удовольствіяхъ, Генрихъ начиналъ желать насладиться тѣмъ тщеславіемъ, которое ощущаемъ, когда являемся въ обществѣ съ прелестною женою, предметомъ зависти и удивленія, обладаемомъ нами.

Посѣщать гостиныя, отражая блескъ заимствованный отъ славы ея мужа; видѣть, что всѣ женщины завидуютъ ей, было для Августины новою жатвою удовольствій; но за то, наслажденіе сіе было для нея послѣднимъ отблескомъ счастія супружеской жизни. И дѣйствительно, она нерѣдко оскорбляла самолюбіе мужа, когда, несмотря на всѣ усилія, въ рѣчахъ ея проявлялось невѣжество, простой образъ выраженія и ограниченность ея понятій.

Характеръ Генриха де Соммервьё, укрощаемый въ продолженіи двухъ лѣтъ съ половиною первыми порывами любви, воспріялъ прежнее свое теченіе и привычки, забытыя на время, когда освоился онъ съ обладаніемъ предмета своей горячности. Поэзія, живопись и изящныя наслажденія воображенія, имѣютъ, надъ умами возвышенными, права неизмѣнныя. Сіи требованія могущественной души не остались чуждыми Генриху въ продолженіи сихъ двухъ лѣтъ, но они нашли для себя новую пищу. Когда же поприще любви было пройдено; когда поэтъ, подобно дѣтямъ, нарвалъ розъ и васильковъ съ такою жадностію, что даже не замѣтилъ ихъ излишняго изобилія, тогда зрѣлище перемѣнилось. Если живописецъ показывалъ своей женѣ эскизъ какого нибудь изъ изящнѣйшихъ своихъ произведеній, то слышалъ отъ нея восклицаніе, подобное тѣмъ, которыя вырывались у ея отца:

— Это очень красиво!……

Безусловное удивленіе безъ жару, изъявляемое ею своему мужу, не происходило отъ внутренняго сознанія: то было удивленіе просто на слово любвu. Она предпочитала одинъ его взоръ прекраснѣйшей картинѣ; ей вѣдомо было одно только изящное — изящное сердца. Однимъ словомъ, Генрихъ немогъ не познать очевидную, жестокую истину: Августина была нечувствительна къ поэзіи. Она не обитала въ его сферѣ. Она не слѣдила его въ области фантазіи въ его импровизаціяхъ, въ его радостяхъ, въ его печаляхъ. Она не отдѣлялась отъ міра вещественнаго. Умы обыкновенные не могутъ постигнуть въ полной мѣрѣ возрастающихъ мученій того существа, которое, будучи соединено съ другимъ, чувствованіемъ тѣснѣйшимъ изъ всѣхъ, принуждено непрестанно подавлять самыя отрадныя изліянія своихъ мечтаній, и ничтожить представленія, которыя заставляетъ его творить какая-то волшебная сила. Для него подобная пытка тѣмъ мучительнѣе, что чувство, питаемое имъ къ его товарищу, первымъ своимъ закономъ поставляетъ жить съ нимъ сердце къ сердцу, ничего не таить другъ отъ друга, и, главное, сливать свои души и мечтанія воедино. Никогда ослушаніе велѣніямъ природы не остается безнаказаннымъ: она неумолима, какъ необходимость.

Генрихъ уединился въ тишинѣ и безмолвіи своей мастерской, льстя себя надеждою, что привычка жить съ артистами образуетъ его жену, и разовьетъ въ ней сѣмена заглохшія, врожденныя, по мнѣнію умовъ возвышенныхъ, въ каждомъ человѣкѣ. Но Августина была такъ благочестива, что не могла не ужаснуться образомъ мыслей артистовъ. Бъ первый обѣдъ, данный ея мужемъ, одинъ молодой живописецъ, въ ея присутствіи, сказалъ съ такимъ безпечнымъ легкомысліемъ, что она въ немъ даже и не подозрѣвала онаго, хотя шутка, сказанная въ такомъ расположеніи духа, дѣйствительно не предполагаетъ никакого невѣрія:

— Но, сударыня, вашъ рай не прекраснѣе Преображенія Рафаэлева. Однакожъ….. я уже пресытился, смотря на эту картину.

И такъ, Августина являлась по среди сего блестящаго общества съ духомъ недовѣрчивости, который не ускользнулъ отъ окружавшихъ ее. Она была лишнею. Артисты, чувствующіе себя связанными, бываютъ неумстны: они или бѣгутъ, пли сыплютъ насмѣшки. Госпожа Гильомъ, кромѣ другихъ слабостей, имѣла еще и ту, что слишкомъ возвышала достоинство, которое ей казалось до стояніемъ замужней женщины, и Августина, въ семъ отношеніи, раздѣляла, въ нѣкоторой степени, мнѣніе своей матери. Ея излишняя стыдливость, коей не всегда избѣгаютъ добродѣтельныя женщины, подала поводъ къ нѣкоторымъ карандашнымъ эпиграммамъ, коихъ невинныя затѣи носили на себѣ отпечатокъ такого свѣтскаго остроумія, что Генрихъ де Соммервьё не могъ обидиться: даже, если бы сіи эпиграммы были и еще злѣе, то онѣ доставались ему какъ бы на отмѣстку отъ его друзей. И посему-то? непримѣтнымъ образомъ, онъ ощутилъ холодность, которая должна была возрастать болѣе и болѣе. чтобы достигнуть супружескаго счастія, надобно взойти на вершину горы, коей узкій хребетъ возвышается надъ крутымъ и скользкимъ скатомъ: любовь живописца быстро нисходила по сей горѣ.

Генрихъ, увѣренный что его жена неспособна оцѣнить тѣхъ нравственныхъ соображеній, которыя въ его мнѣніи, оправдывали странность его обращенія съ нею, считалъ себя правымъ; равнымъ образомъ, Августина, чувствуя себя совершенно невинною, предалась мрачной и безмолвной горести.

Сіи тайныя чувствованія простерли между двумя супругами завѣсу, которая должна была, со дня на день, отдѣлять ихъ болѣе и болѣе другъ отъ друга. Хотя мужъ Августины и оказывалъ ей уваженіе, но она не могла не трепетать, видя, что онъ сберегалъ для свѣта всѣ сокровища ума и прелестей, которыя нѣкогда приносилъ. какъ дань, къ ея ногамъ. Она толковала по своему слышанныя ею въ большомъ свѣтѣ остроумныя рѣчи о непостоянствѣ мужчинъ. Она не укоряла мужа; но самый видъ ея выражалъ упрекъ. Вскорѣ, сія молодая, прекрасная женщина, которая, столь блестящая разъѣзжала въ своемъ блестящемъ экипажѣ, которая жила въ сферѣ славы и пышности, бывъ предметомъ зависти столькихъ безпечныхъ людей, неспособныхъ оцѣнить съ точностію нашихъ положеній въ жизни, сдѣлалась жертвою жестокихъ горестей. Румянецъ начиналъ увядать на ея лицѣ. Она стала размышлять, сравнивать, и злополучіе развернуло передъ нею первыя сказанія опыта. Мужественно она рѣшилась не выходить изъ круга своихъ обязанностей, питая себя надеждою, то такой великодушный поступокъ, возвратитъ ей, рано или поздно, любовь ея супруга; но она ошиблась въ своихъ ожиданіяхъ.

