Сказание о сибирском хане, старом Кучуме (Мамин-Сибиряк)/ДО

Сказаніе о сибирскомъ ханѣ, старомъ Кучюмѣ
авторъ Дмитрій Наркисовичъ Маминъ-Сибирякъ

Источникъ: Маминъ-Сибирякъ Д. Н. Легенды. — СПб.: Типографія И. А. Богельманъ, 1898. — С. 146.

I

Пѣсня про сибирскаго хана, стараго Кучюма — пѣсня самая печальная и для того, кто ее поетъ, и для тѣхъ, кто слушаетъ. Заплакало бы небо, застонала земля: лѣса и степи покрылись бы печалью, а рѣки вскипѣли горячей кровью, еслибы нашелся человѣкъ, который съумѣлъ бы разсказать все, что было тогда, когда старый ханъ Кучюмъ сидѣлъ въ Искерѣ и потомъ бился съ невѣрными. Плачь, человѣкъ, если есть у тебя сердце и запасъ слезъ; плачь, кто бы ты ни былъ: вѣрный или невѣрный!..

Старая ханша Лелипакъ-Канышъ упрекала своего мужа, хана Кучюма:

— Ты, старый Кучюмъ, сынъ Муртазы-хана и внукъ Ибакъ-хана, ты забылъ меня, забылъ, кто тебѣ родилъ трехъ батырей: красавца Алея, Абдулъ-Хаира и Арсланъ-хана. Кто лучше Арсланъ-хана проѣдетъ на конѣ, кто храбрѣе Абдулъ-Хаира, а про Алея дѣвушки поютъ пѣсни въ самой Бухарѣ. Трехъ сыновей родила я тебѣ и красавицу дочь Лейле-Канышъ… Безсовѣстный ты человѣкъ, Кучюмъ!.. Мою красоту, которая цвѣтетъ въ моихъ дѣтяхъ, твои не сытые глаза ищутъ промѣнять на первую, попавшуюся на глаза, дѣвчонку… Мало тебѣ семи законныхъ женъ, мало двадцати наложницъ, мало русскихъ плѣнницъ, которыхъ Махметкулъ приводитъ съ Камы; — нѣтъ, ты, какъ волкъ, забравшійся въ овечье стадо, хочешь зарѣзать самую лучшую овцу!..

— Молчи, Лелипакъ, молчи, отродье Шигая! — отвѣчалъ Кучюмъ, грозно сдвигая сѣдыя брови. — Если бы не дѣти, я давно сдѣлалъ бы съ тобою то же, что твой отецъ Шигай-ханъ сдѣлалъ съ моимъ братомъ Ахметъ-Киреемъ. Родная твоя сестра была жена Ахметъ-Кирея, а Шигай-ханъ не постыдился убить зятя. Молчи, отродье Шигая!..

— Я все молчала, всю жизнь молчала, Кучюмъ… Ты бралъ наложницъ — я молчала, ты привелъ вторую жену Симбулу — я молчала; еще четырехъ женъ взялъ — я тоже молчала; послѣднюю жену, красавицу Сузгэ, привелъ — я молчала; всю жизнь провела въ молчаніи. Но ты забылъ, Кучюмъ, что я ханская дочь и твоя старшая жена, и что меня нельзя выгнать, какъ другихъ женъ или наложницъ. Моя кровь встанетъ за мою старую голову, а твои глаза смотрятъ день и ночь на Карача-Куль. О, будь проклято это озеро, которое налито не водой, а моими старыми слезами… Много тамъ моихъ слезъ, Кучюмъ, и Сайханъ-Доланьгэ не высушитъ ихъ своимъ дѣвичьимъ смѣхомъ, веселыми пѣснями и огнемъ поцѣлуевъ. У нея есть свои глаза, Кучюмъ, и смотрятъ они на другаго, а мурза Карача обманетъ тебя. У него подъ каждымъ словомъ спрятано двѣ змѣи… О, Кучюмъ, Кучюмъ! зачѣмъ хочешь ты опозорить мою старую голову и ввести новую ханшу; вѣдь Сайханъ-Доланьгэ — старой княжеской кости, проклятой кости Тайбуги. Когда она войдетъ въ одну дверь, я уйду въ другую…

Закипѣло волчье сердце Кучюма отъ этихъ словъ, огнемъ вспыхнули глаза — старая ханша сказала горькую правду. Онъ уже схватился за кривой бухарскій ножъ, но остановился и глухо застоналъ.

— Ну, что же ты не убьешь меня? — спрашивала Лелипакъ-Канышъ. — Зачѣмъ ты прячешь отъ меня свои глаза, ханъ Кучюмъ?.. Ты, который ничего не боишься и ничего не стыдишься — ты струсилъ беззащитной старухи… Твое сердце давно утонуло въ чужой крови, такъ убей еще мать твоихъ дѣтей, а Сайханъ-Доланьгэ утѣшитъ тебя.

— Молчи, Лелипакъ-Канышъ: въ тебѣ сидитъ шайтанъ. Я когда-нибудь вырву твой проклятый языкъ…

— А ты забылъ убитаго тобой сибирскаго хана Эдигера?.. Забылъ его жену, ханшу Тэсъ-Удуль, которая бѣжала въ Бухару и тамъ родила сына — это кость Тайбуги и она заплатитъ тебѣ за мои слезы. Мало тебѣ этого?.. Ты же убилъ и брата хана Сейдяка, храбраго Бикъ-Булата… О, Кучюмъ, Кучюмъ, ты и съ своимъ царствомъ поступаешь, какъ со мной: ты забылъ и его для Сайханъ-Доланьгэ. Проснись ханъ, пока не поздно, а я не хочу накликать бѣду на твою сѣдую голову, въ которой, какъ змѣи, шевелятся черныя мысли…

— Не говори мнѣ ничего: я знаю, что дѣлаю, и не тебѣ учить меня. Ты давно выжила изъ ума и каркаешь, какъ ворона. А мои сыновья не виноваты, что въ ихъ мать вселился шайтанъ… И Сайханъ-Доланьгэ не виновата, что моложе и красивѣе всѣхъ на свѣтѣ. Она будетъ моя, если я захочу, и ты будешь счастлива, если я позволю тебѣ обувать и разувать ее.

Такъ бранились и попрекали другъ друга старики. Они и не замѣтили, какъ вошелъ сѣдой, какъ лунь, Ханъ-Сеидъ, остановился у дверей и со стыдомъ въ лицѣ опустилъ свои святые глаза. Лелипакъ-Канышъ уже раскрыла ротъ, чтобы бросить въ лицо мужу послѣднее и самое сильное обвиненіе, но оглянулась и — смутилась. У старой ханши упало сердце со страха, и она горько заплакала.

— О, пророкъ, да благословитъ Богъ Сеида и да привѣтствуетъ, — говорилъ Кучюмъ, кланяясь Ханъ-Сеиду въ поясъ, какъ никому не кланялся.

— О чемъ ты плачешь, Лелипакъ-Канышъ, дочь Шигай-хана? — спрашивалъ Ханъ-Сеидъ, не отвѣчая Кучюму. — Радуйся настоящимъ горемъ и печалься настоящей радостью: такъ нужно… Ужь вороны летаютъ надъ Иртышемъ, въ степи воютъ волки, а ты ничего не бойся. У тебя останутся хоть глаза, чтобы оплакивать твое старое горе, а у другихъ и этого не будетъ. Ты сейчасъ гордилась своими дѣтьми, а стрѣла уже легла на тетиву, и много матерей не найдутъ достаточно слезъ, чтобы оплакать погибшихъ дѣтей. Твое сердце, ханша, крѣпче Искера, и въ немъ найдутъ мѣсто всѣ, кого ты любишь. Горе идетъ, какъ туча, и не останется отъ храбрыхъ ни мяса, которое могли бы ѣсть вороны, ни крови, которую могли бы лизать собаки. Вотъ что будетъ, Лелипакъ-Канышъ! Горе побѣжденнымъ, которые будутъ рады питаться собственнымъ тѣломъ, какъ это дѣлалъ Темиръ-Ленкъ… Вотъ что я сказалъ тебѣ, ханша Лелипакъ-Канышъ, а ты оставь мужчинъ дѣлать свое дѣло.

— Святой человѣкъ, образумь моего мужа, — со слезами молила Лелипакъ-Канышъ, хватаясь за полы зеленаго халата Ханъ-Сеида, — онъ и себя и всѣхъ погубить… Казаки ужъ плывутъ по Турѣ и взяли городокъ мурзы Епанчи, а ханъ Кучюмъ думаетъ о дѣвичьихъ глазахъ и его сердце смѣется на Карача-Куль.

— Все знаю, ханша Лелипакъ-Канышъ, дочь Шигай-хана, — печальнымъ голосомъ отвѣчалъ Ханъ-Сеидъ. — Но вотъ что я скажу тебѣ: смерть близко… Смерть всѣхъ сравняетъ: и богатыхъ и бѣдныхъ, и старыхъ и молодыхъ, счастливыхъ и несчастныхъ. Аллахъ великъ, а мы будемъ молиться…

Лелипакъ-Канышъ поклонилась въ ноги Сеиду и вышла на свою женскую половину, а Ханъ-Сеидъ опустилъ свои святые глаза въ землю, чтобы старый Кучюмъ не видѣлъ глядѣвшую изъ нихъ святую печаль. О, святой человѣкъ видѣлъ все, видѣлъ живыхъ людей мертвыми, видѣлъ убитыми лучшихъ сибирскихъ батырей, обезчещенныхъ женщинъ и уведенныхъ въ неволю дѣтей; пожары и грабежъ видѣлъ онъ, и еще хуже того: видѣлъ измѣнниковъ, которые притворяются храбрыми и предадутъ родину. Но ничего не могъ сказать Ханъ-Сеидъ даже Кучюму, и только святая печаль глядѣла его святыми глазами.

— Кучюмъ-ханъ, сынъ Муртазы-хана и внукъ Ибакъ-хана, вотъ тебѣ мое слово, — заговорилъ Ханъ-Сеидъ, не вытирая катившихся по сѣдой бородѣ слезъ. — Да, я скажу тебѣ, внукъ Ибакъ-хана: твое волчье сердце упилось давно чужой кровью, нѣтъ въ тебѣ жалости и твои враги считали за счастье умереть, только бы не попасть въ твои руки… По колѣни ты ходишь въ грѣхѣ, сынъ Муртазы-хана, и твоя сѣдая голова всегда переполнена гнусными замыслами. Ты плаваешь въ чужой крови, внукъ Ибакъ-хана и давно потерялъ счетъ убитымъ тобой… Правду ли я говорю, Кучюмъ?

— Святой человѣкъ, ты все знаешь и видишь, — отвѣчалъ Кучюмъ, — но ты также знаешь и то, что всѣ ханы на свѣтѣ одинаковы… Чѣмъ лучше меня бухарскій Абдулла-ханъ, который послалъ тебя ко мнѣ, и который убилъ шестнадцать братьевъ, чтобы одному завладѣть отцовскимъ престоломъ. Я убилъ хана Едигера, я убилъ его брата Бикъ-Булата, я истреблю до конца проклятую кость Тайбуги, потому что хочу быть однимъ ханомъ сибирскимъ, а Искеръ всегда будетъ моей столицей… Когда Чингисъ завоевалъ великую Бухару, онъ подарилъ костямъ Тайбуги всю Сибирь, а Сибирь всегда принадлежала хану Ибаку и его кости — я изъ кости Ибака и крѣпко держу свою отчину и дѣдину.

— Вотъ тебѣ еще мое слово, Кучюмъ-ханъ: идутъ на Искеръ казаки, они убиваютъ татаръ громомъ и молніей, — заговорилъ Ханъ-Сеидъ, поднимая глаза. — Вотъ тебѣ случай смыть всю кровь съ себя… Проснется твое волчье сердце, сынъ Муртазы-хана, и, когда другіе сдѣлаются данниками Бѣлаго Царя или убѣгутъ въ Степь, ты одинъ будешь наводить страхъ на всѣхъ. Большое горе ждетъ тебя на каждомъ шагу, но оно покроется молодой радостью, какъ выжженная зноемъ степь покрывается зеленой травой и яркими цвѣтами отъ перваго дождя.

II

Ночь стоитъ надъ Искеромъ, плачетъ и стонетъ подъ горой Иртышъ, а на городской стѣнѣ стонетъ и плачетъ Лелипакъ-Канышъ, схватившись за свою сѣдую голову костлявыми руками. Днемъ она все смотритъ въ московскую сторону, куда увезли ея милаго сына Арсланъ-хана, а по ночамъ бродитъ по городу, какъ старая волчица, у которой отняли волчонка. Зачѣмъ она ханша, зачѣмъ жена Кучюма, а не простая татарка, которая умираетъ на рукахъ своихъ дѣтей? Самыя бѣдныя татарки теперь ужь давно спятъ, не спитъ одна ханша Лелипакъ-Канышъ и не можетъ утишить своего стараго сердца… Думаетъ ли о ней Арсланъ-ханъ, сидя заложникомъ въ Москвѣ, или забылъ мать, какъ прирученный соколъ забываетъ родное гнѣздо? Много въ Москвѣ зажилось татарскихъ царевичей, а Бѣлый Царь опутываетъ ихъ своими княжнами и помѣстьями. Слышитъ ли твое молодое, горячее сердце, Арсланъ-ханъ, какъ убивается старуха-мать, или полюбилась тебѣ московская неволя? Измѣнитъ мужъ своей женѣ, лучшая красавица полюбитъ другаго, самый храбрый батырь побѣжитъ передъ кровавымъ страхомъ смерти, а материнское сердце всегда вѣрно себѣ; не думаетъ Лелипакъ-Канышъ о четырехъ сыновьяхъ, которые у нея на глазахъ, не думаетъ о красавицѣ дочери Лейле-Канышъ, а всѣ ея мысли, какъ ночныя птицы надъ огнемъ, вьются около Арсланъ-хана…

Грозно шумитъ Иртышъ, высоко на берегу поднимается Искеръ; а кругомъ города день и ночь роютъ окопы, дѣлаютъ рвы и засѣки. Нужно защитить городъ отъ надвигающейся московской грозы, а Искеръ — сердце Сибири. Ночью работа идетъ при огняхъ, и ханъ Кучюмъ самъ слѣдитъ за всѣмъ: онъ никому не вѣритъ, кромѣ своего глаза. И теперь кипитъ работа, но Лелипакъ-Канышъ не видитъ огней, не слышитъ человѣческихъ голосовъ и бродитъ по городу, какъ тѣнь. Развѣ уйдешь отъ бѣды, еслибы поднять стѣны до самаго неба и повернуть Иртышъ отъ студенаго моря къ теплому?.. Бродитъ Лелипакъ-Канышъ изъ улицы въ улицу и все чего-то ждетъ, а сама слышитъ, какъ бьется ея сердце въ груди. Идутъ казаки, будетъ война, а ея Арсланъ-ханъ все будетъ томиться въ московской неволѣ, и не увидятъ его ея старые глаза. Ханъ-Сеидъ — святой человѣкъ, а и онъ ничего не говоритъ объ Арсланъ-ханѣ.

