Сказано, что Азия (Бешенцов)/ДО

Сказано, что Азия
авторъ Александр Николаевич Бешенцов

Опубл.: 1874. Источникъ: az.lib.ru

Сказано, что Азія.*)

Романъ въ 2-хъ частяхъ.

А. Бѣшенцова.

*) Солдатская поговорка.

ЧАСТЬ I.

Когда Кавказъ увидишь ты,

Остановись съ благоговѣньемъ,
И сердца съ тайнымъ восхищеньемъ

Привѣтствуй чудо красоты.

ГЛАВА I.
Буря.

Въ 830-хъ годахъ, въ южномъ Дагестанѣ, у подошвы Кавказскихъ горъ расположенъ былъ отрядъ русскихъ войскъ. Поручикъ Искринъ, находившійся въ должности адъютанта при областномъ начальникѣ, былъ посланъ съ порученіемъ по дѣламъ службы. Отношеніе туземцевъ къ русскимъ тогда были далеко не дружелюбны — и безъ конвоя путешествіе было невозможно. Конвой Искрина состоялъ изъ шести человѣкъ лезгинъ, вооруженныхъ, какъ говорится, до зубовъ, на красивыхъ лошадяхъ — особая порода, помѣсь съ карабахскими. Такой конвой не покажется страннымъ для тѣхъ, кто служилъ на Кавказѣ и ознакомился съ обычаями горцовъ. Дружба есть чувство священное для горца — и такъ-называемый кунакъ если взялся сопровождать васъ, то лелѣетъ какъ добрая нянька. Онъ не только что станетъ защищать друга до послѣдней крайности, но будетъ мстить тому, кто причинилъ бы вамъ вредъ. Честь его именно связана съ безопасностью, съ охраненіемъ друга. Такой конвой надежнѣе всякаго другаго и потому уже, что ему извѣстнѣе мѣстность и обычаи своихъ земляковъ; онъ привыкъ съ малыхъ лѣтъ ко всегдашней осторожности; а при этомъ добрый конь и мѣткость выстрѣла предупреждаютъ опасность. Молодой человѣкъ лѣтъ 24-хъ, средняго роста, красивой наружности, крѣпкаго тѣлосложенія, въ черкесскихъ шароварахъ изъ верблюжьяго сукна, въ кабардинской бараньей шапкѣ, Искринъ ѣхалъ на своемъ карабахскомъ жеребцѣ, который былъ извѣстенъ въ отрядѣ подъ названіемъ «Жучокъ», потому что былъ вороной безъ отмѣтинъ; на тонкомъ ременномъ поясѣ, стягивавшемъ стройный станъ Искрина, висѣлъ кинжалъ, а сзади заткнутъ былъ турецкій пистолетъ, черезъ плечо шашка. Съ лѣвой стороны у него ѣхалъ кунакъ его, Маматъ-Али, человѣкъ лѣтъ сорока, росту вершковъ двѣнадцати съ черной окладистой бородой, оттѣнявшей смуглое продолговатое лицо его, оживленное умными глазами. На немъ была надѣта черкеска изъ синяго тонкаго сукна, обложенная серебрянной широкой тесьмой, и шаровары верблюжьяго сукна. Онъ былъ увѣшанъ блестящимъ оружіемъ. Кожанные наговицы и чивеки, съ загнутыми къ верху носками, кинжалъ, пистолетъ, шашка и ружье. Онъ былъ старшиною селенія Джары Мдивонъ — бекомъ, въ областномъ правленіи получалъ огромное жалованье и большіе подарки отъ русскаго правительства, — а по частымъ сношеніямъ съ Искринымъ, онъ съ нимъ сдружился и назвался кунакомъ его, что всегда не нравилось старому слугѣ Искрина — Семену, который смотрѣлъ на лезгина искоса и называлъ его змѣей. Маматъ-Али былъ однимъ изъ тѣхъ лезгинъ, которые имѣютъ вліяніе на своихъ соотечественниковъ, основанное на уваженіи ихъ къ удальству. Чѣмъ болѣе отчаяннымъ прослылъ кто разбойникомъ, чѣмъ значительнѣе добыча грабежа его, тѣмъ болѣе имѣетъ тотъ права на уваженіе своихъ сосѣдей; они его боятся — и ближайшій къ нему сосѣдъ съ удвоенною осторожностію запираетъ на ночь двери своей сакли и ложится спать не иначе какъ съ заряженнымъ пистолетомъ и кинжаломъ подъ изголовьемъ.

Съ правой стороны Искрина ѣхалъ вѣрный слуга его, Семенъ, человѣкъ лѣтъ пятидесяти, небольшаго роста, широкоплечій; свѣтлорусые съ просѣдью усы и бакенбарды въ безпорядкѣ сплетались съ морщинами загорѣлаго лица его. Онъ сопровождалъ своего господина во всѣхъ экспедиціяхъ и былъ всей душой ему преданъ; онъ пѣстовалъ его ребенкомъ и, не смотря на старость своихъ лѣтъ, не хотѣлъ разстаться съ нимъ, когда тотъ былъ посланъ въ Грузію. Типъ тѣхъ старинныхъ дядекъ, которыхъ къ сожалѣнію въ наше время уже не встрѣчаемъ. Ни просьбой, ни приказомъ, ни хитростію не могъ Искринъ добиться, чтобы этотъ, упрямый старикъ оставался на мѣстѣ и не слѣдовалъ всюду за нимъ, какъ тѣнь, какъ вѣрная собака. Онъ ѣхалъ на черноморскомъ сѣромъ конѣ, съ вьючными сумами въ торокахъ гусарскаго сѣдла, съ заряженными пистолетами въ кабурахъ; на поясѣ у него висѣлъ кинжалъ, который онъ чаще употреблялъ для приготовленія битковъ въ походѣ; огромная фляжка съ ромомъ болталась у него на ремнѣ черезъ плечо, къ которой, надо сознаться, дядька любилъ прикладываться, чаще чѣмъ его питомецъ; черезъ другое плечо тоже на ремнѣ висѣла длинная кожанная киса съ табакомъ и короткій черешневый чубукъ — къ этому снадобью Семенъ не имѣлъ никакого влеченія и называлъ мерзостью.

Впереди ихъ ѣхало двое лезгинъ и трое сзади. Сверхъ того, Саркизъ армянинъ духанщикъ^[1], отправлявшійся по своимъ торговымъ дѣламъ, просилъ Искрина позволить присоединиться къ его каравану. Искринъ, зная какъ ловки и полезны эти люди на Кавказѣ, былъ очень радъ такому пріобрѣтенію, тѣмъ болѣе что онъ могъ служить ему переводчикомъ^[2]. Дорога шла, извиваясь у подошвы горъ, между кустовъ дикаго жасмина, покрытыхъ бѣлыми цвѣтами, издававшихъ сильнѣйшій ароматъ. Только-что подъѣхали къ лѣсу, вдругъ лезгины, имѣвшіе свои ружья за спиной на ремняхъ, перекинули ихъ очень ловко на правыя плеча въ висячее горизонтальное положеніе, придерживая правою рукой. «Али что запримѣтили?» увидавъ это, сказалъ Семенъ. «Нѣтъ», отвѣчалъ Манатъ-Али, который уже научился нѣсколько говорить и понимать по русски, и черезъ Саркиза объяснилъ, что это они дѣлаютъ изъ предосторожности, имѣя такимъ образомъ ружье на готовѣ, — такъ что врагъ, мелькнувшій впереди, успѣетъ только развѣ вздохнуть, прежде чѣмъ пронижетъ его пуля. «Эка злоба-то, подумаешь!», бормоталъ Семенъ: «а мы съ этими антихристами дружимся. Кунакъ, другъ-де, говоритъ. Чортъ! Господи прости. Вотъ другъ, такъ ужъ другъ!» продолжалъ онъ, присвиснувъ и кликнулъ: «Мерлушка!» Онъ такъ называлъ бѣлаго пуделя, по свойству его курчавой шерсти, — и собака съ визгомъ бросилась на морду его сѣраго коня. «Ужъ онъ, братъ Саркизъ, къ Сѣрку ни кого не подпуститъ, а походомъ у артельныхъ лошадей сѣно таскаетъ, да ему носитъ».

— Ну это, Власычъ, замѣтилъ Саркизъ, — онъ вѣрно у тебя перенялъ.

Всѣ засмѣялись.

— Прямая ты армяшка, сказалъ раздосадованный старикъ. — По русской пословицѣ: «голодной кумѣ все хлѣбъ на умѣ». Вотъ и ты наровишь, какъ-бы тебѣ что счепаулить^[3], такъ и объ другихъ думаешь. Я, вотъ видишь ты, ломтя хлѣба не съѣмъ, не оставивъ по кусочку Сѣрку да Мерлушкѣ, — ни за что не растанусь съ ними, если баринъ захочетъ продать ихъ. Свои кровныя денежки внесу, А ты, чихирная душа, чай жену отдашь, какъ увидишь деньги… Между тѣмъ вдругъ стало пасмурно, солнце мгновенно скрылось за горы, не давъ даже полюбоваться на великолѣпную картину своего заката, какъ бываетъ въ долинахъ, гдѣ оно оставляетъ какъ бы воспоминаніе о себѣ — слѣдъ — розовый сумракъ. Вѣтеръ вдругъ, какъ бѣшеный звѣрь, вырвался изъ ущелья и нанесъ громаду черныхъ тучъ на темно-голубое небо….

Поднялась страшная буря, дождь полилъ какъ изъ ведра, въ горахъ сдѣлалась ужасная темнота. Потоки съ ревомъ бросились съ горъ и такъ наводнили узенькую дорожку, что путешественники ѣхали, какъ будто вдоль рѣчки. Положеніе Искрина становилось весьма непріятнымъ. Застигнутый въ горахъ ночью и бурей, въ странѣ еще мало извѣстной и наполненной непріятелемъ, онъ не зналъ что дѣлать; ни гдѣ не видно было надежнаго пристанища.

Почтенный нашъ Семенъ, промоченный до костей, не смотря на то, что не разъ прикладывался къ благодѣтельной фляжкѣ, дрожалъ какъ въ лихорадкѣ и пробуждалъ въ себѣ энергію, думая вслухъ. "Умереть не диковинка, не страшно и не стыдно, говорилъ онъ, — за православную церковь, за батюшку русскаго царя, за мать родную землю, такъ и подобаетъ воину въ битвѣ съ врагами не щадить живота своего; но умереть, подъ кинжаломъ этихъ, оборванныхъ разбойниковъ — срамъ, а еще хуже попасть къ нимъ въ полонъ. Говорятъ — окаянные разрѣжутъ кожу на подошвѣ ногъ, да насуютъ туда конскаго волоса, такъ что и ступить нельзя, водятъ нагишомъ да издѣваются надъ тобой. Господи, помилуй насъ отъ эдакой напасти! Лучше сверзиться въ пропасть, пусть съѣдятъ лютые звѣри. Батюшка, Александръ Андреевичъ! вскричалъ онъ, обращаясь къ Искрину, — пристрѣли ты меня ради Христа, если въ полонъ попадемся. Пусть не достается басурманамъ на поруганіе моя христіанская душа на старости лѣтъ!

— Полно врать, старый! отвѣчалъ ему Искринъ съ досадой. — Развѣ я отдамся въ плѣнъ живой? а покудова я живъ и ты будешь цѣлъ. Богъ милостивъ! — Буря становилась все сильнѣе и сильнѣе. Удары грома съ ужаснымъ гуломъ раздавались въ ущельѣ — и раскаты долго и протяжно грохотали по хребтамъ горъ. Вѣковыя деревья вырывало съ корнемъ и съ трескомъ свергало въ пропасти. Все это повторялось страшнымъ эхомъ. Молнія безпрерывно освѣщала глубину темныхъ ущелій. Въ эти моменты видны были кучки хищныхъ шакаловъ, испуганныхъ бурей, прижавшихся другъ къ другу и присоединявшихъ свои завыванія къ воплямъ стихій.

— А что, Маматъ-Али, спросилъ Искринъ, — случалось-ли тебѣ видѣть такую бурю въ твоихъ путешествіяхъ?.. ты, говорятъ, постранствовалъ таки довольно по Кавказу…

— Бывало! отвѣчалъ тотъ.

— Я думаю, ужъ тебѣ надоѣло шататься, продолжалъ Искринъ, — не взманить снова охота покинуть семейство и домъ. Ты богатъ, въ почетѣ, чего-же еще надо.

— Не знаю, отвѣчалъ кунакъ: — бываетъ такое время: одолѣетъ скука. Такъ что бросишь все, да и уѣдешь куда глаза глядятъ. Вотъ, видишь ты, у насъ такой обычай: каждый лезгинъ обязанъ сдѣлать путешествіе, хоть разъ въ жизни. Какъ начинаетъ пробиваться усъ у молодца, онъ сѣдлаетъ коня, снимаетъ со стѣны завѣтное оружіе предковъ и отправляется искать славы и добычи и выростить себѣ бороду. До той поры онъ не найдетъ себѣ жены въ околодкѣ. У насъ дѣвушка не выйдетъ замужъ за человѣка, какой-бы красавецъ онъ ни былъ, покудова онъ не отличится въ ратныхъ подвигахъ; а какъ молодецъ возвратится съ добычей, такъ есть изъ чего и калымъ^[4] внести за невѣсту. Тогда ужъ выбираетъ себѣ въ жены любую дѣвушку — и даже не одну; тогда только онъ и въ джаматѣ^[5] имѣетъ голосъ. А кому посчастливится и понравится ходить за добычей, того ужъ дома не удержишь, покудова старость лѣтъ не усадитъ у домашняго огонька, гдѣ будешь разсказывать молодежи объ сцоей удали, или покудова не уложитъ охотника навсегда въ неоправленную постель — вражеская пуля. У насъ во всемъ изобиліе, денегъ только нѣтъ; большихъ трудовъ да заботъ прилагать не къ чему, дѣлать нечего, скучно, — и поѣдешь по неволѣ помолодцовать, да поискать добычи.

Вдругъ, утѣшительный, какъ голосъ друга, раздался лай собакъ въ отдаленіи.

— Эй, Саркизко! вскричалъ Семенъ, — никакъ чекалки проклятыя взвыли? плохо, брать, не сдобровать намъ!

— Нѣтъ, отвѣчалъ Саркизъ, — это собаки лаютъ, видно не подалеку селеніе.

И дѣйствительно въ сторонѣ замелькали огни.

— Посмотри-ка, Маматъ-Али, сказалъ Искринъ: — это должны быть Мацехи. Судя по времени, намъ бы давно ужъ надо быть тамъ; по не мудрено, что мы сбившись съ дороги, объѣхали кругомъ. Маматъ-Али, осмотрѣвшись вокругъ, отвѣчалъ положительно: "Нѣтъ! мы дѣйствительно сбились съ дороги, но какое тутъ селеніе, я рѣшительно не помню.

— Досадно! продолжалъ Искринъ, — а я надѣялся славно поужинать у Цоторъ-Оглы. У него ханымъ^[6] мастерски дѣлаетъ пловъ и шашлыкъ, да я думаю, что для кунака и русской бузы^[7] бутылочка найдется. Надо сказать правду, онъ молодецъ. Какъ ты думаешь, Маматъ-Али?

— Правда, конечно, правда, отвѣчалъ Маматъ-Али. — Поискать такого у насъ въ Джамарахъ^[8], да пожалуй не найдешь. Когда въ джаматѣ что скажетъ, такъ вѣрно; ломай пожалуй себѣ голову на досугѣ, а лучше не придумаешь. Да ему можно пить русскую бузу — у него отецъ-то былъ русскій.

— Какимъ это манеромъ? спросилъ Искринъ: — разскажи пожалуста это любопытно.

— Вотъ видишь, отца его звали Цоторъ,^[9] продолжалъ Маматъ-Али. — Онъ былъ солдатомъ взятъ въ плѣнъ, давно, въ большой Чечнѣ, а проданъ къ намъ въ горы. Его купилъ Гамзатъ-Бекъ за нѣсколько барановъ; днемъ онъ работалъ въ цѣпяхъ, а ночью опускали его въ ровъ, изъ котораго, скованный, онъ выдти не могъ. Онъ сдѣлался боленъ. Дочь Гамзатъ-Бека сжалилась надъ нимъ и стала его лечить. Каждый вечерь носила ему лекарство и пищу въ ровъ — и онъ выздоровѣлъ. Зюльма въ него влюбилась и продолжала навѣщать его. Гамзатъ-Бекъ, узнавъ объ этомъ, разсердился и велѣлъ казнить дочь свою и его. Присуждено было закидать ихъ каменьями. Когда Цотора привели на площадь — и онъ увидѣлъ Зюльму зарытую стоя по грудь въ землю, онъ поблѣднѣлъ — и какъ онъ былъ силы необыкновенной, то вырвался изъ рукъ стражи, взмахнулъ скованными руками, ударилъ объ камень цѣпью и она разбилась, все это было дѣломъ момента. Стражи хотѣли снова схватить его, но онъ одного убилъ кулакомъ, на которомъ еще остался обрывокъ цѣпи, другаго сбилъ съ ногъ, бросился на колѣни предъ Гамзатъ-Бекомъ и сказалъ: «Ты можешь насъ убить обоихъ — меня и Зюльму, — но за что? Что мы сдѣлали? полюбили другъ друга? Да вѣдь солнце свѣтитъ, рѣка течетъ, человѣкъ любитъ… Я не гяуръ, я правовѣрный^[10]; великъ Аллахъ и Магометъ пророкъ его! Пожалѣй дочь свою — она будетъ, можетъ быть, скоро матерью, матерью моего ребенка. Я не уйду отъ нихъ никуда, у меня нѣтъ ни роду, ни племени; я сирота, моя родина далеко отъ сюда — въ Сибири. Тамъ солнце такъ не грѣетъ и луга не покрыты такими цвѣтами, деревья не ломятся отъ такихъ плодовъ. Теперь я твой плѣнникъ, — буду твоимъ сыномъ, заработаю тебѣ вдесятеро. Для меня краше всѣхъ цвѣтовъ — красота Зюльмы, а цвѣтъ глазъ ея ярче солнца краснаго. Прости насъ!». Эти слова такъ растрогали весь джаматъ, что всѣ присутствовавшіе единогласно стали упрашивать Гамзатъ-Бека — и онъ простилъ виновныхъ. Мулла ихъ благословилъ — и вотъ сынъ ихъ, котораго ты знаешь, этотъ самый Цоторъ-Оглы.

— Гдѣ-же отецъ его? спросилъ Искринъ.

— А ужь этого не могу сказать, не знаю навѣрно, отвѣчалъ Маматъ-Али. — Когда русскіе пришли въ Дажры, сдѣлалось всеобщее возстаніе; онъ, говорятъ, былъ взятъ въ плѣнъ. Его судили, какъ бѣглаго, прогнали сквозь строй, но онъ не вынесъ наказанія.

А буря все свирѣпѣла. Хотя эти мѣста во время кампаніи и сдѣлались Искрину довольно знакомыми, но въ такую бурю самая твердая память съ толку собьется. Онъ ни какъ не могъ припомнить, какое селеніе тутъ находилось. «Да поѣдемъ, сказалъ Маматъ-Али: — пристанище путнику, по нашимъ обычаямъ, каждый дать долженъ: вѣдь — путешественникъ, переступившій порогъ дома, есть для хозяина лицо священное». Вдругъ всторонѣ вспыхнуло сильное пламя, зарево освѣтило долину, покрытую лѣсомъ. Огонь сквозилъ въ чащѣ деревьевъ.

— Эй! Семенъ! сказалъ Искринъ: — посмотри-на, ужъ это не нашъ-ли отрядъ какой-нибудь?.. огонь что-то очень великъ.

— А что, отвѣчалъ слуга, — и впрямь пожалуй такъ.

— А можетъ загорѣлось селеніе, замѣтилъ Саркизъ.

— Во всякомъ случаѣ, сказалъ Маматъ-Али — это не могутъ быть глуходары, имъ время еще не пришло. Они больше осенью пускаются на добычу.