Когда Г-нъ Соммервьё, утомленный работою, выходилъ изъ мастерской, то Августина не поспѣшала скрывать свое рукодѣлье, и живописецъ могъ замѣтить, что его жена починяла свое и домашнее бѣлье, со всею старательностію хорошей хозяйки. Она выдавала съ щедростію и безъ ропота деньги, нужныя на прихотливыя издержки мужа; но, желая сохранить состояніе своего возлюбленнаго Генриха, она была бережлива въ отношеніи къ себѣ, а равно и нѣкоторыхъ статей по хозяйству, что совершенно несовмѣстно съ безпечностію артистовъ, которые, достигнувъ конца своего поприща, въ такой степени насладились жизнію, что даже не вопрошаютъ самихъ себя о причинѣ своего разоренія. Но было бы безполезно означать всѣ оттѣнки, чрезъ которые блестящій цвѣтъ ихъ Медоваго Мѣсяца перешелъ наконецъ къ глубокому мраку. Однажды вечеромъ, юная, прекрасная, печальная Августина, которая уже давно слышала, какъ ея мужъ говорилъ съ восторгомъ объ Дюшессѣ Картліано, получила отъ пріятельницы нѣкоторыя дружескія объясненія относительно рода его сношеній съ знаменитою красавицею, которая была законодательницею модъ и образа обхожденія при Дворѣ.

Августина, имѣя отъ роду двадцать одинъ годъ, бывшая тогда во всемъ блескѣ юностями и красоты, увидѣла себя забытою для тридцати-двухъ лѣтней женщины. Чувствуя себя несчастливою посреди свѣта и празднествъ, безлюдныхъ для нея, бѣдная страдалица не могла понять причину того удивленія и зависти, которыя она возбуждала. Выраженіе ея лица измѣнилось. Нѣжная задумчивость излила на черты онаго кротость покорности и блѣдность отверженной любви. Черезъ короткое время мущины, изъ числа самыхъ привлекательныхъ, употребили всѣ роды прельщеній, дабы снискать ея расположеніе, но она пребыла, какъ и прежде, уединенною и добродѣтельною.

Нѣсколько словъ пренебреженія, вырвавшихся у ея мужа, привели ее въ сильное отчаяніе. Пагубное мерцаніе вдругъ показало ей недостатки соотношенія, которые, въ слѣдствіе ея мелочнаго образованія, препятствовали тѣсной связи ея души съ душою Генриха. Она питала еще довольно любви, чтобы признать его невиннымъ, и осудила себя. Она пролила кровавыя слезы, и убѣдилась, но слишкомъ поздно, что бываютъ столь же неравные браки по уму, какъ и по нравамъ и чинамъ. Мечтая о весеннемъ блаженствѣ своего союза, она постигла всю полноту минувшаго счастія, и созналась въ самой себѣ, что такая обильная жатва любви стоила цѣлой жизни, и не могла быть куплена иначе, какъ только цѣною злосчастія. Впрочемъ, она любила съ такою горячностію, что не теряла еще совершенно надежды: посему-то и приняла намѣреніе, имѣя двадцать одинъ годъ отъ роду образовать себя и развить свое воображеніе, дабы оное могло быть достойно того, которому она безмолвно удивлялась.

— Пусть не буду я поэтомъ, думала она, но по крайней мѣрѣ буду понимать поэзію.

Остановившись на семъ намѣреніи и развивъ въ себѣ ту силу воли, ту твердость, которою всѣ женщины обладаютъ когда любить, Г-жа де Соммервьё попыталась перемѣнить свой характеръ, образъ жизни и привычки. Но, пожирая цѣлые томы, занимаясь съ мужественнымъ постоянствомъ, она только успѣла сдѣлаться менѣе чуждою познанія. Остроуміе и пріятность въ разговорахъ бываютъ или дарами природы, или плодами воспитанія, начатаго съ самой колыбели. Она могла цѣнить музыку, восхищаться ею; но не могла пѣть со вкусомъ. Она поняла словесность и красоты поэзіи; но было уже слишкомъ поздно, чтобы украсить оными свою непокорную память. Она съ удовольствіемъ внимала разговорамъ; но сама, не могла приносить онымъ блестящей дани. Ея предразсудки дѣтства пробивались на каждомъ шагу, и препятствовали пылкости мыслей. Однимъ словомъ, въ душу Генриха вкралось противъ нея какое-то предубѣжденіе. и она пе могла истребить оное, Артистъ смѣялся надъ тѣми, которые хвалили его жену, и шутки его были довольно основательны. Онъ въ такой степени возбуждалъ чувство смятенія въ юной, умилительной Августинѣ, что она трепетала, когда находилась съ нимъ наединѣ. Смущаемая слишкомъ сильнымъ желаніемъ нравиться супругу, она видѣла, какъ ея умъ и познанія, исчезали въ одномъ только чувствованіи.

Самая вѣрность Августины не понравилась ея невѣрному мужу, который, укоряя ее въ нечувствительности, казалось, вызывалъ жену къ проступкамъ. Тщетно Августина силилась отложиться отъ разсудка, принаровиться къ своенравію, затѣямъ своего мужа, но она не собрала никакихъ плодовъ отъ сихъ пожертвованій. Можетъ быть, они оба пропустили то мгновеніе, когда ихъ души могли понять одна другую. Однажды, сердце слишкомъ чувствительное молодой супруги, было поражено ударомъ, отъ котораго потрясаются такъ сильно узы чувствованій, что можно бы подумать, будто онѣ совершенно разторглись. Она уединилась. Но вскорѣ, пагубная мысль побудила ее искать утѣшенія и совѣтовъ въ нѣдрахъ своего семейства.

И такъ, однажды утромъ она направила свои шаги къ смѣшному фасаду скромнаго и безмолвнаго дома, гдѣ протекла ея молодость. Она вздохнула посмотрѣвъ на окно, откуда нѣкогда, она послала первый поцѣлуй тому, который нынѣ изливалъ на ея жизнь столько славы и злополучія. Ничто не измѣнилось въ старомъ вмѣстилищѣ, развѣ только духъ суконной коммерціи, который нѣсколько помолодѣлъ. Виргинія занимала у древней конторки мѣсто своей матери. Печальной Августинѣ попался на встрѣчу ея шуринъ, имѣвшій за ухомъ перо. Онъ едва выслушалъ свою свояченицу, ибо, повидимому, былъ чрезвычайно занятъ сводомъ счетовъ, котораго ужасные сигналы безпрерывно мелькали вкругъ него: посему-то, онъ и оставилъ Августину, извиняясь передъ нею недосугомъ.

Виргинія приняла свою сестру довольно холодно, и съ нѣкоторымъ выраженіемъ досады. И въ самомъ дѣлѣ, казалось, что Августина, пышно одѣтая, и пріѣхавшая въ красивомъ экипажѣ, мимоѣздомъ навѣстила свою сестру. Жена смѣтливаго Леба уже думала, что первоначальною причиною таковаго ранняго посѣщенія были деньги, а посему она и пыталась показать въ своихъ рѣчахъ какую-то осмотрительность, которая, не разъ, заставила Августину улыбнуться. Сія послѣдняя увидѣла, что мать ихъ Г-жа Гильомъ, за исключеніемъ ушковъ чепца, нашла въ дочери своей Виргиніи такую наслѣдшицу, которая будетъ умѣть поддержать древнюю славу Кота-Проказника.

