Сказка о том, как леший с лешим воевал, и что из того вышло (Амфитеатров)/ДО

Сказка о томъ, какъ лѣшій съ лѣшимъ воевалъ, и что изъ того вышло
авторъ Александръ Валентиновичъ Амфитеатровъ
Дата созданія: 1900. Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Легенды публициста. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1905. — С. 117.

Жили-были два лѣшихъ. Лѣшіе, какъ лѣшіе — по общеустановленному образцу, самые обыкновенные. Одного звали Чудище Обло́мъ, другого Чудище Обло. Только и было между ними разницы. Оба большіе, сильные и оба необразованные. Еще Обломъ какъ будто и видѣлъ кое-какой свѣтъ въ окошкѣ, потому что — до настоящаго своего лѣшаго званія — лѣтъ полтораста у нѣмецкаго чорта Мефистофеля въ разсыльныхъ состоялъ, такъ маленько понахватался полированнаго обращенія. Чудище же Обло, будучи лѣшимъ сызмальства, — лишь въ самой ранней юности послужилъ онъ малую толику въ конюхахъ у манчжурскаго Шайтана, да и то былъ немедленно выгнанъ за неспособность, — былъ совсѣмъ дикій лѣшій. Обломъ, служа при Мефистофелѣ, — какъ много приходилось по городу Петербургу письма носить и, дорогою, трактирныя вывѣски созерцать, — даже грамотѣ по нимъ выучился. И теперь, по большимъ праздникамъ, надѣвъ синій кафтанъ, по штату лѣшимъ полагающійся, онъ садился на самый чистый въ лѣсу своемъ пень и читалъ книгу — «Битву русскихъ съ кабардинцами или Прекрасную Магометанку, умирающую на гробѣ своего супруга». За полтораста лѣтъ три страницы прочиталъ, а на четвертую заглянуть, хотя и весьма любопытствовалъ, однако не рѣшался. Ибо опасался быть заподозрѣннымъ въ вольномысліи и превратныхъ идеяхъ, а ихъ, будучи лѣшимъ благонадежнымъ и смиренномудреннымъ, трепеталъ паче огня. Тѣмъ болѣе, что г. Грингмутъ, коего къ тому времени начальство, — не зная, какъ его въ возмездіе заслугъ превозвысить, — сдѣлало наконецъ инспекторомъ лѣшаго поведенія во всѣхъ дебряхъ и вертепахъ Россіи, не однажды уже, при встрѣчахъ съ Обломомъ, грозилъ ему указательнымъ перстомъ, выразительно приговаривая:

— Смотри у меня… читатель!

При чемъ у Облома душа уходила въ пятки. И, бросая дерзновенныя мечты о тайнахъ четвертой страницы, онъ поспѣшно возвращался «на первое» и читалъ сызнова, начиная съ заглавія:

— Бит-ва рус-скихъ… съ… како-азъ-ка, буки-азъ ба, каба… съ кабатчиками… Анъ вотъ и врешь: съ кабардинцами… Печатать разрѣшается!.. ишь ты! разрѣшается!.. съ тѣмъ, чтобы… Ну, еще бы тебѣ безъ того, чтобы!.. цензоръ Сатаніилъ Свѣтуневзвидѣнскій… со звукомъ баринъ! дѣйствительный статскій совѣтникъ, надо полагать!.. Одобрено для народнаго чтенія…

Тутъ онъ утиралъ слезу и, всхлипнувъ, говорилъ:

— Благодѣтели! Одобрено, — слово-то какое! А еще лиходѣи наши говорятъ, будто начальство о лѣшемъ образованіи не печется!

И, въ знакъ своего полнаго восторга и культурности, затягивалъ, во всю пасть почерпнутый изъ «Кабардинцевъ» гимнъ:

Аллага! Аллагу!
Слава намъ! Смерть врагу!

Господинъ же Грингмутъ, слыша, какъ отъ Обломова вокальнаго усердія даже лѣсъ трещитъ, улыбался и говорилъ домочадцамъ своимъ:

— Какая, однако, у него твердость убѣжденій и сколько благородства чувствъ. Вотъ, какъ extemporalia[1] воротятъ, да на счетъ отмѣтокъ шатанія укротятся, непремѣнно я лѣшаго Облома въ директора гимназіи проведу…

