Екатеринѣ Павловнѣ
…Съ воплемъ счастья слились въ поцѣлуѣ два угасшихъ міра. Серебряно-льдистыя планеты полопались, какъ спѣлыя почки, на днѣ бездны, гдѣ два тусклыхъ солнца слились въ порывѣ страсти, какъ два усталыхъ сердца. И страсть зажгла ихъ снова. Въ.черный мракъ вселенной безшумно метнулись бушующіе вихри распавшихся атомовъ. И несъ эфиръ въ безконечность ихъ содроганье, какъ блескъ свадебныхъ свѣчей. Въ буйномъ весельи они наслаждались свободой, кипя, носились, не сталкиваясь, въ бѣшеномъ танцѣ, — долго-долго, — пока радостное чувство распада не смѣнилось жаждой общенья… Изъ кипящаго хаоса возникъ новый міръ.
Ничто не могло остановить его роста, ничто!
Его создала Необходимость.
Она разсѣкла кипящую туманность на огненныя вихри. Бросила огненные вихри, какъ шары, на ихъ орбиты. Охлаждая, сжимала ихъ въ твердые комки. Рисовала на нихъ узоры горъ и голубыя моря.
Такъ родилась Земля, — дочь и наслѣдница невѣдомыхъ міровъ.
Ничто не могло остановить ея роста, ничто!
Ее родила Необходимость.
… Земля была неустроена и пуста,
Бродили слѣпыя напряженныя силы въ царствѣ пляшущихъ атомовъ, — любовь и ненависть порождали въ нихъ. Изъ любви атомовъ родилась первая клѣточка. Хрупкою и нѣжною родилась она.
Лучъ солнца зажегъ въ ней душу.
Новая въ этомъ мірѣ, среди невѣдомыхъ опасностей искала она себѣ подобныхъ, чтобы въ дружескомъ обществѣ отстоять существованье. И подобно атомамъ, въ механическомъ общеніи и механической борьбѣ создававшимъ груды скалъ, волны моря, порывы бурь, — всю эту сѣрую еще и печальную землю, — она, повинуясь памяти и инстинкту, создала коммуну, породившую организмы. И покрыла она горы лѣсами, степи травами и цвѣтами, дно морское кораллами, взбороздила рыбой морскую рябь, побѣжала по землѣ животнымъ, взлетѣла ввысь на крыльяхъ птицы и, какъ насѣкомое, припала жаломъ къ сладкой влагѣ цвѣтовъ. Въ жадныхъ поискахъ совершенства, растя отъ формы къ формѣ подъ ударами борьбы за счастье жить, утончала она свои инстинкты, свои способности, пока въ самыхъ тонкихъ и благородныхъ клѣточкахъ, — клѣточкахъ мозга, — не вспыхнуло сознаніе.
И изъ сознанія медленно выросъ Разумъ.
И Разумъ сказалъ о себѣ:
— Я.
Такъ Природа противопоставила себя себѣ самой, точно заглянула въ туманное и тусклое зеркало.
… Человѣкъ — это растущій разумъ на основѣ животнаго. Это — Природа, познающая себя, какъ Истину, и наслаждающаяся собой, какъ Красотой.
Разумъ поднялъ въ глубь чернаго неба свой багровый факелъ и, взмахнувъ имъ, освѣтилъ бездну съ безстрашнымъ вопросомъ:
— Кто ты?
И бездна отвѣчала ему эхомъ:
… ты …
Но онъ не узналъ себя. Не понялъ себя!
До сихъ поръ природа была мощной Волей. Теперь она стала Идеей. Идея, сливаясь съ волей, должна была творить великую, несказанную Красоту, превращая эту милую землю въ прекрасный рай для прекраснаго существа. Но для этого Идея должна отражать Сущее. А Разумъ… создалъ Химеры. Какъ Природа, творя Разумъ, шла ощупью по пути безчисленныхъ опытовъ, такъ Разумъ, познавая Природу, шелъ въ туманѣ впечатлѣній обманчивыхъ и невѣрныхъ. Въ жадномъ исканіи Истины онъ понялъ силы природы, какъ боговъ, владѣвшихъ міромъ. Онъ сдѣлалъ вселенную жилищемъ этихъ боговъ. Онъ создалъ религію — культъ этихъ боговъ. Онъ создалъ мораль — волю этихъ боговъ. И пришли хитрые и наглые и сказали:
— Вѣрь и повинуйся!
И волею боговъ стала воля хитрыхъ и наглыхъ.
Подъ священнымъ покровомъ небесъ они жадными руками захватили землю и осквернили вольный просторъ ея… Закрѣпили власть свою законами. Поставили троны… Было много троновъ, были они жадны, было имъ тѣсно. Поили они землю кровью въ военномъ разбоѣ. И въ черной тѣни враждующихъ троновъ стали хитрые и наглые господами земли. Подъ шумъ сраженій и льющейся крови обманутыхъ химерами рабовъ, подѣлили они богатства земныя между собой и загнали человѣчество въ загоны. На мрачныхъ скрижаляхъ исторіи вѣками чертили они кровавыя слова:
— Вѣрь и повинуйся!
Вѣками бичъ звучалъ и плеть свистѣла надъ мыслію и волей человѣка.
Рабство пропитало жизнь.
Рабство пропитало клѣточки мозга.
Водопадъ бурной матеріи, — съ бушующей страстью, жадно искавшій черезъ человѣка невѣдомаго лучезарнаго совершенства, — перегородили шлюзы, и на шлюзахъ повисли крѣпкіе затворы. Красивое желанье, — дитя мощной воли и инстинктивныхъ исканій совершенства, — это великое «хочу» Природы, порождавшее всю многогранную прелесть жизни, было заключено въ оковы пошлаго разсудка и брошено въ темницу долга. Здоровые и сильные инстинкты были сбиты съ пути химерами. И на землѣ появилось то, чего не знала природа:
Пошлость извращеннаго инстинкта.
Порокъ!
И самый наглый изъ пороковъ — добродѣтель, — маска разбойниковъ и лжецовъ, вольныхъ или невольныхъ.
Человѣкъ сталъ маленькій, жалкій, кровожадный, слабый, подлый, рабъ передъ сильными, деспотъ надъ слабыми.
И земля стала тюрьмой для него.
Черной гробницей неслась она въ пустыняхъ міра и дымилась кровью и слезами…
…Разумъ росъ!
Ничто не могло остановить его побѣдоноснаго роста! Ничто!
Ибо онъ — сынъ Необходимости.
Среди клѣточекъ химеръ, этихъ гіенъ и шакаловъ мозга, тупыхъ и наглыхъ, упорно вспыхивали, какъ яркія солнца, живыя, бодрыя, жизнерадостныя клѣтки, жадно искавшія откровеній Природы. Онѣ видѣли стѣны земной тюрьмы и съ шумомъ бури обрушивались на нихъ. Трепеща въ пасти гіенъ и шакаловъ, звонкими голосами онѣ кричали глухому и нѣмому человѣчеству объ идеалѣ человѣка, о Великомъ Освобожденіи. Онѣ гордыми взмахами орлиныхъ крыльевъ вздымались въ самую глубь вселенной и сталкивали тамъ одинъ за другимъ сусальные престолы Химеръ.
Онѣ кричали:
— Знай!
Это была работа вѣковъ.
Внизу, въ долинахъ рабства, глухо шумѣло человѣческое море, вѣками слышалось непрерывное шуршанье милліоновъ ногъ, невѣрныхъ и жалкихъ…
…И звонъ цѣпей… и стоны…
И крики кровавой вражды… и пѣсни скорби…
И вопль недоумѣнья.
А одиночки, носители Истины, — эти яркія клѣточки въ темномъ мозгу человѣчества, — точно на скалахъ все перекликались, какъ часовые у выходовъ изъ огромныхъ тюремъ:
— Слу-ша-а-а-й! — звали они изъ вѣка въ вѣкъ.
И вѣтеръ столѣтій разносилъ ихъ голосъ:
— Слу-у-ша-а-а-й….
И пришла пора!
Бурно заволновалось человѣческое море и гордыя волны его ударились съ ревомъ въ берега Химеръ. Великая Идея стала достояніемъ массъ, напитала ихъ до боли въ груди, до страстной жажды мірового взрыва… великая идея Торжествующаго Разума: о блаженномъ существѣ на прекрасной, какъ рай, землѣ.
…Земля!..
Колыбель моя… мое единственное отечество!
Гражданинъ вселенной разумомъ, я сынъ твой моимъ тѣломъ, моими чувствами, моимъ жарко-бьющимся сердцемъ, моей жаждой Красоты и Истины. Много усилій употребила Природа, чтобы ликующая пѣснь вселенной проникла въ мое, рожденное тобою, сознанье. Я понялъ тебя… понялъ путь твой… черезъ тебя пойму вселенную, какъ Истину, и отражу ее тебѣ, какъ Красоту.
Ничто не остановитъ моего роста, ничто!
Меня родила Необходимость.
И когда придетъ часъ твой, Земля моя, и ты, усталая, упадешь въ сладкія объятья какой-нибудь тоскующей планеты, чтобы породить новый міръ въ багрянцѣ страсти, каждый твой этомъ будетъ проникнутъ слѣдами моей жажды, моей мысли, моего упорства…
…Мы не умремъ, Земля моя!..
I.
правитьБыло такъ знойно, что степь курилась.
Золотисто-желтая, она сухими объятьями сжимала село, дышала на него палящимъ жаромъ. Призраки жажды, — крутились по ней вихри, простирая просящія руки въ золотую пыль раскаленнаго неба.
Хаты припадали къ землѣ съ тусклымъ взглядомъ, изсохшія отъ зноя. На пустынныхъ дворахъ колыхался бурьянъ и пахучая полынь. Заброшеннымъ кладбищемъ казалась сельская улица, а крестный ходъ — похоронной процессіей. Горячій вѣтеръ приносилъ со степи пыль, слѣпилъ глаза, рвалъ изъ рукъ темныя иконы. Хлопалъ хоругвями, мѣшалъ идти, раздувая полы одеждъ… казалось: люди борются съ бурей, склоняя впередъ тѣла, сгибая головы. Бабы, задыхаясь, часто мѣнялись иконами. У воротъ апатично крестились и вяло кланялись мужики, косматые отъ вѣтра.
Надъ высохшимъ ручьемъ долго просили Бога о дождѣ.
Просящія лица съ мольбой смотрѣли въ небо…
Съ неба сыпалась пылъ.
А надъ ручьемъ безлистныя деревья качались отъ вѣтра, и на нихъ долгимъ крикомъ, вторя унылому пѣнью, кричали галки, безсильно разѣвая клювы.
Бабы поднимали вверхъ худыя лица, и съ ихъ засохшихъ губъ срывался дрожащій крикъ:
— Да-ждь до-ждь…
Дьяконъ, — тусклый, пыльный, — щумно вздыхалъ:
— Да-ждь дождь…
О. Геннадій думалъ о сынѣ: что за гроза разразилась надъ его головой, тамъ, въ шумномъ городѣ? Его письмо пылало гнѣвомъ на неправды міра, жаждой невѣдомой правды. Но за словами что-то темное, тревожное было, какъ сонный крикъ. И тоскою звучало прощанье. О какомъ дальнемъ пути говоритъ онъ? Точно навѣки…
По сурово сжатымъ губамъ скользнула улыбка, какъ отблескъ пылающей степи.
— Тѣсенъ міръ его сыну… тѣсенъ міръ!
Хоругви бились, какъ красныя крылъя.
Съ иконъ святые безучастно смотрѣли круглыми глазами. Пантелеймонъ застылъ съ ложечкою и ковчежцемъ, Георгій поражалъ дракона, Илья улеталъ на огненныхъ копяхъ. Ликъ «казанской» смотрѣлъ огромнымъ чернымъ пятномъ. Въ воздухѣ жила напряженная жажда огненныхъ молній, ударовъ грома, шумящихъ ливней.
Не пѣли, а кричали пѣвчіе:
— Да-ждь до-ждь….
Мрачная тѣнь легла на загорѣлое мѣдное лицо о. Геннадія, съ жесткой бѣловатой бородой, и внутрь ушелъ взглядъ темныхъ, почти мутныхъ, глазъ.
…Не Голгоѳа ли его жизнь?
Скитанья по приходамъ, взгляды вражды, шопотъ за спиной. Интриги и козни только потому, что привыкъ упорно и хмуро отстаивать свою правду. Но вотъ… и сыну чужда его правда! Что жъ дѣлать… Пусть идетъ своими путями, пусть смѣло идетъ! Развѣ не духъ отца горитъ въ немъ? Не всѣ ли мы на разныхъ поприщахъ жизни ищемъ живой воды, чтобы оросить жаждущую почву?.. А онъ, съ своей Юліей, издалека будетъ слѣдить за нимъ…
Мысль о женѣ всколыхнула въ немъ нѣжность.
И на мигъ небо улыбнулось ему золотой улыбкой.
Засмѣялось солнце.
А вокругъ все стонало въ агоніи жажды:
— Да-ждь до-ждь…
Воспаленныя лица смотрѣли въ бездну неба:
— Да-ждь до-ждь…
Жаркія груди томились:
— Да-ждь до-ждь…
О. Геннадій въ смутномъ порывѣ поднялъ руки:
— Да-ждь до-ждь землѣ жа-ждущей, Спа-а-се!
Черный вихрь поднялъ лохматую голову. Потушилъ солнце. Упалъ тучей пыли на хоругви, плюнулъ въ иконы, больно ударилъ въ лица. Въ буйной ссорѣ крутились песчинки, металась пыль, сновали листья, неслись по круту въ шумящей свалкѣ. И пришелъ другой вихрь и схватился съ этимъ. Хоругви пытались улетѣть. Иконы рвались изъ рукъ. Люди хрипящими голосами, ослѣпленные, допѣвали молебенъ.
Вихри распались.
Но еще жило ихъ безуміе въ возникшей ссорѣ.
Покрытый соромъ дьяконъ, получивъ за молебенъ деньги, со звономъ бросилъ на столъ мѣдныя монеты. И, взбрасывая руки, грозилъ о. Геннадію, поворачивая къ толпѣ багровое лицо:
— Люди добрые! Разсудите меня съ нимъ. За Іисуса Сладчайшаго — пятнадцать копеекъ! У меня брюхо… Разсудите меня съ нимъ!
Его обступали бабы съ молящими голосами:
— Дьяконъ! Дьяконъ!
Лаялъ щенокъ. Крутились хоругви.
Мужики съ пыльными лицами окружили его. Дьяконъ метался въ ихъ толпѣ и кричалъ:
— За Илью пророка — гривенникъ! Пятакъ за «утоленіе печали». Грошъ, грошъ… «всѣхъ скорбящихъ радосте». Братіе! Гдѣ то видано отъ начала вѣковъ? Мы святыхъ по дешевкѣ распродаемъ!
Точно таинственный, долго-жданный, лозунгъ бросалъ онъ въ толпу. И въ ней росло непонятное возбужденіе. Лица наливались кровью, въ воздухѣ метались грозящія руки:
— Дьяконъ правильно говоритъ!
— Такъ, такъ!..
— Отъ сего аукціона я и дѣти мои по міру пойдемъ!
— Вѣрно! А кому отъ того легче? Лучше взыщи… что положено. Какъ въ другихъ приходахъ. Взыщи! Не томм только!
Дьяконъ заглушалъ гомонъ голосовъ:
— Академикъ!.. Мой сынъ… Александръ… академикъ! Я родилъ… академика! Онъ прошелъ высшія науки. «Уставы предковъ священны», — говоритъ мой сынъ… «академикъ!» Ибо, кто установилъ требы и даянія за нихъ? Сирѣчь таксу? Господь…
Мужики отзывались:
— Вѣрно!
Враждебною стѣною стояли противъ о. Геннадія и бросали въ лицо ему упреки:
— Не томи насъ наставленьями!
— Что въ томъ, что за требы не берешь, а за каждый шагъ преслѣдуешь?
— Кто безъ грѣха, что ты всякаго укоряешь грѣхомъ его?!
— Взыщи! Не томи только!..
Выталкивали изъ среды своей сѣдого, приземистаго, краснощекаго мужика.
— Вотъ Демьянъ! Говори ему, Демьянъ! Говори за всѣхъ, Демьянъ!
Демьянъ впивался въ лицо о. Геннадія острыми маленькими глазками.
