I править
Восемь лет тому назад мне пришлось прожить около двух недель в одном из небольших городков Харьковской губернии — именно в Змиеве.
Жить пришлось у сиделицы казённой винной лавки, бойкой, расторопной женщины, которая делала десяток дел сразу — успевая продавать меланхоличным змиевским пьяницам водку, готовить мне обед и, кроме того, в промежутках ругательски ругать своего сына Стешу.
Стеша был молодец девятнадцати лет, всю свою недолгую жизнь пробродивший из угла в угол, самоуглублённый дурень, ленивый, как корова, и прожорливый, как удав.
С утра, восстав от сна, он умывался, аккуратно напивался чаю и опять ложился на диван — неофициально, — как он говорил. Так, лёжа на диване и перелистывая «Ниву» за 1880 год, — ждал обеда.
— Ты хоть бы чем-нибудь занялся! — кричала сиделица винной лавки, выглядывая изредка из дверей.
— А чем я займусь там, — возражал Стеша хриплым голосом.
— О Господи! Другие люди как люди! Служат, дело делают, а этот, как колода!.. Нислимо ли это — здоровый молодой человек, и целыми днями диваны протирает!
— «Нислимо!» — сурово сипел Стеша. — Говорить бы как следует по-русски выучились!
— Убирайся отсюда, с дивана! Это что ещё такое за моду выдумал — по диванам разлёживаться. Все соседы с тебя смеются!..
— «Соседы»! Не умеете говорить, так молчали бы.
— То-то вот нам, неумеющим, и приходится кормить вас, умеющих-то! Профессор какой! Пошёл прочь с дивана!
Подбоченившись, она наступала на Стешу. Когда же слова не помогали, она схватывала его за руку и сбрасывала с дивана на пол.
Он тяжело шлёпался, вставал, забирал свою «Ниву» и, мурлыча какой-то бессмысленный мотив, хладнокровно переходил на крылечко, выходившее па засорённый, залитый помоями двор.
— Хоть бы за что-нибудь ты взялся, чучело ты разнесчастное. И как это так человек жить может?
— Тюр-лю-лю, пам-пам-пам, — тянул лениво Стеша, перелистывая осточертевшую и ему самому, и окружающим «Ниву» за 1880 год.
Перелистав «Ниву», Стеша съедал кусок чёрного хлеба с салом, выпивал чудовищную жестяную кружку воды и заходил ко мне «поговорить».
— Что скажете, молодой человек? — спрашивал я его, откладывая начатое письмо или книгу.
Он садился верхом на стул, шлёпая для развлечения ладонью по спинке его и изредка поглядывая на меня с той сосредоточенностью, которая была ему свойственна.
— А что, — спрашивал он меня после долгого молчания, — правда, что в Петербурге пешком по улицам нельзя ходить?
— Почему?
— Такое там движение на улицах, что сейчас же задавят.
— Это верно, — подтверждал я. — Там даже на каждой улице ящики такие устроены…
— Для чего?
— А чтоб задавленных складывать, пока родственники не разберут.
— Да ну?
— Уверяю вас.
— Да ведь дорого…
— Что дорого?
— На извозчиках всё время ездить.
— Что ж делать. Кому дорого, того и давят.
Похлопывая ладонью по спинке стула, он принимался тянуть свой непонятный мотив: «тюр-лю-лю, пам-пам-пам»…
— А правда, что в Петербурге в театрах совсем голых женщин показывают?
— Правда.
— Да как же так полиция позволяет?
— А ей-то что? Это здесь только и то стыдно, и это стыдно. А там в столице на это смотрят спустя рукава.
— Да ну?
— Вот вам и «ну».
— Тюр-лю-лю, пам-пам-пам! А скажите, правда вот, что, говорят, в ресторане там, если поужинать — так рублей сорок за это берут.
— Сорок? Слишком вы дёшевы, молодой человек… И триста заплатите, если не все пятьсот.
— Да ну? Зато там и жалованье получают небось большое?
