Сказка о здравомысленном медведе и его недоумениях (Амфитеатров)/ДО
| Сказка о здравомысленномъ медвѣдѣ и его недоумѣніяхъ |
| Дата созданія: 1900. Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Легенды публициста. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1905. — С. 130. |
Жилъ въ нѣкоторомъ лѣсу Медвѣдь. Былъ бурый. Имѣлъ берлогу, медвѣдицу, медвѣжатъ, коихъ и питалъ, и ютилъ по мѣрѣ силъ своихъ. Кровожадностью не отличался. Настолько, что, хотя ученые числятъ медвѣдя животнымъ плотояднымъ, однако этотъ Медвѣдь мясо кушалъ всего два раза въ году: на Свѣтлый праздникъ, да на Рождество Христово. Въ остальное же время пробавлялъ себя полевыми злаками и добро-полезною лѣсною ягодою, какъ-то: морошкою, брусникою, черникою, костяникою, — ибо другіе фрукты, болѣе деликатные и питательные, въ лѣсу не росли. Когда же на морошку и на полевые злаки, въ томъ числѣ и на лебеду, бывалъ недородъ, Медвѣдь, по добродушію своему, съ готовностью грызъ кору съ молодыхъ сосенъ и даже не отказывался набивать свой желудокъ жирною глиною. Послѣ чего, однако, шибко маялся животомъ и, катаясь по землѣ въ корчахъ, ревѣлъ источнымъ голосомъ. Такъ что даже отдаленнѣйшіе звѣри лѣса тогда знали, въ чемъ дѣло, и говорили между собою:
— Медвѣдь пообѣдалъ.
А Воронъ съ сука каркалъ, носъ чистя:
— Пиршествуетъ!
И сейчасъ же, бывало, обдумаетъ про себя умною головою:
— А не слетать ли къ медвѣдевой берлогѣ — глазкомъ взглянуть: пожалуй, гурманъ-то нашъ, съ большой сытости, уже подъ сосною вверхъ лапами лежитъ, зубы ощеря, и языкъ вывѣсилъ. Потому что, по осени, докторъ Аистъ-птица за вѣрное сказывалъ: на корѣ, да на глинѣ зимы Медвѣдю не выдержать, — наука не позволяетъ.
И летѣлъ Воронъ, остря крѣпкій клювъ на чаемое медвѣжье падло, но, прилетѣвъ, только крыльями отъ недоумѣнія всплескивалъ: живъ Медвѣдь! отощалъ, инда облика на немъ медвѣжьяго не осталось, одна скелетина, а живъ — хоть пощупай, живъ! Даже серчать на него сталъ Воронъ и выговоры ему выговаривать:
— Какъ же это ты, братецъ, не по закону природы живешь, науку въ конфузъ вводишь? Никакого въ тебѣ обмѣна веществъ нѣтъ, а ты существуешь. Нехорошо. Умри. Нельзя порядочному звѣрю безъ обмѣна веществъ жить, — лѣсъ собою срамишь. Умри, пожалуйста.
А Медвѣдь отъ голода гласъ потерялъ — только натужится-синитъ:
— Я, ваше высокоблагородіе, приноровимшись.