Во время завтрака, Августина замѣтила нѣкоторыя перемѣны въ домѣ по хозяйственной части, и всѣ онѣ дѣлали честь разсудительности Іосифа Леба. Конторщики не встали изъ за стола, когда подали дессертъ, и имъ предоставлено было право говорить. Изобиліе за столомъ показывало достатокъ безъ роскоши. Молодая свѣтская супруга замѣтила билеты на ложу въ Театрь Французскій и Комическую Оперу, гдѣ она изрѣдка видала свою сестру. На Г-жѣ Леба была кашемировая шаль, великолѣпность которой свидѣтельствовала о щедрости и о заботливости ея мужа. Однимъ словомъ, сія чета шла на ряду съ вѣкомъ. Августина вскорѣ была приведена въ умиленіе, бывъ свидѣтельницею въ продолженіи большей части дня, того тихаго счастія, правда не восторженнаго, но за то чуждаго бурь, которымъ наслаждались сіи супруги, повидимому, одинъ для другого рожденные. Они согласились принять на себя жизнь, какъ бы коммерческое предпріятіе, въ которомъ, прежде всего, слѣдуетъ показать себя съ хорошей стороны. Виргинія, не найдя въ своемъ мужѣ пылкой любви, приложила стараніе возродить въ немъ оную; и какъ скоро она снискала уваженіе и привязанность Іосифа Леба, то время развитія взаимнаго ихъ счастія, было порукою постоянства онаго. И, когда бѣдная Августина, повѣряя свой горести, открыла положеніе въ которомъ она находилась, то принуждена была выслушать тьму тѣхъ общеупотребительныхъ утѣшеній, которыя сестра ея почерпнула изъ нравственныхъ правилъ улицы Св. Діонисія.

— Ну, жена, что сдѣлано то сдѣлано, сказалъ Іосифъ Леба; теперь надобно подумать какъ бы пособить горю нашей сестры.

При сихъ словахъ искусный негоціантъ разобралъ довольно не затѣйливо всѣ средства, могущія благопріятствовать ея положенію; сдѣлалъ, такъ сказать реестръ своимъ соображеніямъ; раздѣлилъ ихъ, смотря по уважительноости оныхъ, на нѣкотораго рода разряды, какъ бы дѣло шло о товарахъ различныхъ добротъ; потомъ взвѣсилъ ихъ, сообразилъ, и заключилъ тѣмъ, что раскрылъ необходимость, въ которой находилась его свояченица принять такое рѣшеніе, которое не было удовлетворительно для влюбленной Августины.

Глубокое чувство, питаемое ею къ супругу, пробудилось въ ней, когда Іосифъ Леба предложилъ ей насильственное средство. Она поблагодарила своихъ родственнковъ, и возвратилась домой въ большей еще нерѣшимости, чѣмъ до совѣщанія съ ними. Тогда рѣшилась побывать въ древнемъ домѣ улицы Colombier, съ намѣреніемъ открыть свои несчастія родителямъ. Бѣднинькая Августина походила на тѣхъ больныхъ, которые находясь въ отчаянномъ положеніи, готовы употребить всѣ возможныя лѣкарства, и прибѣгаютъ даже къ зеліямъ старушекъ. Старики встрѣтили ее съ такимъ искреннимъ радушіемъ, что она пришла въ умиленіе. Правда и то, что посѣщеніе сіе было для нихъ развлеченіемъ, а всякое развлеченіе было для нихъ находкою. И въ самомъ дѣлѣ, въ продолженіи четырехъ лѣтъ они проходили поприще жизни, надобно мореходцамъ, блуждающимъ безъ цѣли и компаса. Сидя у камина, они вспоминали о бѣдствіяхъ, происшедшихъ отъ закона Maximum^[1]; о бывалой закупкѣ суконъ; о тѣхъ средствахъ, коими они отклоняли отъ себя вліяніе банкрутствъ, и въ особенности о знаменитой несостоятельности Лекока, которая была Маренгскимъ сраженіемъ Г. Гильома. Когда-же истощали всю старину, то дѣлали перечень своихъ прежнихъ изобильнѣйшихъ итоговъ, и разсказывали другъ другу бывалыя приключенія въ части Св. Діонисія.

Въ два часа, Г. Гильомь отправлялся пѣшкомъ, чтобы взглянуть на заведеніе Кота-Проказника. На возвратномъ пути онъ останавливался передъ каждою лавкою, которыя нѣкогда соперничествовали съ нимъ, и коихъ молодые хозяева все еще питали тщетную надежду завлечь стараго негоціанта въ какое нибудь смѣлое предпріятіе, отъ котораго онъ, по давней привычкѣ, никогда не отказывался положительнымъ образомъ.

Двѣ добрыя Нормандскія лошади едва не задыхались отъ тучности въ конюшнѣ; ибо Г-жа Гильомъ употребляла ихъ только по воскресеньямъ, когда ѣздила къ поздней обѣднѣ въ приходскую церковь. Три раза въ недѣлю былъ открытый столъ у сей достопочтенной четы, по тому обстоятельству, что старый Г. Гильомъ, по вліянію своего зятя, былъ назначенъ членомъ комитета по части обмундированія арміи; посему-то Г-жа Гильомъ и приняла намѣреніе жить довольно открыто. Покои были до такой степени завалены золотыми и серебреными украшеніями, мебелью, хотя и простомодною, но тѣмъ не ме

!!!!!!Пропуск 142—143

вая передъ ними, новыя пріятности своего ума, кокетство нѣжностей, открытое ей любовью, она склонили ихъ выслушать съ благосклонностію ея супружественныя огорченія. Старики имѣютъ большую слабость къ тайнамъ такого рода, и Г-жа Гильомъ, въ особенности, желала знать малѣйшія подробности о сей странной жизни, которая для нея содержала въ себѣ нѣчто баснословное. Путешествія Барона Ла-Гонтанъ, которыя она начинала нѣсколько разъ и никогда не дочитывала, не представляли ей ничего болѣе чудеснаго о дикаряхъ Канады.

— Какъ! дитя мое, твой мужъ запирается съ нагими женщинами, и ты такъ легковѣрна, что думаешь будто для того, чтобы рисовать съ нихъ!…..

При сихъ словахъ, старушка положила на подушечку свои очки, оправила юбку, и, сложивъ руки, опустила ихъ на колѣни, возвышенныя нагрѣвальникомъ, любимымъ ея пьедесталомъ.

— Но, матушка, всѣ живописцы должны имѣть модели.

— Онъ, небось, не говорилъ намъ обо всемъ этомъ, когда сватался за тебя!…. Еслибы я это знала, то не выдала бы моей дочери за человѣка, который занимается такимъ ремесломъ….. Религія запрещаетъ такіе безпорядки; они противны нравственности. — А въ которомъ быть часу онъ возвращается домой?

— Въ часъ, въ два, какъ случится…… При сихъ словахъ мужъ и жена посмотрѣли другъ на друга съ крайнимъ удивленіемъ.

— И такъ, онъ играетъ въ карты, сказалъ Г. Гильомъ; ибо, въ мое время, одни только игроки возвращались домой такъ поздно.

