СЛАБЫЕ НЕРВЫ.
(Разсказъ.)
править
I.
правитьКрѣпость N въ настоящее время одна изъ самыхъ большихъ русскихъ крѣпостей на Кавказѣ, довольно-многолодна и оживлена дружнымъ и веселымъ обществомъ. Выраженіе: «большая крѣпость» не должно понимать здѣсь въ смыслѣ тактическомъ: на Кавказа собственно крѣпостью называется цитадель; а къ понятію о крѣпости вообще присоединяются и форштаты и слободки женатыхъ нижнихъ чиновъ, поселянъ, торговцевъ и промышленниковъ.
Въ 185* году крѣпость N была нашимъ крайнимъ пунктомъ на передовой линіи. Непосредственно за рѣкой, надъ которой расположена она, начинался непріятельскій край, куда русскіе разъ въ недѣлю, съ сильнымъ прикрытіемъ, ходили за дровами, да и то не дальше, какъ верстъ за семь. Часто случилось, что горцы подползали къ валу, которымъ окружено поселеніе, и убивали неосторожныхъ, выходившихъ за надъ безъ оружія. И такъ, въ то время, къ которому относится нашъ разсказъ, жизнь въ крѣпости N представляла мало привлекательнаго. Кромѣ двухъ батальйоновъ егерскаго шика, штабквартира котораго помѣщалась также въ N, все населеніе ея состояло изъ нѣсколькихъ десятковъ семействъ служащихъ и отставныхъ солдатъ, да трехъ, четырехъ офицерскихъ семействъ. Да и жить-то было негдѣ: кромѣ казенныхъ зданій, занимаемыхъ командующимъ войсками и полковымъ командиромъ, не было ни одного сколько-нибудь сноснаго помѣщеніи, исключая домъ майорши Лозановой. Но майорша Ливанова постояльцевъ не пускала и вела строгую, уединенную жизнь, вслѣдствіе чего представляла своей особой нѣкій феноменъ, надъ разъясненіемъ котораго трудилось не мало праздныхъ годовъ. Мы не хотимъ сказать, что-бы на Кавказѣ всякая особа нѣжнаго пола, любящая уединеніе, возбуждала толки; — напротивъ того: насъ нисколько не удивляютъ даже «любительницы уединенія вдвоемъ», числительность которыхъ достигаетъ здѣсь весьма почтенной цифры; но въ настоящемъ случаѣ было надъ чѣмъ призадуматься. Дѣло въ томъ, что Вѣра Павловна Ливанова была двадцати-двухлѣтняя вдова и притомъ — прехорошенькая. Чего-бы казалось прятаться ей отъ людей. Съ мужемъ своимъ она прожила всего какихъ-нибудь полтора года, слѣдовательно супружескія блага не могли ей наскучить; люди, которыми она была окружена во время своего вдовства, были нее добрые и простые люди, любившіе, правда, подъ часъ посплетничать; но это дѣлалось единственно отъ нечего-дѣлать, слѣдовательно подозрѣвать молодую вдову въ мизантропіи — причинъ не имѣлось. Покойный майоръ Лозановь быль извѣстенъ своей сварливостью и грубостью; молодки женщина много вытерпѣла отъ него; слѣдовательно грустить такъ долго по мужѣ Вѣра Павловна не могла… Что-же за причины заставляли ее вести почти-монашескую жизнь? Много различныхъ мнѣній существовало на этотъ счетъ. Мы не будемъ приводить ихъ здѣсь, потому-что всѣ они были болѣе или менѣе неосновательны. Въ одномъ только всѣ соглашались: молодая вдова держала себя одинаково-холодно со всѣми своими обожателями; а въ домѣ у себя принимала одного только доктора, человѣка довольно-пожилаго и замѣчательно-безобразнаго собой.
Рядомъ съ домомъ m-me Лозановой была холостая офицерская квартира, занимаемая прапорщикомъ Гребницкимъ и юнкеромъ Колокольниковымь. Прапорщикъ Гребницкій, какъ и слѣдуетъ всякому истинному прапорщику, безъ ума былъ влюбленъ въ свою сосѣдку. Впрочемъ справедливость требуетъ сказать, что если-бы вмѣсто изящной m-me Лозановой сосѣдкою Гребницкаго была какая-нибудь, только не совсѣмъ старая, пуасардка, онъ и въ ту не замедлилъ бы влюбиться. Такъ ужъ онъ созданъ былъ, что ему достаточно было увидать край женской юпки, чтобы тотчасъ же почувствовать головокруженіе и замираніе сердца. Прибавьте къ этому самую, что называется, будничную физіономію и самую робкую, застѣнчивую натуру — и Гребницкій передъ нами.
Юнкеръ Колокольниковъ слылъ въ общемъ мнѣніи человѣкомъ образованнымъ, потому-что писалъ довольно грамотно и зналъ наизусть множество стиховъ всякаго рода. Начните читать ему какое-нибудь стихотвореніе — не говоримъ уже Пушкина, или Лермонтова, а кого-нибудь изъ второстепенныхъ замѣчательныхъ поэтовъ: — онъ перебьетъ насъ и докончитъ его наизусть, безъ ошибки. Товарищи пробовали его испытывать: перепишутъ съ ошибками и пропусками какіе-нибудь стихи и начнутъ читать при немъ вслухъ. Въ такихъ случаяхъ Колокольниковъ приходилъ въ ярость, вырывалъ тетрадь, вооружался карандашомъ и совершенно вѣрно исправлялъ умышленно исковерканную піэсу. Часто онъ говорилъ даже стихами: на всякій случай жизни были у него готовы цитаты изъ любимыхъ поэтовъ и онъ тикъ и сыпалъ ими, особенно когда бывалъ чѣмъ-нибудь взволнованъ. Вообще, произведенія отечественныхъ писателей были для Колокольникова тоже, что для нѣмецкаго гелертера такъ-называемые «источники». — По письменной части Колокольчиковъ тоже отличался. Многіе офицеры обращались къ нему, когда имъ нужно было составить экстраординарную бумажку. Были и такіе, которые разъ получивъ отказъ по рапорту о ссуженіи имъ заимообразно деньгами изъ офицерской суммы, прибѣгали къ нему въ полной увѣренности, что противъ его краснорѣчія не устоитъ никакая комииссія. Даже старшій полковой писарь, изъ разжалованныхъ чиновниковъ, дѣлецъ прошедшій огонь и воду, отзывался о немъ съ уваженіемъ, говоря: что хотя Колокольниковъ въ законахъ еще не крѣпко силенъ, за то на фразѣ — просто, собаку съѣлъ.
II.
правитьЛѣто стояло необыкновенно-знойное. Часто выдавались деньки, въ которые термометръ показывалъ до 40° въ тѣни. Въ одинъ изъ такихъ дней, часу въ пятомъ по полудни, Колокольниковъ въ самомъ эѳирномъ костюмѣ лежалъ на кровати и съ озлобленіемъ отмахивался отъ мухъ, которыя, не смотря на то, что ставни были заперты и въ комнату проникалъ только слабый свѣтъ изъ сѣнныхъ дверей, завѣшанныхъ ковромъ, не переставали летать роями и выводить изъ терпѣнія все живущее. Гребницкій, уныло опустивъ голову, шагалъ изъ угла въ уголъ; по временамъ онъ останавливался и съ разстроеннымъ видомъ прикладывалъ руку ко лбу.
— Гребницкій! началъ Колокольниковъ.
— Что тебѣ? отозвался тотъ.
— Ты скоро уляжешься?
— А что?
— Да у меня въ глазахъ зарябило отъ твоей ходьбы. Ложись, сдѣлай милость.
Гребницкій пересталъ ходить; но не легъ, по примѣру Колокольникова, а усѣлся возлѣ его кровати на вьючномъ сундукѣ и тяжко вздохнулъ.
Колокольниковъ пристально посмотрѣлъ на него; но ни сказалъ ни слова. Гребницкій вздохнулъ въ другой разъ.
— Экъ ему везетъ! проворчалъ Колокольниковъ сквозь зубы и потомъ, нетерпѣливо повернувшись на койкѣ, уставился на Гребницкаго и заговорилъ.
— Ты, братъ, кажется, опять за старое? а? Ну, признавайся: вѣдь отгадалъ а? Да ну, говори-же.
— Что мнѣ говорить! Я не знаю, что ты думаешь.
— А то, любезный, что у тебя опять какая-нибудь юпка на умѣ. Господи! продолжалъ онъ, всплеснувъ руками: — вѣдь бываютъ-же на свѣтѣ такія дрянныя натуры! Ну, скажи по совѣсти, сколько разъ въ жизни ты былъ влюбленъ? Вотъ и съ тобой живу только полгода, а ужь могу насчитать до дюжины. Да, не меньше. Во первыхъ…
— Перестань пожалуете, проговорилъ смущенный Гребницкій.