— Да уж… Конечно, маленький писец получает пустяки, рублей двести — триста в месяц… А кто повыше — восемьсот, и тысячу, и две. Нищему меньше рубля не дают. Зато и нищие есть, которые на Невском по три дома имеют.
Получив на все свои вопросы точные, обоснованные ответы, юноша Стеша, без всякого признака удивления на лице, уходил, волоча ноги и напевая «тюр-лю-лю, пам-пам-пам!». Заходил в винную лавку и торопил мать насчёт обеда.
Однажды он пришёл ко мне и, вместо того чтобы расспрашивать меня о Петербурге, разоткровенничался сам:
— А я вчера анекдот слышал: один жид пришёл по делам к помещику, а тот схватил ружьё и говорит: «Плавай, жидовская морда, а то застрелю!» Ну, жид, конечно, испугался, упал на землю и сделал вид, будто плавает. А потом помещик засмеялся и сказал: «Благодари Бога, что я тебя нырять ещё не заставил!» Здорово, а?
Я пожал плечами.
— Серо!
— Как вы говорите?
— Серо.
Стеша удивлённо взглянул на меня и умолк. Я заговорил о чём-то другом, но он перебил меня:
— Так как вы сказали? «Серо»? Ха-ха!
— Да уж… неважный ваш анекдотец.
— «Серо», значит? Здорово… Ха-ха!
Он потрепал меня по плечу и ушёл, волоча за собой громадные, в тяжёлых сапогах ноги.
На другой день я уехал.
II править
И опять, совсем недавно, попал я в Змиев. Над Россией пронеслась революция, в Петербурге уже несколько лет работала Государственная Дума, а Змиев остался таким же… Пыльные, безлюдные улицы, выводок цыплят у забора и одинокий пьяный, лежащий в тени около бакалейной лавки с вывеской:
«Бакалея с продажей всего».
Лавочник был тот же самый — и узнал он меня сразу же, как только я зашёл к нему. Сколько перевидал за эти восемь лет новых людей этот бедняга? Вероятно, не более десятка.
— Опять к нам? — сказал он с такой небрежностью, будто бы я уезжал из Змиева недели на две. — Ну, что ж… поживите, поживите… У нас тут не скучно.
— А что сиделица, у которой я жил?
— Будем говорить, она померла. А сынок ейный Степан Захарыч женились и казённой лавкой заведуют. Умнейшая голова!
Я изумлённо поглядел на лавочника.
— Это он умнейшая голова? Да ведь он был глуп, как бревно.
— Молоды были, — серьёзно возразил лавочник.
— А теперь в больших умниках состоят. Вы-то, господин, рассудите, что пост ихний небольшой — сиделец винной лавки, а компания у них самая отборная: председатель управы, господин доктор, учитель гимназии Выдыбаев и прочие сливки общества. С дураком бы возиться не стали…
— Да в чём же его ум?
— Надо быть, в разговоре. Ведь господа, они, известно, как: сойдутся и разговаривают промеж себя. Да вот сюда в лавку идёт учитель Выдыбаев — их хороший знакомый. Они вам лучше всё и объяснят.
Действительно, в лавку зашёл сухой, длинный господин с бледным лицом.
Я извинился, назвал себя и прямо приступил к делу:
— Скажите, правду говорят, что Стеша Козелков, сиделец, считается тут у вас — persona grata?
Бледный учитель задумчиво покивал головой:
— Как вам сказать… Что-то в нём есть такое, что действительно отличает его среди других индивидов нашего богоспасаемого болота… Есть в нём настоящая желчь, скептицизм, чутьё и вкус… Он тонок, беспощаден в своих характеристиках и у дам пользуется даже некоторым успехом, как вообще всё, что выдаётся на уровне. Любопытный человек, советую познакомиться.
Я пожал плечами, расплатился и ушёл.
Стешу встречать не приходилось, но зато через день после разговора с учителем попал я на вечеринку к ветеринарному врачу Кривулину.
