Сиротская доля (Прус; Сементковский)/ОЗ 1881 (ДО)

Сиротская доля
авторъ Болеславъ Прусъ, пер. Р. И. Сементковскій (1846—1918)

Оригинал: польск. Sieroca dola, опубл.: 1876. — Перевод опубл.: 1881. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», № 8, 1881.

СИРОТСКАЯ ДОЛЯ.

РАЗСКАЗЪ Болеслава Пруса. (Съ польскаго).

I.
Ясь уѣзжаетъ къ роднымъ.

Ты упрекаешь меня, мой другъ, въ страсти описывать горе добродѣтельныхъ людей и продѣлки мошенниковъ; кромѣ того, ты говоришь, что я люблю предаваться пессимизму. Но объясняется это просто оригинальничаньемъ. Въ сущности, я самъ не вѣрю тому, что пишу. Міръ — океанъ счастія; это всѣмъ извѣстно. Всѣ, кто плаваетъ по немъ, очень довольны и имѣютъ на это полное основаніе. Что многіе захлебываются, а нѣкоторые тонутъ — это не аргументъ.

Руководствуясь этимъ соображеніемъ, я рѣшился стать оптимистомъ. Это не трудно: стоитъ только, встрѣчаясь съ фактами, переходить на другую сторону улицы.

Вотъ и въ настоящую минуту — развѣ мы не блаженствуемъ? Холодно, правда, но только на нашемъ полушаріи. Въ другихъ странахъ климатъ умѣренный, а есть даже такія, гдѣ такъ жарко, что жители могутъ печь хлѣбъ прямо на солнцѣ, конечно, если у нихъ есть мука. Впрочемъ, и холодъ не лишаетъ людей пріятнаго расположенія духа. Дровяникъ радуется, что дѣла его идутъ хорошо; паукъ въ восторгѣ, что ему удалось поймать послѣднюю муху въ этомъ году, да и муха жужжитъ такъ, какъ будто она вполнѣ довольна.

Смерть, напримѣръ, признается людьми величайшимъ зломъ. Это — предразсудокъ, въ чемъ вполнѣ убѣдился Винцентій Карпинскій. Былъ онъ мелкимъ чиновникомъ, получалъ жалованья 30 рублей въ мѣсяцъ и боялся смерти, какъ огня. Но когда наступилъ рѣшительный моментъ, онъ былъ сравнительно очень спокоенъ. Махнулъ только рукою, какъ будто хотѣлъ сказать: «стоило жить!» и умеръ. Умеръ онъ не хуже первокласснаго трагика, о, нѣтъ! даже лучше, потому что не всталъ, хотя его и вызывали.

Правда, вызывала его не публика, а жена и, отчасти, сынъ, Ясь. Но послѣдняго можно и не считать, потому что ему было всего три года.

При этомъ случаѣ жена покойнаго убѣдилась, какъ люди добры. Почти всѣ товарищи его явились на похороны. Правда, покойный работалъ за нихъ, сидя цѣлый день въ канцеляріи, и бралъ еще бумаги на домъ. Но стоитъ ли объ этомъ упоминать? Зато онъ не отдалъ имъ послѣдняго христіанскаго долга, а они всѣ явились на его похороны!..

Жена его, Сусанна, впослѣдствіи никакъ не могла припомнить, какъ она вернулась въ день похоронъ домой. Обстоятельство это служило доказательствомъ сострадательности нѣкоего Дуткевича.

— Ей-Богу! говорилъ онъ: — я самъ отвезъ ее домой и заплатилъ извощику 60 копеекъ. Но я хвастаться не люблю!..

Вернувшись домой, Сусанна, заломивъ руки, шептала въ отчаяніи:

— Что будетъ теперь со мною, несчастной, и… съ этимъ бѣднымъ мальчикомъ?

Говоря это, она смотрѣла на Яся, который отъ утомленія, наплакавшись вдоволь, въ траурномъ платьицѣ, какъ снопъ, повалился на диванъ и заснулъ мертвымъ сномъ.

Между тѣмъ, впадать въ отчаяніе не слѣдовало. Отчаяніе свидѣтельствуетъ о недостаткѣ вѣры въ человѣческое состраданіе, ну, а люди вѣдь сострадательны.

Вскорѣ послѣ смерти отца пріѣхали родные покойнаго: супруги Микулинскіе.

Микулинскій, какъ человѣкъ практическій, тотчасъ же приступилъ къ оцѣнкѣ и продажѣ движимости. Микулинская же, чтобы не мѣшать мужу и дать свободное теченіе своимъ чувствамъ, сѣла около вдовы и стала съ нею плакать. Поплакавъ, она сварила кофе на спиртовой лампѣ, напилась сама, напоила вдову, сиротку и мужа, а затѣмъ, вымывъ стаканы и ложечки, принялась снова плакать.

Такое распредѣленіе занятій и слезъ благотворно подѣйствовало на вдову, какъ убѣждаютъ слѣдующія слова Никулинскаго:

— Бѣдная Зузя успокоилась! сказалъ онъ однажды своей супругѣ.

— Да, да!.. И она обязана этимъ тебѣ, отвѣтила Микулинская.

— Что ты!.. Она успокоилась, видя твое сочувствіе, возразилъ Микулинскій.

— Говорю тебѣ, муженекъ, что мы обязаны этимъ твоей практичности…

— Полно! разсердился Микулинскій. — Говорю тебѣ, что ты ее утѣшила — и баста!

Такъ какъ жена обязана мужу послушаніемъ, то Микулинская замолчала, признавъ, повидимому, мужа правымъ. Но въ душѣ у нея остались нѣкоторыя сомнѣнія. Поэтому, когда мужъ ушелъ, она поцѣловала Сусанну и спросила ее:

— Скажи мнѣ, дорогая Зузя, кто изъ насъ двоихъ тебя болѣе утѣшаетъ?.. Неправда ли, мой мужъ?..

Вдова, вмѣсто отвѣта, залилась горькими слезами.

Она возбуждала все большее сочувствіе у своихъ родныхъ. Они пріѣхали безъ всякаго опредѣленнаго плана, но, вникнувъ въ дѣло на мѣстѣ, убѣдились, что надо чѣмъ-нибудь помочь горю вдовы.

— Бѣдная!.. сказалъ Микулинскій. — Вырученныхъ отъ продажи денегъ ей едва хватитъ на полгода.

— Хватитъ ли и на это время?

— Слѣдовало бы взять ее къ себѣ…

— И пріискать ей какое-нибудь занятіе.

— Да, да!.. Чтобы ее разсѣять, заключилъ Микулинскій.

Такъ случилось, что Сусанна съ своимъ сыномъ уѣхала въ деревню. У Микулинскаго было трое дѣтей и при нихъ гувернантка. Вернувшись изъ Варшавы, онъ, однако, отпустилъ гувернантку, мѣсто которой было предоставлено вдовѣ, только чтобы ее разсѣять. Но такъ какъ Сусанна занималась съ дѣтьми только днемъ, а по утрамъ и вечерамъ предавалась своему горю, то родственники ея, чтобы окончательно ее разсѣять — отпустили и ключницу.

Дѣйствительно, при исполненіи этихъ двойныхъ обязанностей и присмотрѣ за собственнымъ ребенкомъ, вдова забыла нетолько о своемъ горѣ, но даже о самой себѣ.

Впрочемъ, ей было такъ хорошо, какъ въ раю. Она съ сыномъ была сыта по горло. Въ гости она ходила, насколько позволяло время. Въ качествѣ родственницы, она не получала жалованья: Микулинскій никогда не нанесъ бы ей такого оскорбленія. Но когда ей нужны были деньги, чтобы сшить себѣ или сыну платье и бѣлье или купить башмаки, ей стоило только шепнуть словечко:

— Дорогой дядя… Дай мнѣ, пожалуйста, десять рублей…

— А на что тебѣ, дорогая Зузя? спрашивалъ Микулинскій.

— Мнѣ хотѣлось бы, чуть слышно отвѣчала она, глядя въ полъ: — купить сукна и полотна, чтобы сшить Ясю…

— Съ удовольствіемъ, дорогая Зузя!.. Вѣдь ты — наша родственница, хотя и дальняя, а онъ — сирота… Я не укоряю тебя, но экономію надо соблюдать. Вмѣсто сукна, купи ему бумазеи, да и тонкое полотно незачѣмъ покупать. Вотъ видишь ли, много ли прошло времени со дня смерти твоего мужа, а ты уже истратила тѣ деньги, которыя я тогда выручилъ отъ продажи… Сколько же тебѣ надо, душечка?..

— Рублей десять… шепнула вдова, подавляя вздохъ.

— Зачѣмъ же столько?.. Будетъ и семи!.. Я нисколько не жалѣю; но еслибы ты, дитя мое, знала, какія теперь трудныя времена! говорилъ Микулинскій, подыскивая самыя засаленныя бумажки.