— Нѣтъ, ужь извини! Ни перестану. Нечего тутъ: «перестань»! Ты слушай и казнись. Во первыхъ — Анисья бубличница, которая отпускала тебѣ по три улыбки за третное жалованье. Потомъ — Аннушка казачка: помнишь, какъ сунженцы проводили тебя отъ нея митъ гроссенъ шкандаль? Потомъ — отца Ивана свояченица: счастье твое, что ты улизнулъ скоро; а то тебѣ какъ-разъ пропѣли-бы «Исаія ликуй»! Потомъ…
— Ради Бога! тоскливо простоналъ Гребницкій, схвативъ Колокольникова за руку. — Что-къ маѣ дѣлать? Развѣ я виноватъ, что у меня сердце такое!.. Но теперь теперь совсѣмъ не то.
— Что-же можетъ быть другое? Развѣ новая какая-нибудь появилась?
— Нѣтъ, но новая: она давно здѣсь живетъ и ты не знаешь.
— Кто-жь бы такая?…. проговорилъ колокольчиковъ, размышляя.
— Это, братъ, началъ Гребницкій, одушевляясь: — это такая женщина, мысль о которой бросаетъ меня поперемѣнно то въ жаръ, то въ холодъ! Ты назовешь меня безумцемъ, когда и скажу тебѣ ея имя; это чистое имя должно произносить не иначе, какъ на колѣнахъ!
— Да ну тебя! съ досадой перебилъ Колокольниковъ: — говори толкомъ, кто она.
— И ты не угадываешь!.. Представь себѣ женщину, которая одарена отъ природы всѣми качествами, дающими ей неотразимую силу надъ сердцемъ мущины: грація, женственность….
— Гребницкій! воскликнулъ Колокольниковъ: — ты хочешь, что-бъ я сейчасъ ушолъ?
— Нѣтъ, не уходи! съ жаромъ продолжалъ Гребницкій: — не уходи, не оставляй меня въ эти мучительныя минуты!… Мнѣ нуженъ совѣтъ друга, участіе преданнаго сердца….. Костя! другъ! выручи.
— Это, просто, не счастіе! разсуждалъ Колокольниковъ про себя: — и откуда онъ языкъ этотъ взялъ? А!… знаю откуда, добавилъ онъ мысленно, вспомнивъ, что Гребницкій бралъ недавно изъ библіотеки сочиненія Марлинскаго.
— Сумасшедшій ты человѣкъ, обратился онъ къ пріятелю: — какъ-же я тебѣ помогу, когда не знаю, отъ кого ты съ ума сходишь? Скажи, кто она.
— Она проговорилъ Гребницкій, робко озираясь по сторонамъ, какъ бы боясь, что-бы его не подслушали: — она…. ее зовутъ m-me Лозанова!..
— Фю-фіо-ффюю…. засвисталъ Колокольниковъ, разводя руками и медленно поникая головой. Нѣтъ, братъ, тугъ взятки гладки: не тебѣ чета увивались около этой птички, да такъ ни съ чѣмъ и отъѣхали. Ужь ни этотъ счетъ отложи попеченіе.
— Константинъ, произнесъ Гребницкій съ торжественнымъ жестомъ: — другъ ты мнѣ, или нѣтъ? Если другъ — выручи, наставь, какъ мнѣ дѣйствовать: повторяю тебѣ, что не въ моей власти отказаться отъ этой женщины. За одинъ ласковый взглядъ ея я готовъ отдать жизнь! Неужели ты не замѣтилъ, что съ нѣкотораго времени и хожу кокъ угорѣлый? Мысли мои путаются въ головѣ такой сумбуръ.
— Послѣдняя-то статья мнѣ давно извѣстна, подумалъ Колокольниковъ. — Что-же могу я для тебя сдѣлать? спросилъ онъ.
— Вотъ видишь-ли, заговорилъ Гребницкій таинственно: я лично не знакомь съ нею; да если бы и былъ знакомъ, толку вышло бы все-таки мало, потому-что я никогда не рѣшился бы высказать ей, что у меня на сердцѣ. Ну, такъ мнѣ хочется написать ей; да вотъ моя бѣда: цѣлую десть почтовой бумаги извелъ — и все-таки ничего не написалъ. Думаешь и то другое высказать, — взялся за перо — двухъ фразъ не снижешь! Сдѣлай милость, напиши мнѣ письмо; а ужь перепишу и доставлю я самъ.
Колокольниковъ задумался. Черезъ минуту по лицу его пробѣжала веселая улыбка; но онъ поспѣшилъ скрыть ее отъ своего пріятеля. Еще нѣсколько времени онъ казалось размышлялъ о чемъ-то; потомъ, обращаясь къ Гребницкому, снисходительно сказалъ:
— Что-жь, душа моя, я готовъ по-товарищески помочь тебѣ. Написать письмо — не штука; только будетъ-ли изъ этого что-нибудь? Впрочемъ, если разсудить здраво, то отъ чего-жь и не будетъ? Правда, физика-то у тебя немножко того…. ну, да за то ты молодъ, пылокъ. Вѣдь пылокъ?
— Пылокъ, прошепталъ Гребницкій замирающимъ голосомъ, съ признательностью глядя на Колокольникова.
— То-то и есть: это главное; слѣдовательно, въ успѣхѣ сомнѣваться не должно. Изволь, я готовъ написать.
— Такъ ты сейчасъ и садись, радостно подхватилъ Гребницкій: — мнѣ хочется сегодня-же и отослать.
— Давай бумаги, рѣшительно сказалъ Колокольниковъ, подымаясь съ кровати.
Гребницкій хлопотливо сталъ приготовлять все нужное для письма; и Колокольниковъ, въ свою очередь зашагалъ по комнатѣ, что-то бормоча себѣ подъ носъ. Вдругъ онъ круто повернулся къ Гребницкону и отрывисто спросилъ:
— Вишневка есть?
— Есть.
— Надо выпить, чтобы мысли разыгрались.
Гребницкій бросился къ шкафу и досталъ бутылку съ вишневкой. Колокольниковъ выпилъ, закурилъ папиросу и усѣлся за столъ.
— Ну, теперь не мѣшай мнѣ. Гребницкій на-цыпочкахъ вышелъ въ другую комнату.
Черезъ полчаса письмо было написано. Пріятели прочли его вмѣстѣ. Разумѣется, Гребницкій не сдѣлалъ никакого замѣчанія: онъ слушалъ съ благоговѣніемъ и былъ въ полномъ восторгѣ, какъ будто письмо это уже отворило ему неприступную крѣпость, комендантомъ которой была хорошенькая m-me Лозанова. Въ порывѣ благодарности онъ даже предложилъ Колокольникову послать еще за вишневкой, на что тотъ отвѣчалъ:
— Не горячись, братъ: еще не разъ пошлешь.
Пріятели принялись каждый за свое дѣло: Гребницкій сѣлъ переписывать пламенное посланіе, а Колокольниковъ сталъ собираться на вечеръ къ своему батальйонному командиру, который въ этотъ день праздновалъ именины жены своей и пригласилъ гостей изъ сосѣдней крѣпости.
— Константинъ Сергѣичъ, дома вы? раздался въ сѣнихъ чей-то голосъ.
— Дома. Кто тамъ? войдите.
Вошолъ командиръ нестроевой роты, подпоручикъ Севрюгинъ. По наружности, по манерамъ, даже по способу выражаться, сейчасъ можно было замѣтить, что Севрюгинъ произведенъ изъ нижняго знанія, и именно — изъ фельдфебелей. Онъ былъ любимецъ полковаго командира и — плутъ большой руки. Въ полку его терпѣть не могли; но, какъ человѣка нужнаго, ласкали.
— Я вотъ вамъ, Константинъ Сергѣичъ, книжку вашу занесъ. Благодарю васъ покорно за одолженіе; и впередъ не оставьте.
— Направилась вамъ эта книга?
— Книжка отмѣнная. Я, признаться, и Авдѣй Василичу давалъ почитать — извините великодушно, что безъ вашего позволенія — такъ и онъ очень хвалитъ.
— Очень радъ.
— Ну-съ, до свиданья, Константинъ Сергѣичъ. Чай, вы тоже будете сегодня у командира на банкетѣ: значитъ, увидимся. Я вотъ только за своей бабой зайду, да сюртукъ новый надѣну — и маршъ.
Севрюгинъ отправился.
— Что ты давалъ ему читать? спросилъ Гребницкій.
— «Базаръ Житейской Суегы».
— Да онъ тамъ ничего не понялъ!
— Мнѣ-то что за дѣло! Пускай себѣ читаетъ: но-крайней-мѣрѣ на кляузы времени меньше будетъ.
III.
правитьСлучалось-ли вамъ, читателѣ, бывать въ кавказскомъ обществѣ? Если не случалось, такъ вы много потеряли. Мы не говоримъ объ обществѣ кавказскихъ городовъ[1]: тамъ почти тоже, что напримѣръ, въ Саратовѣ или Тамбовѣ; но общество небольшихъ крѣпостей представляетъ много диковинокъ, о которыхъ япрочомъ мы не будемъ здѣсь распространяться, потому-что предметъ этотъ требуетъ спеціальной статьи. Пойдемте, если угодно, вмѣстѣ съ Колокольниковымъ; то, что мы увидимъ и услышимъ на вечерѣ его батальйонера, повторяется съ нѣкоторыми вярьяцимпі во всѣхъ подобныхъ кружкахъ.