И до того Медвѣдь въ приноровленіи своемъ дошелъ, что въ иныя зимы, когда и кора со всѣхъ молодыхъ елокъ и сосенокъ была обглодана, и жирная глина твердѣла, какъ гранитъ, промерзая подъ глубокими снѣжными сугробами, онъ даже вовсе упразднялъ обмѣнъ веществъ, а, перекрестясь, ложился въ берлогу и, заткнувъ себѣ дыханіе лапою, сосалъ оную, покуда не засыпалъ. Во снѣ же видѣлъ, будто ѣстъ убоину, заѣдаетъ медомъ, и оттого становился веселъ и сытъ. И одного только не любилъ Медвѣдь: чтобы его въ это время въ берлогѣ тревожили. Смиренъ-смиренъ, а въ этакомъ разѣ подъ лапу ему не подвернись, — такъ пополамъ и перерветъ. На что ужъ начальство: всегда къ нему Медвѣдь почтеніе и трепетъ хранилъ и даже имѣлъ пятерку за поведеніе въ аттестатѣ зрѣлости, который нѣкогда получилъ изъ Сморгонской академіи медвѣжьихъ танцевъ. Но если лѣсной объѣздчикъ будилъ Медвѣдя отъ голодной спячки, требуя звѣриныя подати и недоимки, то Медвѣдь даже и объѣздчику показывалъ клыки, а то не прочь былъ и оборвать полу объѣздчикова тулупа. Ибо, несмотря на вѣчную голодовку, силу свою Медвѣдь сохранялъ. И было это столь необыкновенно и вопреки законамъ естества, что многіе антрепренеры, даже изъ Америки, предлагали ему выгодные ангажементы показываться въ качествѣ голодающаго феномена; итальянецъ же Сукки прислалъ Медвѣдю вызовъ на состязаніе сорокадневнымъ постомъ. Но Медвѣдь, какъ былъ скроменъ и здравомысленъ, на прельщенія славы не поддавался и, отмахиваясь лапою, говорилъ:
— Гдѣ намъ! У насъ желудки простецкіе… по иностранному не горазды… Голодать же мнѣ и дома преспособно, и никтошеньки мнѣ, Медвѣдю, въ томъ не воспрепятствуетъ.
Ибо права свои Медвѣдь зналъ твердо.
Итальянцу же Сукки, на дерзкій вызовъ его, здраво-мысленный Медвѣдь просто послалъ въ отвѣтъ календарь г. Суворина, отмѣтивъ краснымъ карандашомъ дни, въ которые онъ, Медвѣдь, воздерживался отъ пищи, какъ по зависящимъ, такъ и по независящимъ отъ него обстоятельствамъ. И, какъ увидалъ итальянецъ Сукки пестроту красныхъ помѣтокъ, то болѣе къ Медвѣдю съ горделивыми вызовами не приставалъ.
Когда наступала весна, Медвѣдь сбрасывалъ съ себя зимнюю спячку и вылѣзалъ изъ берлоги.
— Живъ? — кричалъ ему съ березы Воронъ.
Медвѣдь нерѣшительно ощупывалъ себя и отвѣчалъ:
— Кажись, живъ.
— Ахъ, провалъ тебя возьми, двужильнаго! Стало быть, выдержалъ?
— Эка невидаль!
— Существуешь?
— Существую.
— Ну, существуй. А я, на березѣ сидючи, посмотрю-полюбуюсь, какъ ты теперь станешь жизнью жуировать[1].
Но и лѣтнее, сравнительно сытое, время Медвѣдь проводилъ не столько въ радостяхъ, сколько въ мысляхъ. Ибо семья у него была огромная и заботная: всѣмъ бы удались медвѣжата, да талану-счастья Богъ имъ не далъ. Въ особенности же маялся Медвѣдь со снохами своими, которыхъ, какъ на бѣду, всѣ его медвѣжата взяли изъ чужихъ лѣсовъ. Старшій Мишукъ свою медвѣдицу съ Литвы привелъ, безприданницею за красоту взялъ, да за то, что лихо на горячей плитѣ мазурку танцовала. Изъ бѣдной и разоренной, хоть и родовитой, берлоги была и, сказываютъ, страхъ за Мишука замужъ не хотѣла, — силой привезъ ее въ родимый лѣсъ, и ужъ такъ-то ли въ немъ она не ко двору пришлась! Умная была! дрессированная! Родная-то семья ея въ католической парафіи жила, такъ она, въ дѣвицахъ, каждый вечеръ къ ксендзу Бѣлякевичу на духовный отчетъ ходила. Онъ ее сперва выслушаетъ, потомъ выпоретъ, а въ ней отъ всего того патріотизмъ растетъ. Медвѣжатъ своихъ обучила ворчать и рычать на польскій голосъ, а — чуть кто по-русски рыкнетъ, тому отъ родительницы сейчасъ же головомойка:
— Не реви москалемъ! не скули схизматикомъ!