Ходитъ Лелипакъ-Канышъ и не слышитъ конскаго топота: это мчится старый Кучюмъ-ханъ на своемъ лучшемъ аргамакѣ, а его прислужники едва поспѣваютъ за нимъ, потому что быстрѣе коней летитъ ханское сердце. Мчатся за Кучюмомъ его лучшіе совѣтники и батыри: главный совѣтникъ Чинъ-мурза, братъ молодой ханши, красавицы Симбулы, мурза Булатъ, киргизскій царевичъ Ураза-Магметъ; какъ тѣни, летятъ они молча за Кучюмомъ, и только нѣтъ въ этой свитѣ батыря Махметкула и ни одного изъ ханскихъ сыновей. Совѣстно стало Кучюму своей собственной крови, и онъ оставляетъ сыновей дома… Несется ханъ Кучюмъ, несется за нимъ, какъ вѣтеръ, его свита, и чуть они не смяли бродившую по улицамъ Лелипакъ-Канышъ. Съ крикомъ бросилась она въ сторону, прижалась къ стѣнѣ чужаго дома и все поняла, — поняла, что такъ гонитъ Кучюма ночью, почему нѣтъ съ нимъ сыновей. Святыя слова Ханъ-Сеида не подѣйствовали на него.

— О, будь проклятъ ты, отецъ моихъ дѣтей! — крикнула въ слѣдъ Кучюму старая Лелипакъ-Канышъ, поднимая руки къ небу. — И будь проклято мѣсто, куда тебя гонитъ твое волчье сердце!..

Но не слышитъ старый Кучюмъ этихъ словъ и несется впередъ: свои года и старость онъ оставилъ въ Искерѣ, а его сердце бьется молодой, горячей кровью. Раньше, также быстро леталъ онъ на своемъ аргамакѣ въ Сузгунъ, что красуется надъ Иртышемъ и гдѣ цвѣла своей красотой ханша Сузгэ, но заросла травой дорога въ Сузгунъ, и ханскій аргамакъ безъ поводьевъ знаетъ путь къ Карача-Куль. До Карача-Куль одинъ переѣздъ, но хану Кучюму онъ кажется дальше, чѣмъ до Ургенджа. Свѣтлое озеро Карача-Куль совсѣмъ спряталось въ зеленыхъ камышахъ, и крѣпко засѣлъ на немъ старый мурза Карача съ своимъ улусомъ. Хмуритъ онъ свои сѣдыя брови, когда заслышитъ знакомый топотъ ханскаго аргамака, а его дочь, красавица Сайханъ-Доланьгэ, только смѣется, потряхивая золотыми монетами, которыми усыпаны ея черные волосы и бѣлая грудь. Оставляетъ свою свиту ханъ Кучюмъ въ улусѣ, а самъ идетъ къ мурзѣ Карачѣ одинъ, чтобы не встревожить Сайханъ-Доланьгэ. Выходитъ къ нему на встрѣчу самъ мурза Карача и кланяется до земли.

— Да хранитъ богъ хана Кучюма, — говоритъ хитрый старикъ, принимая ханскаго коня. — Какая забота загнала хана въ такую пору ко мнѣ? Глаза стараго Карачи счастливы видѣть солнце въ своемъ улусѣ…

Молча идетъ Кучюмъ въ ставку Карачи, молча садится на дорогой бухарскій коверъ, а Сайханъ-Доланьгэ уже подноситъ ему чашу съ кумысомъ, и смѣется ханское сердце. За Сайханъ-Доланьгэ, какъ тѣнь, ходитъ старая шаманка Найдыкъ.

— Да хранитъ богъ хана Кучюма и пусть радуется его сердце, — говоритъ Сайханъ-Доланьгэ, кланяясь Кучюму въ поясъ. — И ночью ханъ Кучюмъ не спитъ — есть забота у хана.

— Ты давно знаешь мою заботу, Сайханъ-Доланьгэ, — говоритъ Кучюмъ, не отрывая глазъ отъ красавицы.

— Казаки идутъ къ Искеру?..

— Искеръ крѣпко стоитъ и будетъ еще крѣпче…

— Не захворала ли красавица Сузгэ?

— И Сузгэ здорова…

Сидитъ ханъ Кучюмъ, пьетъ кумысъ и весело болтаетъ съ Сайханъ-Доланьгэ: нѣтъ для него ни Искера, ни казаковъ, ни красивой Сузгэ. Все на свѣтѣ забываетъ ханъ Кучюмъ для своей красавицы и, оставляя ханскую гордость, поетъ ей свои пѣсни, какъ самый бѣдный степной пастухъ:

‎Твои брови тонки, какъ новый мѣсяцъ,
‎Свѣжей розой запертъ жемчугъ зубовъ…
‎Весело горитъ молодой огонь въ твоемъ очагѣ, красавица,
‎А когда ты смѣешься — ночь озаряется свѣтомъ.
Двѣ полныхъ луны стыдливо дремлютъ на твоей бѣлой груди.
Двѣ звѣзды смотрятъ изъ подъ черныхъ рѣсницъ.
Но кто тотъ счастливецъ, для котораго побѣгутъ къ порогу твои маленькія ножки,
А бѣлыя руки съ тонкими пальцами разоймутся сами собою?
‎Если бы ты взглянула на меня ласково — разлился бы я чистымъ серебромъ;
‎Въ другой — расплавился бы золотомъ!
‎Пусть умру я мученикомъ,
‎Но только въ твоихъ объятіяхъ…
Но я ухожу отъ тебя печальный,
И сердце мое покрывается льдомъ;
Во снѣ я вижу тебя и мгновенно умираю,
Просыпаюсь — и еще разъ умираю.

---

Слушаетъ Сайханъ-Доланьгэ ханскую пѣсню и думаетъ о другомъ, думаетъ о молодомъ батырѣ, который уже три раза волчьими тропами ходилъ черезъ Камень и возвращался оттуда съ богатой добычей, — по степнымъ ауламъ ужъ поютъ пѣсни про батыря Махметкула. Само счастье широкой тѣнью ходитъ за батыремъ Махметкуломъ; одно его имя наводитъ кровавый ужасъ на всѣхъ, кромѣ Сайханъ-Доланьгэ, этой черноволосой красавицы съ розовыми ушами и тонкими пальцами. Да, ханъ Кучюмъ поетъ свои пѣсни Сайханъ-Доланьгэ, а Сайханъ-Доланьгэ думаетъ о батырѣ Махметкулѣ.

— Хана всѣ любятъ, — отвѣчаетъ съ улыбкой хитрая красавица. — А я тебѣ спою, ханъ, старую пѣсню. Слушай…

Храбрый молодецъ свое копье мочитъ въ крови.
А безстыдникъ проводитъ ночи безъ сна…

Такъ начиналась старая пѣсня «о соломенкѣ», въ которой воспѣвались подвиги великаго хана Темиръ-Ленка. Всему научался Темиръ-Ленкъ у муравья. Это еще было тогда, когда, разбитый своими врагами, ханъ спасался въ развалинахъ какого-то стариннаго кладбища. Темиръ-Ленкъ, какъ змѣя, заползъ между могильными камнями и ждалъ здѣсь своей смерти. Онъ былъ одинъ, а врагъ гнался по пятамъ. Въ ожиданіи смерти, Темиръ-Ленкъ могъ наблюдать только муравья, который тащилъ длинную соломенку на могильную плиту. Сорокъ разъ онъ оборвался съ нея, а сорокъ первый втащилъ. Погоня пронеслась надъ головой Темиръ-Ленка, а онъ сдѣлался, благодаря мудрости муравья, величайшимъ изъ всѣхъ хановъ. Вотъ о чемъ пѣла красавица Сайханъ-Доланьгэ, весело позванивая своимъ дѣвичьимъ золотомъ и серебромъ.

Такъ смѣялась въ глаза надъ старымъ ханомъ Кучюмомъ капризная красавица, и онъ уѣзжалъ къ себѣ въ Искеръ, низко опустивъ голову. Но стыдъ не удерживалъ его, и ханъ опять пріѣзжалъ на Карача-Куль, а Сайханъ-Доланьгэ опять смѣялась надъ нимъ, спрашивая о Лелипакъ-Канышъ, о Сузгэ и другихъ ханшахъ. Но съ каждымъ разомъ старый Кучюмъ дѣлался все мрачнѣе и, наконецъ, сказалъ мурзѣ Карачѣ:

— Отдай мнѣ Сайханъ-Доланьгэ, Карача…

— Оставь ханъ! этому никогда не бывать, — смѣло отвѣтилъ старый мурза. — У тебя большіе сыновья отъ Лелипакъ-Канышъ, и, когда ты умрешь, они выгонятъ мою дочь изъ ханской ставки, какъ опоенную лошадь.

— Карача, ты забылъ, съ кѣмъ говоришь?!

— Нѣтъ, я знаю тебя, ханъ, знаю больше другихъ… Вѣдь мы вмѣстѣ съ тобой рѣзали людей, вмѣстѣ и хана Сейдяка убили. И меня ты зарѣжешь, какъ овцу, чтобы взять Сайханъ, но самъ я все-таки не могу отдать ее тебѣ.

— Я тебя осыплю золотомъ, старый упрямый верблюдъ…

— Развѣ моя дочь лошадь, что я буду ее продавать? Для этого есть невольницы, а моя дочь старой ханской крови. Отними ее силой и владѣй!..

Развѣ любовь возьмешь силой? Ханъ Кучюмъ зазывалъ себѣ шаманку Найдыкъ и уговаривалъ ее приворожить сердце Сайханъ-Доланьгэ. Хитрая Найдыкъ принимала богатые ханскіе подарки и говорила:

— Ты будешь счастливъ, ханъ, какъ никто другой…

Она то же самое говорила и батырю Махметкулу, когда онъ привозилъ ей подарки изъ-за Камня, съ московской стороны.

III

Какъ огонь идетъ по степи, такъ шли казаки все дальше и дальше. На переднемъ стругѣ плыветъ самъ Ермакъ съ любимымъ своимъ пятидесятникомъ Богданомъ Брязгой, а на другихъ стругахъ атаманятъ Иванъ Кольцо, Никита Панъ, Матвѣй Мещерякъ и Гроза Ивановичъ. Тонкими голосами запѣли татарскія стрѣлы на Турѣ, когда казаки приступили къ первому татарскому городку мурзы Епанчи. Грянулъ громъ въ рукахъ казаковъ, и бѣжали татары. Такъ взятъ былъ городокъ Епанчи и другой городокъ Цимги. Помутилась вода кровью въ самомъ Тоболѣ, а казацкіе струги плывутъ все дальше.

Укрѣпленъ Искеръ; Кучюмъ засѣлъ подъ Чувашьей горой. На Иртышѣ ждетъ казаковъ въ своемъ городкѣ мурза Атикъ, а недалеко отъ устьевъ Тобола, у бабасанскихъ юртъ, собрался цвѣтъ татарскаго войска съ батыремъ Махметкуломъ во главѣ. Пришли на помощь вогульскіе и остяцкіе князьки, которые вмѣстѣ съ Кучюмомъ засѣли подъ Чувашьей горой. Не вѣритъ старый Кучюмъ вогульской и остяцкой храбрости, но теперь всякая помощь дорога. Только два человѣка не боятся казаковъ: старый Кучюмъ и молодой Махметкулъ, и оба они думаютъ о лукавыхъ глазахъ Сайханъ-Доланьгэ. Какъ волкъ въ камышахъ, сидитъ Кучюмъ подъ Чувашьей горой, ждетъ Махметкулъ у бабасанскихъ юртъ, а казаки плывутъ все дальше. Запѣли стрѣлы уже на Тоболѣ и закипѣла жестокая сѣча, какой еще не было видано: встрѣтились въ первый разъ лицомъ къ лицу два батыря — Махметкулъ и Ермакъ. Цѣлый день они бились; какъ скошенная трава, полегли храбрые, а къ вечеру дрогнули татары, и Махметкулъ, батырь Махметкулъ, бѣжалъ съ поля битвы… Еслибы у ночи были глаза, она плакала бы, какъ мать, и надъ тѣми, кто честно положилъ свою голову за родину, и особенно надъ тѣми, кто позорно бѣжалъ съ поля битвы. Нѣтъ пощады трусамъ, нѣтъ слова хуже, которымъ ихъ встрѣтитъ каждый мужчина и каждая женщина, а Махметкулъ бѣжалъ отъ Ермака, какъ заяцъ отъ охотничьей собаки. Забылъ онъ о прекрасныхъ глазахъ Сайханъ-Доланьгэ, забылъ о старой матери Кюнъ-Арыгъ, сѣдую голову которой покрылъ позоромъ.

— Нѣтъ у меня сына, — твердила Кюнъ-Арыгъ, — это заячьи ноги, а не мой сынъ… У бабасанскихъ юртъ умерла моя радость!..

— Твой батырь Махметкулъ — молокососъ и щенокъ. — говорилъ старый мурза Карача дочери. — Ему бы доить кобылицъ, а не воевать… Теперь казаки пойдутъ на Иртышъ и возьмутъ городокъ мурзы Атика.