Человѣкъ, какъ извѣстно, имѣетъ склонность любить себя, а затѣмъ и ближняго. Но любовь Микулинскаго къ ближнему была не особенно велика, несмотря на всю его практичность и доброту. Вслѣдствіе этого, онъ высоко ставилъ собственныя добродѣтели и ненавидѣлъ чужіе недостатки; выходилъ изъ себя, когда съ нимъ случались непріятности, но обращалъ мало вниманія на огорченія, которыя онъ причинялъ другимъ.

Сусанна, познакомившись съ душевными качествами своего родственника, впала въ робость и перестала любить своего опекуна. Она все рѣже обращалась къ нему съ просьбами о денежной помощи и все чаще штопала одежду свою и сына.

Между тѣмъ, Ясь быстро развивался и, какъ говорилъ Микулинскій, отвыкалъ отъ роскоши. Ему было уже пять лѣтъ; лѣтомъ онъ ходилъ босикомъ и въ бумазейныхъ панталончикахъ, которые составляли вмѣстѣ съ лифчикомъ, застегивавшимся сзади, одно нераздѣльное цѣлое. Но зато въ праздничные дни онъ одѣвалъ вполнѣ приличное, хотя немного узкое и короткое, платье, доставшееся ему отъ сына Микулинскаго.

Ясь былъ послушный и скромный ребенокъ и учился хорошо. Чужіе люди, какъ напримѣръ, гости и прислуга, были того мнѣнія, что мальчикъ гораздо лучше дѣтей Микулинскаго. Къ несчастію однако, послѣдній, отличавшійся, какъ уже извѣстно, большою трезвостью мысли, находилъ въ немъ массу недостатковъ. По его мнѣнію, Ясь былъ ребенокъ дикій, потому что избѣгалъ гостей, скрытный, потому что, по большей части, молчалъ, и хотя онъ и исполнялъ то, что ему приказывали, но, по всей вѣроятности, исполнялъ неохотно. Болѣе всего, однако, Микулинскій осуждалъ его за упрямство.

— Если я возьму моего мальчугана за ухо, говорилъ онъ: — то онъ тотчасъ же закричитъ. А этого какъ ни бей, онъ даже не пикнетъ. Величайшіе преступники отличались въ дѣтствѣ именно такимъ упорствомъ.

Кромѣ того, Ясь лгалъ.

Однажды, сыночекъ Микулинскаго прибѣжалъ, весь запыхавшись, изъ хлѣва.

— Папа, папа!.. Я не былъ въ хлѣву… я не выпускалъ телятъ!

— Это, вѣрно, Ясь выпустилъ! произнесъ грозно Микулинскій. — Правда, сыночекъ, что Ясь?

Удивленный сыночекъ молчалъ.

— Ну, скажи правду, продолжалъ отецъ: — вѣдь Ясь выпустилъ телятъ?

— Да, папа, это онъ выпустилъ! отвѣтилъ мальчикъ, передъ духовнымъ окомъ котораго явственно предстала пятиконечная плетка на козьей ножкѣ.

Взбѣшенный Микулинскій побѣжалъ отыскивать злодѣя, котораго онъ нашелъ въ саду подъ деревомъ, гдѣ тотъ спалъ или, по крайней мѣрѣ, притворялся, что спитъ. Проницательный опекунъ сразу понялъ хитрость; онъ схватилъ мальчугана за руку и крикнулъ:

— Ты выпустилъ телятъ?

Ясь вытаращилъ глаза, съ замѣчательнымъ искуствомъ изображая удивленіе и страхъ. Такое нахальство со стороны мальчика возмутило Микулинскаго до глубины души.

— Задамъ же я тебѣ баню, каналья! кричалъ онъ, таща его въ свою комнату.

— Я не выпускалъ телятъ!.. Я спалъ въ саду!.. громко всхлипывалъ Ясь.

Такъ какъ Сусанны не было въ эту минуту дома, а Микулинская не рѣшалась заступиться за развратнаго мальчишку, то Ясь не на шутку отвѣдалъ пятиконечной плетки. Потомъ оказалось, что выпустилъ телятъ не Ясь, а сыночекъ Микулинскаго; но дѣло нельзя было уже поправить.

Это пустое недоразумѣніе, какъ замѣтилъ Микулинскій, переполнило чашу терпѣнія бѣдной вдовы. Она стала еще печальнѣе, пожелтѣла и денно и нощно только и думала о томъ, какъ бы вырваться изъ объятій почтенныхъ родственниковъ. Между нею и ея опекуномъ долго шла глухая борьба, наружными признаками которой были взрывы гнѣва со стороны Микулинскаго и безконечныя слезы со стороны вдовы.

II.
Ясь становится сыномъ гувернантки.

Обычными гостями у Микулинскихъ были супруги Рапацкіе, которые не могли не замѣтить, что Сусанна отлично обучаетъ дѣтей, что она скромна, трудолюбива и что Микулинскій, несмотря на свою доброту и практичность, не принадлежитъ къ числу пріятныхъ опекуновъ. Они сожалѣли о бѣдной вдовѣ, и такъ какъ у нихъ былъ сыночекъ и три дочки, то они рѣшились переманить Сусанну къ себѣ.

Дѣло было слажено втихомолку. Но Сусанна не рѣшалась сама увѣдомить объ этомъ своихъ родственниковъ; поэтому пришлось это сдѣлать Рапацкому.

— Что бы ты сказалъ, дорогой сосѣдъ, спросилъ онъ однажды Микулинскаго: — еслибы мы взяли къ себѣ твою племянницу?

— Къ чему она вамъ? отвѣтилъ Микулинскій, презрительно пожимая плечами.

— Она была бы у насъ гувернанткою, какъ и у тебя.

Микулинскій покрутилъ усъ и изъ подлобья взглянулъ на собесѣдника.

— Она вѣдь у насъ не была гувернанткою, сказалъ онъ: — а жила, какъ родственница.

— Я далъ бы ей двѣсти рублей! продолжалъ Рапацкій, избѣгая взгляда своего сосѣда.

Микулинскій разсердился.

— Пустяки! закричалъ онъ. — Она отъ насъ ни за какія деньги не уйдетъ…

— Уйдетъ! уйдетъ!.. А, впрочемъ, вѣдь мы можемъ спросить ее.

— Хорошо!.. Спросимъ! отвѣтилъ раздраженный хозяинъ, немного опасаясь, что вдова, дѣйствительно, проявитъ черную неблагодарность.

Тотчасъ же позвали вдову, которая, къ удивленію Микулинскаго, заявила, что она «можетъ» переселиться и къ Рапацкому.

— Что же это значитъ, Зузя? закричалъ родственникъ. — Развѣ у насъ тебѣ худо?

— Нѣтъ, мнѣ хорошо… отвѣтила та смущенно: — но у Рапацкаго я буду получать жалованье…

— Ну, если дѣло въ опредѣленномъ жалованьѣ, замѣтилъ родственникъ: — то я могу тебѣ давать сто пятьдесятъ рублей въ годъ.

— Очень тебѣ благодарна, дядя, но… я уже сговорилась съ Рапацкимъ.

Такъ какъ родственникъ ничего не отвѣтила, то Сусанна тихохонько вышла изъ комнаты. Тутъ Микулинскій разразился:

— Нечего сказать, благородно вы со мной поступили, закричалъ онъ. — Прилично ли интриговать между родственниками?.. Подумаешь, какую карьеру она сдѣлаетъ у васъ!..

— У васъ она была гувернанткою и ключницею, рѣзко отвѣтилъ Рапацкій.

— Ключницей!.. Она жила, какъ у себя дома! Она умерла бы съ голоду, еслибы мы ея не пріютили! Продала бы вещи за безцѣнокъ, еслибы я не устроилъ дѣла!

— Мало толку въ томъ, что вы продали вещи: денегъ вѣдь уже нѣтъ!

Послѣднее замѣчаніе окончательно взорвало Микулинскаго, который, забывъ всякое приличіе, вскочилъ и выбѣжалъ изъ комнаты, съ шумомъ захлопнувъ за собою дверь. Но Рапацкій этимъ нисколько не смутился. Онъ тотчасъ же сѣлъ въ экипажъ и поѣхалъ себѣ домой въ пріятномъ сознаніи, что сдѣлалъ доброе дѣло.