Чудище Обло книжекъ не читалъ, ибо на манчжурской конюшнѣ — одна грамота: въ зубы. Но характера былъ веселаго и мирнаго; досуги же свои, — правду сказать, не великіе, — проводилъ обычнымъ лѣшимъ порядкомъ: сидѣлъ въ полѣ, свисталъ, пѣлъ и въ своей дурацкой долѣ ничего знать не хотѣлъ. Съ Обломомъ былъ большой пріятель. Сойдутся, бывало, на опушкахъ своихъ лѣсовъ, сядутъ на пеньки, да и переговариваются черезъ рѣчку: широкая рѣчка между лѣсами текла. Чудище Обло, какъ книжекъ не читалъ и у Мефистофеля не служилъ, раздвоеніемъ духа не страдалъ и былъ цѣльный натуръ-философъ. Обломъ же, хотя отъ натуръ-философіи тоже недалеко ушелъ, однако, начитавшись «Кабардивцевъ», уже отравился нѣсколько ядомъ сентиментализма и потому, глядя на Чудище Обло, неоднократно вздыхалъ:

— Смотрю я на тебя, другъ любезный, — жалости ты достоинъ: хоть бы ты обликъ-то свой малость облагообразилъ… А то — на что похоже? Одна у тебя ноздря, а спины нѣтъ!

— Это ужъ природа такая, — возражалъ Чудище Обло. — Кому что дадено. Супротивъ природы не попрешь. Вотъ у тебя спина есть, за то ноздри нѣту. Тоже оно не очень-то приглядно.

— Ноздря — что! — говорилъ Обломъ. — Была ноздря, да ее мнѣ, признаться, того… по произволенію еще его свѣтлости, въ Бозѣ почившаго герцога курляндскаго, Іоганна Эрнста фонъ-Бирона административнымъ порядкомъ выдрали. Какъ же! Въ то время верховникамъ конституціевъ нутромъ захотѣлось. Вынь да положь! ажъ въ колдовство ударились и чорта призывать стали: Саніэль! помоги! Ну, а баринъ мой, Мефистофелевъ господинъ, какъ чинъ на нихъ высокій, безпокоить себя не пожелали: стану, говорятъ, я являться всякой русской свиньѣ, — они, небось, и разговаривать-то со мною не сумѣютъ, потому — только и знаютъ по нѣмецки, что «фельдфебель», да «шпицрутенъ»! Послать къ нимъ Облошку-дурака, пусть явится. Ну, я и явился, — да прямо на Андрея Федоровича Ушакова и угодилъ… Позвольте, говоритъ, по какому случаю?!.. Я туда-сюда… Извините-молъ, я вовсе не насчетъ конституціевъ. Я просто такъ, вольнопроходящая сатана. — Сатана? Очень прекрасно. Взять его подъ сумлѣніе!.. Взяли… Ну, тутъ ноздря-свѣтъ моя и ау!

— Скучно безъ ноздри, — вздыхалъ Обло, — и табаку не понюхаешь. И въ носки играть нельзя: проиграешь, — во что щелчки принимать? За шулера почтутъ. Не игра, а одно покушеніе съ негодными средствами!

— Зато экономія. Опять же не наше дѣло разсуждать, какъ лучше, — съ ноздрею или безъ ноздри. Начальству-то оно, братъ, виднѣе. Кабы нужна мнѣ была ноздря, такъ, небось, оно бы ея драть не стало. А заблагоусмотрѣло, обсуждая меня: всѣмъ бы сатана, какъ сатана, — только вотъ ноздря у него вольтеріанская! — ну, и зло съ корнемъ вонъ… Да! Такъ вотъ и выходитъ, понимаешь ли: что ноздри-то у меня нѣтъ, — оно даже почтенно: въ родѣ какъ бы патентъ на благоповеденіе знаменуетъ. Съ рваными-то ноздрями тебѣ на биржѣ почетъ: сразу въ квадратъ тебя ставятъ, за своего принимаютъ. А вотъ безспиніе твое — оно, братъ, того… подъ вопросомъ еще… Надо тебя за недоимку выпороть, — гдѣ спина? Анъ, нѣту спины: пороть-то и не по чемъ. И выходишь ты закону супротивникъ, начальство втупикъ ставишь, законодательные пути изыскивать заставляешь: ежели нѣтъ спины, — по чемъ же тебя теперича драть?

— Начальство найдетъ, — убѣжденно возражалъ Обло — У насъ, за рѣкою, Обломъ Ивановичъ, по спинамъ-то не только нашего брата лѣшаго, но и людей не бьютъ: все больше по пяткамъ бамбукомъ.

— Ну, развѣ что по пяткамъ!

Такіе разговоры вели они, оглядываясь, ибо почитали ихъ политическими.