— Поѣдемъ, отвѣчалъ Искринъ.

— Если даже и они, то не ждутъ гостей въ такую бурю; мы съ ними подѣлимся добычей, замѣтилъ Маматъ-Али.

— Чортъ побери! вскричалъ Семенъ, — только и слышишь, что глуходары да глуходары — да что они на деревьяхъ что-ли живутъ, Саркизко спроси-ка у кунака-то.

— Маматъ-Али разсмѣялся и отвѣчалъ: — «глуходарами» называютъ племя живущее въ горахъ, у нихъ земля безплодная, они хлѣба почти не сѣютъ и чрезвычайно бѣдны. Все ихъ достояніе заключается въ небольшомъ количествѣ скота и овецъ. Во время лѣтняго жара мы отгоняемъ свой скотъ къ нимъ и платимъ за сбереженіе. Весь промыселъ ихъ состоитъ въ буркахъ, они добываютъ каменную соль, которую и промѣниваютъ на хлѣбъ жителямъ долинъ. На лѣто остаются у насъ обработывать землю, получаютъ часть собраннаго хлѣба, а по окончаніи полевыхъ работъ остаются въ лѣсахъ и занимаются разбоемъ, покудова не наступитъ зима и не обнажитъ лѣса^[11]. Винтовка за спиной, кинжалъ на поясѣ, мѣшокъ кукурузной муки за плечами, десятка два патроновъ за пазухой — и онъ готовъ въ походъ^[12].

ГЛАВА II.
Пожаръ.

Усталые, измученные путешественники, все спускаясь въ долину, пробирались шагъ за шагомъ сквозь чащу лѣса, по узенькой тропинкѣ, направляя свой путь на огонь, — наконецъ услышали шумъ рѣчки и подъѣхали къ берегу. Хотя рѣчки на Кавказѣ вообще мелки и дно имѣютъ каменистое, но во время дождя вдругъ наполняются водой, такъ что переправа чрезъ нихъ дѣлается чрезвычайно трудной и опасной. Быстро, съ шумомъ неслась рѣка, увлекая по теченію обломки деревъ, разбивая ихъ въ щепы о прибрежныя скалы. Освѣщенная заревомъ, она текла какъ густая лава темно-фіолетоваго цвѣта. Всадники смѣло бросились въ кипучія волны рѣки. Тамошнія лошади привычны къ этимъ переправамъ и сильно борятся съ быстротой потока, то увлекаемыя имъ внизъ по теченію, то выбираясь снова изъ пучины. Вода обмывала ихъ шеи. «Что, братъ, Сѣрко» вздыхая говорилъ Семенъ: «не думали мы съ тобой ныньче плавать, да вотъ привелъ Богъ покупаться, нечего дѣлать: отдувайся, голубчикъ мой, усталъ сердечный. Прикажите сударь, продолжалъ онъ, обращаясь къ Искрину, — этимъ нехристямъ хоть сумы-то наши взять на плеча; здоровы, небось, не околѣютъ! а то подмочимъ пожалуй, да и Сѣрку-то вѣдь больно тяжко, вишь какъ запыхался! Я бы на себя набросилъ — на мнѣ и такъ много кое чего навѣшано; эта прорва-табачище тутъ, какъ бы не подмочить его!». Послѣ довольно долгаго плаванія выбрались наконецъ на берегъ и очутились на хуторахъ. Передъ ними открылось страшное зрѣлище и вмѣстѣ съ тѣмъ великолѣпная картина. Отъ грозы загорѣлось нѣсколько шалашей, устроенныхъ изъ плетня и окутанныхъ камышомъ. Это былъ не пожаръ, а фейерверкъ: каждый шалашъ загорался вдругъ кругомъ и, какъ огненная пирамида, исчезалъ въ нѣсколько минутъ… Но ужасенъ былъ плачъ дѣтей, испуганныхъ пожаромъ, крикъ матерей, спасающихъ ихъ отъ огня; страшны были блѣдныя, испуганныя лица, озабоченныя чувствами самосохраненія, мелькавшія какъ тѣни среди этого пламени. Вся картина рѣзко оттѣнялась глубокимъ мракомъ земли и неба. Шалаши были построены не въ порядкѣ и довольно отдаленно одинъ отъ другаго, а промежутки между ними покрыты густымъ лѣсомъ. Деревья, обмокшія отъ дождя, остановили дѣйствіе огня — и пожаръ прекращался. Стволы деревьевъ были оплетены вьющимися растеніями, на вершинѣ ихъ милліоны птичекъ, укрывшихся отъ бури въ чащѣ листьевъ, стаями кружились въ воздухѣ…

Первымъ движеніемъ Искрина было скакать на помощь погибавшимъ, но конь его вдругъ захрапѣлъ и бросился всторону. Искришь услышалъ слабые стоны, слѣзъ съ коня, наклонился — и увидѣлъ женщину, лежавшую въ густой травѣ; верхняя одежда на ней обгорѣла и еще тлѣлась мѣстами. Волосы въ безпорядкѣ были разметаны по плечамъ ея, на поясѣ висѣлъ маленькій кинжалъ. Она была безъ чувствъ, ребенокъ плакалъ около нея. Маматъ-Али поскакалъ съ товарищами въ селеніе. Саркизъ тоже направилъ свой путь стороной къ мѣсту пожара — въ духѣ промышленности: провѣдать, не будетъ ли какого выгоднаго пріобрѣтенія. Искринъ остался съ своимъ вѣрнымъ Семеномъ возлѣ погибавшей. Онъ почерпнулъ шапкой воды, началъ плескать ей на лицо, потомъ взялъ у старика фляжку съ ромомъ и сталъ растирать ей виски…

— Ну, батюшка, вотъ ужъ это не дѣло такъ не дѣло, ворчалъ Семенъ, — тратить по пустому! Ожить — такъ и безъ того оживетъ.

Чрезъ нѣсколько минутъ женщина вздохнула.

— Спасена! вскричалъ Искринъ съ радостію.

— Что и говорить, слава Богу, ожила душа некрещеная… Умирала-бы! туда ей и дорога, ворчалъ Семенъ сквозь зубы, держа лошадей въ поводу. Женщина открыла глаза, которые какъ будто чего-то искали. Искринъ догадался и подалъ ей ребенка. Она съ чувствомъ благодарности взглянула на него — и схвативъ поспѣшно ребенка, прижала его къ груди. Малютка сейчасъ обнялъ рученками ея шею и крѣпко прижался къ ней.

— Ну-ка, Семенъ, сказалъ Искринъ: — теперь привяжи лошадей къ дереву, наруби дровъ и разведи огня.

— Сейчасъ! отвѣчалъ слуга; онъ былъ мастеръ этого дѣла, но мокрыя дрова горѣть не хотѣли, долго возился онъ съ ними, пока наконецъ костеръ дровъ запылалъ. Искринъ разостлалъ бурку и усадилъ на нее бѣдную женщину, которая дрожала какъ въ лихорадкѣ, далъ ей выпить глотокъ рому, и она согрѣлась. Дождь пересталъ, дрова разгорѣлись и огонь освѣтилъ всю картину. Когда Искринъ разглядѣлъ лицо этой женщины, оно поразило его красотой, не смотря на блѣдность, страшную худобу и явные слѣды изнеможенія отъ продолжительныхъ болѣзней; но въ черныхъ глазахъ опушенныхъ длинными рѣсницами, еще не обсохшими отъ слезъ, видѣнъ былъ пламень жизни, исполненный притягательной силы.

Искрину стало жарко, не смотря на то, что на немъ тяготѣло обмокшее платье. Ему казалось, что это лицо ему было знакомо. Ему было совѣстно смотрѣть на нее пристально, а не хотѣлось отвести глазъ въ сторону; такъ она была привлекательна.

— Лучше-бы вы, батюшка, объ себѣ позаботились! сказалъ Семенъ, подавая барину сюртукъ, который вынулъ изъ переметной сумы и обогрѣлъ у огня. — На васъ черкеска-то хоть выжми, такъ и льетъ изъ нея!.. Искринъ не отвѣчалъ ему и стоялъ какъ вкопанный, не спуская глазъ съ прекрасной женщины; онъ старался припомнить, гдѣ видѣлъ ее. Она какъ будто осердилась или испугалась: отворотившись отъ молодаго человѣка, она сѣла спиною къ огню и стала распущенными волосами прикрывать грудь свою, ей было стыдно, румянецъ какъ молнія вспыхнулъ на блѣдныхъ щекахъ ея. Это движеніе заставило Искрина отойдти. Но взглянувъ на нее издали, онъ увидѣлъ, что изъ глазъ ея, обращенныхъ на ребенка, катились слезы, а улыбка какъ утренняя заря сквозила на розовыхъ губахъ.

— Полно вамъ, сударь, зариться-то на нее, бормоталъ Семенъ, — вѣдь это грѣхъ! Можетъ въ ней сатана сидитъ, Господи прости! Ишь какъ у нее глаза-то свѣтятся, словно у кошки!..

Освѣщенная сзади, эта картина была превосходна. Лицо женщины было въ тѣни, но абрисъ его и обнаженныхъ плечъ, какъ бы обведенный огненной чертой, отдѣлялся отъ темной массы и лѣса и ночи. Искринъ подошелъ къ ней ближе, она опустила длинныя рѣсницы. Какъ хотѣлось ему заглянуть подъ нихъ, прочесть въ глазахъ повѣсть сердца! Долго онъ на нее глядѣлъ — и чѣмъ больше, тѣмъ сильнѣй было желаніе поговорить съ ней. Но какъ? Онъ не зналъ мѣстнаго нарѣчія. Но привычкѣ русскихъ къ скорѣйшему способу знакомства, онъ вынулъ изъ кармана нѣсколько червонцевъ и хотѣлъ дать ихъ красавицѣ, едва, прикрытой лохмотьями.

Но можно представить себѣ удивленіе Искрина, когда бѣдная женщина оттолкнула слегка его руку, сказавъ ломанымъ русскимъ языкомъ, которому грузинки умѣютъ придать особенную прелесть: «не обижай меня!», и крупныя слезы градомъ брызнули изъ черныхъ глазъ ея и падали одна за другой на обнаженную грудь. Искринъ быстро опустилъ деньги въ карманъ. Ему было совѣстно, неловко. Семенъ, услыхавъ это, началъ креститься, приговаривая: «Съ нами крестная сила! ну такъ и есть, вѣдь я не ошибся».

— Да кто-же ты? спросилъ женщину изумленный и сконфуженный Искринъ.

— Я грузинка! сквозь слезъ едва могла выговорить бѣдная женщина.

— Прости меня! сказалъ Искринъ, — я не хотѣлъ оскорбить тебя, но, не зная языка, не умѣлъ иначе выразить моего участія къ тебѣ. Еще разъ прошу тебя, прости меня…

— Господи! что это съ нимъ сдѣлалось? Бѣдный баринъ! Она его околдовала, говорилъ Семенъ. И съ этими словами Семенъ горько заплакалъ и повалился къ ногамъ Искрина. "Родимый ты мой! не погуби себя и меня! вѣдь уже сказано, что басурмане… Брось ты ее, да уѣдемъ скорѣй куда глаза глядятъ.

— Полно, Семенъ, что ты съ ума сходишь! отвѣчалъ Искринъ. — Вѣдь она такая же христіанка, какъ и мы съ тобой. Ее вѣрно лезгины въ плѣнъ захватили, надо спасти бѣдняжку.

— Какъ! что ты сударь говоришь? вскричалъ Семенъ, — не ужъ-то? Ахъ, голубка ты моя, Господи прости меня грѣшнаго, а я ругалъ ее, окаянный! Вѣрно ей сердечной варвары напихали въ подошву волосу, что она ходить-то не можетъ.

Грузинка подняла на Искрина свои черные бархатные глаза и протянула ему свою маленькую, нѣжную руку.

Словно пелена спала съ глазъ Искрина. — Майко!.. вскричалъ онъ съ восторгомъ — схватилъ ея руку и хотѣлъ прижать ее къ губамъ, но она быстро отдернула ее и, закрывъ глаза, зарыдала. Малютка испугался и тоже заплакалъ.

ГЛАВА III.
Обѣдъ.

Въ поясненіе предъидущихъ главъ, надо вернуться къ прошлому, къ жизни и событіямъ, которыя могутъ показаться невѣроятными нынѣшнему поколѣнію, но тѣмъ не менѣе мы поведемъ о нихъ разсказъ такъ же просто и безъискуственно, какъ они совершались въ дѣйствительности.

Года за два до описываемыхъ происшествій, въ счастливой Кахетіи жилъ грузинскій князь Омарджидзе; онъ былъ богатымъ землевладѣльцемъ и храбрымъ офицеромъ, служилъ въ русской службѣ въ чинѣ полковника, потомъ много лѣтъ командовалъ грузинской милиціей и былъ не одинъ разъ посылаемъ укрощать бунтовавшихся джарцовъ^[13].

Окончивъ поприще военной службы, разбитый параличомъ, князь мирно доживалъ остатокъ дней своихъ, въ прекрасномъ помѣстьѣ Синоцхалѣ, живописно расположенномъ на склонѣ горы, покрытой виноградными садами. Домъ князя, каменный, съ плоской крышей, былъ окруженъ крытыми террасами, защищавшими его отъ солнечнаго жара. Снаружи по стѣнамъ дома и колоннамъ террасъ, до самой крыши, вился цвѣтущій плющъ и виноградныя лозы. Съ вершины горъ, покрытыхъ мелкимъ кустарникомъ, вытекалъ источникъ чистой студеной воды, разбивался объ скалу и падалъ съ шумомъ, каскадой, потомъ у подошвы, раздѣлясь на нѣсколько рукавовъ, тихо орошалъ виноградники; но запруженный въ долинѣ, образовалъ огромное озеро, на противоположной сторонѣ котораго широко раскидывалось селеніе Князевыхъ крестьянъ. У запруда была построена водяная мельница.

Семейство князя состояло изъ жены его, княгини Тамары, дочери княжны-Майко и сына князя-Ираклія, служившаго въ *** полку и находившагося въ отпуску для излеченія ранъ, полученныхъ имъ въ турецкую войну.

Стоялъ безподобный сентябрскій денекъ, жаръ солнца смягчался осеннимъ вѣтеркомъ, густая зелень садовъ мѣстами уже пестрѣла отъ желтѣвшихъ листьевъ и красноватыхъ плодовъ, еще уцѣлѣвшихъ на деревьяхъ. Въ тѣни винограднаго свода, подъ которымъ висѣли огромныя янтарныя гроздья, на разосланныхъ коврахъ приготовленъ былъ обѣдъ. Вокругъ положены были шелковыя подушки.

Въ концѣ сада находилось длинное, каменное строеніе безъ оконъ, покрытое весьма искусно камышемъ; стѣны его были не высоки и обсыпаны снаружи пескомъ до самой крыши; оно имѣло только одно отверстіе: входъ — и то довольно низкій, и называлось маранъ или винохранилище. Внутренность его представляла обширный сарай, въ которомъ возвышалось нѣсколько десятковъ небольшихъ кургановъ изъ песку съ известью, надъ ними стояли врытыя дощечки съ надписями разныхъ годовъ и назначенія. Въ это святилище передъ самымъ обѣдомъ сошолъ хозяинъ съ гостившимъ у него другомъ, княземъ Бурдюкадзе, и толпою слугъ. Князь Омарджидзе приказалъ людямъ разрыть одинъ изъ кургановъ двадцатыхъ годовъ — открылся колодезь вина. Это былъ глиняный кувшинъ, выдѣланный и обозженный въ землѣ, величиною въ нѣсколько сороковыхъ бочекъ. Князь почерпнулъ изъ него вина серебрянымъ азарпешемь или ковшемъ, украшеннымъ бирюзой и сердоликами, и подалъ его своему старинному пріятелю, сказавъ: алла верды. Этотъ кувшинъ заповѣдали отрыть въ день посѣщенія дорогаго гостя; десять лѣтъ это вино не знало свѣта и воздуха — должно быть не дурно. Князь Бурдюкадзе, принявъ азарпешъ съ виномъ, обнялъ своего друга, сказавъ: якичіолъ^[14], и выпилъ вино, прищелкивая языкомъ и приговаривая: юфъ, юфъ, юфъ!! Это значило, что вино было дѣйствительно отличное. Друзья, обнявшись, пошли подъ тѣнь виноградниковъ, гдѣ семейство князя ожидало ихъ обѣдать.

Такъ какъ общество, собравшееся за обѣденнымъ столомъ, отнюдь не похоже на тѣ, какія мы привыкли соединять съ мыслью о званомъ обѣдѣ, то мы позволимъ себѣ подробнѣе обрисовать каждаго изъ присутствующихъ. Княгиня Тамара была лѣтъ сорока пяти, высокаго роста и полная; рѣзкія черты восточной красоты ея оживлялись необыкновенно-доброй и чистосердечной улыбкой. Она была въ шелковомъ платьѣ темнаго цвѣта, съ широкимъ пунцовымъ поясомъ; черная богатая повязка, шитая золотомъ и унизанная жемчугомъ плотно обхватывала ея голову, а поверхъ ея лечакъ, или кружевная, закинутая назадъ, вуаль, прикрывала часть ея лица и шеи.

Княжнѣ Майко едва минуло пятнадцать лѣтъ; высокаго роста, стройная, какъ молодая пальма, которая гнется отъ вѣтра, она была замѣчательной красавицей; лицо и полуоткрытая грудь — бѣлизпы снѣга нагорпаго, до котораго, свободно пробѣгая, касался только вѣтеръ и на который любопытный взглядъ вблизи и пристально еще не заглядывался. Узепькая бархатная повязка съ гирляндой цвѣтовъ, вышитыхъ бисеромъ, осѣняла это дѣвственное чело; черно-синеватые, мягкіе и глянцовитые, какъ шолкъ, — локоны волосъ ея, ласкаясь около лица, падали на шею античной формы; глаза, какъ у серны съ какимъ-то тайнымъ любопытствомъ скрытно и быстро перебѣгали съ одного предмета на другой; ротъ словно гранатовый цвѣтокъ, съ привѣтной улыбкой, образовалъ на розовыхъ щекахъ ея восхитительныя ямочки; когда она улыбалась, открывались бѣлые зубы, какъ нанизанный на ниткѣ жемчугъ. На ней было шелковое платье малиноваго цвѣта, спереди застегнутое туго крючками, оставляя верхнюю часть груди нѣсколько открытой и возвышенной; полная юбка, во множествѣ складокъ, падала почти до пола, такъ что она должна была, приподнявъ, поддерживать ее, чтобы дать свободу движенію крошечныхъ ногъ, скромно выглядывавшихъ изъ подъ шелковыхъ неплави^[15] голубаго цвѣта, отороченныхъ узенькимъ золотымъ галуномъ; онѣ были обуты въ узорчатые персидскіе чулки и въ сафьяпные красивые башмаки — родъ туфель, которыя она сбросила вступая на коверъ.

Мать и дочь почтительно поклонились гостю и сѣли, поджавши подъ себя ноги. У молодыхъ грузинокъ это движеніе совершается чрезвычайно быстро и граціозно; — широкая юбка ихъ платьевъ вдругъ надувается какъ шаръ, и съ шумомъ опадая, драпируетъ члены тѣла.

Князь Бурдюкадзе былъ лѣтъ шестидесяти, средняго росту, полный; одутловатое его лицо было покрыто лакомъ испарины; красный широкій носъ доказывалъ, что онъ не былъ врагомъ кахетинскаго вина; затылокъ въ два яруса лежалъ на засаленномъ позументѣ черкески. Онъ сняль папахъ и поклонился, голова его была совершенно обнажена отъ волосъ, густыя сѣрыя брови соединялись вмѣстѣ; заплывшіе жиромъ глаза лѣниво изъ-подъ нихъ выглядывали; длинные сѣдые усы прикрывали огромный ротъ и соединялись съ небольшой подстриженной бородой. На князѣ былъ архалукъ, прежде краснаго цвѣта, сверху чоха синяго цвѣта, піирокіе шаровары верблюжьяго сукна; на ременномъ поясѣ, усаженномъ серебряными пуговицами подъ чернью, висѣлъ кинжалъ, котораго рукоятка была обдѣлана въ золотѣ съ бирюзой. Князь очень глупо улыбался, облизывая языкомъ свои усы, на которыхъ всегда были остатки завтрака или обѣда.