— Моготы нашей больше нѣту, — говорилъ онъ. — Что у насъ… Лавра? Хочешь живыми на небо втащить? Мы сами туда дорогу найдемъ, коли понадобится… вотъ что! Только пужаешь зря… вотъ что! У насъ дѣвушки разучились пѣть пѣсни. Бабы, завидѣвъ тебя, прячутся въ чуланы. Да скоро и мужикамъ въ пору прятаться будетъ…
Кто-то угрюмо добавилъ:
— Точно въ каждомъ дьяволъ сидитъ!
Толпа возмущенно шумѣла:
— Взыщи!
— Каждый шагъ…
— Не томи!
Крутясь, какъ комокъ пыли, дьяконъ выбрасывалъ къ о. Геннадію руки:
— Кто есть человѣкъ, который любитъ тебя?
Въ приступѣ возмущенія грозилъ ему:
— Собственный сынъ ушелъ отъ тебя!..
Опираясь о столъ рукою, о. Геннадій спокойно стоялъ, и сумрачно смотрѣлъ, не отрывая глазъ, на вихрь лицъ, и точно о грудь его, остро-колющая, разбивалась буря возмущенья.
Но при словахъ дьякона глаза его мрачно вспыхнули.
— Безумцы! — протянулъ онъ руку. — Обличеньями ли моими недовольны?
— Да! Да! — кричали ему въ отвѣтъ. — Да, да!
Обступали его съ безпорядочнымъ гомономъ:
— Застращалъ все село!
— Не томи!
— Моготы нѣтъ!
Оглушали его криками.
Глаза его загорѣлись, и голосъ принялъ металлическій тонъ:
— Жесткимъ жезломъ моего слова, какъ упорное стадо, гоню васъ въ царство Отца Небеснаго. А вы… каменныя души! Вы отъ боли кричите, ибо нѣтъ въ васъ мѣста, чистаго отъ грѣха!
Онъ возвысилъ голосъ среди возмущеннаго шума.
— Съ гнойныхъ пастбищъ грѣха гоню васъ! Предъ вратами Ада сторожу васъ! Ибо я пастырь, а вы — овцы мои, безумныя овцы, забывшія Бога! Ночами въ слезахъ молюсь за ваши души, — за упорныя души блудниковъ, клятвопреступниковъ, лихоимцевъ, безбожниковъ, пьяницъ и татей. Я обличаю васъ? Да! Ибо я голосъ совѣсти вашей. Если бъ я не обличалъ васъ, — громъ небесный обличилъ бы васъ въ то время, когда вы, пьяные, валяетесь подъ заборами, когда вы крадетесь тайкомъ къ чужимъ женамъ и ваши жены дѣлаютъ то же… когда вы предаетесь скотскимъ порокамъ… когда вы, какъ тати, стремитесь захватить чужое, ненасытные, какъ піявки! И когда вы тонете, беззаботные, въ черной пучинѣ грѣха, одинъ я стою на стражѣ, и за каждымъ шагомъ вашимъ слѣжу, дабы…
Кто-то изъ толпы дерзко и угрюмо сказалъ:
— За своей женой слѣдилъ бы лучше!
Точно получивъ ударъ, о. Геннадій вскинулъ голову и густо вспыхнулъ.
Наступила смущенная тишина. Только дьяконъ веселился и радовался.
— Его жена! — повторялъ онъ. — Его жена!
Бабы моляще шептали ему:
— Дьяконъ! Дьяконъ!
Но онъ выбрасывалъ руки изъ толпы ихъ.
— Мы знаемъ… его жена!… Кто видитъ сучокъ въ глазу брата, не видитъ въ своемъ бревна! Его жена…
Точно посыпались искры съ лица о. Геннадія. Онъ хотѣлъ что-то крикнуть, но задохнулся. Сдѣлалъ впередъ шагъ. И вдругъ съ силою ударилъ дьякона въ щеку.
— Святитель Николай… Арія… за Христа… а я за жену мою… за святую!
Между ними бросились.
Шумѣли, кричали, уговаривали.
О. Геннадій мутнымъ взглядомъ оглядѣлъ ихъ…
…Отхлынули.
Образовали кругъ, кого-то пропуская.
Двѣ бабы вели подъ руки костляваго старика.
Онъ былъ сухъ и пыленъ, какъ образъ Засухи.
Безцвѣтными глазами съ сѣраго лица смотрѣлъ онъ на о. Геннадія. Раскрывъ беззубый черный ротъ, задыхался, палимый жаждой, и грудь его подъ холщевой рубахой работала, какъ мѣхи, а босыя ноги въ грязныхъ портахъ едва переступали.
— Засохъ! — шумно шепталъ онъ. — Только и облегченія, когда желѣзо сосу. А воды глотокъ… не держится! Сейчасъ сонъ видѣлъ: нагнулся въ колодезь… упалъ. А тамъ горячія жабы облѣпили… пили мою кровь!
Бабы кланялись:
— Напутствуй его, батюшка!
О. Геннадій провелъ рукою по лицу, будто сонный.
— Сейчасъ, — сказалъ онъ, задыхаясь, — я сейчасъ. Схожу домой… за святыми дарами.
Пошелъ.
Степь жарко дышала ему въ разгоряченное лицо. По ней плясали вихри, какъ черные монахи. …И гдѣ-то въ вышинѣ клекталъ степной орелъ…
II.
правитьСолнце бросало отвѣсные лучи, точно ѣдкія стрѣлы.
Расплавленное золото степи, какъ море, колыхаясь, плескалось, вливая въ улицы волны горячихъ вздоховъ и томныхъ поцѣлуевъ земли. Отъ травъ, — полузасохшихъ, — отъ безводныхъ облаковъ, — прозрачно бѣлыхъ, отъ крика коршуновъ, отъ горизонтовъ, — мутножелтыхъ, жадныхъ, отъ черныхъ вихрей, — сухихъ, безшумныхъ, шло напряженно-знойное томленье.
Мутныя волны влекли о. Геннадія быстро впередъ.
Солнце жгло бѣлыя стѣны дома.
Ставни были наглухо закрыты.
И казались ему темныя ставни комками грязи, брошенными враждой на бѣлыя стѣны.
Онъ оттолкнетъ грязныя руки вражды… съ гнѣвомъ оттолкнетъ ихъ! Среди грѣховнаго мірового потопа его священный ковчегъ — семья его. Уже не разъ темные намеки, какъ ржавые гвозди, впивались въ его сердце…
— Онъ презираетъ ихъ… да, презираетъ!
…Развѣ ея милое сердце не раскрыто передъ нимъ, какъ страницы священной книги? Развѣ вынесъ бы онъ холодныя бури своего одинокаго пастырства безъ сладостнаго дуновенія ея кроткой и вѣрной души? Молчаливая, она умѣла всегда поддержать его взглядомъ, ободрить улыбкой. Не ея ли рука скользила по волосамъ его легкимъ прикосновеніемъ, отгоняя тяжелыя думы? Не казалось ли ему солнцемъ лицо ея, когда возвращался онъ усталый и измученный съ послушаній?
— Да! Солнце… она солнце жизни его… его Юлія!
Горячая нѣжность обняла его.
Прошелъ въ темныя сѣни съ тайною мыслью:
— Спитъ? Отъ жары разметалась… Осторожно пойду, не разбужу… перекрещу ее!
Безшумно проникъ въ душную залу…
Мебель стояла, нахохлившись отъ жары. Въ углу бѣлѣлъ гипсовый образъ Христа. Въ стекло съ громкимъ жужжаніемъ билась одинокая муха.
Онъ стоялъ среди залы съ бьющимся сердцемъ, и въ темнотѣ отъ улыбки бѣлѣли его зубы.
Смутно и странно прокричалъ кто-то?
Нѣтъ… послышалось?
Осторожно ступая, пошелъ.
Безшумно раздвинулъ темныя занавѣски спальни.
Вставилъ лицо между ними.
…Заглянулъ…
…Въ безстыдствѣ обнаженныхъ членовъ… въ бѣшеномъ бѣгѣ ногъ и рукъ, дрожащихъ бёдеръ, плечъ, какъ міровую ткань, ткалъ паутину грѣхъ, ткалъ паутину грѣхъ, нагой, безстыдный.
Въ чаду палящихъ вздоховъ, укусовъ, криковъ, алчныхъ поцѣлуевъ, бѣшено билось золотистое тѣло въ крѣпкихъ, черныхъ, настойчивыхъ объятіяхъ. Обвивалось змѣиными кольцами, пухлыми, бѣлыми. Разжималось и страстно вытягивалось, нагло безстыдное въ каждомъ движеньи, нагло прекрасное, знакомое… и чужое, невѣдомое тѣло… оно искало невѣроятнаго, оно торопилось, какъ воръ, оно дрожало, какъ преступникъ, оно жадно пило, какъ умирающій отъ жажды, послѣднія капли исчезающей влаги. Оно превращалось все въ золотистый поцѣлуй, пламенно льнущій.
Млѣло и нѣмѣло.
Падало само и увлекало за собой сквозь сладко гаснущій міръ, сквозь бредъ и блаженный сонъ, въ адскія бездны кричащаго наслажденья, — падало и звало изъ бездонныхъ пропастей млѣющимъ шопотомъ бреда… ненасытное…
…Еще…
Въ сорочкѣ, поспѣшно накинутой, не скрывавшей ея пухлыхъ ногъ и пышной груди, быстро вышла, полная дикаго испуга. Запахнула за собою занавѣски и стояла, крѣпко держа ихъ. Золотисто-томное пылающее лицо ея, красиво-пухлое, съ сочными, влажными, еще дрожащими отъ поцѣлуевъ губами, обвивали темныя космы спутанныхъ волосъ, змѣями падая на горящія щеки. Изъ глазъ, еще хранившихъ тухнущія искры, смотрѣлъ звѣриный ужасъ.
У иконы Христа стоялъ о. Геннадій.
Онъ стоялъ спиною и свертывалъ въ эпитрахиль дароносицу.
Обернулся.
Не взглянулъ на нее.
Пошелъ.
— Ганя! — позвала она беззвучно.
Онъ скорѣе почувствовалъ, чѣмъ услыхалъ ея зовъ. Остановился, не обертываясь.
— Ты — зачѣмъ… приходилгь?
— Нужно причастить… умершаго, — оказалъ онъ. И голосъ его былъ далекъ и пустъ.
— Умершаго… что?…
— Умирающаго, — поправился онъ.
Повинуясь сжимавшему душу сомнѣнью, она отдѣлилась отъ занавѣсокъ, безшумно ступая босыми ногами.
— Ганя!
Страхъ шепталъ ея губами:
— Что же ты… не поцѣлуешь меня?
Онъ рѣзко обернулся.
Со вспыхнувшаго лица готово было сорваться бьющее слово навстрѣчу ея косматой головѣ и нагому тѣлу:
— Блудница!
Сдержался. Отвернулся.
— Я со святыми дарами! — глухо сказалъ.
Ушелъ.
Пылала багровая заря.
За околицу въ степь, змѣистой дорогой, быстро шелъ о. Геннадій навстрѣчу зарѣ… по кровавому морю.
Золотисто-знойная, напряженная, солнечная кровь артерій дня точно отхлынула къ сердцу утомленной поцѣлуями солнца, сладко отдыхающей, земли… воздухъ, дали, небо налились густой венозной кровью. Межъ сухого дрожащаго ковыля кровь плыла и уплывала. Гонимая дыханьемъ вѣтра по курганамъ, клубясь въ низинахъ, играя въ лентѣ рѣки, на горизонтахъ сгущаясь въ багровые сгустки, кровь плыла и уплывала. И какъ счастливая улыбка засыпающей земли, быстро угасала заря.
Шелъ…
А въ ушахъ его стоялъ шумъ погони… шумъ погони обнаженныхъ тѣлъ. Ускорялъ шагъ, весь подаваясь впередъ, съ полураскрытымъ ртомъ, съ невидящимъ взглядомъ. Но босыя ноги шуршали за нимъ, теплое дыханье обвивало его, плыли страстные вздохи.
…Падали… сплетались… извивались…
Ихъ страстнымъ лепетомъ проникалось небо.
Томленьемъ ихъ томились травы, звѣзды, дали.
…Вставали… бѣжали… нагоняли… безстыдные… косматые… нагіе…
Страшнымъ yсиліемъ воли онъ погашалъ эти образы бреда.
Смотрѣлъ въ глубь неба.
Тамъ… за блѣдными звѣздами… Богъ!
Онъ бросалъ ему обрывки словъ.
— Ты… создавшій! Ты… бросившій человѣка на грязную землю, какъ похотливаго червя! Таинственный! Непонятный! Зачѣмъ налилъ сердце человѣка мутной кровью? Жилы его — расплавленнымъ оловомъ страсти? Ты… сотворившій ангеловъ… Зачѣмъ? Зачѣмъ?!
Но слова были мертвы и пусты.
И Богъ былъ ему далекъ и чуждъ.
… На курганѣ, у чернаго креста, его уже встрѣтила ночь.
Но были нѣжныя руки ея пусты для него.
Темный покровъ ея легъ на него, какъ трауръ.
Ея задумчиво-спокойное лицо было для него лицомъ застывшаго отчаянія. Онъ озирался, какъ затравленный… міръ измѣнился, міръ сталъ чуждъ для него, міръ смотрѣлъ на него пустыми впадинами мертваго лица. Къ кому онъ протянетъ руки, кому крикнетъ про свою смертную муку?! Отъ горизонта до горизонта онъ одинъ. Пусть стучитъ онъ въ небо, какъ въ крышку гроба… оно будетъ глухо! Человѣкъ брошенъ съ своимъ страданьемъ на пустую землю… одинъ! Пусть бьется онъ съ крикомъ о земную грудь… онъ будетъ одинъ. Пусть протягиваетъ онъ руки къ звѣздамъ, кричитъ тучамъ, зоветъ вихри, бурѣ подставляетъ горящее лицо и въ ночную тьму бросаетъ слезы… онъ будетъ одинъ. Вѣчно… въ нѣмой тишинѣ, въ шумѣ урагана, среди крикливаго людского потока, во мглѣ долинъ…
Одинъ!
Воспаленнымъ взглядомъ онъ всматривался въ тьму.
…Міръ умираетъ!
Въ агоніи томится темное село.
Безмолвный боръ, припавъ къ землѣ, умираетъ. Умираютъ долины и въ нихъ засохшія травы, увядшіе цвѣты, усталыя птицы, задохнувшаяся отъ песковъ рѣка. Умираетъ небо съ дрожащими звѣздами… и бездна, пустая бездна тамъ, вверху, умираетъ.
Онъ одинъ среди этой пустой бездны… онъ одинъ!
Завтра потухнетъ солнце… а онъ будетъ одинъ!
Завтра погаснутъ звѣзды… а онъ будетъ одинъ.
Завтра земля содрогнется, и встанутъ моря сѣдой грядой, чтобы смыть горы съ ихъ основаній въ послѣдней гибели міра… а онъ будетъ одинъ.
Завтра Богъ сойдетъ въ огненной бурѣ для послѣдняго суда… а онъ будетъ одинъ.
И встанутъ мертвые… и найдутъ милыя лица, а онъ будетъ одинъ.
И по тропинкамъ рая будутъ ходить они, обнявшись, счастливые въ радости встрѣчи… а онъ будетъ одинъ. И кричало ему небо:
— Одинъ! Одинъ!
И смѣялся ему вѣтеръ:
— Одинъ… одинъ!
И звенѣли ему травы:
— Одинъ… одинъ!
И шептала ему ночь:
— Одинъ… одинъ…
Пришли изъ черной тьмы и овладѣли имъ, обезсиленнымъ, образы бреда.
Отъ равнодушныхъ звѣздъ, отъ далей, — нѣмыхъ и темныхъ, — отъ рѣки, какъ змѣя, извивной, отъ чернаго бора, отъ земли и неба тянулись къ нему липкія нити, сплетались передъ нимъ въ узоры бѣлыхъ тѣлъ… нагихъ, безстыдныхъ тѣлъ, — всюду, всюду, — какъ дикій сонъ наполняли степь, трепетали на горизонтахъ, извивались на курганахъ, дрожали во мглѣ низинъ.
Золотистымъ свѣтомъ ихъ наполнялась тьма.
Земля казалась ему измятымъ ложемъ ихъ грѣха, самое небо — ихъ сброшенной одеждой.
Онъ со стономъ закрывалъ глаза.
Прижималъ къ нимъ сжатыя руки.
Напрасно!
…Кружились… сплетались… расплетались…
Страстный лепетъ ихъ проникалъ тьму, обвивалъ землю, вплетался въ звѣзды.
На мигъ ярость мутной волной поднялась со дна души его.
Какъ Іовъ, онъ хотѣлъ вызвать Бога на судъ.
Кричалъ ему:
— Значитъ, ты безсиленъ побѣдить зло? Не ты, — оно царить, оно правитъ міромъ. Такъ гдѣ же ты?!. Я не вижу тебя!!