Горько плакала Сайханъ-Доланьгэ, плакала вмѣстѣ съ ней шаманка Найдыкъ, а когда двѣ женщины сойдутся вмѣстѣ, то онѣ непремѣнно что-нибудь придумаютъ. Снарядили они стараго шамана Кукджу и послали его въ Искеръ, чтобы старикъ разыскалъ тамъ батыря Махметкула и заговорилъ его сердце, — все зналъ шаманъ Кукджу и все могъ онъ сдѣлать. Онъ выгналъ злаго духа изъ Лейле-Канышъ, когда ханская дочь совсѣмъ умирала, и вернетъ Махметкулу его храбрость. Сто лѣтъ шаману Кукджу; желтая борода у него росла отъ самыхъ глазъ, точно мохъ на старомъ пнѣ, но мурза Карача держалъ его въ своемъ улусѣ, какъ дорогаго гостя. Хитрый Карача и столѣтній шаманъ молились еще старымъ богамъ, — святой Оби и буйному Иртышу.

— Ханъ Кучюмъ оставилъ старыхъ боговъ, и старые боги его оставили, — говорилъ Кукджу мурзѣ Карачѣ. — Ханъ-Сеидъ съ своимъ пророкомъ не спасетъ хана Кучюма… Вотъ что видѣли столѣтніе глаза Кукджу: каждую ночь, на Иртышѣ съ татарской стороны выходитъ бѣлый волкъ, а съ московской черная собака и дерутся они до бѣлаго свѣта. Кровью покрывается вода, Иртышъ мечетъ огненныя искры, а надъ Искеромъ встаетъ московскій городъ съ бѣлыми церквями. Вотъ что видятъ столѣтніе глаза Кукджу! Еще раньше пришло въ Сибирь бѣлое дерево, а за нимъ придетъ и бѣлый царь… Вотъ что сдѣлали старые боги, которыхъ оставилъ ханъ Кучюмъ!

Мурза Карача думалъ одно, а вышло другое. Не боялся онъ за свой улусъ и даже жалѣлъ мурзу Атика, котораго разоритъ Ермакъ, — одна дорога по рѣкѣ у казаковъ, а Карача-Куль останется вправо. Позоритъ Ермакъ другихъ мурзъ, награбитъ богатствъ, можетъ быть, и до Искера доберется, а по заморозкамъ уйдетъ съ добычей за Камень, какъ дѣлалъ Махметкулъ съ закамской стороной. Останется тогда старый Карача богаче и сильнѣе всѣхъ, а Кучюмъ старъ, сыновья у него еще молоды, счастье перемѣнчиво и если Сайханъ-Доланьгэ не суждено быть ханшей, то она будетъ дочерью новаго сибирскаго хана. Не успѣлъ старый мурза додумать своихъ хитрыхъ мыслей, какъ на Карача-Куль налетѣла гроза. Пока самъ Ермакъ отдыхалъ у бабасанскихъ юртъ, атаманъ Кольцо бросился съ казаками на карачинскій улусъ, точно степной вихрь, который засыпаетъ пескомъ цѣлые города и вырываетъ столѣтнія деревья съ корнемъ. Не было времени даже подумать о защитѣ, а ноги сами бѣжали… Къ утру, гдѣ вчера стоялъ карачинскій улусъ, не осталось даже дыма отъ пожара, а валялись одни трупы убитыхъ да выли собаки. Самъ Карача едва успѣлъ спастись на одной лошади съ Сайханъ-Доланьгэ. Они опомнились только въ Искерѣ, куда народъ сбѣгался отъ казаковъ со всѣхъ сторонъ.

— Если Махметкулъ и твой отецъ не могли тебя защитить, такъ я тебя сберегу, — сказалъ старый Кучюмъ, когда увидѣлъ красавицу Сайханъ въ Искерѣ. — Теперь ты моя гостья… Не бойся ничего, пока живъ ханъ Кучюмъ.

Ласково говорилъ старый ханъ, забывая для красавицы даже висѣвшую на носу бѣду, а та по прежнему ненавидѣла его нечистую, старую любовь и думала о Мехметкулѣ.

Всѣ мурзы и улусники Кучюма собрались въ Искерѣ. Врагъ близко, нужно подумать о своихъ женахъ и дѣтяхъ, а военное счастье измѣнчиво. Долго думали и рѣшили отправить все имущество, женщинъ, дѣтей и стариковъ въ степь, гдѣ красовалось ханское лѣтнее стойбище Наоболакъ. Такъ бѣда соединила Лелипакъ-Канышъ и Сайханъ-Доланьгэ, какъ зиму съ лѣтомъ, какъ вечернюю зарю съ утренней. Старая ханша не подала и виду, что ненавидитъ свою молодую гостью, которую съ радостью задушила бы своими костлявыми руками, а теперь должна была везти въ степь вмѣстѣ съ своей дочерью Лейле-Канышъ.

Много было слезъ, когда начали выѣзжать изъ Искера жены, наложницы и невольницы Кучюма, а за ними потянулись жены и дѣти разныхъ мурзъ. Остались въ городѣ только тѣ, которымъ некуда было бѣжать, да тѣ, которымъ суждено было здѣсь умереть. Всѣ руки, которыя могли еще бороться съ врагомъ, были впереди, на берегу Иртыша, а впереди всѣхъ опять стоялъ батырь Махметкулъ, грозный и неприступный, какъ рѣка, которая готова выступить изъ береговъ и затопить все кругомъ.

— Будетъ то, чего не миновать, — говорилъ батырю старый шаманъ Кукджу. — У смерти нѣтъ глазъ, какъ и у счастья; но есть глаза у Сайханъ-Доланьгэ и онѣ смотрятъ на тебя давно… Женщина — тетива, которая посылаетъ стрѣлу-мужчину. Не бойся ничего: я буду съ тобой, какъ сказала Сайханъ-Доланьгэ.

Туча лежитъ на сердце у Мехметкула и ждетъ онъ новой сѣчи, какъ праздника, чтобы смыть свой позоръ вражеской кровью. О, онъ утонетъ въ этой чужой крови, чтобы не слышать страшнаго слова: «трусъ». А казаки ужъ поднимаются вверхъ по Иртышу, къ городку мурзы Атика. Грозно надулась сердитая рѣка, со стономъ бьются о берега сѣдыя волны, разсыпаясь серебряной слезой, а сверху глядитъ на казаковъ осеннее сѣрое небо, холодное и суровое, какъ лицо мертвеца… Съ жалобой бѣжитъ вѣтеръ по высокой степной травѣ, точно онъ ищетъ кого-то и тоже стонетъ, какъ стонетъ по ночамъ Иртышъ. Черные вороны стаей провожаютъ казацкіе струги и ждутъ кровавой добычи. Тихо въ одномъ Искерѣ, гдѣ остался святой человѣкъ, Ханъ-Сеидъ… Онъ каждый день обходитъ всѣ стѣны и долго молится, поднявъ руки къ верху. По Иртышу къ Искеру идетъ страшное и великое горе, а надъ казацкими стругами невидимо летитъ смерть. Замерло бы въ груди сердце у самаго храбраго, еслибы онъ могъ видѣть то, что видѣлъ Ханъ-Сеидъ… Близится день и часъ, когда по степнымъ стойбищамъ, улусамъ и займищамъ горько заплачутъ тысячи татарокъ объ убитыхъ мужьяхъ, отцахъ и дѣтяхъ, а на далекой русской сторонѣ отвѣтятъ имъ тѣмъ же матери, жены и дочери казаковъ. Это судъ божій, и никто не можетъ остановить его ни на одно мгновеніе…

— О, пророкъ, дай силу Кучюму, — молится Ханъ-Сеидъ, падая ницъ. — Вотъ человѣкъ, сердце котораго не знаетъ страха и который будетъ великъ въ бѣдѣ, какъ никто другой…

Подъ Чувашьей горой сошлись храбрые грудь съ грудью, какъ еще не видалъ сѣдой Иртышъ. Тутъ были всѣ мурзы и всѣ князья вогульскіе и остяцкіе. Берегъ Иртыша почернѣлъ отъ двигавшагося по немъ войска, и смерть пряталась за окопами, во рвахъ и засѣкахъ. Самъ Кучюмъ здѣсь, старый Кучюмъ, который сотни разъ видалъ жестокія сѣчи и который сейчасъ ждетъ врага, какъ дорогаго гостя. Близко казаки… Гулкое эхо прокатилось по Иртышу отъ ихъ выстрѣловъ, и закипѣла кровавая сѣча. Бьются всѣ съ невиданной еще храбростью. Никому нѣтъ пощады, и люди сдѣлались страшнѣе звѣрей. Впереди всѣхъ бьется батырь Махметкулъ, — онъ выше всѣхъ цѣлой головой, и всѣ смотрятъ на его храбрость. Цѣлый день шла битва и враговъ раздѣлила только ночь. Побѣда осталась нерѣшенной. Солнце еще не взошло, а стрѣлы уже запѣли. Бой загорѣлся съ новой яростью, и впереди всѣхъ опять батырь Махметкулъ, который молодымъ львомъ носился по полю мертвыхъ. Мало казаковъ, а убитыхъ много. Дрогнуло сердце у самыхъ храбрыхъ. Счастье переходитъ къ татарамъ, еще мигъ — и посыплются казацкія головы, какъ вызрѣвшее на горячемъ солнцѣ зерно. Схватился Ермакъ и двинулъ отчаянныхъ удальцевъ на засѣки, гдѣ скрывались остяки и вогулы Не выдержали напора эти жалкіе трусы и побѣжали; но опять впереди всѣхъ Махметкулъ и еще сильнѣе напираютъ татары. Но вдругъ не стало батыря Махметкула, и все смѣшалось. Дрогнули татары, а по полю несется страшная вѣсть: «палъ Махметкулъ, убитъ батырь Махметкулъ!..»

Еще сильнѣе ударили казаки, и побѣжали татары, какъ застигнутое въ степи бураномъ стадо овецъ.

IV

Красивое мѣсто — Наоболакъ. Два степныхъ озера смотрятъ въ небо, какъ два свѣтлыхъ глаза, опушенныхъ зелеными рѣсницами степныхъ камышей. Пестрымъ ковромъ облегла степь это любимое ханомъ Кучюмомъ мѣсто, куда онъ лѣтомъ выѣзжалъ со всѣми своими женами, и гдѣ веселилось ханское сердце, покрываясь новыми цвѣтами. Но теперь — осень; въ степи шелеститъ высохшая трава; давно завяли степные цвѣты, и надъ веселымъ ханскимъ мѣстомъ черной тучей нависла печаль. Сотни кибитокъ разбиты кое-какъ, какъ громадныя тюбетейки, упавшія съ богатырскихъ головъ; горятъ огни, ржутъ лошади, а печальныя женщины утромъ и вечеромъ смотрятъ въ ту сторону, гдѣ вольно катится Иртышъ и откуда всѣ ждутъ грозныхъ вѣстей. Сбѣжались сюда женщины изъ разоренныхъ городковъ Епанчи, Карачи и Атика, а лучшее мѣсто занимаетъ ставка ханскихъ женъ и наложницъ. Горе соединило всѣхъ въ одно стадо, но никакое горе не заставитъ Лелипакъ-Канышъ позабыть молодую красоту Сайханъ-Доланьгэ, — она каждый день у нея на глазахъ, и каждый день смертельно ноетъ сердце старой ханши.

Тоскуетъ и Сайханъ-Доланьгэ: молодость и красота ей въ тягость, потому что и цвѣты блекнутъ, когда на нихъ не смотритъ горячее солнце. Утѣшаетъ дѣвушку старая Кюнъ-Арыгъ мать батыря Махметкула.

— За что ненавидитъ меня ханша Лелипакъ-Канышъ? — жаловалась ей Сайханъ-Доланьгэ. — Что я сдѣлала ей?.. Быть женой беззубаго старика я совсѣмъ не желаю, да и сердце у Кучюма горячее не по годамъ: сегодня одна жена, а завтра десять новыхъ. Я лучше пойду за степнаго батыря, которому не на что купить второй жены…

— Это говоритъ въ тебѣ гордость, моя красавица, — стыдила ее старая Кюнъ-Арыгъ и тяжело вздыхала. — У всякой дѣвушки свое счастье, а когда состаришься, тогда ничего не будетъ нужно…

— Но вѣдь я еще молода? Я хочу веселиться… Посмотри, какъ плачетъ красавица Сузгэ, которую Кучюмъ забылъ, какъ и другихъ женъ. Она — гордая киргизка, и Кучюмъ отбилъ ее у молодаго жениха. Спроси ея брата, царевича Уразу-Магмета: онъ знаетъ, какъ она убивалась въ Сузгунѣ… Лелипакъ-Канышъ утѣшаетъ себя дѣтьми, а Сузгэ остались однѣ ея слезы.

По вечерамъ, Сайханъ-Доланьгэ пѣла старыя пѣсни о старыхъ степныхъ батыряхъ, которыхъ любили степныя красавицы, и о великихъ ханахъ Темиръ-Ленкѣ, Чингисѣ, Искандерѣ и Бату. Хорошо пѣла Сайханъ-Доланьгэ, и около нея сбирались всѣ старухи, чтобы поплакать вмѣстѣ о настоящемъ горѣ. На эти пѣсни приходила и Лейле-Канышъ, какъ летитъ птица къ птицѣ, — она оставляла гордость ханской дочери въ своей кибиткѣ. Когда на глазахъ не было старухъ, красавицы весело смѣялись: ихъ молодая радость плавала поверхъ горя, какъ масло надъ водою. Онѣ обѣ любили батыря Махметкула и обманывали другъ друга, какъ молодыя лисицы, когда онѣ играютъ на солнцѣ.

— Зачѣмъ мы съ тобой не сестры? — ласково шептала Лейле-Канышъ. — Мать не любитъ тебя, а я не могу безъ тебя жить…

— И я тоже, — отвѣчала Сайханъ-Доланьгэ. — Когда твой отецъ прогонитъ казаковъ, онъ отдастъ тебя въ награду Махметкулу за его храбрость… Старая Кюнъ-Арыгъ и теперь провожаетъ тебя глазами, какъ свою молодость. У нея даже глаза слезятся отъ радости… Не забудь и меня позвать къ себѣ на свадьбу.