Мы застаемъ вечеръ уже въ полномъ разгарѣ. Въ одной комнатѣ играютъ въ карты на три стола; въ залѣ танцуютъ кадриль въ шесть паръ; въ кабинетѣ хозяина, предназначенномъ на этотъ разъ исполнять роль 6уъэта, толпится многочисленная публика и дѣлаются обильныя возліянія, безъ которыхъ истинный кавказецъ не обходится никогда и нигдѣ; въ гостиной помѣщается остальная публика, во принимающая участія ни въ одномъ изъ этихъ полезныхъ занятій. — Изъ мужчинъ въ гостиной фигюрируетъ одинъ только поручикъ Карначевъ, высокій, стройный мужчина, съ лѣнивыми манерами, усталымъ лицомъ и наглымъ взглядомъ. Спеціальность этого господина заключается въ томъ, чтобы говорить дерзости барынямъ, за что онѣ, въ качествѣ барынь кавказскихъ, рѣдко бываютъ въ претензіи. Вотъ и теперь усѣлся онъ подлѣ увядшей брюнетки и разсказываетъ ей что-то, отчего та хохочетъ. Послушаемъ, о чемъ они ведутъ рѣчь. Но брюнетка замѣтила ваше приближеніе, она круто перемѣняетъ разговоръ и высказываетъ верную мысль, какая взбрела ей на умъ.
— Скажите пожалуете, m-r Карначевъ, говоритъ она: — отчего вы такъ рано лишились волосъ? Вѣдь мы съ вами почти ровесники; а видите, какіе у меня густые?.
— Оттого, вѣроятно, отвѣчаетъ Карначевъ съ убѣжденіемъ, что въ молодости вы вели себя нѣсколько лучше, чѣмъ я.
И онъ, какъ ни въ чемъ не бывалъ, отходитъ отъ брюнетки.
— Марья Васильевна, — обращается онъ къ проходящей черезъ комнату хозяйкѣ: — представьте меня m-me Z.
— А вы развѣ незнакомы?
— Оффиціально — нѣтъ.
— Пойдемте.
Подполковница Z замѣчательно красивая, ловкая и умная женщина. Она родилась въ простой казачьей семьѣ; вышла за мужъ за офицера; мужъ шибко шолъ по службѣ и имѣлъ возможность ввести ее въ здѣшнее высшее общество.
Послѣ обычныхъ формулъ представленія, когда хозяйка отошла къ другимъ гостямъ, Карначевъ между прочимъ говорятъ своей покой знакомой:
— А вы меня не помните? Я зналъ насъ еще вотъ какой дѣвочкой (онъ показываетъ на аршинъ отъ полу), когда вы въ К-ской станинѣ продавали бублики на базарѣ.
Но подполковница Z сама изъ бойкихъ: ее не легко смутить. Нѣсколько секундъ она пристально разсматриваетъ лицо своего собесѣдника; потомъ говоритъ съ разстановкой:
— А!…. Теперь и васъ припоминаю…. Скажите, какъ это странно: столько времени прошло съ тѣхъ поръ, а вы нисколько не поумнѣли….
Въ кабинетѣ между тѣмъ происходитъ сцены другаго рода. Около длиннаго стола, уставленнаго графинами, бутылками и тарелками съ сухой закуской, любовно увиваются старцы, посѣдѣвшіе въ бояхъ съ стеклянной посудой, и юноши, жаждущіе отличій на этомъ поприщѣ. На низкомъ диванѣ, въ болѣе или менѣе живописныхъ позахъ расположились тѣ блаженные, которые уже успѣли «пустить въ пересыпку»; т. е., извѣстное число рюмокъ водки «закусить» соотвѣтствующимъ количествомъ стакановъ вина. Изъ нихъ особенное вниманіе обращаетъ на себя группа, состоящая изъ трехъ человѣкъ: Колокольникова, барона Вильсона, великобританскаго подданнаго, званіемъ тоже юнкера, ремесломъ живописца, и француза Жибье, который когда-то былъ attaché à l’Ambassade franèaise; но вслѣдствіе какой-то исторіи утекъ на Кавказъ и поступилъ въ поенную службу. Замѣчательно въ Жибье то, что онъ терпѣть не можетъ ничего французскаго. Онъ страстный любитель кольцовскихъ пѣсней и поетъ ихъ хорошо. Онъ также и пьянистъ не дюжинный и поэтому его вездѣ принимаютъ охотно. — Баронъ Вильсонъ — англичанинъ съ головы до ногъ, хотя родился, воспитывался и жилъ, до отъѣзда на Кавказъ, постоянно въ Петербургѣ. Онъ вышелъ изъ академіи художествъ съ званіемъ свободнаго художника, но, тоже вслѣдствіе превратностей судьбы, долженъ быль измѣнить свою карьеру. Теперь онъ живетъ тѣмъ, что снимаетъ съ желающихъ портреты. Съ Колокольниковымъ мы отчасти знакомы и будемъ имѣть случай ближе познакомиться въ теченіи этого правдиваго разсказа. Здѣсь скажемъ только, что въ этомъ тріумвиратѣ онъ играетъ первую роль: французъ и англичанинъ уважаютъ его потому, вопервыхъ, что онъ крѣпче ихъ по части выпивки, и вовторыхъ, потому, что онъ, не стѣсняясь, говоритъ имъ правду въ глаза.
Тріумвиры уже порядочно на веселѣ.
— Можете представить себѣ, говоритъ баронъ металлическимъ голосомъ и съ англійской флегмой: — приношу я полковнику его портретъ, совсѣмъ отдѣланный. Взялъ, расхвалилъ. Я жду, что онъ вознаградитъ меня приличнымъ образомъ, а онъ только расшаркался. «Будьте, говоритъ, увѣрены, что я васъ не забуду». Очень нужна мнѣ его память! Послѣ этого гораздо выгоднѣе писать съ фельдфебелей и каптенармусовъ: тѣ, по крайней мѣрѣ, ставятъ передъ сеансомъ на столъ манерку спирту и прямо говорятъ, что имъ нужно: «Нарисуйте такъ, говорятъ, чтобы всякій, кто взглянетъ, сказалъ бы: а грудь то! а носокъ-то! Чортъ-чортомъ!..» Ну такъ и пишешь.
На томъ-же диванѣ, по сосѣдству тріумнировъ, помѣщается Севрюгинъ. Онъ ведетъ дѣловой разговоръ съ начальникомъ швальни. Къ нимъ подходитъ прапорщикъ Колпачковъ, командиръ инвалидной команды, однокорытникъ Севрюгина, бывшій каптенармусъ.
— Фаа!… Авдѣй Василичъ! наше вамъ! привѣтствуетъ его Севрюгинъ. — Что васъ не видать?
— Да что, батюшка! усадили за преферанцъ — насилу вырвался. Смерть хочется рюмочку пропустить. Выпью, — да опять туда.
— Вотъ мы нонче какъ — въ преферанцъ ударились! Вы, Авдѣй Василичъ, настоящій джемельтенъ!…
Колпачковъ, гдѣ нужно, въ грязь лицамъ не ударитъ. Ему хочется показать, что онъ тоже книжки читаетъ: мы-дескать сами съ усами. На замѣчаніе Севрюгина онъ самодовольно улыбается и, потирая руки, говоритъ:
— Да, батюшка, съ нами не шутите; прямо-съ изъ Лондона на желѣзной машинѣ пріѣхали!
— Господа! говоритъ Жибье: — что намъ здѣсь дѣлать? Скука страшная. Пойдемте ко мнѣ: выпьемъ, «Обойми, поцѣлуй» можно будетъ спѣть…
Колокольниковъ и Вильсонъ соглашаются и послѣдній отправляется въ залъ отыискивать свою фуражку, которую онъ забылъ тамъ на стулѣ.
Въ залѣ — антрактъ послѣ танцевъ. Разносятъ неизбѣжныя конфекты и лимонадъ. Едва только музыка умолкла, кавалеры, какъ но командѣ, побросали своихъ дамъ и разбѣжались — кто покурить, кто выпить; какъ будто, танцуя, они исполняли служебную обязанность и рады-рады, что наконецъ отдѣлались. Изъ дамъ тоже нѣкоторыя вышли оправиться; а остальныя — частію прохаживаются по залу, по формѣ, подъ-ручку, стараясь казаться благовоспитанными; частію — неподвижно сидятъ на тѣхъ мѣстахъ, гдѣ ихъ оставили ихъ кавалеры. Между ними вниманіе наблюдателя въ особенности поражается однимъ индивидуумомъ: это — высокая, полная дѣвушка, съ формами, способными привести въ восторгъ самаго взыскательнаго мусульманина. Умудрилъ ее Господь Богъ убрать себѣ голову страусовыми перьями: до полудюжины натыкала она ихъ въ полосы и всей дебѣлой особой своей представляетъ живое подобіе индіанки, старшей жены какого-нибудь раджи.
Входитъ Вильсонъ; взглядомъ окидываетъ комнату, отыскивая тотъ стулъ, на которомъ оставилъ фуражку: оказываемся, что стулъ этотъ занятъ — сидитъ на немъ барышня съ перьями. Вильсонъ осматриваетъ окна: не переложили-ли его фуражку? Нѣтъ. Спрашиваетъ у лакея: не прибралъ-ли онъ. Нѣтъ. Положеніе скверное!… «Какъ-же я скажу ей, думаетъ онъ, что подъ ней моя фуражка»? Онъ въ раздумьи останавливается среди зала, щиплетъ усъ и бросаетъ свирѣпые взгляды на индіянку.