Августина, выраженіемъ лица, отвергла сіе обвиненіе.

— Я чай, поджидая его, ты проводишь смертельныя ночи, возразила Г-жа Гильомъ; но нѣтъ, ты ложишься спать, неправда ли, и когда онъ проиграетъ, то будитъ тебя?

— Нѣтъ, матушка, онъ напротивъ того бываетъ иногда очень веселъ. Довольно часто даже, въ ясную погоду, онъ предлагаетъ мнѣ встать, и итти съ нимъ для прогулки въ лѣсъ…..

— Въ лѣсъ?….. Въ такую пору! Будто у тебя ужъ такіе малые покои, что ему мало своей комнаты, своихъ гостиныхъ, и надобно бѣгать для……. нѣтъ! злодѣй предлагаетъ тебѣ прогулки для того, чтобы ты простудилась!…… Онъ хочетъ уходить тебя…… И впрямь, слыханное ли дѣло, чтобы человѣкъ пристроенный, обезпеченный родомъ своихъ занятій, придалъ подобно какому нибудь лѣшему!…..

— Но, матушка, развѣ вы не знаете, что для развитія таланта, ему необходимы восторги. Онъ даже очень любитъ такія сцены, которыя…..

— Вотъ я ему надѣлаю сценъ, славныхъ!….. вскричала Г-жа Гильомъ. Какъ ты можешь быть столь снисходительна къ такому человѣку? Ужъ первое, я не люблю въ немъ того, что онъ пьетъ одну воду, и не жалуетъ видѣть, какъ женщины ѣдятъ. Что за причина? Да онъ сумазбродъ. Все, что ты намъ разсказала объ немъ, чисто невозможно. Ну, возможно ли, чтобы кто нибудь оставилъ свой домъ не заикнувшись, и возвратился черезъ десять дней. Онъ увѣряетъ тебя, что ѣздилъ въ Діеппу снять море….. Развѣ снимаютъ море?…… Онъ тебѣ вретъ такія присказки, что стоя уснешь.

Августина хотѣла оправдать своего супруга, но Г-жа Гильомъ наложила на нее молчаніе движеніемъ руки, которому она повиновалась по старой привычкѣ, и мать ея воскликнула съ досадою:

— Будетъ! не говори мнѣ болѣе объ немъ! Онъ вѣрно и ногою не былъ въ церкви, какъ только для свиданія съ тобою, и еще въ день сватьбы: а люди безъ вѣры способны ко всему. Осмѣлился ли Г. Гильомъ когда либо скрыть отъ меня что нибудь….. пропадать дня по три, и не вымолвить потомъ даже уфъ, а лепетать какъ кривая сорока, подобно твоему мужу!

— Любезная матушка, вы слишкомъ строго судито о людяхъ возвышенныхъ: еслнбы идеи ихъ сходствовали съ понятіями людей обыкновенныхъ, то они не были бы одарены талантами.

— Такъ пусть же люди съ талантами живутъ про себя, а не женятся! Какъ! человѣкъ съ талантомъ сдѣлаетъ свою жену несчастною, и потому что у него есть талантъ, это будетъ превосходно! Талантъ, талантъ!….. Не великъ талантъ нуліенъ, чтобы подобно ему, каждую минуту толковать о бѣломъ и черномъ; перебивать рѣчи другихъ, барабанить дома такъ, что и не знаешь которой ногой подплясывать; заставлять жену ждать, пока его милость будетъ въ веселомъ расположеніи духа, чтобы повеселиться, и требовать чтобы она была печальна, когда онъ самъ печаленъ……

— Но, матушка, симъ-то воображеніямъ и свойственно…..

— Это что за воображенія!…… воскликнула Г-жа Гильомъ перебивая свою дочь. У него же они, прости Господи, куды какъ хороши. Что за человѣкъ, которому вдругъ вспадетъ на умъ, не посовѣтовавшись съ докторомъ, ѣсть одну огородную зелень; пусть бы еще онъ это дѣлалъ изъ благочестія; а у него столько же религіи, сколько у Гугенота. Видано ли это, чтобы человѣкъ любилъ, подобно ему, лошадей болѣе нежели своего ближняго; причесывалъ себѣ волосы какъ какой нибудь язычникъ; укладывалъ статуи, покрывая ихъ кисеею; запиралъ днемъ ставни, чтобы работать при лампахъ!….. Право, по моему, еслибы онъ не былъ такъ безнравственъ, то очень бы стоилъ что бы его запереть въ домъ ума-лишенныхъ. Посовѣтуйся-ка съ Г. Шарбоно, викаріемъ церкви Св. Сульпиція, и спроси ка у него, что онъ обо всемъ этомъ думаетъ? Онъ тебѣ скажетъ, что мужъ твой ведетъ себя не по-Христіански……

— О, матушка! можете ли вы это думать?…..

— Очень могу, и даже увѣрена въ томъ!….. Ты этаго ничего не замѣчаешь, потому что любишь его. А я помню, что встрѣтила его въ Елисейскихъ поляхъ какъ-то вскорѣ послѣ сватьбы. Онъ былъ верхомъ. И что-же? онъ, то скакалъ сломя голову, то вдругъ останавливалъ лошадь, и ѣхалъ шагомъ; увѣряю тебя, что я тогда же подумала: Вотъ человѣкъ, у котораго нѣтъ ни капли разсудка.

— Ну, вскричалъ Г-нъ Гильомъ потирая руки, какъ же хорошо я сдѣлалъ, что, выдавая тебя замужъ, отдѣлилъ твое имѣніе отъ имѣнія этаго чудака.

Когда же Августина откровенно разсказала предосудительные поступки своего мужа, оба старика пребыли безмолвными отъ негодованія. Г-жа Гильомъ немедленно заговорила объ разводѣ. При сей мысли, безмолвствовавшій негоціантъ былъ какъ-бы пробужденъ.

Подстрекаемый любовію къ дочери и мыслію о той дѣятельности, которою тяжба могла растворить его жизнь однообразную и безъ занятій, Г-нъ Гильомъ вступился самъ въ это дѣло. Онъ настаивалъ на счетъ требованія развода, почти умолялъ дочь согласиться на это, обѣщалъ ей взять на себя хлопоты по сему предмету, всѣ издержки, ѣздить къ судьямъ, присяжнымъ; адвокатамъ, однимъ словомъ подвигнуть небо и землю. Но устрашенная Г-жа де Соммервьё отказалась отъ предлагаемыхъ ей услугъ, и объявила, что она не рѣшится развестись съ мужемъ даже и въ томъ случаѣ, еслибъ ей предстояло быть и въ десять разъ несчастнѣе нежели теперь. Августина не говорила болѣе о своихъ печаляхъ. Она оставила родителей, бывъ прежде отъ нихъ осыпана безмолвными, утѣшительными попеченіями, которыми старики надѣялись, но тщетно, утолить ея сердечныя горести; она удалилась увѣрившись сколъ безполезно и даже опасно, предавать суду умовъ слабыхъ человѣка, одареннаго умомъ возвышеннымъ. Она познала, что женщина должна скрывать, даже отъ родителей, тѣ несчастія, къ которымъ свѣтъ не изъявляетъ никакого сочувствія. Бури и мученія, свойственныя сферамъ возвышеннымъ, могутъ быть постигаемы только благородными душами, тамъ обитающими.

