Сказка о легкомысленной блохе и её житейских огорчениях (Амфитеатров)/ДО
| Сказка о легкомысленной блохѣ и ея житейскихъ огорченіяхъ : Посвящается коллегамъ газетной страды |
| Дата созданія: 1901. Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Легенды публициста. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1905. — С. 141. |
Motto: Viribus unitis res parvae… dilabuntur![1]
Жила-была Блоха. И была она легкомысленна. По крайней мѣрѣ, такъ аттестовали ее другія кусательныя насѣкомыя. Въ томъ числѣ и свои сестры-блохи:
— Легкомысленная блоха! Безпринципная блоха!
А Иванъ Ивановичъ Клопъ добавлялъ басомъ изъ щели:
— Жаль мнѣ Блоху. Пропадетъ Блоха ни за понюхъ таба́ки. Жаль. И талантъ ей кусательный отпущенъ отъ природы, и прыткость изрядная: на сто корпусовъ выше самой себя скачетъ. И по бѣлому свѣту Блоха попрыгала: образованная! Видывала людей всякой кожи и крови, — а вотъ глубины мысли, да традицій, да принциповъ ей Богъ не далъ.
Кусательныя насѣкомыя почтительно выслушивали умныя рѣчи Клопа, а наиболѣе юныя и любознательныя вопрошали:
— Иванъ Ивановичъ! Какія, собственно, суть блошиныя традиціи, и чѣмъ эта недостойная Блоха имъ измѣняетъ?
Иванъ Ивановичъ отвѣчалъ:
— Въ томъ, судари мои, заключается легкомысліе ея и недостойность, что куслива-то она весьма, да не по расписанію кусаетъ. А насѣкомое солидное должно кусаться съ основательностью, соблюдая строгую вѣрность программѣ.
— А что такое программа, Иванъ Ивановичъ? — любопытствовали насѣкомыя. Онъ объяснялъ:
— Программа, друзья, есть слово иностранное, и значитъ оно по-русски — умѣренность и аккуратность. Золотыя, сударики мои, качества! Кто ими проникнутъ и напитанъ, тотъ, можно сказать, всю книгу жизни насквозь постигъ и весь вѣкъ до конца дней своихъ безбѣдно въ родимой щели прожуируетъ[2].
— А вы, Иванъ Ивановичъ, вы? Вы умѣренны и аккуратны?
— Я? Господи Ты Боже мой! Да какъ же мнѣ умѣреннымъ и аккуратнымъ не быть, коли я всю молодость свою у самого Алексѣя Степановича Молчалина въ турецкомъ диванѣ прожилъ? Хе-хе-хе! Лиза, горничная, меня изъ кухни — вотъ этакаго — на лифчикѣ занесла, да въ амурныхъ попыхахъ на диванѣ и оставила. Почтенный человѣкъ былъ Алексѣй Степановичъ, мужъ совѣта, добродѣтельный. Сосешь, бывало, кровь изъ него, такъ и чувствуешь, какъ въ тебя программа переливается. Мудрый-съ!
— Но вѣдь вы-то, Иванъ Ивановичъ, все-таки, либералъ?
— Либералъ-съ. А на счетъ чужой кожи даже большой либералъ. Да вѣдь что же? Либерализмъ, сударики, не грѣхъ, а грѣшны лишь неумѣлыя проявленія либерализма. А ежели кто, какъ я, отъ самого Алексѣя Степановича программу всосалъ, такъ тому и либерализмъ — сполагоря. Даже въ пользу! Потому — такой клопъ ко всѣмъ оборотамъ жизни заранѣе пріуготовленъ. Знаетъ, когда слиберальничать, знаетъ, когда начальству угодить. А вотъ Блоха-съ въ молчалинскомъ диванѣ не жила, — оттого она принциповъ къ жизни и не имѣетъ.
— Еще бы! — хоромъ хохочутъ кусательныя насѣкомыя. — Откуда ей, шельмѣ, принциповъ набраться? Всю жизнь по актерикамъ, да по танцоркамъ прыгала. Извѣстно, какой это народъ. Самый легкомысленный народъ!
— Легкомысленный и безпринципный!
— Безпринципный и легкомысленный!
Другой Клопъ скрипитъ, — Петръ Ивановичъ — изъ другой щели:
— Изъ-за ея безпринципной неосторожности и мы всѣ рискуемъ въ отвѣтъ попасть, подъ персидскій порошокъ этотъ… фи! для клопа съ возвышенными чувствами — abominable[3]!.. Я понимаю: кусать. Я самъ кусака, это наше назначеніе — кусать, мы, nous autres punaises[4], не можемъ не кусать. Но — знайте же мѣру, mes chers[5]! Уши выше лба не растутъ. Кусай, но кусай по чину!
— Золотыя ваши слова, Петръ Ивановичъ! — восторгались насѣкомыя, а Иванъ Ивановичъ изъ молчалинскаго дивана одобрительно откликался.