И въ молчащее небо онъ сталъ бросать проклятья.
Онѣ проклиналъ жизнь, пропитанную грѣхомъ.
Онъ; проклиналъ младенцевъ въ утробахъ матерей ихъ, чтобы, родившись мертвыми, они не узнали зла, отравившаго землю.
…землю, травы, звѣзды…
Но сквозь проклятья плылъ къ нему со степи сладостный лепетъ и дрожали передъ глазами извивы милаго тѣла.
И покатились звѣзды.
Обрушилось небо.
Закачалась степь, какъ гигантская чаша.
…Упалъ на землю; въ смертной тоскѣ, въ необъятномъ одиночествѣ прижимался къ ней, хватался руками за ея черную, еще горячую грудь, сонно дышавшую; извивался какъ раздавленный червь, въ безпамятствѣ, съ хриплымъ стономъ, пропитываясь теплою пылью…
Утро пришло съ весельемъ солнечныхъ лучей.
На теплыхъ волнахъ со степи плыло стрекотанье кузнечиковъ, острый запахъ цвѣтовъ, звенящій шопотъ травъ. Жаркіе лучи заставляли кричать отъ счастья птицъ и черезъ золотыя окна врывались въ комнаты играющими стрѣлами, смѣющимися пятнами. Впиваясь въ слѣпящій бокъ самовара, отражались на бѣлой скатерти межъ посуды серебристыми искрами.
Юлія Львовна взглянула на мужа, и ложечка рѣзко звякнула у нея въ стаканѣ.
— Ганя! — вскричала она. — Что съ тобою?
— Что? — спросилъ онъ, не поворачивая лица.
— У тебя въ вискахъ… сѣдые… волосы!
— Да? — равнодушно сказалъ онъ.
Всталъ, взглянулъ въ зеркало.
Постарѣвшее, осунувшееся лицо, точно чужое, смотрѣло на него.
— Въ самомъ дѣлѣ, — тускло улыбнулся онъ, — сѣдые, да! Это отъ заботъ.
Сѣлъ къ столу, равнодушно повторяя:
— Это отъ заботъ.
Она смотрѣла въ лицо ему съ насторожившеюся боязнью. И видѣла: механически размѣшивая чай, онъ думаетъ о чемъ-то упорномъ и тяжеломъ.
Темное подозрѣніе возникло въ ней.
— Неужели…
Тихо спросила, испытывая:
— Ганя! А ты меня и…. и не поцѣловалъ сегодня?
Снова, какъ вчера, глаза его вспыхнули. Взгляды ихъ встрѣтились, и что-то прошло между ними, отчего она похолодѣла, сжалась, и на лицѣ появилось побитое выраженіе.
Но уже взглядъ его сталъ мутенъ и пустъ.
И онъ равнодушно повторилъ, не слѣдя за словами:
— Это отъ заботъ…
Сидѣли молча.
Тягучая тишина обнимала домъ.
Тогда, страшась тишины, въ мучительномъ сомнѣньи, она заговорила.
Она говорила о тысячѣ мелкихъ домашнихъ заботъ, о больной овцѣ, о скисшемъ молокѣ, о всемъ, что приходило на умъ по случайнымъ ассоціаціямъ, — а сама пытливо смотрѣла на мужа.
— И если и нынѣшній годъ не уродится хлѣба, ужъ и не знай, какъ жить будемъ… ужъ и не знай…
И пока она говорила, онъ медленно повернулъ къ ней лицо и остановилъ на ней мутный, точно мертвый взглядъ.
Но не отвѣчалъ ей.
Онъ не слышалъ ея, нѣтъ, — она это видѣла.
Жуткое чувство охватило ее, и она вскричала, откинувшись на стулѣ:
— Ганя!
Онъ вздрогнулъ:
— Что? — спросилъ, какъ сонный.
— О чемъ ты думаешь?
Онъ не отвѣчалъ и продолжалъ смотрѣть на нее мертвымъ взглядомъ.
Что-то напряженное, какъ угроза, протянуло въ воздухѣ нити.
Руки ея стали дрожать.
…Хлопнула калитка.
Юлія Львовна вскрикнула.
О. Геннадій всталъ и настороженно-ожидающимъ взглядомъ смотрѣлъ на двери.
Вошелъ Александръ.
Бодрый, свѣжій, съ мокрой рыжей бородой и съ полотенцемъ на плечѣ, онъ точно внесъ смѣсь свѣжести и зноя.
— А я прямо съ пруда. Здравствуйте!
Непринужденно бросился на диванъ и, вынувъ портсигаръ, закурилъ папироску. Его загорѣлое лицо выразило полное блаженство. Пуская изъ сочныхъ губъ синія струйки дыма, стараясь, чтобы онѣ выходили кольцами, онъ смотрѣлъ на о. Геннадія золотистыми, смѣющимися, слегка прищуренными глазами — Повздорили вчера съ папенькой? Крутенько поступить изволили-съ!
О. Геннадій исподлобья угрюмо взглянулъ на Александра.
— А онъ вамъ… все разсказалъ?
Легкое смущеніе только на мигъ заставило Александра отвести глаза.
— Чего не говорится въ пылу раздраженія. Ахъ, о. Геннадій! Вѣдь, папенькѣ-то полъ-столѣтія! У него и зубы мудрости давно повыпали. Поздно-съ его исправлять! И то едва уговорилъ къ архіерею не ѣздить. «Отъ длани священника и заушеніе священно», — этимъ только и убѣдилъ его. Я вамъ на этотъ счетъ анекдотецъ разскажу…
И за однимъ анекдотомъ онъ разсказалъ другой и третій. И всю свою рѣчь, въ основѣ серьезную, онъ пересыпалъ шутками и остротами. У Юліи вспыхивали глаза свѣтлымъ и благодарнымъ блескомъ, когда онъ моментами обращался къ ней. Но она тотчасъ спохватывалась и съ тревожнымъ недоумѣніемъ наблюдала мужа. И казался онъ ей непонятнымъ и страннымъ въ своемъ спокойствіи, за которымъ чувствовалось ей что-то бездонное.
— Знаетъ? Не знаетъ… неужели знаетъ?
Эта мысль била крыльями въ ней.
Иногда она начинала искоса искать его взгляда, точно желая заглянуть въ бездну его мыслей.
Онъ не смотрѣлъ на нее.
Онъ угрюмо присматривался къ Александру, и, когда тотъ закончилъ уже съ серьезною настойчивостью:
— Я не имѣю права и не хочу давать совѣтовъ Но все-таки поставилъ бы вамъ, о. Геннадій, одинъ вопросъ: все ли такъ правильно и вѣрно въ вашей приходской практикѣ, если вами всѣ недовольны?
О. Геннадій всталъ.
— Когда человѣкъ исполняетъ долгъ, — заговорилъ онъ съ хмурой суровостью, — его не смутитъ дыханье недовольства, хотя бы весь міръ въ ярости возсталъ и упалъ на грудь его. Долгъ человѣка — Голгоѳа его, его терновый вѣнецъ… крестъ, покрытый кровью его сердца! Онъ суровъ… да, онъ суровъ! А люди…
О. Геннадій въ упоръ взглянулъ на жену и Александра. И взглядъ его угрюмо вспыхнулъ.
— Люди валяются въ грязной похоти! — почти крикнулъ онъ.
И отъ словъ его тревога забилась въ стѣны дома.
— Люди пропитали землю пѣной разврата… ибо отбросили долгъ! И потому свободный духомъ среди рабовъ плоти всегда одинокъ… хотя бы отдалъ имъ кровь сердца… всегда непонятъ…
Горько улыбнулся.
— Обманутъ!!
Александръ съ темнымъ вопросомъ бѣгло взглянулъ на Юлію.
— Я… нѣсколько не понимаю, — смутился онъ, почувствовавъ тайный смыслъ въ словахъ о. Геннадія.
Но о. Геннадій отвѣчалъ, не ему, а себѣ:
— Земля въ агоніи послѣднихъ временъ. Вянуть травы. Сохнутъ рѣки. Сгораютъ лѣса. Самый воздухъ горячъ и сухъ отъ дыханія грѣха! Пали священные устои семьи, святое довѣріе оплевано, какъ Христосъ у Пилата. Лежатъ въ пыли скрижали долга, оплеванныя!
Мрачной страстностью проникся его голосъ.
— Но близокъ день… день суда! Уже звучатъ трубы…
Дрожалъ отъ непонятнаго возбужденія.
Поднялъ руки.
Скорбное вдохновенье охватило его.
— Я высоко подниму ихъ, — мои скрижали! Буду крѣпко держать ихъ, буду идти навстрѣчу чернымъ бурямъ грѣха… Кричать, кричать! Уста Господни вдохнутъ въ меня гнѣвъ. Изъ рукъ Его возьму огненныя стрѣлы! Пусть вражда преслѣдуетъ меня! Пусть измѣна бросаетъ капканы подъ мои ноги! Пусть всѣ… всѣ… всѣ отвернутся отъ меня…
Еще Юлія не видала его такимъ.
Замеревъ, съ темнымъ страхомъ, съ слѣпымъ ожиданіемъ смотрѣла на него.
А онъ, точно на развалинахъ міра, увѣрялъ себя съ страстностью отчаянія:
— Я не одинокъ! Нѣтъ… нѣтъ! Со мною Богъ!
Александръ, смущенный тайнымъ смысломъ его словъ, сказалъ:
— Вы все о долгѣ говорите, о. Геннадій. И потому для васъ міръ мертвъ и пустъ!
— Онъ мертвъ! Онъ пустъ!
— Но міромъ правитъ Любовь!
О. Геннадій внезапно вытянулъ дрожащія руки, съ такимъ видомъ, точно хотѣлъ ударить его.
— Не говорите о любви! — дико крикнулъ онъ. Юлія Львовна съ легкимъ крикомъ встала. Оперлась о столъ въ ожиданіи чего-то неотвратимаго, что грозитъ обрушиться на нее и раздавить. Александръ угрюмо насторожился.
— На Голгоѳѣ умерла любовь! — кричалъ въ лицо ему о. Геннадій. — Любовь оплевана! На любви терновый вѣнецъ… съ острыми, съ кровавыми иглами!
Впивался въ него острымъ взглядомъ:
— И пѣтелъ… трижды… не прокричитъ…
Изъ глазъ его рвалась тайная мысль, и на губахъ накипали отчаянныя и роковыя слова. Онъ перевелъ взглядъ на жену. И, вдругъ съ силой вздохнувъ, сдержался. Подавилъ возбужденье. Вышелъ въ сосѣднюю комнату.
— Что съ нимъ? — тихо спросилъ Александръ.
Она едва слышно пролепетала:
— Не знаю…
— Быть можетъ… онъ…
Она изъ взгляда его поняла его мысль и опять отвѣчала съ видомъ побитой:
— Не знаю…
Но о. Геннадій уже вышелъ, въ соломенной шляпѣ, съ своимъ высокимъ посохомъ, холоднымъ и мутнымъ взглядомъ взглянулъ на нихъ:
— Я ухожу. Не вернусь до вечера.
Степь лежала сожженная, желтая. Она томилась въ агоніи зноя, дышала горячечнымъ дыханьемъ въ лицо о. Геннадію. Онъ быстро шагалъ по ея сухой, растрескавшейся груди. И какъ бредъ ея курились на горизонтахъ тяжелые, мутно-желтые туманы, а солнце казалось ея воспаленнымъ окомъ. Она тосковала въ необъятной жаждѣ, и точно руки ея, сухія, черныя, тянущіяся къ небу, вставали на дорогахъ вихри, бились въ воздухѣ и, безсильные, разсыпались, обдавая о. Геннадія горячей пылью. Его мысли крутились, какъ эти вихри, въ знойной пустынѣ его ума, въ горячемъ сумракѣ его тяжелыхъ чувствъ. Онѣ гнали его по степи, напряженно-сосредоточеннаго, съ острымъ взглядомъ безумца, покрытаго пылью и липкимъ потомъ усталости.
Его давило это огненное небо.
Ему хотѣлось упасть на эту раскаленную землю и забыться… хоть на мигъ забыться въ пыли сухихъ травъ отъ пламени мыслей. Но онъ шелъ… дальше… дальше… точно въ огненномъ снѣ, полномъ отчаянія и дикихъ криковъ, тяжело переставлялъ свои пыльныя ноги. И казалось издали, что онъ борется съ вѣтромъ, съ пространствомъ, съ туманно-желтыми горизонтами, стремясь къ неясной, инстинктивной цѣли, къ спасенію или гибели — все равно.
Кровь билась въ виски, туманила взглядъ.
Его охватывалъ бредъ, мучительные сны на-яву.
Ревъ потопа слышался ему.
Смрадное море вздымалось на горизонтахъ. Плескалось въ небо. Выходилъ изъ бездны звѣрь… вѣчный звѣрь… съ семью главами. И каждая голова его — смертный грѣхъ! Вотъ… изъ его раскрытыхъ пастей льются клубки сплетенныхъ тѣлъ, золотыми гирляндами вьются въ мутной мглѣ, багровымъ потопомъ заливаютъ землю, смѣясь и извиваясь.
Ему казалось: онъ идетъ по колѣно въ этомъ живомъ морѣ.
Вздымались волны, влекли его, бросали.
Падало небо, дрожали дали.
Онъ закрывалъ глаза, ускорялъ шагъ. Но, злорадно шипя, склонялись надъ нимъ пасти звѣря.
— Онъ побѣдилъ! — хрипло шепталъ о. Геннадій, — онъ побѣдилъ!
Безплодны были жертвы… крики пророковъ во мглѣ прошедшаго… вопль Христа на Голгоѳѣ! Все напрасно!
Земля стала царствомъ Звѣря. Онъ поставилъ на ней тронъ свой.
— Побѣдилъ!
О. Геннадій со стономъ вдыхалъ горячій воздухъ.
— Такъ, значитъ, Зло непобѣдимо?!
И все, съ чѣмъ боролся въ своей жизни о. Геннадій, претворилось въ образы, закружилось въ мутной мглѣ дикимъ хороводомъ…. Царство Зла распахнуло передъ нимъ горизонты и отовсюду, — нахальное, наглое, — лицо Грѣха глядѣло на него съ гнуснымъ смѣхомъ оголенныхъ челюстей. И это было лицо человѣчества… всѣхъ близкихъ и далекихъ, всѣхъ, кого онъ въ жизни встрѣчалъ, чьи признанья выслушивалъ, чьи души съ воплемъ склонялись къ ногамъ его… на мигъ, на мигъ! Вотъ эти дѣти, развращенныя еще въ семьѣ, предающіяся пороку цѣлыми школами. И эти юноши, истощенные развратомъ, зараженные болѣзнью. И женщины, торгующія тѣломъ… И женщины, погрязшія въ животной похоти, оскверняющія очагъ семьи… И эти мужчины, ищущіе грѣха на перекресткахъ и въ темныхъ переулкахъ… Вотъ они всѣ, — наглые, циничные, — скрывающіе гниль души подъ маскою улыбокъ и внѣшнимъ блескомъ жизни… Вотъ они жадные, трясущіеся надъ золотомъ… вотъ они, созидающіе дворцы на костяхъ бѣдняковъ… вотъ они завистливые, ненасытные, истребляющіе другъ друга за мірскія блага… вотъ они, наполнившіе землю криками вражды, потоками крови, преступленіями порока!
Реветъ и плещетъ это мутное море.
Хохочетъ въ немъ Звѣрь своими семью пастями… вѣчный Звѣрь… дышитъ смрадомъ въ этомъ торжествующемъ морѣ зла.
Его жена захлебнулась въ этомъ морѣ… его жена!
О. Геннадій ускорялъ шагъ.
Его грудь томилась криками.
Его губы потрескались отъ жажды, а воспаленный взглядъ блуждалъ по мертвой степи.
Инстинктивно онъ сорвалъ голубой полузасохшій цвѣтокъ. Поднесъ его къ лицу, вдохнулъ его нѣжный, тоскливый запахъ. Но тотчасъ съ гнѣвомъ отбросилъ его въ пыль дороги.
— Ты лжешь своимъ ароматомъ… лжешь!
Какъ на змѣю, ступилъ на него.
— Въ тебѣ таится ядъ!
Пыльный ковыль устало припадалъ къ землѣ вокругъ него.
Отчаянно вздымали вихри въ небо безформенныя лапы, словно моля о каплѣ влаги.
… Дорога вбѣжала на пригорокъ, перегнулась.
Изъ лѣсной чащи забѣлѣла стѣна монастыря.
