СКРОМНАЯ ДОЛЯ
правитьI.
правитьВесеннее солнце только что глянуло на просѣки старой осиновой рощи сельца Луговинъ, и разомъ брызнуло во всѣ стороны пукомъ лучей, по мелкой еще листвѣ деревьевъ, на сложенныя саженями порубки, по росистымъ лугамъ и золотымъ пажитямъ и засыпало окрестность косыми тѣнями. По большой дорогѣ, вдоль опушки, вороной иноходецъ, переваливаясь съ боку на бокъ, мчалъ небольшой кабріолетъ съ двумя сѣдоками. Одинъ изъ нихъ пожилой мущина съ полнымъ, румянымъ лицомъ, занималъ болѣе двухъ третей экипажа и все еще не могъ совершенно подобрать полы своего чернаго плаща; лысое темя его такъ и залоснилось, отразивъ солнце, когда онъ снялъ шляпу, поравнявшись съ небольшою деревянною церковью, полуспрятанною въ зелени березъ. Спутникъ его, несмотря на все желаніе, не могъ послѣдовать его примѣру: руки его были заняты возжами, а самъ онъ, въ потертомъ армячкѣ, все жался къ краю экипажа, рискуя слетѣть на сторону. Свернувъ отъ церкви вправо, на широкій проспектъ, они еще шибче пустили коня къ усадьбѣ Петра Алексѣевича Луговскаго, виднѣвшейся въ концѣ аллеи. Бѣлый двухъэтажный домъ помѣщика только фасадомъ выдавался изъ темной зелени сада, расположеннаго на отлогомъ берегу рѣки, а на той сторонѣ ея, нагорной, виднѣлись новенькія избы крестьянъ съ бѣлыми и красными тесовыми крышами. Плотный господинъ съ наслажденіемъ потягивалъ утренній воздухъ и тонкій букетъ цвѣтника; на крыльцѣ онъ съ разстановкой понюхалъ табаку, сбросилъ на руку плащъ и вошелъ въ домъ съ самою плѣнительною улыбкой, свидѣтельствовавшею о завидномъ расположеніи духа и полномъ довольствѣ жизнью, собой и всѣмъ на свѣтѣ; ровною, не спѣшною походкой, слегка закинувъ голову назадъ, отчего фракъ еще лучше охватилъ его солидную фигуру, прошелъ онъ богато убранныя залу, гостиную, вступилъ въ кабинетъ, далъ знать о своемъ присутствіи тихимъ кашлемъ и нѣсколько офиціально склонилъ голову.
У стола, заваленнаго кипами книгъ и бумагъ, сидѣлъ помѣщикъ, мущина лѣтъ тридцати, очень красивый собою, хотя на блѣдномъ лицѣ его, отличавшемся болѣе женскими чертами. легко было видѣть отпечатокъ сильнаго душевнаго страданія: не смятая постель указывала на ночь проведенную безъ сна, бѣлокурые волосы лежали въ безпорядкѣ, а въ безпокойныхъ голубыхъ глазахъ шевелилось тревожное ожиданіе чего-то такого, что, казалось, должно было рѣшить его участь. Онъ такъ и кинулся навстрѣчу вошедшему, схватилъ его за руку и потащилъ къ двери въ слѣдующую комнату, не здороваясь, не сказавъ гостю ни слова, кромѣ болѣе выразительнаго чѣмъ яснаго возгласа: «Боже мой, насилу-то! какъ долго!»
— Ну, зачѣмъ? зачѣмъ? укоризненно произнесъ тотъ. — Зачѣмъ такъ волноваться? Я сдѣлаю все, что будетъ отъ меня зависѣть…
И съ этими словами какъ-то бокомъ проскользнулъ въ дверь, осторожно притворивъ ее за собою.
Луговскій облокотился на столъ и машинально обрывалъ кисти своего цвѣтнаго шлафрока; время отъ времени въ сосѣдней комнатѣ слышался слабый, болѣзненный стонъ; каждый разъ при этомъ Луговскій вздрагивалъ, хватался за голову, подходилъ торопливыми шагами къ двери, но тамъ уже все смолкало, и онъ въ отчаяніи возвращался на прежнее мѣсто; такъ прошло болѣе часу…
— Боже мой! вырвалось у него вслухъ. — Ужь хоть бы одно что-нибудь!
Немного спустя, за дверью раздался мучительный крикъ, потомъ слабый дѣтскій плачъ… Въ дверяхъ показался пріѣзжій господинъ, взялъ Луговскаго подъ руку и отвелъ къ окну.
— Ради Бога, докторъ, скажите скорѣе, жива ли она? вскричалъ Луговскій, устремивъ на вошедшаго тревожный взглядъ.
— Вопервыхъ, говорите тише, произнесъ докторъ, съ разстановкою, — вовторыхъ, позвольте поздравить васъ съ сыномъ, славнымъ, здоровенькимъ мальчикомъ.
— Жена, жена, что съ нею? Могу ли я ее видѣть?
— Побольше терпѣнія, продолжалъ докторъ съ убійственнымъ хладнокровіемъ, — жена ваша очень слаба и свиданіе съ вами потрясетъ ея нервы, это можетъ окончиться дурно….
— По крайней мѣрѣ, есть ли надежда? говорилъ Луговскій задыхаясь отъ волненія.
— Она плоха, очень плоха, продолжалъ тотъ все также равнодушно, — но мы еще посмотримъ.
— Докторъ! ради всего что вамъ дорого, идите къ ней, спасите ее, я отдамъ половину моего состоянія, шепталъ Луговскій почти вталкивая доктора въ сосѣднюю комнату, откуда все еще слышались слабые стоны.
По уходѣ доктора, Петръ Алексѣевичъ подошелъ къ окну, и прислонясь къ стеклу, нагрѣтому лучами солнца, долго оставался въ тяжеломъ раздумьи, не замѣчая даже, что яркое солнце жгло его открытый лобъ, а крупныя слезы, одна за другой, такъ и катились по блѣднымъ щекамъ его. Черезъ нѣсколько времени докторъ снова вошелъ въ комнату, и положивъ руку на плечо молодаго человѣка, сказалъ ему: Лидія Николаевна хочетъ васъ видѣть. Эти слова тотчасъ же вывели изъ раздумья Луговскаго, онъ поднялъ голову и вопросительно взглянулъ на доктора. Тотъ холодно и спокойно перенесъ этотъ тревожный, полный тоски и страха взглядъ, и угадавъ его значеніе, отвѣчалъ:
— Теперь ужь можно, все равно!
— Какъ все равно? вздрогнувъ прошепталъ Луговскій.
— Она не переживетъ, идите проститься съ нею.
Молодой человѣкъ поблѣднѣлъ какъ саванъ и упалъ бы непремѣнно, еслибъ его не поддержалъ докторъ.
— Да будьте же мущиной, стыдно такъ унывать, вѣдь вы отецъ семейства, идите скорѣе къ ней и будьте тверды, чтобъ она не замѣтила вашихъ слезъ, строго увѣщевалъ его докторъ.
Собравъ на сколько могъ всю свою энергію, принявъ по возможности спокойный видъ, Луговскій вошелъ въ спальню жены. Это была довольно большая комната съ двумя окнами, завѣшанными густыми зелеными драпри, такъ что свѣтъ едва-едва проникалъ сюда. На богато-убранной постели, среди волнъ батиста и кружевъ, лежала молодая 22-хъ-лѣтняя женщина; маленькая головка ея, въ бѣломъ чепчикѣ, изъ-подъ котораго выбилась прядь свѣтло-каштановыхъ волосъ и разсыпалась кудрями по плечамъ, безпокойно металась на подушкѣ; прекрасное матово-блѣдное лицо выражало столько страданія, что сердце сжималось при взглядѣ на это молодое созданье, готовое отлетѣть въ иной міръ; большіе полузакрытые глаза порою такъ тоскливо, такъ болѣзненно взглядывали изъ-подъ длинныхъ рѣсницъ, и на чистую лазурь ихъ набѣгали свѣтлыя слезы; блѣдная маленькая ручка, свѣсившаяся съ постели, порою, отъ страшныхъ страданій, судорожно сжимала край покрывала. Подлѣ постели, у столика заставленнаго банками и стклянками, сидѣла немолодая женщина, слѣдившая за каждымъ движеніемъ больной и часто поглядывавшая на лежавшіе передъ нею часы; у противоположной стѣны, надъ маленькою колыбелью, стояла старая няня, отиравшая передникомъ навертывавшіяся слезы; а маленькое созданье, покоившееся на розовой подушкѣ, жалобно жалось и плакало. Петръ Алексѣевичъ съ минуту постоялъ на порогѣ, потомъ тихо подошелъ къ постели, и опустившись на колѣни у изголовья жены, прильнулъ горячими губами къ ея холодѣющей рукѣ. Больная вздрогнула, открыла глаза, и встрѣтивъ взглядъ мужа, радостно улыбнулась:
— Я рада… что ты здѣсь… прошептала она слабымъ голосомъ.
— Пожалуста не говорите много, произнесъ докторъ, стоявшій подлѣ Луговскаго.
— Нѣтъ…. докторъ, оставьте… насъ, продолжала больная, недолго ужь… не мѣшайте намъ.
Докторъ пожалъ плечами, но не возражалъ, и сдѣлавъ знакъ пожилой женщинѣ, отошелъ вмѣстѣ съ нею къ другому окну.
— Лидія, Лидочка, что ты это говоришь! вскричалъ Луговскій, едва удерживая рыданія, — мы опять будемъ счастливы.
Больная грустно покачала головой, и притянувъ къ себѣ руку мужа, горячо поцѣловала ее.
— Нѣтъ, другъ мой… мы были счастливы… четыре года этого слишкомъ много…
Луговскій не могъ возражать, слезы душили его, онъ припалъ на подушку подлѣ хорошенькой блѣдной головки и слезы обоихъ смѣшались въ послѣднемъ долгомъ поцѣлуѣ.
Докторъ холодно смотрѣлъ на эту прощальную сцену, изрѣдка пожимая плечами. Обѣ женщины съ трудомъ удерживали рыданія.
— Гдѣ дѣти… прошептала наконецъ больная, — приведите… надобно благословить.
Няня, оставивъ малютку, бросилась въ другую комнату, а пожилая женщина подошла къ новорожденному.
— Благодарю тебя за все, шептала страдалица, цѣлуя руку мужа…. Я была такъ… счастлива…
На этомъ словѣ голосъ ея оборвался, и она залилась неудержимыми и истерическими слезами.
— Я говорилъ, что вы окончательно уморите ее, вскричалъ докторъ, бросаясь къ ней на помощь и съ трудомъ вливая въ стиснутыя губы ложку лѣкарства.
Между тѣмъ няня возвратилась въ сопровожденіи молодой хорошенькой дѣвушки, ведшей двухъ малютокъ. Старшій изъ нихъ былъ трехлѣтній мальчикъ, здоровый, веселый, съ розовыми щечками, вторая — дѣвочка лѣтъ двухъ, миніатюрный портретъ матери. Мальчикъ тотчасъ присмирѣлъ, съ удивленіемъ поглядывая на плачущаго отца, и потомъ, какъ бы надумавшись, принялся плакать; дѣвочка же бросилась прямо къ постели, и схвативъ руку пришедшей въ чувство матери, принялась тихонько плакать, цѣлуя эту руку.
— Бѣдныя, бѣдныя дѣти! не оставь ихъ… мой милый, проговорила больная… Коля… поди и ты сюда… дайте мнѣ образъ… Мальчикъ тоже подошелъ къ матери, и двѣ кудрявыя головки прижались къ груди ея. Няня подала образъ. Больная набожно перекрестилась, потомъ осѣнила имъ дѣтей, и склонившись надъ ними, долго плакала. Петръ Алексѣевичъ, рыдавшій все время, припавъ къ изголовью жены, оторвалъ ее тихонько отъ дѣтей и велѣлъ нянѣ увести ихъ.
Докторъ ворча снова явился на помощь къ больной и строго замѣтилъ Луговскому, что не позволитъ ему оставаться съ женою, если онъ не перестанетъ плакать. Бѣдный мужъ покорился какъ ребенокъ и улыбался женѣ, глотая слезы.
— Дайте… скорѣй маленькаго… простонала Лидія, а тою… я не успѣю….
Ей подали крошечное созданье, бывшее виною ея мученій, и съ невольною неудержимою ненавистью посмотрѣлъ отецъ на этого маленькаго плачущаго мальчика; за то молодая страдалица съ любовію прижала малютку къ своему сердцу и съ полными слезъ глазами обратилась къ молодой дѣвушкѣ все время стоявшей въ ногахъ постели, въ страшной тоскѣ, не замѣчавшей что слезы давно уже облили все ея прекрасное личико.
— Надя, сказала больная, — будь ему… матерью.
Молодая дѣвушка бросилась на колѣни передъ постелью, осыпала поцѣлуями и слезами руку и лицо больной, и взявъ изъ рукъ ея ребенка, проговорила сквозь рыданія: «клянусь тебѣ, Лидія, онъ будетъ моимъ сыномъ.»
Послѣ этой сцены больная впала въ бредъ. У нея вырывались несвязныя рѣчи, недосказанныя слова и глухіе стоны. Молодая дѣвушка унесла ребенка въ другую комнату, чтобы плачъ его не тревогкилъ больную. Докторъ стоялъ надъ молодою женщиной, пожимая плечами, и ничего не могъ сдѣлать. Луговскій спряталъ голову въ подушки, чтобы заглушить душившія его рыданія. Няня тихо молилась, упавъ передъ Распятіемъ. Пожилая женщина стояла по другую сторону кровати, прикладывая ледъ къ головѣ страдалицы.
— Скорѣе…. проговорила вдругъ умирающая, милый мой, я умираю, прости, мил…..
Петръ Алексѣевичъ бросился было къ женѣ, но она уже не договорила послѣднихъ словъ, они замерли на поблѣднѣвшихъ губахъ ея, и послѣдній звукъ ихъ отлетѣлъ въ вѣчность вмѣстѣ съ душою молодой страдалицы.
— Лидя, Лидочка, я здѣсь, я съ тобою, взгляни же хоть разъ еще, моя Лида!
Луговскій вскочилъ, не понимая что дѣлается вокругъ него, подбѣжалъ къ доктору, и схвативъ его за руку, вскричалъ:
— Что же съ нею? Лидія не отвѣчаетъ мнѣ!
— Она умерла! отвѣчалъ докторъ, и на этотъ разъ въ голосѣ его слышалось волненіе.
— Умерла! простоналъ молодой человѣкъ, и какъ безумный бросился обнимать еще не остывшій трупъ жены.
II.
правитьПрошло три мѣсяца по смерти Луговской. Былъ сентябрскій вечеръ: окрестность облеклась въ густой туманъ, мелкій дождь шелъ безостановочно, порывы рѣзкаго вѣтра доносили отдаленный шумъ и унылый лай собакъ, и навѣвали невольную грусть на душу. Въ небольшой комнатѣ верхняго этажа, при слабомъ свѣтѣ лампады, можно было различить маленькую колыбель, покрытую бѣлымъ занавѣсомъ, и склонившуюся подъ нею фигуру молодой дѣвушки въ черномъ платьѣ. Серебристо-бѣлокурые волосы ея были гладко зачесаны; большіе темно-голубые глаза съ любовью устремлены на покоившагося въ колыбели малютку. Слабый свѣтъ лампады, падавшій на ея блѣдное, овальное лицо, придавалъ ему какой-то не земной отпечатокъ; тонкія черныя брови, оттѣнявшія бѣлизну лица и рѣзко противорѣчащія серебристому оттѣнку волосъ выказывали волю и рѣшимость. Порою малютка, просыпаясь, начиналъ плакать, и молодая дѣвушка, качая колыбель, тихо напѣвала мелодическимъ голосомъ заунывную колыбельную пѣсню, и снова сладко спалось ребенку подъ эти мягкіе, ласковые звуки. Время отъ времени она вставала и тихо подходила къ двумъ маленькимъ кроваткамъ, стоявшимъ по другую сторону, возлѣ ея постели, отдергивала занавѣсы, заботливо смотрѣла на спящихъ дѣтей, и увѣрившись что сонъ ихъ спокоенъ, снова также тихо возвращалась на свое мѣсто.