— Языкъ-то безъ костей, говорилъ Обломъ — брякнешь словцо объ ину пору, — глядь-поглядь, анъ, за кустомъ-то господинъ Плутикъ-Плутевскій сидитъ и для декорацій театральныхъ художественные мотивы съ натуры выбираетъ… вотъ тебѣ, фрондеръ, и фронда! что пріятнаго?

Посему, ходя другъ другу въ гости, лѣшіе больше пили водку, разсказывали пикантные анекдоты про кикиморъ и русалокъ, а когда собирались большою компаніей, то играли въ подкаретную. Но такъ какъ возможности дуть другъ друга по носамъ, за безноздріемъ своимъ, были лишены, а денегъ не имѣли, ибо сосѣдніе лѣшіе, болѣе богатые, взаймы давали слабо: пропьете, — ищи съ васъ, каторжныхъ! — то играли на ввѣреннаго ихъ попеченію пушного звѣря.

— Иду, — кричитъ Обломъ, — угломъ отъ ста медвѣдей! Транспортъ съ кушемъ отъ соболя и чернобурой лисицы!

И какъ выкрикнетъ онъ этакое и для крѣпости кулакомъ по пню хватитъ, всегда Карлушка Тролль, лѣшій изъ недальней рощи, принадлежавшей аптекарю Генриху Ивановичу фонъ-Гебуртстагъ, ужасно разгорячится, подпрыгнетъ и тоже въ азартъ войдетъ:

— Держу одну полевую мышь мазу!

Жестоко рѣзались. Однажды Чудище Обло чудищу Облому десять тысячъ зайцевъ проигралъ. Забралъ Обломъ зайцевъ къ себѣ за рѣку: живите, плодитесь, множитесь! И жили зайцы, никого не обижая и никѣмъ не обидимые и чувствовали себя превосходно, гораздо лучше, чѣмъ на родинѣ, ибо, правду сказать, Чудище Обло, хоть и не золъ, а былъ-таки дураковатъ немного. Коли въ духѣ, — ничего; а коли въ сердцахъ, — никакой звѣрь не попадайся ему подъ руку: заяцъ ли, медвѣдь ли, лиса ли, — никому не уважитъ, всякаго такъ пополамъ ни за что, ни про что и раздеретъ.

Съ большого ли проигрыша, съ другихъ ли причинъ закутилъ-задурилъ Чудище-Обло въ лѣсу своемъ, да такъ — что житья отъ него никому не стало. Лѣшачиху свою прибилъ, русалокъ-лисунокъ по трущобамъ разогналъ, лѣшуковъ — кого въ дупло, кого въ болото втопталъ, — со звѣрей прямо живьемъ кожу деретъ. Терпѣли терпѣли звѣри, мочи не стало, — пошли кланяться Облому:

— Сдѣлай милость! вступись въ нашу бѣду! образумь благопріятеля! Вѣдь намъ отъ него конечная погибель приходитъ.

Посмотрѣлъ Обломъ: точно, звѣри предъ нимъ куда какъ не въ аккуратѣ стоятъ: у кого полъ-бока выдрано, у кого хвоста нѣтъ, у кого око перстомъ выткнуто, у кого лапа переломлена.

— Ишь, — говоритъ лѣшій Обломъ, — идолъ этакій! какъ онъ васъ! Да за что же?

А тѣ хоромъ:

— По необразованію своему. Защити насъ, потому что на тебя одного наша надежда. Ибо онъ дикарь и мужикъ, а ты лѣшій интеллигентный, въ Петербургѣ жилъ, у нѣмца служилъ и долженъ поступать по образованному.

Уговорили звѣри Облома вступиться за нихъ. Сошлись Чудище Обломъ съ Чудищемъ Обломъ, стали гуторить, погуторивши, поспорили, поспоривши, повздорили, поздоривши, передрались, и изрядно другъ другу бока наломали.

— Я те покажу, какъ въ чужое дѣло со своимъ носомъ лѣзть! — кричитъ Чудище Обло. А Обломъ въ отвѣтъ:

— Рожу те растворожу, щеку на щеку помножу, зубы въ дроби превращу, а ужъ узнаешь ты у меня, что значитъ гуманное обращеніе, и какъ долженъ вести себя въ своемъ лѣсу порядочный и благовоспитанный лѣшій.

И положили они между собою — воевать, пока хватитъ силы-возможности, потому — оба почитали себя правыми.

Воюютъ.