Никого почти не зная, слонялся я из угла в угол, поглядывая на рассыпавшихся по всем комнатам гостей, споривших, пивших водку и пытавшихся даже танцевать.
Наконец, подсел я к нескольким девицам, смущённо замолчавшим при моём приближении…
— Что же вы замолчали? — как можно добродушнее спросил я. — Может быть, поверяете друг другу какие-нибудь мрачные тайны, а?
— Что вы этим хотите сказать? — ядовито спросила полная барышня в сиреневом платье.
— Да вот у вас был такой заговорщицкий вид…
Полная барышня критически пожала плечами.
— Вы думаете, это особенно остроумно, да?
— О, помилуйте, — рассмеялся я. — У меня вовсе не было мысли сказать что-либо сногсшибательно остроумное… Я спросил просто так…
— Просто так? Вы думаете, это особенно глубоко? Да?
Она победоносно оглядела подруг, будто ожидая, что они скажут: «Ну и бойкая эта Любочка… Даже столичного гостя забьёт и загонит в угол».
— Глубокая мысль, — возразил я, улыбнувшись, — опасная вещь? у края её всегда голова кружится… Многие сваливались и ломали себе на дне голову.
— Что вы хотите этим сказать? — подхватила сиреневая барышня. — Вы думаете, это особенно тонко, да? Успокойтесь, не удивили… Садитесь, единица!
Большинство подруг сиреневой барышни засмеялись… Я пожал плечами, встал и побрёл в другую комнату. Меня догнала голубенькая барышня и миролюбиво сказала:
— Вы на них не обижайтесь. Они дуры… Ломаются, ломаются, а зачем — и сами не знают. Это их Степан Захарыч испортил. Они все ему подражают…
«Однако, — подумал я, — этот человек успел уже создать свою школу».
— Вот он, представьте себе, — сказала голубая барышня, — интересный человек…
— Кто?
— Да Степан же Захарыч… В нём есть что-то такое… Вы знаете, его многие ненавидят, но все боятся… Да вот он сам. Видите — он всегда приходит позже… Хотите, я вас познакомлю?
Заинтересованный, я поспешил навстречу этому неразгаданному, удивительному человеку, который покорил весь Змиев.
Стеша Козелков узнал меня сразу, но встретил серьёзно, с большим достоинством.
— Ну, здравствуйте, здравствуйте… — солидно прибавил он. — Как у вас там, в Петербурге?
— Да что ж у нас… Переглядыванием занимаемся.
Он поднял брови:
— То есть?.
— Да так: Петербург с надеждой поглядывает на провинцию, а провинция на Петербург. Так и переглядываемся.
— Серо! — веско сказал Козелков.
— Что-о?
— Серо!
— Что — серо?
— Сказано серо. Неостроумно.
— Браво, Степан Захарыч, — сказал фельдшер. — Он не даст змиевцев в обиду.
— Да, — подхватил кто-то. — Этот не ударит лицом в грязь!
Я смущённо глядел на Козелкова, а он расправил бороду и спросил:
— Женаты?
— Нет.
— Почему?
— Да знаете, как сказал один древний мудрец: не женишься — будешь жить, как человек, а умрёшь, как собака? женишься — проживёшь, как собака, зато умрёшь, как человек… Вот я ещё и не остановил выбор ни на одном из этих способов смерти.
Козелков выслушал меня с некоторым оттенком превосходства и, подумав, сказал критически:
— Серо!
— Да… Уж вы с ним не спорьте, — сказал хозяин дома, беря меня за талию. — На него угодить трудненько. Заклюёт! Пойдёте лучше выпьем водки… Степан Захарыч! Рюмочку водки, а?
— Водка? — поморщился Стеша. — Серо!
— Ну, уж вы скептик известный… Раскритикуете всё так, что живого места не останется.
«Эх, Стеша, — горько подумал я, плетясь за ними в столовую. — Хоть бы из благодарности ты меня пощадил… За словцо-то. Ведь я же обронил…»
Но Стеша и за ужином был беспощаден.
— Серо! — кричал он скептически.