— Это будетъ, когда ледъ на Иртышѣ загорится огнемъ, — смѣялась Лейле-Канышъ.

Чѣмъ казалась веселѣе Сайханъ-Доланьгэ днемъ, тѣмъ сильнѣе она убивалась и плакала ночью, — молодое сердце чуяло бѣду. Шаманка Найдыкъ напрасно уговаривала ее — шептала надъ ней свои заклинанія и осыпала чудесной травой.

— Твоя звѣзда счастливая, — увѣряла Найдыкъ. — И Кукджу тоже говоритъ, а онъ все знаетъ, столѣтній Кукджу… Онъ теперь съ Махметкуломъ, какъ тѣнь вокругъ дерева. Кукджу сказалъ: необыкновенное счастье ждетъ красавицу Сайханъ, дочь Карачи, и ты можешь спать подъ его словами. какъ подъ крышей изъ камня.

Не все говорила Найдыкъ, что знала: обманывала она и себя, и Сайханъ-Доланьгэ. Не счастье ждало красавицу, а кровавая бѣда… Разъ вечеромъ, когда Найдыкъ сидѣла передъ кибиткой у огня, въ степи показалось черное пятно. Всѣ женщины встрепенулись, какъ спустившаяся на воду стая птицъ, когда завидитъ лодку. Пятно росло и оказалось двумя лошадьми, которыхъ велъ старый Кукджу. Между лошадьми была натянута бѣлая кошма, а на кошмѣ лежалъ раненый подъ Чувашьей горой батырь Махметкулъ. Самъ Кукджу вынесъ его бездыханное тѣло изъ жестокой сѣчи и спасъ отъ погони одолѣвшихъ враговъ, — онъ на берестяной остяцкой лодкѣ перевезъ его черезъ Иртышъ. На другомъ берегу, столѣтній Кукджу хлопоталъ возлѣ батыря, прикладывая цѣлебныя травы къ его ранамъ, и читалъ свои заклинанія, а потомъ перевезъ въ той же лодкѣ назадъ. Три дня и три ночи шли лошади съ драгоцѣнной ношей, а Кукджу шелъ впереди ихъ и собиралъ новыя травы. Махметкулъ, усыпленный питьемъ, лежалъ, какъ мертвый. Весь Наоболакъ выбѣжалъ на встрѣчу къ шаману, и женщины съ воемъ окружили его. Съ крикомъ упала на землю Кюнъ-Арыгъ, когда узнала. кто лежитъ въ кошмѣ.

— Онъ будетъ живъ, твой Махметкулъ, — сказалъ Кукджу, отгоняя любопытныхъ женщинъ. — Онъ искалъ смерти и не нашелъ… Сотни матерей позавидуютъ твоему счастью, Кюнъ-Арыгъ.

Сайханъ-Доланьгэ уступила свою кибитку батырю, и когда Махметкулъ очнулся, — онъ узналъ ковры съ Карача-Куль. Заиграло въ немъ весело молодое сердце, и снова открылись страшныя раны.

— Вези меня въ Искеръ… — шепталъ батырь. — Хочу умереть на его высокихъ стѣнахъ, а не въ женской кибиткѣ.

— Умрешь потомъ, когда придетъ время, — строго отвѣчалъ Кукджу и опять далъ Махметкулу усыпляющаго питья.

Такъ было нужно… Женщины не смѣли плакать, и только Кюнъ-Арыгъ неотступно сидѣла въ кибиткѣ сына, какъ птица надъ выпавшимъ изъ роднаго гнѣзда птенцомъ.

Не успѣли догорѣть огни у кибитокъ, какъ Наоболакъ опять встрѣвожился, — вся степь точно застонала подъ конскими копытами. Заржали лошади, почуявъ верховыхъ; и скоро долетѣлъ первый топотъ ханскихъ аргамаковъ. Это былъ самъ ханъ Кучюмъ, бѣжавшій изъ Искера, какъ загнанный собаками старый волкъ. Въ Искерѣ веселились казаки, а хану Кучюму осталась его степь… Степь вспоила и вскормила хана Кучюма, и ѣдетъ онъ по ней, низко опустивъ свою сѣдую голову. Не слышитъ онъ ни призывнаго ржанья коней, ни лая сторожевыхъ собакъ, точно онъ самъ остался въ Искерѣ, а вмѣсто него на конѣ ѣдетъ его тѣнь. Не слышитъ онъ и провожающихъ его мурзъ и совѣтниковъ; за нимъ все время неслась свита убитыхъ имъ князей, мурзъ и степныхъ батырей, подъ предводительствомъ убитаго сибирскаго хана Едигера и его брата, Бикъ-Булата… Неслышными шагами они старались обогнать его аргамака и загородить дорогу, но Кучюмъ точно просыпался и мчался впередъ, какъ бѣшеный. Только въ виду Наоболака, отстала отъ него эта нѣмая свита, и ханъ Кучюмъ вдругъ опустился въ сѣдлѣ и изнемогъ. Лучше бы не видѣли его старыя глаза этого проклятаго дня, когда казаки овладѣли его сердцемъ — Искеромъ…

— Ханъ Кучюмъ, мы пріѣхали… — говорилъ Чинъ-мурза, ѣхавшій за нимъ вмѣстѣ съ Ханъ-Сеидомъ.

Спѣшились мурзы и сняли шапки, ожидая, когда сойдетъ съ сѣдла ханъ, а онъ все сидѣлъ и смотрѣлъ кругомъ, точно не понималъ, куда они пріѣхали. Женщины не смѣли плакать, задыхаясь отъ горя. Когда къ ханскому сѣдлу подошла Лелипакъ-Канышъ, Кучюмъ опомнился.

— Гдѣ Симбула? — спросилъ онъ. — Я не вижу Симбулы…

— Она въ кибиткѣ, ханъ.

— Лучше бы ей никогда не выходить изъ кибитки, чтобы не слышать о смерти брата, мурзы Булата… Много ихъ тамъ легло въ Искерѣ, и только недостаетъ моей сѣдой головы.

Кучюмъ заперся въ своей кибиткѣ съ Ханъ-Сеидомъ и всю ночь не сомкнулъ глазъ. Онъ то плакалъ, то жаловался, то просилъ Ханъ-Сеида убить его, стараго хана Кучюма, не умѣвшаго отстоять своего сердца — Искера. Ханъ-Сеидъ слушалъ его молча, а потомъ громко молился. Ханъ дико смотрѣлъ на него и все прислушивался къ тому, что дѣлается въ стойбищѣ — ни въ одной кибиткѣ не спали, потому что всѣ или ухаживали за ранеными, или оплакивали убитыхъ. Земля гудѣла, какъ живая: это все бѣжали со стороны Искера — кто пѣшій, кто конный, и все привозили новыхъ раненыхъ. Чинъ-мурза распорядился, чтобы женщины не смѣли громко плакать и тѣмъ наводить уныніе на живыхъ, но Кучюмъ послалъ сказать:

— Пусть женщины плачутъ…

Дрогнула даже степь отъ жалобныхъ криковъ горевавшихъ женщинъ… Онѣ рвали на себѣ волосы, царапали до крови лица и падали на землю, отнявшую у нихъ отцовъ, братьевъ, мужей и сыновей. Убивалась и плакала ханша Симбула, которую водили подъ руки; плакали жены мурзъ и простыя татарки — горе сравняло всѣхъ, какъ траву въ степи равняетъ острая коса.

V

Три женщины мучились въ родахъ: схватилась одна за землю — отъ нея произошли китайцы, другая схватилась за дерево — родились русскіе, за конскую гриву схватилась третья — и всѣ ѣздящіе на конѣ считаютъ ее своей матерью. Отъ волка зачала эта третья, и волчья кровь осталась въ степи. Поэтому не боится сердце джигита ни волчьихъ глазъ, ни волчьяго воя, а въ буранъ оно веселится, какъ на праздникѣ. У первой матери смирныя дѣти — не любятъ войны, у второй матери — дѣти бьютъ только чужихъ и чужое любятъ больше своего, а дѣти третьей матери страшны для всѣхъ — не растетъ трава, гдѣ они пройдутъ. Міръ принадлежитъ имъ, ѣздящимъ на конѣ… Но волчья кровь не знаетъ покоя: когда нѣтъ войны съ чужими — бьются свои. Горько оплакивала эта третья мать и раненыхъ, и убитыхъ, и взятыхъ въ плѣнъ. Она все была дома, въ своей кибиткѣ, а кровавое горе ходило бураномъ по степи изъ конца въ конецъ.

Такъ было и теперь… Чужая бѣда радуется въ Искерѣ, а своя бѣда собирается въ степи, — молодой ханъ Сейдякъ вышелъ изъ Бухары, молодой ханъ Сейдякъ хочетъ докончить то, что оставалось еще отъ казаковъ. Поднялась опять кость Тайбуги, и крѣпко задумались самые храбрые мурзы стараго хана Кучюма.

— О, пророкъ, да благословитъ богъ Сеида и да привѣтствуетъ! — говоритъ ханъ Кучюмъ Ханъ-Сеиду, — ты пришелъ ко мнѣ изъ Ургенджа, тебя послалъ бухарскій ханъ Абдулла-ханъ… Зачѣмъ Абдулла-ханъ выпустилъ изъ Бухары молодаго Сейдяка? Вмѣсто одного врага, у меня теперь два… Это казакамъ на радость, когда двѣ кости схватятся въ степи.

— Богъ великъ, ханъ Кучюмъ, а будущее неизвѣстно, — отвѣчалъ Ханъ-Сеидъ. — Вотъ ты жалуешься, какъ женщина, которая умѣетъ только прясть шерсть… Дѣлай то, что дѣлалъ: ты стоишь впереди всѣхъ. Не бойся ни молодаго Сейдяка, ни ногайской орды — у каждаго своя дорога. Не все ли равно: одна или двѣ бѣды…

Опять ударили большіе бубны, и собрались около Кучюма всѣ большіе люди — князьки, мурзы, батыри; ударили малые бубны, и сбѣжались къ Кучюму всѣ, кто могъ ѣздить на конѣ. Двойная бѣда удвоила силы стараго хана; онъ даже забылъ о красивыхъ глазахъ Сайханъ-Доланьгэ, которая больше не пѣла своихъ пѣсенъ. Боевая стрѣла, какъ молнія, облетѣла самые дальніе улусы и стойбища. вызывая всѣхъ въ поле. Убьютъ казаки десять человѣкъ, а на ихъ мѣсто выходятъ новыхъ десять, какъ весенняя трава смѣняетъ прошлогоднюю.

Долго не уходитъ степная зима; новый снѣгъ засыпаетъ весеннія проталины, а тронувшаяся днемъ вода застываетъ ночью. Но уже летятъ птицы съ теплаго моря, заиграли рѣчныя верховья, и зеленымъ бархатомъ одѣла первая весенняя трава рѣчные берега. Да, птицы летятъ къ оставленнымъ гнѣздамъ, на знакомыя стойбища, и по небу вмѣстѣ съ ними несется веселый крикъ. Только ханъ Кучюмъ не вернется больше на старое гнѣздо, на высокій берегъ Иртыша, гдѣ красуется Искеръ. и его сердце стонетъ, какъ выбившаяся изъ силъ перелетная птица.

— Кто помѣряется силой съ Ермакомъ? — спрашиваетъ ханъ Кучюмъ.

Мурзы, князьки и батыри только переглядывались, а отвѣчалъ одинъ батырь Махметкулъ, только что оправившійся послѣ тяжелыхъ ранъ:

— Я убью Ермака, ханъ Кучюмъ… Только бы мнѣ выманить его изъ Искера въ чистое поле.

— У тебя храброе сердце Махметкулъ, — отвѣчаетъ ханъ Кучюмъ, — но Ермакъ старше тебя, а когда старый коршунъ спитъ сытый на высокомъ деревѣ, коршунята еще голодаютъ…

Обидное слово только разожгло еще больше Махметкула, а на стараго хана сердиться не стоило. Два свѣтлыхъ глаза посылали батыря туда, откуда немногіе возвращаются.

— Я выду замужъ за того, кто убьетъ Ермака, — говорила Сайханъ-Доланьгэ. — Убьетъ старый человѣкъ — онъ помолодѣетъ со мной, убьетъ молодой — будемъ радоваться. Храбрѣйшему изъ храбрыхъ моя красота будетъ наградой…

Махметкулъ уже напередъ видѣлъ красавицу своей, потому что кто же храбрѣе его отъ студенаго моря до теплаго? Только столѣтній шаманъ Кукджу качалъ своей головой: дѣвичьи слова, какъ зеленые листья на деревѣ — сегодня выросли, завтра опали, а Ермака не возьметъ ни сабля, ни стрѣла. Въ желѣзо заковано его сердце…

Какъ молодой левъ одинъ выходитъ по ночамъ на добычу, такъ отдѣлился отъ остального татарскаго войска батырь Махметкулъ. Онъ ушелъ на рѣку Вагай съ небольшимъ отрядомъ и тамъ хотѣлъ выждать Ермака. Развеселилась и ты, маленькая рѣчка Вагай, разлилась отъ весенней воды и вышла изъ береговъ, а каждая твоя капля тянулась къ большому Иртышу, какъ маленькое горе къ большому. Мутна вода въ Вагаѣ, хитрыя мысли въ головѣ стараго атамана Ермака, который засѣлъ въ Искерѣ, какъ травленный звѣрь. Въ темную ночь это было, какъ накрыли казаки на Вагаѣ татарскую славу. Горько застонала старая Кюнъ-Арыгъ, когда узнала о всемъ случившемся на Вагаѣ. По стойбищамъ, улусамъ, зимовьямъ и ауламъ стрѣлой разнеслась печальная вѣсть, но женщины не будутъ пѣть славу Махметкула… Лучше было Махметкулу умереть у бабасанскихъ юртъ или подъ Искеромъ, а не попадать живому въ руки казаковъ. Утонула слава батыря Махметкула въ далекой Москвѣ.

— Для чего я мучилась, когда родила Махметкула? — повторяла неутѣшная Кюнъ-Арыгъ. обезумѣвшая отъ горя. — Для чего я плакала цѣлые дни и ночи, когда онъ волкомъ ходилъ за Камень? Зачѣмъ я лѣчила его глубокія раны, отъ которыхъ ему лучше было бы умереть у меня на рукахъ?