Князь Омарджидзе, лѣтъ пятидесяти почти, высокаго роста, худощавый, широкоплечій; смуглое лицо его оттѣнялось черными длинными усами, которые падали на грудь; волосы съ просѣдью были коротко обстрижены, на шеѣ у него висѣлъ Владимірскій крестъ; лѣвая рука подвязана чернымъ платкомъ, лѣвую ногу онъ съ трудомъ ворочалъ — вся сторона была разбита параличомъ, — правою рукою онъ опирался на костыль. Шолковый архалукъ и суконная чоха темнаго цвѣта, обложенная въ нѣсколько рядовъ золотыми галунами, ловко сидѣли на мужественномъ тѣлѣ старика; на головѣ его былъ высокій персидскій папахъ, на поясѣ висѣлъ кинжалъ, съ рукояткою бѣлой слоновой кости.

Подъ лѣвое его плечо поддерживалъ сынъ князь Ираклій. Молодой князь былъ большаго роста и удивительно хорошо сложенъ; прекрасные черты его лица покрывала болѣзненная блѣдность, но высокая грудь, украшенная Георгіевскимъ крестомъ, широкія плечи и мускулистыя руки доказывали крѣпость сложенія и ручались за избытокъ физическихъ силъ; черные тонкіе усы завивались въ кольца; изъ-за ушей висѣли локоны черныхъ волосъ и падали на шею. Маленькій папахъ на головѣ его очень ловко склонялся на правое ухо; пунцоваго цвѣта архалукъ крѣпко стягивалъ стройный его станъ; чоха коричневаго цвѣта была накинута сверху — и длинные рукава ея живописно заброшены за спину; шаровары на немъ были изъ шелковой матеріи, аладжа, зеленаго цвѣта, и грузинскіе сапоги съ кожаными наговицами (острыми носками, загнутыми кверху) заключали нарядъ его.

За ними стоялъ вѣрный нукеръ князя Омарджидзе, старый Зурабъ, статный и здоровый мужчина, на лицѣ имѣвшій шрамъ сабельнаго удара, на груди солдатскій Георгіевскій крестъ. Полдесятка чепархановъ или челядинцевъ, босые въ запачканныхъ архалукахъ, неловко суетились вокругъ господъ; одни приносили подносики, мѣдныя луженыя блюда съ явствами, другіе — мѣдные кувшины съ виномъ.

Обѣдъ состоялъ изъ множества блюдъ. Бозбаснъ, или супъ изъ курицы или баранины, съ разными травами и кореньями, имѣющій вкусъ кисловатый; чихитма, соусъ, фаршъ изъ курицы завернутой въ виноградныя листья, обжаренные въ маслѣ и алва, облитые кислымъ соусомъ; пловъ съ фазанами; шашлыкъ, куски баранины, жаренной на вертелѣ, обсыпанные порошкомъ называемымъ тутуба, имѣющимъ остроту, во вкусѣ нѣсколько кисловатомъ; множество тарелокъ съ разными свѣжими травами, сыромъ, балыкомъ, икрой и конченой шемаей; нѣсколько пирожныхъ; десертъ состоялъ изъ грушъ, называемыхъ іуляби, огромныхъ и чрезвычайно сочныхъ, инжиро или свѣжихъ фигъ, кишмиша, мелкаго винограда розоваго цвѣта, прозрачнаго, тонкокожаго и необыкновенно сладкаго, и множества другихъ фруктовъ.

Противъ каждой особы положенъ былъ левашя, тонко раскатанный изъ тѣста, испеченный блинъ, объ который обыкновенно за обѣдомъ вытирали руки, въ видѣ салфетки^[16]. Зурабъ подносилъ безпрестанно вино въ деревянномъ сосудѣ, называемомъ кула — родъ бутылки, у которой дно круглое, такъ что поставить ее нельзя: надо непремѣнно опорожнить. Она дѣлается изъ корня весьма крѣпкаго дерева, называемаго чандаръ, когда же изъ нея пьютъ, то вино, проходя чрезъ длинное и узкое ея горло, производитъ журчанье, наводящее дремоту. Обѣдъ былъ, въ восточномъ вкусѣ, гастрономическій, вино отличное, гость и хозяева были очень веселы. Князь Бурдюкадзе не разъ принимался выхвалять красоту Майко и предлагалъ пить за ея здоровье. Поодаль играла грузинская музыка: «зурна», уродливыя трубы и прочіе инструменты, невыносимые для образованнаго уха. Слѣпой пѣвецъ, акомпанируя себѣ балалайкой, пѣлъ разныя пѣсни и баллады, и наконецъ импровизировалъ стихи въ честь Майко и ея жениха.

Старики князья, лѣтъ за десять еще назадъ, дали другъ другу слово соединить дѣтей своихъ узами брака, когда они придутъ въ совершенный возрастъ.

У князя Бурдюкадзе былъ сынъ въ Петербургѣ; онъ служилъ въ гвардіи, въ Польшѣ на штурмѣ Варшавы былъ раненъ, но его ожидали домой; то былъ нареченный женихѣ Майко.

— А вѣдь я никогда не видалъ, какъ пляшетъ моя будущая невѣстка, сказалъ князь Бурдюказе. — Княгиня, позвольте ей протанцовать — лезгинку.

Княгиня изъявила свое согласіе, но Майко не хотѣла — и только послѣ настоятельнаго требованія отца она встала, взяла тамбуринъ и пошла плясать лезгипку. Сначала ноги ея едва скользили но ковру; казалрсь, ни одинъ членъ ея тѣла не былъ въ движеніи: она тихо и плавно, какъ лебедь, плыла, или какъ тѣнь неслась мимо зрителей; но вдругъ какъ будто ее укусило какое-то насѣкомое, какъ будто демонъ овладѣлъ ею, — она закружилась и понеслась какъ вихрь, глаза горѣли, лицо пылало, грудь подымалась бурно, и тамбуринъ дрожалъ въ рукахъ. Раздались громкія рукоплесканія; имя Майко, съ выраженіями восторга, потрясало воздухъ; сосуды наполнились виномъ; всѣ обнимались, всѣ чокались, всѣ пили за ея здоровье… Братъ подалъ ей руку, сказавъ: довольно; она опустила тамбуринъ и сдѣлала низкій поклонъ, но она была до того хороша, что няня ея, Марта, не выдержала, прижала ее къ груди своей и осыпала поцѣлуями, — и какъ старики уже порядочно понагрузились и разговоръ становился свободнымъ, княгиня съ Майко отправились въ домъ.

Подали турьи рога, въ которые входила въ каждый бутылка вина — и старики продолжали осушать ихъ. Вечеръ засталъ пирующихъ на томъ-же мѣстѣ. Стемнѣло, но погода была прекрасная; подали свѣчи и зажгли поодаль лагуны. Въ Грузіи бываютъ такіе вечера, что воздухъ дѣлается какъ-бы неподвиженъ, тишина совершенная, листья на деревьяхъ не шевелятся, трава но колышется, вода на озерѣ — какъ-будто застыла, какъ чистое и прозрачное стекло; ни одна струя не пробѣгала по немъ — и какъ въ зеркалѣ отражалась живописная мѣстность и озаренная огнями усадьба.

Зажженныя свѣчи горѣли тихо, какъ въ комнатѣ, огонь на нихъ не колыхался.

— Ну, братъ дружище, говорилъ князь Бурдюкадзе, обнимая стараго князя Омарджидзе и опрокидывая на голову осушенный имъ турій рогъ, — спасибо, угостилъ ты меня, такое винцо, какого давно не пивалъ. Зурна! играй лезгинку, хочу самъ показать… Онъ тяжело поднялся на четвереньки, но грузъ тѣла пересилилъ волю — и онъ упалъ ничкомъ на коверъ. Чепарханы подняли его и усадили опять на мѣсто.

— Полно, братъ, сказалъ князь Омарджидзе усмѣхаясь, — ужъ попляшемъ, Богъ дастъ, на свадьбѣ Майко съ Димитріемъ; у меня есть кувшинъ — ей ровесникъ, такъ и назначенъ быть открытымъ въ день ея свадьбы. Чрезъ мѣсяцъ ей будетъ ровно шестнадцать лѣтъ; настоящіе годы, хотя правда моей Тамарѣ было четырнадцать, когда я на ней женился, да нынче какъ-то народъ обмѣлѣлъ, не то что было въ наше время.

— Ученье ихъ сокрушаетъ, прервалъ князь Бурдюкадзе, — какъ засядетъ за указку, такъ и ростъ остановится, такіе станутъ худые, да блѣдные; а какъ прежде-то, по нашему: пилось бы, да ѣлось, а дѣльце-бы на умъ не шло, — такъ дѣвка-то и добрѣла. Да что объ этомъ говорить! Дмитрій мой пишетъ, что здоровье его поправляется и что скоро пріѣдетъ въ отпускъ… А славная ихъ будетъ пара, вѣдь онъ у меня молодецъ, весь въ меня, не великъ да широкъ.

Вдругъ старый Зурабъ подошелъ къ своему господину, сталъ на колѣна и торопливо заговорилъ ему что-то на ухо.

Князь выслушалъ съ видимымъ волненіемъ, лицо его омрачилось, онъ грозно расправилъ усы свои и закричалъ: «дружину, живѣй! кто можетъ на коня и собираться за озеромъ у плотины.» Какъ юноша рванулся онъ съ мѣста, по зашатался, и ухватясь за стволъ чинары, онъ съ презрѣніемъ взглянулъ на разбитые параличомъ свои члены — и тихо простонавъ, снова опустился на коверъ; слезы навернулись на глазахъ его — и онъ съ грустью сказалъ:

— Иди, ты, Ираклій, милый сынъ, спасай родину; Лезгины подошли къ Алазанѣ^[17].

Блѣдное лицо молодаго князя мгновенно покрылось яркимъ румяпцемъ. Онъ проворно пошелъ съ дому, гдѣ понемногу поднималась общая суматоха.

Вскорѣ по двору забѣгали вооруженные люди, ведя подъ уздцы осѣдланныхъ лошадей. Князь Ираклій наскоро переодѣлся въ свѣтло-зеленаго цвѣта суконную чоху, обложенную серебрянымъ позументомъ, на поясѣ у него висѣлъ широкій дагестантскій кинжалъ и турецкій пистолетъ съ серебряной отдѣлкой — на красномъ шнуркѣ за поясомъ, чрезъ плечо на ремнѣ шашка и ружье чрезъ другое. Между тѣмъ собралась дружина вооруженныхъ грузинъ, частію пѣшихъ, частію конныхъ; всѣ они были преданы князю Ираклію, всѣ охотно шли на защиту своихъ семействъ и жилищъ, всѣ молча и тихо встали на колѣна съ открытыми головами. Старый князь Омарджидзе, какъ патріархъ посреди ихъ, поднялъ глаза къ небу, сотворилъ молитву и благословилъ ихъ на брань, сказавъ: «помните, что отъ васъ зависитъ участь семействъ вашихъ». Обнявъ князя Ираклія, крѣпко прижалъ его къ своей груди, долго сжималъ его въ своихъ объятіяхъ — и слезы тихо катились изъ глазъ старика на длинные усы. Князь Ираклій, прощаясь съ отцомъ, былъ тоже грустенъ. Никогда прежде, отправляя сына въ походъ, князь Георгій не плакалъ. На этотъ разъ онъ не могъ удержаться отъ слезъ.

— Богъ да поможетъ тебѣ прогнать эту сволочь, говорилъ старый князь, благословляя сына. Съ усиліемъ и съ тоскливымъ чувствомъ вырвался князь Ираклій изъ объятій отца. Ему подвели походную лошадь; то былъ гнѣдой меренъ, кабардинской породы, который отличался необыкновенно-покойнымъ шагомъ, что называется ходой, и большой силой. Князь проворно вскочилъ на сѣдло.

— Съ Богомъ, впередъ!.. громко крикнулъ онъ — и дружина молча, перекрестясь, покрытая мракомъ ночи, отправилась въ путь.

Князь Ираклій, поручикъ *** гренадерскаго полка, въ турецкую компанію 28 года сдѣлалъ себѣ репутацію храбраго офицера. Онъ былъ всегда въ охотникахъ на штурмахъ. Въ обыденной жизни онъ былъ чрезвычайно сдержанъ, такъ что можно было подозрѣвать въ немъ характеръ холодный, апатичный, — но какъ только раздавался выстрѣлъ, или тревога, онъ оживлялся мгновенно и бросался на встрѣчу опасности. Подъ наружной оболочкой хладнокровія, онъ таилъ характеръ пылкій, даже до запальчивости. Товарищи даже и въ шуткахъ съ нимъ были чрезвычайно осторожны. Въ бивачныхъ оргіяхъ его никто никогда не видалъ пьянымъ. Образованіе его было весьма посредственное, тактическихъ свѣденій въ военномъ дѣлѣ онъ не имѣлъ, но какъ дилетантъ любилъ военное ремесло. Отдѣльныхъ командировокъ ему въ полку не давали, по когда надо было идти впередъ, посылали его — и онъ уже не оглядывался назадъ. — Еще въ дѣтствѣ онъ любилъ играть опасностью, что заставляло всегда страшиться за него мать — княгиню Тамару, которая любила его безъ памяти. Отецъ-же его князь Георгій, напротивъ, любовался смѣлостью сына. Когда онъ джигитовалъ на конѣ, то маленькаго Ираклія сажалъ себѣ на шею и мчался съ нимъ въ карьеръ; будучи отличнымъ стрѣлкомъ, онъ сшибалъ стрѣлой, или пробивалъ пулей изъ пистолета папахъ на головѣ сына. Мать уходила въ свою комнату отъ этого зрѣлища, молилась Богу и плакала. Десяти лѣтъ князь Ираклій былъ уже такъ развитъ физически, что ему можно было дать пятнадцать. Онъ смѣло ѣздилъ верхомъ на лошади и стрѣлялъ съ присошка изъ ружья. Однажды, играя съ деревенскими мальчиками, онъ пустилъ въ одного изъ нихъ камушкомъ изъ лука — и такъ несчастливо, что выбилъ ребенку глазъ. Но и тутъ Ираклій не сконфузился, не заплакалъ, не испугался, а только сталъ очень серіозенъ и печаленъ, выпросилъ у отца позволеніе помѣстить раненаго въ своей комнатѣ и привязался къ нему всѣмъ сердцемъ, а когда мальчикъ выздоровѣлъ, онъ съ нимъ не разлучался — и кривой Якубъ, это было имя его, сдѣлался впослѣдствіи вѣрнымъ нукеромъ князя Ираклія. На этотъ разъ князь шелъ навстрѣчу непріятеля какъ-то не охотно. Ему самому казалось это страннымъ; онъ ѣхалъ медленно, опустивъ поводья лошади и понуривъ голову на грудь. — Въ первый разъ ему стало жаль отца и мать, и сестру, и старую няню, и Зураба, и старый домъ, и садъ. Онъ невольно переносился воспоминаньемъ въ дѣтство…

Князь Бурдюкадзе часа черезъ два лишь по выступленіи отряда проснулся отъ тяжелаго сна, протиралъ глаза руками и не вѣрилъ ушамъ своимъ, слушая разсказъ о набѣгѣ. Но на этотъ разъ всталъ на ноги; и покачиваясь ворчалъ сквозь зубы: "Опять видно забушевали! и какъ на бѣду — ни одного Русскаго отряда по близости: всѣ на турецкой границѣ; — дай-ка братъ князь мнѣ провожатыхъ; со мной моихъ только двое, теперь съ малымъ конвоемъ yеловко. Я поѣду домой, надо приготовиться принять незванныхъ гостей.

— Не безпокойся, отвѣчалъ князь Омарджидзе, — я тебѣ ручаюсь, что мой Ираклій ихъ далеко не пропуститъ, если только будетъ живъ, а впрочемъ воля Божія. Но во всякомъ случаѣ они далеко забираться не станутъ; я чувствую, что это на меня идутъ съ кровомщеніемъ… Лѣтъ восемь тому назадъ, помнишь, какъ Алексѣй Петровичъ Ермоловъ послалъ меня наказать бунтовавшихся бѣлокапцевъ — и я съ помощію Божіею ихъ укротилъ, а главное-то убилъ Кара-Оглы ихъ предводителя…

— Да, какъ-же помню, помню! отвѣчалъ князь Бурдюкадзе; — у меня тогда жена была на сносяхъ — и я не могъ участвовать въ походѣ.

— Ну вотъ, родственники Кара-Оглы, продолжалъ князь Омарджидзе, — слышно было, и поклялись отмстить мнѣ. Да, пойдемъ-ка въ комнату, я чувствую, что мнѣ не заснуть въ ожиданіи извѣстія объ Иракліѣ; я разскажу тебѣ объ моемъ походѣ въ Бѣлоканы, оно сократитъ время, а между тѣмъ надо посмотрѣть что дѣлаетъ княгиня. Хотя я и приказалъ Зурабу, чтобы ей ничего не говорили, однако какъ-бы тамъ не проболтались, это можетъ ее растревожить. Друзья отправились въ домъ, князь Бурдюкадзе поддерживалъ князя Омарджидзе, они вошли чрезъ крытую террасу въ большую залу. Въ огромномъ камипѣ пылалъ возъ хворосту и огнемъ своимъ освѣщалъ мрачную комнату, вокругъ которой вдоль стѣны стояли широкіе низенькіе диваны, покрытые турецкими коврами; на нихъ лежали круглыя подушки. Князь Омарджидзе, опираясь на костыли, побрелъ въ женскую половину, и нашелъ княгиню уже спящею; Майко въ своей комнатѣ молилась съ Мартой, которая не утерпѣла, чтобы не разсказать ей о появленіи Лезгинъ и о походѣ молодаго князя; нѣсколько женщинъ, сидя въ кружкѣ на полу, въ дѣвичьей комнатѣ, поджавши ноги подъ себя, робко перешептывались. Когда князь возвратился въ зало, онъ нашелъ своего друга развалившимся на коврѣ у камина и бросавшаго въ него каштаны, которые жарились и лопали, а онъ ихъ доставалъ изъ огня желѣзными щипцами и ѣлъ. Князь Омарджидзе усѣлся возлѣ него, сказавъ: «какая темная ночь, какая тишина въ воздухѣ, ни звука въ окрестности! Грустно мнѣ что-то, какъ будто предчувствіе чего-то не добраго. Что-то мой Ираклій? Господи, сохрани его!.. и слезы навернулись на глазахъ старика. — Давай запьемъ горе и каштаны кахетинскимъ!

Зурабъ подалъ имъ, уже знакомыя намъ, кулы съ виномъ.

ГЛАВА IV.
Былое.

Дѣло, объ которомъ упоминалъ и собирался разсказать старый князь, было въ концѣ декабря мѣсяца. Погодастояла прекрасная; походъ былъ превеселый; офицеры собрались какъ на подборъ-ребята славные; пѣсельники въ III. полку были отличные; — по всего болѣе забавлялъ ручной медвѣдь, который въ походѣ всегда отправлялся съ ложечникомъ впереди.

Нереправясь благополучно чрезъ рѣку Алазань, отрядъ шелъ всю ночь, не смотря на дурную дорогу, ведшую дремучимъ, допотопнымъ лѣсомъ, мѣстами пересѣкаемомъ лощинами, заросшими высокимъ камышомъ, въ которомъ могъ скрыться человѣкъ на лошади верхомъ. Особенно трудно было перевозить артилерію. Дикіе звѣри стадами разбѣгались, при видѣ войска, при стукѣ лафетныхъ колесъ… На разсвѣтѣ отрядъ вышелъ изъ лѣса и увидалъ передъ собою огромную равнину, огражденную съ обѣихъ сторонъ горами, образовавшими глубокое ущелье, занятое селеніемъ; окруженное садами, оно укрѣплялось каменными завалами. Это были Бѣлоканы.