Чудище Обло воюетъ на старый манеръ, по просту, — звѣрски, безъ жалости: попадется ему кто-либо изъ Обломовыхъ родныхъ, друзей, либо свойственниковъ, онъ тому сейчасъ ноги, руки повывернетъ, либо голову оторветъ. А Чудище Обломъ воевать-то воюетъ, а самъ въ душѣ все сомнѣвается какъ бы ему образованія не нарушить и черезъ гуманность не перескочить? Ибо слыхивалъ онъ, въ Питерѣ живучи, что была на свѣтѣ не только такая женевская конвенція, которая учила, въ какомъ порядкѣ истинно доблестные воины имѣютъ право и обязанность другъ друга живота лишать, но и гаагская конференція, которая требовала, чтобы войны вовсе не было. И, хотя сіе послѣднее требованіе считалъ онъ, по лѣшему своему скептицизму, не болѣе, какъ золотою утопіей, однако и самъ не прочь былъ помечтать, сидючи на пенькѣ:

— А хорошо бы, чортъ побери, такъ воевать, чтобы не убить никого, и самому убиту не быть, а между тѣмъ всѣхъ враговъ побѣдить и подъ нози покорить, и у всѣхъ бы руки-ноги были цѣлы!

И, когда его подчиненные лѣшуки, медвѣди и прочіе ратные звѣри шли драться съ лѣшуками, медвѣдями и прочими ратными звѣрями Чудища Обла, лѣшій Обломъ объ одномъ только и просилъ:

— Ребятушки, полегче. Главное, чтобы вы какъ-нибудь непріятелю не повредили. Оскандалите мою головушку на всю вселенную, — ау, моя цивилизація! Всѣ станутъ варваромъ звать. А видитъ Богъ: я даже съ госпожею Суттнеръ въ интимной перепискѣ состою и оправданію Дрейфуса апплодировалъ… вотъ я какой, хоть и Обломъ!

Вотъ сидитъ онъ, однажды, на пенькѣ, за рѣчку смотритъ, и, отъ нечегости дѣлать, съ гостемъ домовымъ, Ольдъ-Никомъ изъ Лондона, въ пикетъ перекидывается. И говоритъ ему Ольдъ-Никъ:

— Удивляюсь я на васъ, ваше степенство. Лѣшій вы, какъ будто и умный, а легкомыслія въ васъ — хоть пруды имъ пруди. Ведете вы этакую серьезную войну, а измѣны не боитесь.

— А кто измѣнять-то будетъ? — отвѣчаетъ лѣшій Обломъ, — развѣ что ты шкуру на изнанку вывернешь, а то некому. Да и не мое это дѣло измѣны уловлять. Коли примѣтилъ какую, возьми, да въ «Московскія Вѣдомости» корреспонденцію напиши: тамъ съ благодарностію напечатаютъ, еще и гонораръ заплатятъ.

— Напрасно вы такъ довѣрчивы, — говоритъ домовой. — Думаете, что некому вамъ измѣнить? А что вы скажете на счетъ праздно и безчисленно проживающихъ въ лѣсу вашемъ, прирожденныхъ Обловыхъ зайцевъ?

Почесалъ въ затылкѣ лѣшій Обломъ.

— Заяцъ… да что же онъ можетъ? Самая нестоющая тварь… Лягушки — и той боится. Какая ужъ отъ него измѣна! Мелочь одна!

— Помилуйте, Обломъ Ивановичъ! Въ военное время мелочей не бываетъ: все надо въ расчетъ принимать. А — что заяцъ можетъ, такъ я вамъ доложу, что эта прехитрая бестія, только притворяется, будто трусъ. Да и трусъ, знаете, коли массою навалится — такъ отъ него того-съ, запищишь. При томъ же плутъ — заяцъ. Не даромъ по огородамъ воруетъ, да капусту жрётъ. Зазѣвайтесь только, — онъ вамъ телеграфъ и устроитъ.

— Какой тамъ еще телеграфъ?

— Очень просто какой: станетъ на пенекъ столбикомъ, да и будетъ черезъ рѣчку лапками махать, сигналы подавать. А то вѣдь есть изъ зайцевъ этихъ и такіе ученые пройды, что изъ пушекъ палятъ и въ барабанъ тревогу бить умѣютъ…

Задумался лѣшій.