Вмѣстѣ съ неутѣшной матерью плакали всѣ другія женщины, — всѣмъ имъ было жаль Махметкула, какъ свою кровь.

— Я его считала своимъ сыномъ, — говорила Лелипакъ-Канышъ, ухаживавшая за Кюнъ-Арыгъ, какъ сестра. — Твое горе — мое горе, Кюнъ-Арыгъ. Вотъ и Лейле-Канышъ убивается, какъ не плакала о родныхъ братьяхъ, и Сайханъ-Доланьгэ… Мы, старухи, теряемъ только сыновей, а наши дѣвушки теряютъ все.

Кюнъ-Арыгъ не понимала ласковыхъ словъ Лелипакъ-Канышъ. Она походила на старое большое дерево, разбитое грозой: еще остались вѣтви съ зелеными листьями, но нѣтъ въ немъ больше жизни. Она даже не плакала, какъ другія женщины, а только стонала. Мужчинамъ было стыдно слушать эти стоны, особенно когда Кюнъ-Арыгъ начинала упрекать.

— Одинъ былъ храбрый изъ батырей — и вотъ онъ въ позорномъ плѣну! — кричала старуха, бѣгая по стойбищу съ распущенными волосами. — Кто же защититъ его? Кто выручитъ изъ неволи?.. О, будьте вы всѣ прокляты, тѣ трусы, которые продали моего сына… Я сама пойду къ атаману Ермаку и скажу: «это я, мать Махметкула, пришла къ тебѣ… Въ степи нѣтъ храбрыхъ, а только робкія женщины. Отдай мнѣ сына, отдай Махметкула… Еслибы я была богата, я заплатила бы тебѣ золотомъ; еслибы я была молода — своей красотой; а теперь я старуха и могу только плакать».

Обидно было слушать эти горькія слова всѣмъ, но никто не рѣшился унять обезумѣвшую отъ горя Кюнъ-Арыгъ. Хмурится старый ханъ Кучюмъ: слова старухи впивались въ его сердце, какъ стрѣлы; хмурятся старые мурзы и батыри, и думаетъ за всѣхъ одинъ Карача, у котораго въ головѣ мысли бѣгали, какъ лисицы въ норѣ, когда ихъ подкуриваютъ дымомъ. Старый Карача зналъ, что Ермакъ не будетъ держать Махметкула въ Искерѣ, а отправитъ поскорѣе въ Москву, — слишкомъ дорогую добычу не держатъ дома. Такъ оно и вышло: Махметкула увели въ московскую неволю по той дорогѣ, по которой онъ еще недавно ходилъ весенней грозой за Камень. Затихла степь, затихъ Искеръ. Обѣ стороны собирались съ силами, чтобы продолжать войну. Ермакъ ждалъ атамана Кольцо, посланнаго въ Москву съ повинной къ бѣлому царю. Только осенью вернулся Кольцо и привезъ милостивое царское слово казакамъ, а Ермаку — шубу съ царскаго плеча да тяжелую кольчугу. Веселится Ермакъ въ Искерѣ, веселятся съ нимъ всѣ казаки, а бѣда уже пришла къ самому Искеру, пришла съ покорнымъ словомъ и ласково смотритъ прямо въ глаза. Говоритъ Ермаку посолъ мурзы Карачи:

— Было царство сибирское и владѣлъ имъ ханъ Кучюмъ, а теперь владѣетъ Бѣлый царь. Не стало силы въ степи, изнемогли татары, а наши враги-ногаи разоряютъ наши степные аулы. Возьми насъ, Ермакъ, подъ свою защиту и пришли казаковъ, чтобы побили ногаевъ. Мы честно бились, а ногаи — разбойники, которые грабятъ убитыхъ или беззащитныхъ женщинъ.

Не обманулъ бы мурза Карача хитрымъ словомъ, но ослѣпила Ермака покорность. Повѣрилъ онъ бѣдѣ Карачи и послалъ ему на выручку своего лучшаго атамана Кольцо съ казаками; самъ послалъ, чтобы больше не видѣть его. Какъ весной оплакивалъ ханъ Кучюмъ своего лучшаго батыря Махметкула, такъ осенью Ермакъ заплакалъ по лучшемъ своемъ атаманѣ, попавшемъ въ хитрую западню. Нѣтъ жалости въ сердцѣ Карачи, и зарѣзалъ онъ Кольцо и всѣхъ посланныхъ съ нимъ казаковъ, а голову атамана послалъ неутѣшной Кюнъ-Арыгъ.

VI

Черной тучей облегла бѣда со всѣхъ сторонъ сибирскаго хана Кучюма: онъ потерялъ ханство, столицу Искеръ, двухъ сыновей, и послѣдній свѣтъ изъ глазъ выкатился у хана Кучюма.

— Глаза не будутъ больше тебя обманывать и не будутъ искать новыхъ красавицъ, — коритъ его ханша Лелипакъ-Канышъ. — Услышалъ Богъ мои старыя слезы…

Ничего не могъ отвѣтить женѣ старый ханъ, да и что могъ сказать человѣкъ, котораго водили подъ руки? Но чѣмъ больше была бѣда, тѣмъ сильнѣе становился старый ханъ Кучюмъ: и слѣпой онъ нагонялъ страхъ на казаковъ и ногаевъ съ Сейдякомъ. Оставались у него еще мурзы и совѣтники, которые исполняли ханскія слова. Своими слѣпыми глазами онъ видѣлъ тайные замыслы своихъ лучшихъ совѣтниковъ и молчалъ. Первый захотѣлъ измѣнить ему мурза Карача, убившій двухъ казацкихъ атамановъ. Счастье отуманило голову стараго мурзы, и онъ замыслилъ одинъ взять Искеръ. Набралъ онъ бродившихъ по степи татаръ изъ разоренныхъ улусовъ, пригласилъ киргизовъ и ногаевъ, и съ этой силой обложилъ Искеръ. Мало казаковъ въ Искерѣ, а помощь далеко, — этимъ и хотѣлъ воспользоваться хитрый мурза. Главный станъ у Карачи былъ подъ Сауксаномъ, и весной онъ заперъ Ермака въ Искерѣ, какъ медвѣдя въ каменной берлогѣ. Мало казаковъ, и нельзя имъ выйти изъ города, а Карача захватилъ всѣ дороги и хвастается: «голодомъ заморю московскихъ батырей… Сами придутъ съ повинной ко мнѣ въ Сауксанъ».

Мѣсяцъ стоитъ мурза Карача подъ Искеромъ, стоитъ второй, и третій стоитъ, а все держатся казаки. Посылаетъ Кучюмъ сказать мурзѣ Карачѣ, чтобы не тратилъ напрасно времени и поберегъ татарскую силу, но далеко зашелъ старый Карача, чтобы идти ему съ повинной къ хану Кучюму. Тѣсно имъ двоимъ въ степи… Нѣтъ пощады у хана Кучюма, нѣтъ пощады и у мурзы Карачи. Пусть пока ханъ Кучюмъ воюетъ съ ногаями, а мурза Карача успѣетъ въ это время отнять у казаковъ Искеръ. Ханъ Кучюмъ старъ и слѣпъ; сынъ Едигера, ханъ Сейдякъ, еще молодъ, а мурза Карача самъ будетъ сибирскимъ ханомъ. Такъ думалъ мурза Карача, сидя въ Сауксанѣ, а Ермакъ отсиживался въ Искерѣ. Хитрѣе Ермакъ хитраго татарскаго мурзы и ждетъ только темной лѣтней ночи… Два атамана остались у Ермака: Мещерякъ да Брязга, какъ два глаза. Когда наступила темная ночь, тихо вышли казаки изъ Искера, прокрались въ татарскій станъ и начали жестокую сѣчу. Это былъ атаманъ Мещерякъ, а самъ Ермакъ оставался въ Искерѣ. Сонные татары не узнавали другъ друга и бросились бѣжать. Напрасно самъ Карача съ двумя своими сыновьями бросился впередъ на казаковъ — татары бѣжали, какъ зайцы. Бѣжалъ и самъ мурза Карача, оставивъ сыновей убитыми подъ Искеромъ.

Какъ бѣшеный, несется въ степи мурза Карача, и все ему кажется, что за нимъ погоня. Слѣзетъ съ коня, припадетъ ухомъ къ землѣ, а подъ землей — глухой стонъ и конскій топотъ… Опять летитъ Карача, опять прислушивается: тотъ же топотъ и тотъ же стонъ, и съ каждымъ разомъ все ближе и ближе. Нѣтъ спасенья старому Карачѣ, если во-время не доберется онъ до ногаевъ. Молодой ханъ Сейдякъ приметъ его съ радостью, а старый ханъ Кучюмъ зарѣжетъ, какъ старую собаку. Нѣтъ конца-края степи, и загналъ Карача уже двухъ лошадей, — осталась послѣдняя, третья, и, если она не вынесетъ, — пропало все. Мурза Карача чувствуетъ, что и голова какъ будто ужъ не его и готова сама отдѣлиться отъ туловища. Былъ день или стояла ночь — мурза не различалъ. Два дня и двѣ ночи несется онъ въ степи. Третья лошадь стала задыхаться — это пришелъ конецъ хитрому Карачѣ. Но все-таки ѣдетъ онъ все впередъ и видитъ: точно изъ подъ земли выросъ передъ нимъ всадникъ. Ближе — всадникъ больше и машетъ ему копьемъ. Это сторожевой Кучюма, поставленный ловить его. Пригнулся Карача къ сѣдлу, вытянулъ пику и понесся впередъ на всадника: все равно умирать… Но что это значитъ: всадникъ бросилъ свое копье на землю и спокойно ждетъ его. Пріостановилъ своего скакуна мурза Карача и узналъ самого Ханъ-Сеида. Да, это былъ онъ, святой старикъ, съ своей бѣлой бородой.

— Куда ты бѣжишь, Карача? — говоритъ Ханъ-Сеидъ. — Остановись… Ты налетишь на Кучюма и не сдобровать твоей головѣ.

Опустились руки у Карачи: онъ ѣхалъ къ ногаямъ, а попалъ на Кучюма. Обманули его свои собственные глаза, обманула неоглядная степь… Слѣзаетъ Карача съ коня, бросаетъ свою пику на землю и говоритъ:

— Некуда мнѣ больше бѣжать, Ханъ-Сеидъ… Веди меня къ Кучюму, пусть онъ сниметъ съ меня голову: не нужна она мнѣ.

— У хана Кучюма такое же безжалостное сердце, какъ и у тебя, — говоритъ Ханъ-Сеидъ. — Ты — кремень, онъ — сталь, а когда ударятъ сталь о кремень, то полетятъ искры…

Не слушаетъ ничего мурза Карача, а палъ на землю и говоритъ:

— Дѣти мои, дѣти… гдѣ мои сыновья? Ханъ-Сеидъ, два сына были у меня, а теперь я одинъ… Одинъ я, Ханъ-Сеидъ, и пусть ханъ Кучюмъ лучше зарѣжетъ меня, какъ барана.

— Такъ было нужно, мурза Карача, кость Тайбуги, — отвѣчалъ съ печалью Ханъ-Сеидъ. — Но ты забылъ о дочери, забылъ о красавицѣ Сайханъ-Доланьгэ…

Засмѣялся мурза Карача… Что онъ будетъ дѣлать съ красавицей дочерью, когда у него ничего нѣтъ?.. Первый встрѣчный возьметъ его дочь, красавицу Сайханъ-Доланьгэ, уведетъ плѣнницей въ Бухару и продастъ Абдуллѣ-хану въ невольницы, — вотъ что значитъ дочь… Слѣпой Кучюмъ ужъ не думаетъ о красавицахъ, а батырь Махметкулъ въ московской неволѣ, — для чего ему Сайханъ-Доланьгэ?.. Трава въ полѣ — вотъ что такое дочь; вешній ледъ на рѣкѣ — вотъ что такое дочь. Было у него два сына, а теперь онъ одинъ, какъ старый пень въ лѣсу! Лежитъ мурза Карача на землѣ, лежитъ и громко стонетъ, какъ слабая женщина, какъ ребенокъ, потерявшій мать.

— Ты забылъ, что твоя Сайханъ-Доланьгэ въ рукахъ Кучюма, — говорилъ Ханъ-Сеидъ. — Она теперь его плѣнница…

— Моя дочь? Ты говоришь о Кучюмѣ, который для нея забылъ свою сѣдую бороду?.. Что же, пусть беретъ ее силой. Я ему давно это говорилъ. Но ханъ добивается того, чего нельзя сдѣлать противъ желанія: Сайханъ никогда не полюбитъ его. Да и смѣшно думать объ этомъ дряхлому и слѣпому старику…

— Ты ничего не понимаешь, мурза!

— Убей меня, Ханъ-Сеидъ — мнѣ некуда идти… Не все ли равно, кто меня зарѣжетъ: ханъ Кучюмъ или ногай.

Ночью провелъ Ханъ-Сеидъ упавшаго духомъ Карачу въ станъ Кучюма и спряталъ въ кибиткѣ Сайханъ-Доланьгэ.

— Пока сиди здѣсь, а тамъ увидимъ… — сказалъ Ханъ-Сеидъ.

Съ удивленіемъ смотрѣлъ кругомъ мурза Карача: и самъ онъ еще живъ, и сидитъ въ кибиткѣ своей дочери Сайханъ-Доланьгэ. Впрочемъ, у него только и оставалось на свѣтѣ, что свѣтлые глаза этой красавицы, а все остальное точно развѣяно по вѣтру.

VII

Старая ханша Лелипакъ-Канышъ попрекаетъ слѣпаго хана Кучюма:

— Что ты все лежишь, Кучюмъ, и нейдешь провѣдать любимаго своего мурзу и совѣтника Карачу: онъ всегда обманывалъ тебя, какъ твои несытые глаза… Карача выискивалъ тебѣ новыхъ наложницъ, онъ тебѣ доставилъ и красавицу Симбулу, и другую красавицу Сузгэ, и готовилъ тебѣ третью, свою родную дочь. Иди утѣшь своего вѣрнаго слугу, который хотѣлъ вмѣсто тебя сѣсть ханомъ въ Искерѣ… Иди утѣшь Сайханъ-Доланьгэ, которая все еще не можетъ оплакать уведеннаго въ плѣнъ Махметкула. Всѣ тебя покинутъ, ханъ Кучюмъ, и останусь около тебя одна я, какъ застарѣлая болѣзнь, какъ вторая твоя слѣпота… Что же ты молчишь, ханъ Кучюмъ?