А Мишукъ-супругъ, съ своей стороны, наоборотъ, польскаго рыку слышать не могъ. Потому-что въ ранней юности онъ имѣлъ несчастіе найти въ лѣсу старый нумеръ «Московскихъ Вѣдомостей», прочиталъ отъ доски до доски и съ тѣхъ поръ, ставъ въ ряды охранителей, всюду видѣлъ козни звѣрей-инородцевъ и крѣпко отстаивалъ отъ нихъ право русскихъ медвѣдей имѣть звѣрство собственное, національное и самобытное. И вотъ — мыкнетъ ему медвѣжонокъ, обмолвится:
— Тату, хцешь менса?[2]
Такъ его всего и передернетъ, такъ и затрясетъ:
— Что-о-о? Это ты на какомъ собачьемъ языкѣ лопочешь?! Не можешь, мерзавецъ, правильно, какъ слѣдуетъ, выговорить: Тятенька, молъ, не прикажете ли, молъ, мясца-съ?
— Да намъ мама велѣла…
— Мама? А вотъ я тебѣ покажу маму!
Цопъ бѣднягу за уши, — и пойдетъ трепать. Треплетъ и приговариваетъ:
— Вотъ тебѣ менсо[3]! вотъ тебѣ мама! вотъ тебѣ — порычи у меня по-польски, вотъ тебѣ до лясу! вотъ тебѣ ксендзъ! вотъ тебѣ парафія…
Понятно, медвѣжонокъ оретъ не своимъ голосомъ. Мать прибѣжитъ отнимать, тоже реветъ:
— Буйся Бога, пане недзвѣдзь! цо ты робишь? цо ты собе мыслешь? А! пфуй! Встыдзь се, пане![4] Что ты, убить ребенка хочешь? Кожу съ него содрать? А еще гуманностью хвалишься, образованнымъ медвѣдемъ себя почитаешь: в-де, да я-ста! такихъ, какъ я, культурныхъ медвѣдей и въ Европѣ нѣтъ! За что его бьешь? Развѣ каждый медвѣжонокъ не имѣетъ права любить свой родной лѣсъ и рычать по-родному?
— Сударыня! — гремѣлъ Мишукъ, — у васъ нѣтъ родного лѣса, кромѣ той общей великой пущи, въ которой имѣетъ честь быть расположенною наша берлога, и я покорнѣйше прошу васъ не уклоняться, въ цѣляхъ непозволительнаго сепаратизма, отъ рева и рыка по общеустановленному для всей пущи образцу. А польскаго реву я, какъ патріотъ и почитатель «Московскихъ Вѣдомостей», не попущу-съ, не попущу-съ и не попущу-съ!
— Тогда ты насильникъ, извергъ, деспотъ, азіатъ!
— Прошу не ругаться, — сто чертей тебѣ въ душу! — коли я говорю съ тобою вѣжливо. Берегись: договоришься до недобраго.
— Чего отъ тебя; косолапаго, добраго-то ждать? Сказано, что медвѣдь, — медвѣдь и есть! Вонъ, у меня сестры, одна въ цесарскую землю за карпатскаго медвѣдя выдадена, другая — за нѣмцемъ Атта-Троллемъ въ Познани. Таково ли ихъ житье, какъ мое, за тобою, дроволомомъ?
— Насчетъ нѣмца ты не смѣй меня корить! Знаемъ мы нѣмца! У самихъ насъ, русскихъ медвѣдей, Атта-Тролли-то эти вотъ гдѣ сидятъ. Нѣмецъ твою сестру такъ скрутилъ, что изъ нея масло каплетъ.