— О чемъ задумались, баронъ? спрашиваетъ, подходя къ нему, полковой адъютантъ.
— Помилуйте! Я въ такомъ странномъ положеніи, въ какомъ никогда еще не бывалъ: Мнѣ нужно идти домой, — а я не могу этого сдѣлать!…
— Что-жь вамъ мѣшаетъ?
— Фуражки у меня нѣтъ?
— Какъ нѣтъ! Гдѣ-жь она?
— На ней сидятъ.
— Полноте! развѣ можно сидѣть на фуражкѣ и не чувствовать этого? А съ умысломъ кто-жь сядетъ!
— У меня фуражка безъ козырька и подкладки
— А, это другое дѣло, говоритъ адъютантъ, смѣясь: — кто-же сидитъ на ней?
— Въ бѣлвхъ перьяхъ статный воинъ… затягиваетъ баронъ вполголоса, олимпійскимъ взглядомъ сожигая несчастную индіанку.
Та, бѣдная, вскакиваетъ какъ ужаленная; фуражка отыскивается. Раздосадованный баронъ спѣшитъ удалиться, пока эта курьезная исторія не разнеслась между гостями: онъ знаетъ, что ему и такъ долго не будутъ давать покоя этой фуражкой.
Въ угловой комнатѣ на одномъ столѣ играютъ тузы: полковой командиръ, хозяинъ дома и ревизоръ питейнаго откупа. Ихъ кушъ по червонцу фишка. — На другомъ коммерческая кончилась и одинъ изъ игроковъ предлагаетъ «заложить». Предложеніе принято общимъ голосомъ. Онъ быстро тасуетъ колоду, лихо рѣжетъ и провозглашаетъ: «штоссъ»! — Тугъ дѣло добромъ не обойдется: кто-нибудь уйдетъ отъ стола съ пустымъ кошелькомъ; а иной и часы, и шашку съ серебряной насѣчкой, и верховаго коня оставитъ на зеленомъ полѣ. — Въ числѣ играющихъ за третьимъ столомъ находится и прапорщикъ Колпачковъ. Онъ страшно ремизится и въ душѣ проклинаетъ и преферансъ, и своихъ партнеровъ. «Вотъ если бы съ подходцемъ», думаетъ онъ. Партнеры не могутъ, да и не считаютъ нужнымъ удерживаться отъ смѣха и громко хохочутъ, глада на его разстроенную физіономію.
Жена г. Колпачкова, весь вечеръ мирно продремавшая въ уголку гостиной, вдругъ вспомнила, что у ней можетъ перестояться тѣсто на завтрашній пирогъ. Она отправляется отыскивать мужа, чтобы сообщить ему свои опасенія, и подходитъ къ столу въ то время, какъ онъ (не столъ, конечно) играетъ восемь безъ козырей.
— Вы безъ трехъ, говорятъ.
Колпачковъ не вѣритъ; но убѣжденный неопровержимыми доводами, съ азартомъ бросаетъ карты и клянется, что никогда не сядетъ въ эту несообразную игру.
— Развѣ ты проигралъ? спрашиваетъ жена, все время смотрѣвшая черезъ плечо въ его карты.
— Проигралъ, матушка; отвяжись! Да зачѣмъ ты здѣсь? Пошла въ свое мѣсто.
— Какъ-же ты проигралъ… съ упрекомъ продолжаетъ супруга: — вѣдъ у тебя старшій Филька на рукахъ былъ[2].
Но уже поздно. Деньщикъ вноситъ въ залъ складной столъ для ужина, игроки спѣшатъ окончить свои расчеты; изъ кабинета доносится всхрапываніи побѣжденныхъ штофтными газами… Пора и намъ домой: больше мы не увидимъ здѣсь ничего замѣчательнаго.
IV
правитьКолокольниковъ вернулся домой часу во второмъ; но засталъ своего влюбленнаго пріятеля еще бодрствующимъ.
— Насилу-то вернулся. А и ждалъ, ждалъ тебя… воскликнулъ Гребницкій, едва только Колокольниковъ переступилъ порогъ.
— Зачѣмъ-же ты меня ждалъ? Ложился бы себѣ спать, отвѣчалъ Колокольниковъ, пошатываясь.
— Я, братъ, заговорилъ Гребницкій шопотомъ, — письмо-то отправилъ…
— Эхъ…
Подите прочь! Какое дѣло
Поэту мирному до висъ?..
продекламировалъ Колокольниковъ, склоняясь на подушку.
— Гребницкій! началъ онъ черезъ минуту: — хочешь я тебѣ «Послѣднее Новоселье» прочту!
— Прочти пожалуста, радостно подхватилъ Гребницкій, побившій, когда пріятель его, подъ легкимъ вліяніемъ винныхъ паровъ, пускался въ область поэзіи.
— Какъ-же, держи карманъ шире! Не для вашего брата это писано. Вѣдь и твой вкусъ знаю: тебѣ надо сладенькое что-нибудь, въ родѣ миндальнаго печенья.
— Ты, Костя, можетъ быть кахетинскаго бы выпилъ? предложилъ Гребницкій, расчитывая, что если Колокольниковъ выпьетъ еще, то непремѣнно разговорится.
— Ни мадера, портвейнъ,
И ни хересъ, рейнвейнъ
Не прельщаютъ ужъ больше меня;
Мнѣ малага кисла,
Сладокъ мнѣ мозельвейнъ,
Не хочу никакого вина!…
съ важностью отвѣчалъ Колокольниковъ.
— Да ты что съ виномъ-то ко мнѣ пристаешь? Знаю, братъ, чѣмъ ты дышешь… да нѣтъ! Не надуешь. Ты вотъ лучше признайся-ка, что ты — ужасная дрянь.
— Вотъ ужь ты и начинаешь, жалобно сказалъ Гребницкій: — за что ты нападаешь на меня! Я тебѣ кажется дурнаго ничего не сдѣлалъ…
— Гм… Мнѣ!.. Еще бы ты мнѣ что-нибудь сдѣлалъ!.. Не обо мнѣ рѣчь. Ты вотъ себѣ-то на каждомъ шагу гадишь, вотъ что. Скажи пожалуста: ну, что ты такое?.. Да нѣтъ, серьезно таки — опредѣли-ка: что ты за звѣрь?
— Какія странныя у тебя выраженія!.. Звѣрь… Ну чего тебѣ нужно?… Прапорщикъ я.
— А счастье-то! А честь какая!..
Повѣдай-же мнѣ, о прапорщикъ! что будетъ изъ тебя дальше?
— Мило-ли что можетъ быть… Сперва получу подпоручика, а тамъ дальше… капитаномъ могу быть, докончилъ Гребницкій нѣсколько сомнительнымъ тономъ.
— Съ твоимъ терпѣньемъ это можетъ статься — къ тому времени, какъ ты посѣдѣешь.
— Я женюсь…
— Вотъ это дѣльно. Тѣмъ или другимъ, а надо приносить обществу носильную пользу. Женись, душа мои: многіе тебѣ за это спасибо скажутъ. Знаешь пословицу: «шила въ мѣшкѣ не утаишь, дѣвушку подъ замкомъ не удержишь»! Эта пословица къ замужнимъ женщинамъ примѣняется еще лучше. Ты вообрази себѣ вотъ что. Положимъ, жена дала тебѣ поводъ къ подозрѣнію и ты воспылалъ мавританской ревностью… Но въ наше время господа, подобные Огелло, не возможны: не только задушить — запороть ее ты не можешь… За нея заступится общество. Наконецъ допустимъ, что ты заперъ таки ее на ключъ въ ея спальнѣ. Совершивъ этотъ подвигъ, ты разумѣется, не останешься спокойнымъ. И ревность-то тебя грызетъ, и совѣсть мучитъ, потому-что ты не убѣжденъ, а только подозрѣваешь… Чувствуешь, какъ это мучительно?
— Чувствую, отвѣчалъ Гребницкій, содрогаясь.
— Прекрасно. Теперь дальше. Такъ ты мучишься цѣлый день. Къ вечеру тебя раздумье беретъ: ужь не самъ-ли ты виноватъ? не пустую-ли треногу затѣялъ, и не лучше-ли пойдти помириться? Но ты переламываешь себя и, скрѣпа сердце, рѣшаешься подождать еще нѣсколько времени, въ томъ предположеніи, что если жена твоя и невинна, то твой крутой поступокъ съ нею все-таки будетъ дли нея полезенъ, какъ предостерегающее средство на будущее время… Вѣдь такъ?
— Такъ.
— Хорошъ гусь! подумалъ Колокольчиковъ. — Теперь, продолжалъ онъ, представь себѣ темную, бурную ночь. Вѣтеръ съ ревомъ клонитъ къ землѣ вѣковые дубы, черноватыя молніи бороздитъ красныя тучи, и прочее въ этомъ родѣ… Какъ тамъ у Марлинскаго?… Тебѣ лучше знать. Утомленный душевными потрясеніями, ты начинаешь успокоиваться подъ свистъ урагана, потому-что духовное настроеніе твое тождественно съ состояніемъ природы. Объ этомъ смотри у Лермонтова въ «Мцыри»:
. . . . . . . . .Я, какъ братъ,
Обняться съ бурей былъ бы радъ!