Утро было ясное, мертвая тишина царствовала въ воздухѣ и окрестностяхъ, какъ будто въ странѣ необитаемой; лазутчики донесли однакоже князю, что въ селеніи, кромѣ жителей, находилось тысячъ до десяти горцевъ, спустившихся изъ Джемгутая.

Расположивъ отрядъ въ боевой порядокъ, князь велѣлъ солдатамъ варить кашицу и отдыхать, — между тѣмъ послалъ, находившихся съ нимъ старшинъ изъ другихъ селеній Джарской области, уговаривать бѣлокапцевъ, во избѣжаніе кровопролитія, принять отрядъ съ хлѣбомъ и солью, отчистить селеніе отъ горцевъ и покориться.

Посланные возвратились съ отвѣтомъ, что предводитель мятежниковъ Кара-Оглы и слышать не хотѣлъ о покорности, сказавъ: „великъ Аллахъ и Магометъ пророкъ его, я слуга ихъ — и скорѣй умру чѣмъ покорюсь турамъ.“ Дѣлать было нечего, приходилось драться; но какъ селеніе было обширно и раздѣлено рѣчкой на двѣ половины, то, не имѣя понятія о позиціи непріятеля, князь не зналъ, съ которой стороны удобнѣе повести атаку, и рѣшился пожертвовать частію кавалеріи, чтобы открыть непріятеля, — вызвалъ охотниковъ, явилось пятьдесятъ человѣкъ молодцовъ на лихихъ копяхъ. При Омарджидзе находился на ординарцахъ молодой князь Джаритовъ, красавецъ собой, славный наѣздникъ, единственный сынъ у матери. Старый князь очень любилъ его и былъ друженъ съ его отцомъ. Молодой князекъ убѣдительно просилъ Омарджидзе поручить ему команду охотниковъ; тотъ долго не рѣшался, по подумавъ, что „тамъ нѣтъ смерти, гдѣ не назначено ее встрѣтить“, — благословилъ его. На сѣромъ карабахскомъ жеребцѣ помчался Джаритовъ по равнинѣ впереди удальцовъ-милиціонеровъ — и въ одно мгновеніе скрылись они изъ глазъ отряда въ густой зелени садовъ.

Между тѣмъ солдаты отдохнули и отрядъ сталъ подвигаться къ селенію. Не прошло получасу времени, какъ Омарджидзе услышалъ сильную ружейную пальбу и повелъ войска въ атаку. Стрѣлки, взявъ ружья на перевѣсъ, бросились на завалы, мигомъ выбили изъ нихъ непріятеля и заняли сады; нѣсколько милиціонеровъ изъ отряда охотниковъ князя Джаритова возвратились раненные и разсказали Омарджидзе, что главныя силы непріятеля находятся за рѣкой въ мечети и въ устроенныхъ около нея завалахъ; — что будучи ранены сами и лошади подъ ними тоже, они не могли слѣдовать за княземъ.

Не получа такимъ образомъ никакихъ свѣденій о князѣ Джаритовѣ и его отрядѣ, Омарджидзе былъ сильно огорченъ. Это заставило его поторопиться взять селеніе штурмомъ. Князь тотчасъ послалъ часть отряда въ обходъ селенія, чтобы дѣйствовать въ тылъ непріятелю, а самъ повелъ остальное войско впередъ. Несмотря на перекрестный ружейный огонь, въ улицахъ до того тѣсныхъ, что артилерію ввести въ дѣло было невозможно, — двѣ роты Ш. полка, ворвались въ селеніе, выбѣжали на площадку и разсыпали стрѣлковъ вдоль рѣчки, опушенной мелкимъ кустарникомъ. На противуположномъ берегу находилась мечеть, огромное камепное строеніе, занятое мюридами, тѣлохранителями Кара-Оглы и лучшими избранными людьми изъ его шайки. Изъ бойницъ, продѣланныхъ въ каменныхъ стѣнахъ, осыпало отрядъ страшнымъ огнемъ и людей перебило довольно. Вдругъ на лѣвомъ флангѣ Омарджидзе услышалъ пушечную пальбу. Не зная, что это значило, онъ поскакалъ туда — и увидѣлъ артилерійскаго поручика Красавина съ двумя орудіями; эта отчаянная голова уговорилъ солдатъ, находившихся въ прикрытіи, разобрать лафеты и на себѣ втащить орудія въ селеніе; въ первую минуту князь хотѣлъ арестовать его, но какъ брешь въ стѣнѣ мечети была уже значительная, то старикъ внезапно повеселѣлъ, обнялъ и расцѣловалъ храбреца, построилъ войска въ колонну и повелъ на приступъ; перешли въ бродъ чрезъ рѣчку, съ громкимъ ура бросились въ брешъ и пошла рукопашпая: все что оставалось непріятеля въ мечети — было переколото штыками, — по КараОглы успѣлъ уйдти и съ лучшими наѣздниками переправился черезъ рѣчку, заскакалъ въ тылъ нашихъ орудій и ударилъ на нихъ въ шашки. Въ прикрытіи людей оставалось немного, Омарджидзе собралъ конныхъ милиціонеровъ, какъ вихрь налетѣли они на лезгинъ и рѣзня пошла страшная. Но когда Омарджидзе увидѣлъ въ торокахъ сѣдла Кара-Оглы отрубленную голову князя Джаритова, старый князь освирѣпѣлъ, бросился прямо на пого, тотъ встрѣтилъ князя выстрѣломъ изъ пистолета, пуля пробила ему мягкую часть ноги, Омарджидзева попала тому въ глазъ; онъ зашатался, князь воткнулъ ему кинжалъ въ горло, Кара-Оглы повалился на князя… Лезгины, увидавъ это, дали тылъ, по встрѣченные картечью изъ орудій, прибывшихъ съ отрядомъ, посланнымъ въ обходъ селенія въ началѣ дѣла и успѣвшимъ подойти во-время, бѣжавшіе устилали своими трупами берега рѣки и много ихъ уносило быстротою потока. Омарджидзе велѣлъ ударить отбой, по солдаты были до того ожесточены, что не слыхали его и продолжали колоть людей и жечь сакли. Селеніе пылало. Наконецъ ночь мирительнымъ крыломъ своимъ прекратила ужасный бой, не прерывавшійся почти ни на минуту, въ продолженіи цѣлаго дня, — лезгины съ отчаяніемъ защищали колыбель своей свободы, свое разбойничье гнѣздо. Когда войска вышли изъ селенія и расположились биваками на равнинѣ, — было уже совершенно темно; — разложили огромные костры дровъ; запылали виноградныя лозы садовъ Бѣлоканскихъ и сакли, крытыякамышомъ. Эта ночь была прощальной ночью для убитыхъ — съ міромъ, для уцѣлѣвшихъ — съ отгаедшими братьями, для лезгинъ — съ буйнымъ разгуломъ ихъ дикой жизни. На другой день Бѣлоканцы прислали избранныхъ ими старшинъ: просить пощады и принесть покорность. Это былъ день Рождества Христова, — но какъ въ отрядѣ не было ни походной церкви, ни священника, то отрядъ, построясь въ каре, молился про себя. Князь поздравилъ солдатъ съ торжественнымъ праздникомъ и побѣдой. Громкое ура огласило селеніе, въ которое вошли съ музыкой и пѣснями.

Но такова безпечность въ характерѣ русскаго солдата: чрезъ часъ все было забыто — и бой, и кровь, и смерть. Закипѣли артельные котлы съ кашицей, цѣлые бараны жарились на горячихъ угольяхъ, открылся рядъ духаповъ. — Армяне на это люди неоцѣненные, они какъ вороны всегда слѣдятъ за войскомъ, въ одну минуту у нихъ разбитъ походный шатеръ, огромный бурдюкъ взгроможденъ на присошкахъ и, какъ кровь извнутри его, струей льется чихирь благодатный. Солдаты обнявшись, шинели на распашку, фуражки на бекрень, съ трубочками въ зубахъ, толпились около духаповъ, — потягивали чихирь, да попѣвали свои родныя пѣсенки, — промѣнивая Армянамъ разныя вещи, отбитыя у непріятеля въ дѣлѣ. Кто лошадь велъ въ поводу, кто былъ обвѣшалъ оружіемъ, кто тащилъ платье, ковры, слономъ: это былъ совершенный базаръ. — Двѣ недѣли простоялъ Омарджидзе съ отрядомъ въ Бѣлоканахъ, сдѣлалъ нѣсколько поисковъ въ горы, гдѣ нашелъ много лезгинъ убитыми и раненными, которыхъ бѣжавшіе Джемутавцы упести не успѣли. Наконецъ, приведя все въ порядокъ, оставилъ надъ Бѣлоканцами пристава и ушолъ.

Когда князь Омарджидзе окончилъ разсказъ свой, было уже близко къ разсвѣту. Отъ Ираклія не было ни вѣсточки. Князь Бурдюкадзе совсѣмъ протрезвился, предчувствуя опасность, и не дождавшись результата похода, поѣхалъ домой, разсказывая дорогой каждому встрѣчному, что весь Дагестанъ поднялся на Кахетію.

Не такъ проводили ночь въ отдаленной части дома, гдѣ находилась комната княжны Майко. Два окна, въ готическомъ вкусѣ, выдавались въ садъ. Они были отворены, но ихъ снаружи закрывала густая тѣнь широколиственныхъ каштановъ и фигъ, вѣтви цвѣтущихъ каприфолій густой гирляндой окаймляли ихъ и пробивались внутрь оконъ. — Свѣжій воздухъ южной ночи паполпялъ комнату ароматомъ, не колебля бѣлыхъ, кисейныхъ занавѣсовъ, которые были опущены. Свѣтъ лампады, теплившейся у распятія, едва мерцалъ, слабо освѣщая стѣны комнаты, чисто и гладко оштукатуренныя особенной массой въ родѣ цемента, имѣющей натуральный цвѣтъ — gris de perle, которую Грузины отлично приготовляютъ; кирпичный полъ былъ устланъ искусно плетеными рогожками, турецкими коврами. На широкомъ низенькомъ диванѣ, покрытомъ палацами и коврами, лежала Майко. Ея бѣлыя, обнаженныя руки обнимали крутую, шелковую подушку и голова покоилась на рукѣ; длинныя косы волосъ, какъ черныя змѣи, изгибаясь, ползли по плечамъ и бѣлой сорочкѣ, къ ногамъ ея. Лицо ея было блѣдно, глаза по временамъ робко обращались къ распятію. Ее томило какое-то неясное предчувствіе. На полу, опираясь локтями на диванъ, сидѣла, поджавши поги, старуха Марта. Стараясь разсѣять или по крайней мѣрѣ заглушить страхъ неизвѣстности, Марта говорила безъ умолку о предстоящей свадьбѣ, рисуя своей питомицѣ блестящую перспективу въ замужествѣ за молодымъ княземъ Бурдюкадзе, который хоть и не красивъ, толстенекъ, въ отца весь — да за то богатъ какъ падишахъ и станетъ исполнять малѣйшую прихоть красавицы, что она, старая Марта, вынянчала, выхолила на своей груди, всему свѣту на заглядѣнье… Княжна разсѣянно слушала ее, изрѣдка вставляя свое слово — далеко не въ пользу жениха, хотя и примирились повидимому окончательно съ мыслью о свадьбѣ… Но и сквозь эту покорность судьбѣ, и сквозь страхъ за исходъ боя, и сквозь самый разговоръ ея съ мамкой, неотступно пробивался одинъ образъ — одна и та же мечта преслѣдовала молодую дѣвушку. Видѣлся ей статный юноша, пріятель ея брата, съ добрымъ, ласковымъ взглядомъ, съ чуждыми ей, необыкновенно мягкими и пріятными пріемами… Грезилось ей, какъ вспыхивало красивое лицо его жаркимъ румянцемъ при встрѣчахъ съ ней и въ разговорѣ, когда княжна подаритъ его бывало ясной своей улыбкой… Припоминался ей и голосъ его, въ душу проникающій, его живые разсказы о большихъ городахъ тамъ на далекомъ сѣверѣ, гдѣ все не по нашему, гдѣ такъ много чудесъ и гдѣ ей такъ хотѣлось-бы побывать — не иначе конечно, какъ съ нимъ вмѣстѣ… А онъ погостилъ у нихъ недѣльку-другую — да и поѣхалъ дальше съ своимъ старымъ чудакомъ-дядькой, въ самую глушь горъ, на вражьи племена, подъ пули… Сердце молодой княжны стѣснялось невѣдомой досолѣ болью — и горько, и грустно дѣлалось ей, и жалко становилось ей этого русскаго офицера… и слеза сверкала въ глазахъ, обращенныхъ къ распятію.

Офицеръ этотъ былъ Искринъ.

ГЛАВА V.
Кровомщеніе.

Князь Ираклій тѣмъ временемъ все шелъ да шелъ съ дружиной на встрѣчу лезгинамъ. Ночь была темная, когда отрядъ выбрался изъ садовъ, окружавшихъ селеніе. Въ долинѣ Алазанской волновался, какъ море, густой туманъ, представляя неизмѣримое пространство. Вездѣ царствовала тишина, только отдаленное завываніе шакаловъ оглашало окрестность и наводило какое-то упыніе на отрядъ, медленно подвигавшійся впередъ. Князь не хотѣлъ утомлять людей, разсчитывая сберечь ихъ силы для встрѣчи съ непріятелемъ. Всѣ эти мѣста имъ были совершенно знакомы; они знали, гдѣ находился бродъ чрезъ рѣку Алазань, благополучно перебрались чрезъ нее, выславъ авангардъ и боковые патрули; они шли безмолвно лѣсомъ, съ большой осторожностью. Самое непріятное чувство испытывается, когда позиція непріятеля неизвѣстна, когда дѣлаются поиски. Является опасеніе наткнуться на засаду, встрѣтить силы противника далеко превосходящія наши; — точно также, когда войско отступаетъ и его преслѣдуетъ непріятель, когда надо быть безпрестанно, какъ говорятъ французы: „sur le qui vive.“ Тягостно чувство и передъ сраженіемъ. Великое достоинство — быстрота соображенія въ полководцѣ, который не держитъ долго въ напряженномъ состояніи мысли отряда. Когда непріятель открытъ, завязалось сраженіе, чувство самосохраненія, какъ невозможное, — изчезаетъ. Мысль, что надо драться, возбуждаетъ только усиліе разбить непріятеля.

Лѣсъ сталъ рѣдѣть, послышалось ржаніе лошадей, князь остановился, началъ стягивать отрядъ свой; вдругъ передовой патруль далъ знать, что близко лезгины. И дѣйствительно, межъ деревьевъ замелькали огоньки. Ираклій, взявъ нѣсколько человѣкъ, самъ пошелъ впередъ, чтобы осмотрѣть позицію непріятеля; лезгины, не ожидая, вѣроятно, нападенія, усталые, спали крѣпкимъ сномъ. Грузины бросились на нихъ въ шашки, паническій страхъ овладѣлъ внезапно пробужденными, они не успѣли даже взяться за оружіе, вскакивали съ просонокъ, пускались бѣжать и падали подъ ударами; не много изъ нихъ уцѣлѣло. Князь пустился ихъ преслѣдовать, но, увлеченный пылкостію нрава, заскакалъ далеко впередъ и уже въ предгоріяхъ былъ встрѣченъ новой шайкой; разбитая имъ была не что иное, какъ передовой отрядъ. Тутъ увидѣлъ онъ свою ошибку, уже поздно. Со всѣхъ сторонъ изъ темноты выдавались движущіяся кучки конныхъ и пѣшихъ сверкая вооруженіемъ… Князя окружилъ непріятель и спасенія не было никакого, онъ рѣшился дорого отдать жизнь свою. Отовсюду захлопали выстрѣлы, мелькая красноватымъ огнемъ… Грузины дрались какъ бѣшеные звѣри, но непріятель наваливался все свѣжими силами, точно изъ земли выростая… Перестрѣлка умолкла, слышенъ былъ только лязгъ холоднаго оружія. Князь Ираклій, прижавшись спиною къ огромному камню, рубился какъ изступленный; почти вся дружина лежала у ногъ его; человѣкъ пять или шесть еще защищали своего предводителя, какъ вдругъ передъ нимъ очутился всадникъ весь въ желѣзѣ, и пистолетный выстрѣлъ въ упоръ опрокинулъ молодаго князя на тотъ самый камень, что служитъ ему опорой; — это налетѣлъ конный отрядъ абрековъ — и въ мигъ остальные грузины были перебиты… Предводитель лезгинъ Чанко-Оглы самъ отрубилъ голову Ираклія и опуская ее въ торока, проговорилъ: „свезу отцу его въ подарокъ.“

За тѣмъ хищники пустились въ селеніе Циносхале, гдѣ мы оставили стараго князя Омарджидзе, въ ожиданіи извѣстія объ Иракліѣ.

Появленіе непріятеля всѣхъ смутило; въ селеніи оставались жены, дѣти и старики; кто имѣлъ силы бѣжать — скрылись въ окрестныхъ лѣсамъ. Чанко-Оглы ворвался въ домъ князя; нѣсколько человѣкъ служителей тщетно старались защищать входъ, десятокъ выстрѣловъ изъ оконъ не могъ остановить нападающихъ. Слуги тотчасъ были перебиты, и по трупамъ ихъ вошли варвары. Чанко бросилъ окровавленную голову князя Ираклія къ ногамъ отца его, сказавъ со смѣхомъ: „Не хочу дѣлиться добычей со смертію, но хочу похищать тебя изъ рукъ ея; но покуда она не закроетъ глаза твои, на, полюбуйся, поиграй этимъ“… Князь Омарджидзе, блѣдный какъ смерть, протянулъ руку и выстрѣлилъ изъ пистолета въ Чанко-Оглы, но рука его сильно дрожала — пуля ударила въ косякъ двери. Князь перекрестился, сказавъ лишь: „да будетъ воля Твоя“ и опустился на диванъ, будучи не въ состояніи болѣе держаться на ногахъ. Чанко-Оглы бросился на него и кинжаломъ отрубилъ ему правую руку. Княгиня Тамара лежала въ крови безъ чувствъ; другой лезгинъ, сдирая съ нее платье и ожерелье, нанесъ ей нѣсколько ранъ кинжаломъ. Майко упала къ ногамъ злодѣя, умоляя его убить ее, но пощадить старуху, — тщетно. „Тебя убить? смѣялся Чанко-Оглы, — нѣтъ, красотка, сорвать такую головку рука не поднимется.“ Съ этими словами схватилъ ее, взбросилъ на плечо и вынесъ изъ дому, который уже начало обхватывать пламенемъ. Ее безъ чувствъ положили на арбу, запряженную парою воловъ, и повезли за конвоемъ. Такъ, въ одинъ день, въ одинъ почти мигъ, несчастная Майко потеряла все… Чудовищная пропасть внезапно разверзлась между ея прошлымъ и ея будущимъ…

Когда она. пришла въ себя, то дрожала всѣми членами, какъ испуганный ребенокъ, какъ птичка упавшая изъ роднаго гнѣзда. Слышитъ говоръ голосовъ около себя и боится открыть глаза… Не понимая вполнѣ лезгинскаго языка, она могла съ трудомъ однакоже разбирать слѣдующее: „Спасибо! Вы мнѣ сослужили знатную службу, — за то я не беру ничего изъ добычи: она вся ваша. Моя же добыча — эта красавица, голова ея брата и рука ея отца. Я исполнилъ долгъ свой, сдержалъ клятву, данную надъ могилой отца моего, отмстилъ за кровь его. Аллахъ наградитъ васъ за этотъ подвигъ, за то что вы истребили невѣрныхъ! Теперь вы мнѣ не нужны покуда, съ этой голубкой я одинъ отправлюсь… Сядемъ-же вокругъ огня да попируемъ на прощанье, а вы поздравьте меня съ молодой женой“…