Теперь положеніе вдовы и ея сына измѣнилось кореннымъ образомъ. Микулинская осыпала ласками дорогую Зузю и Яся, которому Микулинскій хотѣлъ тотчасъ же сшить новое платье, обѣщая матери двѣсти рублей жалованья. Но Сусанна, несмотря на все свое смиреніе, оказалась стойкою. Очевидно, она не умѣла цѣнить родственную любовь. Послѣ четырехлѣтняго пребыванія въ этомъ домѣ, онъ казался ей невыносимымъ. Не было въ немъ ни одного угла, гдѣ она не плакала бы надъ собою или надъ сыномъ, не было комнаты, гдѣ бы она не видѣла кислой физіономіи Микулинской или мрачнаго взгляда ея супруга, не было мѣста въ саду или на дворѣ, гдѣ бы ея Ясь не бѣгалъ босикомъ. Вспомнила она капризы избалованныхъ дѣтей, нахальство прислуги, гостей, передъ которыми приходилось скрываться ей самой и сыну за неимѣніемъ приличнаго платья…

Поэтому напрасно Микулинская умоляла ее со слезами на глазахъ не покидать дома, напрасно дѣти въ теченіи нѣсколькихъ дней были настоящими ангелами, напрасно самъ Микулинскій поколотилъ двухъ служанокъ за грубость. Вдова заступилась за служанокъ, ласкала милыхъ дѣтей, а любезнымъ родителямъ оказывала массу услугъ. Но когда за ней пріѣхалъ экипажъ Рапацкаго, она рѣшилась ѣхать.

Убѣдившись въ этомъ, Микулинскій сказалъ на прощанье:

— Если хочешь, поѣзжай!.. Но мы больше другъ друга не знаемъ.

Собравъ свои пожитки, Сусанна сѣла въ экипажъ, заливаясь горькими слезами. Кучеръ усадилъ удивленнаго Яся. Никто не вышелъ изъ дому проститься, только изъ кухни выглянуло нѣсколько опечаленныхъ или злобно улыбавшихся лицъ. Когда экипажъ тронулся, дворовыя собаки, съ громкимъ лаемъ, проводили вдову до самыхъ полей. Она всегда ихъ кормила, а Ясь игралъ съ ними и никогда ихъ не билъ.

Супруги Рапацкіе, хотя и были чужими, а, можетъ быть, потому именно, что были чужими, оказались добрѣе, чѣмъ родственники. Рапацкая была худая, блѣдная и болѣзненная блондинка. Она любила читать романы и играть на фортепіано, а хозяйствомъ занималась такъ мало, что кухарка врядъ ли ее знала въ лицо. Рапацкій, приземистый, загорѣлый и краснощекій блондинъ, былъ во всѣхъ отношеніяхъ добрый малый. Онъ читалъ пропасть газетъ и сельскохозяйственныхъ журналовъ, но преимущественно зачитывался статьями, въ которыхъ сельскихъ хозяевъ упрекали за ихъ безпечность и невѣжество. Эти длинныя проповѣди окончательно сокрушили мягкосердаго Рапацкаго. Бія себя въ грудь, онъ громогласно признавался въ своей винѣ, съ удвоеннымъ рвеніемъ принимался за изученіе сельскохозяйственныхъ наукъ и такъ усердно предавался заботѣ о будущемъ днѣ, что не находилъ времени заглянуть въ овинъ или съѣздить на поля. Прежде, когда онъ еще не читалъ газетныхъ статей, онъ также не заглядывалъ въ овинъ и не выѣзжалъ на поля, но потому именно, что газетъ не читалъ.

Сосѣди называли его хозяиномъ-философомъ. И дѣйствительно, онъ былъ философомъ и, кромѣ того, весельчакомъ, любившимъ посмѣяться и разсказывать анекдотцы. Когда онъ узнавалъ новый анекдотъ, онъ разсказывалъ его сосѣдямъ, женѣ, гувернанткѣ и управляющему и, въ заключеніе, всегда спрашивалъ:

— А что, сударь, хорошо?..

— Конечно!.. отвѣчалъ собесѣдникъ.

— А вѣдь это я придумалъ!

Млынкевичъ, прикащикъ Рапацкаго, который считалъ своего хозяина верхомъ совершенства и донашивалъ его одежду, разсказывалъ, въ свою очередь, анекдотцы барина гуменщику, лѣсничему и писарю. Разсказавъ анекдотъ, онъ всегда прибавлялъ:

— А что, хорошо?.. Это вѣдь мы съ бариномъ придумали.

Въ обществѣ такихъ людей Сусаннѣ жилось недурно. Господа были добры, дѣти — милы… Бѣдная вдова и ея сынъ точно ожили.

Тотчасъ же послѣ пріѣзда вдовы, Рапацкій далъ ей рублей тридцать впередъ. На эти деньги мать съ сыномъ привели свой костюмъ въ порядокъ и, полные надеждъ, заняли свою комнату въ мезонинѣ.

Это была не комната, а игрушечка! Полъ былъ чистенькій, въ углу стояла печка, стѣны были бѣлыя и имѣли только тотъ недостатокъ, что пачкали платье. Одно окошко обросло дикимъ виноградомъ, а къ другому прилетали голуби на зовъ: гуль, гуль! Въ комнаткѣ было нѣсколько стульевъ, комодъ, шкафъ, широкая кровать для матери и раздвижная кроватка для сына — все было изъ краснаго дерева. Приходили двѣ кошечки, очень ласковыя: одна — мышинаго цвѣта, другая — бѣлая, наслѣдство, оставшееся отъ послѣдней гувернантки, старой дѣвы.

— Закотенила намъ всю окрестность эта Дыльская! говаривалъ Рапацкій, выжидая, не разсмѣется ли собесѣдникъ. И когда это случалось, онъ самодовольно прибавлялъ:

— А что, сударь, остроумно?.. Это я вѣдь придумалъ это словечко!..

Гувернантка была довольна хозяевами, и они тоже не могли жаловаться на нее. Оказалось, что Сусанна обладаетъ многими талантами. Она вскорѣ научила ключницу откармливать индѣекъ, которыя до того были худы, какъ щепки. Она умѣла искусно плоить оборки у бѣлыхъ юпокъ и прикалывать занавѣски не хуже обойщика, такъ что отъ сосѣдей не было отбою. Она умѣла играть много танцевъ на фортепіано, и безъ нея не обходился ни одинъ званый вечеръ. Обыкновенно ее приглашали въ качествѣ молодой вдовы, которой пора было бы пріискать себѣ мужа. Вдругъ, однако, ее усаживали, горячо цѣлуя, за фортепіано и она играла до самаго утра.

Въ домѣ Рапацкихъ вдова прожила три года. Время это было самымъ счастливымъ въ ея жизни.

III.
Ясь начинаетъ удивлять свою мать.

Ясь продолжалъ развиваться. Въ присутствіи гостей и съ дѣтьми Рапацкаго онъ былъ робокъ попрежнему. Но, наединѣ съ матерью, причинялъ ей не мало хлопотъ.

Ему было уже семь лѣтъ. Онъ искусно рвалъ себѣ молочные зубы при помощи нитки и дверной ручки и читалъ сносно — какъ вдругъ на него нашелъ странный стихъ. Началъ онъ ходить по комнатѣ большими шагами, какъ Рапацкій, и закладывалъ руки за спину, точь въ точь какъ Рапацкій, и, кромѣ того, разговаривалъ громко самъ съ собою, чего Рапацкій уже не дѣлалъ.

Вотъ что онъ говорилъ:

— Будетъ у меня басъ… будетъ у меня кнутъ… будетъ волчекъ… будетъ домъ…

Услыхавъ это, мать испугалась.

— Что ты выдумалъ, глупый?.. крикнула она.

— Точно не знаешь? отвѣтилъ онъ. — Вѣдь кнутъ дѣлается изъ палки и веревки, а волчекъ — такой круглый, съ дыркою…

— Да, да, понимаю… но къ чему ты объ этомъ говоришь?

На этотъ вопросъ Ясь не зналъ что отвѣтить. Въ сущности, его болтовня была первымъ проявленіемъ проснувшейся мысли. Мальчикъ учился читать но букварю, и тамъ, гдѣ другія дѣти находили только хаосъ черныхъ знаковъ и непонятныхъ звуковъ, онъ видѣлъ образы и предметы. Это упражненіе душевныхъ способностей доставляло ему большое удовольствіе, и поэтому онъ, не обращая вниманія на смущеніе матери, продолжалъ:

— Будетъ у меня кнутъ… будетъ волчекъ… будетъ…

Вдругъ онъ остановился и спросилъ:

— Мама, скажи мнѣ, что значитъ: таранъ?

На этотъ разъ мать осталась въ долгу съ отвѣтомъ.

— Изъ дерева это или изъ чего-нибудь другого?

— Ахъ, отстань!.. Не надоѣдай мнѣ!