— Пожалуй, что и правду ты врешь. Только, хоть убей ты меня, а я въ толкъ не возьму: для какого бѣса они мнѣ измѣнять станутъ, коли у меня имъ жить хорошо? Вѣдь Обло-то живьемъ ихъ ѣлъ, хвосты вмѣстѣ съ рѣпицею изъ мяса выхватывалъ…

— А забыли вы, — говоритъ домовой, — какимъ способомъ вы ихъ пріобрѣли? Въ носки выиграли. Goddam[2]! Можетъ-ли свободолюбивый звѣрь любить лѣшаго, который его въ подкаретной игрѣ, взамѣнъ щелчковъ по носу, пріобрѣлъ? Разумѣется, нѣтъ. Вы заячій націонализмъ въ расчетъ примите, оскорбленіе патріотическое…

Опять зачесался лѣшій Обломъ. Податливъ онъ былъ на психологію, даромъ что называлъ ее палкою о двухъ концахъ; душу почиталъ и душевныхъ мотивовъ страсть какъ опасался.

— Гм… — говоритъ, — вѣрно вѣдь это, справедливыя твои слова: не за что имъ любить меня, не за что. Всегда я говорилъ, что не слѣдуетъ на живую тварь въ карты играть… вотъ и наказанъ!.. Продадутъ анаѳемы!.. Что же мнѣ теперь съ ними, подлецами, дѣлать?

Проводилъ лѣшій гостя и остался на пенькѣ раздумывать, какъ бы ему такъ устроить, чтобы измѣны не было. А зайцы, какъ нарочно, прыгаютъ кругомъ, веселые такіе, сѣрые… «Съ побѣдою и одолѣніемъ, — пищатъ, — дяденька, васъ честь имѣемъ!»… Ну, какъ ты ихъ душить станешь? Тоже Божья тварь. Жалко.

Зайца жалко и измѣны боязно. Робокъ сталъ лѣшій Обломъ. Чуть примѣтитъ, что заяцъ столбиком сталъ и рыльце себѣ умываетъ, такъ его сейчасъ въ сердце и кольнетъ:

— А вѣдь непремѣнно эта бестія телеграфическими знаками Облу за рѣку передаетъ, что у нашего, дескать, Облома сегодня недостача по части мѣновыхъ цѣнностей!

И вотъ, какъ мучился Обломъ такими сомнѣніями не день, не два, а много дней, вдругъ и осѣнила его идея:

— А за коимъ дѣломъ я ихъ, зайцевъ, держу у себя въ лѣсу? Отпущу-ка я ихъ всѣхъ назадъ домой, къ Облу. Пусть тамъ какія хотятъ измѣны разводятъ, — только бы мнѣ изъ-за нихъ рукъ не кровянить и гуманности не нарушить!

И приказалъ онъ зайцамъ, сколько ни было ихъ въ лѣсу, собраться на берегу рѣки и, когда набѣжало ихъ видимо-невидимо, велѣлъ ихъ оцѣпить стражѣ изъ отборныхъ медвѣдей, а самъ держалъ къ нимъ такую рѣчь.

— Жаль мнѣ, васъ, косые, а приходится разставаться, дѣлать нечего. Милую васъ: даю вамъ свободный путь черезъ рѣку. Счастливой дороги! не поминайте лихомъ! Но, ежели кто изъ васъ останется, предупреждаю: тотъ уже милости не жди, — задерутъ его мишуки въ лучшемъ видѣ. Ибо такой упрямецъ, конечно, уже есть несомнѣнный злоумышленникъ и, ежели остаться упорствуетъ, такъ не иначе, какъ въ тѣхъ цѣляхъ, чтобы меня коварствомъ чудищу Облу продать.

Зайчики отвѣчаютъ:

— Хотя измѣны въ мысляхъ не имѣли, однако — на добромъ словѣ спасибо! Вѣкъ не забудемъ твоихъ милостей, что живыми отпустилъ.

— Такъ вотъ, друзья мои, — говоритъ лѣшій, — и переправляйтесь черезъ рѣчку съ Богомъ по маленьку, начать въ часъ святой… что мѣшкать-то? А вы, мишуки, строго смотрите, чтобы, храни Господь, какой заяцъ по сю сторону не застрялъ! Шкуру сдеру, если хоть одного упустите!

— Слушаемъ, ваше степенство! — гаркаютъ мишуки — и къ зайцамъ:

— Ну, вы, косая команда! пошевеливайтесь!

Подошли зайчики къ рѣчкѣ, пощупали лапками воду, запряли ушками и пищатъ къ Облому всѣмъ соборомъ:

— Ваше лѣсное степенство! А гдѣ же мостикъ-то, по которому намъ переходить?

Нахмурился Обломъ.