Ужасъ овладѣлъ бѣдной дѣвушкой, сердце у нея замерло; она хотѣла бы съ радостію умереть въ это время. Чанко-Оглы подошелъ къ ней и потрясъ сильно за руку. Она старалась не дышать, не показывая признака жизни; но варваръ взялъ головню съ огнемъ и поднесъ къ ея лицу — обгорѣвшія уголья съ брызгомъ осыпали ее, она вскрикнула. Чанко захохоталъ… „Ага, красавица, сказалъ онъ, — ты вздумала обмануть глаза беркута^[18], вырваться изъ когтей его; напрасно!…“ Онъ потащилъ ее къ огню, предлагая съ ними ужинать; но не только ѣсть, ей страшно было и смотрѣть на эти варварскія лица. Она съ тоской озирала мрачные своды, въ которыхъ мѣстами уже сдѣлались разсѣлины, поросшія мохомъ и павиликой, висѣвшей надъ ихъ головами; посрединѣ горѣлъ огромный костеръ дровъ, и пламя освѣщало загорѣлыя отъ солнца, закопченыя порохомъ, черныя лица разбойниковъ; — на разосланныхъ буркахъ вокругъ огня одни изъ нихъ сидѣли, другіе лежали въ изорванной одеждѣ, съ пистолетами и кинжалами на поясахъ, у каждаго дымилась коротенькая деревянная трубочка въ зубахъ; звѣрскіе ихъ взгляды были устремлены, какъ у голодныхъ звѣрей, на барана, который жарился надъ грудой жара^[19]; другіе, болѣе нетерпѣливые, начинали пить бузу^[20] до ужина. Густой дымъ наполнялъ пещеру. Не смотря на то, Майко узнала ее. Преданіе говоритъ, что она принадлежала каменной стѣнѣ, которая въ древности была построена грузинской царицей Тамарой, для защиты Кахетіи отъ нападенія лезгинъ; мѣстами еще сохранились ея живописныя развалины, по которымъ можно заключить, что она была построена на протяженіи почти ста пятидесяти верстъ вдоль Алазанской долины. Въ этой-то святынѣ расположился Чанко-Оглы съ своими тѣлохранителями; они принялись ужинать и пить, забавляясь ѣдкими насмѣшками надъ Майко, называя ее новобрачной. Разлука съ отцомъ и матерью, рабство самое унизительное, страхъ и недоумѣніе въ ожиданіи ужасной будущности, безъ надежды на спасеніе, привели Майко въ какое-то изнеможеніе; она вся дрожала, а голова и грудь у нея горѣли; тоска палила ея сердце — и слезы у ней какъ-будто высохли, но глаза ея сверкали по временамъ какимъ-то дикимъ огнемъ… Какъ бы тяжело человѣку ни было, а надежда согрѣваетъ его сердце: южная кровь грузинки заговорила въ ней; Майко думала, когда они упьются, воспользоваться ихъ опьяненіемъ, перерѣзать ихъ и бѣжать. Волненіо выдало ее… Чанко какъ будто подслушалъ мысль ея — и тотчасъ отрядилъ двоихъ къ отверстію пещеры, сказавъ, что они отвѣчаютъ своею жизнію за несохраненіе его добычи. Послѣдняя единственная надежда къ спасенію исчезла для Майко, какъ потухшій свѣтъ маяка для корабля въ бурю на морѣ. Она рѣшилась предаться на волю провидѣнія и ожидать съ терпѣніемъ своей участи.

Должно было выпить всю горечь чаши, ей предстоявшей. Ужинъ окончился пляской и пѣніемъ, и наконецъ залпомъ изъ ружей, — церемоніей, сопровождающей обыкновенно у азіатцевъ брачныя пиршества… Лезгины всѣ до послѣдняго нукера удалились. При нихъ ей было какъ-то легче, по увидавъ себя наединѣ съ злодѣемъ, она обмерла. На немъ небыло уже ни кольчуги, ни шлема съ наличникомъ, придававшихъ ему видъ зловѣщаго призрака, — но тѣмъ страшнѣе стали звѣрскія черты убійцы ея отца и брата… Онъ медленно приближался къ ней. Какъ описать ужасъ, овладѣвшій ею? — Она стала кричать, плакать, взывать о помощи, но тщетно все; лишь свистъ вѣтра, шумъ рѣки и завываніе шакаловъ отвѣчали ея воплямъ. Еслибы она встрѣтила дикаго звѣря, онъ-бы только растерзалъ се, — а это былъ человѣкъ-звѣрь. Онъ какъ беззащитную жертву задушилъ ее въ своихъ объятіяхъ — и она лишилась разсудка…

На другой, день южное солнце взошло съ обычнымъ своимъ величіемъ изъ-за фіолетовыхъ горъ, и освѣтило страшную картину разрушенія.

Вчера еще роскошные сады осѣняли скромныя хижины мирныхъ жителей селенія Ципосхале; сегодня листва ихъ пожухла отъ пожара, вездѣ были видны слѣды разрушенія, дымились догоравшія строенія, какъ остовы стояли между ними обгорѣлыя каменныя стѣны и царствовала мертвая тишина; — не видно было лица человѣческаго; кое-гдѣ валялись окровавленные трупы людей: собаки стаями собирались и жалобно выли, оплакивая смерть своихъ хозяевъ и подлизывая пролитую ихъ кровь.

Домъ князя Омарджидзе, обгорѣлый, стоялъ на возвышеніи, какъ старецъ надъ ужасною могилой.

Солнце скрылось, день уже склонялся къ вечеру, туманъ подымался отъ озера и сливался въ густую массу со смраднымъ дымомъ, наполнявшимъ воздухъ.

А старый Зурабъ, израненный, съ запекшейся кровью на перевязкахъ ранъ, опираясь на заступъ, стоялъ наклонясь надъ свѣжею, вырытою землею. Слезы изъ глазъ его, потъ съ лица и кровь съ незаживленныхъ ранъ каплями падали въ могилу, которую онъ рылъ для князя и княгини Омарджидзе.

— Боже! говорилъ онъ слабымъ голосомъ, прерываемымъ стонами и рыданіями, едва переводя духъ отъ изнеможенія, — Боже! пошли мнѣ сколько-нибудь жизни, подкрѣпи мои силы…

Онъ, наканунѣ, защищая ихъ, получилъ нѣсколько кинжальныхъ ранъ; истекши кровью, онъ упалъ безъ чувствъ у дверей дома. Лезгины, полагая, что онъ умеръ, бросили его въ числѣ прочихъ труповъ и торопились увезти свою добычу; они оставили одинъ только живой памятникъ свидѣтелемъ своего злодѣянія — это няню похищенной Маііко, старуху Марту, которую, ограбивъ, привязали къ дереву. Зурабъ, очувствовавшись уже на другой день, освободилъ ее. Они нашли князя и княгиню умершими въ объятіяхъ другъ друга. Не смотря на тяжелыя, еще не закрывшіяся раны и лихорадочное состояніе, честный старикъ упорно съ твердой волей продолжалъ благочестивый трудъ свой — и съ помощію стараго священника, окончивъ грустную работу, похоронилъ тѣла князя и княгини Омарджидзе, не пережившихъ ужаснаго удара, постигшаго ихъ на старости лѣтъ, и тяжелыхъ ранъ.

Между тѣмъ начали мало по малу возвращаться изъ лѣсовъ разбѣжавшіеся жители на пепелища жилищъ своихъ и устроивать шалаши, чтобы укрыться отъ непогоды наступавшей осени. — Марта была хорошая лекарка и усердно ходила за больнымъ Зурабомъ. Онъ началъ поправляться и наконецъ совершенно выздоровѣлъ, но не могъ оставаться на родинѣ: тяжелы были для него воспоминанія потерь. У него въ саду, подъ вѣковымъ каштановымъ деревомъ, куда уходилъ онъ обыкновенно отдыхать послѣ обѣда, зарытъ быль небольшой глиняный кувшинъ съ червонцами, добытыми имъ въ походахъ со старымъ княземъ, — которые онъ завѣщалъ на приданое обожаемой Майко, когда она пойдетъ замужъ.

Теперь онъ вырылъ эти деньги, купилъ лошадь, оружіе и отправился къ начальнику милиціи, князю Челикадзе, который быль родственникъ покойному князю Омарджидзе, зналъ давно Зураба и любилъ его какъ человѣка честнаго, храбраго и преданнаго господамъ своимъ; онъ съ радостію согласился принять его въ ряды своего войска и далъ ему въ команду сотню милиціонеровъ. — Зурабъ поклялся умереть съ оружіемъ въ рукахъ и ждалъ только случая отмстить за погибшее семейство своихъ господъ; участвовалъ во всѣхъ экспедиціяхъ, во всѣхъ схваткахъ съ лезгинами, бывалъ впереди переднихъ и, казалось, искалъ смерти, — но она бѣжала отъ песо. Милиціонеры чрезвычайно полюбили его, между ними вошло какъ-бы въ повѣрье, что гдѣ Зурабъ — тамъ и побѣда. Имя Майко сдѣлалось у него призывомъ къ бою, и когда онъ произносилъ въ изступленіи это магическое слово — гибель враговъ становилась неизбѣжною…

Только въ 30-мъ году, при взятіи штурмомъ селенія каталы, встрѣтилъ онъ Чанко-Оглы; они узнали другъ друга — лезгинъ былъ испуганъ и пораженъ видомъ Зураба, какъ привидѣніемъ. „Шайтанъ!^[21] шайтанъ!..“ закричалъ Чанко и отшатнулся было назадъ, но когда Зурабъ напалъ на него, они схватились какъ звѣри, — это быль поединокъ безъ выстрѣла; они рѣзались кинжалами — и оба, раненные, упали на землю. Офицеръ *** полка бросился на помощь грузину, но не могъ оторвать умиравшаго Зураба отъ его добычи, — тотъ впился въ горло злодѣя зубами, стиснувъ его въ своихъ желѣзныхъ объятіяхъ.

Въ это время Чанко-Оглы, весь израненный, собралъ послѣднія свои силы, чтобъ достать лежавшій подлѣ него пистолетъ и выстрѣлилъ; пуля пробила ухо Зураба и контузила въ голову офицера, нагнувшагося къ нему. Чанко-Оглы отнесли на перевязочный пунктъ, а тѣло Зураба на другой день похоронили съ военной почестью.

ГЛАВА VI.
Плѣнъ.

Несчастная Майко, похищенная изъ отчаго дома, была въ состояніи сумасшествія привезена своимъ похитителемъ въ селеніе Закаталы, которое находилось въ горахъ и почиталось однимъ изъ неприступнѣйшихъ мѣстъ южнаго Дагестана. Въ глубинѣ огромнаго ущелья, межь двухъ чистыхъ, прохладныхъ, шумно-стремящихся потоковъ, образовалась, на возвышеніи обрывистыхъ скалъ, роскошная, цвѣтущая, покрытая фруктовымъ лѣсомъ равнина. Этотъ земной рай заняло общество горцевъ и основало въ немъ (со временъ незапамятныхъ) свое селеніе, выстроило домы изъ дикаго камня двухъэтажные съ бойпицами, развело сады фруктовые, хлѣбопашество изобильное и стада огромныя. Все росло да богатѣло, природа давала всего безъ мѣры. Жители этой обѣтованной земли утопали въ лѣни и довольствѣ; у нихъ работали наемщики, а они гарцовали на грабежахъ, или пировали дома. Мужчины — роста и тѣлосложенія атлетическаго, женщины тоже, хотя и не такія красавицы, какъ ихъ описываютъ. Любимымъ промысломъ мужей было: дѣлать набѣги на Кахетію и рѣзать безоружныхъ грузинъ, увозить у нихъ женъ и дѣтей и отгонять стада.

Вотъ что заставило русскихъ въ 1830-мъ году стать въ Закаталахъ твердою ногою.

Долго бѣдная грузинка не могла придти въ себя и лежала въ безпамятствѣ; наконецъ, молодость и крѣпкое тѣлосложеніе взяли свое — и она начала выздоравливать. Возвращеніе памяти было для нея ужасно. Когда она пришла въ сознаніе, то жалѣла, что не осталась навсегда сумасшедшей. Сначала Манко не могла понять: гдѣ она, что съ ней. Въ сторонѣ совершенно невѣдомой, окружена лицами незнакомыми, бытомъ жизни, который и во снѣ не снился ей. Потомъ узнала, что находится въ плѣну и принадлежитъ семейству Чанко-Оглы. Страдая душой, она страдала и тѣломъ. Всякая пища была ей противна. Долго смѣшивала она это событіе, въ болѣзненномъ воображеніи, съ видѣннымъ ею зловѣщимъ сномъ, будто какое-то страшное чудовище растерзало ей грудь, высосало изъ нея кровь и умчало въ безпредѣльное пространство тьмы. Теперь одни лишь черты злодѣя Чанко-Оглы сильно врѣзались въ ея памяти. Какъ неотвязное видѣніе, это. лицо ее преслѣдовало, съ ней дѣлались нервные припадки. По ужасенъ былъ ея испугъ, когда она почувствовала у себя подъ сердцемъ новую жизнь, жизнь другаго существа. Въ это время она поняла, какъ счастлива должна быть женщина, которая, любя избраннаго ея сердцемъ, становится его женой произвольно и сознательно; въ ней же это положеніе возбудило чувство оскорбленнаго самолюбія, униженнаго достоинства женщины и матери, — чувство озлобленія и ненависти, такъ что въ первыя минуты она готова была посягнуть на жизнь ребенка и на свою собственную. Но страхъ суда Божія превозмогъ силу воли человѣческой и спасъ ее отъ ужаснаго преступленія. Она рѣшилась чашу испытанія испить до дна, предавъ себя на волю Провидѣнія. Это положеніе тѣмъ болѣе убивало ее, что самая мысль о возвращеніи на родину казалась ей невозможною. Майко была почти увѣрена, что отца и матери ея уже нѣтъ на свѣтѣ. Запятнанная лобзаніемъ разбойника, магометанина, она не могла уже принадлежать нареченному ей жениху. Круглая сирота, она стала стараться пріучать себя къ новому семейству, къ новому быту, которые въ удѣлъ послала ей судьба.

По судьба не дала торжествовать злодѣю. Чанко-Оглы раненный Зурабомъ, умеръ. Въ то самое время, какъ русскія пушки гремѣли въ Закаталахъ, грузинка родила сына. Громъ выстрѣловъ производилъ въ ней страшное потрясеніе, она ужасно страдала, но молилась за русскихъ. Долго послѣ не могла встать съ постели, и больная, вмѣстѣ съ семействомъ Чанко-Оглы, бѣжавшимъ въ горы, была перевезена въ тѣ дебри, гдѣ нашелъ ее Искринъ. Она увядала, потерянная для родныхъ и знакомыхъ. Но какъ человѣкъ одаренъ отъ природы благодѣтельною способностію свыкаться съ своимъ положеніемъ, какъ бы тяжело оно ни было, такъ и она привыкла къ своему настоящему быту, къ средѣ ее окружавшей, и мало-по-малу забыла, что есть другой міръ, иная жизнь, къ которымъ ее приготовляли съ дѣтства. Убѣдившись въ невозможности возвратиться къ нимъ, она какъ-бы успокоилась, пришла въ состояніе апатіи, какого-то отупѣнія, живя только привязанностью къ ребенку, котораго она полюбила тѣмъ болѣе, что одно воспоминаніе объ ея жестокомъ, хотя и минутномъ намѣреніи, приводило ее въ ужасъ. Она думала, что это бѣдное дитя, порожденіе злодѣйства, внушеннаго нечеловѣческой злобой, плодъ ужаснаго насилія, — ни въ чемъ неповинно; но ей казалось, что странное начало этого существа не могло имѣть и конца обыкновеннаго. Ее заранѣе ужасала его будущность, и она къ нему болѣе и болѣе привязывалась, по мѣрѣ сожалѣнія и какъ-бы для восполненія своей разбитой жизни, этого отрицательнаго существованія, этого душевнаго разгрома.

ЧАСТЬ II.

.....Жалкій человѣкъ!

Чего онъ хочетъ?.. Небо ясно.
Подъ небомъ мѣста много всѣмъ.
Но безпрестанно и напрасно

Одинъ враждуетъ онъ... зачѣмъ?

ГЛАВА I.
Старые знакомые.

Гроза миновала, ночь была тихая, звѣзды ярко блистали на небѣ, воздухъ быль напоенъ ароматомъ цвѣтовъ, все располагало душу къ нѣгѣ, къ упоенію. Огонь потухалъ, дрова догарали, оставивъ груду разгорѣвшихся угольевъ; отъ жаркой кучи ихъ вѣяло благотворной теплотой. Грузинка лежала на разостланной буркѣ въ сладкой дремотѣ, выраженіе блѣднаго лица ея было спокойно, тонкія черныя брови и длинныя рѣсницы были какъ будто нарисовапы мастерскою кистью художника; лицо было оттѣнено густыми, черными волосами, грудь подымалась тихо и правильно; на ней спокойно и счастливо спалъ ребенокъ. Подлѣ Манко сидѣлъ Искринъ. Голова его покоилась на рукѣ, локоть которой опирался на сѣдло: ему не спалось, онъ молча глядѣлъ на грузинку. Семенъ лежалъ поодаль, спиной вверхъ, положивъ голову на своего вѣрнаго пуделя.

Грузинка вдругъ во снѣ закричала и рукой схватила себя за грудь, потомъ проснулась, привстала, бросила вокругъ себя испуганный взоръ, откинула назадъ волосы отъ лица своего и, съ тяжелымъ вздохомъ, сказала: „какой ужасный сонъ!“: но, встрѣтивъ неотступный взглядъ Искрина, она замѣтила безпорядокъ своей одежды, опустила глаза, румянецъ какъ зарево вспыхнулъ на щекахъ ея — и она склонила прекрасную голову на грудь свою, прикрывая ее распущенными волосами.

— Княжна, тихо сказалъ Искринъ.

Грузинка стыдливо изподлобья взглянула на него съ привѣтной улыбкой.

— Скажите, вы помните Зураба?

При этомъ имени, забывъ свой стыдъ, она приподняла голову: глаза ея горѣли, она схватила руку Искрина, вскричавъ: „ради Бога, скажите, гдѣ онъ, гдѣ мой Зурабъ?“

— Вы видите предъ собою человѣка, которому быть можетъ опредѣлило Провидѣніе спасти васъ. Выслушайте: во время штурма Закаталъ я былъ съ охотниками; когда мы бросились въ селеніе, часа въ четыре утра, туманъ былъ такъ еще великъ, что мы не могли видѣть непріятеля, — и тогда только узнали, что окружены имъ, когда насъ осыпало градомъ пуль и каменьевъ изъ саклей и заваловъ, особенно изъ этой проклятой башни Гамзатъ-бека. Начался рукопашный бой, на меня бросился лезгинъ огромнаго роста, съ крашеной бородой и съ разрубленнымъ глазомъ…

— Ахъ! это былъ онъ — Чанко! перебила Майко, закрывъ себѣ лицо руками съ нервнымъ содроганіемъ.

— Послѣ я узналъ, продолжалъ Искринъ, — что это былъ Чанко-Оглы. Я выстрѣлилъ по немъ — пистолетъ осѣкся, я за кинжалъ — не нахожу его на поясѣ; обезоруженный, я ожидалъ смерти и видѣлъ, какъ лезгинъ уже занесъ падь головой моей шашку, какъ вдругъ раздался крикъ: „Майко, Майко!“… и грузинъ, старикъ, за которымъ неслась толпа милиціонеровъ, какъ звѣрь бросился на Чанко-Оглы; въ одно мгновеніе, раненные, оба они упали на землю въ объятіяхъ другъ друга. Я спѣшилъ съ солдатами освободить моего спасителя, съ трудомъ могли оторвать его отъ его добычи, по прекрасныя черты лица его уже покрылись предсмертною блѣдностію — я не узналъ его. Онъ далъ знакъ рукой», чтобы я къ нему приблизился; я наклонился; онъ собралъ послѣднія свои силы, взглянувъ на меня умоляющимъ взоромъ, какъ-бы хотѣлъ сказать: «ты мнѣ обязанъ жизнію, исполни-же мое завѣщаніе», — едва внятнымъ голосомъ прошепталъ: «Спаси Майко, если она жива», и я почувствовалъ на лицѣ моемъ предсмертный поцѣлуй; это былъ, послѣдній въ его жизни. Послѣ я узналъ, что это былъ Зурабъ.