Золотые купола монастырской церкви ослѣпили его яркимъ блескомъ.
А изъ дымящейся дали взглянулъ на него, какъ притаившееся чудовище, громадный городъ.
У знакомыхъ воротъ о. Геннадій ударилъ въ гулкій колоколъ.
Тотчасъ въ пріоткрывшуюся калитку выглянуло маленькое сморщенное лицо послушника, съ синимъ грушевиднымъ носомъ.
Спиртный запахъ заструился въ воздухѣ.
— Никакъ, о. Геннадій? — осклабилось лицо, — милости просимъ… во имя Господне!
Отпахнулъ калитку.
— Ужъ не опять ли къ намъ на послушаніе?
— Не пришелъ еще часъ мой.
— Отъ, не вѣмы ни дня, ни часа, егда гнѣвъ владычній сразитъ… Къ игумену?
— Да.
— Пожалуйте за мною, провожу васъ, — онъ теперь въ новомъ помѣщеніи. А ужъ самъ на строгія очи его не покажусь.
— Все зашибаете, отецъ?
Монахъ пожевалъ губами, и по лицу его прошла жалкая усмѣшка.
— Соблазняетъ князь міра сего и въ уединеніи.
По пустынному двору, покрытому муравою, мимо молчаливыхъ келій, изъ которыхъ доносились донные вздохи, они прошли въ тѣнистый садъ, окружавшій церковь. Снаружи церковь была ярко расписана изображеніями святыхъ. Грубое произведеніе монастырскаго художника, — ихъ лица ничего не выражали, кромѣ тупого равнодушія. Они не уставая смотрѣли круглыми глазами въ тѣнистые закоулки сада, а на церковныхъ дверяхъ, какъ предводитель этого равнодушнаго воинства, пестрѣлъ въ полинявшей кольчугѣ Михаилъ-Архангелъ съ желтымъ огненнымъ мечомъ. У ногъ его на ступенькахъ, прислонясь къ деревянной колоннѣ небесно-голубого цвѣта, сладко храпѣлъ тучный инокъ, съ багровымъ безбородымъ лицомъ. Во снѣ онъ блаженно улыбался. Вокругъ его раскрытаго рта суетились мухи.
— О. Савватій! Проснитесь, о. Савватій, — трясъ его за жирное плечо послушникъ.
Пухлое тѣло Савватія колыхалось, и голова безпомощно кивала.
— О. Савватій! Проснитесь… во имя Господне! Гости. Къ о. настоятелю.
Тихо отдѣлившись отъ колонны, Савватій склонился на плиты и загородилъ двери, вытянувъ ноги въ рыжихъ сапогахъ. И изъ складокъ его рясы выпало и покатилось что-то звенящее. Инокъ быстро поднялъ это, сверкнувшее на солнцѣ, и спряталъ въ карманъ.
— Утомися зѣло! — вздохнулъ онъ.
И взглянулъ на о. Геннадія смѣющимися глазами.
— Силенъ врагъ надъ рабами твоими, о, Господи! Рыщетъ по свѣту, искій, кого поглотити… даже иноковъ не щадитъ.
Пріотворилъ дверь церкви.
— Черезъ святаго отца не побрезгуете перешагнуть?
— А развѣ о. настоятель въ церкви?
— Уединяется.
О. Геннадій осторожно шагнулъ черезъ жарко дышащее тѣло и вошелъ въ прохладный притворъ въ то время, какъ монахъ сокрушенно говорилъ безмолвному тѣлу:
— Савватій! Савватій… Сколь легко овладѣваетъ нами діаволъ. Не говорилъ ли тебѣ игуменъ: борись… Стой на стражѣ, Савватій!
Что-то мелодично заструилось, прервавъ наставленіе.
О. Геннадій обернулся.
Инокъ смотрѣлъ на него въ полъ-глаза, и тотчасъ унесъ руку въ карманъ, отирая другою блестящіе усы.
Покачивая маленькой головкой и бормоча что-то благочестивое, онъ отворилъ небольшую дверку и пригласилъ о. Геннадія подниматься вверхъ по темной лѣстницѣ колокольни, а самъ шелъ позади, осторожно шаря руками въ темнотѣ, и по временамъ сквозь легкій смѣхъ слышалось тихое переливаніе.
— О. настоятель святой человѣкъ, — бормоталъ онъ, задерживаясь на ступенькахъ, — діаволъ не имѣетъ надъ нимъ никакой власти. Вчера онъ трижды обошелъ вокругъ обители съ иконами и проклялъ діавола, запретилъ ему соблазнять иноковъ. Запретилъ соблазнять… святой человѣкъ! А діаволъ…
Тутъ что-то со звономъ покатилось внизъ по ступенькамъ, и внизу разбилось на хрустящіе осколки. Инокъ съ сокрушеніемъ вздохнулъ:
— О, Господи!..
Они съ трудомъ поднимались вверхъ въ черной тьмѣ по скрипящимъ ступенямъ.
— Купцомъ прикинулся, діаволъ-то, — бормоталъ инокъ, — ну, и трапезы привезъ. Разсказывалъ, будто въ городѣ бунтъ и военачальника убилb. А трапеза-то у него… охъ, сокрушеніе!
Они у;е были вверху у закрытаго трапа. Инокъ трижды постучалъ и пѣвуче произнесъ:
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
— Аминь! — отвѣтилъ суровый голосъ изъ-подъ колоколовъ. — Кто осмѣлился нарушить мое распоряженье, данное во имя Господне?
— Во имя Господне нарушаю его я, смиренный Петръ, ради святаго гостепріимства. Къ тебѣ, авва настоятель, грядетъ гость… во имя Господне!
— Кто?
— О. Геннадій.
Трапъ, скрипя, поднялся и отпахнулся.
Вверху виднѣлось жерло большого колокола съ неподвижнымъ языкомъ. Изъ-подъ колокола, нагнувшись надъ лѣстницею, смотрѣло худое строгое лицо въ черной бородѣ, начинавшейся у самыхъ глазъ, — близко сидящихъ, быстрыхъ, острыхъ, черныхъ, какъ угли.
Онъ впился глазами въ монаха.
— Пьянъ?
— Грѣшенъ, авва отче!
— Пьяницы, любодѣи… слуги Ваала! Что мнѣ съ вами дѣлать?!
— Слабъ, авва отче.
— Изыди вонъ, рабъ плоти, въ осужденіемъ настоятеля твоего!
— Прости, авва отче…
Боязливо отступая, инокъ оступился и съ шумомъ поползъ по лѣстницѣ, какъ въ преисподнюю, вздыхая и стеня.
Смолкъ внизу гдѣ-то…
…Подъ колоколами были постланы цыновки.
У простѣнковъ между пролетами стояли скамьи и стулья, черное распятье съ аналоемъ передъ нимъ, а у одного изъ пролетовъ — большой бѣлый деревянный столъ, сплошь заваленный книгами въ кожаныхъ переплетахъ. Книги лежали и на полу у стола, — больныя тяжелыя Четьи-Минеи. На рѣшеткахъ у пролетовъ мирно сидѣли голуби, — бѣлые, лиловые, пѣгіе. Они съ любопытствомъ вытягивали головки, смотрѣли на отца Геннадія глазками въ красныхъ ободкахъ. Взлетали, садились на колоколъ, скользя нѣжными лапками… улетали. Колоколъ отзывался на порывы горячаго вѣтра глухимъ шопотомъ, и, временами, какой-то неясный гулъ исходилъ изъ его мѣднаго тѣла. А въ пролеты лились жгучіе лучи солнца, золотя цыновки, и смотрѣла, курясь, желтымъ окомъ степь.
И въ этомъ пустынномъ уединеніи, наполненномъ воркованіемъ голубей и томными вздохами степи, о. Геннадій почувствовалъ, что вся напряженность его исчезаетъ. Вмѣстѣ съ слабостью, заставившей его почти упасть на стулъ, поднялась со дна души вся бунтующая скорбь, вся необъятная тоска, вразъ охватившая, сдавившая его здѣсь, у цѣли его стремленій.
Онъ сидѣлъ и молчалъ, уронивъ лицо въ ладони.
И волосы закрывали ему руки.
Игуменъ стоялъ передъ нимъ, возвышаясь худой исохшей тѣнью, и, перебирая четки, острымъ взглядомъ смотрѣлъ на его склоненную голову и безсильно опустившіяся плечи.
— Не опять ли къ намъ на послушаніе?
На отрицательный жестъ Геннадія, игуменъ помолчалъ, тихо положилъ на плечо ему руку, и голосъ его глухо прозвучалъ откуда-то издалека, какъ изъ подземелья, суровыми и мертвыми тонами:
— Со скорбью пришелъ?
Глубокою могилою показался о. Геннадію міръ.
Заживо-погребенный, онъ извивается и бьется на днѣ ея въ сыромъ и тѣсномъ гробѣ; стучитъ въ крышку съ крикомъ отчаянія…
Некому услышать!
Только этотъ суровый монахъ стоитъ и прислушивается къ его крикамъ.
Съ тяжелымъ стономъ, потрясшимъ его сильное тѣло, поднялъ о. Геннадій искаженное лицо и запекшимися губами — быстро-быстро, — сталъ говорить, словно изливая изъ груди потоки мутной крови, мѣшавшей дышать, давившей сердце болью и мозгъ кошмарными снами. Образы падшаго міра, возбуждаясь, бросалъ онъ монаху: въ объятьяхъ извивающіяся женскія тѣла, золотистыя, жаркія, прекрасныя въ своемъ грѣховномъ трепетѣ… И только теперь онъ остро почувствовалъ всю прелесть любимаго тѣла, когда оно стало чужимъ.
Въ чемъ же эта проклятая жгучая прелесть грѣха?
Вѣдь душа ея ему принадлежала… ему!
Болѣла его болями, скорбѣла его скорбями; какъ солнце — освѣщала его тернистый путь.
Или это былъ долгіе годы предательскій обманъ?
Такъ чему же вѣрить, если ложь — свѣтъ солнца, сіянье звѣздъ, бирюза неба? Такъ стоитъ ли жить въ этомъ мірѣ, гдѣ нельзя даже вѣрить камню, положенному подъ голову въ пустынѣ, — потому что подъ нимъ можетъ оказаться змѣя?!
Или онъ не внесъ въ отношенія сладость грѣха?
Онъ — аскетъ.
Онъ въ семинаріи спалъ на голыхъ доскахъ, питался однимъ хлѣбомъ съ водою, и отблескъ этой суровости остался на немъ до сихъ поръ,
И ея тѣло ушло отъ него.
Ея тѣло отдалось другому; ея милое, прекрасное тѣло, онъ видѣлъ самъ, — оно страстно и знойно трепетало въ другихъ объятіяхъ, какъ никогда не трепетало въ его!
Онъ не можетъ потушить въ себѣ этой яркой картины грѣха; она давитъ мозгъ его; она острыми иглами впивается въ сердце. Едва закроетъ глаза, — она вспыхиваетъ и дрожитъ въ вѣчномъ движеніи. Она встаетъ на горизонтахъ въ тысячѣ отраженій. Въ остромъ красномъ туманѣ она ходить, двигается, говоритъ… и кровь въ немъ переливается, какъ расплавленное олово, бьетъ въ виски, мучитъ стопами и лепетомъ грѣха.
Въ полномъ отчаяньѣ о. Геннадій охватывалъ голову пылающими ладонями.
— Отецъ! Отецъ!.. Отецъ! Я всю жизнь боролся съ грѣхомъ во всѣхъ его проявленіяхъ. Я обличалъ жадность, преслѣдовалъ сребролюбіе, укорялъ чревоугодіе, гналъ пьянство… Я поражалъ гнѣвомъ моимъ блудъ! Я видѣлъ порокъ въ наготѣ его, какъ можетъ видѣть только священникъ: малакію, трясущуюся отъ истощенія, упорную и наглую содомію. Растлитель и скотоложникъ съ плачемъ припадали къ ногамъ моимъ. И тѣ, кого мучатъ нечистыя грезы! Волнами липкаго грѣховнаго потопа казалась покрытой мнѣ земля. И только плавалъ по ней чистый ковчегъ моей семьи… Моей семьи. Но и сюда… какъ тать, проникъ грѣхъ и засмѣялся своимъ блуднымъ смѣхомъ.
Онъ залился краскою стыда отъ этихъ словъ и, уронивъ лицо въ ладони, глухо и отчаянно спрашивалъ:
— Такъ, значитъ, грѣхъ непобѣдимъ?!
Голуби въ звонкомъ полетѣ хлопали крыльями вокругъ колокольни и, воркуя, выгибали зобы на откосахъ пролетовъ… красивые, милые… цѣловались, любили…
— Такъ, значитъ, безсильно Добро?!
Какъ комокъ пламени, золотистый голубь пытался сѣсть на голову о. Геннадія, обдавая его вѣяньемъ крыльевъ.
И улетѣлъ.
И въ лучахъ солнца вздымался и падалъ, и уносился въ легкой погонѣ за голубкой. Огненно-жаркая степь приняла его въ золотыя объятья.
У темнаго колокола черною тѣнью стоялъ игуменъ. И, по мѣрѣ того, какъ говорилъ о. Геннадій, лицо его наливалось кровью гнѣва, и дикій огонекъ вспыхивалъ въ глазахъ. Онъ слегка наклонился, точно впитывалъ въ себя горькія слова, и борода его странно шевелилась. Внезапно выпрямившись, онъ съ дикой силой оттолкнулъ въ плечо о. Геннадія и быстро зашагалъ вокругъ колокола, точно въ крадущейся погонѣ за кѣмъ-то невидимымъ, но таившимся тутъ. И вдругъ, остановившись у пролета, весь облитый лучами заходящаго солнца, широкимъ жестомъ сталъ крестить пролетъ:
— Проклятый! Проклятый!
Отъ пролета къ пролету переходилъ онъ и ограждалъ ихъ широкимъ крестомъ.
— Изыди! Сгинь! Заклинаю тебя… именемъ Божіимъ!
Гнѣвно плевалъ въ пролеты.
— Плюю на тебя! Проклятый!
Голуби закружились испуганной тучей, громко хлопая крыльями, — бѣлые, желтые, синіе, странно молчаливые.
Игуменъ остановился передъ о. Геннадіемъ.
Въ дикомъ возбужденіи протянулъ руку.
— Смотри!
О. Геннадій прослѣдилъ направленіе его руки, и взглядъ его утонулъ въ золотистой глубинѣ вечерѣющей дали.
— Это царство діавола! — глухо говорилъ игуменъ. — Сойди сейчасъ на сто двадцать ступенекъ этой колокольни, и ты — въ его царствѣ! Отъ его дыханья не спасаютъ святыя стѣны обители. Стѣны храма не спасаютъ отъ него. Имъ проникнутъ каждый камень стѣнъ; отъ каждаго цвѣтка идетъ его дыханье; каждая травка… Сорви, вдохни ея запахъ… онъ войдетъ въ тебя съ ея ароматомъ и будетъ хохотать въ твоей плоти радостнымъ хохотомъ обладанія! Онъ входитъ въ тебя изъ воздуха, изъ солнечнаго луча… изъ звѣзды, если ты любуешься ею! Онъ шумомъ бури, пѣсней рѣки прельщаетъ тебя. Онъ зоветъ тебя сотней голосовъ, сотней глазъ смотритъ на тебя ласково и нѣжно. Предатель! Проклятый! Хитрый! Наглый! Онъ крадется въ мірѣ безшумными шагами. Смотри! Смотри! Эта желтая степь — его лицо! Румянецъ неба — румянецъ его щекъ. Солнце и луна — глаза его. Ты видишь? Видишь?
И, въ самомъ дѣлѣ, казалось о. Геннадію, что въ пролеты смотритъ хитрое, жаркое лицо и смѣется.
— Вся природа грѣхомъ пропитана! — продолжалъ игуменъ. — Смотри… тамъ, за горизонтами, въ этой огненной дали, живутъ люди. Башни вавилонскія они построили себѣ! Слышишь шумъ голосовъ ихъ? Топотъ ихъ ногъ? Ихъ вой? Ихъ пѣсни? Дикій хороводъ ихъ жизни? Это скелеты, еще не попавшіе въ склепы… они кружатся и стучатъ костями, полные гніенья. Въ нихъ копошатся черви, еще прежде, чѣмъ они лягутъ въ могилы. Слышишь? Тамъ, вдали… они стучатъ и лязгаютъ, и кишатъ, и кружатся желтыми волнами! И золотитъ ихъ око діавола, лаская и грѣя ихъ, рождая въ нихъ блудную похоть. Но близокъ день! Ударитъ Господь своей гнѣвной десницей по солнцу и лунѣ, по звѣздамъ и землѣ. И вспыхнетъ міръ, сгоритъ, на судъ предстанетъ… на страшный судъ!!