Итакъ, бѣдная Августина вступпла опять въ хладную атмосферу своей супружеской жизни, предаваясь снова всему ужасу своихъ тяжкихъ думъ. Она не могла болѣе находить отраду въ пріобрѣтеніи познаній, ибо любознаніе не возвратило ей сердца мужа. Она, съ горестнымъ чувствомъ, помышляла о томъ, что посвятила себя въ тайны пламенныхъ душъ, но не обладала, какъ онѣ, даромъ творчества, чтобы разсѣять свою скорбь, а посему, участвовала только въ однѣхъ печаляхъ оныхъ, не раздѣляя ихъ наслажденій. Она получила отвращеніе отъ свѣта, который казался ей слишкомъ мелочнымъ въ сравненіи съ проявленіями страстей; однимъ словомъ, ея жизнь отлилась въ неудачную форму.

Однажды вечеромъ она была поражена мыслію, которая, подобно небесному лучу, озарила мракъ ея скорби. Такая мечта могла улыбаться только сердцу непорочному, добродѣтельному какъ сердце Августины. Она рѣшилась ѣхать къ Дюшессѣ Каригліано не съ тѣмъ, чтобы требовать отъ нея сердца своего мужа, но дабы узнать, какими хитростями Дюшесса покорила оное; дабы возбудишь въ неи участіе къ матери дѣтей ея друга; дабы склонить сію надмѣнную свѣтскую женщнну сдѣлаться участницею ея будущаго благополучія, какъ доселѣ она была орудіемъ ея несчастія.

И такъ, въ одно утро, застѣнчивая Августина, вооруженная сверхъестественнымъ мужествомъ, сѣла въ карету, и отправилась въ два часа по полудни, въ надеждѣ пробраться до будуара сей знаменитой прелестницы, къ которой ранѣе сего времени, не было.никогда доступа.

Г-жа де Соммервьё еще не имѣла понятія о древнихъ великолѣпныхъ палатахъ Сен-Жерменскаго предмѣстья. Вступая въ величественныя преддверія, поднимаясь па грандіозныя лѣстницы, проходя чрезъ огромныя гостиныя украшенныя цвѣтами, вопреки суровости зимы, и убранныя со всемъ вкусомъ, свойственнымъ женщинамъ воспитаннымъ въ нѣгѣ и привычкахъ аристократіи, Августина ощутила въ сердцѣ тоску невыразимую. Она позавидовала тайнамъ роскоши, о которыхъ доселѣ и не составляла себѣ никакого понятія. Она дышала воздухомъ величія, который открылъ ей завѣтную прелесть сего дома для ея мужа. Когда она вошла въ малые покои Дюшессы, то ощутила въ себѣ ревность и нѣкоторое отчаяніе, смотря съ чувствомъ удивленія на сладострастное расположеніе мебели, занавѣсъ, на богатыя парчи, покрывавшія стѣны. Тутъ, самый безпорядокъ былъ плѣнителенъ; тутъ роскошь, на каждомъ шагу, казалось, проявлялась съ нѣкоторымъ пренебреженіемъ къ богатству; изящныя искусства, простота, соединялись вездѣ на ряду съ утонченнымъ вкусомъ. Благоуханія, растворявшія сію прохладную атмосферу, льстили обонянію въ надлежащей степени; согласіе сѣтей, разставленныхъ зрѣнію всѣми принадлежностями сихъ покоевъ, купно съ видами, отражаемыми зеркальными окнами, которыя были обращены къ лужайкамъ зеленѣющаго сада, очаровывали взоры; всё дышало обольщеніемъ: обдуманное намѣреніе нигдѣ не обнаруживалось. Духъ обольстельницы сихъ чертоговъ вполнѣ проявлялся въ убранствѣ той гостиной, гдѣ дожидалась Августина. Она пыталась разгадать характеръ своей соперницы наблюдая предметы, вездѣ представлявшіеся ея взорамъ; но въ самомъ ихъ разнообразіи и порядкѣ, являлось что-то непроницаемое и совершенно недоступное для простодушной Августины. Изъ всего ею замѣченнаго, она могла только заключить, что Дюшесса, какъ женщина, была женщина необыкновенная. Невольно въ ней родилась горестная мысль.

— Увы! подумала она, ужели сердце и нѣжнолюбящее, и откровенное, не сильно удовлетворить артиста и для равновѣсія сихъ душъ сильныхъ, ужели необходимо совокупить ихъ съ такими женскими душами, коихъ бы могущество не уступало мужескому. Еслибы я была воспитана подобно сей сиренѣ, то по крайней мѣрѣ, въ минуту боренія, мы бы дѣйствовали равнымъ оружіемъ.

— Но меня нѣтъ дома!……

Хотя сіи отрывистыя слова были произнесены въ полголоса въ смежномъ будуарѣ, но Августина услыхала оныя, и сердце ея затрепетало.

— Но эта дама уже шутъ!…. возразила горнишная.

— Какъ ты глупа, отвѣчала Дюшесса; ну, проси! Голосъ ея смягчился и принялъ выраженіе пріязненной вѣжливости; легко было догадаться, что она желала быть услышанною.

Августина приблизилась съ застѣнчивостію. Она увидѣла въ прохладномъ будуарѣ Дюшессу, роскошно покоившуюся на оттоманѣ. Сіе сѣдалище, обшиое темно-снимъ бархатомъ, находилось въ центрѣ полукружія, образуемаго самыми легкими и живописнораскинутыми складками кисейнаго намета. Бронзовыя и золотыя украшенія, расположенныя съ утонченнѣйшимъ вкусомъ, возвышали бѣлизну сего балдахина, подъ которымъ Дюшесса являлась какъ бы изваяніе древнихъ. Темный цвѣтъ бархата вполнѣ споспѣшествовалъ всѣмъ ея прельщеніямъ. Полусвѣтъ, поклонникъ ея красоты, болѣе походилъ на ея собственный отблескъ, чѣмъ на дѣйствительный свѣтъ. Рѣдкіе иноземные цвѣты воздымали свои благоухающіе верхи изъ богатѣйшихъ Севрскихъ вазъ. Въ ту минуту, когда сіе зрѣлище представилось очамъ удивленной Августины, она приближалась такъ тихо, что могла уловить выраженіе взора очаровательницы. Казалось, сей взоръ высказывалъ кому-то, кого сперва жена живописца не замѣтила: — не уходите, вы сейчасъ увидите очень миленькую женщину, и своимъ присутствіемъ оживите для меня сіе скучное посѣщеніе.

Когда Августина вошла, то Дюшесса встала, и посадила ее возлѣ себя на оттоманѣ.

— Чему одолжена я честію вашего посѣщенія, сударыня?…… сказала она съ пріятною улыбкою.

— Какое коварство!….. подумала Августина, отвѣчая на привѣтствіе однимъ наклоненіемъ головы. Сіе безмолвіе было принужденнымъ; ибо молодая женщина видѣла лишняго свидѣтеля въ сей сценѣ.