Глазами тучи я слѣдилъ,
Рукою молнію ловилъ!
Скажи мнѣ: что средь этихъ стѣнъ
Могли бы дать вы мнѣ въ замѣнъ
Той дружбы — краткой, но живой
Межъ бурнымъ сердцемъ и грозой!…
Эта-то дружба, успокоивъ твои нервы, подѣйствовала на тебя наркотически — и ты засыпаешь. Теперь слушай, что будетъ.
Гребницкій такъ и впился глазами въ разскащика, боясь проронить слово.
— Едва только благодѣтельный сонъ сомкнулъ твои усталыя вѣжды, какъ окно въ спальнѣ жены твоей тихонько отворяется… Отъ чинары, что растетъ противъ окна… Знаешь эту чинару!
Гребницкій утвердительно кивнулъ головой — до такой степени онъ всей душой отдался разсказу, въ которомъ Колокольниковъ развивалъ картины будущихъ несчастій его будущей супружеской жизни.
— … Отъ чинары отдѣлается темная фигура и приближается къ окну… Изъ окна спускаютъ связанныя простыни… Одинъ ловкій прыжокъ и твой счастливый соперникъ на твоемъ мѣстѣ… — А ты спишь.
— Не можетъ быть! вскричалъ Гребницкій, въ испугѣ вскакивая съ мѣста.
— Ну вотъ еще, стану я лгать! серьезно отвѣчалъ Колокольниковъ.
Гребницкій совершенно растерялся; холодный потъ выступилъ у него на лбу. Но Колокольниковъ не выдержалъ и расхохотался.
— Уфъ!… Какъ ты испугалъ меня… проговорилъ Гребницкій, отдуваясь.
— Ну, братъ, если ты теперь ужь теряешься, — что-же будетъ, когда дѣйствительно женишься и тебѣ на дѣлѣ придется измѣнить прическу!
Гребницкій въ волненіи ходилъ по компотѣ. Это продолжалось довольно долго. Вдругъ онъ остановился передъ Колокольниковымъ, который ужъ начиналъ дремать.
— Костя, а Костя! спишь?
— Что тебѣ? пробормоталъ тотъ сквозь сомъ.
— Я съ ней на пустынный островъ уѣду.
— Туда тебѣ и дорога, заключилъ Колокольниковъ, кутаясь въ одѣяло.
VI.
править— И ты ему такъ таки ничего и не сказалъ? допрашивалъ Колокольниковь Гребницкаго, когда тотъ разсказалъ ему о цѣли и результатѣ посѣщенія Дзевинскаго. — И не стыдно тебѣ это?… Когда ты хоть сколько-нибудь будешь походить ни человѣка, скажи мнѣ пожалуста, Гребницкій?… Вѣдь это ни на что но похоже! Послѣдній школьникъ на твоемъ мѣстѣ поступилъ бы энергичнѣе…
— Помилуй, Кости, что-жь и могъ ему сказать? оправдывался Гребницкій.
— Что сказать? Да а бы на твоемъ мѣстѣ насильно отобралъ письмо у этого эскулапа, а самого его въ окошко бы вышвырнулъ! По какому нраву мѣшается онъ въ это дѣло? Но можетъ быть, чтобы онъ приходилъ по ея просьбѣ: иначе, маю допустить, что она глупа… Если такъ, то и хлопотать не стоитъ. Но не въ томъ дѣло. Какъ-же, какъ-же въ дуракахъ-то такихъ остаться передъ какимъ нибудь г. Дзевинскимъ. Ну, если онъ разскажетъ эту исторію, — вѣдь тебѣ проходу не будетъ, пропащій ты человѣкъ!… О, баба! колпакъ! фитюкъ! продолжалъ Колокольниковъ съ новой яростью, видя, что несчастной пріятель его сидитъ какъ въ воду опущенный. Дѣйствительно: красный, съ полуоткрытымъ ртомъ и испуганными глазами, Гребницкій представлялъ весьма плачевную фигуру. — Ну что-же ты сидишь? Вѣдь дѣйствовать, дѣйствовать надо, квашня ты эдакая!… Понимаешь-ли, что теперь нельзя отступать… Заварилъ брагу, такъ и расхлебывай.
— Что-жь теперь дѣлать? робко спросилъ Гребницкій.
— Онъ еще спрашиваетъ!… Садись, пиши къ коновалу, требуй, чтобъ онъ возвратилъ тебѣ письмо… Скажи, что ты его на барьеръ питаешь, если онъ еще разъ сунетъ носъ въ твои дѣла!.. Изволите видѣть, вздумалъ стращать какой-то важной особой!… Скажи, что въ дѣлѣ чувства никакія особы тебѣ не указъ… Что это за контроль такой, въ самомъ дѣлѣ!…
— Напиши, голубчикъ…
— То-то — напиши… Посылай за вишневкой. Я такъ взволнованъ, что пера въ рукахъ не удержу. Надо освѣжиться.
Колокольчиковъ былъ человѣкъ не взыскательный: онъ и вдохновлялся, и прохлаждался — все одной вишневкой.
Черезъ полчаса письмо было написано, а черезъ часъ Цибуля принесъ отвѣтъ. Дзевинскій возвращалъ требуемое безъ всякой приписки съ своей стороны.
— Ну, этотъ мѣшать больше не будетъ, сказалъ Колокольниковъ. — А трусишка же, должно быть! Впрочемъ, онъ и не былъ опасенъ: онъ назначенъ сопровождать транспортъ больныхъ на воды; завтра выступаетъ и вернется не скоро. Теперь надо къ ней опять писать; а не то она подумаетъ, что ты испугался, и тогда ты — погибшій человѣкъ въ ея глазахъ.
— Ужь и къ ней, Костя, напиши ты пожалуста, просилъ ободрившійся Гробницкій.
— Разумѣется. Радъ-нерадъ, а дѣлать нечего: приходится писать. Дай тебѣ волю, такъ ты, пожалуй, прощенья станешь просить.
— А что если она въ самомъ дѣлѣ разсердится?
— «Съ нами, Иванъ Ивановичъ, говорить надо гороху поѣвши», отвѣчалъ съ сердцемъ Колокольниковъ, пародируя Гоголя. Ужь молчи лучше, не тревожь моего сердца.
— На вотъ тебѣ, сказать онъ, окончивъ второе посланіе: — переписывай и отправляй, какъ знаешь. А и пойду къ Карначепу: онъ сегодня именинникъ, да кстати возьму сѣна взаймы.
Проходя мимо казармъ, онъ услышалъ чей-то голосъ, который звалъ его.
— Константинъ Сергѣичъ! зайдите пожалуете на минутку — дѣло есть! кричалъ ему кто-то.
Колокольчиковъ осмотрѣлся и увидѣлъ въ окнѣ казармы юнкера Волосатиковъ, который убѣдительной мимикой приглашалъ его зайдти.
— Этому что нужно? подумалъ Колокольниковъ, нехотя всходя на крыльцо.
Волосатиковъ былъ выпущенъ изъ учебнаго карабинернаго полка, и принадлежалъ къ разряду малограмотныхъ и малоумныхъ. Отъ природы онъ не былъ глупъ; но … извѣстно, что за служба была въ учебныхъ полкахъ въ прежніе годы! Изъ школы фрунтовиковъ Волосатиковъ вышелъ почти идіотомъ — такъ загнанъ и запуганъ былъ онъ. Точно его кто-нибудь «изъ-за угла мѣшкомъ хватилъ» и онъ постоянно находился какъ-бы подъ вліяніемъ этой неожиданности. Къ Колокольникову онъ обратился также съ просьбой по письменной части.
— Мнѣ нужны деньги, говорилъ онъ: — я хочу попросить взаймы у полковника. А онъ велѣлъ въ этихъ случаяхъ всегда подавать ему докладную записку. Напишите пожалуста. Ротный писарь написалъ было мнѣ, да что-то не того… непонятно выходитъ.
— Экой денекъ выдался, думалъ Колокольниковъ: — третье посланье строчить проходится!… А отказать нельзя; скажутъ: «вотъ, товарищу не хотѣлъ помочь». — Хорошо, обратился онъ къ Волосатикову: — съ удовольствіемъ исполню наше желаніе. Приходите ко мнѣ завтра.
— Нѣтъ, ужь вы теперь пожалуста. Мнѣ сегодня нужны деньги.
Нечего дѣлать — Колокольниковъ, вздыхая, усѣлся за столъ. Вдругъ лицо его просіяло; еще минута — и онъ разразился продолжительнымъ, искреннимъ хохотомъ…
— Чему вы смѣетесь? спросилъ Волосатиковъ.
— Ничего… такъ… смѣшную штуку вспомнилъ… Вы, Волосатиковъ, одѣвайтесь пока: и живо напишу вамъ.
Волосатиковъ началъ чиститься по учебному. Колокольчиковъ быстро набросалъ нѣсколько строкъ и поспѣшно запечаталъ.
— Готово.