Онъ поднималъ худыя черныя руки.
— Иди! Вотъ мой отвѣтъ! Иди къ женѣ своей. И крикни ей: кайся, близокъ судъ… на колѣни! Да, да! Пусть томится въ молитвахъ, пусть исходитъ въ слезахъ. Пусть носитъ вериги. Пусть пищею ей будетъ хлѣбъ. И питьемъ вода. И земля постелью. Пусть закроетъ глаза и не смотритъ на міръ съ красотой его діавольской! И пока душа ея не изойдетъ въ слезахъ и вздохахъ покаянья, стой надъ ней, кричи ей: кайся, блудница!..
…Внезапно игуменъ кинулся подъ колоколъ. Схватилъ веревку и сталъ раскачивать языкъ, крича:
— Къ повечерію! Къ повечерію!
Гулкій ударъ ахнулъ въ воздухѣ. Еще… еще.
Игуменъ склонялся и вразъ откидывался.
Языкъ ударялъ въ оба края, и колоколъ, чуть покачиваясь, гудѣлъ и пѣлъ. Ахающіе звуки вылетали въ пролеты и плыли, и тонули въ синѣющей дали.
— Помоги!!
О. Геннадій схватился за веревку.
Они вдвоемъ колыхались, напрягая руки, заражаясь весельемъ звуковъ, посылая въ воздухъ гулкіе удары.
Замеръ послѣдній звукъ.
Они осторожно стали спускаться по темной лѣстницѣ. Внизу игуменъ споткнулся о сонное тѣло монаха: тотъ уснулъ, собирая блестящіе осколки.
Игуменъ гнѣвно перешагнулъ черезъ него.
Въ пустынной церкви гулко звучали ихъ шаги.
Гудящимъ голосомъ игуменъ пѣлъ и читалъ, то скрываясь въ нѣдрахъ алтаря, то появляясь на клиросѣ, напоминая сошедшаго со стѣнъ святого. Отъ легкаго вѣтра тихо стучали въ стекла вѣтки кленовъ. О. Геннадій съ удивленіемъ озирался: никто изъ монаховъ къ повечерію не пришелъ.
Послѣ службы игуменъ подошелъ къ нему и, съ хмурой усмѣшкой, сказалъ:
— Когда замѣтишь мерзость запустѣнія на мѣстѣ святѣ, знай: близокъ конецъ! Пойдемъ. Я покажу тебѣ прелесть міра сего и власть князя тьмы.
Онъ гулко зашагалъ впереди крѣпкими ногами.
Молча переступилъ черезъ спящаго монаха на ступеняхъ храма и углубился въ тѣнистыя аллеи. И всюду по пути ихъ, — въ густѣющей тѣни аллей, на крыльцахъ келій, въ ихъ нутрѣ, видномъ сквозь распахнутыя окна, — лежали въ разнообразныхъ позахъ иноки.
— Вечеръ, вечеръ приближается, — гнѣвно бормоталъ игуменъ, — а для нихъ уже ночь… ночь смерти!
На пустынномъ дворѣ въ муравѣ тоже виднѣлись неподвижныя фигуры, — словно шли онѣ всѣ куда-то въ сторону, къ неясной цѣли, и на пути охватилъ ихъ сладкій сонь. Игуменъ шелъ все дальше, дальше, крестясь и отплевываясь, пока калитка въ стѣнѣ не вывела на широкую лужайку, сбѣгавшую къ рѣкѣ, и окруженную темною стѣной лѣса и кустарниковъ.
У стѣны близъ калитки, подъ густымъ кленомъ стоялъ живой скелетъ, съ узкой сѣдой бородой до пояса, изможденный, съ лицомъ, покрытымъ морщинами, но съ безумно-напряженнымъ, пылающимъ, точно провалившимся взглядомъ. Онъ былъ въ грязной рубахѣ и портахъ, и стоялъ на одной ногѣ, другую поджавши подъ себя. Перебиралъ огромныя черныя четки. А на деревѣ вокругъ него висѣли крестики, ленты, образки, — дары богомольцевъ.
Игуменъ остановился.
— Побѣждаешь ли, братъ Зосима?
Зосима заговорилъ, точно хриплые часы на отарой башнѣ:
— Кто Богъ велій, яко Богъ нашъ…
— Соблазняютъ ли видѣнія?
— Бѣсы! — хрипѣлъ Зосима, — бѣсы!
Онъ раскрывалъ ротъ, какъ засыпающая рыба.
— Пытались столкнуть меня… нынѣ ночью… плевали въ лицо. Но силою Господней держался я! И раскрыли они передо мною Адъ. Ходилъ я въ пламени… невредимый! Грѣшники, грѣшники… скрежетали, стонали, извивались въ пламени, протягивали ко мнѣ свои мерзкія руки, просили меня о каплѣ влаги. И взмолился я ко Господу: «избави меня, Господи, отъ сего гнуснаго вида!» И сила Божія подняла меня въ небо. И окружили меня въ бѣлыхъ одѣяніяхъ старцы и сказали мнѣ: «Зосима! Проси, чего желаешь ты для грѣшнаго міра!» И отвѣтилъ я: «Чтобы попалилъ его огонь!!» Тогда, какъ громъ, прозвучалъ мнѣ голосъ: «Не пришелъ еще часъ его, Зосима»! И сила Божія въ легкомъ вѣтрѣ перенесла меня сюда.
Глаза его дико пылали.
— Благослови, авва отче, продолжать искусъ мой!
Игуменъ осѣнилъ его крестомъ.
— Стой, Зосима… молись за міръ… молись за насъ грѣшныхъ!
Они пошли.
А позади Зосима пѣлъ, какъ испорченная труба.
— Ты еси Богъ, тво-о-ря-ай чудеса…
Игуменъ быстро шелъ вдоль опушки лѣса.
Приближались къ нимъ ритмическіе звуки. Выростали въ веселую струнную пѣсню. Внезапно за поворотомъ показалась кишащая куча иноковъ. Они кругомъ сидѣли на травѣ. И посреди этого круга въ странномъ танцѣ крутились два инока, присѣдая и выпрямляясь, выбрасывая ноги изъ-подъ черныхъ одеждъ. Они гукали и свистѣли въ тактъ струнъ; то подпирались въ бока руками, то, вывертывая ладони, выкрикивали веселыя слова.
Игуменъ въ гнѣвѣ поднялъ руки, словно готовясь къ проклятію, и какъ колоколъ прозвучалъ его голосъ:
— Слуги діавола! Не сатанинское ли повечеріе оправляете?!
Какъ вѣтеръ сдулъ монаховъ.
Крутясь по землѣ, пригибаясь, уползая, метнулись они чернымъ дождемъ въ чащу, и только шелестъ листьевъ указывалъ, гдѣ они таились.
Лишь одинъ, — хромой, съ рыжей бородой до пояса и выпуклыми круглыми глазами, — остался и стоялъ темной тушей.
Игуменъ вплотную подошелъ къ нему.
— Во имя Отца и Сына и Святаго духа! — сказалъ онъ, точно заклиная.
— Аминь! — спокойно отвѣчалъ монахъ.
— Рабъ плоти! Отвѣтствуй! Какою цѣною купилъ Господь твою душу?
— Цѣною Своей пречистой крови.
— Безумный и лукавый рабъ! За какія же блага мірскія продалъ ты ее діаволу?
Монахъ спокойно улыбнулся.
— Я обманулъ діавола на этой сдѣлкѣ, авва отче… Я посрамилъ его! Онъ хотѣлъ соблазнить меня водою веселія… Ну, я ее выпилъ. Я, какъ Христосъ въ Канѣ, не только превратилъ воду въ вино, но и выпилъ его. Діаволъ вселилъ въ душу мою тоску, но я убилъ ее веселіемъ. Я, какъ Давидъ, скакаше и играя! И душа моя осталась чиста передъ Господомъ, ибо, по завѣту апостола, что ни дѣлалъ, — дѣлалъ во славу Божію. И діаволъ бѣжалъ посрамленный! Если же чѣмъ прегрѣшилъ…
Онъ слегка склонилъ голову.
— Накажи, авва отче!
Заслышавъ спокойный разговоръ, тамъ-и-сямъ изъ кустовъ показались черныя фигуры. Робко подходили. Образовали кругъ. И молча склонялись передъ настоятелемъ въ поясномъ поклонѣ.
— Дѣти безумія! — съ горечью заговорилъ игуменъ, — въ веселіи ли душевномъ отдаетесь во власть діавола? Развѣ не видите знаменій на землѣ и на небѣ? Близокъ день гнѣва Господня! Я въ уединеніи моемъ одинъ молюсь за васъ… Сыны погибели! Чѣмъ укротить мнѣ въ васъ похоть плоти? Вѣдь, земля могила для васъ! Обитель — гробъ! Неустанно должны вы отпѣвать свое тѣло, а свободнымъ духомъ устремляться въ небо!
Онъ обвелъ ихъ острымъ взглядомъ.
— На колѣни!!
Одна за другой попадали на землю черныя фигуры.
— Пойте погребальный канонъ!
Онъ стоялъ въ срединѣ круга и регентовалъ длинными руками. Звуками унылаго пѣнія огласилась поляна, — эти люди отпѣвали себя.
Въ мрачномъ равнодушіи слушалъ о. Геннадій пѣніе, и ему казалось, что онъ присутствуетъ при погребеніи міра…
Солнце сѣло.
Багровый румянецъ окрасилъ небо.
Точно кровью пропитались огенныя дали за пурпурной рѣкою.
…и гдѣ-то въ вышинѣ клекталъ степной орелъ…
IV.
правитьНочь одѣла землю темнымъ, нѣжнымъ, таинственнымъ покровомъ. Отдыхая отъ дневного зноя, степь сладко дышала ароматами и смотрѣла, немигающая, въ небо, гдѣ горѣли въ черной пропасти звѣзды.
Съ пригорка о. Геннадій еще разъ взглянулъ во тьму долины. Едва бѣлѣла спящая обитель. А за нею, на горизонтѣ, чудовищный городъ бросалъ въ небо снопы бѣлаго свѣта, словно вѣки громаднаго глаза. Тусклымъ окомъ зла показался онъ о. Геннадію. Въ головѣ его тупо стучали слова игумена:
— Міръ — царство сатаны!
Да, онъ теперь чувствовалъ это всѣмъ существомъ своимъ. Образъ Зла онъ видѣлъ лицомъ къ лицу. Зло — это земля, ибо она, какъ блудница, извивается въ сладкомъ трепетѣ грѣха, раздражая похоть яркими красками, нѣжными звуками. Зло — это солнце, ибо оно зажигаетъ кровь и заставляетъ ее бурно биться въ жилахъ. Недаромъ святые скрывались въ пустыни и подземелья отъ прелестей міра. Міръ отравленъ грѣхомъ.
Міръ умираетъ!
И живитъ его только мутная кровь сатаны…
Потопъ грѣха плещетъ и бьетъ золотистыми волнами, заливаетъ землю.
Внезапно, — снова, снова, — съ острой болью вспыхнули въ его воображеніи образы грѣховнаго міра. Манили женщины изъ оконъ, и крались къ нимъ мужчины. И у женщинъ… было лицо его жены!
Но этотъ образъ гасъ въ приступѣ мрачнаго возмущенья.
Какъ вопль проклятья, слышался ему крикъ игумена съ колокольни. Вотъ черная тѣнь его раскачивается и бьетъ въ мѣдный колоколъ.
— Бей! Сильнѣй бей! Возвѣщай гибель… пока огненно-гнѣвная рука не напишетъ на тухнущемъ небѣ: конецъ!
Мрачная тоска давила его.
— Чего же медлить Богъ? Пусть потухнетъ солнце. Пусть упадутъ звѣзды. Пусть вспыхнетъ земля отъ гнѣва устъ Господнихъ!
Глядя въ черное небо, онъ шепталъ:
— Приди!..
… Остановился, удивленный. Кто-то звалъ его изъ тьмы:
— О. Геннадій!
Нагналъ и пошелъ рядомъ, заглядывая въ лицо.
О. Геннадій тотчасъ узналъ Власа, съ его клочковатой бородой и маленькими безпокойными глазками. Угловатый, быстрый, живой, лохматый, какъ тѣнь, сплетенная изъ кружевъ ночи, онъ оживилъ сонный сумракъ возбужденными словами. Шумъ и гамъ, крики и вопли большого города принесъ онъ въ себѣ; сѣялъ ихъ по степи жестами рукъ; населялъ ночную тьму образами сказки, хлынувшей на о. Геннадія набатнымъ звономъ, топотомъ ногъ, моремъ кричащихъ лицъ, красными крыльями геройства.
Выбилъ его изъ круга его мыслей.
Вспугнулъ, встревожилъ.
… — Закрылись заводы, лавки, магазины. Народъ, какъ черная рѣка, запрудилъ улицы. Шли… и пѣли… и кричали тысячи народа, какъ въ одну грудь. Весело было… и жутко! Стояли солдаты, поднявши ружья. А впереди шелъ человѣкъ, тучный, плотный… и въ рукахъ у него знамя!
— Знамя бунта! — угрюмо сказалъ отецъ Геннадій, — знамя грѣха!
— Нѣтъ, нѣтъ!.. — строго вскричалъ Власъ…
И изъ словъ его въ ночной тьмѣ зазвучали залпы.
— Пули… въ окна… въ стѣны! И тотъ упалъ… А рядомъ шла дѣвушка… въ бѣломъ! И она схватила знамя. И крикнула что-то. Крикнула — и пошла впередъ Но пуля… ей въ грудь попала!
— Убили?!
— Платье на груди стало краснымъ, какъ знамя.
Передъ о. Геннадіемъ такъ ярко встала эта бѣлая дѣвушка въ черномъ морѣ толпы.
И у нея было… преображенное лицо его жены.
… красное пятно на груди…
— Власъ! — вскричалъ онъ съ тоскою. — Скажи мнѣ, Власъ! Но въ чемъ же ваша правда?!
Власъ не слышалъ его.
Власа давили кровавыя видѣнья, и онъ говорилъ хрипящимъ шопотомъ:
— Кровь… вездѣ кровь… горячая, дымящаяся!.. Мы звали на землю Правду, а Кривда посылала намъ пули. Изъ переулковъ выходили солдаты, солдаты… и стрѣляли! И на дорогѣ, на камняхъ, на стѣнахъ — запеклась кровь.
О. Геннадій расширенными глазами смотрѣлъ во тьму.
Кровавые образы съ воплемъ разбѣгались и пропадали гдѣ-то во впадинахъ, въ низинахъ. И всталъ надъ степью изъ словъ Власа Духъ Гнѣва, съ сверкающимъ лицомъ. И освѣтилъ тьму молніей, преломившейся въ лужахъ крови.
… Вмигъ всплыло лицо сына.
Онъ тамъ!
Онъ тамъ — въ этомъ бунтующемъ городѣ, среди кричащаго потока людей. О, то, что онъ подозрѣвалъ, теперь стало увѣренностью: правда ихъ — его правда! И путь его съ ними… Но въ чемъ же ихъ правда? Куда ихъ путь? Что это новое, что подняло надъ землею красное знамя бунта? Знамя Гога и Магога, о которыхъ предвѣщало Писаніе? Знамя бурныхъ лѣтъ Антихриста? Возстаетъ братъ на брата, слуга на господина, сынъ на отца… подъ нимъ, подъ этимъ знаменемъ! Падаютъ устои общества, колышатся троны, отвергаются власти… подъ нимъ, подъ нимъ!
— Знамя грѣха?!..
Его сынъ… подъ нимъ, подъ нимъ!
О. Геннадій мутно смотрѣлъ передъ собою.
Степь молчала, нѣмая, задумчивая.
Тихо мерцали миріады міровъ.
Но о. Геннадій не видѣлъ ихъ.
Снова закружились передъ нимъ навязчивые образы: бѣлыя женскія тѣла. Но на груди ихъ пылали пятна крови.
… Пятна крови!..
Дома о. Геннадія ожидала новость: вернулся сынъ.
Онъ сидѣлъ съ матерью въ залѣ за самоваромъ и тихо разговаривалъ съ нею.
О. Геннадія поразила таинственность, съ какою его встрѣтили. Юлія Львовна сейчасъ же затворила дверь на крючокъ, а Георгій, опершись на столъ, съ какою-то темной внимательностью смотрѣлъ на отца, точно ожидалъ увидать чужого и опасался этого. Изжелта-блѣдное, какъ восковое, лицо его нервно подергивалось, а въ большихъ глазахъ отражался внутренній пожаръ. Въ углахъ губъ бродила саркастическая усмѣшка, придававшая злое и старое выраженіе его юному лицу съ квадратной бородкой. При видѣ отца онъ озарился нервной радостью и точно метнулся изъ-за стола къ нему. Порывисто обнялъ.