Майко, всплеснувъ руками, опустила голову. "И его не стало, тихо проговорила она. — Бѣдный Зурабъ! онъ былъ нукеромъ отца моего, онъ меня на рукахъ носилъ, когда я была еще ребенкомъ. О Боже! конечно, отца и матушки уже нѣтъ на свѣтѣ, онъ съ ними ни за что бы не разстался… И она залилась слезами.

— Я, продолжалъ Искринъ, — не могъ тогда понять несвязной рѣчи, темныхъ для меня словъ старика, и приписывалъ ихъ бреду умиравшаго человѣка, но теперь это все для меня разъяснилось. Будучи самъ раненъ, я поручилъ вотъ этому старику, — онъ указалъ на Семена, — отыскать тѣло Зураба и похоронить его.

— Да, батюшка, сказалъ, вслушавшись въ разсказъ и приблизясь къ нимъ, Семенъ, — когда я васъ нашелъ, въ тотъ день вечеромъ, между раненными, вы были очень слабы и все говорили, какъ во снѣ: «Семенъ, отыщи грузина у башни, который спасъ мнѣ жизнь»; а докторъ нашъ, тотъ одноглазый-то, рябой… какъ-бишь его звали-то?.. рѣжетъ тутъ руки, ноги раненнымъ, да въ груду бросаетъ, — словно у собакъ, Господи прости! а самъ смѣется, рябой чортъ, да мнѣ и говоритъ: «что ты его слушаешь! — онъ-де бредитъ въ горячкѣ»; да я его не послушалъ. На другой день съ ефрейторомъ Мироновымъ, — знаете, что нашъ землякъ-то? — мы отъискали тѣло этого грузина и похоронили его. Я думалъ — онъ князь какой, такая на немъ чуха-то нарядная, вся въ галунахъ; много тутъ было мертвыхъ тѣлъ навалено, особенно басурмановъ-то, да мы его узнали по Егорьевскому кресту. Хорошо, что эти проклятые лезгины разбѣжались, а то они его ободрали-бы до нага — и то оружія-то при немъ шлейнаго не было: видно наши казаки приняли его за лезгина. Поставили мы надъ нимъ деревянный крестъ…

— Добрый старикъ! сказала Майко, неожиданно обнявъ Семена и цѣлуя его въ лысую голову.

— Позвольте, матушка, ваше сіятельство, отвѣчалъ старикъ, отворачиваясь, чтобы она не замѣтила его слезъ. — Вѣдь я васъ теперь призналъ. Какъ вы меня въ Циносхалахъ-то чайкомъ изволили чествовать… Не годится такъ обнимать меня, вѣдь я слуга… а что я сдѣлалъ? Исполнилъ только приказаніе барина…

Между тѣмъ грузинка разсказала имъ, какъ она очутилась на берегу рѣки. Пробужденная неистовыми криками семейства Чанко-Оглы, она увидала, что шалашъ ихъ загорѣлся; испуганная, схватила ребенка — и сквозь пламя, опалившее на ней верхнюю одежду, побѣжала сама не зная куда; инстинктъ направилъ путь ея къ рѣкѣ, но въ изнеможеніи силъ, безъ памяти, она упала; мокрая, густая трава, вмѣстѣ съ дождемъ потушила затлѣвшееся на ней платье.

Искринъ не могъ отвести глазъ отъ прекрасной грузинки. Взглядъ его сильнѣе всякихъ словъ выражалъ его чувства. Наконецъ голосомъ, въ дрожащихъ звукахъ котораго слышался какъ-бы отголосокъ, какъ-бы эхо сердечнаго трепета и горячее участіе, сказалъ: «Послушайте, Майко! я долженъ сознаться, что не узналъ васъ: вы измѣнились; но память сердца такъ сильно притягивала меня къ вамъ, что я не могъ оторвать отъ вашего лица моихъ глазъ, побѣдить какую-то необходимость глядѣть на васъ…»

— Даже слишкомъ пристально… замѣтила Майко.

— Извините меня, милая княжна, продолжалъ Искринъ, — но это служитъ вамъ доказательствомъ, что не одно обязательство, возложенное на меня завѣщаніемъ покойнаго Зураба и дружба покойнаго вашего брата, а чувство собственнаго сердца внушаетъ мнѣ желаніе спасти васъ и вырвать изъ этого адскаго вертепа. Но я не могу сдѣлать этого противъ вашей воли… Скажите, согласны-ли вы довѣрить мнѣ судьбу свою?

— Благодарю васъ, Искринъ, сказала Майко, взявъ его руку и сжавъ се крѣпко. — Зачѣмъ? Судьба моя рѣшена, какъ судьба преступника, надъ которымъ исполненъ приговоръ. Будущность моя погибла вмѣстѣ съ прошлымъ. Я васъ узнала съ перваго взгляда, но мнѣ было тяжело и совѣстно назвать себя… Ахъ, если-бы вы знали какъ больно сердцу, когда оно не смѣетъ отозваться другому! Судьба отняла у меня лучшій удѣлъ въ жизни женщины, когда она сознательно можетъ сказать избранному ея сердцемъ: «Я твоя, я никому не принадлежала другому.» Вы не знаетекакъ ужасно состояніе подневольной рабы! Зачѣмъ вы возвратили мнѣ жизнь, не спрося: хочу-ли я жить? Или мое несчастіе внушило вамъ это право?

— Княжна, отвѣчалъ Искринъ: — я скажу въ свою очередь: не обижайте меня… То, что я говорю теперь — давно живетъ въ моемъ сердцѣ… Это чувство — высокое и святое чувство… оно имѣетъ силу предавать забвенію все прошедшее, обновлять настоящее для человѣка, создавать для него будущее, — словомъ, имѣетъ силу возрожденія, но… для этого нужна взаимность: безъ нея оно безсильно. Вотъ почему вы никогда бы не узнали моихъ чувствъ…

— О, какъ же мнѣ жаль васъ!… сказала Майко, склопивъ голову для грудь его, и крупныя слезы, какъ жемчужины по бархату, катились по ея лицу, горѣвшему яркимъ румянцемъ.

Понятно чувство человѣка, къ которому склоняется на грудь женщина, какъ-бы прося его защиты, какъ бы поручая ему судьбу свою.

— Теперь выслушайте меня, Майко, сказалъ Искринъ: — когда я увидалъ васъ въ первый разъ въ Циносхалѣ, у васъ въ домѣ, я впервые понялъ чувство любви истинной, въ чистомъ и высокомъ сознаніи. Когда вы плясали, я не умѣлъ выразить восторга, который я чувствовалъ. Я молчалъ, когда другіе выражали-свой восторгъ, потому что не могъ говорить; еслибы отъ меня тогда этого потребовали, то подумали-бы, что я онѣмѣлъ.

— А мнѣ было досадно, замѣтила Майко, — я думала, что вамъ не понравился нашъ національный танецъ.

— Я, продолжалъ Искринъ, — по дружбѣ сообщилъ о чувствахъ моихъ вашему брату, по онъ мнѣ сказалъ, что вы уже обручены съ другимъ, и что, по вашимъ обычаямъ, разрывъ между обрученными невозможенъ. Я постарался скрыть отъ него мое горе. Когда онъ заснулъ, я ушелъ изъ дому, бродилъ всю ночь надъ озеромъ, а утромъ уѣхалъ, потому что не имѣлъ силъ оставаться долѣе. Когда пріѣхалъ въ штабъ-квартиру полка, на меня нашла такая тоска, что я не зналъ куда дѣваться. Просился за Кубань, но походъ окончился и войска возвращались. Слухъ о несчастіи, постигшемъ ваше семейство, привелъ меня въ отчаяніе. Чего никогда не дѣлалъ, я началъ пить, проигралъ всѣ деньги, вещи — и не знаю, чѣмъ-бы это окончилось, еслибы не открылся походъ въ Закатали. Тутъ я былъ раненъ, долго былъ боленъ… Мысль, послѣ многихъ лѣтъ разлуки, увидать родныхъ — нѣсколько примирила меня съ сердечнымъ горемъ. Теперь вы поймете, что любовь къ вамъ не мгновенное увлеченіе, не вспышка воображенія или порывъ чувственности, а чувство давнишнее, глубокое.

Майко, молча подала ему руку, выражая взглядомъ то, чего языкъ не рѣшался высказать.

— Много мнѣ доставалось за тебя отъ Марты, моей покойной няни, прошептала она, опустивъ глаза. Искринъ съ восторгомъ обнялъ ее и прижалъ къ груди своей.

— Послушайте, Майко, до утра еще много времени, мы успѣемъ быть далеко отъ хуторовъ. Явно я не могу увезти васъ: это сдѣлаетъ бунтъ между жителями, да и спутники мои, лезгины, на это не согласятся; я посажу васъ къ себѣ на лошадь — и съ Богомъ. Его благость сохранитъ насъ.

Майко недовѣрчиво смотрѣла въ глаза Искрину, — она боялась вѣрить перемѣнѣ судьбы своей — такъ освоилась она съ горькой долей; воображеніе никогда и не представляло ей возможности избавленія отъ плѣна, внезапность поразила ее. Она съ грустью взглянула на своего ребенка.

— А этотъ малютка?… спросила она.

— Онъ принадлежитъ семейству Чанко-Оглы, отвѣчалъ Искринъ, — оставьте его у нихъ и приходите сюда. Когда будетъ устроена ваша собственная участь, правительство его вытребуетъ. Васъ я не могу ни на минуту оставить здѣсь. Я измучусь въ неизвѣстности.

Майко горько заплакала, прижала ребенка къ груди своей и осѣнила крестомъ; въ ней боролось еще чувство эгоизма съ чувствомъ матери. Ей стало жаль покинуть это бѣдное твореніе, хотя она и не могла имѣть къ нему того нѣжнаго, невыразимо глубокаго чувства матери, которое есть такъ сказать порожденіе собственнаго счастія, — залогъ взаимности существа любимаго, къ которому мы прикованы всею силою души своей, — того чувства, которое есть сладостное воспоминаніе первой искры любви, павшей на сердце, — когда, лаская на своей груди дитя, молодая красавица узнаетъ въ немъ черты милаго сердцу человѣка… Наконецъ, голосомъ трепещущимъ отъ слезъ, она сказала: «нѣтъ, какъ ни тяжело мое положеніе, я не могу оставить этого бѣдняжку, — она показала на ребенка. Посмотрите какъ онъ хорошъ! Какъ спокойно, какъ безпечно, какъ довѣрчиво спитъ это бѣдное дитя! — Кто знаетъ, что ожидаетъ его въ жизни? Послѣ себя я оставляю ему единственное наслѣдство — мое благословеніе и этотъ кинжалъ, который на мнѣ. Быть можетъ это оружіе спасетъ его отъ гибели, а можетъ быть откроетъ ему путь къ славѣ.»

ГЛАВА II.
Похищеніе.

Быстро и съ шумомъ неслась рѣка по каменьямъ и гуломъ своимъ оглашала мрачное безмолвіе окрестныхъ горъ и лѣса. Лишь хищные звѣри, рыская по лѣсу перекликались вдали какъ часовые. Скучившись въ уцѣлѣвшихъ отъ пожара шалашахъ, переселенцы заснули усталымъ и тяжелымъ сномъ. Все было дико и темно. Искринъ, склонивъ на руку голову, задумчиво смотрѣлъ на бѣгущія волны рѣки. Взоръ его выражалъ озабоченное состояніе. Онъ не зналъ, что ему дѣлать, на что рѣшиться, какъ увезти Майко съ Богданомъ. Разсудокъ говорилъ: «опасно»; а сердце шептало: «увези!»

Майко поняла тревогу души его, и вдругъ, какъ-бы пробудясь отъ тяжелаго сна, устремила на него свои черные глаза, въ которыхъ горѣлъ огонь сильнаго чувства, протянула ему руку и сказала твердымъ голосомъ: «прощай! оставь меня судьбѣ моей. Я не хочу, я не должна подвергать опасности жизнь твою; она нужна твоей родинѣ, твоему семейству. У меня нѣтъ ни того, ни другаго. Я на тебя не имѣю никакаго права; между нами’не можетъ быть ничего общаго. Я не знаю, что со мной стало съ тѣхъ поръ, какъ я мать. Мнѣ кажется, что я ни кого любить не могу. Иди одинъ. Да сохранитъ тебя Богъ! Я буду молиться о тебѣ въ моей неволѣ. Ты молодъ, быть можетъ знатенъ и богатъ; а я… чѣмъ могу я быть для тебя?»

— Женой, отвѣчалъ Искринъ, закрывъ лицо руками, изъ подъ которыхъ текли слезы.

— Нѣтъ, никогда! продолжала Майко. — Прости мнѣ минуту увлеченія. Въ первый разъ въ моей жизни — сегодня забилось мое сердце… Мнѣ такъ ново это чувство… такъ незнакомо… Никто еще до сихъ поръ такъ не говорилъ со мною… Въ первый разъ, во время пребыванія моего въ плѣну, блеснулъ мнѣ лучъ надежды на избавленіе; — и голова моя закружилась, разсудокъ отуманился, я въ какомъ-то забвеніи не понимала сама что дѣлаю… Конечно, всякая перемѣна моего положенія можетъ быть для меня только къ лучшему. Не моя будущность меня пугаетъ; но за что я тебя погублю? Ты молодъ, у тебя есть отецъ и мать: они ожидаютъ тебя видѣть въ чинахъ, подготовляютъ тебѣ невѣсту; да они меня проклянутъ!.. Ты спасъ меня отъ смерти, далъ новую жизнь душѣ моей; а я, неблагодарная, отравлю твою? Нѣтъ, нѣтъ! низачто! Благодарю Бога, что Онъ помогъ мнѣ опомниться во время. Прощай!

Она встала и хотѣла идти, но Искринъ бросился къ ней и удержалъ ее силой.

— Не уходи, не покидай меня! говорилъ онъ. — Этимъ ты только и можешь погубить меня. Я чувствую, что не могу жить безъ тебя. Я скорѣй рѣшусь бросить все: отца, мать, родину, службу, нежели разстаться съ тобой, — или застрѣлюсь. Во всемъ, что постигло тебя, — ты невинна! Несчастіе не дѣлаетъ позора; напротивъ, оно возбуждаетъ уваженіе. Воля твоя не принимала участія въ этомъ ужасномъ дѣлѣ. Согласіе твое отдать мнѣ свою руку можетъ только спасти меня. Безъ тебя для меня счастіе немыслимо.

Майко закрыла лицо руками, долго не могла говорить отъ волненья, потомъ тихо опустилась на колѣни, и поднявъ руки къ небу, сквозь слезъ произнесла: «Господи! неужели это испытаніе, или благость Твоя во истину посылаетъ мнѣ счастье? Ты видишь — могу ли я долѣе бороться… Пусть будетъ воля Твоя святая!»

— И обратясь къ Искрину она сказала: «бѣжимъ»! — Искринъ цѣловалъ ее руки.

— Дорогая моя, сказалъ онъ: — жизнь наша должна принадлежать взаимно другъ другу. Клянись же и ты съ этой минуты принадлежать мнѣ вмѣстѣ съ Богданомъ, во имя дружбы моей съ твоимъ покойнымъ братомъ и предсмертнаго завѣщанія Зураба. Ежели ты не чувствуешь ко мнѣ сильной привязанности, то я увѣренъ, что ты оцѣнишь всю силу любви моей къ тебѣ.

— Клянусь! отвѣчала Майко, приложивъ ко лбу лезвіе кинжала по восточному обычаю, — быть вѣчно рабой твоей. Только смерть и твоя воля могутъ нарушить эту клятву.

— Нѣтъ! никогда рабой, а другомъ!.. вскричалъ Искринъ, обнялъ ее и въ радости цѣловалъ Богдана, прижавъ его къ себѣ такъ сильно, что тотъ закричалъ и вцѣпился рученками въ его волосы.

Майко, которую не пускали удаляться отъ жилища, имѣла самыя слабыя понятія о мѣстахъ, окружавшихъ эту дикую пустыню, и не могла дать подробныхъ свѣдѣній, какъ изъ нея выбраться; но соображая ея разсказъ со свѣдѣніями, которыя имѣлись въ отрядѣ черезъ лазутчиковъ о побѣгѣ нѣкоторыхъ изъ закатальскихъ переселенцовъ, Искринъ догадался, что они находятся въ ущельѣ Канисъ-Дари.

Припоминая карту южнаго Дагестана, Искринъ зналъ, что это ущелье соединяется съ Мацехскимъ ущельемъ и должно вывести ихъ на Бѣлоканскую дорогу, — и рѣшился пуститься въ путь.

— Поди, сказалъ онъ Семену, — въ селеніе, посмотри, что дѣлаютъ наши конвойные. Ежели они спятъ, то не буди ихъ. Отыщи Саркизку и приведи его сюда съ лошадью. Да такъ чтобы онъ не пикнулъ — понимаешь?

— Слушаю! отвѣчалъ Семенъ; — будьте покойны. Онъ ушелъ.

Между тѣмъ Искринъ предложилъ Майко ужинать, вынимая изъ переметной сумы кусокъ сыру, хлѣба, жаренаго фазана и бутылку кахетинскаго вина. Ужинъ былъ молчаливъ. Оставшись наединѣ, Искринъ и Майко какъ бы боялись дать свободу своимъ мыслямъ и чувствамъ. Когда чувство истинно и сильно, рѣдко бываетъ оно краснорѣчиво и болтливо, — потому ли что полагаютъ слова неспособными выразить всю силу чувства, или стараются сохранить долѣе это сокровище внутри себя. Сосредоточенное молчаніе и взглядъ выражаютъ его сильнѣе. Искринъ и Майко урывками взглядывали другъ на друга, и когда взгляды ихъ встрѣчались, они опускали глаза, какъ бы боясь взрыва любви, которой они были взаимно полны… Быть можетъ перемѣна ихъ положенія, новизпа взаимныхъ отношеній занимала ихъ мысли, каждаго отдѣльно; а можетъ и тайное предчувствіе опасности ихъ тревожило, — по они почти не прикасались къ пищѣ.

Черезъ часъ Семенъ привелъ осѣдланную широкимъ турецкимъ сѣдломъ красивую лошадь Саркиза; а тотъ, поглядывая на него изъ-подлобья, велъ за нимъ въ поводу другую лошадь, навьюченную разнымъ скарбомъ. Вѣрный слуга донесъ, что въ селеніи всѣ спали мертвымъ сномъ.

— Саркизъ! сказалъ Искринъ, — я беру твою лошадь; ты ее получишь въ Бѣлоканахъ.

— Помилуйте, ваше высокоблагородіе, отвѣчалъ удивленный армянинъ: — на что она вамъ?

— Такъ — мнѣ надо, сказалъ Искринъ. — Я за все заплачу, ты меня знаешь.

— На чемъ же я-то поѣду? продолжалъ Саркизъ. — Много кое-чего накупилъ, лошаденку добылъ, вьюкъ тяжелый, насилу везетъ.

— Ну, чай, половину наворовалъ! замѣтилъ Семенъ.

— Ни слова больше!.. прервалъ Искринъ, вынимая изъ кармана деньги. — А если будешь разговаривать — заткну тебѣ ротъ и велю привязать къ дереву, — понимаешь?

Армянинъ посмотрѣлъ на червонцы, которые ему бросилъ Искринъ, и видя, что тотъ не шутитъ, отвѣчалъ: «какъ я смѣю противорѣчить вашей чести! только пожалуйста поберегите моего жеребенка, вѣдь онъ еще молоденькій, а сѣдло то турецкое, хорошее, — купилъ здѣсь, вѣрно отбито въ сраженіи: у лезгинъ такихъ не бываетъ».

— Ну чорта имъ сдѣлается!.. сказалъ Семенъ. — Вѣдь на немъ чай барыня поѣдетъ. Семену, надо полагать, очень не хотѣлось разставаться съ своимъ Сѣрко.