У Яся воображеніе было сильно развито. Однажды онъ услыхалъ отъ работниковъ, что во время полнолунія на лунѣ видѣнъ мужикъ, который накладываетъ вилою навозъ. Съ тѣхъ поръ онъ часто лежалъ вечеромъ на землѣ, пристально глядя на луну. Чего только онъ не видѣлъ? То ему казалось, что луна, точно колесо, катится по облакамъ, то ему чудилось, что подъ озеромъ есть другая луна и другое небо, то онъ видѣлъ, что надъ водою и полями носятся какія-то громадныя привидѣнія, въ длинныхъ развѣвающихся платьяхъ… Но мужика на лунѣ онъ увидѣлъ только въ концѣ лѣта.

Какъ-то разъ вечеромъ, Рапацкіе, гуляя въ саду, услыхали дѣтскій крикъ:

— Эй, мужичекъ!

Заинтересованные этимъ крикомъ, они направились въ ту сторону и увидѣли Яся, глядѣвшаго на луну и кричавшаго, что было мочи:

— Мужичекъ, эй, мужичекъ!

Напрасно они, однако, добивались узнать у него, что это значитъ? Мальчикъ убѣжалъ сильно смущенный и только впослѣдствіи сказалъ матери:

— Видишь, мама, я хотѣлъ у него спросить, каково тамъ на лунѣ?

Мать вздохнула.

Въ другой разъ онъ спросилъ:

— Отчего я хожу, а кукла, у которой тоже есть ноги и которая на меня похожа, не ходитъ?

— Оттого, дитя, что у тебя есть душа, а у куклы ея нѣтъ.

— А что это душа?

Мать задумалась и, вспомнивъ катехизисъ, отвѣтила:

— Душа — это то, что въ тебѣ мыслитъ и тобою управляетъ…

— Вѣдь я самъ думаю, а вовсе не душа!

Вообще, Ясь былъ очень способный мальчикъ. Когда ему было девять лѣтъ отъ роду, онъ уже отлично дѣлалъ сабли изъ дерева для сына Рапацкаго и лодки изъ сосновой коры для его дочерей. Онъ зналъ устройство мельницы, лѣсопилки и стѣнныхъ часовъ. Одного онъ только понять не могъ, почему одна стрѣлка двигается скорѣе, чѣмъ другая.

Въ ариѳметикѣ онъ дѣлалъ удивительные успѣхи. Онъ придумалъ даже особый способъ рѣшать задачи первыхъ четырехъ дѣйствій при помощи бобовъ и этимъ путемъ научилъ сына Рапацкаго, Ося, неслыханно трудной вещи, именно: табличкѣ умноженія. Съ тѣхъ поръ, когда остальныя дѣти не могли чего-нибудь понять, Сусанна объясняла Ясю, а онъ уже, съ своей стороны, разъяснялъ дѣло остальнымъ при помощи примѣровъ, отличавшихся ясностью и простотою.

Поэтому Рапацкій нерѣдко говаривалъ Ясю:

— Мальчикъ, ты будешь великимъ человѣкомъ!

Изъ всѣхъ дѣтей Ясь особенно любилъ Антосю. Объяснялось это тѣмъ, что оба они занимали самое скромное положеніе: Ясь — какъ сынъ гувернантки, а Антося — какъ ребенокъ, котораго родители баловали менѣе другихъ.

Однажды они вели между собою слѣдующій разговоръ:

— Чѣмъ бы ты хотѣла быть? спросилъ Ясь.

— Я хотѣла бы быть Маней!… отвѣтила Антося. — А ты чѣмъ?

— А я… извощикомъ!

Маня была сестрою Антоси, наиболѣе любимою матерью; а Ясь, играя съ Осею, всегда исполнялъ обязанности лошади. Обстоятельства эти объясняли желанія дѣтей.

Ясь доставлялъ много развлеченій Антосѣ. Однажды онъ сдѣлалъ даже люльку для ея куклы; къ несчастію, однако, кукла была въ поларшина длиною, а люлька всего въ нѣсколько дюймовъ.

— Надо ее сломать! сказалъ опечаленный Ясь, взявъ люльку.

— Зачѣмъ? вскричала Антося. — Вѣдь кукла можетъ имѣть ребенка.

— Въ самомъ дѣлѣ!

Дѣйствительно, на другой день, при содѣйствіи горничной, родился ребенокъ, состоявшій изъ ваты и тряпокъ. Ясь долго его разглядывалъ.

— Что это такое? спросилъ онъ, указывая на одну половину тѣла новорожденнаго.

— Это голова!

— А гдѣ руки?

— У нея нѣтъ рукъ, а только рубашка.

Принесли люльку; но оказалось, что голова у ребенка слишкомъ велика. Такъ какъ Ясь опять опечалился, то Антося предложила ему нарисовать куклѣ носъ и глаза, что тотъ и исполнилъ, высунувъ языкъ и вертя имъ во всѣ стороны.

Дружба дѣтей была такъ велика, что Ясь рѣшился даже подѣлиться съ Антосею одною очень важною тайною.

— Пойдемъ, сказалъ онъ ей: — я покажу тебѣ гнѣздо.

— Гнѣздо! сказала она, хлопая въ ладоши.

— Но ты никому не скажешь? спросилъ онъ торжественно.

— Никому, ей-Богу, никому!

Они пошли въ садъ. Капли росы покрывали листья, играя всѣми цвѣтами радуги. Въ воздухѣ разливался упоительный запахъ; птицы распѣвали на всѣ лады, а по временамъ слышалось жужжаніе пчелы или чириканіе сверчка.

— А это настоящее гнѣздо? спрашивала дѣвочка съ любопытствомъ.

— Конечно.

— И маленькія птички есть?

— А то какъ же!.. Конечно!

Въ одномъ изъ кустовъ что-то зашелестѣло.

— Не тутъ ли? допытывалась Антося. — Можетъ быть, ты забылъ.

Вмѣсто отвѣта, Ясь съ достоинствомъ покачалъ головой.

Они дошли до самаго конца сада. Тутъ Ясь остановился, сталъ на колѣни, осторожно раздвинулъ вѣтки и шепнулъ:

— Тише!

Антося наклонила голову и приложила палецъ къ губамъ.

— Видишь? спросилъ Ясь.

— Вижу, отвѣтила дѣвочка: — но не знаю, гдѣ…

Ясь указалъ пальцемъ.

— Ахъ! вырвалось у нея.

Въ двухъ шагахъ отъ нея лежало на землѣ сѣрое гнѣздо, круглое и гладкое, точно выточенное. Середина его была наполнена конскимъ волосомъ и пухомъ, и тутъ же лежалъ птенчикъ. Былъ онъ голый и красный, глаза у него были закрыты, но выпуклые и большіе, и еще больше у него былъ животикъ. Услыхавъ шумъ, онъ поднялъ головку и раскрылъ желтый свой клювъ такъ широко, какъ будто хотѣлъ проглотить Антосю.

— Хочетъ ѣсть! замѣтилъ Ясь.

Въ эту минуту прилетѣла мать и усѣлась надъ головами дѣтей. Она нѣсколько разъ повертѣла хвостикомъ, посмотрѣла на дѣтей сперва правымъ глазомъ, потомъ лѣвымъ и, наконецъ, стала жалобно пищать.

— Уйдемъ, сказалъ Ясь. — Мать прилетѣла кормить его.

Антося вернулась домой въ глубокой задумчивости, а нѣсколько часовъ спустя, она спросила:

— Послушай, Ясь! Нельзя ли показать гнѣздо Манѣ?

— Нѣтъ, нѣтъ!

— И Осѣ также нельзя?

— Конечно, нѣтъ! Ося сейчасъ испортитъ его.

Антося, дѣйствительно, не выболтала тайны, но, къ несчастію, она рѣшила взять птичку подъ свое покровительство. Никому не говоря ни слова, она вечеромъ взяла съ собою горсточку крошекъ и щедро накормила ими своего голенькаго питомца. Когда дѣти на другое утро пришли его провѣдать, они убѣдились, что онъ умеръ.

— Ахъ, Антося! закричалъ Ясь. — Это навѣрно ты сдѣлала.

Дѣвочка залилась слезами.

Ясь взялъ въ руку птичку, которая оказалась вся въ морщинахъ и уже холодная, и шепнулъ:

— Чѣмъ ты предъ нами провинилась, бѣдненькая!..

На глазахъ у него навернулись слезы.

— Не говори такъ, Ясь! упрашивала его дѣвочка, а потомъ быстро прибавила:

— Но мы устроимъ ей похороны…

— Легче ей будетъ, что ли, отъ этого?

— Я уложу ее въ люльку, которую ты мнѣ подарилъ для куклы, а ты сдѣлаешь ей крестикъ…

— Перестань! прервалъ ее Ясь. — Подумай лучше о томъ, какое у насъ горе.

— Да вѣдь никто не знаетъ.