— Какъ ты измѣнился, — съ удивленіемъ разсматривалъ сына о. Геннадій, — словно подмѣнили тебя!
Онъ внимательно присматривался къ сыну.
Видѣлъ въ немъ много новаго.
Казалось, — все въ душѣ его было изломано и торчало острыми углами. Настроенія, чувства — какъ волны — то упадали въ мягкую и нѣжную глубину, то вразъ, пѣнясь, вздымались въ бурливую высь. Онъ не сидѣлъ, — все ходилъ, ходилъ своими длинными странными ногами; шагалъ и порывисто обертывался; не садился, а бросался на стулъ и вразъ вскакивалъ, точно каждый нервъ его худого стройнаго тѣла жилъ безпокойной жизнью.
Сдѣлалъ мягкій жесть рукою.
— А, вѣдь, знаешь, отецъ, — я къ тебѣ, какъ къ товарищу, пришелъ!
По-дѣтски засмѣялся.
Заговорилъ быстро, смотря въ полъ:
— Арестовали конспиративную квартиру. Пришлось бѣжать. Спѣшно! Массовые обыски. Въ городѣ негдѣ укрыться. Я весь день скрывался въ лѣсу. Но возможно, что прослѣдили. Могутъ явиться сюда. Каждую минуту. Надо быть готовымъ! Приготовить отступленіе. Мнѣ бы только до утра. А тамъ дальше… дальше…
— Георгій! — тихо вскричалъ о. Геднадій, — съ тобою случилось что-то ужасное?!
— Ну… нельзя этого сказать… если я здѣсь! — Но въ глазахъ его метнулось темное пламя.
— Въ чемъ ты замѣшанъ, Георгій?
— Партійное дѣло.
И вдругъ, нервно смѣясь, взглянулъ на отца и мать.
— Есть у васъ бритва?
— Бритва?!
— Или, все равно, ножницы. Надо устроить водевиль съ переодѣваньемъ. Сбрить бороду. Да я переодѣться бы не мѣшало.
— Ганя, — сказала Юлія Львовна, — у насъ, кажется, была гдѣ-то бритва? Я поищу.
Она вышла.
Георгій быстро ходилъ, насвистывая. О. Геннадій сидѣлъ, опустивъ голову на руки. Тишина и молчанье обнимали домъ, полныя тревожныхъ вопросовъ.
— Георгій, — глухо сказалъ о. Геннадій, — кто была… эта дѣвушка въ бѣломъ?
Тотъ рѣзко обернулся.
Почти уронилъ руки на столъ, опираясь.
— Что?! Откуда ты знаешь?
— Прихожанинъ разсказывалъ дорогой.
Столъ дрожалъ подъ руками Георгія.
— Она была, отецъ… Она была…
Губы не слушались его.
— Она…
Глаза ихъ встрѣтились, темные, мутные. И смотрѣли въ душу другъ-другу. Вразъ увидали тамъ черныя пропасти. И необъятная печаль, непонятная, смутная, вошла въ душу о. Геннадія.
Вошла Юлія Львовна со старой поломанной бритвой.
— Вотъ и отлично! И отлично! — повторялъ Георгій, какъ въ смутномъ снѣ, — вотъ и устроимъ мы все… все хорошо!
На рука его дрожала, беря бритву. Мертво улыбался.
— Преображусь… возьму посохъ… и дальше… какъ странникъ!
Повторялъ, не замѣчая:
— Дальше… дальше!
Снова искоса взглянулъ въ глаза отцу.
И токи прошли между ними.
…Токи печали…
Тамъ, за темною оболочкою глазъ, видѣли они глубокое смутное дно, гдѣ жили тусклые призраки съ остановившимся взглядомъ.
И сидѣли молча, не задавая вопросовъ, каждый съ своей думой.
Въ домъ вошла безшумная тревога, прокралась въ комнаты и сѣла въ уголъ, слѣпая. И кто-то тамъ, за стѣнами дома, казалось, крался, тускло заглядывалъ въ окна, сторожилъ и ждалъ. Рѣзкимъ казался свѣтъ лампы. Юлія Львовна инстинктивнымъ движеніемъ полуопустила огонь.
— Никто не долженъ знать, что я былъ здѣсь, — точно откуда-то издалека сказалъ Георгій.
— Слышишь, Юлія?
О. Геннадій мутно взглянулъ на жену.
— Никто не долженъ знать!
Настойчиво повторилъ:
— Никто!
Она вздрогнула и сжалась.
И опять лицо ея стало побитое.
Чужимъ взглядомъ мелькомъ взглянула на мужа, словно ожидая удара.
…Еще полночи не было. Никто не думалъ о снѣ.
Точно по уговору, отецъ и сынъ взяли шляпы и вышли.
Бурьяномъ огорода, за пряслами, вдоль коноплей вышли въ степь. Семья неподвижныхъ и сонныхъ мельницъ словно разступилась передъ ними. И степь обняла ихъ теплыни объятьями, сухимъ ароматомъ травъ, сумракомъ далей. Говорили о случайномъ и неважномъ. Напряженно чувствовали другъ въ другѣ трепетъ вопроса, но избѣгали его.
И внезапно разгорѣлся спорь.
Изъ-за чего — они бы не сказали…
Но вотъ они уже стояли другъ передъ другомъ подъ звѣзднымъ небомъ — два міра, готовые столкнуться съ шумомъ бури.
Степь наполнилась образами спора.
…Шелъ Христосъ своей блѣдной походкой, съ лучистыми глазами. Потрясалъ скрижалями Моисей, съ лицомъ багровымъ отъ гнѣва. Выбѣгалъ изъ пещеръ, угрожая, быстрый и сухой Илія. Выростали стѣны древнихъ городовъ, и съ нихъ въ ночной тьмѣ нѣжно звали блудницы… и шли на ихъ зовъ воины въ блестящихъ шлемахъ, военачальники, вожди и цари. Падали царства отъ заразы пороковъ и выростали новыя, чтобы утопать въ похоти и наполнять землю разгуломъ плоти. И раскрывалось надъ ними небо, вспыхивало сѣдое лицо… дышало гнѣвомъ и местью…
И подъ огненной бурей о. Геннадій метался и кричалъ:
— Отравлена грѣхомъ каждая пылинка міра!
Поднималъ руки, точно призывая гибель:
— Потухнетъ солнце, упадутъ звѣзды, не дастъ свѣта луна…
Но изъ бурныхъ словъ сына выбѣгалъ кто-то темный, худой, кричащій. Вскрывалъ горящія раны. Проклиналъ небо, стоналъ и падалъ, цѣловалъ землю, прижимался къ ней… и вставалъ… и выросталъ… Въ гнѣвѣ, въ ярости, въ страсти разрушалъ вѣчныя стѣны. Перестраивалъ землю. Кричалъ въ шумной радости:
— Побѣда!
И отзывались смѣющимся воплемъ дали:
— Побѣда!
Дрожала земная грудь, и колыхались на ней травы:
— Побѣда!
Глухой гулъ шелъ съ темнаго неба:
— Побѣда!
Но съ лицомъ звѣря казался о. Геннадію этотъ кричащій; онъ не вѣрилъ въ этого кричащаго, съ гнѣвомъ отталкивалъ его.
— Ты человѣка сдѣлалъ своимъ богомъ! Сгустокъ грязи, комокъ грѣха! Георгій! Георгій! Вѣдь, ты свергаешь религію?!
— Есть только одна религія — религія Природы!
— Уничтожаешь мораль?!
— Есть только одна мораль — мораль земли. А ваша, — взятая на прокатъ съ неба, хозяйка публичнаго дома вашего общества!
— Опомнись, Георгій!!
— Да, да! Эта почтенная старушка съ провалившимся носомъ давно пережила себя. Химера! Химера! Пора сдать ее въ архивъ…
Рѣзко отбрасывалъ руку.
— Къ крысамъ, къ крысамъ ее!
Теперь они стояли, какъ враги, и, точно ловя руками звѣзды, нападали другъ на друга.
— Что же есть для тебя святого, если сама добродѣтель…
— Лицемѣрная маска разбойниковъ!і
— Но святость семьи, семьи?!
— Гдѣ люди соединены не сердцемъ, а желудкомъ?
— Но цѣломудріе?!
— Сгорающее отъ тайныхъ желаній, доводящихъ до невѣроятныхъ извращеній? Развѣ не для него существуютъ публичные дома, охраняемые вашимъ государствомъ, и больницы, гдѣ люди разлагаются заживо!
— Долгъ?!
— Передъ субботами?
Его голосъ сталъ груднымъ отъ негодующаго волненія.
— Ваша идея долга нужна рабамъ! Сверху до низу построено на ней все ваше гнилое общество. Всѣ язвы его — язвы долга! Человѣкъ по природѣ своей жаждетъ прекраснаго, а мораль говоритъ ему: ты долженъ, ты не долженъ! Ибо въ ней выражается господство однихъ надъ другими. Рабъ жаждеть свободы, но онъ долженъ повиноваться господамъ. Это выгодно господамъ, и потому это долгъ! Человѣкъ долженъ охранять свою семью, хотя бы она давно превратилась въ тайный притонъ, гдѣ живутъ враги, обманывая и ненавидя другъ-друга!
— Георгій!
— Да, да! Но семья — основа общества; съ распадомъ ея погибнетъ все ваше неправедное общество, и потому охранять этотъ притонъ разврата — долгъ! Хотя бы въ ея адской атмосферѣ гибли дѣти… А, впрочемъ, — погибать, заражаясь вашей моралью, въ семьѣ, въ школѣ, въ церкви, — это долгъ дѣтей! Какой-нибудь цезарь Неронъ… кровавый звѣрь… Да что говорить! Вотъ что такое вашъ долгъ! Это — чудовище, рожденное моралью и религіей, моралью и религіей господъ, которыми они сами отравились.
— Георгій! Въ тебѣ говоритъ гордость сатаны!
— Это гордость свободнаго духа!
— Блаженны кроткіе…
— Ложь! Блаженны только смѣлые духомъ, ибо они станутъ людьми… въ братскую семью они сольются, и покорятъ землю, и измѣнятъ свою природу: возвышенной, прекрасной сдѣлаютъ ее!
И онъ вскричалъ въ порывѣ вдохновенья:
— Они идутъ… трудовые братья земли… они идутъ… Да, да! Одиноки они были: ихъ раздѣляли химеры и обманы. Но скоро они бросятъ землѣ и небу свое мощное слово: міръ — это мы… потому что мы — одной Они сдѣлаютъ землю Раемъ, — храмъ любви и братства создадутъ изъ нея. И тогда то, что вы зовете грѣхомъ, порокомъ, преступленьемъ — исчезнетъ съ лица земли.
— Никогда! — страстно вскричалъ о. Геннадій. — Нѣтъ, нѣтъ! Никогда не исчезнетъ грѣхъ!
— Его смѣнитъ радость!
— Никогда не исчезнетъ ненависть, раздирающая людей.
— Она растворится во всемірномъ братствѣ.
— Зависть…
— Счастливые не завидують.
— Жадность!
— Болѣзнь неудовлетворенныхъ.
— Убійство!
— Братьевъ не убиваютъ.
— Обманъ, ложь… измѣна!
— Ихъ не будетъ въ царствѣ братской любви.
Тогда онъ крикнулъ:
— Блудъ?!
Ждалъ отвѣта съ страннымъ интересомъ.
Но Георгій безстрашно схватился съ этимъ вѣчнымъ чернымъ призракомъ грѣха, и тѣмъ, кто произвелъ его изъ темнаго сознанья, бросалъ свои страстныя слова.
— Атомъ къ атому свободно стремится въ творчествѣ міра. Опытъ свой организовала природа и передавала его въ творческомъ актѣ… пока не создала человѣка. А они, пошлые земли… неугасимое стремленіе къ творчеству жизни назвали блудомъ! Мораль, Религія, Право, — вся эта выжимка изъ господства однихъ надъ другими, — наложила свою грязную руку на великое творчество жизни. Бросила женщину подъ власть мужчины…. убила ея духъ, сузила мозгъ. Бросила мужчину и женщину въ цѣпи семьи для пользы государства господъ, чтобы сдѣлать изъ общества людей — заводскую конюшню, для производства больныхъ и развращенныхъ рабовъ. И протестъ возмущеннаго инстинкта окрестила пошлыми словами. Да!.. Грѣхъ, порокъ, преступленье — это протестъ природы, выбитой изъ нормальнаго русла; это исковерканный и искаженный инстинктъ, доводящій людей до послѣдняго паденія ихъ, прекраснаго по природѣ, существа. Отчего у звѣрей пѣтъ измѣны? Нѣтъ прелюбодѣянія? Нѣтъ распутства? Нѣтъ растленій? Нѣтъ дѣтей рахитниковъ, дѣтей, развращенныхъ чуть не съ пеленокъ въ семьѣ и въ школѣ? Звѣри цѣльны! Они свободно творятъ жизнь. Они сильно и красиво любятъ. А человѣкъ…
Мрачное вдохновенье охватило Георгія, и онъ сталъ бросать рѣзкія слова, точно тяжелые камни:
Человѣка еще не было!
Человѣкъ будетъ.
Человѣкъ — это нѣсколько клѣточекъ въ мозгу.
Остальное — звѣрь!
Этотъ звѣрь испорченъ. Инстинкты его извращены… уже цѣлые вѣка. Оттого такъ кровавы и страшны муки рожденія человѣка. Вѣдь, вся исторія человѣчества и состоитъ въ зубовномъ скрежетѣ испорченнаго звѣря и мятежномъ метаньи человѣка. Людей разъединяло рабство. Но въ одну семью сольетъ ихъ братство, ибо въ мірѣ уже неудержимо растетъ братство клѣточекъ мозга.
Тогда вырастетъ новый человѣкъ!
Онъ исправитъ въ себѣ звѣря.
Облагородитъ его.
На красивомъ и сильномъ звѣрѣ вырастетъ онъ въ недосягаемую высь, когда, отбросивъ логику неба, будетъ жить по логикѣ земли.
И не будетъ у него иного бога, — кромѣ Истины,
Иной религіи — кромѣ Красоты.
Иной морали — кромѣ Гармоніи жизни.
Звѣрь — это жизнь міра!
Человѣкъ — это пониманіе міра!
Къ Красотѣ жизни черезъ Истину человѣка — вотъ путь исторіи будущаго.
…На крыльяхъ умственной бури уносился Георгій вдаль… вдаль…
Степь расцвѣтала цвѣтами.
Звенѣли пѣсни.
Мужчина и женщина, повитые полевыми цвѣтами, улыбались, какъ дѣти, нѣжныя дѣти земли, лучамъ солнца, золотымъ далямъ, утопающимъ въ зелени воздушнымъ постройкамъ вдали отъ черныхъ громадъ заброшенныхъ городовъ. И природа ихъ была прекрасна! Наслѣдственность дала имъ здоровье, силу, красоту. Они были цѣльны! И были вѣчно вмѣстѣ, одинъ и другая. И наполнялась земля отъ любви ихъ красивыми, сильными дѣтьми, играющими среди полевыхъ цвѣтовъ. Изъ дѣтей выростали смѣлые люди, завоеватели міра… граждане царства Красоты… Радужный мостъ въ безконечность развитія!
Уже давно молчалъ о. Геннадій.
Со смутнымъ интересомъ наблюдалъ онъ сына. Его страстное возбужденіе волновало его, покоряло, и, въ то же время, рождало темное предчувствіе. Неясное и глухое подозрѣнье возникало въ немъ.
— Георгій, — думалъ онъ, — онъ рожденъ сражаться съ драконами…
Глухо стучало сердце въ предчувствіи откровенія.
Просилась мысль какая-то…
И не могла!
А Георгій, весь трепетный и гнѣвный, кричащій отъ необъятной внутренней боли, вразъ овладѣвшей, вразъ прорвавшейся въ страстныхъ словахъ, проникнутый горькимъ негодованьемъ, уже бился съ призраками, уже наполнялъ степь образами Крови. Вспыхнули пожары. Затрещали залпы. Стеня, бѣжали, сгибаясь, тѣни, кровавя землю. Выростали висѣлицы, впивались въ небо…
Яркое, какъ молнія, вспыхнуло въ мозгу о. Геннадія.
Вспыхнула мысль.
Озарила мозгъ пожаромъ.