Дверь отворилась безъ шума, въ комнату вошла горничная и попросила Надежду Николаевну къ Луговскому. Молодая дѣвушка сошла внизъ, радуясь, что наконецъ придется поговорить съ Петромъ Алексѣевичемъ, котораго она не видала уже нѣсколько дней, потому что онъ упорно отказывался видѣть кого бы то ни было.
— Здравствуйте Pierre, какъ вы себя чувствуете? сказала она, входя въ кабинетъ.
Луговскій сидѣлъ въ большихъ креслахъ, опершись рукою на столъ, на которомъ разбросано было множество книгъ, въ старинныхъ переплетахъ, и между ними лежало Евангеліе. Онъ замѣтно похудѣлъ и постарѣлъ въ послѣднее время. При звукѣ голоса Надежды Николаевны онъ медленно поднялъ голову, что-то похожее на улыбку пробѣжало по его сухимъ губамъ, онъ показалъ ей на кресло подлѣ себя. Надежда Николаевна сѣла.
— Вы все также грустите, mon frere, сказала она, взявъ его за руку.
Ласковый и полный участія голосъ молодой дѣвушки, ея привѣтливое пожатіе руки и добрый взглядъ влили что-то отрадное въ его душу; онъ въ свою очередь отвѣчалъ ей дружескимъ пожатіемъ, не будучи въ силахъ произнести слова.
— Будьте тверже, мой другъ, тихо и ласково продолжала она: — нужно покориться. Повѣрьте, что лучшимъ доказательствомъ любви вашей къ ней будетъ забота и привязанность къ вашимъ дѣтямъ; вспомните, что вы отецъ….
— Нѣтъ, не говорите мнѣ о нихъ, Nadine, произнесъ Луговскій, дрожащимъ голосомъ, — поговоримъ прежде обо мнѣ, я и просилъ васъ сюда, чтобы посовѣтоваться съ вами.
— Хорошо, я согласна поговорить сначала о васъ, но рѣчь о дѣтяхъ будетъ еще впереди. Что же вы хотите сказать мнѣ, Pierre?
— Вы такъ добры, вы взяли на себя и хлопоты по имѣнію, и дѣтей, будьте же добры до конца, замѣните имъ ее…
При этихъ словахъ голосъ его снова оборвался. Собравшись съ силами, онъ попросилъ молодую дѣвушку отложить объясненіе до завтра. Она охотно согласилась, видя его разстройство, и вернулась на свою половину
Луговскій много потерялъ со смертью жены. Объ немъ относились всѣ какъ о человѣкѣ не лишенномъ способностей, человѣкѣ добромъ и не глупомъ, но до крайности слабомъ и безхарактерномъ; сердце его было способно къ глубокой привязанности, совершенно преобразовавшей его; люди, къ которымъ онъ былъ расположенъ, могли по произволу дѣлать изъ него что угодно; безъ сомнѣнія, вліяніе Лидіи на него было огромное, и оно-то дѣйствовало на него благотворно, но со смертью ея онъ сдѣлался похожимъ на ребенка, потерявшаго свою няню въ густомъ лѣсу и не знающаго дороги; къ тому же сильное горе, которому онъ отдался всѣмъ существомъ своимъ, сдѣлало его равнодушнымъ ко всему окружающему и къ самому себѣ. Похоронивъ жену, онъ по цѣлымъ днямъ сидѣлъ запершись въ своемъ кабинетѣ или уѣзжалъ на могилу Лидіи, похороненной въ монастырѣ, верстахъ въ пяти отъ имѣнія. О дѣтяхъ онъ какъ будто позабылъ; управленіе имѣніемъ было совершенно отдано на руки старосты. Такъ проходили дни, недѣли и мѣсяцы. Сестра Лидіи, Надежда Николаевна Иволгина, взяла на свои руки и хозяйство и присмотръ за дѣтьми. Сначала трудно было молодой дѣвушкѣ: обязанность ея была многостороння, трудъ серіозенъ не по лѣтамъ; но привязанность къ покой ной сестрѣ, любовь къ дѣтямъ и стараніе сохранить ихъ интересы поддерживали ея твердость.
Собственное сознаніе вполнѣ вознаграждало трудъ Надежды Николаевны, и она была совершенно счастлива. Конечно, ей дорого стоило перенести смерть нѣжно-любимой сестры и друга, ее огорчала также печаль и апатія Луговскаго; но первое зло было неисправимо, и она съ твердостью покорилась, второе же она надѣялась еще поправить, хотя не скоро, но постепенно.
На другой день погода прояснилась, и Надежда Николаевна, выходя на обычную раннюю прогулку въ садъ, увидала у крыльца коляску Луговскаго; она подумала, что онъ, по свойственной ему разсѣянности, забылъ о назначенномъ часѣ, и хотѣла уже пройдти мимо, какъ онъ самъ вышелъ на крыльцо, и поздоровавшись съ нею, пригласилъ ее ѣхать съ собою. Она съ удивленіемъ взглянула на него.
— Это необходимо, проговорилъ онъ: — тамъ вы поймете меня лучше…
Привыкнувъ исполнять его причуды въ послѣднее время, она сѣла съ нимъ въ экипажъ и не обманулась въ ожиданіи, что онъ прикажетъ ѣхать на могилу жены. Она завернулась въ бурнусъ и молчала всю дорогу, собираясь съ мыслями на случай непредвидѣнныхъ обстоятельствъ. Они проѣхали мимо убранныхъ полей, и въ рѣдкой, пожедтѣвшей ластвѣ небольшаго лѣска уже засіялъ золотой крестъ монастырской обители. Въ воздухѣ стоялъ тотъ полушелестъ осени, когда вѣтру не съ чѣмъ поиграть, порѣзвиться. Тихо катились колеса въ рыхлыхъ колеяхъ дороги, усыпанной серебристыми листьями осинъ и тополей; высокая, деревянная ограда, сѣрымъ полукругомъ скрывала внутренность монастыря, за исключеніемъ зеленыхъ крышъ и золотыхъ главъ церкви и колокольни; они миновали ворота, и передъ ними стали по бокамъ песчаной тропы, въ смиренной простотѣ не лишенной своеобразной прелести, страннопріимный домъ, жилище настоятеля, братскія кельи и всѣ пристройки немногосложнаго хозяйства; кое гдѣ виднѣлись палисадники съ клумбами отцвѣтавшихъ свидѣтелей того, что и отшельнику не чуждо чувство изящнаго, а за церковью начиналось кладбище съ бѣлыми памятниками, простыми, деревянными крестами и гранитными плитами, осѣненными вѣчно зелеными елями съ можжевельникомъ…
— Какъ тутъ хорошо, сказалъ Петръ Алексѣевичъ, впадая въ тихое раздумье, и еще тише прибавилъ: — «тогда смиряется души моей тревога»….
Тутъ его прервалъ протяжный благовѣстъ къ поздней обѣдни; монахи потянулись на паперть; они всѣ кланялись Луговскому, какъ знакомому. Надежда Николаевна съ удивленіемъ замѣтила, что онъ пошелъ не къ могилѣ жены, какъ обыкновенно, а прямо въ главный корпусъ, и отыскавъ тамъ очереднаго, вмѣстѣ съ нимъ отперъ дверь небольшой чистенькой кельи, съ сосновыми стѣнами, простою деревянною постелью, столомъ, накрытымъ бѣлою скатертью полъ образами съ горящею лампадой, и двумя стульями.
— Вотъ, сказалъ Петръ Алексѣевичъ, опустившись на одинъ изъ стульевъ: — вотъ гдѣ я думаю кончить свою жизнь, сестрица….
Надежда Николаевна обомлѣла и долго не могла ничего отвѣтить; она очень хорошо понимала какъ трудно будетъ говорить съ Луговскимъ, какъ осторожно надо за это взяться, и кромѣ того, инстиктивно чувствовала, что здѣсь это будетъ неумѣстнымъ. Она даже колебалась, полно имѣетъ ли она какое-нибудь право отговаривать его… Поэтому, не отвѣчая прямо на вызовъ, она пожелала отслушать съ нимъ обѣдню, вмѣстѣ съ нимъ зашла поклониться могилѣ, на которой еще не улеглась дерновая насыпь, а поздніе георгины только расцвѣтали, помолилась и уже вечеромъ, выѣхавъ изъ обители, приступила къ дѣлу.
— Подумали вы, Pierre, какъ устроить судьбу вашихъ дѣтей? начала она прямо.
— Я увѣренъ, Nadine, что съ вами дѣти будутъ счастливы, и могу спокойно удалиться въ монастырь: вѣдь вы обѣщаете мнѣ быть имъ матерью, неправда ли, моя добрая Надя?
— Нѣтъ, твердо отвѣчала она.
— Какъ нѣтъ? возразилъ онъ съ удивленіемъ: вы вѣдь обѣщали это ей?
— Да, ей я могла обѣщать это, потому что она не добровольно покидала ихъ, и сдержу свое обѣщаніе, но съ условіемъ, что и вы сдержите свое: вѣдь и васъ она просила не оставлять дѣтей.
Луговскій тяжело вздохнулъ.
— Но съ вами имъ будетъ лучше чѣмъ со мною, а мнѣ, право, такъ тяжело здѣсь жить. Тамъ я буду молиться о ней, буду духомъ жить съ нею.
— А въ свѣтѣ, въ кругу своего семейства, развѣ не можете вы молиться, не можете жить воспоминаніемъ о ней, исполняя свой долгъ, заботясь о дѣтяхъ? Вѣрьте же мнѣ, Pierre, что вы въ тысячу разъ болѣе принесете пользы оставшись съ нами, заботясь о дѣтяхъ, о крестьянахъ…
Надежда Николаевна все болѣе и болѣе одушевлялась. Мало-по-малу слова ея стали достигать своей цѣли: Луговскій понималъ, что она была права.
— Но что мнѣ дѣлать, Nadine? сказалъ онъ наконецъ, взявъ ее за руку, съ взглядомъ полнымъ тоски: — меня ничто не можетъ отвлечь отъ горькой думы, ни въ чемъ не нахожу я утѣшенія, мнѣ тяжело жить.
— Оттого и тяжело вамъ, Pierre, что вы не хотите ничего дѣлать: попробуйте заняться имѣніемъ. Не эгоизмъ ли это, мой бѣдный другъ? Еслибы вы любили Лидію для нея самой, вы полюбили и то что было ей дорого, о чемъ она заботилась, часто забывая саму себя, — еслибы вы любили ее, повторяю я, не эгоистическимъ, а разумнымъ чувствомъ, вы поступали бы такъ какъ поступала бы она, еслибы суждено было ей пережить васъ. Разберите же хорошенько характеръ вашей жены, вспомните всю ея жизнь, всѣ поступки, и скажите, неужели, овдовѣвъ въ молодыхъ лѣтахъ, въ цвѣтѣ силъ и здоровья, она проводила бы всѣ дни въ слезахъ, сидя на вашей могилѣ и бросивъ дѣтей на чужія руки, неужели ей пришла бы мысль оставить сиротъ и запереться въ монастырѣ, — скажите, неужели она поступала бы такъ?
— Нѣтъ, произнесъ тихо Луговскій, — она была тверже меня.
— А вы не видали дѣтей со дня смерти Лидіи, вы не знаете еще своего младшаго сына. Вы плачете и тоскуете, потому что она не съ вами, а вѣдь это эгоизмъ, Pierre.
— Не говорите мнѣ о немъ, Надя; мнѣ кажется я никогда не буду въ состояніи взглянуть на ребенка, бывшаго причиною ея смерти.
— Развѣ онъ не потерялъ больше всѣхъ насъ со смертью Лидіи? развѣ не имѣетъ вліяніе на ребенка это раннее сиротство? Онъ не зналъ и не узнаетъ ласкъ матери, а вы отказываете ему въ ласкахъ отца, — справедливо ли это?
— Я согласенъ взглянуть на тѣхъ дѣтей и приласкать ихъ, я, можетъ-быть, займусь хозяйствомъ, и если это развлечетъ меня немного, какъ вы говорите, я останусь съ вами, но не поминайте мнѣ объ этомъ несчастномъ мальчикѣ.
Надежда Николаевна поняла, что всего вдругъ добиться невозможно; ее радовало уже намѣреніе Луговскаго заняться дѣломъ.
— Итакъ, Pierre, сказала она, — съ завтрашняго дня я передамъ половину хозяйства на ваши руки, не потому что мнѣ трудно было заниматься имъ самой, но я знаю по себѣ какое это славное лѣкарство отъ тоски; мнѣ было легче перенести смерть сестры, оттого что мое время не принадлежало мнѣ….
— Но, Nadine, вы любили Лидію менѣе чѣмъ я, началъ было Луговскій.
— Я любила ее, конечно, не тѣмъ чувствомъ, какимъ любили вы, Pierre, но моя привязанность была глубока, потому что сестра замѣняла мнѣ всѣхъ: я сирота, вы это знаете, и только въ сестрѣ я нашла и нѣжную мать, и преданную подругу.
Луговскій не могъ понять силу привязанности Надежды Николаевны къ сестрѣ; онъ не разсуждалъ, что на широкомъ пути жизни ей можетъ встрѣтиться человѣкъ достойный любви ея, и что тогда его дѣти будутъ помѣхою ея счастію. Но гдѣ же было ему вздумать обо всемъ этотъ: онъ видѣлъ только свое собственное горе, и до всего остальнаго ему не было дѣла.
— Теперь, въ свою очередь, Pierre, сказала Надежда Николаевна, когда экипажъ остановился у крыльца: — я попрошу васъ слѣдовать за мною. Съ этими словами она провела его въ дѣтскую, гдѣ все уже покоилось самымъ тихимъ и сладкимъ сномъ.
Тихо подошелъ Луговскій къ маленькой кроваткѣ, гдѣ спалъ старшій сынъ его, съ любовью наклонился надъ хорошенькимъ личикомъ мальчика, спавшаго съ улыбкою на пухленькихъ губахъ. Долго смотрѣлъ отецъ на это невинное созданіе, незнакомое еще съ горемъ, и припавъ къ ребенку, тихо поцѣловалъ его. Малютка повернулся, и не открывая глазъ, произнесъ безсознательно полусоннымъ голосомъ: «папа!» Это дѣтское слово благотворно подѣйствовало на Луговскаго, и онъ отшелъ отъ малютки съ сердцемъ уже много облегченнымъ. Надежда Николаевна безмолвно слѣдила за этою сценой и радовалась въ душѣ. Она подвела Луговскаго къ другой маленькой постелькѣ и отдернула бѣлый занавѣсъ: тамъ покоилась маленькая Лидія, хорошенькая какъ ангелъ, съ пышными локонами, раскидавшимися по подушкѣ, и разгорѣвшимся личикомъ; это было живое подобіе матери въ крошечныхъ размѣрахъ. При видѣ этой дѣвочки, Петромъ Алексѣевичемъ овладѣло что-то въ родѣ безумія. Надеждѣ Николаевнѣ стоило большаго труда удержать его отъ порывовъ безумныхъ ласкъ: ему казалось, что его Лидія не умерла, но превратилась въ маленькую дѣвочку, и онъ долго не хотѣлъ отойдти отъ ея кроватки, расточалъ ей самыя нѣжныя названія. Только твердость и настойчивость Надежды Николаевны заставили его, наконецъ, отойдти.