Это былъ мущина и изъ полковниковъ цѣлой арміи онъ былъ всѣхъ моложе, всѣхъ щеголеватѣе и всѣхъ виднѣе. Полусвѣтская одежда возвышала его пріятную наружность. Его лице, исполненное жизни у молодости и къ тому весьма выразительное, еще болѣе одушевлялось небольшими, черными какъ смоль, усиками, закрученными вверхъ, пушистой Испанской бородкой, бакенбардами отлично причесанными и густыми черными волосами, бывшими тогда въ примѣтномъ безпорядкѣ. Онъ игралъ своимъ хлыстикомъ съ такою непринужденностію и ловкостію, которыя отлично шли къ довольному виду, выражавшемуся на его физіогноміи, и къ особенной изысканности наряда. Ленты въ петличкѣ были завязаны съ небрежностію, и онъ, казалось, несравненно болѣе тщеславился своею красивою наружностію, нежели храбростію. Августина взглянула на Дюшессу Карпгліано, указывая ей на полковника такимъ взоромъ, котораго просьба была тотчасъ понята.

— И такъ, прощайте, полковникъ, мы увидимся въ Булонскомъ лѣсу.

Сирена произнесла сіи слова, и къ будто оныя были слѣдствіемъ договора, сдѣланнаго еще до прибытія Августины. Оныя были сопровождаемы, со стороны Дюшессы, грознымъ взглядомъ, который офицеръ можетъ быть заслужилъ удивленіемъ, показываемымъ имъ къ смиренному цвѣтку, составляющему столь разительную противуположность съ надмѣнною красавицею.

Молодой щеголъ безмолвно наклонился, повернулся на своихъ каблукахъ, и съ ловкостію оставилъ будуаръ.

Въ сіе мгновеніе Августина, зорко наблюдая за своею соперницею, такъ сказать слѣдившею глазами блестящаго офицера, уловила въ семъ взглядѣ такое чувствованіе, котораго быстрое выраженіе знакомо всѣмъ женщинамъ. Тогда, съ прискорбіемъ въ душѣ, она поняла что ея посѣщеніе останется безплоднымъ, и что сія хитрая Дюшесса такъ дорожила поклонничествомъ ея обожателей, что долженствовала имѣть камедное сердце.

— Милостивая государыня, сказала прерывающимся голосомъ Августина, поступокъ мой, безъ сомнѣнія, покажется вамъ весьма страннымъ; но отчаяніе имѣетъ своѳ безразсудство, и тѣмъ извиняетъ себя. Я слишкомъ хорошо понимаю, почему Г-нъ де Соммервьё предпочитаетъ вашъ домъ другимъ? и какимъ образомъ умъ вашъ снискалъ надъ нимъ такую власть!……

Увы! мнѣ стоитъ только вникнуть въ самое себя, чтобы открыть сему причины, болѣе нежели достаточныя. Но я обожаю моего мужа, сударыня. Два года, протекшіе въ слезахъ, не изгладила его образа изъ моего сердца, хотя его сердце для меня уже утрачено. Въ моемъ безуміи, я-было возмечтала противоборствовать вамъ, и теперь обращаюсь къ вамъ же съ просьбою, чтобы вы открыли мнѣ, какими средствами я могу восторжествовать надъ вами самими.

Ахъ сударыня! вскричала молодая женщина, схвативъ съ живостію руку своей соперницы, которая не противилась сему движенію, я никогда не буду молить Бога съ такимъ жаромъ о собственномъ моемъ счастіи, какъ о вашемъ, если вы поможете мнѣ возвратить, не скажу любовь, но дружбу Г-на де Соммервьё. На васъ однѣхъ могу полагать надежду. Ахъ! скажите мнѣ, чѣмъ вы прельстили его, и чѣмъ заставили его позабыть о первыхъ дняхъ нашей…….

Тяжкія всхлипыванія не позволили Августинѣ окончить. Стыдясь своей слабости, она закрыла миловидноѳ свое лице платкомъ, который омочился ея слезами.

— Ну не ребенокъ ли вы, мой милый ангелъ!…… сказала Дюшесса, которая, бывъ увлечена новизною подобной сцены и невольно тронута почтеніемъ оказываемымъ ей женщиною, служившею можетъ быть образцемъ добродѣтели въ Парижѣ, взяла платокъ изъ рукъ Г-жи де Соммервьё, и сама начала отирать ея слезы, утѣшая ее отрывистыми словами, произносимыми съ какимъ-то пріятнымъ соболѣзнованіемъ.

Послѣ непродолжительнаго молчанія, прелестница, взявъ пригожія ручки бѣдной Августины въ свои, отличавшіяся благородною красотою и полнотою формъ, сказала ей голосомъ тихимъ и пріязненнымъ:

— Прежде всего, душенька, я посовѣтую вамъ никогда не плакать, какъ теперь, потому что слезы обезображиваютъ насъ. Надобно умѣть переносить печали. Отъ нихъ утрачиваемъ здоровье, а любовь не живетъ долго на болезненномъ ложѣ. Правда, что томная задумчивость придаетъ въ началѣ какую то прелесть, которая вообще нравится мужчинамъ, но подъ конецъ лице, самое восхитительное искажается и увядаетъ отъ оной. Къ томужъ, наши мучители такъ самолюбивы, что непремѣнно требуютъ, чтобы ихъ рабыни были веселы. — Ахъ! милостивая государыня, не отъ меня зависитъ не чувствовать! И можноли, не ощущая тысячи смертей, видѣть омрачившимся, увядшимъ, равнодушнымъ то лице, которое нѣкогда блистало любовію и радостію?…… Ахъ! я не умѣю повелѣвать моимъ сердцемъ.

— Тѣмъ хуже, душенька, но я уже почти угадываю причину вашихъ огорченій. Прежде всего увѣрьтесь, ангелъ мой, что если супругъ вашъ сдѣлался невѣренъ вамъ, то я въ томъ нисколько не участвовала. Если я старалась привлечь его въ мое общество, то, признаюсь, единственно изъ самолюбія: онъ былъ въ славѣ, и не посѣщалъ гостиныхъ. Я уже такъ полюбила васъ, ангелъ мой, что не буду говорить о всѣхъ безразсудныхъ по ступкахъ, которые онъ предпринималъ ради меня. Я открою вамъ только одинъ, потому что оный послужитъ намъ, можетъ быть, для того, чтобы наказать его за дерзкое обращеніе со мною. Онъ тѣмъ кончитъ, что будутъ говорить обо мнѣ съ невыгодной стороны. Мнѣ свѣтъ такъ знакомъ, желая, что я никогда не рѣшусь предаться человѣку съ умомъ возвышеннымъ: знайте, что женщина можетъ принимать его угожденія, но выйти за него!….. будетъ ошибка. Мы, женщины, должны изъявлять удивленіе геніальному человѣку, наслаждаться его присутствіемъ, какъ наслаждаемся какимъ нибудь зрѣлищемъ; но чтобы жить съ нимъ?…. никогда!….. Нѣтъ, нѣтъ, это всѣ равно, что находить удовольствіе, смотря на оперныя машины, вмѣсто того, чтобы предаваться упоенію блестящихъ мечтаній, оставаясь въ домѣ. Но что касается до васъ, душенька, то васъ уже постигло бѣдствіе, не правда ли?…. И такъ надобно испытать вооружиться противъ тиранства вашего мужа.