— Ты говоришь правду, Лелипакъ-Канышъ, — отвѣчалъ ханъ Кучюмъ, качая головой. — Твой языкъ, какъ степная колючая трава, колетъ мои слѣпые глаза. Мнѣ было бы легче, еслибы ты говорила неправду.

— Богъ тебя наказалъ за мои слезы, ханъ Кучюмъ… Да развѣ я одна плакала отъ твоей желѣзной руки? Сколько матерей осиротилъ ты, сколько молодыхъ женщинъ осталось вдовами; и старики, и дѣти проклинаютъ твое имя, которое носилось по степи, какъ ядовитая зараза… Я тебя проклинаю, ханъ Кучюмъ; проклинаю за свою материнскую кровь, за Арсланъ-султана, котораго ты послалъ въ московскую неволю, за двухъ другихъ сыновей, убитыхъ подъ Искеромъ.

Молчитъ ханъ Кучюмъ, трясется его сѣдая голова, а слѣпые глаза не видятъ старой ханши, которая въ неистовствѣ поноситъ мужа всякими худыми словами. И земля, и небо закрыты для стараго хана Кучюма, а осталось одно черное горе…

Старики не слыхали, какъ въ кибитку вошелъ Ханъ-Сеидъ и былъ свидѣтелемъ ссоры. Онъ выслушалъ все, опустивъ свои святые глаза, а потомъ взялъ слѣпаго хана Кучюма за руку и вывелъ изъ кибитки. Старая ханша сидѣла на землѣ и, припавъ сѣдой головой къ колѣнямъ, горько плакала. Въ кибитку опять вошелъ Ханъ-Сеидъ и сказалъ:

— Лелипакъ-Канышъ, дочь Шигай, я все слышалъ. Слышалъ и то, чего не сказалъ твой языкъ, и скажу тебѣ то, что чуетъ твое материнское сердце.

Но, прежде чѣмъ говорить, Ханъ-Сеидъ опять замолчалъ, чтобы старая ханша впередъ выплакала свое горе. Пока она плакала и жаловалась, святой старикъ молился, поднявъ руки къ верху. Много женщинъ плакало по татарскимъ улусамъ, стойбищамъ и ауламъ, и всѣмъ имъ было тяжело.

— Я слушаю, Ханъ-Сеидъ, — говорила Лелипакъ-Канышъ, не вытирая катившихся по сморщенному лицу слезъ.

— Слушай, дочь Шигай-хана… Не я тебѣ говорю, а говоритъ пророкъ. Томится въ неволѣ твой сынъ Арсланъ-султанъ, а другая неволя уже готова Абдулъ-Хаиру. Такъ нужно, Лелипакъ-Канышъ! Ты стоишь впереди всѣхъ, и твое горе бѣжитъ впереди всѣхъ. Два сына у тебя убито подъ Искеромъ, будетъ твой послѣдній сынъ, красавецъ Алей, ханомъ въ Искерѣ, но ты будешь оплакивать его голову. Старый ханъ Кучюмъ будетъ счастливъ, что не увидитъ своими слѣпыми глазами послѣдняго горя… Три сына убитыхъ, два въ неволѣ, а ты стара, Лелипакъ-Канышъ, и твое сердце затворилось давно. Ты, дочь Шигай-хана, какъ великая рѣка Обь, покрытая льдомъ. Вотъ, что я скажу тебѣ ханша, потому что такъ нужно… Гордилась ты своими пятью сыновьями, а останется одно твое старое горе, и твое сердце заплачетъ кровавыми слезами. Да, заплачетъ мать, а ханша будетъ радоваться: великая радость умереть за родину… Такая кровь пролилась за святое дѣло. Вотъ что я тебѣ говорю, дочь Шигай-хана, и укрѣпится твое сердце до конца: оно крѣпче Искера. Твоя весна улетѣла и твои глаза не увидятъ новыхъ сыновей, а ханъ Кучюмъ останется безъ племени. Кто будетъ продолжать его волчью кость? Когда Кучюмъ умретъ, кто выдетъ въ поле противъ враговъ? Слушай, дочь Шигай-хана: ты смѣялась надъ красавицей Сайханъ-Доланьгэ, а теперь пойдешь къ ней и попросишь — замѣнить ея красотой твою старость. Разгорится сердце хана Кучюма и продолжится его волчья кость… Оставь свою гордость, Лелипакъ-Канышъ: ты стоишь впереди всѣхъ, и твое горе бѣжитъ впереди всѣхъ.

Пала на землю ханша Лелипакъ-Канышъ, какъ подрубленное дерево, и долго лежала она, какъ мертвая, а святой старикъ опять молился, поднявъ руки къ верху. Наступила ночь, когда она очнулась и сказала:

— Ханъ-Сеидъ, ты здѣсь? Веди меня къ Сайханъ-Доланьгэ… Я хочу ее видѣть.

Собрала послѣднія силы старая ханша и пошла за Ханъ-Сеидомъ. Встрѣчавшіеся давали имъ дорогу, а у кибитки Сайханъ-Доланьгэ встрѣтилъ ихъ старый шаманъ Кукджу и шаманка Найдыкъ. Поблѣднѣла красавица Сайханъ-Доланьгэ, когда къ ней въ кибитку вошла старая ханша Лелипакъ-Канышъ и посмотрѣла на нее заплаканными глазами.

— Здравствуй, Сайханъ-Доланьгэ, — сказала ханша. — Видишь, я пришла къ тебѣ… Пусть мужчины уйдутъ, я хочу говорить съ тобой.

Еще сильнѣе поблѣднѣла Сайханъ-Доланьгэ, когда они остались въ кибиткѣ вдвоемъ. Долго молчала Лелипакъ-Канышъ и все смотрѣла на Сайханъ-Доланьгэ.

— Что ты такъ смотришь на меня, ханша? — спросила смущенная Сайханъ-Доланьгэ. — Я боюсь тебя.

— Любуюсь твоей красотой, Сайханъ-Доланьгэ; любуюсь твоей молодостью и точно вижу себя, когда я была молода и красива. Себя я вижу въ тебѣ, красавица! Раньше я ненавидѣла тебя, когда ханъ Кучюмъ ѣздилъ веселиться на Карача-Куль; раньше я желала тебѣ всякаго зла и радовалась, когда твое сердце заплакало о батырѣ Махметкулѣ. Да, все это было, а теперь гордая, старая ханша пришла сама къ красавицѣ Сайханъ-Доланьгэ. Тебя ненавидѣла жена хана Кучюма, а старая бездѣтная ханша пришла со слезами просить — замѣнить ея старость.

Поблѣднѣла Сайханъ-Доланьгэ, какъ сорванный цвѣтокъ, а Лелипакъ-Канышъ все говорила, говорила то, что ей сказалъ святой Ханъ-Сеидъ.

— Лучше мнѣ умереть… — шептала Сайханъ-Доланьгэ, закрывая свои бархатные глаза. — Я никогда не любила стараго хана Кучюма, а слѣпаго старика ненавижу! Это падаль, которую не будетъ ѣсть даже собаки… Я ненавижу и тебя, Лелипакъ-Канышъ! Ты, какъ холодная змѣя, заползла въ мою кибитку!.. Не достанется никому моя красота, такъ скажи и Хану-Сеиду. Не хочу я даже видѣть слѣпаго старика и лучше умру дѣвушкой.

Степная ночь раскинулась синимъ, расшитымъ золотомъ шатромъ надъ стойбищемъ хана Кучюма. Громко рыдаетъ въ своей кибиткѣ Сайханъ-Доланьгэ, а у входа въ кибитку стоятъ Ханъ-Сеидъ и шаманъ Кукджу. Старики долго шепчутся и ждутъ, когда выдетъ Найдыкъ и скажетъ, что можно видѣть Сайханъ-Доланьгэ. Плыветъ по небу молодой мѣсяцъ, гдѣ-то далеко кричитъ ночная птица, а Сайханъ-Доланьгэ все плачетъ… Вышла и Найдыкъ и поманила рукой Кукджу, — двѣ тѣни вошли въ кибитку. Столѣтній Кукджу наклонился надъ красавицей Сайханъ-Доланьгэ и шепчетъ ей:

— Смотри на меня, красавица, пристально смотри и увидишь великое чудо.

Страшно стало Сайханъ-Доланьгэ, но она не можетъ оторвать своихъ бархатныхъ глазъ отъ лица Кукджу. Ахъ, какое старое-старое это лицо, покрытое такими глубокими морщинами, точно земля, растрескавшаяся въ засуху. Заросло оно все волосами, какъ желтымъ мохомъ, и только свѣтятся одни глаза. Смотритъ Сайханъ-Доланьгэ, и смотритъ на нее Кукджу, а синія губы шамана беззвучно шевелятся — онъ шепчетъ свои заклинанія. Чувствуетъ Сайханъ-Доланьгэ, что ей легче и что горе неслышно отлетѣло отъ нея. Все шепчетъ Кукджу и еще пристальнѣе смотритъ на красавицу, а Сайханъ-Доланьгэ видитъ себя уже матерью. Два ребенка сына смотрятъ въ нее глазами хана Кучюма. И страшно, и хорошо дѣлается Сайханъ-Доланьгэ, и чувствуетъ она, что любитъ стараго хана, любитъ въ своихъ дѣтяхъ, въ которыхъ проснулась кость стараго хана Ибака.

— Мнѣ хорошо, — шепчетъ Сайханъ-Доланьгэ и не можетъ очнуться отъ чуднаго сна.

А старый шаманъ Кукджу все шепчетъ и протягиваетъ свои костлявыя, узловатыя руки надъ головой Сайханъ-Доланьгэ, точно столѣтнее дерево простираетъ свои вѣтви надъ молодой зеленой травкой.

— Ты полюбишь стараго хана Кучюма, какъ не любила бы никогда десять лучшихъ батырей, — шепчетъ Кукджу. — Смотри, что будетъ дальше…

Степь. Трава точно вспрыснута драгоцѣнными камнями. Вольная степная птица серебромъ развивается въ воздухѣ. По степи медленно двигается разбившееся кучками татарское войско, а тамъ вдали пылаютъ русскія села и столбы дыма показываютъ кровавый слѣдъ уходящаго войска. Много русскихъ плѣнниковъ ведутъ татарскіе батыря; отъ богатой добычи не могутъ идти кони, а впереди всѣхъ ѣдетъ старикъ съ бубномъ и громко поетъ славу стараго хана Кучюма и его молодыхъ сыновей-Кучюмовичей. Бьетъ въ бубенъ старикъ и поетъ про молодую ханшу Сайханъ-Доланьгэ, красота которой цвѣтетъ въ ея сыновьяхъ, и о которой поютъ въ святой Бухарѣ, какъ о лучшей степной звѣздѣ, освѣтившей очи стараго хана Кучюма. Проснулась кость хана Ибака, какъ зерно, брошенное осенью въ сырую землю…

Видитъ свой сонъ Сайханъ-Доланьгэ, сладко дышетъ ея молодая грудь и не можетъ она проснуться, а Ханъ-Сеидъ вводитъ въ палатку слѣпаго хана Кучюма, который руками ищетъ потерянную глазами красоту.

— Я тебя люблю, Кучюмъ… — шепчетъ Сайханъ-Доланьгэ, просыпаясь.

VIII

Степью идетъ молодой ханъ Сейдякъ, сынъ Едигера; за нимъ несется свѣжее ногайское войско, — въ высокихъ сѣдлахъ скачутъ ногаи, союзники Сейдяка, машутъ длинными копьями, и жаждутъ добычи. Пройдетъ въ степи тысяча ногаевъ, а слѣдъ, какъ отъ десяти всадниковъ, — такъ ѣздятъ ногаи, заклятые враги слѣпаго хана Кучюма, точно волчья стая. Молодымъ орломъ несется ханъ Сейдякъ, хочетъ онъ нагнать слѣпаго хана Кучюма и отмстить ему за смерть отца и дяди. Вмѣстѣ съ жизнью отниметъ Сейдякъ и всѣ награбленныя Кучюмомъ сокровища, и ханскихъ женъ, — и уведетъ въ неволю, какъ простую плѣнницу, ханскую дочь, красавицу Лейле-Канышъ. Зорки глаза у ногаевъ, какъ у ястребовъ, волчье чутье у нихъ, а слѣпой ханъ Кучюмъ хитрѣе ихъ: онъ то впереди ихъ, то назади. Не свою сѣдую голову бережетъ старый ханъ Кучюмъ, а молодое сокровище — Сайханъ-Доланьгэ.

Горе темнымъ лѣсомъ обступило Кучюма, а его сердце радуется — и днемъ радуется, и ночью радуется. Пока ханъ Сейдякъ гонялся за нимъ по степи, старый Кучюмъ подступалъ уже къ Искеру. Немного войска оставалось съ Кучюмомъ, а того меньше засѣло въ Искерѣ казаковъ. Посылаетъ ханъ Кучюмъ развѣдчиковъ каждую ночь и ждетъ своей добычи. Матерый атаманъ Ермакъ не знаетъ, кого ему больше бояться — стараго хана Кучюма или молодаго Сейдяка. Мало казаковъ въ Искерѣ, перебиты атаманы, остается атаманъ самъ-другъ съ Мещерякомъ. Засѣли два атамана въ Искерѣ, какъ два глаза во лбу, и зорко смотрятъ на немирную татарскую сторону, гдѣ, какъ вѣтеръ по степи, гуляетъ чужая бѣда.

— Нужно выманить московскаго медвѣдя изъ берлоги, — говоритъ мурза Карача хану Кучюму. — Не взять его намъ въ Искерѣ.

— Вымани, если умѣешь, — отвѣчаетъ слѣпой Кучюмъ. — Ты умѣешь обманывать… Ты у меня въ долгу, Карача.