— А изъ меня сыворотка, — велика привилегія! Осчастливилъ!… Нѣтъ, вѣдь что задумалъ! Сына родного рыка лишить. Этакъ ты и мнѣ, пожалуй, запретишь о родинѣ вспоминать, по родному рычать и рыкомъ римскаго Великаго Медвѣдя славословить?
— И запрещу! — храбро отвѣчалъ медвѣдь. Но проворная литвинка, бойко сложивъ лапу въ дерзкій шишъ, подносила его къ носу Мишука и говорила:
— Нравственнаго права не имѣешь!
— Та, не имѣете равственный раво-то, — поддерживала ее вторая невѣстка, тоже инородка, умыкнутая среднимъ Мишукомъ изъ окрестностей города Або.
— Ныкакой нрауствэнный право мраво не имэишь, дюша мой! — вторила третья, которую младшій Мишукъ привезъ съ Арарата, влюбясь въ нее за горбатый носъ и черную масть.
— А вотъ я тѣ, змѣя, пропишу нравственное право! — оралъ Мишукъ, а братья, которые хотя «Московскихъ Вѣдомостей» сами не читали, но слыхали о нихъ, какъ о газетѣ съ медвѣжьими вкусами, дружно поддерживали Мишука и тоже покрикивали на женъ:
— Молчать, чухонская морда!
— Не пикни, армянская образина!
— Деспотъ! тиранъ!! мучитель!!!
— Змѣя! измѣнница!!! крамольница!!!
— Варваръ!
— Предательница!!
— Сбѣгу отъ тебя! Разводъ подай! Отдѣльный видъ на жительство!
— Врешь! отъ мужа только въ гробъ, — и больше никуда.
И поднималась тутъ такая суматоха, буча, тамаша, столько вопу, крику, гаму, стону, слезъ, брани, жалобъ, проклятій, что даже въ сосѣднихъ лѣсахъ звѣри, заслышавъ эту грозную музыку, качали головами и говорили:
— Опять у медвѣдя въ берлогѣ безобразіе.
А старый медвѣдь сокрушался:
— Господи, стыда-то! сраму то! Да уйметесь ли вы хоть когда-нибудь, каторжные? Дѣти вы мои или нѣтъ? Всѣ братья, всѣ сестры, всѣ въ одной берлогѣ живете, а поладить не можете… словно бѣсноватые какіе! Того и жди, что уголовщина выйдетъ: перебьютъ другъ друга, либо что.
— Это вѣрно, — поддакивалъ Воронъ съ березы. — Гдѣ мужъ съ женою во взаимной ярости живутъ, тамъ завсегда трупьемъ пахнетъ. Я, братъ Медвѣдь, на твоихъ твердо уповаю: и когти, и клювъ наточилъ.
— Полно глупости-то врать, — огрызнулся Медвѣдь, — только и словъ у тебя: когти, да клювъ, да мертвое тѣло. Ты лучше мнѣ посовѣтуй, какъ въ семьѣ миръ возстановить? Сыновей поддерживать — нехорошо: въ лѣсу говоръ пойдетъ, что кулачнымъ расправамъ потворствую, а, я, братъ… того… къ общественному-то мнѣнію робокъ. Вѣдь, каковъ ни есть, все же не вовсе лыкомъ шитъ: въ шестидесятыхъ годахъ Сморгонскую академію первымъ кандидатомъ кончилъ… Это помнить надо!
— Что говорить! — каркнулъ Воронъ, — оно… обязываетъ!
— Сторону невѣстокъ взять? Скажутъ: старый дуракъ по бабьей дудкѣ пляшетъ, родныхъ сыновей въ обиду даетъ. Еще снохачомъ, пожалуй сочтутъ… Задача! Думаю, думаю, ничего не могу придумать, — только каждый день по три драки разнимаю… утѣшеніе!