— Какъ бы не такъ! Богъ все знаетъ и еще накажетъ меня за то, что я показалъ тебѣ гнѣздо…

Дѣти вернулись домой очень серьёзныя. Ясю постоянно мерещилось, что кто-то за нимъ ходитъ, а Антосѣ казалось, что у всѣхъ нахмуренныя и сердитыя лица. Она не могла справиться съ своимъ горемъ и разсказала свою тайну Манѣ. Та, въ свою очередь, передала ее Осѣ, который, громко смѣясь, разсказалъ дѣло въ присутствіи всей семьи. Рапацкій, узнавъ, въ чемъ дѣло, поднялъ страшный шумъ, сталъ топать ногами, велѣлъ принести топоръ, чтобы отрубить головы Ясю и Антосѣ, но, въ концѣ концовъ, поставилъ ихъ только въ уголъ.

IV.
Ясь съ матерью ѣдутъ обзавестись собственнымъ хозяйствомъ.

За дождикомъ слѣдуетъ вёдро, за ночью — день, за горемъ — радость, за трудомъ — отдыхъ. Поэтому, дружище, радуйся, когда у тебя бываетъ горе: это — вѣрный знакъ, что вскорѣ тебѣ будетъ хорошо. Печалься скорѣе, когда ты вполнѣ счастливъ, потому что на свѣтѣ нѣтъ ничего вѣчнаго!

Сусанна была слишкомъ долго счастлива. Поэтому счастіе ей измѣнило.

Хозяйственная система Рапацкаго, вычитанная имъ изъ передовыхъ статей, дала печальные результаты. Долги росли, доходы уменьшались, пока, наконецъ, почтенный весельчакъ, чтобы удовлетворить кредиторовъ и оставить дѣтямъ незапятнанное имя, продалъ свое большое имѣніе и взялъ въ аренду маленькое, десятинъ въ 40.

Печальные то были дни, когда начали выносить все движимое достояніе изъ старой усадьбы, выстроенной еще дѣдами Рапацкаго. Сперва опустѣла гостинная, потомъ Рапацкій выплатилъ своей гувернанткѣ слѣдовавшее ей жалованье и сталъ ее упрашивать, чтобы она взяла съ собою кадку масла и немного муки и крупы.

О, еслибы вы знали, какъ у бѣдной женщины сжималось сердце, когда она принимала эти послѣдніе печальные подарки!..

Наконецъ, уѣхалъ послѣдній возъ. За нимъ послѣдовали два быка, не перестававшіе жевать, и дворовыя собаки, изъ которыхъ одна ни за что не хотѣла уйти, такъ что ее пришлось уложить въ мѣшокъ. Въ усадьбѣ появились чужіе люди, а къ крыльцу подъѣхали большая колымага и бричка. Не переставая прощаться, семейство Рапацкихъ стало усаживаться. Ося вскочилъ на козлы, три дѣвочки усѣлись на передней скамеечкѣ, а противъ нихъ заняли мѣста Рапацкій и его супруга, которая держала въ рукахъ второй томъ только-что вышедшаго, еще не дочитаннаго романа.

Въ бричкѣ усѣлись Сусанна съ Ясемъ.

Когда кучеръ щелкнулъ бичемъ и лошади тронули, Рапацкій вдругъ закричалъ:

— Постой!..

Онъ выскочилъ изъ колымаги и побѣжалъ въ пустой домъ. Затѣмъ онъ показался въ кабинетѣ, въ дѣтской, въ гостинной… казалось, что онъ чего-то искалъ; быть можетъ, счастія, которое онъ утратилъ?.. Люди, стоявшіе у окна, слышали, что онъ что-то говорилъ; можетъ быть, почтенный шляхтичъ просилъ души своихъ предковъ переселиться вмѣстѣ съ нимъ изъ помѣщичьей усадьбы подъ соломенную крышу арендаторской избы.

Рапацкому, между тѣмъ, казалось, что изъ обнаженныхъ стѣнъ выростаютъ руки, чтобы благословить его и обнять на прощаніе. Нѣтъ, ему отсюда не вырваться, лучше умереть на мѣстѣ!.. Но онъ вспомнилъ о дѣтяхъ; поэтому вернулся къ колымагѣ и приказалъ кучеру ѣхать.

Верстъ пять бричка ѣхала вслѣдъ за колымагой. Такъ все общество доѣхало до каменной, полуразвалившейся часовни. Здѣсь дорога развѣтвлялась на двѣ, изъ которыхъ одна вела къ варшавскому шоссе.

Колымага остановилась, и въ одномъ изъ ея оконъ показалось круглое лицо Рапацкаго.

— Гопъ! гопъ! крикнулъ онъ. — Дай вамъ Богъ счастія!

— И вамъ также! отвѣтила вдова.

Въ колымагѣ засуетились. Вдругъ изъ нея вылѣзъ Рапацкій и подошелъ къ бричкѣ.

— Дорогая моя! сказалъ онъ, обнимая вдову. — Да благословитъ васъ Богъ! А если вамъ будетъ ужь очень худо, то возвращайтесь къ намъ. Найдется хотя сухой кусокъ хлѣба для всѣхъ.

Потомъ онъ обратился къ Ясю:

— А ты, мальчуганъ, учись и слушайся матери… Если ты станешь когда нибудь большимъ человѣкомъ, то дай мнѣ у себя мѣсто дворника. Ты меня тогда будешь держать въ углу подъ лѣстницей, куда я тебя, въ свое время, ставилъ… А что, хорошо сказано?

При этихъ словахъ онъ громко смѣялся, но, въ тоже время, по загорѣлому и запыленному лицу его катились слезы. Между тѣмъ, въ колымагѣ Маня жаловалась, что ей не хорошо сидѣть, Ося просилъ кучера, чтобы онъ далъ ему подержать возжи, Антося, всхлипывая, смотрѣла на бричку, а Рапацкая, держа на колѣняхъ второй томъ начатаго романа, прижмурила впалые глаза и съ блаженною улыбкою размышляла о томъ, что станетъ дѣлать Эрнестъ послѣ того, какъ ему Люція измѣнила.

Наконецъ, колымага поѣхала направо, а бричка налѣво. Вдова и Ясь слѣдили глазами за уѣзжавшими, которыхъ постепенно все болѣе покрывало облако пыли. Потомъ пыль исчезла вмѣстѣ съ колымагой, и вдова съ сыномъ остались одни, имѣя вокругъ себя поля, покрытыя засохшимъ жнивомъ и паутинами, а надъ собою милосердаго Бога, безъ воли котораго не разрывается ни паутина, ни еще болѣе тонкая нить человѣческаго счастія.

V.
Что случилось въ Варшавѣ.

Сусанна ѣхала въ Варшаву, полная надеждъ. Въ теченіи семилѣтняго своего пребыванія въ провинціи, она забыла о прежнихъ своихъ страданіяхъ. Городъ представлялся ей въ розовомъ свѣтѣ. Она была увѣрена, что добрые люди ей помогутъ, когда она опишетъ имъ свое положеніе и разскажетъ о замѣчательныхъ способностяхъ Яся. При содѣйствіи пока еще неизвѣстныхъ покровителей, она намѣревалась открыть магазинъ. Такъ какъ дѣла ея непремѣнно должны были пойти хорошо, то она разсчитывала пригласить наилучшихъ учителей для Яся, который, современемъ, несомнѣнно станетъ извѣстнымъ инженеромъ, составитъ себѣ большое состояніе и проч. и проч.

Предаваясь такимъ мечтамъ, бѣдная мать посматривала всю дорогу на розовое личико и полуоткрытый ротъ мальчугана, и нѣжная улыбка озаряла ея лицо. Но какъ только она пріѣхала въ Варшаву, тотчасъ же начались разочарованія. Прежніе знакомые, успѣвшіе нажить себѣ состояніе, съ трудомъ вспоминали ея фамилію, съ ледяною, хотя и вѣжливою улыбкою выслушивали ея планы, но за то широко распространялись о своихъ заботахъ и о лицахъ, находившихся на ихъ попеченіи. Извѣстные всей странѣ филантропы были постоянно больны или заняты, а тѣ, которые обѣщали ей помощь, ускользали изъ ея рукъ, точно змѣи.

Въ концѣ-концовъ, бѣдной вдовѣ удалось найти нѣсколько семействъ, которыя согласились давать ей работу. Но хлѣбъ швеи труденъ. Чтобы заработать рубль, нужно было, не вставая, сидѣть у стола или за швейной машинкой почти весь день. Тѣмъ не менѣе, вдова не теряла надежды и все работала, утѣшаясь мыслью, что вотъ-вотъ ей удастся сдѣлать сбереженіе и пригласить хорошихъ учителей для Яся. Между тѣмъ, мальчикъ съ утра до вечера писалъ, учился и читалъ при монотонномъ шумѣ машины, а нерѣдко и засыпалъ подъ этотъ шумъ, который то ослабѣвалъ, то опять усиливался, пока, наконецъ, совсѣмъ не затихнетъ. Тогда удивленный Ясь просыпался и видѣлъ мать прй свѣтѣ догоравшей лампы и первыхъ лучахъ занимавшагося дня. Она сидѣла одѣтою, съ закрытыми глазами, низко наклонивъ голову. Руки ея безсильно опустились, дышала она ускоренно, а на щекахъ виднѣлся лихорадочный румянецъ.