Проглотилъ старый Карача эту обиду и крѣпко задумался. Подъ Искеромъ у него казаки убили двухъ сыновей, а самъ онъ бѣжалъ тогда отъ Ермака, какъ заяцъ. Нужно смыть свой позоръ, а то стыдно смотрѣть въ глаза Сайханъ-Доланьгэ. Молодая ханша не должна стыдиться своего отца. Обманулъ старый Карача атамана Кольцо, обманетъ и Ермака. Тогда онъ просилъ у Ермака защиты противъ ногаевъ, а теперь надо просить защиты отъ хана Кучюма. Сидитъ атаманъ Ермакъ въ Искерѣ, а смерть сама пришла къ нему и говоритъ:

— Нѣтъ тебя храбрѣе, атаманъ Ермакъ… Защити насъ, бухарскихъ купцовъ отъ слѣпаго хана Кучюма, который не пропускаетъ нашъ караванъ съ дорогими товарами. Мы идемъ въ Искеръ…

Бухарскимъ купцомъ нарядился мурза Карача и безстрашно пришелъ къ Ермаку въ Искеръ. Сгорбился хитрый мурза, и не узналъ его атаманъ Ермакъ. Отуманилъ желѣзную казацкую голову мурза Карача сладкимъ ядомъ своихъ хитрыхъ словъ.

— А гдѣ вашъ караванъ? — спрашивалъ Ермакъ, разсчитывая, что лучше самъ ограбитъ его.

— На Иртышѣ стоитъ караванъ, недалеко отъ Вагая…

Задумался Ермакъ при одномъ имени Вагая, — унесла эта рѣка у него двухъ лучшихъ атамановъ.

— Ты меня обманываешь! — закричалъ Ермакъ. — Меня ужъ разъ обманулъ проклятый Карача, когда просилъ помощи противъ ногаевъ… И ты тоже зовешь меня на Вагай, гдѣ убитъ Кольцо! Я велю тебя повѣсить…

— Мнѣ все равно, кто меня ни повѣситъ: ты или ханъ Кучюмъ, — отвѣчалъ неустрашимый мурза Карача. — Если ужъ ты боишься Карачи, такъ мнѣ нечего бояться смерти…

— Хорошо, я тебѣ доставлю удовольствіе: если ты меня обманываешь, то я тебя повѣшу рядомъ съ проклятымъ Карачей…

Собрался въ походъ самъ Ермакъ, а мурза Карача ведетъ его къ своимъ въ засаду. Вмѣстѣ они ѣдятъ и пьютъ, вмѣстѣ спятъ, а мысли разныя. Стережетъ Ермакъ бухарскаго купца, какъ свой глазъ, и не знаетъ, что это его смерть. Такъ они пришли къ устью Вагая и выкинулъ ночью Ермакъ станъ на островѣ. Бурлитъ Иртышъ отъ осеннихъ дождей, пѣнится вода въ Вагаѣ, а мурза Карача ждетъ своего часа. Устали казаки, полегли спать, — не спитъ одинъ мурза Карача. Какъ змѣя, выползъ онъ съ острова, рыбой переплылъ черезъ рѣку, а на берегу уже ждутъ его улусники и батыри.

— Теперь можно, — сказалъ Карача. — Я привелъ вамъ Ермака.

Шумитъ Иртышъ, пѣнится Вагай, крѣпко спятъ казаки, а черезъ рѣку на островъ въ бродъ переходятъ татары. Ведетъ ихъ самъ мурза Карача, безстрашный старикъ. Темно на островѣ, какъ въ могилѣ, а татарскія сабли нашли казацкія головы и напились горячей казацкой крови досыта. Обезумѣли съ просонья казаки, когда началась сѣча, а Ермакъ одинъ рубитъ татаръ… Впереди всѣхъ бьется казацкій атаманъ, и валятся кругомъ него татары; мало казаковъ и никто не откликается на атаманскій голосъ — одни лежатъ мертвые, другіе бросились въ воду и утонули. Къ самому берегу прижали татары казацкаго атамана, но онъ не сдался имъ живымъ, а бросился въ Иртышъ, какъ былъ, въ кованой желѣзной московской кольчугѣ, которую ему послалъ изъ Москвы царь въ подарокъ. Тяжела была царская милость вольному казацкому атаману и пошелъ онъ ко дну, какъ брошенный въ воду дорогой камень. Утонулъ въ Иртышѣ атаманъ Ермакъ; казаки всѣ были перебиты, и только одинъ вернулся въ Искеръ, чтобы передать страшную вѣсть. Три дня и три ночи татары искали утонувшаго Ермака въ Иртышѣ и боялись радоваться. Не вѣрилъ слѣпой Кучюмъ, что погибъ его заклятый врагъ. Только на четвертый день Иртышъ отдалъ тѣло казацкаго атамана, и заплакали слѣпые глаза хана Кучюма отъ радости. Три дня и три ночи веселились татары около мертваго Ермака… Женщины приходили издалека, чтобы на мертвомъ выместить смерть своихъ близкихъ. Одинъ Карача сидѣлъ печальный и не радовался: мертвый Ермакъ не воротилъ ему убитыхъ подъ Искеромъ сыновей. Сѣдая голова давила уже плечи стараго мурзы. Когда ханъ Кучюмъ хотѣлъ его наградить, Карача отвѣтилъ:

— Не нужно мнѣ награды, ханъ Кучюмъ… Пусть радуется за меня Сайханъ-Доланьгэ. Ей теперь не будетъ стыдно за отца…

И Сайханъ-Доланьгэ радовалась, позванивая ханскимъ золотомъ. Она любила своего слѣпаго стараго волка, а ханъ Кучюмъ нашелъ въ ней потерянный изъ глазъ свѣтъ. Когда татары радовались смерти Ермака, столѣтній шаманъ Кукджу молчалъ и только качалъ головой: не татары и не ханъ Кучюмъ побѣдили атамана, а побѣдилъ его Иртышъ, буйный сынъ святой Оби.

— Сердится Иртышъ, — бормоталъ Кукджу, — много крови пролито въ Иртышъ…

Слушала старика одна шаманка Найдыкъ, которая попрежнему оставалась при красавицѣ Сайханъ-Доланьгэ.

Взять Искеръ, послѣ смерти Ермака, ничего не стоило, — казаки ушли за Камень, откуда пришли. Великая была радость, когда татары вступили въ родной Искеръ, и только одинъ ханъ Кучюмъ не могъ видѣть своими слѣпыми глазами того, что потерялъ зрячимъ. Слава о ханѣ Кучюмѣ пронеслась по всей степи, а изъ Ургенджа уже идутъ послы отъ сеида Али-Ходжи: они везутъ богатые дары красавицѣ Лейле-Канышъ.

— Берите ее, если она вамъ нравится, — сказалъ старый ханъ Кучюмъ посламъ. — Одна у меня дочь… Такъ и скажите сеиду Али-Ходжѣ.

По царски снарядили красавицу Лейле-Канышъ, а провожать ее въ Ургенджъ отправилась сама Лелипакъ-Канышъ: ханской кости Лейле-Канышъ, и нельзя ее отправить въ Ургенджъ одну, какъ привозятъ невольницъ. Тяжело разставаться старой ханшѣ съ Искеромъ, гдѣ она видѣла свои короткія радости, но не раздѣлить сердце на-двое, а о сыновьяхъ она уже довольно плакала. Два сына оставались у нея: красавецъ Алей и Абдулъ-Хаиръ, и оба желали провожать мать и сестру въ Ургенджъ, но старый ханъ Кучюмъ сказалъ красавцу Алею:

— Ты останешься въ Искерѣ, а я пойду въ степь на встрѣчу Сейдяку… Ты еще молодъ, а ноги хитры. Береги пока Искеръ, а я провожу Лейле-Канышъ… Далеко Ургенджъ, чужіе люди въ Ургенджѣ, а у меня одна дочь.

Тяжело было разставаться старому хану Кучюму не съ дочерью, а съ старой ханшей Лелипакъ-Канышъ, которая уходила отъ него навсегда. Много разъ и напрасно обижалъ ханъ старую ханшу и теперь мучила его совѣсть. Ушелъ старый ханъ Кучюмъ въ степь, а красавецъ Алей заперся въ Искерѣ. Лучшее войско ушло съ ханомъ Кучюмомъ, а ногаи только этого и ждали: въ одну ночь обложили они Искеръ, какъ выпадаетъ осенній снѣгъ.

Страшное дѣло началось, хуже того, когда сидѣли въ Искерѣ казаки: съ обѣихъ сторонъ полилась своя татарская кровь, а свой врагъ не знаетъ пощады!.. Далеко ушелъ въ степь слѣпой ханъ Кучюмъ, не чуетъ его волчье сердце неминучей бѣды, которая облегла Искеръ. Поблѣднѣлъ Алей, когда смерть прилетѣла къ нему на концѣ тонкой ногайской стрѣлы и впилась въ молодое сердце. Бѣжали татары, заняли Искеръ ногаи съ Сейдякомъ, а слѣпой Кучюмъ ищетъ ихъ далеко въ степи…

IX

Молодой мѣсяцъ на небѣ, молодой ханъ Сейдякъ въ Искерѣ, а въ степи, какъ зимній буранъ, ходитъ слѣпой ханъ Кучюмъ съ своими мурзами, совѣтниками и женами. Двухъ сыновей хана Кучюма убилъ атаманъ Ермакъ; красавца Алея убилъ ханъ Сейдякъ; четвертый сынъ Арсланъ-султанъ въ московской неволѣ, — оставался пятый, послѣдній сынъ Абдулъ-Хаиръ, какъ зеница ока, да три молодыхъ жены, всѣ три красавицы. Всѣхъ ихъ любитъ старый ханъ, а всѣхъ больше самую младшую Сайханъ-Доланьгэ, какъ свою молодость, какъ потерянный свѣтъ своихъ ханскихъ глазъ. Побиты два сына у мурзы Карачи, отведенъ въ полонъ богатырь Махметкулъ, а еще много силы у слѣпаго хана Кучюма — цѣлое орлиное гнѣздо онъ водитъ съ собой по степи.

— Погоди, ханъ, не трогай сейчасъ Сейдяка, — совѣтовалъ мурза Карача слѣпому хану Кучюму. — Войной съ ногаями мы не вернемъ убитаго Алея, а придутъ казаки и Сейдякъ не радъ будетъ, что забрался въ Искеръ… Зачѣмъ намъ проливать кровь напрасно?

Предсказанія мурзы Карачи всегда сбывались, какъ худые сны, — хитрый старикъ отлично видѣлъ чужія глупости и только не зналъ о своей головѣ, что ее ждетъ впереди. Сказалъ мурза Карача свое слово хану Кучюму, а на Тавдѣ уже показались казаки. Шли московскіе воеводы, а дорогу показывалъ послѣдній изъ ермаковыхъ атамановъ — Мещерякъ. Широкая эта была дорога, по которой хаживалъ за Камень батырь Махметкулъ, а потомъ пришелъ Ермакъ; холодной слезой пролилась она съ Камня по дремучимъ лѣсамъ въ зеленую степь и необъятное сибирское приволье. Плывутъ воеводы уже къ Иртышу, а молодой Сейдякъ окапывается въ Искерѣ, какъ забравшійся въ широкую барсучью нору кротъ. Идетъ московская бѣда на ногаевъ, радуется волчье сердце Кучюма… Радуется это сердце и плачетъ за напрасную кровь, которая пролита въ междоусобной войнѣ между татарами. Дѣти одной матери-степи враждуютъ и отдаютъ ее на поруганіе врагу. Но нѣтъ примиренія между костью Тайбуги и костью Ибака, какъ между волкомъ и собакой, и только кровь ихъ льется вмѣстѣ… Такъ думалъ слѣпой ханъ Кучюмъ, сынъ Муртазы, внукъ Ибака, и кровавыми слезами кипѣло его ханское сердце. Закрылся тучами мѣсяцъ на небѣ, облегли казаки высокій Искеръ, а старый атаманъ Мещерякъ рыщетъ кругомъ, какъ поднятый изъ берлоги медвѣдь. Не боятся ногаи московскихъ воеводъ, а Мещеряка, въ которомъ нѣтъ жалости. Выходитъ и заходитъ надъ Искеромъ солнце, шумитъ и стонетъ Иртышъ, поютъ ногайскія стрѣлы, а Кучюмъ стоитъ въ степи у озера Чили-Куль и ждетъ, когда казаки выгонятъ изъ Искера молодаго хана Сейдяка. Недаромъ мучилась въ родахъ Тэсъ-Удуль, жена убитаго Кучюмомъ хана Едигера: храбро отбивается молодой Сейдякъ отъ наступающаго врага… Но плохое счастье у молодаго хана Сейдяка, — онъ, какъ волчонокъ, попавшій лапой въ капканъ, не радъ и своей молодой храбрости. Даже святой Ханъ-Сеидъ пожалѣлъ храбраго Сейдяка и сказалъ хану Кучюму:

— Ханъ Кучюмъ, помоги Сейдяку… Ты ударишь на московскихъ воеводъ съ тылу, а Сейдякъ выйдетъ на нихъ изъ Искера. Попадутъ казаки между двухъ огней…

— Не могу, Ханъ-Сеидъ, — отвѣчалъ ханъ Кучюмъ, опуская свою сѣдую голову. — Кровь между нами стоитъ… Когда московскіе воеводы выгонятъ Сейдяка изъ Искера, тогда и я ударю на казаковъ. А кость Ибака никогда не сростется съ костью Тайбуги…

Удивили хана Кучюма слова Ханъ-Сеида, а также и то, что его собственные совѣтники промолчали. Неужели онъ, слѣпой старикъ, останется одинъ въ степи?.. Пусть будетъ такъ, какъ будетъ, а онъ, слѣпой ханъ Кучюмъ, не помирится ни съ ногаями, ни съ казаками. Подъ Искеромъ кипитъ жестокая сѣча: бьются московскіе воеводы съ Сейдякомъ, и льется казацкая кровь вмѣстѣ съ ногайской. Но изнемогли ногаи, ворвались въ Искеръ казаки, — и попалъ въ плѣнъ молодой Сейдякъ, какъ орленокъ съ подбитымъ крыломъ. Ушли ногаи въ свою степь, а московскіе воеводы не досчитались головы послѣдняго атамана Мещеряка…

— Теперь наша очередь, — говоритъ мурза Карача. — Въ Искерѣ намъ не взять казаковъ, а выманимъ ихъ въ степь…

Смѣлѣе голоднаго волка мурза Карача. Съ небольшимъ отрядомъ онъ идетъ прямо подъ Искеръ и задираетъ отдыхающихъ казаковъ. Но крѣпко засѣли московскіе воеводы въ Искерѣ и не поддаются хитрости Карачи. Ждетъ слѣпой Кучюмъ у озера Чили-Куль мѣсяцъ, ждетъ другой, а мурза Карача все еще не показывается.