Были у Медвѣдя и холостые медвѣжата, и о нихъ тоже сомнѣвался и печалился старый Медвѣдь:
— Какъ вы, Мишеньки, жить-то будете?
— Мы, папенька, — Мишеньки говорятъ, — живемъ хорошо, а собираемся лучше.
— Ой ли? Ну, давай вамъ Богъ. Надежды-то маловато какъ бы. Щуплые вы у меня какіе-то.
— Нѣтъ, — говоритъ одинъ, — очень много надежды, папенька. Я, папенька, нашелъ, отчего мы, медвѣди, двѣ трети года подведя животъ ходимъ. Это, папенька, все по той причинѣ, что медвѣди особнякомъ живутъ. А вотъ, если бы мы, медвѣди, на брусничныя культуры общинное пользованіе распространили, — такъ народились бы у насъ медвѣжьи сытость и благополучіе…
— Пустяки! — перебиваетъ другой, — утопія! отжившій бредъ шестидесятыхъ годовъ! Не то совсѣмъ, папенька: общиннымъ брусникоѣденіемъ въ наше время многаго не возьмешь! — А устроимте-ка мы, папенька, съ вами фабрику, да пойдемъ-ка на фабрику работать, да вотъ какъ у насъ заработная-то плата въ лапахъ забренчитъ, станемъ мы съ вами медвѣдями зажиточными.
И закипалъ тутъ между медвѣжатами великій споръ.
Одинъ кричитъ:
— Община!
Другой:
— Фабрика!
Третій:
— Усовершенствованныя формы кредита!
Четвертый:
— Это, значитъ, чтобы съ насъ остатнюю шкуру содрать?
Пятый:
— Ничего! безъ шкуры вольготнѣе!
Старый же Медвѣдь слушаетъ, качаетъ башкою, вздыхаетъ, да думаетъ про себя:
— Худо ли, хорошо ли — Богъ васъ разберетъ. Только бы, за всѣми этими спорами, безъ дипломовъ вамъ отъ Сморгони не остаться. Охъ, худо нынѣ молодому медвѣдю безъ диплома! охъ, какъ худо…
— Эхъ, папенька, — медвѣжата говорятъ, — тоже нонче и съ дипломами-то!.. Что и дипломъ, коли карьеръ нѣту?
— Ну, какъ карьерамъ не быть? Зналъ я медвѣдя одного, Топтыгина-генерала — еще Некрасовъ Николай Алексѣевичъ его біографію написалъ. Такъ онъ, какъ институтъ земскихъ начальниковъ стали вводить, сообразилъ и явился по начальству: — А какъ, спрашиваетъ, по предначертаніямъ? медвѣжьихъ угловъ сія реформа коснется или обойдетъ ихъ втуне? — Нѣтъ-съ, говорятъ, какъ можно обойти? имѣются въ виду. — Въ такомъ случаѣ, будучи знатокомъ лѣсного быта, и какъ самъ природный служилый медвѣдь, желалъ-бы послужить дѣлу порядка вѣрою и правдою. — Милости просимъ, ваше превосходительство!.. Что же бы вы, сударики, думали? До самой смерти — не то, что морошка, — безъ убоины за трапезу не садился, — вотъ оно какъ! И ни одинъ мужикъ на него съ рогатиною идти не дерзалъ, — да-съ! Вотъ какія карьеры-то бываютъ.
— Хорошо тоже, — мечтательно произноситъ четвертый медвѣженокъ, — на медвѣдихѣ богатой жениться, и чтобы берлога у нея была, и кладовка…
— Нѣтъ карьеръ! нѣтъ карьеръ! — стонутъ медвѣжата.
И поникаетъ думнымъ рыломъ старый медвѣдь: дѣтей напложено до страсти, а карьеръ, открывающихъ имъ морошечныя перспективы, что-то, и впрямь, не видать. А, что и видно, — какое-то темное, сомнительное, хищническое, что коробитъ всю душу въ старомъ Медвѣдѣ… Нѣтъ карьеръ, нѣтъ карьеръ!