— Какая барыня? спросилъ Саркизъ, не замѣтившій сначала грузинки, которая сидѣла поодаль, но когда увидалъ — посмотрѣлъ на нее съ лукавой улыбкой; и какъ одежда на ней была изорвана и мѣстами прогорѣла — у него сей часъ родилась идея спекуляціи. Такъ странно перемѣшивалось въ этомъ полудикомъ быту потрясающее съ комическимъ…

— Помилуйте, господинъ, сказалъ онъ Искрину, — какъ можно прекрасной ханымъ въ такомъ рубищѣ ѣхать съ русскимъ офицеромъ? У меня есть отличный архалукъ, шаровары, коба… Не угодно ли посмотрѣть?

Онъ вынулъ изъ вьюка весьма нарядный азіатскій женскій костюмъ.

— Ежели съ вами недостаточно денегъ, я вамъ повѣрю въ долгъ. Купите, осчастливьте!

Искринъ обрадовался случаю доставить удовольствіе Майко. Она взяла одежду, предложенную Саркизомъ, отошла въ сторону и за деревьями переодѣлась. Когда она показалась въ новомъ нарядѣ, который удивительно подошелъ къ ея высокому росту, точно былъ на заказъ сшитъ для нея, всѣ глаза невольно остановились на ней, — такъ она была красива. Самъ Семенъ не вытерпѣлъ и съ особымъ акцентомъ вскричалъ: «вотъ такъ барыня!» Парчевой архалукъ, туго застегнутый въ-таліи, обрисовывалъ гибкій ее станъ; высокая грудь, какъ будто хотѣла вырваться наружу. Искринъ подошелъ къ ней, взялъ обѣ ея руки, и, пожавъ ихъ съ чувствомъ, сказалъ: «Справедливо говоритъ пословица, что все дѣлается къ лучшему. Если бы не застигла насъ вчерашняя буря, не сбились бы мы съ дороги и никогда бы сюда не попали, и я бы не зналъ о твоемъ существованіи.

— Да, отвѣчала Майко, — можетъ быть меня бы уже не было на свѣтѣ…

— Стало быть такъ Богу угодно. Провидѣніе справедливо, продолжалъ Искринъ. — Помилуй? такой ли ты участи достойна. Нѣтъ, хоть бы мнѣ жизни стоило, — я тебя здѣсь не оставлю, — ѣдемъ. И обратясь къСемену скомандовалъ „на-конь!“. Посадивъ Майко съ Богданомъ на Саркизину лошадь, самъ торопливо вспрыгнулъ на своего коня. Семенъ уже преважно возсѣдалъ на своемъ Сѣрко съ переметными сумами, Мерлушка съ визгомъ бросался на морду лошади. — А ты, Саркизъ, будь нашимъ авангардомъ. Впередъ!..сказалъ Искринъ, боясь оставить за собой трусливаго армянина, чтобы онъ не отсталъ и ради корысти или изъ страха не улизнулъ и не разсказалъ лезгинамъ, куда они направили свой путь. Саркизъ, пожимаясь, вскарабкался на свою вьючную лошаденку и караванъ двинулся.

ГЛАВА III.
У родниковъ.

Майко показала имъ бродъ въ рѣкѣ, черезъ который они перебрались благополучно — и скрылись въ ущельи, слѣдуя берегомъ рѣки вверхъ по теченію. Шагъ за шагомъ пробирались они по узенькой тропинкѣ, которая, то поднимаясь на крутизны утесовъ, то опускаясь въ пропасти, — извивалась по краямъ почти отвѣсныхъ обрывовъ. Мѣстами она вовсе прорывалась, загроможденная огромными каменьями, скатившимися съ вершинъ, такъ что путешественники вынуждены были останавливаться передъ этими естественными баррикадами, слѣзать съ лошадей, идти пѣшкомъ. Мѣстоположеніе было чрезвычайно дикое, пустынное. По всему было видно, что это не былъ путь обычный для ноги человѣческой; только орлы, сидѣвшіе на гребняхъ скалъ, съ удивленіемъ смотрѣли на дерзость путешественниковъ. Ущелье узкое и темное, стѣсненное съ обѣихъ сторонъ высокими утесами, какъ бы подпиравшими небо своей вершиной, а подошвой терявшимися въ пропасти, не представляло и признаковъ жизни и растительности. Въ расщелинахъ скалъ изрѣдка и грустно выглядывалъ тощій кустикъ зелени, какъ забытый, одинокій сиротка между страшными громадами дикаго камня, куда не заглядывало солнце, гдѣ и среди дня былъ вѣчный сумракъ. Со всѣхъ сторонъ обхватывало холодомъ и сыростью; лишь съ ревомъ и шумомъ, съ утеса на утесъ, быстро падая каскадами, перескакивая черезъ каменныя преграды, съ бѣлой пѣной, какъ бѣшеный звѣрь, — неслась рѣка, заглушая голосъ путниковъ. Ущелье становилось постепенно шире и шире и, наконецъ, крутымъ поворотомъ вывело ихъ въ Мацехское ущелье, гдѣ картина вдругъ разительно измѣнилась. Таже самая рѣка тихо катила свои серебряныя струи по песчапому ложу — и, раздѣлясь на нѣсколько рукавовъ, обмывала роскошные сады селенія Мацехи. Искринъ старался миновать его, чтобы не возбудить подозрѣнія въ любопытныхъ и ревнивыхъ лезгинахъ, при видѣ женщины-азіятки съ русскимъ офицеромъ, — и сталъ пробираться окольными тропинками. Съ возвышенности горъ, командовавшихъ надъ селеніемъ, видъ былъ безподобный.

Сакли, довольно высокія, были построены изъ дикаго камня снне-сѣроватаго цвѣта, на извести, съ низкой дверью и двойнымъ рядомъ бойницъ, а покрыты чрезвычайно искусно камышомъ. Столѣтнія деревья орѣха и каштана осѣняли ихъ густой тѣнью своей зелени, — между ними живописно возвышались пирамидальные тополи. Гранатныя, миндальныя, абрикосовыя, фиговыя деревья были усѣяны пунцовыми, розовыми и бѣлыми цвѣтами, пестрѣвшими среди зелени и разливавшими ароматъ въ воздухѣ. Утренній свѣжій вѣтерокъ, вырвавшись изъ ущелья, какъ будто ихъ ласкалъ, какъ будто съ ними заговаривалъ. Каждое жилище, окруженное садомъ, обнесено было каменной стѣной и представляло какъ бы особую цитадель. Между ними извивались кривыя и узкія улицы. Въ селеніи еще все спало утреннимъ сномъ, когда наши путешественники, любуясь прелестной картиной, съ трудомъ пробирались по тропинкамъ, пролегавшимъ по склону горы, наконецъ выбрались на дорогу и стали подниматься на гору по отлогому возвышенію. Отъѣхавъ верстъ семь отъ селенія, они увидали вправо отъ дороги родники, которые во время кампаніи сдѣлались всегдашнимъ мѣстомъ приваловъ русскихъ войскъ, при безпрерывномъ почти движеніи отрядовъ между двумя главными пунктами оборонительной линіи, ограждавшей Кахетію отъ набѣговъ горцевъ: крѣпостью Закаталами и редутомъ Бѣлоканскимъ, построенными въ предгоріяхъ южнаго Дагестана. Эти родники вытекали изъ горы, какъ слеза чистою, какъ ледъ холодною струей, падая въ бассейнъ изъ дикаго камня, оштукатуренный цементомъ, который лезгины дѣлаютъ превосходно, такъ что онъ получаетъ видъ мрамора, только не отполированнаго, и не уступаетъ ему въ прочности. Въ горахъ рѣчная вода бываетъ часто вредною отъ примѣси разныхъ почвенныхъ свойствъ и минеральныхъ частицъ, — и мѣстами, гдѣ воды вовсе нѣтъ, изрѣдка встрѣчаются при дорогахъ подобныя водохранилища близь родниковъ, въ которыхъ дознано опытомъ свойство воды безвреднымъ. Они устроены въ видахъ благотворительности, для утоленія жажды путника. Азіятцы дѣлаютъ это въ духѣ религіозномъ, въ надеждѣ стяжать отпущеніе грѣховъ. И въ самомъ дѣлѣ, кто не благословитъ благодѣтельную руку, освѣжая свои силы въ минуту изнеможенія отъ жажды и жара, почти нестерпимыхъ и приводящихъ въ состояніе страдальческое и болѣзненное?

Майко, обрадованная избавленіемъ отъ плѣна, пораженная неожиданностью этого случая, озабоченная перемѣной своего положенія полная, надежды на будущее, которое рисовало ей воображеніе широкой кистью минувшаго, отуманеннаго безнадежностью возврата, покрытаго мрачной тѣнью неволи, убитаго потерею свободы, — тревожимая страхомъ преслѣдованія и неизвѣстностью исхода встрѣчи со врагами, — была въ томъ возбужденномъ состояніи духа, которое производитъ въ организмѣ физическомъ состояніе нервное, лихорадочное; — не спавши всю ночь, она изнемогла отъ усталости.

— Отдохнемъ здѣсь, сказалъ ей Искринъ. — Это мѣсто служитъ всегдашнимъ приваломъ для русскихъ войскъ. Можетъ быть Богъ пошлетъ намъ кого нибудь на помощь.

— Съ удовольствіемъ!… отвѣчала Майко.

Гора, изъ которой вытекалъ источникъ, покрытая густымъ лѣсомъ, выходила мысомъ на дорогу. Въ задней части этой возвышенности была впадина, родъ грота подъ навѣсомъ утеса. Нельзя было лучше придумать, искусство не могло бы лучше устроить пріюта для отдыха, для наслажденія спокойствіемъ и лѣнью. Онъ былъ защищенъ отъ солнца и отъ любопытнаго взгляда густой зеленью жасминныхъ и розовыхъ кустовъ, усѣянныхъ цвѣтами. Цѣлый хоръ птичекъ пѣлъ торжественную пѣсню проснувшемуся утру. Внутренность грота и дно покрыты были густымъ зеленымъ мохомъ, по которому, извиваясь, поднималась вверхъ дикая жимолость и павилика, и сплетаясь подъ сводомъ, висѣли фестонами. Этотъ природой устроенный будуаръ — природой же былъ защищенъ, какъ-бы живой стѣной изъ дикихъ акацій и терновнику съ его колючками. Въ этомъ самомъ гротѣ трое казаковъ отсидѣлись нѣсколько сутокъ отъ нападенія шайки горцевъ, покуда не пришла на выручку имъ команда солдатъ. Искринъ зналъ это мѣсто, и расположился тамъ съ Майко и Богданомъ, приказавъ Семену и Саркизу отвести лошадей въ противоположную сторону, черезъ дорогу, чтобы не возбудити подозрѣнія, — и пошелъ осмотрѣть — все ли безопасно вокругъ. Майко разостлала бурку, положила Богдана, сама бросилась на походную постель, — развивая свой гибкій станъ и потягиваясь съ наслажденіемъ. При этомъ движеніи тѣла, изъ широкихъ шароваръ какъ будто вырвались на волю очаровательныя крошечныя ножки, и прихотливо расправлялись. Архалукъ растегнулся и обнажились грудь и плечи бѣлизны ослѣпительной, формы безукоризненной; густые длинные волосы разсыпались по нимъ каскадомъ. Она, забросивъ назадъ голову, лѣниво предавалась кейфу и не видала какъ возвратившійся Искринъ подошелъ къ отверстію грота… Молодой человѣкъ стоялъ неподвижно, только взглядъ его говорилъ краснорѣчивѣй самой страсти… Майко въ испугѣ, быстро вскочивъ съ мѣста, сложила руки съ умоляющимъ жестомъ; потупивъ глаза, она молчала, но какъ будто слышалось: „пощади.“ Искринъ, приблизясь къ ней, опустился на колѣни, и съ восторгомъ обнимая ея станъ, едва могъ проговорить: „Майко! Майко! не бойся… Сжалься. Вѣдь не любить тебя — надо быть каменнымъ, а полюбя — съ ума сойдешь!..“

Въ ней вспыхнула азіятская кровь, румянецъ покрылъ все лицо и шею и грудь красавицы; и первый поцѣлуй соединилъ неразрывно уста ихъ.

Если бы ихъ спросили: „кто первый подалъ поводъ къ нему, кто былъ виноватъ?“ — они по совѣсти отвѣчали бы въ одинъ голосъ: „я“! Они были счастливы. Это былъ мигъ возрожденія для Майко. Взоръ ея горѣлъ восторгомъ и блаженствомъ. На глазахъ дрожали слезы, а улыбка счастія оживляла прекрасное лицо грузинки. Она поняла, что жизнь сердца еще въ первый разъ являлась для нея — не сномъ, не мечтой, а съ полнотой дѣйствительности, — существенно принимала ее въ свои объятія. Она впервые поняла, что жить значитъ не только двигаться, питаться, — а носить въ себѣ чувство любви, не только къ ближнему, но къ близкому и дорогому сердцу — существу. Забывать себя для него, не щадить ничего для его счастія, пренеберегать личной опасностью для его спасенія, раздѣлять съ нимъ горе и радости. Она поняла, что жизнь есть любовь, а любовь самоотверженье, потому что единичнаго счастія быть не можетъ. Страдать ради долга — есть тяжелый подвигъ; страдать ради любви — отрада, уничтожающая подвигъ и муку. Майко была очарована. Казалось, она хотѣла испытать всѣ силы души своей въ эти минуты блаженства. Какъ будто въ первый и въ послѣдній разъ она рвала цвѣты отрады для вѣнка земной жизни — такъ ненасытно, такъ недовольно было для нея этого счастія. Какъ будто она должна была, едва встрѣтивъ его, въ ту-же минуту навѣкъ и разстаться съ нимъ. Неистощимымъ взоромъ, непрерывнымъ вздохомъ, безконечнымъ поцѣлуемъ она, казалось, хотѣла поглотить всю безпредѣльность этого блага. Они оба были въ упоеніи восторга, въ какомъ-то созерцательномъ состояніи, въ которомъ человѣкъ забываетъ прошедшее, не мыслитъ о будущемъ, не заботится объ настоящемъ: онъ только видитъ передъ собой обожаемое существо, слышитъ его дыханіе и лепетъ, ощущаетъ его ласки, чувствуетъ его близость. Они переживали блаженство, когда все сознаніе бытія сосредоточивается въ сердцѣ, его испытывающемъ, — состояніе, въ которомъ отрадно перейдти въ вѣчность.

ГЛАВА IV.
Тревога.

А между тѣмъ на хуторахъ — откуда такъ неожиданно уѣхали бѣглецы, — разсвѣтало… Мракъ начиналъ исчезать, а съ нимъ и туманъ, разгоняемый свѣжимъ утреннимъ вѣтромъ. Мужчины и женщины суетились, собирая разбросанные свои пожитки, уцѣлѣвшіе отъ пожара, сгоняли разбѣжавшійся домашній скотъ и птицу. Лица ихъ были озабочены, каждому было до самого себя. Всѣ жаловались, но ни кто другъ друга не слушалъ. Такова натура человѣка: себялюбіе такъ сильно въ немъ, что заглушаетъ чувство состраданія къ ближнему. Каждый свое горе почитаетъ наибольшимъ; отсюда идетъ пословица: „чужую бѣду, руками разведу; къ своей ума не приложу.“ Несчастный обращаетъ въ какое-то утѣшеніе себѣ — горе ближняго, думая что не онъ одинъ страдаетъ; отсюда идетъ другая пословица: „на людяхъ и смерть красна.“

Старуха Фатьма, мать Чанко-Оглы, горько плакала, оглашая лѣсъ жалобными стонами, не находя Майко, — которую она вылечила отъ болѣзни, такъ какъ была очень свѣдуща въ искуствѣ народной медицины, и привязалась къ ней искренно, какъ къ матери ребенка, котораго любила до обожанія, единственнаго внука и дитяти оставшагося послѣ ея сына. Съ потерей ихъ, она теряла послѣднюю привязанность и оставалась одна, круглой сиротой на свѣтѣ. Сѣдые, всклоченные волосы старухи раздувало вѣтромъ; смуглое, худое морщинистое лицо было ужасно блѣдно; посинѣлыя губы дрожали, зубы стучали отъ злобы, какъ въ лихорадкѣ; глаза, налившіеся кровью, страшно блистали, блуждая вокругъ; худыя мускулистыя руки, обтянутыя кожей бураго цвѣта, разсѣкая воздухъ, какъ бы искали чего-то. Она кричала, какъ сумашедшая: „Проклятые гяуры! украли моего Богдана, отняли у меня послѣднюю отраду. Смерть гяурамъ! Аллахъ билляхъ!“

Маматъ-Али, не находя Искрина на берегу рѣки, гдѣ оставилъ его съ вечера, — объѣхалъ вокругъ селенія, осмотрѣлъ въ лѣсу, кричалъ, и не получая отзыва, пришелъ въ сильное смущеніе. Хотя Искринъ наканунѣ самъ отослалъ своихъ провожатыхъ, сказавъ, что онъ пришлетъ за ними, чтобы они покойно отдыхали, — но все-таки его пугала отвѣтственность передъ русскимъ правительствомъ. Онъ тревожилъ жителей разспросами, — вотъ почему догадались, что русскій офицеръ увезъ Майко; но жителей смущала всего болѣе мысль, что ихъ убѣжище было открыто. Мигомъ собралось человѣкъ пятьдесятъ вооруженныхъ всадниковъ, раздѣлились на двѣ партіи и пустились въ разныя стороны преслѣдовать Искрина — не смотря на убѣжденія Маматъ-Али не дѣлать этого, который видя, что старанія его безполезны, поспѣшилъ возвратиться въ Закаталы, дабы предупредить начальника отряда.

Одна изъ партій лезгинъ, пустившихся въ погоню за Искринымъ, повстрѣчала Хаджи-муллу. Лезгины разсказали ему обо всемъ случившемся и сообщили свое намѣреніе — убить Искрина. Мулла былъ въ постоянныхъ сношеніяхъ съ русскими, служа имъ шпіономъ; зналъ все, что дѣлалось въ русскомъ отрядѣ и ненавидѣлъ лично Искрина, который, замѣтивъ, что мулла былъ въ то же время переметчикомъ и у лезгинъ, обѣщалъ однажды угостить его нагайками. Мулла обрадовался случаю отомстить Искрину, тотчасъ сообразивъ, что это долженъ быть онъ, потому что слышалъ въ Закаталахъ объ его командировкѣ. Онъ предупредилъ лезгинъ, чтобы они были осторожнѣе, объяснивъ имъ, что по тракту между крѣпостью Закаталами и укрѣпленіемъ Бѣлоканы, они легко могли повстрѣчать команду русскихъ войскъ, которыя часто двигались между этими пунктами, и совѣтывалъ имъ скрыться въ ближайшей балкѣ, а самъ направился уже къ извѣстнымъ намъ родникамъ, зная, что они служатъ обыкновенно для русскихъ войскъ мѣстомъ отдохновенія. Мулла взялъ съ собой провожатаго, который пробирался по гребню горъ, для того чтобы въ случаѣ опасности или благопріятныхъ обстоятельствъ, онъ могъ по данному знаку муллой — извѣстить своихъ товарищей. Не встрѣтивъ никого у родниковъ, мулла торопился ѣхать далѣе. Одно обстоятельство его смутило немного: джейранъ^[22], испуганный его провожатымъ, перебѣжалъ ему дорогу, — и хотя онъ по немъ стрѣлялъ, но сдѣлалъ осѣчку — послѣ вчерашняго дождя порохъ отсырѣлъ; а лезгины считаютъ дурной примѣтой, когда, звѣрь перебѣгаетъ имъ дорогу. Проѣхавъ до полей Бѣлоканскихъ, и полагая, что Искринъ отправился въ Закаталы, — мулла воротился назадъ.