— Ну ужъ, косые! говоритъ, — столькихъ претензій я отъ васъ не ожидалъ. Вамъ — коли медъ, такъ подай и ложку. Мало, что я, дабы гуманныя и образованныя чувства свои ознаменовать, живыми васъ, цѣлыми и невредимыми, Облу назадъ отдаю, — хотите еще, чтобы я же для васъ мосты наводилъ! Не жирно ли будетъ? Нечего лѣниться, — переплывете рѣчку и своими четырьмя лапами.

Повернулся и прочь пошелъ. Зайцы вслѣдъ ему не своими голосами кричатъ:

— Ваше лѣшее степенство! да вѣдь въ рѣкѣ-то, старики сказываютъ, глубины — четыре аршина!

А мишуки цѣпь-то посжали и рявкаютъ, кто во что гораздъ:

Circulez, circulez, messieurs![3] Честью вамъ говорятъ: не задерживайте!..

Сидитъ лѣшій съ лѣшачихою на любимомъ болотѣ своемъ и радъ:

— Хорошо, говоритъ, у меня на душѣ, Марья Потаповна. Доброе я нынче дѣло сдѣлалъ. Всѣхъ зайцевъ на родину къ Облу отпустилъ. Знай нашу цивилизацію!

А лѣшачиха его по головѣ гладитъ и приговариваетъ:

— Ужъ ты у меня!

Свистнулъ лѣшій богатырскимъ посвистомъ, и — откуда не взялся, выросъ предъ нимъ, какъ листъ передъ травою, дежурный мишукъ.

— Ну, что, братецъ, — спрашиваетъ Обломъ, — все благополучно?

— Такъ тошно, ваше степенство.

— Сбыли косыхъ?

— Такъ тошно, ваше степенство.

— Поплыли?

— Такъ тошно, ваше степенство.

— Доплыли?

— Никакъ нѣтъ, ваше степенство.

— Какъ «никакъ нѣтъ»? что ты врешь, дуракъ? Гдѣ же они?!

— Потому какъ, стало быть — всѣ потонумши, ваше степенство.

— Какъ потонумши? какъ всѣ? зачѣмъ? почему?

— Потому какъ, ваше степенство, звѣрь глупый: плавать не учёмши. Со стыда, стало быть, потонули за дикое свое необразованіе.

Схватился тутъ бѣдняга лѣшій за голову и завылъ отъ горя на голосъ:

— Вотъ-те и гуманность! вотъ-те и цивилизація! Ахъ вы зайчики мои, бѣдные зайчики! Все я для васъ хорошо надумалъ, — объ одномъ, — что заяцъ плавать не гораздъ, — позабылъ! Телятина я, телятина!

А каналья Ольдъ-Никъ изъ-за куста на него глядитъ, да ехидно подкалдыкиваетъ:

— Какое варварство! какое лицемѣріе! Безпремѣнно я объ этакомъ пассажѣ долженъ въ газету «Times[4]» корреспонденцію настрочить…

Долго вылъ лѣшій, — инда лѣшачихѣ его жаль стало. А утѣшить чѣмъ не знаетъ. — А лѣшій такъ и мечется:

— Ой. какъ мнѣ сердце свое усмирить? Ой, какъ мнѣ грѣхъ мой невольный искупить? Ой, да научите же меня, добрые люди, какъ бы мнѣ такъ воевать, чтобы ни покойниковъ, ни несчастныхъ не было, ни смертей, ни грѣха на душу свою не принимать?

Говоритъ ему лѣшачиха:

— Пустого ты просишь. Покуда есть война, потуда есть и грѣхъ, и смерть, и мертвецы, и всѣ зла и несчастія. Нельзя безъ того воевать, чтобы рукъ не окровавить и души не осквернить. И сколько ты этикъ не напиши, — все равно, отъ крови не уйдешь, а только еще тяжеле ее на душу свою примешь.

И еще горше заплакалъ лѣшій Обломъ:

— Что же мнѣ, горемычному, въ такомъ разѣ дѣлать-то? — научи! Ибо, точно, вижу я: безъ убійства воевать нельзя, а съ убійствомъ — совѣсть всю душу выѣстъ…

А лѣшачиха ему простымъ бабьимъ разумомъ и говоритъ:

— Да не воюй, дурашка, вовсе. Очень просто!

Примѣчанія править

  1. лат. extemporaleэкстемпорале
  2. Goddam — используется для приданія выразительности сказанному.
  3. фр.
  4. англ. TimesТаймс