Молодыя медвѣдицы — дочери, внучки — старика окружатъ.
— Вы бы замужъ, что ли, шли, — говоритъ Медвѣдь.
— Не за кого, папенька, — не берутъ. Приданаго нѣтъ.
— Да и что за радость — замужъ?! Я, папенька, феминистка!
— Это что же такое, душенька?
— А это, папенька, если я, къ примѣру сказать, въ лѣсу улей запримѣчу, такъ сейчасъ же сама изъ него весь медъ слопаю, а мужу и понюхать не дамъ…
Такъ лѣтуетъ старый Медвѣдь, въ мечтаньяхъ и разглагольствіяхъ, на брусничныхъ и морошечныхъ заросляхъ. Онъ внемлетъ, а кругомъ бредятъ карьерами и морошкою.
Бѣжитъ осень, валятся листья, отгорѣла брусника на кочкахъ… и тише медвѣжій бредъ, и рѣже мечты… и нагляднѣе, и насмѣшливѣе, вмѣстѣ съ первыми заморозками, ударяетъ медвѣжья дѣйствительность… и жмутся другъ къ другу медвѣди, и думаютъ, глядя другъ на дружку: морошка-то ау! И съ какого чорта, спрашивается, мы о ней воздушные замки строили? Дѣло-то до коры съ глиной доходитъ… Эхъ ты, жизнь медвѣжья! Кому — жить, а намъ… карьеровъ нѣтъ!..
Старый Медвѣдь смотритъ на родъ свой, и ему горше всѣхъ: самъ-то онъ притерпѣлся, а ребятъ жалко.
— Аль мы проклятые какіе, — мыслитъ онъ, — что намъ и просвѣта нѣтъ?
Надъ головой его проносится черная тѣнь, хлопаютъ мощныя крылья. Это — Воронъ.
— Чего тебѣ? — угрюмо спрашиваетъ Медвѣдь.
— Ничего, — равнодушно отвѣчаетъ вѣщая птица, — прилетѣлъ посмотрѣть, не поколѣлъ ли кто изъ васъ. Глины-то много-ли въ запасѣ?
— На исходѣ.
— Поколѣете! — убѣжденно говоритъ Воронъ и чиститъ носъ. Досадная самоувѣренность чернаго хищника производитъ въ апатической душѣ Медвѣдя внезапную реакцію.
— Натка-сь! выкуси! — восклицаетъ онъ съ послѣднею живостью, — и съ проворствомъ юркнувъ въ берлогу, — засовываетъ лапу въ пасть, и засыпаетъ, храня на рылѣ столь блаженное выраженіе, точно челюсти его пережевываютъ мясо молодого барашка. За нимъ слѣдуютъ всѣ остальные медвѣди всѣхъ возрастовъ, мастей, направленій, партій и мечтаній. Ибо всѣмъ имъ внушено отъ младыхъ ногтей: что бы надъ медвѣжьимъ родомъ не стряслось, памятуйте, дѣтушки, — спячка есть медвѣжья панацея.
— Да не зайдетъ день твой въ гнѣвѣ твоемъ! — лепечутъ они на сонъ грядущій. Воронъ, зная, что медвѣди въ занятой ими позиціи неуязвимы, съ карканьемъ летитъ прочь. И тишь воцаряется надъ медвѣжьимъ царствомъ. И только три чужачки-молодицы, медвѣдицы-инородки будятъ лѣсное эхо болѣзненнымъ, бормочущимъ бредомъ сквозь тяжелый, полный скорбныхъ видѣній, сонъ:
— Погубитель! деспотъ! Китъ Китычъ!
А мужья, видя во снѣ, будто г. Грингмутъ даромъ выслалъ имъ «Московскія Вѣдомости», отзываются шипѣніемъ:
— Змѣя! Змѣя! Змѣя!