— Себя обманетъ Карача, — ворчитъ столѣтній Кукджу, — Москва хитритъ…

Каждый день рано утромъ выходитъ столѣтній Кукджу далеко въ степь, припадаетъ къ землѣ ухомъ и слушаетъ: подъ землей слышитъ онъ знакомый стонъ — это жалуется буйный Иртышъ. Нехорошій знакъ, но Кукджу молчитъ, чтобы не смущать напрасно храбрыхъ. Еще будетъ пролито много крови — и чужой, и своей. А слѣпой ханъ Кучюмъ горитъ нетерпѣніемъ помѣриться силой съ московскими воеводами… Около него всѣ три жены и жены его мурзъ и улусниковъ: храбрѣе будутъ биться татары, чтобы не отдать казакамъ самаго дорогого.

— Эй, вы, московскіе вороны! — кричитъ мурза Карача, гарцуя подъ Искеромъ на своемъ лучшемъ иноходцѣ. — Забрались въ чужое гнѣздо и носу показать не смѣете… Выходите. храбрецы, въ поле, помѣряемся силой. Я убилъ атамана Кольцо, я убилъ атамана Ермака и васъ убью…

Не стерпѣли московскіе воеводы и вышли ивъ Искера ночью. Мурза Карача ждалъ ихъ и притворился трусомъ. Побѣжалъ Карача къ Чили-Куль и повелъ прямо казаковъ на самого Кучюма… Но хитрѣе оказались московскіе воеводы: раздѣлили они казаковъ на двѣ части — одна пошла въ погоню за Карачей, а другая съ тыла обходила Чили-Куль.

— Застонала земля, ханъ, — говоритъ столѣтній Кукджу хану Кучюму. — Бѣжитъ Карача, а за нимъ гонятся казаки.

Стоитъ ханъ Кучюмъ на холмѣ и ждетъ послѣдней битвы. Съ одной стороны его поддерживаетъ Ханъ-Сеидъ, а съ другой — шаманъ Кукджу. Татарское войско сошлось у озера, совсѣмъ готовое къ битвѣ. Послѣдній сынъ хана Кучюма, молодой Абдулъ-Хаиръ скрылся въ засадѣ. Все готово; застыло сердце въ груди у робкихъ женщинъ, а земля стонетъ все ближе и ближе… Не видятъ ничего слѣпые глаза стараго Кучюма, но все слышитъ его волчье ухо… Вотъ горячій скокъ татарскихъ степныхъ лошадей, вотъ дикій крикъ Карачи, лязгъ скрестившихся сабель и стоны раненыхъ. Бѣжавшій отъ казаковъ Карача повернулъ свой отрядъ къ нимъ лицомъ и врубился въ самую середину.

— Молодецъ Карача!.. — повторяетъ слѣпой Кучюмъ. — Я слышу, какъ онъ рубитъ казаковъ… Пусть теперь Ураза-Магметъ ведетъ правое крыло на выручку Карачѣ.

Ханъ махнулъ рукой, и киргизскій царевичъ Ураза-Магметъ полетѣлъ въ битву. Напиравшіе на Карачу казаки дрогнули отъ этого натиска, а передніе ряды попятились. Слышитъ ханъ Кучюмъ, какъ смѣшались казаки, а бѣшеный Ураза-Магметъ рубитъ направо и налѣво. Но что это? Опять собрались казаки и напираютъ на Карачу. Ураза-Магметъ врубился слишкомъ далеко и не можетъ поспѣть на помощь Карачѣ, а старый мурза бьется одинъ противъ пятерыхъ.

— Отчего я не слышу голоса Карачи? — спрашивалъ ханъ Кучюмъ стоящаго около него хана Сеида. — Живъ-ли онъ?

— Нужно выпустить засаду, ханъ…

Второй разъ махнулъ рукой ханъ Кучюмъ, и вылетѣлъ съ своей засадой Абдулъ-Хаиръ, точно пущенная изъ лука стрѣла. Дрогнули казаки отъ радостнаго татарскаго крика, смѣшались и побѣжали. Радостно крикнулъ и слѣпой ханъ Кучюмъ, услышавъ знакомый побѣдный кликъ, и поднялъ обѣ руки къ верху, какъ стоялъ на молитвѣ. Но рано обрадовался слѣпой ханъ Кучюмъ… Обманули его казаки своимъ притворнымъ бѣгствомъ, какъ обманывалъ ихъ раньше мурза Карача: разступились казаки и засада Абдулъ-Хаира пролетѣла дальше, а когда казаки сомкнулись — татарское войско было уже раздѣлено. Отдѣльно бились всѣ: и мурза Карача, и Ураза-Магметъ, и Абдулъ-Хаиръ. Но это была еще только половина бѣды: изъ-за озера поспѣвала казацкая засада, вихремъ летѣвшая прямо на холмъ, гдѣ стоялъ самъ ханъ Кучюмъ.

— Бѣжимъ, ханъ! — кричалъ Кукджу, подводя Кучюму верховую лошадь.

— Я не хочу бѣжать, когда другихъ бьютъ… — отвѣчалъ неустрашимый ханъ. — Пусть и меня убьютъ!..

Поздно замѣтилъ мурза Карача грозившую хану Кучюму опасность, но все-таки полетѣлъ на встрѣчу казацкой засадѣ, и еще разъ ханъ Кучюмъ услышалъ голосъ храбрѣйшаго изъ своихъ мурзъ. Казаки давно замѣтили ханскую ставку и летѣли къ дорогой добычѣ; дорого бы далъ бѣлый царь за плѣннаго хана Кучюма… Близко казаки, замолкъ и голосъ Карачи, а ханъ Кучюмъ все не двигается и все стоитъ съ поднятыми руками, ожидая смерти. Разбѣжались всѣ въ страхѣ, и около слѣпаго хана Кучюма остались только: Сайханъ-Доланьгэ, шаманъ Кукджу, да святой Ханъ-Сеидъ. Когда казаки уже вынеслись на холмъ къ ханской ставкѣ, Ханъ-Сеидъ протянулъ свои руки надъ головой Кучюма, и сдѣлались они всѣ четверо невидимыми: слѣпой ханъ Кучюмъ, Сайханъ-Доланьгэ, шаманъ Кукджу и самъ Ханъ-Сеидъ.

Великая бѣда случилась и великое чудо!

X

Послѣдній сынъ хана Кучюма, молодой Абдулъ-Хаиръ, киргизскій царевичъ Ураза-Магметъ и старый мурза Карача попали въ плѣнъ, а съ ними вмѣстѣ и двѣ ханши, двѣ красавицы, Симбула и Сузгэ. Остальные были перебиты, уведены въ Искеръ плѣнниками или разбѣжались по степи, какъ зайцы. Пока стояла въ степи кость Ибака, зеленая степная трава еще не видала такого горя… Но этого мало: тѣ, кого не взяли въ плѣнъ казаки, сами пришли въ Искеръ съ повинной. Такъ передался бѣлому царю старѣйшій изъ ханскихъ совѣтниковъ Чинъ-мурза, а съ нимъ пришла въ Искеръ неутѣшная Кюнъ-Арыгъ.

— Мнѣ бы хоть одинъ разъ взглянуть на Махметкула, — объясняла мать батыря, — всего одинъ разъ… А больше мнѣ нечего ждать. кромѣ смерти.

Съ честью принимали московскіе воеводы этихъ знатныхъ перебѣжчиковъ и съ честью отправили въ Москву, вмѣстѣ съ плѣнниками и плѣнницами. Лучшій цвѣтъ Искера ушелъ съ ними, и въ степи оставался одинъ слѣпой ханъ Кучюмъ, котораго не могли взять ни хитростью, ни лаской, ни силой. Далеко въ верховьяхъ Иртыша скрывался слѣпой ханъ, а съ нимъ скрывалась красавица-ханша Сайханъ-Доланьгэ. Страшную бурю уносила въ себѣ молодая ханша съ побоища на Чили-Куль: въ ней, въ Сайханъ-Доланьгэ, таилась рѣка крови, которая должна пролиться, страшная неволя враговъ и зарево пожарищъ. Уносила въ себѣ красавица-ханша и двухъ близнецовъ, двухъ Кучюмовичей. Нѣтъ, не умретъ волчья кровь слѣпаго хана Кучюма, а съ ней не умретъ и заклятая вражда къ русскимъ, ко всякому, кто протянетъ руку въ степь. По вечерамъ долго сидитъ у огонька молодая ханша Сайханъ-Доланьгэ, сидитъ и поетъ свою любимую «Пѣсню о соломинкѣ», а слѣпой ханъ Кучюмъ горько плачетъ…

— Было у тебя пять сыновей, — поетъ Сайханъ-Доланьгэ, — какъ пять пальцевъ на рукѣ… А теперь не осталось ни одного. Не печалься, мой ханъ: двухъ сыновей рожу я тебѣ, двухъ Кучюмовичей. Огнемъ пройдетъ кость Ибака по степи…

Бережетъ слѣпой ханъ Кучюмъ молодую ханшу, а ихъ обоихъ берегутъ Ханъ-Сеидъ и шаманъ Кукджу, какъ двѣ схватившихся руки. Четверо ихъ, и никого они не боятся: пусть отдохнетъ ханъ Кучюмъ, пусть поетъ свои пѣсни Сайханъ-Доланьгэ. То въ лѣсу они живутъ, то въ степи, а больше всего любитъ молодая ханша крутой берегъ пѣнистаго Иртыша. Здѣсь нашелъ Кучюма посолъ московскихъ воеводъ изъ Искера и сказалъ:

— Ханъ Кучюмъ, лучше тебѣ покориться бѣлому царю, чѣмъ одному скитаться въ степи… Твои сыновья и жены въ плѣну, мурзы и совѣтники перебиты или тоже въ плѣну; не на что тебѣ больше надѣяться. А бѣлый царь тебя пожалуетъ своей милостью, какъ и другихъ хановъ и князей…

— Бѣлый царь — мой братъ, и я не отдавалъ ему сибирскаго царства, — гордо отвѣчалъ ханъ Кучюмъ. — Если у меня взяли силой Искеръ, то это такъ нужно: Богъ великъ. Такъ и скажите моему брату, бѣлому царю! Когда я былъ въ счастьи, то не хотѣлъ ему покориться, а въ несчастіи покоряются только трусы.

Посолъ посмотрѣлъ на слѣпаго хана съ сожалѣніемъ, но Ханъ-Сеидъ сказалъ ему:

— Ты рано пожалѣлъ хана Кучюма… Да. Онъ сильнѣе вашихъ московскихъ воеводъ. Оставайся до вечера и самъ увидишь.

Улыбнулся посолъ словамъ ханскаго совѣтника, но все-таки остался посмотрѣть на силу слѣпаго хана Кучюма. Это было на крутомъ берегу Иртыша, — правый берегъ крутой, а лѣвый разлегся степью. Сидитъ посолъ у ханской ставки и видитъ: вышла молодая ханша Сайханъ-Доланьгэ на берегъ, переплыла пѣнившуюся рѣку на деревянномъ плоту и пошла въ степь. Идетъ красавица-ханша по степи, рветъ траву и полными горстями бросаетъ по обѣ стороны. За ней идетъ шаманъ Кукджу и шепчетъ заклинанія надъ сорванной травой.

— Ты видишь, что дѣлаетъ красавица-ханша? — спрашиваетъ Ханъ-Сеидъ.

— Вижу: ходитъ по степи да рветъ траву…

— Смотри теперь, что будетъ дальше.

— Смотрю…

Долго ходила Сайханъ-Доланьгэ по степи, пока не исчезла изъ виду. А посолъ все смотритъ… Пропалъ вмѣстѣ съ ней и столѣтній шаманъ Кукджу. Тогда Ханъ-Сеидъ поднялъ обѣ руки къ верху, закрылъ глаза и дунулъ въ степь. Свершилось великое чудо на глазахъ посла: зашевелилась сорванная ханшей трава, какъ живая… Гдѣ-то ударили въ большой бубенъ — и вышли большіе люди; ударили въ малые бубны — вышли простые джигиты. Сколько сорвано было ханшей травы, столько вышло въ поле и джигитовъ. Весело развѣваются конскіе хвосты на высокихъ копьяхъ, ржутъ кони, бьютъ бубны, а войско все прибываетъ… Насколько хваталъ глазъ — вездѣ изъ земли выходили джигиты. Страшно стало послу, а Ханъ-Сеидъ опять поднялъ руку къ верху, дунулъ — и войско пропало.

— Иди въ Искеръ и скажи своимъ воеводамъ, что видѣлъ своими глазами, — объявилъ ему Ханъ-Сеидъ. — Много еще силы у слѣпаго хана Кучюма…

Такъ и сказалъ посолъ въ Искерѣ, а воеводы распустили слухъ, что ногаи зарѣзали слѣпаго хана. Не правда это: живъ старый ханъ Кучюмъ и сейчасъ, онъ бродитъ по степи съ невидимымъ войскомъ. Гдѣ онъ прошелъ — тамъ лежитъ трава, сорванная ханшею Доланьгэ. Одинъ онъ остался, потому что одинъ не измѣнилъ своей матери-степи и искалъ честной смерти въ открытомъ бою съ врагомъ. Вотъ почему, гдѣ будетъ въ степи стоять кошъ и гдѣ будетъ куриться живой огонекъ, тамъ будетъ пѣться и слава старому хану Кучюму, красавицѣ-ханшѣ Сайханъ-Доланьгэ и грознымъ Кучюмовичамъ!