— Подождите, Pierre, шепнула Надежда Николаевна: — вы не видали еще Митю. Она подошла было къ колыбели, но Луговскій, не слушая ея, поспѣшно вышелъ изъ комнаты.
III.
правитьЛуговскій сдержалъ свое слово: на другой день онъ былъ сообщительнѣе и разговорчивѣе, часто ласкалъ и цѣловалъ дѣтей, принялъ отъ Надежды Николаевны отчеты, сдѣлалъ нѣсколько распоряженій по имѣнію. Надежда Николаевна сдѣлалась совершенно необходимою ему; ей было еще много труда уговаривать и ободрять его, и хотя она передала ему управленіе имѣньемъ, однако должна была постоянно слѣдить за его распоряженіями, подавать ему совѣты, провѣрять счеты, ибо, занятый всегда одною мыслію, онъ сдѣлался разсѣянъ и часто дѣлалъ промахи. Впрочемъ, постоянныя занятія мало-по-малу отвлекали его отъ грустной думы; хотя онъ былъ и очень печаленъ, но спокоенъ и совершенно оставилъ намѣреніе идти въ монастырь. Отеческая привязанность пробудилась въ немъ со всею силой, но только въ отношеніи двухъ старшихъ дѣтей: третій же былъ какъ чужой ему. Несмотря на всѣ увѣщанія Надежды Николаевны, имѣвшей на него большое вліяніе, онъ только черезъ полгода по смерти жены рѣшился взглянуть на Митю, нехотя поцѣловалъ его и тотчасъ же велѣлъ унести. За то Надежда Николаевна удвоила нѣжность къ малюткѣ и привязалась къ нему съ материнскою, самоотверженною преданностію. Случалось ли что Митя расхворается и не спитъ, — и молодая дѣвушка всю ночь проведетъ съ ребенкомъ и убаюкиваетъ его, и ходитъ по комнатамъ съ своею дорогою ношей, напѣвая колыбельную пѣсню; за то и Митя инстинктивно почувствовалъ силу ея любви, привязался къ ней безсознательно: бывало, стоитъ ей подойдти къ плачущему мальчику, и радостная улыбка покажется на маленькихъ губкахъ, и протягивая рученки, онъ обовьетъ ими ея шею, неясно лепеча: «мама, мама!»
Сосѣди часто заѣзжали навѣщать Петра Алексѣевича, но онъ видимо избѣгалъ общества, хотя Надежда Николаевна и осуждала его за это; онъ былъ не разговорчивъ съ посторонними и не хотѣлъ платить визитовъ. Сосѣдки тоже являлись къ Надеждѣ Николаевнѣ, но очень сердились, что она ни у кого не бываетъ, не принимая въ разчетъ того, что у молодой дѣвушки не было свободной минуты.
Разъ вечеромъ, уложивъ дѣтей, Надежда Николаевна сидѣла въ кабинетѣ Луговскаго. Она разсуждала о предполагаемыхъ нововведеніяхъ въ усадьбѣ. Надеждѣ Николаевнѣ хотѣлось завести школу и больницу: до сихъ поръ, въ случаѣ опасныхъ болѣзней крестьянъ, посылали за докторомъ въ губернскій городъ, находившійся въ пятнадцати верстахъ отъ Луговины. Но иногда докторъ пріѣзжалъ слишкомъ поздно, когда уже невозможно было помочь, и потому молодая дѣвушка совѣтовала Луговскому выстроить больницу и пригласить изъ Москвы молодаго врача. Для школы также требовалось новое зданіе, — слѣдовало пригласить учителя.
Съ Надеждою Николаевной трудно было спорить: она умѣла такъ горячо отстаивать свои убѣжденія, такъ правильно и логично доказывать основательность ихъ. Рѣшено было весною начать постройки. Надежда Николаевна торжествовала. Вошедшій человѣкъ доложилъ о пріѣздѣ Семеновой, бѣдной дворянки, ѣздившей обыкновенно изъ дома въ домъ по всѣмъ сосѣдямъ.
— Какъ поздно! замѣтилъ Луговскій. — Надя, примите ее пожалуста.
Надежда Николаевна вышла въ гостиную, гдѣ уже стояла гостья. Это была женщина лѣтъ сорока пяти, небольшаго роста, очень худенькая, съ узкимъ лицомъ, совершенно изборожденнымъ слѣдами оспы, съ маленькими, хитро смотрѣвшими глазками; изъ-подъ дорожнаго чепчика, сверхъ котораго была надѣта еще черпая вязаная шапочка, выглядывали косички темноватыхъ волосъ съ просѣдью. Весь нарядъ ея состоялъ изъ поношенаго коричневаго шерстянаго платья и черной кацевейки такъ замасленной, что она болѣе походила на хорошо вычищенныя сапоги. При появленіи Надежды Николаевны гостья бросилась обнимать ее и задребезжала своимъ тоненькимъ голоскомъ.
— Ахъ, красавица моя, все-то вы хорошѣете. Это вамъ Господь посылаетъ за добрыя дѣла ваши.
Между тѣмъ подали самоваръ, и молодая дѣвушка была очень рада въ душѣ, что, разливая чай, ей меньше придется говорить съ непрошенною гостьей, — да и та, вѣроятно, занявшись своею чашкой, угомонится немного. Надежда Николаевна была очень добрая дѣвушка, всегда готовая помочь ближнему. Она нѣсколько разъ предлагала дочери Пелагеи Васильевны, молодой, здоровой дѣвушкѣ, найдти какую-нибудь работу, предлагала заказы, давая болѣе противъ того чего въ сущности стоилъ трудъ; но Пелагея Васильевна съ негодованіемъ отказывалась, говоря, что дочь ея, хотя и бѣдна, но все-таки такая же барышня какъ и Надежда Николаевна, что дворянкамъ не приходится тратить свою молодость и здоровье, портить глаза надъ работою, какъ какой-нибудь бѣлошвейкѣ. И когда Надежда Николаевна вздумала было растолковать ей, что въ честномъ трудѣ не только нѣтъ ничего предосудительнаго, но онъ, напротивъ, похваленъ, и что стыднѣе дворянкѣ, ничего не дѣлая, протягивать руку за помощію, то Пелагея Васильевна такъ расходилась, что не бывала у Луговскаго нѣсколько мѣсяцевъ. Но Петръ Алексѣевичъ, хотя хорошо зналъ Пелагею Васильевну, по слабости характера не рѣшился не принимать ее, и всякій разъ просилъ Надежду Николаевну дать ей что-нибудь. Выпивъ первую чашку, Пелагея Васильевна сняла съ себя шапочку и, оставшись въ чепцѣ, снова начала разговоръ.
— Заѣзжаю я намедни къ Гривцовой, — были у ней гости, — вотъ вечеромъ, сѣли мы за карты: хозяйка сама, Осипъ Степанычъ, Лизавета Гавриловна и я. Зашла рѣчь о невѣстахъ, Осипъ Степанычъ и говоритъ: нѣтъ, говоритъ, что всѣ ваши барышни, ужь былъ бы я, говоритъ, молодъ, ни на комъ выговоритъ, не женился кромѣ Иволгиной Надежды Николаевны: вотъ, говоритъ, дѣвица, такъ дѣвица. А Лизавету Гавриловну такъ и покоробило, — своихъ вѣдь пять дочерей въ дѣвкахъ сидятъ, меньшей-то съ Маріи Египетской двадцать восьмой годъ пошелъ, — такъ даже глаза чуть-чуть у нея не выскочили, побагровѣла вся и говоритъ: Еще пошла ли и она-то за васъ, опоздали, говоритъ немножко… ужь голубка голубчика нашла. А Осипъ-то Степанычъ и спрашиваетъ: а развѣ, говоритъ, женишокъ къ ней присватался? Да, говоритъ Лизавета-то Гавриловна, — женишокъ, а сама смѣется этакъ по змѣиному; только, говоритъ, не знаю, какой попъ будетъ вѣнчать. А Гривцова-то и поддакнула: да уѣдутъ, говоритъ, за границу, тамъ и обвѣнчаются по-басурмански; вишь, говоритъ, нынче мода все въ Парижъ ѣздить. Я такъ и обомлѣла, да ужь молчу себѣ, думаю, что еще злодѣи будутъ говорить.
— Напрасно вы разказываете мнѣ это, перебила Надежда Николаевна: — что мнѣ за дѣло, что бы ни выдумывали.
— Нѣтъ, красавица моя, не забуду я никогда всѣхъ вашихъ благодѣяній; долгъ мой разказать вамъ все, предупредить васъ, моя голубица чистая, чтобы не заклевали васъ эти коршуны проклятые. Вотъ-съ и спрашиваетъ Осипъ-то Степанычъ: что это, говоритъ, матушка все въ толкъ я не возьму: кто же этотъ женишокъ-то? Вотъ и видно, что вы въ оба смотрите, Осипъ Степанычъ, а у себя передъ носомъ ничего не видите, говоритъ ему хозяйка-то: — весь, говоритъ, околотокъ знаетъ, а вы ничего не вѣдаете какой женишокъ. Извѣстно, Петръ Алексѣевичъ Луговскій.
Пелагея Васильевна снова остановилась, чтобы посмотрѣть какое дѣйствіе произвели слова ея на Надежду Николаевну; но молодая дѣвушка продолжала смотрѣть на нее такъ спокойно, какъ и прежде: ни одинъ мускулъ лица ея не дрогнулъ при этой низкой клеветѣ, ничто не выдало тайной борьбы и негодованія. Пелагея Васильевна стала въ тупикъ отъ этого невозмутимаго равнодушія: «шалишь, подумала она, притворяешься.»
— Осипъ Степанычъ, продолжала она вслухъ, — такъ и вскочилъ съ мѣста. Бога, говоритъ, вы не боитесь, Мавра Петровна: виданное ли это дѣло? Вѣдь онъ былъ женатъ на ея родной сестрѣ. Не виданное въ наши времена, отвѣчаетъ она ему, а нынѣшнія-то ваши умницы, примѣрныя-то дѣвицы, ученыя, это ни по чемъ считаютъ. Такъ я, матушка моя, Надежда Николавна, ужь не могла и слушать какъ они всѣ мою голубушку чернили; не докончивши игру, говорю: извините Мавра Петровна, очень, говорю, поясницу разломило, позвольте, говорю, наверхъ пойдти. Да всю ночь о васъ, моя красавица, и проплакала.
— Напрасно вы плакали, Пелагея Васильевна: стоитъ ли тратить слезы? замѣтила Надежда Николаевна. — Однако, вы, я думаю, устали съ дороги, вамъ пора отдохнуть, да и мнѣ нужно заняться дѣлами; комната вамъ готова; Глаша проводитъ васъ. Покойной ночи.
И молодая дѣвушка уже хотѣла удалиться, но Пелагея Васильевна снова заключила ее въ объятія, и пожелавъ всѣхъ благъ въ мірѣ, прибавила:
— Вотъ что красавица моя: Рождество у насъ на дворѣ, всякая тварь радуется, а моя бѣдная Машенька безъ платьишка сидитъ, сироточка-то моя горемычная, и на маленькихъ глазкахъ вдовы показались слезы: — не будетъ ли какой милости вашей, моя добрѣйшая, обносочекъ какой-нибудь… за честь будетъ считать она съ вашихъ плечиковъ носить.
Надежда Николаевна была поставлена въ самое непріятное положеніе: не жаль ей было платья, но возмущало ее это низкое выпрашиваніе, эта лесть передъ тою, чье имя Пелагея Васильевна съ такою радостью готова была очернить, въ кого такъ равнодушно бросала грязью; но обдумавъ, что молоденькой дѣвушкѣ дѣйствительно пріятно будетъ имѣть обновку къ празднику, и что дочь не виновата въ поступкахъ матери, она сказала:
— Завтра я поищу ей что-нибудь.
Пелагея Васильевна разсыпалась въ благодарностяхъ, цѣлуя на лету руку Надежды Николаевны, которую та отдернула съ негодованіемъ, и поспѣшно ушла изъ комнаты. Пелагея Васильевна долго еще старалась вывѣдать у горничной что-нибудь о Надеждѣ Николаевнѣ и Петрѣ Алексѣевичѣ, но и отвѣты той не удовлетворяли ее, и она заснула мечтая о томъ, какой подарокъ сдѣлаетъ ея дочери добрѣйшая Надежда Николаевна.
Молодая дѣвушка, пришедъ въ свою комнату, упада на диванъ и поддалась неудержимому порыву негодованія; ей горько было, что оскорбляли такъ ея доброе имя, память покойной сестры ея и не уважали печаль Луговскаго.
— Боже мой, Боже мой! Что я имъ сдѣлала? За что такая гнусная клевета?
Но твердость покинула Надежду Николаевну только на одно мгновеніе; скоро сознаніе своего достоинства, святое исполненіе долга и успокоивающій голосъ чистой совѣсти возвратили ей всю эн.ергію.
— Какая слабость! съ досадою сказала она самой себѣ: — можно ли плакать о такихъ пустякахъ? Бѣдные люди, что имъ за охота придумывать такія нелѣпыя сказки! И какъ я безхарактерна, что позволила этой женщинѣ разказывать подобныя исторіи. Нѣтъ, я рѣшительно недовольна собою сегодня.
Пелагея Васильевна никогда не оставалась долго у Луговскихъ, замѣчая не совсѣмъ ласковый пріемъ Надежды Николаевны, которая не могла, да и не хотѣла притворяться, и если была нерасположена къ кому, то ограничивалась одною холодною вѣжливостію. На другой день, по пріѣздѣ гостьи, напоивъ ее чаемъ, она вручила ей штучку лиловаго поплина. Пелагея Васильевна не знала что дѣлать отъ радости.
— Это ужь слишкомъ нарядно, говорила вдова: — мы бы довольны были и старенькимъ какимъ-нибудь платьицемъ, а то еще не сшитое, самимъ бы пригодилось.
— Все равно, Пелагея Васильевна, сшейте обнову дочкѣ, къ ней пойдетъ этотъ цвѣтъ, она блондинка, а я еще въ траурѣ, мнѣ нельзя носить цвѣтнаго.
— Матушка Надежда Николаевна, ужь довершите ваше благодѣяніе, ангельская душа, замолвите словечко благодѣтелю Петру Алексѣичу, нельзя ли мучки ржаной, крупки да изъ живности чего-нибудь къ празднику-то.
— Хорошо, Пелагея Васильевна, я скажу брату, и вырвавшись изъ объятій вдовы, начавшей-было изъявлять свою благодарность, Надежда Николаевна поспѣшила изъ комнаты.
Получивъ желаемое и перецѣловавъ ручки дѣтей, пришедшихъ въ гостиную сказать bonjour своей тетѣ, Пелагея Васильевна, разсыпаясь въ желаніяхъ и благословеніяхъ своей благодѣтельницѣ Надеждѣ Николаевнѣ, ангельской душѣ, красавицѣ писаной, вышла на крыльцо, у котораго стояли ея простянки, съ высокою спинкой, завѣшенною какимъ-то войлокомъ, запряженныя кляченкой съ осунувшимися ребрами и мохнатою шерстью мышинаго цвѣта. Пелагея Васильевна заботливо спрятала болѣе цѣнный подарокъ въ сѣно, обильно наполнявшее сидѣнье, а прочіе кулечки и мѣшечки исчезли въ немъ же почти съ невѣроятною быстротой. Затѣмъ она запахнула свой овчинный тулупъ, надвинула на лицо капоръ, захватила въ вязаныя, шерстяныя перчатки веревочныя возжи и въ этомъ видѣ какого-то существа средняго рода выѣхала со двора, понукая смиренную животину. На перекресткѣ двухъ дорогъ, она придержала коня, какъ бы не сообразя еще куда теперь направить путь, и послѣ минутнаго раздумья о горькой своей долѣ, поѣхала прямо къ Гривцовой.
IV.