— Георгій! — вскричалъ онъ съ ужасомъ.
Тотъ вразъ смолкъ и стихъ.
Понялъ тайную мысль отца, — его догадку. Поднялъ лицо съ блѣдной улыбкой къ звѣздамъ.
— Георгій! Георгій! Тамъ… въ городѣ…
Сынъ медленно и глухо отвѣчалъ:
— Да…
О. Геннадій схватилъ его за плечи, держалъ крѣпко и сильно, словно боясь, что вотъ онъ растаетъ передъ нимъ во мракѣ ночи, какъ призракъ бреда.
— Ты?!
И опять сынъ отвѣтилъ откуда-то издалека:
— Да.
Отецъ разжалъ пальцы, отнялъ руки.
Молча стояли они, неподвижные, нѣмые.
Георгій переходилъ взглядомъ съ звѣзды на звѣзду, съ странной, съ блѣдной улыбкой. И, быть можетъ, не видѣлъ ихъ отдѣльно: онѣ сливались передъ нимъ въ серебристый пожаръ, полный вихрей, круговоротовъ и бурь.
Отецъ смотрѣлъ въ лицо его, освѣщенное звѣздной бурей.
И міръ горѣлъ, крутился, падалъ передъ нимъ въ этомъ лицѣ… рождался въ новыхъ образахъ. Это прекрасное лицо… лицо его сына… любимое лицо… лицо преступника?
Мысли метались. Добро и зло перемѣшались.
Такъ развѣ можетъ добро рождаться зломъ?
Любовь — ненавистью?!
Но тогда… откуда же эта, рожденная преступленьемъ, святость?
…Они больше не сказали ни слова.
Молча вернулись домой.
Ночью о. Геннадій зашелъ въ кабинетъ, гдѣ помѣстился сынъ.
Тьма.
Сонно шелестятъ деревья сада за раскрытымъ окномъ…
Подошелъ къ постели сына, долго стоялъ темной тѣнью, чувствовалъ, что сынъ не спитъ… будто ждетъ чего-то.
Тогда онъ широкимъ крестомъ перекрестилъ его. Нагнулся. Поцѣловалъ въ лобъ. И, точно отдаваясь порыву, поцѣловалъ еще… въ лицо… и еще… крѣпко, долго, въ губы. Съ легкимъ вздохомъ Георгій обнялъ его за шею, какъ въ дѣтскіе годы, прижался къ нему. И такъ, молча, они оставались долго, не говоря, но понимая, какъ затерявшіеся на граняхъ прошлаго и будущаго, впервые угадавъ другъ-друга.
И стало вздрагивать и трепетать въ его объятьяхъ это молодое тѣло.
Онъ угадалъ тайную горесть.
Ощутилъ влажный запахъ слезъ.
— О чемъ ты… Георгій!
И снова спросилъ:
— Раскаянье?..
— О, нѣтъ, нѣтъ… нѣтъ!
Молчаніе.
Отецъ мыслью ходилъ по его міру. И уже научился понимать его. Тихо спросилъ, припавъ щекой къ мокрой щекѣ сына:
— Кто была… эта дѣвушка въ бѣломъ?
Тогда, привставъ на постели, бѣлѣя во тьмѣ, Георгій зашепталъ въ страстной горечи:
— …Она отдала все… все, все отдала… дѣлу народа. Молодость, счастье, жизнь! Отецъ, отецъ! Она была, какъ дочь мнѣ. Я душѣ ея отдалъ все, что было во мнѣ святого. Я ей мечту мою отдалъ! И она несла ее… гордая, смѣлая… прекрасная! Да, да… она была прекрасна! Отецъ, отецъ! Развѣ она умерла?! Нѣтъ, нѣтъ!.. Она не умерла… не можетъ умереть! Она какъ зарница… какъ молнія будущихъ далей… блеснула… провозвѣстница грозъ. О, ихъ много придетъ… дѣвушекъ въ бѣломъ… ихъ много придетъ, гордыхъ, смѣлыхъ, прекрасныхъ… и міръ отъ нихъ зазвенитъ серебрянымъ свѣтомъ! Но… онѣ будутъ… онѣ будутъ для меня…
Закончилъ въ отчаянной вспышкѣ:
— Не она!
— Ты любилъ ее? — беззвучно спросилъ о. Геннадій.
Георгій крѣпко, до боли, сжалъ ему руки.
— Я любилъ ее, отецъ… люблю ее!
Едва о. Геннадій забылся тревожнымъ сномъ, передъ нимъ въ ночной мглѣ встали неясныя очертанія колокольни. Въ пролетахъ ея металась черная фигура игумена. Чугунный языкъ съ гуломъ ударялся въ мѣдные бока, плодя звуки медлительнаго звона, отъ котораго колебалась тьма, какъ трауръ, и, какъ въ предсмертной агоніи, вздрагивала земля. На горизонтахъ, бѣлѣя, кружились скелеты въ хрустящемъ танцѣ. Тоскою одолѣвало о. Геннадія сознаніе конца. Но сквозь колокольный гулъ онъ слышалъ поспѣшные шаги, твердые быстрые шаги по скрипучей лѣстницѣ колокольни. Онъ прислушивался къ нимъ. И въ сердце его лилась надежда. Все быстрѣе раскачивался игуменъ въ послѣднемъ безумномъ усиліи. Но уже кто-то вошелъ, кто-то схватился съ нимъ… И подъ вой скелетовъ звякнулъ колоколъ и смолкъ. Двѣ тѣни боролись тамъ, вверху. И съ бьющимся сердцемъ о. Геннадій узналъ сына, потому что лицо его освѣщалось гнѣвомъ. Вотъ схватилъ онъ игумена, поднялъ и бросилъ въ пролетъ. Но тотъ чернымъ ворономъ съ карканьемъ носился. И тучи вороновъ хлопали крыльями и кричали. А Зосима стоялъ на одной ногѣ и гнусавилъ нараспѣвъ:
— Кто Богъ велій, яко Богъ нашъ…
Но уже въ воздухѣ поплылъ радостно-тревожный набатъ.
И вмигъ небо окрасилось пурпурнымъ заревомъ. Съ воплемъ разсыпались скелеты. Отъ радостныхъ криковъ задрожала степь, и дали отозвались отвѣтнымъ эхомъ:
— Побѣда!
Трепетали, колыхаясь, знамена… мелькали въ воздухѣ тысячи радостныхъ рукъ, и смутно чудились кричащія лица:
— Побѣда!
И радость охватила о. Геннадія при видѣ торжествующей жизни.
Вдругъ смолкло все… Склонились знамена. Онъ взглянулъ…
— Дѣвушка въ бѣломъ!
Она шла, смотрѣла на звѣзды и блѣдными руками перебирала цвѣты.
И зналъ онъ: это была Красота, любимая его сыномъ…
Вдругъ онъ увидалъ крадущіяся тѣни звѣрей… за ней, за ней! Спѣшили волки съ раскрытыми пастями, теряя жадныя слюни, а за ними крались хитрыя лисы и переваливались медвѣди. Быстрыя, кривляясь на вѣтвяхъ, скакали обезьяны; тигры протягивали мохнатыя лапы. И съ злыми глазами тянула къ ней съ дерева, точно съ тропа, змѣя свое острое жало.
Тоска и боль, жалость и гнѣвъ сжали ему сердце.
Онъ хотѣлъ бѣжать… къ ней, къ ней… на помощь!
Но ноги не слушались его.
Съ крикомъ проснулся…
…Сквозь яростный лай и визгъ собакъ въ ворота гулко стучали. На дворѣ звучали голоса. Потомъ вразъ во всѣ ставни, на дворѣ и на улицѣ, забили крѣпкія руки.
— Вставайте! Отворяйте!
Насмѣшливый голосъ звонко говорилъ:
— Именемъ закона!
О. Геннадій вмигъ схватился, метнулся въ комнату Георгія, нащупалъ въ темнотѣ постель.
Она еще тепла… пуста!
Окно раскрыто.
Онъ выглянулъ.
И увидалъ во тьмѣ, на дорожкѣ сада, высокую плотную фигуру жандарма.
Отпахнулись ставни.
Въ стёкла глянули лица.
Точно темная сила окружила домъ.
И съ топотомъ ворвались въ дверь, какъ толпа неуклюжихъ медвѣдей, раскачивая фонарями. Стучали шпорами и грубо задѣвали мебель. Словно ворвался черный потокъ, заливая комнаты мутной волной.
Зажигали лампы, свѣчи.
— По предписанію главноначальствующаго, — слышалъ, какъ во снѣ, о. Геннадій.
Передъ нимъ стоялъ полковникъ.
На жесткомъ гладко-бритомъ лицѣ его, похожемъ на совиную маску, скрещивались тѣни фонарей и лампъ. И оттого онъ казался призракомъ, у котораго вытягивался и исчезалъ носъ, а глаза свѣтились змѣинымъ блескомъ. По рѣзкому движенію его руки тяжелыя фигуры бросались, толпясь, въ сосѣднія комнаты, шумно двигали мебель, съ кѣмъ-то перекликались въ раскрытыя окна. На подволокѣ топали тяжелыя ноги, и съ потолка осыпалась известка и пыль.
О. Геннадій чувствовалъ себя въ кошмарномъ снѣ.
Проводилъ рукою по лицу, точно желая проснуться.
Но мрачная грёза продолжалась.
— У васъ есть сынъ? — спрашивалъ полковникъ.
— Есть.
— Его зовутъ Георгій?
— Георгій.
— Онъ здѣсь?
О. Геннадій спокойно смотрѣлъ въ лицо полковника.
— Нѣтъ!
— Онъ здѣсь, говорю я вамъ! — дерзко крикнулъ полковникъ. — Безполезно запираться, — его слѣды прослѣжены!
О. Геннадій отвѣчалъ ему въ тонъ:
— Его здѣсь нѣтъ, говорю я вамъ!
Но въ это время вокругъ дома загудѣло и застонало, словно налетѣла, преслѣдуя жертву, туча ночныхъ птицъ.
— Нашли! Нашли!
О. Геннадій вздрогнулъ.
Впился глазами въ дверь.
Изъ дверей и въ двери метались юркіе человѣчки въ штатскомъ, что-то кричали гнусавыми голосами, какъ вспугнутое стадо обезьянъ.
Въ сѣняхъ возились, топали, и кого-то тащили.
Съ грубымъ смѣхомъ втолкнули въ дверь женщину, — полуобнаженную, въ короткой юбкѣ, съ шалью, упавшей на одно плечо.
Она дрожала.
Поправила шаль.
Темнымъ взглядомъ животнаго нашла взглядъ о. Геннадія и ушла имъ въ сторону.
За нею ввели, крѣпко держа, высокаго человѣка въ разорванной рубахѣ.
— Въ банѣ нашли!..
О. Геннадій положилъ руку на столъ и мутно взглянулъ на полковника.
— Полковникъ! Эта женщина… моя жена. Отпустите ее!
— А это… вашъ сынъ?
— Нѣтъ.
— Кто же?
Что-то мутное охватило на мигъ о. Геннадія и подчинило себѣ.
— Этотъ человѣкъ передъ вами… спросите.
— Кто вы?
— Сынъ… мѣстнаго дьякона.
— А! — саркастически разсмѣялся полковникъ, — очень пріятно…
И, откинувшись на стулѣ, обратился къ Юліи:
— Гдѣ же вы изволили быть?
— Я… услыхала шумъ… вышла… Испугалась…
— А вы? — уже не скрывая насмѣшки, обратился жандармъ къ Александру.
— Услыхалъ шумъ, — подавленно отвѣчалъ Александръ, не замѣчая совпаденія словъ.
— И вышли?
— Думалъ, что воры…
— И встрѣтились въ банѣ?
Легкій смѣхъ прошелъ среди жандармовъ. О. Геннадій крѣпко оперся о столъ, такъ что тогъ подвинулся и заставилъ вскочить полковника.
— Полковникъ! — вскричалъ онъ гнѣвно, — это не имѣетъ отношенія къ моему сыну. Прошу не забывать, что здѣсь домъ священника!
— Здѣсь все имѣетъ отношеніе къ вашему сыну! — съ внезапнымъ бѣшенствомъ крикнулъ полковникъ, впрочемъ, мѣняя тонъ. — Знаете ли вы, въ чемъ обвиняется вашъ сынъ? Вашъ сынъ… убійца!
Юлія Львовна пронзительно вскрикнула:
— Убійца… нѣтъ, нѣтъ! Вы лжете!
Кинулась впередъ, блѣдная.
Шаль упала съ плечъ ея, но она не замѣтила.
— Мой сынъ… вы лжете! Онъ не можетъ быть убійцей! Нѣтъ, нѣтъ!
— Онъ здѣсь? — быстро кинулъ ей вопросъ полковникъ.
Она взглянула на мужа, схватилась за грудь, сдержалась, глухо проговорила:
— Нѣтъ.
— Его уже нѣтъ?
— Нѣтъ.
— Значитъ, только-что былъ?
— Нѣтъ. И не былъ… нѣтъ!
Схватившлсь за голову, она упала въ безпамятствѣ.
О. Геннадій бросился къ ней, вырвалъ ее изъ грубыхъ рукъ жандармовъ и, прикрывая ее шалью и держа за талію на рукѣ, другую руку рѣзко протянулъ къ полковнику.
— Полковникъ! — крикнулъ онъ, — это издѣвательство!
— Что-съ?!
Полковникъ вскочилъ.
— Прошу не забывать: я — представитель закона!
— Земного? А я представитель закона, начертаннаго въ Евангеліи! Не дѣлайте другимъ того, чего не желаете себѣ, — сказано тамъ. Ибо въ ню же мѣру мѣрите…
Съ глухимъ намекомъ докончиль:
— Возмѣрится и вамъ!..
— Что это? Угроза?! — вспыхнулъ полковникъ.
О. Геннадій обдалъ его мрачнымъ взглядомъ"
… Со двора кричали:
— Нѣтъ!
Входили съ докладомъ, беря подъ козырекъ:
— Нѣтъ!
— Да здѣсь всѣ сговорились? — вскричалъ полковникъ, — все равно! Мы не могли ошибиться. Вашъ ли сынъ, или кто другой… мы найдемъ его на днѣ моря. Обыскать весь домъ! Осмотрѣть печи! Взломать полъ!
Задвигались ящики, застучали вьюшки, посыпались на полъ изъ шкафовъ книги.
… Стали съ трескомъ взламывать полъ…
V.
правитьЧерная туча нависла надъ поповскимъ домомъ, придавила его.
Духовенство не заѣзжало болѣе къ о. Геннадію, а въ вечернія зори близъ дома звучали похабныя пѣсни приспѣшниковъ старосты. О. Геннадій не исправлялъ разрушеній, словно въ память той ночи. Сбитыя съ петель двери построекъ жалобно скрипѣли отъ вѣтра, открывая взломанные полы погребовъ и амбаровъ. Въ бурьянѣ двора валялись кадушки, доски, упавшія съ крышъ; вѣтеръ игралъ обрывками бумагъ и перьями прорванной перины.
Какъ-то утромъ съ крикомъ вбѣжала служанка:
— Бѣда случилась… бѣда!
— Ну, что еще тамъ такое?!
— Вымазали дегтемъ ворота!
О. Геннадій поднялъ голову.
Лицо его было блѣдно, но спокойно.
— Это — Голгоѳа! — сказалъ онъ.
И съ этихъ поръ не опускалъ головы.
Съ застывшимъ выраженіемъ гордаго спокойствія, съ темнымъ «внутреннимъ» взглядомъ, онъ ходилъ и двигался, какъ автоматъ. Ровнымъ, но далекимъ, голосомъ пѣлъ и читалъ, совершалъ требы и богослуженіе. Съ особенной тихою важностью говорилъ съ женой, словно и вся обыденная жизнь превратилась для него въ богослуженіе. Но волосы мало по-малу сѣдѣли надъ его еще молодымъ лицомъ.
Юлія Львовна неслышно сновала, какъ тѣнь, изъ комнаты въ комнату. Украдкою, косящимъ взглядомъ, наблюдала мужа, полная животнаго страха.
— Онъ знаетъ… вѣдь, онъ знаеть… онъ знаетъ! — день и ночь стучала въ ней мысль.
Удивлялась, страшилась его молчанья.
— Отчего-же онъ молчитъ… отчего?!
Лицо ея худѣло и покрывалось морщинами; глаза тускнѣли отъ скрытыхъ слезъ. Полная страховъ ожиданья, живя подъ гнетомъ какихъ-то нарастающихъ, отовсюду грозящихъ, ужасовъ, она перестала слѣдить за костюмомъ и прическою…
Только сынъ соединялъ ихъ.