— Ахъ, сударыня! еще передъ тѣмъ, какъ я вошла въ сіе небольшое святилище, и увидѣла васъ, я уже узнала нѣкоторыя хитрости, о которыхъ доселѣ и не подозрѣвала.

— Такъ пріѣзжайте иногда ко мнѣ, и вы скоро будете посвящены въ науку о сихъ бездѣлушкахъ, довольно впрочемъ важныхъ; ибо внѣшніе предметы, для глупцовъ, составляютъ цѣлую половину жизни; и найдется не одинъ человѣкъ, одаренный талантами, который, несмотря на всеобъемлемость своего ума, все-таки глупецъ. Но я готова удариться объ закладъ, что вы никогда, и ни въ чемъ, не отказывали Генриху.

— Есть ли возможность, милостивая государыня, отказать въ чемъ нибудь тому, кого любишь!….

— О, моя глупашечка! я буду васъ обожать!…. Но знайте, что чѣмъ сильнѣе наша любовь, тѣмъ менѣе мы должны обнаруживать предъ мужчиною, наипаче же предъ мужемъ, всю полноту нашей страсти; ибо тотъ, который любитъ съ большею горячностію, подвергается тиранству, и что всего хуже, онъ же; рано или поздно, будетъ оставленъ. Тотъ, кто желаетъ владычествовать, долженъ…….

— Какъ, сударыня, неужели должно будетъ притворствовать, сдѣлаться расчетливою, обманывать, облечь себя искусственнымъ характеромъ, и…… на всегда?…… О, можноли жить подобнымъ образомъ?….. И можетели вы…..

Она остановилась недоумѣвая, а Дюшесса улыбнулась.

— Милая моя, возразила знатная дама голосомъ важнымъ, супружеское счастіе всегда было спекуляціею. Такое дѣло требуетъ особеннаго вниманія. Если вы будете продолжать говорить о страсти, тогда какъ я вамъ говорю о супружествѣ, то мы скоро совершенно не будемъ понимать другъ друга.

Выслушайте меня, продолжала она голосомъ, выражавшимъ намѣреніе говорить съ нею откровенно. Я имѣла случай видѣть нѣкоторыхъ великихъ людей нашего времени. Я замѣтила, что тѣ изъ нихъ, кои женились, ы исключеніемъ весьма немногихъ, избрали женщинъ ничтожныхъ. И что же? Эти-то женщины управляли ими, какъ Наполеонъ управляетъ нами, и были….. если не любимы, то по крайней мѣрѣ уважаемы своими супругами. Я такъ пристрастна къ тайнамъ, въ особенности къ тѣмъ, которыя касаются до насъ, что съ особеннымъ тщаніемъ старалась разгадать сію загадку. Вотъ слѣдствія моихъ наблюденій, ангелъ мой: сіи простенькія женщины имѣли даръ постигнуть характеръ своихъ мужей, не устрашаясь, подобно вамъ, ихъ превосходствомъ. Онѣ искусно умѣли замѣтить какихъ качествъ были лишены ихъ супруги, и, обладая сими качествами дѣйствительно, пли только показывая видъ что одарены оными, онѣ находили средство придать имъ въ глазахъ своихъ мужей такую цѣну, что наконецъ успѣвали снискать надъ ними власть. Въ заключеніе всего, я вамъ открою еще, что всѣ сіи умы, которые кажутся столь возвышенными, всегда имѣютъ какую нибудь слабую сторону, которою мы должны умѣть воспользоваться. Потомъ, принявъ твердое намѣреніе владычествовать надъ ними, неуклоняясь никогда отъ сей цѣли, согласуя съ оною всѣ наши поступки, мысли, прельщенія, мы управляемъ сими своенравными въ высочайшей степени умами, кои, непостояннымъ направленіемъ своихъ мыслей, даютъ намъ возможность имѣть на нихъ сильное вліяніе.

— Боже мой! вскричала съ ужасомъ молодая женщина, и это называютъ жизнію!….. Это борьба…..

— Въ которой безпрерывно надобно угрожать, съ улыбкою прервала Дюшесса. Вся наша власть искуственна. И посему-то, никогда не должно позволять мужчинѣ презирать насъ; ибо, въ противномъ случаѣ, мы пропали. Пойдемте, прибавила она, я вамъ покажу средство оковать вашего мужа.

Она встала, и, улыбаясь, повела юную, невинную ученицу въ супружественныхъ хитростяхъ, по запутаннымъ переходамъ своего маленькаго дворца. Онѣ вскорѣ очутились у потайной лѣсницы, которая вела въ пріемные покои. Подавивъ завѣтную пружину, Дюшесса остановилась; и, смотря на Августину съ неподражаемымъ видомъ тонкости д граціи, сказала ей:

— Вотъ, видители, Дюкъ Каригліано меня обожаетъ….. Однакоже не смѣетъ приходить сюда безъ моего позволенія; а онъ такой человѣкъ, который привыкъ повелѣвать надъ тысячами солдатъ!….. Онъ неустрашимъ передъ батареями, но только не передъ этою…… сказала она, приложивъ два пальца правой руки на сверкающіе свои глаза.

Августина вздохнула.

Потомъ онѣ вошли въ великолѣпную галлерею, и Дюшесса подвела жену живописца къ портрету дѣвицы Гильомъ, снятому нѣкогда Генрихомъ. При семъ видѣ Августина испустила крикъ.

— Такъ, сказала она пришедъ въ память, я знала что портретъ былъ уже не у меня, но….. здѣсь!…..

— Я потребовала оный, моя милая, только для того, чтобы видѣть до какой степени можетъ простираться безразсудство человѣка, одареннаго геніемъ. Рано или поздно, я возвратила бы вамъ оный; но я ожидала удовольствія видѣть здѣсь оригиналъ передъ копіей. Я хочу, чтобы во время завтрака, ибо пора кончить намъ нашу бесѣду, мой секретарь велѣлъ отнести портретъ въ вашу карету, и если вы, вооруженныя симъ талисманомъ, не будете властвовать надъ вашимъ мужемъ сто лѣтъ…… то вы не женщина, н заслужили вашу участь.

Г-жа де Соммервьё поцѣловала руку Дюшессы, которая заключила въ свои объятія юную, невинную Августину, прижала ее къ своему сердцу и поцѣловала съ нѣжностію, тѣмъ болѣе радушною и живою, что оная на другой день долженствовала быьт забытою.

Сія сцена разрушила бы, можетъ быть навсегда, скромность и непорочность женщины, менѣе добродѣтельной, нежели Августина. Тайны, открытыя Дюшессою были столъ же назидательны, сколь и пагубны. Хитрая политика высшаго круга общества такъ же мало приличествовала Августинѣ, какъ и ограниченныя понятія Іосифа Леба, или приторная мораль Г-жи Гильомъ. Странное дѣйствіе превратнаго направленія, получаемаго нами отъ малѣйшихъ необдуманностей, учиненныхъ въ нашей жизни! Августина походила тогда на пастыря Альпійскихъ горъ, застигнутаго снѣжнымъ обваломъ: если онъ придеть въ недоумѣніе, и вздумаетъ внимать совѣтамъ своихъ товарищей, то чаще всего погибаетъ. Въ такихъ рѣшительныхъ переломахъ, по прекрасному выраженію одного философа, необходимо чтобы сердце сокрушилось, или окаменѣло.