правитьОна застала Мавру Петровну одну. Это была женщина лѣтъ подъ пятьдесятъ, отличавшаяся полнымъ обрюзглымъ лицомъ цвѣта овсянаго киселя, и точно также дрожавшаго, какъ это постное яствіе, когда его переложатъ изъ формы на блюдо; зеленоватыя съ рыжинкой глазки ея безпрерывно мигали, въ особенности если она была чѣмъ-нибудь взволнована. Мѣстные физіогномисты приписывали причину этого процесса желанію вызвать на глаза слезы помощію механическаго тренія вѣкъ; но такъ какъ очи ея постоянно при томъ закатывались подъ лобъ, то надо полагать, что физіогномисты ошибались, и причина была болѣе выспренняя. Одѣтая вся въ черное (Гривцова не насила другаго цвѣта), она сидѣла въ своей образной, читая житіе св. отцевъ и глубоко вздыхая. Пелагея Васильевна по праву короткой знакомой прошла прямо въ образную.
— Благодѣтельницѣ моей, Маврѣ Петровнѣ, имѣю честь кланяться, запищала она своимъ дребезжащимъ голосомъ.
Мавра Петровна подняла голову, и прищуривъ глазки сказала скороговоркою (она всегда говорила очень скоро):
— А, Пелагея Васильевна, здравствуй почтеннѣйшая! что давно не видать тебя, въ какихъ странахъ обрѣтаешься? ужь не просватала ли дочку? Охъ охъ, охъ, грѣхи тяжкіе; все то мы всѣ о мірскомъ помышляемъ, заботы житейскія обуяли насъ. Все какъ бы мамону угодить!
— Ужь про себя этого и говорить не извольте, возразила Пелагея Васильевна: — единственная вы въ мірѣ постница, христіанка вы примѣрная,Мавра Петровна, приготовляете себѣ хорошее мѣстечко на томъ свѣтѣ добрыми дѣлами своими.
— Гдѣ ужь, Пелагея Васильевна: грѣшная я раба, нерадивая.
— А что, прибавила Мавра Петровна, помолчавъ немного, — первый часъ уже, не пора ли закусить чего: духъ бодръ, плоть же немощна! Вели-ка, Пелагея Васильевна, подать чего-нибудь. Ты не прогнѣвайся, у меня все постное сегодня, понедѣльничаю вѣдь я.
— Знаю, знаю, благодѣтельница, ваше великое воздержаніе, возразила Пелагея Васильевна, поспѣшно направляясь къ дверямъ, обрадованная ожиданіемъ сытнаго завтрака.
Усѣвшись за столъ, уставленный множествомъ рыбъ и пироговъ, великая подвижница, Мавра Петровна, усердно принялась за работу. Пелагея Васильевна тоже не заставляла просить себя. Нѣсколько времени продолжалось молчаніе, и гостьѣ и хозяйкѣ было не до разговоровъ.
— Откуда ты сегодня, Пелагея Васильевна, сказала наконецъ Гривцова, починая второй десятокъ груздей.
— Отъ Луговскихъ, благодѣтельница моя, отъ Петра Алексѣева.
Глазки хозяйки сильно замигали. Остановивъ вилку у рта, она поспѣшно спросила: ну что у нихъ тамъ? что Надежда?
— Поживаютъ-съ и благоденствуютъ, что имъ дѣлается.
— Ну что же ты не разказываешь, али задобрили, подарили что-нибудь? Охъ, охъ охъ, все-то мы окаянныя о мірскомъ заботимся, а душу свою врагу продаемъ, мамону служимъ. Стыдно тебѣ, Пелагея Васильевна, вѣдь уже пятый дѣсятокъ идетъ тебѣ, помнишь сказано въ Писаніи: не пецытеся объ утренемъ; довлѣетъ дневи злоба его.
— Охъ, благодѣтельница моя, знаю я это, чтожь дѣлать когда бѣдность моя горькая заставляетъ обращаться къ ближнимъ своимъ; живу я, грѣшная, людскимъ подаяніемъ, только отъ христіанъ добрыхъ принимаю посильное приношеніе, да оборони же меня Богъ взять что-нибудь отъ этихъ еретиковъ беззаконныхъ.
— Полно, полно, Пелагея Васильевна, не знаю я тебя, что ли? Бога бы ты побоялась; вспомни отъ кого ложь-то родилась: отъ діавола вѣдь. Кому ты служишь-то, образумься, мать мая.
— Да убей меня Богъ на этомъ самомъ мѣстѣ, чтобы и праздниковъ Господнихъ не дождаться мнѣ, если я взяла отъ нихъ что-нибудь.
— Ужь будто ничего тебѣ и не подарили?
— Ни ни, даже ни синя пороха. Правда, вынесла было Надежда-то матеріи хорошей такой; возьмите, говоритъ, пожалуста, Пелагея Васильевна, сшейте вашей дочкѣ обновку къ празднику. Покорнѣйше благодарю, говорю, Надежда Николаевна: очень нарядно это, не привыкла моя дочка такія богатыя платья носить. Она было уговаривать, да я стала на своемъ, такъ и не взяла; она обидѣлась даже. Нѣтъ, думаю себѣ, не возьму грѣха на душу; беззаконнымъ путемъ достается тебѣ, не захочу я, чтобы моя Машенька, голубицато моя чистая, отъ такой безнравственной дѣвицы подарки принимала.
— Такъ ли Пелагея Васильевна? замѣтила Мавра Петровна: — небось взяла, да спрятала въ сундукъ въ приданое дочкѣ; все вѣдь о мірскомъ заботишься, Охъ, охъ грѣхи тяжкія!
— Да что бы мнѣ съ этого мѣста не сойдти, умереть безъ покаянія, если хотя въ одномъ словѣ солгала. Нѣтъ, моя благодѣтельница, какъ ни бѣдна я, но душу свою не продамъ. Вотъ праздники наступаютъ, а у Машеньки-то платьишка нѣтъ; годъ тяжелый,ѣсть нечего, а все, думаю, лучше у благодѣтельницы Мавры Петровны попрошу, не будетъ ли какой милости, чѣмъ приму беззаконное подаяніе. Вы, моя благодѣтельница, христіанка истинная, не оставьте своими милостями, не откажите сиротамъ горемычнымъ, продолжала вдова плаксивымъ голосомъ, угирая платкомъ прослезившіеся глаза и вставая съ мѣста, чтобы поцѣловать руку старухи. Мавра Петровна замигала сильнѣе прежняго, сѣдыя брови ея слегка нахмурились; видно было, просьба Пелагеи Васильевны не совсѣмъ ей нравилась: она не очень любила дѣлать пособія; какая ни егть тряпка, говаривала она, а все въ домашнемъ быту пригодится. Но на этотъ разъ, чтобъ отвязаться отъ вдовы, продолжавшей плакать и выпрашивать, сказала: «ладно, ладно, посмотрю, можетъ найду что-нибудь.» Пелагея Васильевна разсыпалась въ благодарностяхъ и замѣтно повеселѣла.
— Ну, такъ что же тамъ въ Луговинахъ-то? спросила Мавра Петровна.
— Охъ, благодѣтельница, ужь и не говорите: срамъ такой, что Боже упаси! отвѣчала она, махнувъ рукою.
Мавра Петровна замигала и навострила уши.
— Пріѣзжаю я къ нимъ, сударыня моя, начала разказъ свой Пелагея Васильевна, — довольно поздно вечеромъ; признаться сказать засидѣлась у Гребевскаго Николая Алексѣевича.
— Что ты это у него-то дѣлала? спросила хозяйка.
— Нельзя же, Мавра Петровна, и не заѣхать: человѣкъ-то онъ прекраснѣйшій, ласковый такой, ну и подаритъ иногда что ни на есть. Начали это мы говорить. Что, говорю ему, не женитесь вы, Николай Алексѣевичъ? И хороши-то вы, и молоды, и богаты, все это у васъ есть, одного не достаетъ — жены молодой. Чтожь, говоритъ, Пелагея Васильевна, сыщите невѣсту, такъ женюсь. Мало ли говорю у васъ сосѣдокъ-невѣстъ, одна другой лучше, выбирайте любую, назвала ему двухъ, трехъ. Нѣтъ, говоритъ, все не то, Пелагея Васильевна, выбралъ бы я одну, да не пойдетъ пожалуй.
Мавра Петровна замигала сильнѣе прежняго, придвинувшись ближе къ разскащицѣ; «ну!» могла только она выговорить.
— Ну-съ, сударыня моя, вотъ я и спрашиваю: нельзя ли, говорю, полюбопытствовать, кто бы это такая, что за принцесса, что посмѣла бы не пойдти за васъ? — Не принцесса, говоритъ, да лучше принцессы всякой; это, говоритъ, такая дѣвушка, что всѣ наши барышни башмачка ея не стоятъ. Я такъ и присѣла на мѣстѣ, ломала, ломала голову-то. Нѣтъ, говорю, хоть убейте, не знаю. А онъ мнѣ и назвалъ….
— Ну! произнесла снова нетерпѣливо Мавра Петровна.
— Кого бы вы думали онъ мнѣ назвалъ?
— Ланскую, что ли Марью Ивановну?
— Куда вамъ! не отгадаете, Мавра Петровна.
— Да говори что-нибудь, торопила ее Кривцова.
— Надежду Николаевну Иволгину! произнесла съ разстановкою Пелагея Васильевна, устремляя торжествующій взглядъ на Мавру Петровну. Та даже привскакнула на мѣстѣ.
— Ты врешь! рѣзко замѣтила она.
— Да убей меня Господи! спросите у него, когда увидитесь.
Мавра Петровна нѣсколько минутъ не въ силахъ была произнести слова отъ изумленія и досады.
Гребенской считался однимъ изъ самыхъ богатымъ помѣщикомъ въ околоткѣ. Онъ былъ очень дальнимъ родственникомъ Гривцовой; но такъ какъ молодой человѣкъ пользовался всеобщимъ уваженіемъ и считался первымъ женихомъ, то Мавра Петровна всюду разглашала, что онъ ей двоюродный племянникъ и безъ совѣта ея ничего не дѣлаетъ; по праву родства она говорила ему ты и называла Николя, требуя чтобъ и онъ звалъ ее тетушкой. За Гребенскимъ повсюду ухаживали, маменьки чуть ли не носили его на рукахъ. Но онъ былъ любезенъ со всѣми барышнями, предпочтенія же не отдавалъ ни одной. И вдругъ узнать, что этотъ богачъ, этотъ завидный женихъ на зло всѣмъ занятъ Иволгиною, тою самою дѣвушкой, которая давно уже была всѣмъ помѣхой, и которая еще прослыла за самую дурную и безнравственную.
— Господи, Боже мой! вскричала, наконецъ, Мавра Петровна, пришедъ въ себя, — да что же это за напущеніе дьявольское! Видно послѣднія времена приходятъ. Такую ли бы невѣсту за него отдали! Нѣтъ, какъ ты хочешь, Пелагея Васильевна, если это правда, такъ тутъ неспроста: злодѣйка, видно, обошла его чѣмъ-нибудь. Тьфу ты окаянная, сгинь и пропади нечистая сила!
Мавра Петровна плюнула въ сторону и перекрестилась.
— И что въ ней, матушка, Мавра Петровна, за красотата? Бѣлобрысая такая, словно сѣдая вся. Что брови-то черныя, такъ выводитъ ихъ, небось; а бѣлизна-то, знаю отчего у ней: притирается!
— Тьфу, окаянная, соблазнительница этакая, чтобы пусто ей было! злобно ворчала Гривцова.
— Я и говорю ему нарочно, а сама, признаться, думаю себѣ, что дальше будетъ: — что же, говорю, если по сердцу она вамъ, веселымъ бы пиркомъ, да и за свадебку. Нѣтъ, говоритъ Пелагея Васильевна, знаете, говоритъ, пословицу: не суйся ворона въ высокія хоромы, такъ-то, говоритъ, и мнѣ; не по васъ, говоритъ, птичка, далеко намъ до нея. Какъ, говорю, далеко! Да ей такого жениха и во снѣ-то не снилось. Не снилось, говоритъ, оттого и не пойдетъ.
— Ужь лучше и не говори ты мнѣ, Пелагея Васильевна, просто, сердце надрывается, срамъ какой! Встали бы изъ гроба родители его, чтобъ они сказали. Охъ, господи милосердый, тяжелый крестъ посылаешь мнѣ!
— Такъ-то, благодѣтельница моя, помню я всѣ ваши милости и долгомъ своимъ сочла увѣдомить васъ объ этомъ, какъ родственницу, чтобы вы поговорили съ нимъ, внушили бы ему; только меня-то не называйте матушка, а такъ сторонкой какъ-нибудь.
— Ужь я знаю, отвѣчала Мавра Петровна, разказывай что дальше было.
— Вотъ-съ, сударыня моя, позасидѣлась я у Николая Алексѣевича, смотрю, а на дворѣ-то ночь, до дому доѣхать не успѣешь; дай, думаю, въ Логовину заверну, три версты всего вѣдь, хоть на невѣсту-то посмотрю…. Пріѣзжаю туда, говорятъ мнѣ, что Надежда Пиколавна въ кабинетѣ у барина сидитъ: ну, думаю, извѣстное дѣло. Пождала я, посидѣла въ гостиной, и выходитъ она ко мнѣ гордая такая, надменная, что-то сквозь зубы цѣдитъ. Велѣла, однакожь, чаю подать. Спрашиваю я ее про Петра Алексѣевича: что, говорю, неужели убивается все? А она такъ, знаете сударыня, безстыдно на меня посмотрѣла, да и говоритъ: нѣтъ, говоритъ, что же ему все убиваться-то, теперь, говоритъ, повеселѣлъ и хозяйствомъ, говоритъ, мы вмѣстѣ занимаемся, а сама такъ невинностью смотритъ, какъ ни въ чемъ не бывало.
— Охъ, Господи, жилица какая! вздыхала Мавра Петровна.
— Спрашиваетъ она меня: откуда, говоритъ, вы Пелагея Васильевна? Отъ Гребенскаго, говорю, сосѣда вашего. Да, говоритъ, знаю его, онъ у насъ бываетъ, да такимъ тономъ сказала, словно о немъ и говорить не стоитъ. Вотъ, говорю я, женишокъ-то бы вамъ, Надежда Николаевна. Не ищу, говоритъ, я жениховъ. Знаю, матушка, говорю, что не ищите, да они-то васъ ищутъ. Взглянула я на нее, а она и ухомъ не ведетъ, точно не объ ней рѣчь, и не полюбопытствуетъ даже. Зло меня взяло. Ихъ ты гордячка этакая! думаю себѣ, да постой я тебя удивлю. Только что было Мавра Петровна навострила уши и сильнѣе прежняго заморгала глазами, какъ казачекъ, опрометью вбѣжавшій въ комнату, объявилъ о пріѣздѣ Николая Алексѣевича Гребенскаго. Пелагея Васильевна поспѣшно поднялась съ своего мѣста, и поцѣловавъ руку хозяйки, сказала: я къ вамъ завтра утромъ заѣду, матушка Мавра Петровна, а теперь поговорите съ нимъ на свободѣ. И Пелагея Васильевна, изчезнувъ въ дверь, противоположную той въ которую долженъ былъ войдти Гребенской, отправилась къ Лизаветѣ Гавриловнѣ Бирюлевой, чтобъ и тамъ съ новыми варіянтами сообщить исторію Надежды Николаевны, Петра Алексѣевича и Гребенскаго, да кстати прибавить что-нибудь и о Маврѣ Петровнѣ.