Вечерами, въ темнотѣ, они тихо говорили о немъ. Волны общественной бури доходили до нихъ, разбиваясь о домъ ихъ слухами. И они жадно ловили слухи, жадно ждали извѣстій.
Извѣстій не было!
Быть можетъ… онъ пойманъ? Воображали его въ темницѣ, въ кандалахъ. Казнятъ его… а они не узнаютъ!
По цѣлымъ днямъ о. Геннадій уходилъ въ книги, перечитывалъ библію, ища отвѣта на свои мучительные запросы. Необъятный міръ открылъ передъ нимъ поступокъ сына, міръ, полный пугающихъ и странныхъ, непонятныхъ, образовъ. Въ борьбѣ Добра и Зла хотѣлъ онъ разобраться подъ угломъ этого факта. И гулкій крикъ борьбы облекался передъ нимъ въ причудливыя видѣнья, мучилъ его снами, — когда онъ видѣлъ борьбу Бога и Сатаны, темныхъ и свѣтлыхъ силъ… и его сынъ вмѣшивался въ эту борьбу, всегда освѣщенный багровымъ заревомъ мірового пожара.
… Иногда вечерами онъ уходилъ въ степь, къ кресту на знакомомъ курганѣ, и тамъ стоялъ, неподвижный и темный, со скрещенными руками.
Послѣ знойныхъ дней бушевали бури.
Бѣжали по степи во тьмѣ чудовища, съ воемъ и стономъ пригибаясь къ землѣ. Вставали до тучъ въ сѣдыхъ лохмотьяхъ дождя, какъ дикія грёзы… ахали, падали… Освѣщенныя сверху невидимой луной, испуганнымъ стадомъ спѣшили тучи, холодныя, слѣпыя. Шурша въ сухой травѣ, подкрадывался вѣтеръ, проводилъ по лицу о. Геннадія влажными лапами и убѣгалъ…
А съ горизонтовъ вставали вопли бури.
И мрачные голоса ночи будили въ о. Геннадіи неясныя, но большія мысли. Суровые бурные стоны ея говорили ему больше, были ближе ему, чѣмъ нѣжная и страстная улыбка дня. Точно идеи боролись передъ нимъ и проносились въ воздухѣ мысли, мысли о великой борьбѣ, тамъ, за горизонтами… Вставали одинокіе Маккавеи… всегда побѣждаемые! Тамъ Моисеи въ гнѣвѣ убиваютъ египтянъ, поднимаютъ скрижали и зовутъ изъ плѣна народъ… чтобы быть побитыми камнями. Тамъ пророки встаютъ…чтобы умереть въ темницѣ!
Онъ всматривался въ тьму.
Тамъ, во мглѣ и бурѣ, гдѣ-то бродитъ его сынъ, быть можетъ, укрываясь во впадинахъ земли, въ сырыхъ и грязныхъ ямахъ… такой же гонимый, какъ онъ… такой же одинокій! Идетъ, идетъ… не имѣя пристанища, подъ дождемъ и вѣтромъ.
Но міръ предастъ его!
Развѣ онъ, о. Геннадій, не знаетъ людей? Самымъ близкимъ и милымъ нельзя вѣрить.
— Нельзя! Нельзя!
Снова вспыхивали передъ нимъ образы грѣховнаго міра.
Но онъ холоднымъ взглядомъ, — со стороны, — смотрѣлъ на нихъ: они больше не волновали его.
Билъ въ колоколъ на колокольнѣ своей черный игуменъ, бѣшено бросая проклятья…
Но приходилъ сынъ.
И мыслью уходилъ за нимъ о. Геннадій по холодному міру.
А буря дышала въ лицо ему.
… И пришло изъ тусклыхъ сумерекъ окружающей ночи что-то новое, еще непонятное; безшумно постучало въ окна, улыбнулось улыбкою неяснаго лица, еще незнакомаго, но уже близкаго, будящаго и радость, и смутную тоску.
Не въ первый разъ долетала къ поповскому дому насмѣшливая пѣсня:
Му-ужъ мо-ой свяще-е-е-енникъ,
А я по-о-па-дья-а…
Наглый смѣхъ дрожалъ въ вечернемъ сумракѣ. Блѣдными тѣнями, молча сидѣли и слушали за чайнымъ столомъ попадья и о. Геннадій эти пѣвучіе звуки вражды, душившіе ихъ костлявыми пальцами. Она ничего не смѣла говорить, молча сносила, слегка уводя голову въ плечи, какъ побитая. А онъ думалъ о терновомъ вѣнкѣ, и попадья въ темнотѣ различала на лицѣ его горькую улыбку. Вражда, наглѣя, уже подходила къ самымъ окнамъ, выводила на площадь чужую тайну и плевала на нее, обнаженную:
Выходи-ка, дорогая,
На свиданьицѣ ко мнѣ!
Обниму тебя, лаская,
У дьякона на гумнѣ…
Но разъ пѣсня смѣнилась криками.
Выросъ шумъ драки.
Въ вечернемъ сумракѣ вокругъ дома метались кричащія тѣни, жалобно стонали подъ тупыми звуками ударовъ, молили о пощадѣ. И пѣсня смолкла…
— Кто эти нежданные друзья? — съ удивленіемъ думалъ о. Геннадій.
Перебиралъ въ памяти знакомыя лица.
— Кто они?
Но память ничего не подсказывала.
Неужели онъ плохо знаетъ своихъ прихожанъ? Неужели въ вѣчной борьбѣ съ грѣхомъ онъ просмотрѣлъ то милое, что вокругъ таилось, то человѣческое, что, какъ невидимый ковчегъ, несется по волнамъ звѣринаго потопа въ невѣдомое свѣтлое царство…
Какъ-то, выйдя во дворъ рано утромъ, онъ, пораженный, остаyовился передъ воротами.
И сердце его крѣпко забилось.
За ночь кто-то выкрасилъ ворота зеленою краской.
…исчезло дегтяное пятно…
Однажды пришелъ дьяконъ.
— Ну, прощайте, — заявилъ онъ, — живите, какъ хотите, а я отъ васъ ухожу!
— Какъ? Куда? Когда?
— Получилъ назначеніе. Богатѣйшій приходъ! Однихъ браковъ за годъ двѣсти. А нашъ братъ только браками и живетъ. Настоятелемъ же тамъ о. Любоправдовъ… строгій человѣкъ, приходъ въ рукахъ держитъ. Ужъ тамъ не будутъ расплачиваться пятаками за «утоленіе печалей»! Нѣ-этъ! На все своя такса!
По тусклому лицу дьякона прошла мягкая улыбка.
— Эхъ, о. Геннадій! Все я понимаю… да, вѣдь, дѣти! Всякій человѣкъ по-своему живетъ. Зналъ я одного архирея: тотъ чай только съ солеными огурцами пилъ. Всякому своя линія положена.
Онъ неуклюже растопырилъ руки:
— Забудемъ лихо! Обнимемся…
О. Геннадій мелькомъ взглянулъ на жену.
Та сидѣла выпрямившись, съ тупымъ взглядомъ.
— Когда же въ отъѣздъ, дьяконъ?
— Сегодня въ ночь.
…Вечеромъ пришелъ Александръ.
Какъ-то безшумно проникъ онъ въ залъ, первый разъ съ тѣхъ поръ. Сталъ въ дверяхъ и темный лихорадочный взглядъ золотистыхъ глазъ остановилъ на о. Геннадіи.
— Проститься пришелъ, — сказалъ онъ глухо.
Юлія Львовна не шевелилась, какъ застывшая.
Оба смотрѣли на о. Геннадія.
Чего-то ждали.
Взгляды ихъ пытливо спрашивали и боялись, — боялись молчанія и спрашивали его.
О. Геннадій молча взялъ шляпу и пошелъ изъ комнаты. Но въ дверяхъ пріостановился — и вдругъ протянулъ руку Александру.
Ушелъ.
…Быстро прошелъ мимо во тьмѣ молчащихъ мельницъ, таинственно шевелившихъ лапами. Возбужденно шагалъ по степи.
Всѣ мысли сосредоточилъ на сынѣ.
— Бѣдный, бѣдный… умерла его дѣвушка въ бѣломъ.
Искалъ его мыслью за угрюмыми далями, разговаривалъ съ нимъ и спорилъ, напряженно всматривался въ воющую тьму, словно надѣясь увидать его тѣнь. И въ звукахъ бури чудился ему его голосъ, зовущій на помощь:
— Ко мнѣ! Ко мнѣ!
Буря вздымалась съ земли до тучъ, хохотала и плакала въ глубинѣ неба, тушила мигающія звѣзды и, падая внизъ, шумно ревѣла въ черныхъ лощинахъ.
…ко мнѣ! Ко мнѣ!
Отъ дальнихъ горизонтовъ, изъ ночной мглы, отъ шумящихъ травъ шелъ этотъ крикъ.
Терзалъ его.
Ночью Юлія Львовна металась въ бреду.
Косматая, горящая, она лепетала что-то запекшимися губами, кусала ихъ до алой крови, крѣпко сжимала бѣлые зубы. Пыталась бѣжать, вскакивая съ постели. Отталкивала о. Геннадія. Смотрѣла въ темноту пустыми, какъ ямы, глазами… что-то видѣла тамъ, исторгавшее крики, точно вопли заблудившейся въ бурныхъ тучахъ чайки. Кто-то, страшно больной, несчастный, бился въ ней, стоналъ въ темныхъ подпольяхъ, молилъ и плакалъ…
О. Геннадій терпѣливо ухаживалъ за него.
Клалъ на голову ледъ.
Сдерживалъ бурные порывы.
Она смирялась передъ силою его рукъ, стихала и шептала трепещущими губами:
— Але-кса-ндръ…
Липкія слезы обливали ея лицо.
Когда она стихла и лежала обезсиленная, нѣмая, неподвижная, о. Геннадій тихо прошелъ въ кабинетъ, въ надеждѣ отыскать гдѣ-то въ дальнемъ ящикѣ лѣкарство.
Поставилъ на столъ оплывшую свѣчу.
Заглянулъ въ ящикъ, въ другой, — ничего не нашелъ. Задумался, облокотившись на столъ. Вѣтеръ дышалъ въ раскрытое окно, колебалъ пламя свѣчи. Откуда-то сильно пахло цвѣтами.
Вдругъ о. Геннадій вздрогнулъ и выпрямился.
Прямо передъ нимъ на столѣ лежалъ вѣнокъ изъ свѣжихъ полевыхъ цвѣтовъ, дышавшихъ ароматомъ. И по тому, какъ лежалъ вѣнокъ, видно было, что бросилъ его кто-то черезъ окно.
Онъ быстро взялъ его.
На немъ алѣла лента…
Вспыхнулъ.
Понялъ.
Въ страстномъ благодарномъ порывѣ онъ прижалъ къ губамъ пахучіе цвѣты. И вдругъ замѣтилъ письмо, крѣпко перехваченное концомъ ленты.
— Отъ сына! — все всколыхнулось въ немъ.
Дрожащими руками развязалъ письмо, разорвалъ конвертъ…
— Да, да! Отъ сына!
…и онъ читалъ, жадно читалъ это милое письмо, облокотившись у оплывшей свѣчи. Онъ читалъ это письмо изъ подполья, гдѣ таился сынъ его…
Поднялъ отуманенные глаза.
Кто-то стоялъ у окна.
— Власъ! — вмигъ догадался онъ.
И метнулся къ окну и чему-то крѣпко обрадовался.
— Ты?
— Я, батюшка! Я давно тутъ, въ саду… поджидалъ тебя. Сказать тебѣ надо… тайное! Теперича Егорій твой въ надежномъ мѣстѣ. А зовутъ его Миколаемъ.
— Видѣлъ его?
— Нѣту.
— А письмо… это ты?
— Я. И ежели тебѣ надо будетъ ему письмо… кликни меня.
— Да какъ же ты… передашь?..
— Черезъ товарищей.
Ночь дышала влажнымъ дыханьемъ за спиною Власа. Но отъ лица его исходилъ на о. Геннадія какой-то мягкій и нѣжный свѣтъ…
— Прощай, батюшка, — тихо сказалъ Власъ.
О. Геннадій съ счастливой и радостной улыбкой протянулъ ему руку.
…Сидѣлъ у постели жены, задумавшись, смутно улыбаясь чему-то.
Взглянулъ и увидѣлъ: Юлія Львовна смотрѣла на него темнымъ взглядомъ.
— Очнулась?
Положилъ руку на ея косматую голову и печально улыбнулся ей:
— Юля! Зачѣмъ такъ много скрытаго страданья? Развѣ это нужно?
Юлія смотрѣла, не понимая. Онъ слегка отвернулся.
— Не надо больше печали!
Помолчалъ и тихо добавилъ:
— Я отпускаю тебя!
Юлія порывисто приподнялась на постели.
— Куда?!
— …Къ нему.
Она упала лицомъ въ подушку.
— Ты знаешь? Ты знаешь?
Все отчаяннѣе рыдала.
— Ты знаешь…
Подняла къ нему мокрое отъ слезъ лицо.
— Ты гонишь меня?
— Ахъ, не гоню… пойми!..
Она схватила руку его и цѣловала ее.
— Я не уйду отъ тебя… не гони! Я люблю тебя! Тебя одного… слышишь?! Буду у ногъ твоихъ лежатъ… какъ собака…
— Не унижайся, Юля!
— Нѣтъ!.. Нѣтъ… буду въ глаза тебѣ смотрѣть!.. А то… это не то! Это прошло! Это сильнѣе меня… Я не знаю… Это не то! Я не знаю…
Брала и крѣпко сжимала руки его воспаленными ладонями.
— Вѣдь, это родное… свое!
Обнимала его оголенными руками.
— Это родное… свое!
Опять откидывалась въ отчаяніи.
— Дѣвочкой… я любила смѣхъ… любила смѣхъ… Смѣялась… смѣялась… Это оттого!
— Юля! — сказалъ о. Геннадій, — это забыто.
— Простилъ? — вскричала она. И пытливо насторожилась.
— Простилъ? — настаивала она.
— Мнѣ не въ чемъ тебя прощать, Юля!
Тогда она внезапно забилась передъ нимъ въ припадкѣ безумнаго отчаянія.
— Не прощай, нѣтъ, нѣтъ… прокляни меня! Ганя! Прокляни!!
И поднимая къ нему лицо, въ слезахъ и пятнахъ, напряженно шептала:
— Это было… это было… не разъ!!
Онъ смотрѣлъ на нее… на ея постарѣвшее и опухшее лицо, со слѣдами такъ долго скрытыхъ отъ него страстей и горя, смотрѣлъ и удивлялся, что нѣтъ въ немъ ни ревности, ни злобы… все исчезло. Точно съ далекаго неба смотрѣлъ онъ внизъ на нее, и удивлялся мыслямъ своимъ. Вотъ прошлое передъ нимъ плачетъ и стонетъ. Кто-то въ комъ-то получилъ свободу и первое движеніе его — лучистая слеза… вздохъ по красотѣ, неотысканной въ тайныхъ исканьяхъ по грязнымъ и глухимъ дорогамъ…
…И снова степь приняла его въ пылающія объятья, прижала, какъ мать, къ ароматной груди своей.
И казалось ему, — онъ перешагнулъ черезъ себя прежняго, скорлупу «ветхаго человѣка» стряхнулъ съ себя.
Что-то дрожало въ немъ… свѣтлое!
Не прощенье… а пониманье.
Великое пониманье жизни!
Все жило, трепетало, искало вокругъ него, стремилось вдаль, вглубь, къ совершенству, къ цѣльности; стонало, грубо сдавленное; гибло, искаженное; проклинало, оскорбленное; инстинктивно мстило за себя — и сквозь мрачныя тѣснины исковерканной жизни лилось свѣтлымъ потокомъ мечты въ царство еще невѣдомой, но властно грядущей Красоты.
Онъ уносился на свѣтлыхъ волнахъ вдаль… вдаль…
И не было времени.
Не было пространства.
Внутри хрустальной слезы уносился онъ по безднамъ міра.
И не былъ онъ больше одинокъ!
Гдѣ-то вблизи него таилось близкое, протягивало къ нему милыя нѣжныя руки братства. Бодрыя улыбки чудились ему… звали смѣлые голоса. И въ груди его разросталось свѣтлое стремленье, жажда — протянуть имъ руки, слиться съ ними въ радостномъ чувствѣ.
Степь шептала ему сказки травъ и цвѣтовъ.
Вѣтеръ нѣжно смѣялся въ лицо ему.
…И гдѣ-то въ вышинѣ клекталъ степной орелъ…