— Уже?…
— Да вѣдь тутъ распространяться нечего: чѣмъ короче, тѣмъ лучше.
— Ну, покорно васъ благодарю.
— Не на чѣмъ-съ.
Всю остальную дорогу до Карначевв Колокольниковъ не переставалъ улыбаться. Раза два онъ останавливался и повидимому, готовъ быль вернуться; но потомъ рѣшительно махнулъ рукой и пробормоталъ: «Э, да что-жь изъ этого можетъ выйдти? Посмѣются, и только».
У Кирпачева онъ засталъ многочисленную и шумную публику. Пѣли и пили. Тутъ мы встрѣчаемъ нашихъ старыхъ знакомыхъ: бывшаго дипломата и свободнаго художника. Въ одномъ углу собрались меломаны и слушаютъ Жибье, который поетъ:
Раззудись плечо,
Размахнись рука…
Вильсонъ свертываетъ изъ листа сахарной бумаги трубу: на этомъ инструментѣ онъ играетъ съ особеннымъ искусствомъ. — Въ другомъ углу молоденькій офицерикъ, сильно подгулявшій, прижалъ стараго капитана и разсказываетъ ему о своей корпусной жизни. Онъ страшно хвастаетъ: говоритъ, что его лично знали Великіе Князья, что онъ долженъ былъ выйдти въ гвардію, но за школьную шалость, выпущенъ въ армію; но что впрочемъ долго онъ здѣсь не останется и много если черезъ годъ все-таки будетъ въ гвардіи, а не то, такъ въ военную академію махнетъ, лавры на воротникѣ носить будетъ. Капитанъ слушаетъ его серьезно; но иронія такъ и просвѣчиваетъ въ его сѣренькихъ глазкахъ.
— Вы, капитанъ, также въ корпусѣ воспитывались? спрашиваетъ разскащикъ.
— Какъ же-съ, какъ-же-съ, въ корпусѣ, отвѣчаетъ капитанъ загадочнымъ тономъ.
— Въ какомъ? позвольте узнать.
— Въ Отдѣльномъ Кавказскомъ.
— Господа! восклицаетъ именинникъ, когда Жибьо кончилъ пѣсню: — какъ бы теперь мою любимую, изъ Лукреціи Борджіа?…
— Можно, отзывается Вильсонъ, пуская на своей трубѣ невообразимыя трели. — Луи, начинай.
— Il segretto per esser felici… затягиваетъ Жибье.
Карначевъ зажмуривается, наклоняетъ голову и слегка покачивается всѣмъ корпусомъ. На губахъ у него блуждаетъ улыбка. Видно, что съ этой пѣсней связаны у него какія-то пріятныя воспоминанія.
Вдругъ въ комнату вбѣгаетъ Волосатиковъ. Онъ весь красный и трясется.
— Гдѣ онъ?… гдѣ онъ?… спрашиваетъ онъ, задыхаясь: гдѣ Колокольнико…?
— Скажите, что меня нѣтъ, шепчетъ Колокольниковъ, присѣдая и заслоняясь массивной фигурой барона.
— Волосатиковъ, что съ вами? спрашиваетъ Карначевъ: — Колокольникова нѣтъ здѣсь. Зачѣмъ онъ вамъ?
— Какже, Петръ Николаичъ, сами вы посудите… Просилъ я его написать докладную записку полковнику насчетъ денегъ… Написалъ, да еще самъ и запечаталъ, какъ добрый… Приношу къ полковнику… читаетъ… анъ тамъ вонъ что написано, вонъ что… вонъ… Волосатиковъ вынимаетъ изъ кармана бумагу и къ отчаяніи комкаетъ ее.
— Постойте, постойте, дайте-ка сюда. Что тугъ такое?… Успокойтесь: вѣрно, важнаго ничего нѣтъ.
Карначаенъ беретъ бумагу и читаетъ вслухъ:
«Возымѣвъ ревностное желаніе соединиться узами законнаго брака съ горничною супруги нашей, дѣвицей Ѳеклой Кондратьевной, имѣю честь почтительнѣйше испрашивать согласіи нашего высокоблагородія на этотъ разъ. Хотя въ настоящее время и нахожусь въ нижнемъ знаніи, но уже представленъ въ офицеры, и кромѣ того изъ дома получаю денежное пособіе, слѣдовательно могу прилично содержать жену, и буду совершенно доволенъ, если вы въ приданое за дѣвицею Ѳеклой назначите 25 р. с.»
Неудержимый, гомерическій хохотъ сопровождаетъ чтеніе этого курьезнаго посланія.
— Что-же полковникъ? спрашиваютъ Волосатикова.
— Что полковникъ!.. Жену позналъ… объясняетъ ей… Такъ и такъ, говоритъ, душенька… благослови… Тутъ и адъютантъ, и квартермистъ… Будьте, говоритъ, господа, свидѣтелями… Потомъ дѣвку эту звѣрообразную привели… Вотъ, говоритъ, вамъ… получайте…
Новый взрывъ хохота.
— Что-же, денегъ-то, по крайней мѣрѣ, далъ?
— Денегъ-то далъ…
— Ну такъ чего-жь вамъ! Полно сердиться; выпейте лучше.
Общая веселость дѣйствуетъ успокоительно на незлобиваго Волосатикова. Онъ пьетъ.
— Полковникъ все допрашивалъ, продолжаетъ онъ, кто это писать… Я говорю: не знаю, я приготовилъ настоящую; а эту кто-то подложилъ ко мнѣ на столъ.
— Молодецъ! Выпейте за это еще.
Волосатиковъ пьетъ еще и изъявляетъ готовность помириться съ Колокольниковымъ. Ихъ мирятъ.
Пирушка продолжается и идетъ crescendo. Добрые люди давно пообѣдали, и выспаться успѣла, а у веселой компаніи еще не кончился завтракъ. Въ растворенныя окна несутся нестройные голоса хора. Даже Волосатиковъ присоединяетъ свою фистулу къ общему хору; но il segrotto обращается у него въ такъ секретно, и Колокольниковъ совѣтуетъ ему ужь лучше не пѣть.
Прошло недѣли три. Сердечныя дѣла Гребницкаго не подвинулись ни на шагъ впередъ. Почти каждый день бомбардировалъ онъ письмами даму своего сердца; но она была «нѣма какъ пустыня». Гребницкій замѣтно похудѣлъ за это время; чувство начиняло принимать серьезный характеръ. Колокольниковъ пересталъ подтрунивать надъ влюбленнымъ. Онъ любилъ Гребницкаго и если дѣлалъ ему частыя и рѣзкія питаніи, то потому единственно, что его изъ себя выводила нерѣшительность и слабость друга. По его совѣту Гребницкій старался какъ можно чаще встрѣчаться съ m-me Лозановой; не пропускалъ ни одной службы въ церкви, которую молодая вдова посѣщала постоянно, и повсюду преслѣдовалъ ее упрямымъ взоромъ. Въ результатѣ все-таки оказывался нуль. Колокольниковъ начиналъ сердиться. Онъ до того втянулся въ свою роль наперсника, что положеніе это казалось ему самымъ естественнымъ. Вѣру Павловну онъ ненавидѣлъ, какъ причину страданій любимаго товарища. «Какой чортъ она церемонится?» думалъ Колокольниковъ. Вѣдь не вѣкъ же будетъ жить затворницей… вѣдь аклиматизируется, рано или поздно; непремѣнно аклиматизируется… Такъ ужь лучше Гребницкій, чѣмъ кто-нибудь другой. Этотъ хоть пороху не выдумаетъ, за то — добрый и честный малый. Хуже будетъ, какъ попадется въ руки какому-нибудь Карпачеву, который разславитъ на всю Кавказскую Линію… А не удержится долго; нѣтъ, не удержится… Не такая здѣсь сторонка!…
— Когда мы отправили послѣднее письмо? разъ спросилъ онъ Гребницкаго.
— Третьяго дня, отвѣчалъ тотъ, вздыхая.
— Знаешь что: теперь надо попробовать писать иначе, въ другомъ тонѣ.
— Въ какомъ-же?
— Въ жалостномъ. Надо написать, что ты сирота, что тебя никто не любитъ… Она подавно лишилась мужа: напиши ея, что и ты также лишился: ну, хоть любимой сестры… Проси у ней покамѣстъ только участія и дружбы… На это блюдо женщины падки. Не каменная-же она, наконецъ… Только бы вырвать у нея какой-нибудь отвѣтъ! Если напишетъ хоть строчку, то надежды терять не слѣдуетъ.
— Дѣлай какъ знаешь, отвѣчалъ Гребницкій безнадежно.
Такъ на этомъ совѣщаніи и было положено писать впередъ въ жалостномъ тонѣ.
«Противъ огня и камень лопается», говоритъ пословица. Послѣ перваго жалостнаго письма, Вѣра Павловна стала посматривать на Грсбницкаго пристальнѣе. «Бѣдный молодой человѣкъ! думала она: — какъ онъ печаленъ всегда… Онъ также, какъ и и, одинокъ на свѣтѣ… Чувство его мнѣ понятно; но что-же а могу сдѣлать?..» Разъ, выходи изъ церкви, она, но обыкновенію опустила руки въ карманъ, чтобъ достать порт-монэ и одѣлить нищихъ; но на этотъ разъ оказалось, что порт-монэ остался дома. Гребницкій, не спускавшій съ нея глазъ, по выраженію лица ея смекнулъ, въ чемъ дѣло. Откуда у него смѣлость взялась.