Въ гостиную Гривцовой вошелъ молодой человѣкъ того типа, который все чаще и чаще начинаетъ встрѣчаться въ нашемъ земствѣ. Это былъ полный, румяный брюнетъ, съ живыми, умными глазами, небольшою бородкой, и какимъ-то отпечаткомъ порядочности, стойкости во всей осанкѣ, въ каждомъ движеніи. Что-то было въ немъ, отодвинувшее на второй планъ все, чѣмъ интересуются въ большихъ городахъ, хотя онъ довольно долго жилъ въ одной изъ столицъ; это что-то какъ будто не удалось ему и затѣмъ, оставшись въ видѣ идеи, не достигшей осуществленія, заставляло его на все смотрѣть немного свысока, съ легкою ироніей. Какъ будто онъ сказалъ себѣ: поживемъ и увидимъ, а пока нечего по пустякамъ силу тратить….
— Что, тетушка, сказалъ онъ, подходя къ рукѣ Мавры Петровны, — много ли поклоновъ положили сегодня? до котораго часа изволили помолиться сегодня?
— Полно, батюшка, стыдно и грѣшно говорить это, возразила старуха, цѣлуя его въ щеку: — все знаю отъ кого тебѣ эти лихія болѣсти пришли.
— Отъ кого бы это тетушка? смѣю полюбопытствовать.
— Нечего зубоскалить-то, извѣстно отъ кого, все изъ Логовины вражеская-то сила идетъ.
— А я замѣчаю, chere-tante, продолжалъ Гребенской, — что, у васъ была сегодня Пелагея Васильевна.
— Почему же это тебѣ кажется?
— Я вчера только говорилъ Пелагеѣ Васильевнѣ, что Надежда Николаевна мнѣ очень нравится.
— Охъ, Господи, Боже мой! вскликнула Мавра Петровна, въ сильномъ негодованіи, — ужь хоть бы при мнѣ-то не говорилъ.
— Извините, тетушка, я не зналъ, что слово «нравиться» оскорбитъ вашу стыдливость.
— Нѣтъ, батюшка, не это слово оскорбляетъ меня; пусть бы тебѣ нравилась благовоспитанная и благочестивая дѣвица, я первая бы порадовалась и матерью бы посаженой была, а то понравилась-то безнравственная дѣвчонка, гордячка….
— Послушайте тетушка! возразилъ запальчиво молодой человѣкъ, бросая свой шутливый тонъ: — я попросилъ бы васъ не давать такихъ неприличныхъ эпитетовъ дѣвушкѣ, которая не заслужила ихъ!
— Не давать, чего?
— Такихъ названій.
— А почему бы это?
— Довольно, тетушка! произнесъ Гребенской, быстро подходя къ Маврѣ Петровнѣ: — ни слова больше объ этой дѣвушкѣ, или вы заставите меня наговорить вамъ непріятностей.
— Боже мой, Господи! неблагодарность-то какая: предостерегай ихъ, выпутывай изъ разставленныхъ сѣтей, они же за это обѣщаютъ наговорить непріятностей. Тяжелый крестъ послалъ Ты мнѣ, Создатель, но претерпѣвый до конца спасется! Было бы съ моей стороны сдѣлано все, а тамъ, какъ знаешь. Стыдно только тебѣ Николай Алексѣичъ, не жалѣешь ты добраго имени отца твоего, что хочешь дать его, охъ, Господи, выговорить страшно Вѣдь весь околотокъ знаетъ про ея шашни съ Петромъ Алексѣевичемъ, беззаконіе-то какое, о, Боже мой, Боже мой!
— Это клевета, это низкая клевета! вскричалъ весь поблѣднѣвшій Николай Алексѣевичъ. — Вы сейчасъ же должны отказаться отъ вашихъ словъ, какъ отъ самой гнусной выдумки….
Готовившаяся сцена была прервана появленіемъ козачка, доловившаго о пріѣздѣ Пульхеріи Васильевны. Вслѣдъ за нимъ вошла сгорбленная, сѣдая старушка, вся въ черномъ; она перекрестилась на образъ, висѣвшій въ углу комнаты, и прогнусивъ своимъ старческимъ голосомъ: міръ дому сему, начала обниматься съ Маврой Петровной. Гребенской взялся за шляпу и на этотъ разъ не подошелъ къ рукѣ хозяйки, сказавъ только: «прощайте Мавра Петровна.»
Гребенской отправился къ Луговскому съ намѣреніемъ разказать ему о нелѣпыхъ толкахъ, изъ-за которыхъ страдаетъ доброе имя дѣвушки, чтобы тотъ, какъ родственникъ и какъ лицо замѣшанное въ этой исторіи, вступился за Надежду Николаевну. Было уже шесть часовъ вечера когда онъ вошелъ въ гостиную Луговскаго. Надежда Николаевна въ своемъ траурномъ нарядѣ сидѣла за самоваромъ: вокругъ чайнаго стола помѣщались дѣти, противъ нея сидѣлъ Петръ Алексѣевичъ. Онъ былъ задумчивъ, но какая-то печать покорности судьбѣ замѣтна была на лицѣ его. Порою встрѣчая ласковый взглядъ молодой дѣвушки, онъ замѣтно ободрялся, а при наивномъ лепетѣ дѣтей и ихъ ласкахъ на губахъ его появлялась улыбка. Дѣти были такія здоровенькія и веселыя. Коля занятый своимъ чаемъ былъ молчаливъ, а Юлія выпивъ свою чашку и взобравшись на колѣна къ отцу, спрашивала его: «Папа, когда я выросту большая, я буду такая хорошенькая какъ тетя?» Эта выходка малютки ввела въ краску Надежду Николаевну. А Петръ Алексѣевичъ, горячо цѣлуя дѣвочку, отвѣчалъ ей: «лучше будешь, если ты сдѣлаешься такою же умницею и доброю какъ твоя тетя.» Гребенской уже нѣсколько минутъ былъ незамѣченнымъ свидѣтелемъ этой сцены. Наконецъ, полюбовавшись Надеждой Николаевной, бывшею въ этотъ вечеръ, въ кругу прелестныхъ малютокъ, прекраснѣе обыкновеннаго, онъ поздоровался съ хозяиномъ. Петръ Алексѣевичъ былъ радъ гостю, котораго считалъ своимъ другомъ. Замѣтивъ что Гребенской разстроенъ и хочетъ что-то сообщить ему, предложилъ Николаю Алексѣевичу идти въ кабинетъ, прося Надежду Николаевну прислать имъ туда чаю.
Гребенской долго сидѣлъ въ кабинетѣ Петра Алексѣевича; Надежда Николаевна успѣла уже уложить дѣтей, а совѣщаніе все еще продолжалось, Между тѣмъ Митя проснулся и плакалъ; ему что-то нездоровилось; всѣ старанія Надежды Николаевны утѣшить его были напрасны на этотъ разъ. Взявъ его на руки, она сошла въ гостиную, и остановившись подлѣ попугая, заговорила съ нимъ; попугай тотчасъ подхватилъ ея слова, быстро перепрыгивая черезъ перекладинки клѣтки. Это заняло ребенка, онъ протягивалъ рученки, желая поймать птичку, вскрикивалъ и смѣялся. Въ это время Луговскій съ Николаемъ Алексѣевичемъ вышли изъ кабинета.
Гребенской молча засмотрѣлся на молодую дѣвушку, но на лицѣ его еще остались слѣды недавняго разстройства.
— Вы что-то печальны сегодня, Николай Алексѣичъ, сказала Надежда Николаевна, обращая свой ясный взглядъ къ молодому человѣку.
— Нѣтъ, увѣряю васъ, Надежда Николаевна, я кажется всегда одинаковъ, промолвилъ Гребенской, невольно потупившись. — Мы съ Петромъ Алексѣевичемъ все о своихъ дѣлахъ толкуемъ да ничего не придумаемъ…
Въ присутствіи Надежды Николаевны имъ всегда овладѣвало что-то въ родѣ необъяснимой робости; онъ не могъ сказать ей неправды не покраснѣвъ; его смущалъ ея ясный, спокойный взглядъ, какъ бы читавшій въ душѣ каждаго. Надежда Николаевна не добивалась отвѣта и только покачала головою. Гребенской поспѣшилъ откланяться.
По отъѣздѣ его, Петръ Алексѣевичъ попросилъ молодую дѣвушку въ кабинетъ и сказалъ ей.
— Бѣдная моя, добрая Надя, намъ надобно будетъ разстаться, я думаю уѣхать въ Петербургъ.
— Для чего, mon frère? у васъ есть тамъ дѣла?
— Нѣтъ, Надя, я долженъ сказать вамъ правду: мое присутствіе здѣсь вредитъ вашему доброму имени….
— О, я знаю что вы хотите сказать, Пелагея Васильевна уже разказала мнѣ всю исторію; но вѣдь это такіе пустяки, Pierre, на которые не стоитъ обращать вниманія.
— Какъ пустяки, ma soeur? Ваше доброе имя страдаетъ.
— Ни мало. Что можетъ ему сдѣлаться, оттого что праздные люди сочинили какую-нибудь сказку? Кто хорошо знаетъ и васъ и меня, тотъ не повѣритъ этому, а кто вѣритъ, тотъ не стоитъ нашего уваженія, и намъ до его мнѣній нѣтъ дѣла. Напротивъ, если вы уѣдете или вздумаете оправдывать меня, то этимъ дадите поводъ къ новымъ толкамъ; они убѣдятся, что мы виноваты и боимся ихъ. Лучше всего, другъ мой, оставить безъ вниманія клевету, и она пронесется мимо.
V.
правитьИ несмотря на всѣ толки и пересуды Надежда Николаевна попрежнему спокойно жила у Луговскаго. Петръ Алексѣевичъ мало-по-малу возвращался въ свою прежною колею. Онъ съ удовольствіемъ видѣлъ у себя хорошихъ знакомыхъ, въ числѣ которыхъ первое мѣсто занималъ Гребенской, проводившій часто цѣлые вечера въ Логовинѣ, и все болѣе и болѣе привязывавшійся къ Надеждѣ Николаевнѣ. Николай Алексѣевичъ съ самымъ заботливымъ стараніемъ слѣдилъ за каждымъ взглядомъ, за каждымъ движеніемъ дѣвушки, желая истолковать ихъ въ свою пользу, и уже мечталъ о будущемъ счастіи, откладывая объясненіе до болѣе удобнаго случая.
Почти ежедневныя посѣщенія Гребенскимъ Луговины не остались тайной для сосѣдей, и послужили поводомъ къ новымъ толкамъ: его провозгласили уже женихомъ Надежды Николаевны, будто бы ловко опутавшей его своими сѣтями, жалѣли обо участи бѣднаго молодаго человѣка, и не знали что дѣлать отъ досады. Невозможно выразить той ненависти, которую поселила Иволгина въ сердцахъ матушекъ, разчитывавшихъ на Николая Алексѣевича, какъ на выгоднаго жениха ихъ дочкамъ. Сплетни и пересуды долетали и до Надежды Николаевны, и подъ часъ раздражали ее; но сердце, оставалось спокойно, и она болѣе чѣмъ когда-либо рѣшалась посвящать себя дѣтямъ и заботамъ по имѣнію.
Такимъ образомъ прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Настала весна. Луговинъ и Надежда Николаевна были заняты начавшеюся постройкой больницы и школы. Молодая дѣвушка выбравъ свободную минуту, часто ходила смотрѣть воздвигающіяся зданія, заботилась о всѣхъ удобствахъ и нетерпѣливо ожидала окончанія построекъ.
Однажды, возвращаясь съ этихъ построекъ въ сопровожденіи дѣтей и Гребенскаго, Надежда Николаевна была оживленнѣе обыкновеннаго; она съ жаромъ развивала передъ молодымъ человѣкомъ свои планы. Гребенской засмотрѣлся и заслушался.
— Какая вы чудная дѣвушка! невольно воскликнулъ онъ. — Какъ много пользы можете вы принести окружающимъ! Я удивляюсь и завидую вамъ!
— Вмѣсто того чтобы завидовать, вы сами могли бы принести еще большую пользу; съ вашими средствами, Николай Алексѣичъ, можно сдѣлать такъ много хорошаго, отвѣтила она, чертя зонтикомъ по песку.
Приглядываясь къ характеру Гребенскаго, Надежда Николаевна давно заинтересовалась имъ, да все какъ-то не находила случая разъяснить его себѣ окончательно, а тутъ онъ самъ вызвался…
— Вы думаете? отвѣчалъ Гребенской, опуская голову.
Тонъ его голоса какъ-то больно отозвался ей; они шли нѣсколько времени молча нагорнымъ берегомъ, пробираясь къ мосту. Солнце спряталось уже за избами, вечерняя заря плавно глядѣла въ тихую воду; жуки начинали жужжать подъ ногами; гдѣ-то звонко запѣла пѣночка, и смолкла не докончивъ пѣсни…
— Вы думаете, отчего такое равнодушіе? заговорилъ Гребенской, внезапно оживляясь: — силы что ли нѣтъ? охоты? настойчивости? умѣнья? Все это есть… Онъ взялъ ея руку и прямо глядѣлъ въ глаза. — Вѣры вашей нѣтъ! Вотъ чего мнѣ недостаетъ, вотъ чего мнѣ хотѣлось бы!
— Отчего же вы ее такъ скоро потеряли? сказала она съ участіемъ.
— Оттого… оттого что мнѣ самому не довѣряютъ… руки связаны, глухо проговорилъ Гребенской.
— Ищите дѣла тамъ, гдѣ найдете довѣріе, котораго вполнѣ стоите…
— Гдѣ, Надежда Николаевна, гдѣ его искать? Я не ученый: начинать поздно; я не чиновникъ и не могу быть имъ… я просто земскій человѣкъ, я ничего не знаю кромѣ нуждъ нашего клочка земли… Помочь я не могу, что же остается дѣлать?..
— Знаете и не можете? съ удивленіемъ перебила Иволгина.
— Вамъ это странно, Надежда Николаевна? Бываетъ время, когда нужны дружныя усилія, чтобы выйдти изъ бѣды… А если вмѣсто того всюду разладъ, если люди, не видя общаго дѣла, дробятся на партіи, враждующія изъ личныхъ интересовъ, что остается человѣку, который видитъ ошибку? Сложитъ руки, жить для одного себя? Да вѣдь и этого нельзя; вѣдь это все и на него падаетъ…
Сами того не замѣчая, они вошли въ садъ и направились по аллеѣ, охваченной сумракомъ; только въ самомъ концѣ ея виднѣлся клочокъ неба, да и тотъ синѣлъ замѣтно для глаза…
— Да и что за радость жить такъ, еслибы даже удалось застраховать себя?.. Развѣ легко видѣть, какъ свои, родные, бросаютъ вѣрную дорогу для блудящаго огонька, который заведетъ ихъ въ болото?..
Они стояли въ концѣ аллеи, дожидаясь дѣтей, которыя догоняли ихъ мелкими шажками, рука объ руку, и громко смѣялись чему-то. Послѣдній отблескъ зари упалъ на лицо Иволгиной, полное какого-то неяснаго ей самой участія, и заблисталъ въ слезахъ, противъ воли слегка подернувшихъ чудные глаза… Она тихо пожала ему руку и отвернулась, чтобы скрыть свое смущеніе. Глаза молодаго человѣка блеснули; онъ быстро отнялъ свою руку, и ставъ противъ нея, проговорилъ взволнованнымъ голосомъ.
— Я не говорю чтобъ у меня рѣшительно ничего не было въ жизни… Но это… это отчасти зависитъ отъ васъ…
— Отъ меня?
— Да, отвѣчалъ Гребенской, — я еще годился бы куда-нибудь еслибъ женщина подобная вамъ, Надежда Николаевна, — еслибъ вы согласились быть моею женой… Онъ не договорилъ, и не смѣя взглянуть на молодую дѣвушку, боязливо ждалъ ея отвѣта.
Надежда Николаевна остановилась въ удивленіи: ее смутило неожиданное предложеніе. Гребенской, видя что она не отвѣчаетъ, и истолковавъ ея изумленіе въ свою пользу, продолжалъ уже смѣлѣе:
— Я давно люблю васъ, Надежда Николаевна, и употреблю всѣ мои силы на то чтобы вы были счастливы. Скажите же, согласны ли вы, скажите мнѣ одно слово… и онъ поднялъ на нее взглядъ, полный силы и мучительнаго ожиданія.