— Вѣрно-съ. Кусать кусайся, а табели о рангахъ забывать не моги. Вотъ, скажемъ къ примѣру, живемъ мы съ вами теперича на куфнѣ у господъ Звѣздинцевыхъ и Бога за свое благодушество хвалимъ. Такъ ужъ я и знаю свой терминъ: въ господскую спальню не ползу. Потому имѣю соображеніе. Коль скоро я, заползши въ перину къ господину Звѣздинцеву, растерзаю его плоть, явится это ощущеніе для господина Звѣздинцева новымъ, непривычнымъ, неожиданнымъ. И, — отъ новости, пробудясь, — можетъ господинъ Звѣздинцевъ меня, въ испугѣ, прихлопнуть ладонью, и останется отъ меня мокренько. А если господинъ Звѣздинцевъ меня не прихлопнетъ на мѣстѣ, то завтра по утру, пія кофей, все же непремѣнно скажетъ своей супругѣ: — Душенька! въ прошедшую ночь что-то ползучее меня пренепріятно кусало. Должно быть, у насъ клопы развелись. Распорядись, чтобы люди хорошенько вытрясли перину и посыпали ее персидскимъ порошкомъ. Стало быть, помимо мѣры, лично противъ меня, клопа Ивана Ивановича, направленной, получится еще мѣра общая, преслѣдующая цѣль истребленія всего клоповьяго рода, чрезъ персидскій порошокъ. Такъ ли я говорю, или не такъ-съ?
Насѣкомыя безмолвно, но восторженно лапкоплескали. Иванъ Ивановичъ Клопъ самодовольно продолжалъ:
— Вотъ почему я, жалѣя себя и весь клоповій родъ, никогда не кусаю ни господъ Звѣздинцевыхъ, ни барченка Вово, ни барышню Бетси, ни родню ихъ, ни гостей ихъ, ни даже камердинера Федора Ивановича, горничную Таню и франта-лакея Григорія, хотя у нихъ и кожа тонкая, и кровь вкуснѣе, наигранная отъ сладкой пищи. Но демократически выжидаю, покуда уснутъ кухарка Лукерья или другъ ея, Старый Поваръ, и тогда, спустясь на нихъ изъ щели, кусаю и сосу въ полное удовольствіе. Это и питательно, и вкусно, и безопасно. Потому что кухарка Лукерья и Старый Поваръ — люди простые, ѣдятъ пряники неписанные. Они привыкли служить пищею клопу, они почти готовы видѣть свое провиденціальное назначеніе въ томъ, чтобы клопъ ихъ ѣлъ. Вотъ-съ. Оттого я, Иванъ Ивановичъ Клопъ, и живу, сытъ, жиренъ и благополученъ, что знаю, кого позволительно кусать-съ и когда кусать-съ. А Блоха… Нѣтъ, она себѣ шею сломитъ! Высоко прыгаетъ Блоха! Легкомысленна Блоха! Легкомысленна и безпринципна!
И вторилъ хоръ:
— Легкомысленна! дерзка! безпринципна!
— И себя погубитъ, и другихъ подъ персидскій порошокъ подведетъ!
Иногда Блоху приводило въ ярость тупое лицемѣріе ея кусательныхъ коллегъ, и, въ мстительномъ негодованіи она бросалась на кого-либо изъ насѣкомыхъ-Молчалиныхъ и закусывала его на смерть. Тогда прочіе бѣжали, кто куда гораздъ, но, удирая, не забывали кричать другъ другу:
— Вы видѣли? Она уже бросается на своихъ! Ну, не правду ли мы говорили, что у нея нѣтъ никакихъ принциповъ?
А пальцы надвигались…
— Да, помогите же мнѣ, чортъ васъ возьми! — въ бѣшенствѣ говорила Блоха кусательнымъ насѣкомымъ. — Вѣдь свои же мы, наконецъ! Въ одной каторгѣ-то маемся!
Но они отвѣчали:
— То-есть, какъ вамъ сказать? Конечно… хотя… впрочемъ… однако… мы, собственно, никогда не были одного лагеря. А затѣмъ, видите ли, вѣдь вы, говоря правду, сами виноваты. Такая безпринципная неосторожность… Нѣтъ! Нѣтъ! Будь, что будетъ! Мы умываемъ лапки и утираемъ щупальцы. Ибо, если мы примемъ вашу сторону противъ пальцевъ, то боимся, не посыпали бы насъ всѣхъ персидскимъ порошкомъ.
И увидала Блоха, что стоитъ она на бѣломъ свѣтѣ однимъ-одна, одна-одинешенька, и осѣнилъ ее духъ отчаянія. И выпрямилась Блоха, и возопила она во весь свой блошиный голосъ:
— Коли такъ, погибни, душа моя, съ филистимлянами!
И сама бросившись прямо на грозные пальцы, принялась кусать и язвить ихъ, такъ что пальцы завизжали, покраснѣли, распухли, болѣзненно щелкая дружка о дружку верхними суставами. А Блоха неистовствовала и, гордая своимъ предсмертнымъ азартомъ, воображала, что она — Самсонъ.
Но то продолжалось лишь одно мгновеніе. Въ слѣдующее — Блоха, какъ маковая росинка, чернѣла въ карающей рукѣ между перстами большимъ и указательнымъ…
— Умираю за свободу кусаться! — успѣла слабо пискнуть она. Презрительный смѣхъ кусательныхъ насѣкомыхъ былъ ей отвѣтомъ.
Ноготь щелкнулъ. Отъ Блохи осталось маленькое коричневое пятнышко. Это былъ ея единственный некрологъ. Но между кусательными насѣкомыми о ней до сихъ поръ разсказываютъ сказки дѣтямъ, заключая ихъ полезнымъ нравоученіемъ:
— Вотъ, что значатъ легкомысліе и безпринципность!
Дѣти ужасаются и научаются быть принципіальными и глубокомысленными.
Но персидскимъ порошкомъ всѣхъ ихъ, все-таки, время отъ времени посыпаютъ. И тогда они дохнутъ коллективно. И въ коллективномъ издыханіи находятъ нравственное удовлетвореніе.