Долго бы оставались наши путешественники въ гротѣ, предаваясь сладкой лѣни и отдыху, если бы шумъ чего-то упавшаго передъ ними со скалы и крикъ испуганнаго ребенка не вывели ихъ изъ этого кейфа. Майко вскочила, бросилась къ Богдану. Ребенокъ съ улыбкой протянулъ къ ней свои рученки. Искринъ взвелъ курокъ пистолета и кинулся къ выходу изъ пещеры. Осмотрѣвши вокругъ, онъ удостовѣрился, что испугъ ребенка быль произведенъ джейраномъ, который съ нависшей надъ гротомъ скалы однимъ прыжкомъ очутился у ихъ ногъ. Красивое животное, навостривъ уши, быстро понеслось подъ гору и мгновенно исчезло изъ вида. Солнце уже давно показалось изъ-за горъ и теплота становилась чувствительной; она на Кавказѣ до того благотворна, что процессъ растительности совершается такъ сказать, въ глазахъ, цвѣтокъ мгновенно распускается, трава тянется изъ земли. Ущелье еще находилось въ тѣни; смыкавшія его съ обѣихъ сторонъ скалы стояли какъ великаны, одѣтые въ темныя мантіи, украшенныя, испещренныя цвѣтами; снѣга, покрывающіе ихъ вершины, какъ сѣдины падали на ихъ могучія плеча. Долина Алазанская, умытая дождемъ во время ночи, какъ юная красавица, вышедшая изъ купальни, разстилалась вдали свѣжая и веселая; — сады и рощи Кахетіи, какъ разбросанные въ безпорядкѣ кудри украшали чело ее, а рѣка Алазань извивалась по ней серебряннымъ поясомъ, упадая къ ногамъ ея… Небо дѣвственное, незапятнанное облачкомъ, раскинуло великолѣпный голубой шатеръ свой надъ этимъ дивнымъ ландшафтомъ. Въ этомъ климатѣ воздухъ такъ бываетъ прозраченъ, что на разстояніи 60 верстъ въ долинѣ можно простымъ глазомъ разглядывать силуэты предметовъ. Майко смотрѣла вдаль, какъ бы окрашенную прозрачнымъ синеватымъ цвѣтомъ. „Тамъ моя родина“ сказала она, и слезы тихо катились по ея лицу. — Да, отвѣчалъ Искринъ слѣдившій за ея взглядомъ. — Мы скоро увидимъ ее вблизи.

Наслаждаясь въ тѣни утренней прохладой, освѣженной легкимъ вѣтеркомъ, врывавшимся скозь чащи зелени, и мелкими потоками воды, падающими съ горы съ шорохомъ на листья кустарниковъ, — они забыли, что это мѣсто не было для нихъ вѣрнымъ пристанищемъ. Искринъ взглянулъ на часы — было десять часовъ; онъ быстро вскочили съ своего мѣста, подумавъ, что они долго тутъ пробыли и что оставаться долѣе опасно.

Между тѣмъ онъ былъ въ раздумьѣ, не зная на что рѣшиться и куда направить свой путь: возвратиться ли въ крѣпость Закаталы или ѣхать въ Бѣлоканы; но вспомнивъ что на немъ лежитъ порученіе, онъ, не колеблясь долѣе, рѣшился продолжать свой путь, пошелъ отыскать Семена, который, по свойственной русскому человѣку безпечности, спалъ пригрѣтый солнышкомъ, подъ деревомъ. Вѣрный Мерлушка лежалъ подлѣ лошадей, привязанныхъ къ дереву длинными чумбурами и щипавшихъ траву. Саркизъ укладывалъ разныя вещи на вьюкъ. Искринъ разбудилъ Семена.

— Ахъ, батюшка Александръ Андреевичъ, это вы… отвѣчалъ слуга, лѣниво поднимаясь на ноги. — Куда какъ сладко я заснулъ! Умаялся больно ночью-то. Слышу во снѣ, что Мерлушка лаегъ, а глазъ раскрыть не хочется, да я но лаю догадался, что это онъ но звѣрю.

— Да, братецъ, пора! сказалъ Искринъ, — вѣдь ужъ одиннадцатый часъ. Сѣдлай проворнѣй лошадей.

— Ахъ ты, Господи, экъ я заспался!.. вскричалъ старикъ, крестясь и протирая глаза. — Глядь-ка, и-впрямь солнышко-то высоко. Сейчасъ, сейчасъ, сударь! — и онъ бросился къ лошадямъ. — А ты чего тутъ зѣвалъ, ворчалъ онъ на Саркиза, — нѣтъ чтобы разбудить: самъ, чай, глазъ не сомкнулъ отъ трусости; все боится, чтобъ не ограбили; туда бы твоему добру и дорога!.. знаешь пословицу: „какъ придетъ, такъ и уйдетъ“.

— Экой ты сердитый, Власычъ! отвѣчалъ армянинъ Семену. — Чѣмъ бы спасибо сказать, что я покараулилъ, а онъ еще бранится; а самъ спалъ какъ мертвый, хоть языкъ отрѣжь — по услышитъ. Вѣдь это не то, что на Царскихъ Колодцахъ, гдѣ вы привыкли жить на распашку, — здѣсь не зѣвай!

— Чего, братецъ, отвѣчалъ Семенъ, — и туда окаянные въ прошломъ году затесались; да мы съ ширванцами, да съ драгунами такъ ихъ отпотчивали, что другой разъ не-бойсь не заглянутъ; и мертвыхъ-то своихъ побросали, собаки, — бѣжали безъ оглядки. Да какъ драгуны пустились за ними въ догонку, Господи Твоя воля, что ихъ перебили! Два дня, слышь, тѣла ихъ прибирали. Я тогда говорилъ нашему-то командиру: „напрасно, моль, ваше превосходительство занимать солдата такой нечистью; подобрали бы ихъ и шакалы“. Онъ захохоталъ братецъ, да ударилъ меня по плечу сказавъ: „правда твоя старикъ. Дай-ка водки, помянуть покойниковъ“, нечего сказать бравый молодецъ; — да и простой-же!»

ГЛАВА V.
Погоня.

Между тѣмъ лошади были осѣдланы. Наши путешественники пустились рысью по торной дорогѣ.

— До Бѣлокавъ верстъ пятнадцать — лишь бы туда добраться благополучно, а тамъ-то мы внѣ опасности… говорилъ Искринъ, успокоивая уставшую и робкую Майко. Едва успѣли отъѣхать верстъ семь, какъ встрѣтили лезгина верхомъ на маленькой лошадкѣ. Искринъ тотчасъ узналъ въ немъ Хаджи муллу, еще издали, и поскакалъ къ нему на встрѣчу, чтобы разузнать отъ него что нибудь. Этотъ мулла былъ прехитрый человѣкъ, онъ тоже узналъ Искрина, по не торопился къ нему навстрѣчу, а пытливо вокругъ осматривалъ. Онъ былъ маленькаго роста съ рыжей и рѣдкой бородой, съ косыми сѣрыми и прелукавыми глазами, въ бѣлой чалмѣ^[23], горбатый сзади и спереди и хромоногій. Приложивъ руку сперва къ головѣ, потомъ къ сердцу, онъ очень низко поклонился и привѣтствовалъ по-татарски Искрина, когда они поравнялись.

— Здравствуй, мой другъ мулла, отвѣчалъ послѣдній и подозвавъ Саркиза, велѣлъ переводить.

— Ты, который все знаешь, спросилъ онъ муллу, — скажи: куда ѣхать менѣе опасно — въ Бѣлоканы или въ Закаталы?

— Аллахъ вездѣ! я только служитель пророка и не владѣю даромъ предвѣденія. Но въ окрестностяхъ все спокойно; поѣзжай куда хочешь, отвѣчалъ мулла, воздѣвъ глаза къ небу и поднявъ вверхъ руку. — Искринъ зналъ съ кѣмъ имѣетъ дѣло и слѣдилъ зорко за всѣми движеніями муллы. Вмѣстѣ съ рукой Хаджи, онъ поднялъ голову и увидѣлъ вправо на гребнѣ горы всадника, который изчезъ какъ молнія. Въ одно мгновенье Искринъ схватилъ муллу за шиворотъ, приподнялъ съ сѣдла и такъ сильно тряхнулъ, что тотъ закричалъ: «Аллахъ билляхъ! будь милосердъ; я все сдѣлаю, что прикажешь.»

— Надуешь!.. сказалъ Искринь, накинувъ ему арканъ на шею и взводя курокъ пистолета. — Теперь ты отвѣчаешь мнѣ за все. Ежели кто коснется хвоста моей лошади, я перваго убью тебя, — понимаешь? Ну поѣзжай же впередъ, да гляди въ оба… и передавъ арканъ Семену, велѣлъ ему смотрѣть за нимъ.

— Не бойсь, не вырвется косой чортъ!.. отвѣчалъ Семенъ, привязавъ конецъ аркана къ своему поясу, весьма довольный порученіемъ. — Ишь вертится, словно кошка, даромъ что колченогій! продолжалъ отъ. — Вотъ ты теперь попрыгай, какъ борзой на своркѣ; — чуть мигнешь — такъ и сдерну съ лошаденки-то; удавлю, вотъ-те Христосъ удавлю…

Такимъ образомъ проѣхали они еще нѣсколько верстъ. Утесы и крутизны уступали мѣсто отлогой покатости, дорога лежала по зеленѣющимъ холмамъ и склоняясь влѣво вела въ долину. Декорація измѣнилась, передъ глазами открылась даль. Вправо видно было Бѣлоканское ущелье, какъ въ панорамѣ. Оно представляло какъ бы раскинутый на обѣ стороны лиловаго цвѣта шатеръ, вершина котораго была украшена какъ бѣлой чалмой — снѣговой массой, а полы окаймлены, какъ бы зеленой бахрамой густой растительности. Внутри его, по склону горъ, на уступахъ и у подошвы были разбросаны безъ симметріи и порядка, какъ попало, словно сѣно но лугу, крытыя камышомъ сакли огромнаго селенія Бѣлоканы; а въ глубинѣ ущелья на высотѣ, командовавшей мѣстностью, видны были бѣлыя каменныя стѣны русскаго редута.

— Вонъ тамъ конецъ нашей опасности, пристань нашего счастія!.. говорилъ Искринъ, показывая на крѣпость, ободряя Майко и торопя коней.

Вдругъ услыхалъ онъ какъ бы отдаленный гулъ конскаго топота; оглянулся назадъ: вдали взвивалась пыль столбомъ; сердце сжалось у него предчувствіемъ.

«Погоня!» прошепталъ онъ. — Ну, Хаджи, сказалъ онъ муллѣ, — теперь спасай насъ какъ знаешь, а не то, — онъ навелъ дуло пистолета на грудь его, — выбирай любое." Хаджи, приложивъ руку къ чалмѣ и къ сердцу, сказалъ: «клянусь Аллахомъ и кораномъ, что я удержу эту толпу на нѣсколько минутъ: теперь полдень — время совершать намазъ; а ты спѣши ускакать».

Семенъ съ презрѣніемъ и гнѣвомъ смотрѣлъ на муллу, нетерпѣливо подергивая арканъ и умоляя Искрина: «позвольте, батюшка, вздернуть эту гадину; что на него зарядъ терять!»

Бѣдный мулла былъ страшно блѣденъ, а мѣстами выступили багровыя пятна на лицѣ; крупныя капли пота текли изъ-подъ чалмы; зубы бились какъ въ лихорадкѣ, а глаза умоляли о пощадѣ съ выраженіемъ отчаянія, такъ что Искрину стало жаль его. Притомъ онъ зналъ, что мулла поклявшійся кораномъ — не измѣняетъ клятвѣ; да и Хаджи, у котораго домъ и семья находились въ селеніи Талы, почти подъ выстрѣлами крѣпости Закаталы, былъ всегда въ рукахъ русскихъ; — онъ отпустилъ его къ большому сожалѣнію Семена, который, отвязывая арканъ, ворчалъ: «ну счастливъ твой богъ! кабы да попался нашему командиру, ужъ онъ бы велѣлъ провѣтрить твою шкуру».

Майко не могла держаться на лошади, на всемъ карьерѣ. Искринъ посадилъ ее передъ собой на свою лошадь. Она какъ плющъ обвилась одной рукой вокругъ его шеи, а другой прижала къ груди своего Богдана. Искринъ обнялъ ее гибкій станъ одной рукой; другой прибралъ поводья, сжалъ въ шенкеля коня и гикнулъ почти нечеловѣческимъ голосомъ… Жучокъ, будто понявъ слова хозяина, приложилъ къ шеѣ вострыя уши, глаза налились кровью, ноздри раздулись, одной лансадой опередилъ всѣхъ и пустился въ карьеръ. Въ отрядѣ эта лошадь въ быстротѣ не имѣла соперниковъ. Въ одно мгновенье онъ скрылся изъ глазъ спутниковъ въ густомъ облакѣ пыли.

— Еще версты двѣ — и мы спасены, думалъ Искринъ, возводя глаза къ небу и творя про себя горячую молитву. — Въ первый разъ мы съ Жучкомъ уходимъ отъ непріятеля. Фу, какое скверное чувство! Опасность впереди не такъ страшна, какъ сзади.

Семенъ хотя и отсталъ, но, позабывъ свою нѣжность къ Сѣрко, усердно погонялъ его плетью. Саркизъ тоже — своего жеребенка. Они вихремъ промчались по долинѣ въ объѣздъ селенія Бѣлоканы, такъ какъ въѣхать въ него значило бы навѣрное отдаться въ руки лезгинъ. Вотъ, наконецъ, передъ ними рѣчка, съ шумомъ бѣгущая почти подъ стѣнами укрѣпленія Бѣлоканы… Усталые кони съ радостью бросились въ воду, плывутъ, — но вдругъ, какъ громъ, раздался залпъ ружейныхъ выстрѣловъ; ихъ осыпало градомъ пуль. Майко застонала и опустилась головой на грудь Искрина. Его ранили въ правую руку, но лѣвая рука, съ напряженнымъ усиліемъ, хотя и съ трудомъ поддерживала опустившееся тѣло Майко, которая судорожно прижала ребенка, такъ что онъ плакалъ отъ боли и отъ испуга. Искринъ, стиснувъ зубы, едва переносилъ боль раны…

Мулла дѣйствительно исполнилъ свое обѣщанье; онъ задержалъ лезгинъ на нѣсколько минутъ, для совершенія полуденнаго намаза, и разувѣрилъ ихъ, что это не Искринъ, что они ошибкой приняли за него совсѣмъ другую личность.

По совершеніи молитвы, лезгины пустились по прямому направленію черезъ селеніе Бѣлоканы, на перерѣзъ пути Искрину, желая удостовѣриться въ истинѣ словъ муллы; но видя, что догнать его не могутъ и догадываясь, что это былъ дѣйствительно онъ самый, — не отваживаясь приближаться къ крѣпости, остались за рѣкой и съ досады сдѣлали залпъ изъ ружей по плывущимъ черезъ рѣку, поворотили въ сторону и скрылись въ балкѣ, покрытой лѣсомъ.

Въ крѣпости били тревогу. Отрядъ становился въ ружье, фитили дымились надъ пушками. Въ люнетѣ, прикрывавшемъ ворота форштата, передовой пикетъ увидѣлъ раненнаго Офицера; нѣсколько человѣкъ солдатъ бросились къ нему.

Майко сняли съ лошади; одежда ея была въ крови.

Искринъ думалъ, что это кровь изъ его раны, и что Майко въ обморокѣ.

— Воды ребята, закричалъ онъ, — живѣй!

— Должно убита, ваше благородіе, сказалъ усатый гренадеръ, — пуля попала въ голову; врядъ оживетъ, сердечная.

Съ трудомъ высвободили изъ рукъ ея ребенка, который не былъ раненъ, но вцѣпился въ нее ручейками и не хотѣлъ ни къ кому идти. Искринъ какъ-то вдругъ потерялся… Забывъ, что самъ раненъ, онъ глядѣлъ на усатыя лица солдатъ, державшихъ на рукахъ княжну, потомъ бросился къ ней… «Майко, Майко!.. кричалъ онъ какъ безумный.» Майко чуть слышно простонала… Ее положили на носилки и понесли въ крѣпость. Начальникъ гарнизона, полковникъ князь Б., изъ грузинъ, велѣлъ положить ее въ своемъ балаганѣ. Немедленно явился штабъ-лекарь осмотрѣлъ рану — и только плечами пожалъ, отходя…

Искринъ очень ослабѣлъ отъ потери крови, а болѣе его потрясли нравственно слова гренадера; онъ почти безъ памяти былъ отведенъ въ крѣпость и положенъ въ балаганѣ капитана В., его хорошаго пріятеля. Онъ былъ раненъ въ локоть правой руки. Докторъ, перевязывая его, приговаривалъ: «скверно!»

Семенъ плакалъ какъ ребенокъ, самъ легко раненый въ ногу, опираясь на плечо солдата, шелъ за любимымъ имъ господиномъ и бормоталъ: "Вотъ поди ты, ужъ добро бы въ сраженіи, а то на вотъ, ни дай ни вынеси, гдѣ не ждали не гадали — Богъ велѣлъ можетъ животъ положить. Не слушалъ меня! говорилъ: брось ее, уѣдемъ одни, такъ нѣтъ. Охъ-охъ-охъ, видно судьба!

Да, въ такой странѣ, съ такимъ бытомъ, не могло не пустить корней ученіе фатализма. Впрочемъ и раціоналисты до сихъ поръ еще не доказали, чтобы человѣкъ могъ создавать обстоятельства и случаи.

Надо же было, чтобы Майко пережила страшныя событія, описанныя нами, для того чтобъ умереть быть можетъ наканунѣ счастья. Надо было Искрину повстрѣчать женщину, которую онъ такъ страстно полюбилъ и потерять изъ виду, не зная, что съ ней сталось, живали она и гдѣ находится, и вдругъ найти ее неожиданно, въ такомъ ужасномъ положеніи, къ которому и холодное сердце сторонняго человѣка немогло отнестись безъ участія. Добросовѣстно ли было бы покинуть это существо, безъ крова и пріюта, безъ помощи и средствъ, на рукахъ невѣжества? Можно ли было выжидать болѣе удобнаго времени и обстоятельствъ для спасенія несчастной жертвы злополучія? Можно ли было надѣяться, что начальство пошлетъ отрядъ войска на выручку одной плѣнной женщины? Понятна становится поспѣшность, съ которой Искринъ бросился собственными силами спасать разъ уже утраченное имъ и случайно найденное сокровище. И такъ, надо сознаться — видно судьба!

"Нива", № 34—38, 1874

---

1. Содержатель духана или балагана, въ которомъ торгуютъ, виномъ и съѣстными припасами.
2. На Кавказѣ армяне всѣ знаютъ татарскій языкъ.
3. Украсть.
4. Калымъ — выкупъ.
5. Сходка мірская.
6. Жена.
7. Буза — напитокъ.
8. Джамары — Бѣлоканская область.
9. Сидоръ.
10. Онъ былъ татаринъ.
11. Подошва Кавказскихъ горъ въ южномъ Дагестанѣ покрыта большею частью фруктовымъ лѣсомъ.
12. Изъ этого-то народа по большей части составлялись полчища Шихъ-ІНабана, Гамзатъ-Бека, Казимуллы и Шамиля.
13. Жители Джаро, Бѣлоканской области.
14. Добрый путь.
15. Шаровары.
16. Очень забавно одинъ путешественникъ французъ написалъ въ своихъ запискахъ: «Грузины, говоритъ онъ, — послѣ обѣда съѣли салфетки, объ которыя вытирали руки».
17. Рѣка.
18. Хищная птица.
19. Пропускаютъ сквозь барана длинный деревянный тестъ, концы котораго укрѣпляютъ на присошки; его поворачиваютъ, какъ вертелъ, надъ жаромъ.
20. Буза — любимый и весьма хмѣльный напитокъ у лезгинъ. Онъ дѣлается изъ фруктовъ, имѣетъ видъ кислыхъ щей или кваса, также бродитъ и цѣнится, очень вкусенъ; вѣроятно отъ этого произошло у насъ въ простонародьи слово „набузыхаться“.
21. Чортъ.
22. Дикая коза.
23. Знакъ путешествія въ Мекку.