— Вѣрьте мнѣ, Николай Алексѣичъ, я очень, очень уважаю васъ, взволнованно заговорила Иволгина съ такимъ жаромъ, какъ будто онъ сомнѣвался въ ея уваженіи: — я отдаю вамъ полную справедливость, какъ самому благородному человѣку изъ всѣхъ нашихъ знакомыхъ…
Тутъ голосъ ея прервался, какъ будто она поняла что говоритъ не то, что бы слѣдовало сказать, и въ то же время со страхомъ почувствовала какъ трудно было бы ей, какъ нерасположена она отвѣтить такъ какъ желалъ бы онъ. Гребенской уже все понялъ, съ удивительнымъ самообладаніемъ подавилъ горькое чувство, и уже думалъ только о томъ, какъ бы вывести дѣвушку изъ неловкаго положенія. Но Иволгина тѣмъ особеннымъ чутьемъ, которое развивается у женщинъ въ такія минуты, угадала его состояніе и съ обычною откровенностью, желая какъ-нибудь утѣшить его, продолжала:
— Вамъ недостаточно одного уваженія, вы стоите быть любимымъ, а я, къ сожалѣнію, не могу дать вамъ болѣе дружескаго участія. Не будемъ вспоминать объ этомъ; пусть наши хорошія отношенія не измѣняются. Я увѣрена, что вы сами ошиблись въ своихъ чувствахъ ко мнѣ, и отъ души желаю вамъ встрѣтить дѣвушку, достойную васъ, которая полюбила бы васъ такъ, какъ вы стоите быть любимымъ.
— Это ваше послѣднее слово? тоскливо спросилъ Гребенской.
Иволгина молчала.
— Итакъ, мнѣ остается только въ свою очередь пожелать вамъ много, много счастія, и проститься съ вами, Надежда Николаевна.
— Для чего же проститься?
— Нѣтъ, не удерживайте меня, теперь мнѣ было бы тяжело оставаться здѣсь, быть-можетъ я возвращусь. Забудьте и вы что я говорилъ вамъ, прибавилъ онъ, насильно улыбаясь: — я шутилъ, все идетъ хорошо, только я одинъ схожу со сцены, потому что не вижу никакихъ средствъ справиться съ землей, которую надо обрабатывать…
Онъ поклонился ей и вернулся назадъ по той же аллеѣ, а Надежда Николаевна тихо взошла въ домъ, передала дѣтей нянѣ и долго, задумчиво ходила по своей комнатѣ…
Жаль, думалось ей, очень жаль, только не такъ… какъ бы я жалѣла его… И что за странная мысль шутить въ такую минуту?.. Она отворила окно, которое выходило въ садъ, и подсѣла къ нему, только теперь придя въ себя и мысленно пробѣгая недавнюю сцену.
Зачѣмъ, думалось ей почти со слезами, — зачѣмъ это такъ разыгралось? Неужели онъ не могъ оставаться просто добрымъ знакомымъ, пожалуй другомъ дома, и какъ тамъ еще?…. Она почти досадовала на него, за то что онъ не могъ…
А ну какъ онъ что-нибудь нехорошее съ собой сдѣлаетъ, встрепенулась въ ней новая мысль, и я буду причиной?.. Положимъ невольной… Да вѣдь можно же пересилить себя выйдти за него, можетъ быть современемъ… А какъ нѣтъ?
Нѣтъ, я боюсь его, рѣшалась она немного спустя: — не можетъ быть, не должно быть чтобы жизнь была такъ мрачна, такъ безцѣльна, какъ онъ говоритъ… Иди я не понимаю… или… просто страшно слиться съ его судьбой…
Я просто не люблю его, думала она засыпая: — да и какъ это любить? Что такое любовь?
Прошло нѣсколько дней. Гребенской не показывался въ Луговинахъ. Надежда Николаевна ничего не говорила Луговскому о происшедшемъ между ними; онъ самъ узналъ стороной, что тотъ уѣхалъ куда-то и неизвѣстно когда возвратится. Могли быть важныя дѣла, и Петръ Алексѣевичъ пожалѣлъ только о томъ, что лишился пріятнаго собесѣдника. Надежда Николаевна еще съ большимъ рвеніемъ принялась за школу, гдѣ уже начались уроки.
Луговскій началъ выѣзжать. Онъ по нѣскольку дней живалъ въ городѣ, и хотя еще не совсѣмъ утѣшился, но былъ близокъ къ тому. Правда, порою прекрасный образъ съ свѣтло каштановыми кудрями, съ ласковою улыбкой на устахъ, съ любовью сіявшими глазами, вставалъ передъ нимъ какъ живой, и тяжелая грусть-тоска ложилась тогда на сердце и точила, точила его, какъ точили черви холодный трупъ этого прекраснаго образа; но являлся какой-нибудь молодой пріятель и насильно увозилъ Петра Алексѣевича въ клубъ, и тамъ, при всеобщемъ шумѣ и говорѣ, при блескѣ свѣчь и многолюдствѣ собранія, мало-по-малу темнѣли черты завѣтнаго видѣнія, сглаживались въ туманѣ людскихъ удовольствій и, наконецъ, изчезали совсѣмъ, какъ бы находя это мѣсто веселаго сборища недостойнымъ для себя.
VI.
правитьВъ одну изъ такихъ отлучекъ Луговскаго Надежда Николаевна сидѣла у окна, когда на проспектѣ поднялось облако пыли и стало приближаться къ дому; скоро она разглядѣла почтовую телѣжку и сидѣвшаго въ ней, худощаваго, смуглаго, молодаго человѣка въ дорожномъ пальто и смятой фуражкѣ. Она тотчасъ выслала навстрѣчу къ нему дворецкаго, но молодой человѣкъ, ловко выскочивъ изъ тележки, разчелся съ ямщикомъ, и спросивъ нѣсколько словъ у посланнаго, самъ поднялъ изъ экипажа свой чемоданъ; легокъ ли былъ этотъ единственный спутникъ, или мускулы пріѣзжаго отличались особенною силой, только онъ, шутя, какъ перышко пронесъ его въ небольшой флигелекъ, примыкавшій къ саду. Ей сразу понравилось его открытое лицо съ умными, черными глазами, прямой и твердый взглядъ и бодрый видъ, несмотря на сотни верстъ, только что сдѣланныя въ самомъ тряскомъ экипажѣ. Дворецкій возвратился и передалъ ей карточку, оказавшеюся почти лишнею; какъ уже догадалась Надежда Николаевна, въ ней значилось: докторъ медицины Григорій Петровичъ Ланинъ; далѣе было приписано карандашемъ: проситъ позволенія представиться Петру Алексѣевичу Луговскому. Она тотчасъ послала ему приглашеніе, а черезъ полчаса онъ и самъ явился въ совершенно приличномъ видѣ, какъ будто дороги позади его и не бывало.
Въ немъ было что-то располагающее къ откровенности, такъ что въ нѣсколько часовъ онъ во всякомъ кружкѣ становился на ногу давнишняго знакомаго. Несмотря на то Надежда Николаевна чувствовала, что ей какъ то не по себѣ, и приписывала эту неловкость тому, что ей одной пришлось принять его; онъ замѣтилъ это и съ замѣчательнымъ тактомъ продолживъ первый визяятъ лишь столько времени, сколько требовало приличіе, стушевался безъ всякой натянутости. На другой день онъ познакомился съ Петромъ Алексѣевичемъ, на третій — онъ приходилъ къ нимъ уже по обязанности, и Надежда Николаевна съ маленькою досадой снова подстерегла въ себѣ прежнюю неловкость.
Ланинъ не былъ хорошъ собою, но черты не лишены были пріятности, взглядъ чрезвычайно симпатиченъ. Особенно нравилось Надеждѣ Николаевнѣ когда онъ, слыша о какомъ-нибудь низкомъ поступкѣ, вставалъ съ мѣста и принимаясь ходить большими шагами по комнатѣ, изливалъ свое негодованіе: какъ преображалось тогда его лицо, какимъ благороднымъ гнѣвомъ горѣли темные глаза; или когда рѣчь заходила о бѣднякахъ, трудящихся всю жизнь и иногда умирающихъ отъ изнуренія, и придумывали средства помочь общему горю: какая метаморфоза совершалась съ нимъ, какимъ живымъ потокомъ лилась рѣчь. Но это случалось только тогда, когда затрогивали предметы близкіе его сердцу; постоянно же онъ былъ молчаливъ, холодно разсудителенъ и весь отданъ своему дѣлу.
Ланинъ съ жаромъ и успѣшно принялся за дѣло, такъ что скоро слава его распространилась на весь уѣздъ; за нимъ присылали сосѣдніе помѣщики, но онъ, не желая отбивать практику у другихъ врачей, ѣздилъ только въ случаѣ опасной болѣзни, если этого требовала общая польза. Но когда дѣло шло о спасеніи человѣка, ничто не могло остановить его: онъ являлся первый, хотя бы за это всѣ возстали на него.
Въ Луговинѣ всѣ были чрезвычайно довольны имъ. Онъ поселился въ небольшомъ флигелѣ, выходившимъ фасадомъ прямо къ зданію больницы и противоположною стороной въ садъ. Свободное отъ занятій время онъ проводилъ у Луговскаго, и въ умной, пріятной бесѣдѣ скоро и незамѣтно проходило время.
Ланинъ скоро сошелся съ Надеждою Николаевной: ему видимо пріятно было ея общество, при ней онъ чаще увлекался своими любимыми предметами, съ нею былъ разговорчивѣе чѣмъ съ другими, онъ разказывалъ ей свою прежнюю жизнь; онъ не зналъ удовольствій молодости: для этого не было ни средствъ, ни времени. Вся жизнь его опредѣлялась словами: неусыпный, постоянный трудъ. Говорилъ много о своей нѣжно-любимой матери, которая умерла на его рукахъ, о своихъ сестрахъ. Надежда Николаевна спрашивала его, какъ же и чѣмъ живутъ теперь его сестры. Старшая недавно поступила въ одно семейство въ качествѣ наставницы, а за младшую мы пополамъ съ сестрою платимъ въ пансіонъ.
— А сколько лѣтъ вашей старшей сестрѣ?
— Ей недавно минуло семнадцать, отвѣчалъ молодой человѣкъ, съ невольнымъ вздохомъ.
— Боже мой! такъ молода, уже въ чужомъ домѣ, и должна, бѣдняжка, начать тяжелую, безотрадную жизнь! Сколько придется вытерпѣть, воскликнула Надежда Николаевна.
— Что же дѣлать! замѣтилъ онъ не совсѣмъ твердымъ голосомъ: — мнѣ самому не хотѣлось отпускать ее такъ рано въ чужую семью, но это необходимо, пусть трудится. Трудъ — нашъ девизъ, прибавилъ онъ повеселѣвъ и улыбаясь.
Было что-то свѣжее и молодое въ этомъ сознаніи необходимости завоевывать свою жизнь, не останавливаясь ни предъ какими препятствіями.
— Но она могла бы жить здѣсь, съ вами.
— Я предлагалъ это ей, но она отказала: ей хотѣлось самой зарабатывать что-нибудь и помогать сестрѣ. Я напрасно просилъ ее по крайней мѣрѣ всѣ вырученныя деньги употреблять на себя, а за сестру могъ бы платить я одинъ; но она со слезами упрашивала меня взять и ея долю, говоря что она будетъ спокойнѣе.
Ланинъ умалчивалъ, что получая отъ сестры деньги для платы въ пансіонъ, онъ клалъ ихъ въ сберегательную кассу, зная что онѣ пригодятся ей современемъ, а въ пансіонъ платилъ всю сумму изъ своего собственнаго жалованья. Онъ всегда съ такою теплотою, съ такою любовью говорилъ о сестрахъ, что Надежда Николаевна заслушивалась и невольно жалѣла зачѣмъ у нея нѣтъ такого преданнаго, благороднаго брата. Въ этихъ бесѣдахъ Ланинъ открывалъ новый міръ, незнакомый ей до сихъ поръ. Какъ человѣкъ рано привыкшій къ трудовой жизни, онъ успѣлъ накопить порядочный запасъ опытности, которой не доставало Надеждѣ Николаевнѣ, а почти одинаковый возрастъ дѣлалъ ихъ откровенными другъ съ другомъ. Скоро не испытанная еще тревога закралась въ ея сердце; чаще стала въ раздумьи склоняться ея головка, часто непрошенныя слезы безъ причины дрожали на длинной рѣсницѣ, и безотчетная, не извѣданная еще грусть томила ея сердце. Въ присутствіи Ланина ей становилось неловко. Стараясь объяснить себѣ причину непонятной тревоги, она разбирала характеръ Ланина, сравнивала его со всѣми знакомыми молодыми людьми, и не могла не сознаться что онъ лучшій изъ всѣхъ. "Но отчего же, въ его присутствіи, или даже при воспоминаніи о немъ, меня невольно охватываетъ это странное, порою какъ будто непріязненное чувство? думала она. Ужь не отъ сознанія-ли что онъ выше, лучше меня? Если это такъ, то это дурное чувство, и я всѣми силами постараюсь отъ него отдѣлаться. Но неужели я люблю только себя и считаю себя выше всѣхъ. Что же это значитъ? кто объяснитъ мнѣ это? спрашивала она, напрасно ломая свою голову. Впрочемъ, время объяснитъ все, " думала она и всѣми силами старалась преодолѣть новое чувство, вдругъ овладѣвшее ею, — чувство, которому она не могла придумать названія. Время шло, а вопросъ все оставался неразрѣшеннымъ. Прежняго счастья уже не было для Надежды Николаевны; не свѣтились какъ прежде ясно и спокойно голубые глаза ея, но за то они сдѣлались глубже, и подернутые легкою влагой, ждали, просили чего-то невѣдомаго, и томно, порою тоскливо смотрѣли изъ-подъ черныхъ рѣсницъ; она страдала и томилась какимъ-то еще незнакомымъ ей недугомъ, и часто глубокій вздохъ, о чемъ — она сама не знала, вырывался изъ груди ея. Она какъ будто все ждала чего-то страшнаго, какъ будто боялась чего-то, — и замирало и дрожало сердце, и щемила его непонятная тоска.
Ужь не любовь ли это? приходило иногда ей въ голову; но тотчасъ же съ какимъ-то испугомъ прогоняла она отъ себя эту мысль, не давая ей простора. Надеждѣ Николаевнѣ все казалось, что не такъ приходитъ любовь, что не таковы ея проявленія. И она удвоивала заботы о дѣтяхъ, но ужь и ихъ нѣжныя ласки, ни наивный лепетъ маленькаго Мити, не возвращали ей прежняго спокойствія; самое исполненіе долга въ отношеніи малютокъ не приносило уже ей такого палнаго утѣшенія какъ прежде; ей все казалось что это какъ будто не то, что есть иная цѣль жизни, иное, болѣе полное счастіе.
А въ Ланинѣ не видно было перемѣны: такъ же, какъ и прежде, свободно и искренно бесѣдовалъ онъ съ молодою дѣвушкой, такъ же былъ задумчивъ и серіозенъ, оживляясь иногда въ задушевномъ разговорѣ съ нею; а ей почему-то досадно было и за эту искренность, и за это спокойствіе, — какъ будто все не находила она въ нихъ чего-то, какого-то роднаго слова.