— Мама, отчего ты не спишь? спрашивалъ Ясь.

Она просыпалась и отвѣчала съ улыбкою:

— Мнѣ еще что-то не хочется…

Онѣмѣвшія ея руки опять принимались за прерванную работу; отяжелѣвшія ноги опять приходили въ движеніе. Но черезъ нѣсколько минутъ на нее снова находило изнеможеніе, побѣждавшее грозный призракъ нищеты и заглушавшее голосъ ребенка.

Чѣмъ усерднѣе она работала, чѣмъ дольше сидѣла ночью, тѣмъ скуднѣе становился заработокъ. Иногда ей приходилось довольствоваться на цѣлую недѣлю однимъ рублемъ. Въ эти дни она, кромѣ молока, которое она пила вмѣстѣ съ Ясемъ за завтракомъ, и тарелки супа за обѣдомъ, ничего другого не ѣла. По временамъ ей за обѣдомъ страшно хотѣлось съѣсть кусочекъ мяса. Ей казалось, что вилка сама тянется къ мясу. Но она сдерживалась.

— Отчего, мама, ты не ѣшь мяса? спрашивалъ Ясь.

— Не хочется! отвѣчала та. — Оно, должно быть, твердое и невкусное.

— Вовсе нѣтъ, оно очень вкусное. Слышишь, какъ оно хорошо пахнетъ?

Она слышала аппетитный запахъ, но не ѣла. На другой день та же порція, подогрѣтая и безъ супа и зелени, доставалась Ясю, а мать довольствовалась кускомъ хлѣба.

Видя это, Ясь не дотрогивался до пищи и печально спрашивалъ:

— Отчего, мама, ты сегодня не обѣдаешь?

— Пощусь, дитя мое.

А потомъ она прибавляла, улыбаясь:

— Не для того человѣкъ живетъ, чтобы ѣсть, а ѣстъ для того, чтобы жить.

Съ тѣхъ поръ Ясь все чаще слышалъ эту поговорку, а вдова все худѣла и теряла силы. Однажды вечеромъ, съ ней случилось головокруженіе, и она слегла.

На другой день симптомы болѣзни усилились, и вдова не въ состояніи была встать. Къ счастью, въ этотъ день ей одна изъ заказчицъ прислала нѣсколько рублей. На эти деньги она кормила Яся и поденщицу, старуху Мацѣёву, почти въ теченіи двухъ недѣль. Сама она питалась чаемъ и водою.

Болѣзнь ее менѣе тревожила, чѣмъ можно было ожидать. Вслѣдствіе сильнаго жара, вдова чувствовала себя съ каждымъ днемъ бодрѣе и твердила, что она «завтра» встанетъ.

— У меня столько работы, повторяла она: — когда это я ее кончу!

На самомъ же дѣлѣ, никакой работы не было.

Въ одно утро Мацѣёва, по обыкновенію, спросила денегъ, чтобы пойти на рынокъ. Больная достала кошелекъ изъ-подъ подушки и стала въ немъ усердно искать денегъ. Она поднесла его къ самымъ глазамъ и, удивленная, вытрясла его на одѣяло, но въ немъ ничего не оказалось.

Вдругъ она ударила себя по лбу рукою и, смѣясь, воскликнула:

— Ахъ, какая же я дура! Вѣдь Рапацкій взялъ у меня эти десять рублей, чтобы ихъ размѣнять.

— Рапацкаго здѣсь не было, сказалъ Ясь испуганно.

Вдова улыбнулась и махнула рукою.

— Мацѣёва, что съ мамой? спросилъ встревоженный Ясь.

— Дуритъ. Такія «планиды» находятъ на человѣка, отвѣтила старуха и ушла.

Мальчикъ, рыдая, кинулся къ матери.

— Мама, дорогая моя мамочка! кричалъ онъ, цѣлуя ея руки. — Ты такъ больна!

Вдова, продолжая улыбаться, пожала плечами.

— Это тебѣ только такъ кажется! Мнѣ немного нездоровилось, но бульонъ меня подкрѣпилъ. Дай мнѣ пить!

Ясь подалъ ей стаканъ воды.

— Съ какимъ это сокомъ? Вѣроятно, съ лимоннымъ… Гуль, гуль, голубочки!

Стаканъ съ недопитою водою упалъ на полъ.

Между тѣмъ, Мацѣёва, бесѣдуя съ дворникомъ, разсказала, что швея захворала отъ голода и что въ домѣ нѣтъ ни куска хлѣба. Дворникъ, въ свою очередь, передалъ это одному изъ лакеевъ, а лакей — служанкѣ господъ Жилинскихъ, людей богатыхъ и сострадательныхъ. Господа никакъ не могли допустить, чтобы человѣкъ, живущій съ ними подъ одною крышею, умеръ съ голоду; поэтому они составили маленькій семейный совѣтъ и рѣшили придти вдовѣ на помощь.

Такимъ образомъ случилось, что спустя нѣсколько часовъ по уходѣ Мацѣёвой, когда Ясь, въ отчаяніи, стоя на колѣняхъ у постели матери, взывалъ къ Богу о спасеніи, дверь отворилась и въ комнату вошелъ какой-то почтенный господинъ, вмѣстѣ со старухой. Незнакомецъ успокоилъ удивленнаго Яся, освидѣтельствовалъ больную, прописалъ рецептъ и отдалъ его Мацѣёвой. Вслѣдъ затѣмъ принесли обѣдъ для Яся и лекарство для больной. Мацѣёвой дано было приказаніе не отходить отъ больной. На другой день опять пришелъ незнакомецъ, а потомъ опять появились обѣдъ и лекарство.

Ясь не спрашивалъ, кто все это присылаетъ: онъ зналъ, что это присылаетъ Богъ, который внялъ молитвѣ сироты. Хотя мать и потеряла окончательно сознаніе, но мальчикъ успокоился.

Однажды онъ проснулся очень рано, тотчасъ же послѣ восхода солнца. Истомленная Мацѣёва спала, свернувшись въ клубокъ, на сундукѣ. Ясь на цыпочкахъ приблизился къ больной и вотъ что онъ увидѣлъ: мать его лежала на половину раскрытая; черныя, какъ уголь, губы ея были сжаты, а руки судорожно протянуты надъ головою, съ сжатыми кулаками…

При страшномъ этомъ видѣ, Ясь почувствовалъ въ тѣлѣ какую-то странную теплоту, затѣмъ шумъ въ ушахъ и, не испустивъ крика, онъ упалъ безъ чувствъ на полъ…

VI.
Типъ почтеннаго человѣка.

Жилинскій, приличный брюнетъ средняго возраста, былъ человѣкъ достаточный. Онъ со своего капитала, помѣщеннаго въ фондахъ, имѣлъ такой значительный доходъ, что могъ вполнѣ прилично содержать семью, доставлять себѣ разныя удовольствія, помогать бѣднымъ да еще и откладывать кое-что.

Жизнь Жилинскаго текла безмятежно въ обществѣ жены — хорошенькой и веселой блондинки — и двухъ сыновей, Эди и Тади, которые перешли уже во второй классъ. Дурныхъ страстей у него не было никакихъ, а потребности его (понятно, въ границахъ хорошаго тона) были очень умѣренны.

Узнавъ о печальномъ положеніи вдовы, онъ тотчасъ же ей помогъ, рѣшивъ въ душѣ, что онъ долженъ вполнѣ обезпечить ея существованіе. Но такъ какъ вдова умерла, то онъ почелъ своимъ долгомъ пріютить у себя Яся. Въ этотъ моментъ онъ готовъ былъ скорѣе лишиться половины своего состоянія, чѣмъ допустить, чтобы милый, но несчастный мальчикъ остался безъ хлѣба и крова.

Поэтому, уже въ день смерти Сусанны, Ясь поселился въ квартирѣ своего благодѣтеля. Самъ Жилинскій хлопоталъ о похоронахъ, его супруга обшивала куртку Яся бѣлою траурною тесьмою, а сыновья его устанавливали въ своей комнаткѣ его сундучекъ и кровать.

Когда Ясь, вмѣстѣ со всѣмъ семействомъ, вернулся съ похоронъ, Жилинскій ему сказалъ:

— Дитя мое! Богъ тебя, правда, тяжело испыталъ, но Онъ тебя не покинулъ. Ты потерялъ любимую мать, но обрѣлъ въ насъ новую семью.