— Вы, вѣрно, забыли деньги? сказалъ онъ ей: — Позвольте мнѣ участвовать въ вашемъ добромъ дѣлѣ… И онъ подалъ ей кошелекъ.
Она поблагодарила его привѣтливой улыбкой, взяла кошелекъ и роздала все, что въ немъ было.
Воротись домой, Гребницкій былъ встрѣченъ Цыбулей, который, подозрительно посматривая на него, вручилъ ему запечатанный пакетъ.
— Извольте вотъ, барыня прислала.
— Отъ кого это? Какая барыня?
— Какая?… Извѣстно, какая — сосѣдка. Нешто я не знаю, по комъ вздыхаете-то?… Такъ только, говорить не хочется…
Гребницкій, дрожа отъ волненіи, сорвалъ печать.
«Именемъ нуждающихся», писала Вѣра Павловна: «благодарю васъ за давешнюю услугу. Такъ-какъ вы выразили желаніе принять участіе въ моемъ добромъ дѣлѣ, какъ вы сказали, то посылаю вамъ только половину того, что было въ вашемъ кошелькѣ. Отчего вы прежде не дѣлали этого? Я никогда не замѣчала, чтобы вы подавали милостыню… В. Л.
Восторгъ такими широкими волнами прихлынулъ къ сердцу Гребницкаго, что на глазахъ у него навернулись слезы. Колокольниковъ потиралъ руки и тихонько ухмылялся отъ удовольствія.
— Завязка есть, говорилъ онъ: — теперь все отъ тебя зависитъ. Теперь ты легко можешь найдти случай говорить съ ней. Времени терять нечего. Вотъ хоть сегодня, когда она будетъ въ своемъ цвѣтникѣ, — или какъ-будто мимо… Увидишь ее — остановись, заговори; а тамъ… смотря по обстоятельствамъ… Рѣшотка-то не высока вѣдь…
— Страшно, Костя… Не такая она женщина…
— Ну, раскисъ! съ досадой воскликнулъ Колокольниковъ. — А впрочемъ, — чортъ съ тобой!… Если ты такая мямля, такъ и я дѣла съ тобой никакого не хочу имѣть!…
Разсерженный Колокольниковъ отправился къ Вильсону, который въ этотъ день долженъ былъ окончить портретъ дистаночнаго повѣреннаго и получить, въ счетъ гонорарія, приличное количество джину.
Едва только калитка за Колокольниковымъ захлопнулась, какъ Гребницкій бросился на диванъ, уткнулъ голову въ подушку и заплакалъ какъ ребенокъ.
VII.
правитьВспомнились ему его свѣжіе годы, такъ глупо, безцѣльно и грязно-проведенные; вспомнились всѣ этѣ женщины, на которыхъ онъ тратилъ деньги и здоровье, и которыя только эти деньги и это здоровье и любили въ немъ. Припомнилъ онъ, какъ еще недавно онъ честью готовъ былъ пожертвовать для ловкой кокетки, которая, завлекая его, въ тоже время обирала купца-грузина. Въ эту минуту онъ отъ души ненавидѣлъ себя… „И послѣ всего этого я осмѣлился подумать о ней! И она не презираетъ меня!…“ думалъ онъ. Потомъ въ головѣ его сдѣлался совершенный хаосъ, въ которомъ безо всякаго толку перемѣшались предметы, образы, воспоминанія…Такъ лежалъ онъ долго, съ тяжестью въ головѣ и съ тупой болью въ сердцѣ. Вдругъ имъ овладѣло неодолимое желаніе видѣть Вѣру Павловну и говорить съ нею. Онъ даже не боролся съ этимъ желаніемъ, потому-что не понималъ всей неудобоисполнимости его въ настоящую минуту. Онъ вышелъ на крыльцо. Синяя безлунная ночь охватила кавказское небо; обаятельная ночная тишина прерывалась только окриками часовыхъ да гудомъ горной рѣчки, бѣжавшей подъ обрывомъ. Гребницкій безсознательно, самъ не помня, что дѣлаетъ, перешолъ черезъ дворъ, отодвинулъ сломанный плетень и очутился на дворѣ сосѣдки…
Къ боковому фасу дома Вѣры Павловны, выходившему на дворъ, примыкала крытая галлереи, устроенная съ тою-же цѣлью, съ какой дѣлаются американскія веранды. На эту галлерею выходила полустеклянная дверь изъ комнатъ.
Гребницкій также машинально пошолъ подъ навѣсъ галлереи; но тутъ онъ опомнился, съ отчаяніемъ схватилъ себя за голову, и въ изнеможеніи опустился на широкую скамью, стоявшую возлѣ завѣтной двери.
Между тѣмъ вернулся и Колокольниковъ. Онъ входилъ въ порода въ то время, какъ Гребницкій направлялся къ плетню, отдѣлявшему ихъ дворъ отъ двора сосѣдки. Онъ осторожно послѣдовалъ за нимъ, присѣлъ подъ плетнемъ и рѣшился ждать, что будетъ. Болѣе часу сидѣлъ онъ въ самомъ неудобномъ положеніи, мысленно надѣляя пріятеля разными выразительными эпитетами укорительнаго свойства. „Погоди, братъ, задамъ-же я тебѣ феферу, приди только домой“, думалъ онъ: — „Эдакой рохли я еще и не видывалъ…. Ну чего-же онъ усѣлся тутъ?.. Караулить ее, что-ли!…. Да иди-же, иди-же…..“ шепталъ онъ, головой и руками указывая на дверь, какъ будто Гребницкій могъ видѣть и слышать его. „Нѣтъ, сидитъ…….. Ахъ ты размазня!…“ Колокольниковъ ужь собирался оставить спой постъ, какъ вдругъ замѣтилъ, что дверь на галлерею отворилась и на порогѣ обрисовалась бѣлая женская фигура. „Вотъ она! вотъ она!“ прошепталъ Колокольниковъ, задерживая дыханье. Дѣйствительно, это была молодая вдова. По движенію, какое она сдѣлала, замѣтивъ мужчину въ такомъ мѣстѣ, гдѣ со смерти покойнаго майора не бывалъ никто изъ постороннихъ, Колокольниковъ видѣлъ, что она испугалась. Значитъ, у нихъ не было условлено свиданье…. Какъ-же онъ забрался туда?….» Съ упоеніемъ вниманіемъ сталъ смотрѣть онъ на непонятную для него сцену. Видитъ, что Вѣра Павловна приближается къ скамьѣ, наклоняется къ Гребницкому и беретъ его за руку!.. Что-же тотъ-то колпакъ, тотъ-то что-же сидитъ какъ истуканъ?… Руки отнялись, что-ли!…. Эхъ!…" Вотъ до слуха Колокольникова достигнетъ неясный шорохъ…. онъ видитъ, что Гребницкій встаетъ и идетъ вслѣдъ за молодой женщиной, въ домъ… Дверь за ней затворяется и вслѣдъ за тѣмъ въ окнахъ опускаются занавѣски…. Колокольниковъ даже припрыгнулъ отъ радости.
— Цыбуля! Цыбуля! кричалъ онъ, какъ сумасшедшій, вбѣгая къ себѣ въ квартиру: — на тебѣ деньги; — маршъ къ Саркискѣ; принеси тунгу вина…. Нѣтъ, погоди…. тунги мало…. двѣ возьми!
Цибуля досталъ переметныя сумы и сталъ нагружать ихъ пустыми бутылками.
— Шесть, семь…. считалъ онъ: — только восемь бутылокъ и есть порожнихъ; еще двухъ не достаетъ. Да зачѣмъ вамъ столько вина, Коскенкинъ Сергѣичъ? Вѣдь и выкушаете всего….
— Развѣ въ первый разъ!
— Оно конечно, если посидѣть до свѣту, такъ можно управиться…. Можетъ гости какіе будутъ?
— Никого не будетъ. Это я, братъ Петро, съ радости хочу тюкнуть хорошенько.
— Нешто деньги изъ дому получили?
— Лучше этого. Когда-нибудь узнаешь, а теперь ступай скорѣе.
— А гдѣ-жь мой баринъ? вдругъ спросилъ Цыбуля: — кажись онъ никуда не уходилъ Вонъ и фуражка здѣсь.
— Баринъ твой по двору ходитъ. Что онъ безъ меня дѣлалъ тутъ?
— Да ничего не дѣлалъ; спалъ все. Я раза два заглядывалъ въ комнату: лежитъ ничкомъ на диванѣ.
— Никто не приходилъ? Не приносили ему письма какого-нибудь?
— Никакъ нѣтъ.
— Ну, ступай-же.
«Это однако странно», думалъ Колокольниковъ: — «какъ-же онъ рѣшался самъ идти?… Впрочемъ, какъ-бы ни было — все таки хорошо. Добились толку».
Скоро явился Цыбуля съ виномъ. Изъ трехъ бутылокъ Колокольниковъ велѣлъ глинт-вейнъ сварить, двѣ положилъ выпить немедленно, а съ остальными дожидаться возвращенія Гребницкаго.