Однажды они читали вмѣстѣ новый романъ. Кончивъ чтеніе, стали обсуживать характеры, и разговоръ незамѣтно сошелъ на любовь. Ланинъ говорилъ, что онъ никогда не полюбитъ, не потому чтобы не могъ полюбить, но просто не позволитъ себѣ этого, и лишь только почувствуетъ увлеченіе, тотчасъ же всѣми силами постарается заглушить ее въ себѣ и не дать води чувству, и надѣется, что успѣетъ въ этомъ. На вопросъ Надежды Николаевны — отчего это, — сдѣланный, повидимому, спокойно и твердымъ голосомъ, онъ отвѣчалъ:
— Оттого, что любовь тоже роскошь, которую не смѣетъ себѣ позволить бѣднякъ, сказалъ онъ такъ спокойно, какъ будто разъ навсегда примирился съ этой мыслью и совершенно застраховалъ себя отъ требованій сердца.
— Мнѣ кажется, напротивъ, бѣднякамъ только и остается одно утѣшеніе — любовь, возразила она.
— Нѣтъ, отвѣчалъ онъ, — въ любви не должно быть эгоизма: если я не имѣю средствъ обезпечить судьбу любимой женщины, я не долженъ воспользоваться ея увлеченіемъ и предложить ей вмѣстѣ съ рукою тяжелую бѣдность, изнурительный трудъ.
— Но если женщина васъ любитъ, возразила Надежда Николаевна, — развѣ не въ тысячу разъ легче будетъ для нея самый тяжелый трудъ, но трудъ подлѣ васъ, оцѣненный вашею любовью, чѣмъ томительная, безотрадная разлука? Неужели утѣшитъ ее тогда обстановка, какъ бы ни была она блестяща, неужели эту бѣдность, этотъ трудъ не будетъ она считать высшимъ благомъ, счастіемъ, подобнаго которому нѣтъ на землѣ?…
— Да, потому что она увлечется; любовь нарисуетъ ей заманчивыя картины среди этой бѣдности; а потомъ, когда пройдетъ иллюзія, могу ли я поручиться, что у нея не явится раскаяніе и не отравитъ ея жизнь?
— Никогда. Если она полюбитъ васъ истинно, если это не будетъ одно безсознательное увлеченіе, но привязанность глубокая, родившаяся вслѣдствіе уваженія, оцѣнки вашихъ качествъ; тогда, повѣрьте, если и пройдетъ первый восторгъ любви, если ужь непремѣнно долженъ онъ пройдти, у нея все еще останется это теплое, отрадное чувство, это полное преданности уваженіе…. и ей не въ чемъ будетъ раскаиваться, и трудъ будетъ ей пріятенъ.
— Но мнѣ хотѣлось бы беречь ее, лелѣять, и чтобы весь трудъ лежалъ на мнѣ одномъ, сказалъ Ланинъ съ легкою улыбкой.
— Прекрасное же мнѣніе имѣете вы о вашей будущей женѣ! Что за эгоистичное желаніе взять всю отвѣтственность на себя, предоставивъ ей только быть праздною, и позволять себѣ лелѣять ее! Мнѣ кажется, что такое поведеніе должно оскорблять женщину, какъ будто бы силы ея такъ ничтожны, способности такъ ограниченны, что ей остается только получать ваши благодѣянія. Вы этимъ оскорбляете въ ней достоинство человѣка: развѣ она не равная вамъ и не можетъ трудиться столько же, сколько и вы сами? Съ вашей стороны это самоотверженіе, доведенное до эгоизма.
Надежда Николаевна, позабывъ свою роль, говорила съ большимъ жаромъ чѣмъ бы слѣдовало. Ланинъ пристально посмотрѣлъ на нее, и вдругъ въ глазахъ его блеснула какая-то новая мысль, и что-то похожее на радость и вмѣстѣ съ тѣмъ на испугъ засвѣтилось на мгновенье въ его взглядѣ. Но молодая дѣвушка не замѣтила ничего, она страдала невыносимо, ей почему-то было такъ тяжело слушать рѣчи Ланина: каждое слово тяжелымъ камнемъ падало ей на сердце и давило его мучительнымъ гнетомъ; слезы собирались въ горлѣ; грудь ныла болѣзненно.
— Но вѣдь всѣ эти предположенія, сказала она, помолчавъ и собравшись съ силами, — могутъ имѣть мѣсто только въ такомъ случаѣ, если женщина, выбранная вами, будетъ бѣдна: отчего же не предположить, что вы полюбите женщину съ состояніемъ? Тогда уже рѣшительно нечего будетъ бояться за исходъ этой любви.
— О, тогда бы я избѣгалъ ея болѣе чѣмъ когда-либо!
— Почему же это? спросила Надежда Николаевна съ удивленіемъ.
— Потому что я не хотѣлъ бы быть обязанъ женѣ состояніемъ; потому что, повторяю вамъ, самъ бы я хотѣлъ доставить ей все, а не отъ нея принимать.
— Опять эгоизмъ! съ жаромъ заговорила она. — Когда любятъ истинно развѣ можно допускать этотъ разчетъ, это раздѣленіе? Развѣ женщина, отдавая вамъ свое сердце, свою волю не отдастъ вамъ вмѣстѣ съ тѣмъ и все что имѣетъ? Неужели вы ея состояніе цѣните больше чѣмъ ее самое?
— Какія мысли! возразилъ онъ съ негодованіемъ.
— Отчегоже вы безъ упрека своей гордости охотно взяли-бы ее, и отказываетесь отъ ея состоянія? Развѣ для любящихъ существуютъ слова: «твое и мое»? И если женщина васъ любитъ всѣми силами души своей, развѣ вамъ не тяжело будетъ отказаться отъ нея изъ своей преувеличенной, худопонимаемой гордости, какъ будто виновата она, что богаче васъ? И неужели вамъ легко будетъ видѣть ея страданія, ея безнадежную любовь? Скажите, каково было бы вамъ на ея мѣстѣ, еслибы, имѣя большое состояніе, вы полюбили бы женщину бѣдную и съ убѣжденіями подобными вашимъ?
— Это совсѣмъ другое дѣло: она женщина. Однако, замѣтилъ, наконецъ, Ланинъ, желая прекратить этотъ разговоръ, — мы слишкомъ удалились отъ предмета: я говорилъ что не полюблю никогда, и успѣлъ представить вамъ только первую причину, которую вы такъ оспаривали; и хотя ваши доводы убѣдительны, но все-таки я долженъ прибавить, что теперь любовь для меня была бы неумѣстна; она могла бы отвлечь меня отъ серіозныхъ занятій, отъ науки, — вѣдь любовь — та же болѣзнь, а больному не пойдетъ въ голову наука. Итакъ, пока цѣль моя не достигнута, я не могу отъ нея оторваться, и чѣмъ сильнѣе будутъ искушенія, тѣмъ съ большею твердостью, съ большимъ жаромъ, буду прибѣгать я къ труду; достигнуть же цѣли совершенно мнѣ не придется всю жизнь, потому что наука идетъ все впередъ, и мнѣ едва достанетъ время слѣдить за нею шагъ за шагомъ, слѣдовательно и любить будетъ некогда.
И онъ много, съ. упрямымъ жаромъ, говорилъ въ томъ же тонѣ, и все болѣе и болѣе ныло и болѣло сердце молодой дѣвушки. Боясь измѣнить самой себѣ, она нашла какой-то предлогъ удалиться. Ланинъ ушелъ въ свой флигель серіознѣе и задумчивѣе обыкновеннаго.
VII.
правитьИтакъ, слово загадки было найдено, имя неизвѣстнаго недруга стало ясно молодой дѣвушкѣ: она любила! Да, она любила и уже сознавала это, и горячо, безотрадно рыдая говорила себѣ, что любовь ея не нашла отвѣта, что быть-можетъ долго придется ей томиться въ гордомъ молчаніи, въ гнетущей тоскѣ; много придется бороться съ чувствомъ, пока не удастся, наконецъ, заглушить его въ себѣ! Склонившись горячимъ лицомъ на подушку, всю облитую первыми слезами страсти, ломая свои блѣдныя руки, она хотѣла бы въ ту минуту вырвать изъ груди непокорное сердце, сердце просящее отвѣта и счастія, и раздавить, растоптать его Вдругъ все лицо ея вспыхнуло и облилось горячимъ свѣтомъ, глаза блеснули гордымъ огнемъ, черныя брови слегка сдвинулись, маленькая ножка гнѣвно топнула: я заставлю себя разлюбить его, я не покажу ему своей страсти…. или — онъ полюбитъ меня! И съ той поры Надежда Николаевна, хотя попрежнему привѣтливая къ Ланину, сдѣлалась спокойна въ его присутствіи: голосъ ея былъ всегда ровенъ, взглядъ смѣлъ и ясенъ попрежнему; она не была съ нимъ холодна, не старалась удаляться, боясь чтобъ онъ не замѣнилъ изъ этихъ поступковъ ея чувства, но казалась совершенно равнодушною; опять попрежнему вся отдалась дѣтямъ, опять попрежнему звучалъ ея ласковый голосъ и тихій смѣхъ, но за то какія мучительныя ночи проводила она, какъ возставала ея гордая натура, и послѣ долгой, отчаянной борьбы сдавалась, наконецъ, голосу сердца. Сколько слезъ было пролито, слезъ невидимыхъ никѣмъ во тьмѣ ночной, а на завтра опять та же пытка, то же притворное спокойствіе. Сначала Ланинъ плохо вѣрилъ этому равнодушію, но подъ конецъ молодая дѣвушка такъ хорошо умѣла сродниться съ своею ролью, что самому опытному наблюдателю трудно было бы отгадать что происходитъ въ душѣ ея, и молодой докторъ, мало знавшій женщинъ, убѣдился, что если и начинало было закрадываться въ сердце Надежды Николаевны что-то похожее на любовь, то это уже прошло давно и она не дала вырости чувству. Между тѣмъ, несмотря на то что въ первую минуту это убѣжденіе успокоило его, онъ сдѣлался печальнѣе обыкновеннаго. Вообще, въ его характерѣ замѣтна стала перемѣна: онъ то упрямо удалялся отъ Надежды Николаевны, не бывая у Луговскихъ по двѣ недѣли и отговариваясь сочиненіемъ, которымъ былъ занятъ, то дѣлался искрененъ и внимателенъ попрежнему. Иногда молодая дѣвушка, внезапно поднявъ на него глаза, встрѣчала такой пристальный, задумчивый взглядъ, въ которомъ свѣтилось что-то теплое, такъ много говорящее душѣ, но это было лишь одно мгновеніе и потомъ взглядъ этотъ становился холоднѣе, серіознѣе чѣмъ когда-нибудь.
Такъ прошло почти все лѣто. Вдругъ молодой человѣкъ сталъ хлопотать о мѣстѣ и получилъ обѣщаніе на ваканцію врача въ одной изъ московскихъ больницъ. Когда онъ объявилъ объ этомъ Луговскимъ, рекомендуя вмѣсто себя одного изъ своихъ товарищей, Петръ Алексѣевичъ былъ такъ пораженъ, что не зная что отвѣчать ему, бросился въ кабинетъ Надежды Николаевны, занимавшейся съ дѣтьми, и первое его слово было:
— Знаете, Надя, вѣдь Григорій Петровичъ оставляетъ насъ: онъ нашелъ мѣсто въ Москвѣ!
Эта вѣсть была такъ неожиданна, молодая дѣвушка была такъ мало къ ней приготовлена, что захваченная врасплохъ, не могла собраться съ силами и упала на диванъ. Дѣти перепугались, Митя заплакалъ и кричалъ, что мама умерла, а Луговскій не зная чему приписать этотъ обморокъ, побѣжалъ за Ланинымъ; но когда тотъ вошелъ, Надежда Николаевна уже, оправившаяся хотя и очень блѣдная, спокойно сидѣла на диванѣ. Она отговорилась внезапностью появленія Луговскаго, утверждая, что не поняла даже въ чемъ дѣло, но подумала что случилось какое-нибудь несчастіе, — это была ея первая ложь.
— Но меня особенно удивило это, потому что я привыкъ васъ видѣть, Надя, всегда такою твердою, простодушно замѣтилъ Луговскій.
Надежда Николаевна отвѣчала, вся покраснѣвъ:
— Я уже нѣсколько дней чувствую себя несовсѣмъ здоровою, и потому всякая неожиданность тревожитъ меня.
А когда Петръ Алексѣевичъ началъ заботливо разспрашивать, что съ нею, совѣтуя ей воспользоваться послѣдними днями присутствія Ланина и полѣчиться у него, она отвѣчала, что это пустяки, на которые не стоитъ обращать вниманія, и поспѣшила перемѣнить разговоръ.
— Итакъ вы оставляете насъ, Григорій Петровичъ, сказала она спокойно, не смѣя однакоже поднять глазъ на молодаго человѣка и перелистывая книгу.
— Я нашелъ казенное мѣсто, Надежда Николаевна, и вѣрьте, что только это одно заставляетъ меня ѣхать отсюда — гдѣ я былъ принятъ какъ родной.
— Нѣтъ, вы совсѣмъ насъ разлюбили, Григорій Петровичъ, вмѣшался Луговскій, — иначе вы не уѣхали бы. Какъ же мы останемся безъ васъ?
— Что же дѣлать, mon frere, замѣтила Надежда Николаевна: — мы должны, напротивъ, радоваться, что m-r Ланину будетъ тамъ лучше, выгоднѣе.
— То-есть лучше потому только, что это казенная служба, проговорилъ Григорій Петровичъ.
— И вы скоро насъ оставляете? спросила она дрогнувшимъ голосомъ.
— Если вы согласны будете взять моего товарища, за котораго ручаюсь вамъ, то я сегодня же напишу ему; онъ, вѣроятно, будетъ здѣсь черезъ недѣлю, и я дождусь его.
Надеждѣ Николаевнѣ хотѣлось бы найдти какой-нибудь предлогъ, чтобы не согласиться и выиграть время, пока пріискиваютъ другаго врача; но эта мысль показалась ей неблагородна, и она, высказавъ только приличныя сожалѣнія, пожелала ему всего хорошаго. Лавину не сидѣлось въ тотъ вечеръ у Луговскаго, ему такъ хотѣлось быть одному, и говоря что нужно писать рекомендуемому имъ врачу, онъ отправился въ свой флигель. Долго сидѣлъ онъ, наклонясь надъ бѣлымъ листомъ и не рѣшаясь писать.
— Что сдѣлано, то сдѣлано! сказалъ онъ наконецъ, съ глубокимъ вздохомъ. Теперь неловко было бы отказаться отъ предлагаемаго мѣста…. Что жъ? тѣмъ лучше, уѣду, позабуду ее; давно бы нужно было поступить такъ, но я былъ слабъ какъ ребенокъ. А вѣдь она любитъ меня! прибавилъ онъ, помолчавъ, — любитъ, въ этомъ невозможно болѣе сомнѣваться. Такая чудная дѣвушка, такъ хороша…. отчего бы?… но нѣтъ, нѣтъ, продолжалъ онъ, закрывъ лицо руками, — нужно бѣжать, бѣжать дальше, и принялся было писать, но буквы ложились; на бумагу такими странными іероглифами, мысли были такъ несвязны, смыслъ такъ запутанъ, что перечитавъ написанное, онъ принужденъ былъ разорвать его. Душно было Ланину въ его уютной комнаткѣ, онъ отворилъ окно и съ жадностью вдыхалъ свѣжій ночной воздухъ, задумался, замечтался онъ, и не помнилъ какъ очутился въ саду. Повернувъ въ темную аллею, Ланинъ скорыми шагами направился къ рѣкѣ; онъ не въ силахъ былъ преодолѣть своего волненія; что-то больно щемило ему сердце, тяжело было вздумать объ отъѣздѣ. Онъ сѣлъ на берегу рѣки и прислонился головою къ толстому корню развѣсистаго вяза. Было уже поздно; чудная августовская ночь охватила природу своимъ свѣжимъ дыханьемъ; въ воздухѣ носились какіе-то тихіе, невѣдомые, но полные таинственной гармоніи звуки; тихо катила рѣка свои темныя волны съ чуть слышнымъ ропотомъ; по небу ходили прозрачныя облака, задергивая порою своимъ туманнымъ покрываломъ волшебницу-луну, тихо скользящую по своему широкому пути; ласково шептались деревья между собою; гдѣ-то слышалась неугомонная пѣснь кузнечика. Вдругъ повѣяло на Ланина какимъ-то чуднымъ жаркимъ дыханіемъ, вдругъ сказало ему сердце о близости кого-то нѣжно любимаго, онъ быстро обернулся: подлѣ него, вся въ бѣломъ, стояла Надежда Николаевна, лучше, прекраснѣе чѣмъ когда-нибудь. Ланинъ вскочилъ, и прислонившись къ дереву, силился произнести что-то; но слова не шли съ языка, и онъ только безмолвно, но страстно глядѣлъ на молодую дѣвушку.
