Сказка (Порфиров)/ДО

Сказка
авторъ Петр Федорович Порфиров
Опубл.: 1899. Источникъ: az.lib.ru

П. Ѳ. ПОРФИРОВЪ.

править

СКАЗКА.

править

Несчастный юноша (а, можетъ, и счастливый)

Жилъ нѣкогда на свѣтѣ. Какъ подкидышъ,

Онъ средь людей былъ одинокъ, что перстъ.

Морозной ночью старенькій прохожій

Къ себѣ домой неспѣшно пробирался

И, заглядѣвшись черезчуръ на звѣзды,

Споткнулся вдругъ о нашего героя,

Который, лежа въ тряпкахъ, горько плакалъ,

О чемъ — Богъ вѣсть! Быть можетъ, и о томъ,

Зачѣмъ на свѣтъ холодный онъ родился,

Покинувши небесныя селенья.

Вѣдь, говорятъ, что дѣти, до рожденья,

Средь ангеловъ на небѣ обитаютъ.

Услышавъ плачъ, старикъ остановился:

Онъ взялъ дитя, въ шинель свою укуталъ;

Отдавъ извозчику послѣдніе гроши,

Домой привезъ чудесную находку.

Охъ, старина, неладное затѣялъ!

Съ ума ты спятилъ, видно, старина? —

Берешь на шею экую обузу —

Вѣдь, посмотри, на что ты самъ похожъ-то?

Что у тебя. И что твоя каморка

Съ кривымъ окномъ въ проулочекъ заглохшій?

Твое имѣнье — старый сюртучишко

Да пара брюкъ, заштопанныхъ искусно

На тѣхъ мѣстахъ, гдѣ носится скорѣе.

Есть добряки: они возьмутъ мальчонка

И выростятъ, пригрѣютъ сиротинку…

Охъ, старина, неладное затѣялъ!

Не слушаетъ сосѣдей старина.

Не спитъ ночей, все пѣстуетъ малютку.

На солнышко выноситъ къ воротамъ

И пѣсенки поетъ ему, какъ нянька,

Про гуленьку, про кашку да сороку.

А солнышко горячее ласкаетъ

И сѣдины — и личико ребенка.

Но дни бѣгутъ, цѣпляются въ недѣли,

Недѣли — въ мѣсяцъ, въ годы — мѣсяца.

Подкидышъ выросъ. — время за ученье.

И что за мальчикъ, добрый, да смышленый:

Вѣдь, каждое-то слово стариково

Ему на-вѣки впечатлѣлось въ сердце.

Да вотъ бѣда: старикъ рехнулся, что-ли, —

Онъ научилъ — мечтатель безразсудный —

Онъ научилъ дитя нелѣпымъ сказкамъ,

Заставилъ вѣрить страннымъ предразсудкамъ,

Что, будто бы, всѣ люди — паши братья,

Что будетъ день — и въ бѣлыя одежды

Всѣ, точно ангелы на небѣ, облекутся,

И вотъ пойдутъ по городамъ и весямъ,

И запоютъ, лобзался: «Осанна!»

И будетъ царствіе Господне на землѣ.

Несчастный мальчикъ розсказнями, повѣрилъ.

Старикъ скончался. Годы протекли.

И юношу настигъ жестокій опытъ.

Бѣднякъ узналъ, что въ жизни братства нѣтъ,

Что жизнь — борьба и дикая борьба,

Гдѣ сильный бьетъ и давитъ ослабѣвшихъ;

Что жизнь родитъ рабовъ или владыкъ.

Владыка — тотъ, кто золотомъ владѣетъ,

По стогнамъ града мчится въ колесницѣ.

А рабъ бредетъ въ лохмотьяхъ, запыленный…

Да, золото — стѣна въ долинѣ жизни,

Что дѣлитъ міръ на сильныхъ и рабовъ.

О, золото — великій богъ житейскій,

Великій богъ, и нѣтъ другого бога!

Оно сгибаетъ брата передъ братомъ

Сильнѣй, чѣмъ вихрь, измявъ морское лоно,

Гнететъ къ водѣ прибёрежный камышъ.

Оно — источникъ войнъ кровопролитныхъ,

Горючихъ слезъ, и зависти, и злобы,

Отцеубійствъ и всякаго грѣха.

И вотъ не вынесъ жесткой правды жизни

Подкидышъ нашъ, воспитанный на сказкахъ.