При этихъ словахъ сиротка закрылъ лицо руками и громко зарыдалъ. Тогда Жилинскій всталъ съ кресла и, поцѣловавъ мальчика въ лобъ, торжественно произнесъ слѣдующія слова:

— Ясь! Ты будешь моимъ сыномъ.

Затѣмъ къ сироткѣ подошла Жилинская, въ свою очередь поцѣловала его и повторила за мужемъ:

— Ясь! Ты будешь и моимъ сыномъ.

Присутствовавшіе при этомъ Эдя и Тадя также по очереди подошли къ сиротѣ и, цѣлуя его въ обѣ щеки, сказали одинъ за другимъ:

— Ясь! Ты будешь нашимъ братомъ.

Трогательная эта сцена произвела странное впечатлѣніе на Яся. При первомъ поцѣлуѣ онъ хотѣлъ броситься въ ноги Жилинскому, при второмъ онъ точно удивился, при третьемъ же онъ вдругъ пересталъ плакать. Сердце и легкія сжались у него такъ болѣзненно, что у него не хватало дыханія.

Совершивъ церемонію усыновленія, супруги Жилинскіе взглянули другъ на друга съ восторгомъ, а сыновья ихъ — съ гордостью. Но такъ какъ Эдя и Тадя были дѣти благовоспитаиныя, то они молчали, однако убѣжденныя, что въ ихъ жизни случилось торжественное событіе.

Какъ родные братья, они нерѣдко ссорились, а иногда и дрались. Но они инстинктивно чувствовали, что между ними и ихъ новымъ братомъ существуетъ большая разница. Поэтому, хотя они другъ къ другу не относились съ большимъ почтеніемъ, но къ новому своему брату они проявляли необычайную вѣжливость. За чаемъ, къ великому удовольствію родителей, они соперничали въ оказываніи ему услугъ, а когда онъ ложился спать, то они хотѣли его раздѣть и сложить его платье на стулѣ, что каждый изъ нихъ даже лично для себя дѣлалъ весьма неохотно.

Въ двѣнадцатомъ часу, когда супруги Жилинскіе собирались уже лечь спать, въ дѣтской послышался сдавленный крикъ:

— Мама! О, мама!

Услыхавъ этотъ крикъ, Жилинская выбѣжала изъ спальни, а ея супругъ изъ кабинета. Они столкнулись въ корридорѣ.

— Кто это кричалъ? Не Эдя ли, или Тадя? спросила съ безпокойствомъ Жилинская.

— Нѣтъ… Это тотъ… Ясь, отвѣтилъ ея мужъ.

— Ахъ, онъ!..

— Онъ вѣдь тоже нашъ! замѣтилъ добродушно Жилинскій.

Жена нѣжно взглянула на него и, обнявъ его, прислонила красивую свою головку къ его плечу и шепнула:

— Какой ты добрый! Какой ты благородный!

Странно, однако! Это восклицаніе, преисполненное восторга, какъ будто вызвало въ душѣ Жилинскаго какую-то неловкость. Ему было бы пріятнѣе, если бы жена не вспомнила объ его благородствѣ. Это чувство неловкости онъ приписалъ утомленію и желанію отдохнуть. Но въ слѣдующіе дни оно только еще усилилось. Домъ его постоянно былъ наполненъ гостями, которые съ любопытствомъ смотрѣли на Яся и постоянно просили разсказать имъ его исторію. Узнавъ объ усыновленіи сироты, гости начали превозносить до небесъ благородство Жилинскаго и его жены.

— Конечно, вы опредѣлите его въ школу? спросила одна изъ дамъ.

— Но вы не сдѣлаете его участникомъ въ наслѣдствѣ; вы этимъ обидѣли бы собственныхъ дѣтей! остерегала какая-то родственница.

Жилинскій слушалъ, молчалъ, но его бросало въ потъ, особенно, когда жена, въ интимномъ кружкѣ, разсказывала трогательную сцену усыновленія.

По прошествіи нѣсколькихъ недѣль, разъ какъ-то зашелъ домашній врачъ, который замѣтилъ, что въ дѣтской слишкомъ тѣсно и что одного изъ мальчиковъ слѣдуетъ помѣстить въ другой комнатѣ. Въ первую минуту Жилинскій хотѣлъ перевести въ уборную Эдю. Но такъ какъ наступило время экзаменовъ и братья должны были заниматься вмѣстѣ, то переведенъ былъ Ясь. Для него перемѣна комнаты была истиннымъ счастіемъ. Теперь онъ могъ проводить большую часть дня вдали отъ людей, къ которымъ онъ чувствовалъ благодарность и большое уваженіе, но которые ему внушали робость и даже страхъ. Онъ не умѣлъ сидѣть на изящныхъ стульяхъ, ходить по гладкому паркету, часто спотыкался на коврахъ, иногда ронялъ или даже разбивалъ какую нибудь вещь. Прислуга не знала какъ съ нимъ обращаться, а онъ — какъ называть своихъ благодѣтелей. Постоянные гости его устрашали, а за столомъ онъ терялъ аппетитъ. Словомъ, бѣдный сиротка, котораго всѣ ласкали, чувствовалъ, что его что-то давило, и онъ становился все болѣе робкимъ и дикимъ. А супруги Жилинскіе удивлялись, что мальчикъ его лѣтъ можетъ быть такимъ разсѣяннымъ и мрачнымъ и что не было возможности давать ему малѣйшее порученіе.

Однажды къ Жилинскому зашелъ его знакомый, человѣкъ, отличавшійся пессимистическими взглядами на міръ и людей.

— Что я слышу! вскричалъ гость. — Богъ послалъ тебѣ третьяго сына.

— Да, да! отвѣтилъ, нехотя улыбаясь, Жилинскій.

— Въ городѣ говорятъ, что мальчикъ очень красивый и похожъ на тебя…

Жилинскій разсердился.

— Ты могъ бы не повторять городскихъ сплетенъ! отвѣтилъ онъ.

Наступило молчаніе; гость закурилъ сигару и продолжалъ:

— Состраданіе — хорошая вещь; но не слѣдуетъ впадать въ крайность. Что ты взялъ мальчика къ себѣ, это — доброе дѣло; но не слѣдуетъ его баловать. Онъ, чего добраго, забудетъ, что онъ — сирота и что самъ долженъ стоять за себя.

— Что же мнѣ дѣлать? спросилъ Жилинскій.

— Отдать его въ ученье! отвѣтилъ гость. — Если хочешь, я тебѣ рекомендую отличнаго портнаго.

Мысль эта, несмотря на форму, въ которой она была предложена, понравилась Жилинскому. Вечеромъ онъ сказалъ женѣ:

— Знаешь, Маня, что намъ слѣдовало бы подумать о будущности нашего воспитанника.

— Конечно, коротко отвѣтила та.

— Онъ бѣденъ: отъ продажи имущества его матери мы выручили всего двадцать рублей съ небольшимъ… Съ другой стороны, край нуждается въ способныхъ ремесленникахъ…

Жилинская даже захлопала въ ладоши.

— Отличная мысль! вскричала она.

— Мы отдадимъ его, продолжалъ мужъ: — къ почтенному человѣку, наймемъ ему учителя, а въ праздники будемъ брать его къ себѣ. Мальчуганъ остепенится, а когда онъ подростетъ, мы устроимъ ему мастерскую…

— Великолѣпно!.. Превосходно!.. поддакивала жена.

— Какъ пріятно намъ будетъ впослѣдствіи сознаніе, что мы дали обществу полезнаго члена…

— Конечно, конечно!..

— Но, прибавилъ Жилинскій: — Ясь еще молодъ, и онъ долженъ еще нѣкоторое время остаться у насъ.

Жилинская, ничего не отвѣтивъ на это, спросила спустя минуту:

— А кому ты отдашь его въ ученье?

— Портному, по всей вѣроятности.

Супруги пристально взглянули другъ на друга. Жилинскій зналъ, что портной, въ глазахъ его жены, занимаетъ чуть ли не послѣднюю ступень въ общественной іерархіи, а Жилинская въ эту минуту вспомнила трогательную сцену усыновленія. Оба они, однако, промолчали и съ этой минуты избѣгали говорить объ Ясѣ.

Случилось въ это время, что одна изъ газетъ стала усиленно агитировать въ пользу устройства мастерской для женщинъ. Сердце Жилинскаго, какъ бомба, было начинено готовностью къ жертвамъ и новымъ благороднымъ подвигамъ. Легко понять, что статьи о мастерской для женщинъ разъиграли роль фитиля и что сердце жилинскаго вспыхнуло. Съ этой минуты нашъ почтенный филантропъ не думалъ ни о чемъ другомъ, какъ только, о мастерскихъ для женщинъ. Онъ немедленно вступилъ въ переписку съ подобными учрежденіями на западѣ, по цѣлымъ днямъ составлялъ уставъ мастерской, дѣлалъ визиты вліятельнымъ особамъ и устраивалъ у себя засѣданія для обсужденія этого важнаго вопроса.