Надежда Николаевна, взявъ его за руку и сажая подлѣ себя, проговорила на сколько могла спокойно:
— Мы должны поговорить откровенно, попрежнему.
— Ради Бога не теперь, произнесъ онъ, стараясь встать и уйдти, — завтра если хотите, сегодня я не въ силахъ говорить о чемъ-нибудь….
Молодая дѣвушка остановила его движеніемъ руки.
Ланинъ сѣлъ и приготовился слушать, стараясь не смотрѣть на нее.
— Скажите мнѣ, Григорій Петровичъ, заговорила она голосомъ полнымъ мольбы и чувства, — скажите, положивъ руку на сердце, отчего вы оставляете насъ, — не старайтесь придумывать фразы, — я знаю что тамъ вамъ будетъ лучше, но отчего же это внезапное рѣшеніе, отчего вы не говорили прежде, что ищете другаго мѣста? И устремивъ на него тоскливый взглядъ, она тревожно ждала его отвѣта.
Ланинымъ вдругъ овладѣло давно заглушаемое чувство, овладѣло съ новою силой всѣмъ существомъ его; взглядъ молодой дѣвушки жегъ его.
— Я давно долженъ былъ бы поступить такъ, но я былъ слишкомъ слабъ, я слишкомъ долго медлилъ, произнесъ онъ.
Надежда Николаевна не отвѣчала, ожидая, что онъ докончитъ фразу; и вдругъ увидѣла она, что ея рука невидимо для нея самой очутилась въ рукѣ молодаго человѣка, что другая рука его обвила ея стройный станъ, и не сказавъ ни слова, она склонила головку на его плечо, жадно ловя звукъ его голоса.
— Развѣ ты не видишь, Надя, тихо, съ неудержимымъ чувствомъ говорилъ онъ, — развѣ ты не видишь, что я давно люблю тебя!
— Такъ зачѣмъ же бѣжать, мой милый, прошептала она, — мы любимъ другъ друга: что же мѣшаетъ намъ быть счастливыми? Мы поѣдемъ вмѣстѣ, не правда ли? лепетала она.
— Да, моя Надя, да, моя радость, мы не разстанемся болѣе, твердилъ онъ, осыпая поцѣлуями ея руки.
— Довольно, другъ мой, произнесла наконецъ молодая дѣвушка, вставая, — проводи меня до крыльца. И они молча, изрѣдка обмѣниваясь ласковымъ словомъ или пожатіемъ руки, дошли до дома.
— До завтра! прошептала она, протягивая ему руку, и, высвободившись изъ его объятій, скрылась за дверью.
Долго еще стоялъ Ланинъ на томъ же мѣстѣ, какъ очарованный; онъ самъ не могъ отдать себѣ отчета въ томъ, что происходило въ его внутреннемъ мірѣ: какое-то новое еще неиспытанное счастіе наполнило его сердце, и вмѣстѣ съ тѣмъ, что-то похожее на тихую грусть томило душу; передъ глазами носился еще прекрасный образъ, въ ушахъ звучали еще слова любви, вокругъ носилось теплое дыханіе и вѣяло на него ароматомъ шелковистыхъ кудрей, а между тѣмъ слезы дрожали на его рѣсницахъ.
На другой день утромъ Надежда Николаевна вошла въ кабинетъ Луговскаго съ такимъ счастьемъ на лицѣ, что тотъ съ удивленіемъ спросилъ ее:
— Что съ вами, Надя?
— Намъ придется разстаться, mon frère, отвѣчала она, — хотя и не хотѣлось бы мнѣ оставлять дѣтей, но я выхожу замужъ за Григорья Петровича и уѣзжаю съ нимъ въ Москву; вѣдь вы отдадите мнѣ Митю, Pierre?
Петръ Алексѣевичъ былъ такъ пораженъ этою неожиданною для него развязкой, что нѣсколько минутъ не могъ произнести слова.
— Разумѣется, моя добрая Надя, заговорилъ онъ, наконецъ: — дай Богъ вамъ счастья, вы стоите его. Но, Боже мой, я не могу вздумать, что я буду дѣлать безъ васъ, произнесъ онъ грустно.
— Что же дѣлать, другъ мой, отвѣчала она, взявъ его за руку, — съ вами останутся дѣти, я потому и не прошу у васъ двухъ старшихъ, хотя и желала бы окончить сама ихъ воспитаніе, но безъ нихъ вамъ было бы тяжело.
— Я увѣренъ, что съ Григорьемъ Петровичемъ вы будете счастливы; это именно такой человѣкъ, какого вамъ нужно.
— Митя будетъ жить съ нами, mon frère, я обѣщала сестрѣ, что онъ будетъ моимъ сыномъ, и сдержу свое слово; желаю отъ души, чтобъ и вы исполнили ея послѣднюю просьбу въ отношеніи старшихъ дѣтей и были бы для нихъ и отцомъ и матерью.
— Да, я исполню это, Надя, увѣряю васъ, отвѣчалъ Луговскій взволнованнымъ голосомъ, — но я боюсь, что Митя будетъ вамъ въ тягость…
— О, не безпокойтесь, это напротивъ будетъ служить оправданіемъ моему приданому передъ моимъ женихомъ; я скажу ему, что мы двое входимъ въ его семью, и потому я должна имѣть больше чѣмъ онъ; къ тому же я такъ привязана къ Митѣ, что разстаться съ нимъ было бы слишкомъ тяжело для меня.
— Когда же будетъ ваша свадьба, ma soeur? спросилъ Луговскій.
— Нужно поторопиться, Pierre, вамъ нельзя долго оставаться здѣсь. И переговоривъ съ Петромъ Алексѣевичемъ о разныхъ приготовленіяхъ къ свадьбѣ, Надежда Николаевна, счастливая и веселая, вышла изъ его кабинета; въ залѣ она встрѣтилась съ Ланинымъ, который тоже хотѣлъ поговорить съ Луговскимъ. Молодая дѣвушка, закраснѣвшись и потупивъ глазки, подала ему руку, которую онъ горячо поцѣловалъ.
Надъ Москвой уже начинало смеркаться. Снѣгъ валилъ хлопками и застилалъ глаза прохожимъ; на улицѣ по обѣимъ сторонамъ троттуаровъ возвышались сугробы; раздаался монотонный благовѣстъ къ вечернѣ, — это было наканунѣ Новаго года. Въ небольшой гостиной, убраиной не богато, но со вкусомъ, въ глубокихъ креслахъ у окна, выходившаго къ подъѣзду, сидѣла молодая, хорошенькая женщина, со свѣтлыми волосами, гладко причесанными за уши; она убаюкивала крошечнаго ребенка, а у ногъ ея на скамеечкѣ сидѣлъ прелестный четырехлѣтній мальчикъ съ открытою книгой и объяснялъ ей по-своему каждую картинку; хотя лепетъ малютки занималъ ее, но она часто взглядывала на часы, стоявшія на столѣ передъ зеркаломъ, и чѣмъ ближе къ пяти подвигалась стрѣлка, тѣмъ лихорадочнѣе становились движенія молодой женщины.
— Митя, сказала она наконецъ, — позови няню, Лидичка уснула.
Мальчикъ всталъ съ своего мѣста, приподнялся на пальцы, чтобы заглянуть въ лицо спавшей дѣвочки, и приложивъ свой маленькій пальчикъ къ пухленькимъ, розовымъ губкамъ, осторожно вышелъ изъ комнаты. Скоро явившаяся няня унесла малютку, а возвратившійся Митя выразилъ свое удивленіе, что папа такъ долго не ѣдетъ, прибавляя что столъ давно накрытъ.
— Милая мама! лепеталъ онъ, когда я выросту, я тоже буду докторомъ какъ папаша?
— Ты будешь чѣмъ захочешь, мой милый мальчикъ, отвѣчала разсѣянно молодая женщина, смотря въ окно.
Вдругъ заскрипѣлъ снѣгъ подъ колесами, — не онъ ли это?
Ахъ, нѣтъ, это карета главнаго доктора, вотъ и шаги его раздались по лѣстницѣ въ бельэтажѣ. Но вотъ опять, — кто это ѣдетъ, — не онъ ли на этотъ разъ?
Нѣтъ, это извощичьи сани, — сверхштатный ординаторъ возвращается съ практики.
Ахъ, слава Богу, вотъ, наконецъ, знакомая пара сѣрыхъ, — вотъ и онъ выходитъ изъ экипажа.
Молодая женщина выбѣжала въ переднюю, не дождавшись звонка, сама отворила дверь и впустила невысокаго мущину, сама помогла ему освободиться изъ шубы, взяла изъ рукъ его шляпу, и обнявъ его, повела скорѣе въ гостиную къ пылающему камину:
— Какъ ты, я думаю, усталъ, мой милый, сказала она. — Отдохни здѣсь немного, пока я велю подавать кушанье.
Онъ съ любовію взглянулъ на наклонившуюся надъ нимъ жену, и крѣпко пожавъ ей руку, горячо поцѣловалъ ее въ лобъ.
— За тобой присылали отъ Запольскихъ, просятъ пріѣхать вечеромъ: съ ихъ дочерью опять припадокъ; приходилъ также Евлампіевъ, просилъ тебя подежурить за него до одного часа онъ обѣщалъ своей невѣстѣ провести съ нею этотъ вечеръ
— Я согласенъ дежурить за Евлампіева, а къ Запольскимъ не поѣду.
— Какъ же, мой другъ, они очень просили, можетъ-быть больная опасна.
— Ахъ, милая Надя, еслибы ты знала что это за личность, ты сама не пустила бы меня туда, сказалъ онъ, лукаво улыбаясь.
Надежда Николаевна вспыхнула при намекѣ мужа.
— Полно, Григорій, ты знаешь что это не въ моемъ характерѣ.
— Милая моя, вѣдь дѣло-то въ томъ, что барышня причудничаетъ отъ нечего дѣлать и поднимаетъ на ноги весь домъ своими истерическими припадками. Что же мнѣ-то тамъ дѣлать? Я разъ навсегда сказалъ имъ, какія средства нужно употреблять противъ этого, и считаю недобросовѣстнымъ помогать ей разыгрывать эту комедію.
Разговоръ ихъ былъ прерванъ появленіемъ горничной, подавшей Надеждѣ Николаевнѣ письмо, принесенное съ почты. Она взглянула на адресъ: это отъ Пьера, — наконецъ-то! Но, пробѣжавъ первыя строки, измѣнилась въ лицѣ, и передавая мужу, сказала: вотъ новость, которая удивитъ тебя! бѣдный Митя! прибавила она вполголоса, — бѣдныя дѣти!
Прочитавъ письмо, Григорій Петровичъ всталъ и началъ ходить по комнатѣ большими шагами.
— Я почти предвидѣла это, замѣтила Надежда Николаевна, — но ты, мой другъ, кажется, недоволенъ этимъ бракомъ?
— Я ничего не могу сказать противъ женитьбы Петра Алексѣевича, отвѣчалъ онъ; — онъ еще молодъ, отчего ему не жениться, но признаюсь тебѣ, Надя, быть-можетъ это предубѣжденіе, мнѣ не нравится то, что выборъ его палъ на особу, преданную Гривцовой, — это уже плохая рекомендація.
Разговоръ ихъ снова былъ прерванъ первымъ приходомъ солдата, просившаго Григорія Петровича отъ имени Евлампіева идти на дежурство. Надежда Николаевна сдѣлала гримаску, но помогла мужу одѣться и проводила его до дверей, прося приходить пить чай. Потомъ она пошла въ дѣтскую, и посадивъ Митю на колѣни, горячо поцѣловала его.
— Ты помнишь Колю и Юлю?
— Помню, мама, гдѣ они?
— Они въ деревнѣ съ папашей, душечка.
— Мой папаша не въ деревнѣ, онъ въ больницѣ. Посмотри какую игрушку онъ далъ мнѣ.
Надежда Николаевна взяла у него стетоскопъ: играй лучше съ своими лошадками, Митя, сказала она. Я говорю тебѣ про твоего роднаго папашу, а это твой дядя.
— Я больше люблю московскаго папашу, твоего папашу, мама.
— Ты былъ тогда еще очень малъ, а у папаши было горе, — ему было скучно.
— Отчего скучно?
— Оттого, что умерла твоя мама.
— Моя мама ты.
— Нѣтъ, Митя, я тетка тебѣ, но у васъ теперь новая мамаша въ деревнѣ, твой отецъ женился.
Митя рѣшительно не могъ понять какъ у него такъ много матерей: та, которая умерла, эта, которая его такъ любитъ, и еще одна въ деревнѣ.
Надежда Николаевна старалась растолковать ему какъ могла. Митя обѣщался быть умнымъ и постараться выучиться читать, потому что Коля и Юля давно уже учились.
Взглянувъ на часы, Надежда Николаевна приказала приготовить все къ чаю и одѣть Митю въ парадную рубашечку. Она сама хлопотала, чтобы все было хорошо. Маленькую ея дочку одѣли тоже въ длинное, бѣлое платьице, вышитое матерью. Когда все было готово, и комнаты приняли праздничный видъ, она послала за мужемъ; было уже десять часовъ. Между тѣмъ собралось нѣсколько человѣкъ родныхъ и близкихъ знакомыхъ. Пришелъ, наконецъ, и Григорій Петровичъ, — его опять встрѣтила Надежда Николаевна, но уже не въ простенькомъ, темномъ платьѣ, въ которомъ была днемъ. Дѣти, выспавшіяся днемъ дожидались вмѣстѣ съ большими двѣнадцати часовъ. Скоро прошло время за оживленною бесѣдой: они и не замѣтили какъ подкрался къ нимъ Новый годъ, съ новыми радостями и, быть-можетъ, съ новымъ горемъ. Всѣ поднялись съ своихъ мѣстъ и съ бокалами въ рукахъ размѣнивались взаимными желаніями счастья.
Надежда Николаевна подала мужу прекрасно вышитый и удобно сдѣланный портъ-ливръ и одно изъ лучшихъ медицинскихъ сочиненій, котораго давно добивался Григорій Петровичъ.
Ланинъ пришелъ въ смущеніе.
— Моя милая Надя, сказалъ онъ, пожимая ей руку, — твоя внимательная заботливость заставляетъ меня краснѣть. Прости меня, я ничего не приготовилъ тебѣ въ подарокъ, — но вѣрь, прибавилъ онъ тише, я люблю тебя не менѣе.
— Это лучшій подарокъ мнѣ, прошептала она, отвѣчая на его пожатіе. — Когда же мущины думаютъ объ этихъ маленькихъ сюрпризахъ? прибавила она вслухъ, засмѣявшись. — Не горюй, дружокъ, не ты первый, не ты и послѣдній.
Митя тоже не былъ забытъ: Надежда Николаевна и двѣ сестры Ланина засыпали его подарками, и онъ, въ свою очередь, поставленный теткою на столъ, при водворившейся тишинѣ, премило продекламировалъ, картавя, поздравительные стихи дядѣ…
17 сентября 1864 г.
Москва.