Безсонныя, тяжелыя сомнѣнья

Сомкнулися надъ нимъ зловѣщей тучей,

Заволокли лазурь его души.

И свѣтъ померкъ, и — помутился разумъ.

Стоялъ сентябрь. Румянился закатъ.

И золотая осень, какъ богиня,

Роняла листья на песокъ аллеи.

Среди аллей, пронизанныхъ закатомъ,

Лежали горы листьевъ золотыхъ —

Точь въ точь какъ груды блещущихъ червонцевъ.

И падали, все падали червонцы,

И падали червонцы, — и все выше

Росла гора всенощнаго металла…

И — съ дикимъ крикомъ бросился безумный

На груды листьевъ… Смѣхъ, блаженный смѣхъ

Загрохоталъ въ аллеяхъ золотистыхъ —

И эхо смѣхъ безумный подхватило.

А листья желтые свѣвались и мелькали,

И тихо падали, какъ слезы, надъ безумцемъ.

А онъ глядитъ: вездѣ предъ нимъ червонцы.

Не сосчитать… О, какъ же онъ отнынѣ

Безумно счастливъ. Боже! Всѣхъ рабовъ,

Всѣхъ бѣдняковъ онъ златомъ уравняетъ.

И будетъ правъ его отецъ умершій:

На свѣтѣ будутъ только люди — братья…

И, ницъ припавъ на звонкіе червонцы,

Лепечетъ онъ въ восторгѣ: "Братья… братья…

Его нашли и привезли въ больницу.

Онъ улыбался, радостный и кроткій.

Въ его рукахъ зажаты были листья.

Онъ сумасшедшимъ, мрачнымъ, какъ видѣнья,

Въ халатахъ сѣрыхъ, съ тусклыми глазами,

Дарилъ листву — червонцы золотые.

Его остригли, въ клѣтку посадили,

Ему надѣли бѣлую рубашку.

И долго здѣсь онъ жилъ и все, безумный,

Все ожидалъ великаго событья.

И вотъ однажды, на зарѣ, изъ кельи,

Гдѣ онъ томился, — пѣнье раздалось —

Могучее и радостное пѣнье!

Тогда къ нему вошли и увидали:

Передъ окномъ съ желѣзною рѣшеткой,

Остриженный, съ горящими глазами,

Онъ громко пѣлъ, склонившись на колѣни,

И рукава горячечной рубашки

Передъ собой къ окошку простиралъ,

Какъ будто видѣлъ дивное видѣнье.

А что онъ видѣлъ — было такъ чудесно.

Сіяло солнце, — радостное солнце

Преображенный городъ озаряло.

По улицамъ, въ одеждахъ бѣлоснѣжныхъ,

Въ вѣнкахъ изъ мирта, двигалися люди.

Въ рукахъ у нихъ, какъ кроткій символъ братства,

Вздымались къ небу пальмовыя вѣтви.

И, словно вздохъ изъ просвѣтленной груди,

Кругомъ неслось побѣдное «Осанна».

И средь толпы, всѣхъ выше головою,

Съ небеснымъ взоромъ, въ ризѣ звѣздотканной,

Какъ пастырь добрый посреди овецъ,

Воздѣвъ надъ ними благостныя руки,

Шелъ Нѣкто. — «Радуйтесь!» — Онъ говорилъ народу.

Сѣдые старцы, женщины и дѣти,

Тѣснясь къ Нему, — «Осанна!» — восклицали.

И — городъ весь, всѣ зданья, колокольни,

И дальній лѣсъ, и каждая былинка,

И голуби, и ласточки съ карнизовъ,

И кладбища ожившіе кресты,

Бездушный камень, солнце золотое, —

Все клиромъ мощнымъ вторило: «Осанна!»

И онъ поетъ, колѣнопреклоненный,

Ликующій, въ горячечной рубашкѣ.

Съ блаженныхъ глазъ текутъ ручьями слезы.

Онъ тянется и тянется все дальше

Туда, гдѣ Пастырь руки воздѣваетъ…

И — радостью такой неизреченной,

И радостью такою невмѣстимой

Наполнилось, и задрожало сердце,

Что, не вмѣстивши счастья, разорвалось.

И онъ упалъ, и — умеръ.

Пушкинскій сборникъ. (Въ память столѣтія дня рожденія поэта) С.-Петербургъ, 1899