Г-жа де Соммервьё возвратилась домой въ неизъяснимомъ волненіи. Разговоръ, который она имѣла съ Дюшессою Каргиліано, возбудилъ въ ея умѣ тысячу мыслей, противурѣчащихъ одна другой. Она была, подобно баранамъ въ баснѣ, исполнена мужества, когда не было волка. Она произносила рѣчи къ самой себѣ, и составляла дивные планы будущаго своего супружественнаго быта, она придумывала тысячу хитростей прельщенія; она даже обращала рѣчь къ своему мужу, находя въ отсутствіи его всѣ средства неподдѣльнаго краснорѣчія, свойственнаго женщинамъ, потомъ, вспомнивъ о неподвижномъ, свѣтломъ взорѣ Генриха, она заранѣе трепетала.

Когда она спросила, у себя ли Г-нъ де Соммервьё, то голосъ ей почти измѣнилъ; и, узнавъ что онъ не будетъ обѣдать дома, она ощутила въ себѣ порывъ неизъяснимой радости. Подобно приговоренному къ смертной казня, прибѣгающему къ верховному суду, малѣйшая отсрочка казалась ей цѣлою жизнію.

Она поставила портретъ въ своей комнатѣ, и въ ожиданіи своего мужа, предавалась мученіямъ надежды и опасенія. Она предчувствовала, что такое покушеніе должно было рѣшить всю будущую судьбу ея, и по. сему дрожала при шумѣ каждой приближавшейся кареты, при размахахъ маятника стѣнныхъ часовъ, которые, казалось, усугубляли ея ужасъ, измѣряя оный.

Она пыталась замедлить ходъ времени разными затѣями. Ей пришло на мысль нарядиться точно такъ, какъ она была представлена на портретѣ. Зная безпокойный характеръ Г-на де Соммервьё, она велѣла освѣтить свои покои, ярче обыкновеннаго, будучи увѣрена, что любопытство подстрекнетъ его по возвращеніи зайти къ ней.

Пробило полночь, когда, при крикѣ жокея, отворились ворота дома, и карета живописца въѣхала съ шумомъ на безмолвный дворъ.

— Что это за иллюминація? веселымъ голосомъ спросилъ Генрихъ, входя въ комнату своей жены. Воспользовавшись столь благопріятною минутою, Августина бросилась на шею къ своему мужу, и указала ему на портретъ.

Артистъ пребылъ неподвижень какъ утесъ. Взоры его поперемѣнно обращались на Августину и на обвиняющій холстъ. Робкая супруга, полумертвая, уловляла движенія быстроизмѣняющагося чела, ужаснаго чела ея мужа; и она увидѣла, какъ выразительныя морщины постепенно скоплялись на семъ челѣ, подобно тучамъ. Ей показалось, что кровь застываетъ въ ея жилахъ, когда, съ сверкающими очами, и глубоко-глухимъ голосомъ, мужъ вопросилъ ее:

— Гдѣ достала ты этотъ портретъ?….

— Дюшесса Каригліано возвратила мнѣ оный…..

— Ты его просила у Дюшессы?….

— Я не знала что онъ былъ у нея…….

Кротость, или лучше сказать, очаровательная мелодія сего ангельскаго голоса, способна была тронуть каннибала, но не Парижанина, обуреваемаго мученіями оскорбленнаго самолюбія.

— Это достойно ея!…. вскричалъ артистъ громовымъ голосомъ. Я отомщу ей!…. сказалъ онъ, расхаживая большими шагами по комнатѣ; она умретъ отъ стыда; я изображу ее на картинѣ! Такъ, я представлю Мессалину, выходящую изъ дворца Клавдія, ночью, переодѣтую.

— Генрихъ!…. произнесла Августина умирающимъ голосомъ.

— Я убью ее……

— Генрихъ!…..

— Она любитъ этаго молокососа каваллерійскаго полковника, потому что онъ искусно ѣздить верхомъ…..

— Генрихъ!…..

— И! оставь меня! завопилъ живописецъ своей женѣ голосомъ, почти походящимъ на ревъ.

Мы не будемъ описывать далѣе сей ненавистной сцены, при концѣ которой буйство гнѣва привело Г-жа де Соммервьё къ такимъ рѣчамъ и по" ступкамъ, которые женщина, постарше Августины, приписала бы сумасшествію………………

---

На другой день поутру, въ восемь часовъ, Г-жа Гильомъ застала свою дочь блѣдною, съ заплаканными глазами; ея волосы были въ безпорядкѣ, и она держала въ рукѣ платокъ, омоченный слезами, вперивъ взоры на лежащіе на паркетѣ лоскуты изорваннаго полотна и кускиразбитой золотой рамы.

Августина, приведенная почти въ безчувственное состояніе своими мученіями, указала на сіи останки съ жестомъ отчаянія.

— И будто бы уже такая важная потеря!…. воскликнула старая правительница Кота-Проказника. Правда, онъ былъ похожъ. Но я узнала, что на бульварѣ есть человѣкъ, который дѣлаетъ прекрасные портреты за пятьдесятъ ефимковъ!…..

— Ахъ! матушка!….

— Бѣдненькая! вотъ это такъ? молвила Г-жа Гильомъ, обманутая выраженіемъ взора своей дочери. Повѣрь, дитя мое, никто не можетъ любить такъ нѣжно, какъ мать…… Иди со мною, милая! Я угадываю всё; открой мнѣ всѣ твои горести! Я утѣшу тебя. Не говорила ли я тебѣ что этотъ человѣкъ сумазбродъ?…..

Твоя горнишная поразсказала мнѣ славныя штуки; но это долженъ быть извергъ?

Августина приложила палецъ къ поблѣднѣвшимъ устамъ своимъ, какъ бы умоляя мать о позволенш молчать.

Въ сію ужасную ночь, злосчастіе обнаружило въ ея душѣ тѣ сокровища терпѣнія и покорности, которыя въ матери и любящей женщинѣ, по видимому, несравненно изобильнѣе мужеской твердости; можетъ быть это самое свидѣтельствуетъ, что Богъ одарилъ сердца сихъ прелестныхъ существъ такими струнами, которыми не снабдилъ сердца мужчины.

---

Надпись, вырѣзанная на мраморѣ надгробномъ Монтмартскаго кладбища, гласила, что Г-жа де Соммервьё умерла, имѣя двадцать семь лѣтъ отъ рожденія; одинъ поэтъ; другъ сего небеснаго созданія, находилъ въ простыхъ строкахъ сей эпитафіи, послѣднюю сцену драмы.

Каждый годъ, въ торжественный день втораго Ноября, онъ проходилъ мимо сего скромнаго надгробнаго столба, и каждый разъ мыслилъ, не требуются ли женщины, болѣе крѣпкія Августины, для могущественныхъ объятій генія.

— Смиренные и скромные цвѣтки, распустившіеся въ долинѣ, увядаютъ, можетъ быть, думалъ онъ, когда пересажены слишкомъ близко къ небесамъ, въ тотъ предѣлъ, гдѣ образуется гроза, и гдѣ солнце такъ знойно.

КОНЕЦЪ ЧЕТВЕРТОЙ СЦЕНЫ.

---

1. Maximum — названіе самой высокой таксы какимъ нибудь припасамъ или товарамъ, которая была установлена закономъ. — Пр. Переводч.