Каковъ Гребницкій-то! разсуждалъ онъ, ходя по комнатѣ и по временамъ останавливаясь у стола, чтобы налить стаканъ кахетинскаго. Какую штучку подцѣпилъ!…. Да если бъ не я, — не видать бы ему ее, какъ своихъ ушей…. Я думаю, наслаждается теперь злодѣй…. Сидитъ эдакъ на диванѣ, какъ турецкій паша какой-нибудь; и она ему голову на плечо положила….. Хорошо канальство!…
— Блаженъ, кто могъ во мракѣ ночи
Тебя руками обогнуть…
заговорилъ онъ доканчивая вторую бутылку. — Что-же это Гребницкій долго не идетъ?…
Я ее обнималъ, обнималъ
Подъ покровами трепетной ночи,
Я ее горячо цаловалъ,
И, цалуя, глядѣлъ въ ея очи —
эхъ, чортъ возьми!…. IIIолъ-бы скорѣе, — на сердцѣ покойнѣе бы было….
Милый мой, возлюбленный, желанный.
Гдѣ, скажи, твой одръ благоуханный…
Нѣтъ, его вѣроятно не дождешься…. Петро!
— Чего изволите? отозвался Цыбуля изъ кухни. Цибуля живо явился, думая, что Колокольниковъ хочетъ поднести ему вина, что онъ всегда дѣлалъ, какъ бывалъ веселъ. Но на этотъ разъ Цыбуля ошибся. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Колокольниковъ началъ третью бутылку. Вскорѣ на крыльцѣ послышались чьи-то невѣрные шаги, и въ комнату вошелъ Гребницкій. «Ура!» хотѣлъ было крикнуть навстрѣчу ему Колокольниковъ, и — не могъ выговорить ни слова… Гребницкій былъ блѣденъ, какъ мертвецъ, и судорожно вздрагивалъ всѣмъ тѣломъ… Воротъ рубашки былъ разорванъ у него, на лицѣ и полосахъ дрожали крупныя капли воды, китель былъ также облитъ…
VIII
правитьГребницкій быстрыми шагами пошолъ въ комнату и почти въ безпамятствѣ упалъ въ кресло.
— Что ты, что ты?…. что съ тобой?…. спрашивалъ Колокольниковъ; но Гребницкій молчалъ.
— Да говори-же, кто это тебя выкупалъ?… Ну, что-жь ты молчишь? Онѣмѣлъ, что-ли.
Гребницкій медленно поднялъ голову и тупо посмотрѣлъ на него.
— Ахъ…. это ты…. проговорилъ онъ, опуская глаза: — такъ…. ничего… Видишь, несчастіе случились…
— Какое несчастіе?
— Истерика…
— Чтоо?… Это ты откуда взялъ? Что у тебя, разслабленіе нервовъ, что-ли?
— Я былъ…. началъ Гребницкій съ усиліемъ.
— Знаю, гдѣ ты былъ; все видѣлъ: какъ вы и въ домъ вмѣстѣ пошли. Разсказывай по порядку: какъ ты забрался туда?
— Я и самъ не знаю какъ…. Я опомнился ужь на галлереѣ….
— Ну, потомъ что?
— Послѣднія письма на нее подѣйствовали…. Она позволила мнѣ бывать у ней… Она говорила, что ей меня жаль…. что она готова любить меня, какъ брата…. Говоря это, она положила руку маѣ на плечо…. Я взялъ ее…. и поднесъ къ губамъ….
— Потомъ?
— Больше я ничего не помню… Въ глазахъ потемнѣло…. рыданія сдавили горло; истерика сдѣлалась!…
— Отличился…. проговорилъ Колокольниковъ, разводя руками. — Истерика, изволите видѣть, сдѣлалась!… Во-время, нечего сказать… Нѣтъ, Гребницкій, никогда изъ тебя человѣка не будетъ! Скажите пожалуста — истерика!… Вотъ одолжилъ-то!… Хлопочи послѣ этого, старайся для такихъ господъ…
Гребницкій всталъ и пошолъ къ дверямъ.
— Куда ты опять? спросилъ Колокольниковъ.
— Пойду туда отвѣтилъ Гребницкій, безпорядочно улыбаясь: — скажу…
— Стой, стой, перебилъ Колокольниковъ, хватая его за руки. — Не пушу.
Руки у Гребницкаго были холодны; самъ онъ по прежнему былъ блѣденъ, только глаза горѣли какъ уголья.
— Ты болѣнъ, Алексѣй, говорилъ Колокольниковъ ласково: — тебѣ въ постель лечь надо. Богъ съ тобой!…. Успокойся…. Стоитъ-ли такъ тревожить себя?…. Поправимъ какъ-нибудь дѣло.
Къ утру у Гребницкаго оказалась горячка. Колокольниковъ поднялъ на ноги всѣхъ медиковъ, какіе только были въ крѣпости на-лицо; самъ бѣгалъ въ аптеку, хлопоталъ и ухаживалъ за Гребницкимъ, какъ за братомъ.
Передъ вечеромъ къ нему явился ефрейторъ.
— Извольте собираться въ набѣгъ, баринъ: къ десяти часамъ велѣно быть готовымъ. Сухарей взять на три дня и по сту запасныхъ патроновъ.
— Эка жизнь собачья! думалъ Колокольниковъ, съ состраданьемъ глядя на Гребницкаго, который метался и бредилъ. — Никакому человѣческому чувству отдаться нельзя!…. Тутъ товарищъ умираетъ; а ты или грабить и жечь дома у людей, которые тебѣ ничего не сдѣлали!… Ни кого я его оставлю? Цибуля и лекарства не съумѣетъ дать…. И всему виною эта… При воспоминаніи о m-me Левановой Колокольниковъ не могъ удержать сильнаго негодованія. — Мучила человѣка почти два мѣсяца, да еще вздумала потомъ идиллію разыгрывать!…. «Я буду любить васъ какъ брата» Хороша сестрица!…. Постой-же ты, продолжалъ онъ, приготовляясь писать что-то: — пускай-же тебя, покрайней мѣрѣ, совѣсть упрекаетъ!….
Черезъ полчаса онъ отправилъ къ сосѣдкѣ слѣдующее письмо.
"Что вы сдѣлали съ моимъ товарищемъ? Онъ лежитъ въ горячкѣ, и имя ваша не сходитъ у него съ языка….
"Не грѣшно-ли вамъ? Зная, что мы живемъ вмѣстѣ, вы вѣрно не удивитесь, когда я скажу, что чувство его къ намъ было мнѣ извѣстно, хоти онъ и стирался скрывать его…. Что-же?… считаете вы его недостойнымъ васъ?… Да знаете-ли, что это честнѣйшій и добрѣйшій человѣкъ!.. И какъ онъ любитъ! Женщина безъ сердца не стоитъ подобной любви…. Можетъ быть, насъ забавляла его робость? Да, онъ робокъ съ женщинами, потому-что не знаетъ ихъ. Съ какою радостью пошолъ бы онъ теперь въ дѣло! Можетъ быть, подъ татарскими пулями онъ забылъ бы о васъ. Покрайней мѣрѣ я на его мѣстѣ сдѣлалъ бы это. Мы идемъ въ набѣгъ этою ночью, и я долженъ оставить его на произволъ судьбы… Горе вамъ, если болѣзнь будетъ имѣть печальный исходъ!… Объявляю ееби «нашимъ непримиримымъ врагомъ».
Черезъ нѣсколько минутъ въ сѣняхъ послышался чейто женскій голосъ.
— Можно войдти? спрашивалъ кто-то торопливо.
— Позвольте-съ, я доложу, отвѣчалъ Цибуля, — Сама пришла, доложилъ онъ, осклабляясь: — впустить что-ли?
Колокольниковъ едва успѣлъ надѣть полукафтанъ, какъ пошла Вѣра Павловна.
— Что съ нимъ? спросила она дрожащимъ голосомъ, проходя прямо къ кровати Гребницкаго.
— Полюбуйтесь, сердито отвѣчалъ Колокольниковъ.
— Боже мой!…. чѣмъ-же я виновата, говорила молодая женщина со слезами. — Я сама буду ходить за нимъ въ ваше отсутствіе…. Вы позволите мнѣ это?…
Колокольниковъ просвѣтлѣлъ.
— Поберегите его, отвѣчалъ онъ, заряжая двустволку — вы скорѣе всякаго медика можете его вылечить…. Возвратите ему жизнь: это такъ легко для васъ…. И если вы когда-нибудь встрѣтите нужду въ человѣкѣ, который бы пошолъ за васъ въ огонь и въ воду — смѣло расчитывайте на меня.
«А какъ она хороша! думалъ Колокольниковъ, торопливо идя къ сборному пункту, куда въ молчаніи тянулись чорныя массы батальйоновъ: — не мудрено, что у Гребницкаго духъ захватило отъ счастья…. Однако-жь — истерика!… Это ужь слишкомъ… Теперь онъ поправится, въ этомъ я увѣренъ: что-то будетъ по выздоровленіи?….»
21-го декабря, 1860 г.
Ст. Екатериноградская.