Новая мысль до того поглотила его, что онъ нисколько не опечалился даже, когда узналъ, что одинъ изъ его сыновей наврядъ ли будетъ переведенъ въ слѣдующій классъ. Услыхавъ объ этомъ отъ жены, онъ пожалъ плечами и, съ своей стороны, сообщилъ ей, что онъ жертвуетъ двѣ тысячи рублей на устройство мастерской.

Въ это памятное время Жилинскій замѣтно сталъ охладѣвать къ Ясю. Мальчикъ ему надоѣлъ, во-первыхъ, потому что, думая объ обезпеченіи судьбы трехъ милліоновъ женщинъ, Жилинскій не могъ же, въ самомъ дѣлѣ, заботиться объ одномъ какомъ-то мальчуганѣ; во-вторыхъ, потому, что Жилинская все-таки иногда спрашивала: что же будетъ съ Ясемъ? прерывая этимъ вопросомъ потокъ обширныхъ плановъ своего супруга; въ-третьихъ, потому, что видъ Яся служилъ ему вѣчнымъ укоромъ. Мальчикъ постоянно чего-то боялся, всѣхъ избѣгалъ и всѣмъ хотѣлъ прислуживаться, но принимался за это очень неловко… Жилинскій былъ очень благодаренъ женѣ, когда Ясь не приходилъ къ обѣду или къ чаю. Когда же онъ встрѣчался съ нимъ, ему постоянно вспоминалась несчастная сцена усыновленія:

— Ясь, ты будешь моимъ сыномъ!

— Ясь, ты будешь нашимъ братомъ!

Положеніе Яся, между тѣмъ, было отчаянное. Онъ по цѣлымъ днямъ ничего не дѣлалъ, а играть съ сыновьями Жилинскаго не рѣшался. Онъ охотно согласился бы чистить сапоги своимъ «братьямъ», но этого никогда бы не допустили. Микулинскій оставилъ по себѣ въ душѣ мальчика очень непріятное воспоминаніе; но теперь онъ сожалѣлъ о немъ. Тамъ онъ бѣгалъ босикомъ, но бѣгалъ гдѣ ему вздумается. Микулинскій его билъ, но за то мать его цѣловала. Было съ кѣмъ играть: въ худшемъ случаѣ съ собаками. А тутъ и собакъ не было.

Вслѣдствіе всего этого, мальчикъ сталъ крайне раздражителенъ. Разъ какъ-то, за обѣдомъ, Жилинская такъ неосторожно пододвинула къ нему тарелку, что пролила супъ. Мальчикъ расплакался.

Эта неожиданная обидчивость обратила на себя вниманіе Жилинскаго. Почтенный филантропъ приласкалъ плакавшаго Яся, бросилъ женѣ гнѣвный взглядъ, а послѣ обѣда зашелъ въ уборную, что было событіемъ чрезвычайнымъ. Онъ осмотрѣлъ комнату, кровать, книги мальчика и, наконецъ, спросилъ добродушно:

— Ты не скучаешь ли?.. Что ты дѣлаешь весь день, дитя мое?..

Молчаніе.

— Иногда читаю, а иногда такъ себѣ сижу, прошепталъ, наконецъ, Ясь, глядя въ землю и теребя край своей траурной курточки.

— Все еще грустишь по матери? продолжалъ спрашивать опекунъ.

Ясь ничего не отвѣтилъ, но на выразительномъ его личикѣ изобразилась такая скорбь, что Жилинскому стало грустно, и онъ началъ какъ будто извиняться:

— Видишь, дитя мое, я о тебѣ думаю… о, думаю постоянно! Я знаю, что ты способный мальчикъ, что ты прилеженъ и добръ… Изъ такихъ дѣтей, какъ ты, выходятъ полезные люди, и ты станешь полезнымъ человѣкомъ подъ моимъ руководствомъ. Я подумаю о томъ, чему тебя учить; жаль только, что теперь мнѣ некогда… Прошу тебя, не предавайся своему горю и обращайся въ трудныя минуты всегда ко мнѣ, какъ… какъ къ другу. Въ мірѣ, дитя мое, происходитъ вѣчная борьба, и счастливъ тотъ…

Въ эту минуту кто-то позвонилъ. Жилинскій вскочилъ и ушелъ, не окончивъ фразы. Бѣдный Ясь такъ никогда и не узналъ, кто счастливъ на этомъ свѣтѣ.

Вслѣдствіе недостатка новыхъ впечатлѣній, мальчикъ сталъ предаваться воспоминаніямъ и грезамъ. Иногда, особенно подъ вечеръ, онъ закрывалъ глаза и ему мерещилось, что онъ еще въ деревнѣ, у Рапацкаго. Ему казалось, что въ открытое окно проникаетъ теплый вѣтерокъ и шелеститъ въ листьяхъ дикаго винограда; или что въ углу сидитъ одна изъ двухъ кошечекъ, лижетъ лапку и мурлычетъ. Затѣмъ стукъ проѣзжавшаго экипажа переносилъ его въ Варшаву, и ему казалось, что онъ слышитъ шумъ швейной машины, чувствуетъ на лицѣ тепло лампы, и что мать сидитъ тутъ же, около него.

— Еслибы я только открылъ глаза, думалось Ясю: — я ее увидѣлъ бы. Но я не хочу: мнѣ пріятно сидѣть съ закрытыми глазами.

Иногда, однако, онъ раскрывалъ глаза. Тогда онъ видѣлъ свѣтъ въ окнахъ напротивъ, а на темной стѣнѣ уборной черныя линіи оконныхъ рамъ образовали два креста. Ему казалось, что онъ слышитъ шаги матери на лѣстницѣ. Идетъ она минуту, идетъ двѣ, идетъ четверть часа… Должно быть, лѣстница стала высокою, очень высокою, какъ до самаго неба, если мать идетъ такъ долго… Но Ясь ждалъ терпѣливо и съ наслажденіемъ прислушивался къ шелесту ея платья и къ глухимъ ея шагамъ.

О, Сусанна! Отчего ты идешь такъ долго? Поторопись, твой сынъ весь изстрадался.

Вдругъ грезы мальчика прерывалъ лакей, быстро входившій въ комнату со словами:

— Чай поданъ!

Тогда Ясь вставалъ и шелъ медленно, шагъ за шагомъ, воображая, что онъ въ столовой застанетъ Антосю, Осю, Маню, что увидитъ добродушное лицо веселаго шляхтича и услышитъ громкій его смѣхъ, и что мать усадитъ его на высокомъ стульчикѣ и поставитъ ему обычную чашку слабаго чая съ молокомъ. Съ этими мыслями Ясь выходилъ изъ темной своей комнаты. Вдругъ его обдавалъ потокъ свѣта и, вмѣсто матери, онъ видѣлъ красивую Жилинскую, а вмѣсто Рапацкаго — Жилинскаго, на изящномъ лицѣ котораго, вмѣсто грубой улыбки шляхтича, изображалась любовь, обнимавшая весь міръ и сосредоточенная въ эту минуту на трехъ милліонахъ женщинъ, нуждавшихся въ мастерскихъ. Когда Ясь видѣлъ все это, онъ подходилъ къ столу, шатаясь, точно пьяный.

VII.
Внезапная перемѣна.

Наступили каникулы, и хотя Тадя съ трудомъ, а Эдя просто какимъ-то чудомъ были переведены въ третій классъ, но, тѣмъ не менѣе, въ торжественный день окончанія школьнаго года, ихъ ожидалъ дома сюрпризъ. Когда мальчики вернулись изъ школы и показали родителямъ свои цензуры, мать проронила нѣсколько слезъ умиленія, а отецъ, лицо котораго озарилось добродушною улыбкою, сказалъ:

— Дѣти мои! Вы знаете, что наука облагораживаетъ человѣка. Знаете также, что школа — это жизнь въ миніатюрѣ и что кто смолоду усердно исполняетъ свои обязанности, становится со временемъ хорошимъ гражданиномъ. Наука и добросовѣстное исполненіе обязанностей дѣлаютъ человѣка счастливымъ — и вы также испытываете въ эту торжественную минуту въ вашихъ молодыхъ сердцахъ чувство сладостнаго удовольствія…

— О, да, дорогой папа! вскрикнулъ Эдя, привыкшій къ торжественнымъ рѣчамъ своего родителя.

— О, да, папочка! повторилъ за нимъ Тадя, который, какъ младшій братъ, не умѣлъ сохранять въ такіе моменты надлежащее самообладаніе и съ большимъ любопытствомъ заглядывалъ въ сосѣднюю комнату.

— Я знаю, продолжалъ Жилинскій: — что я оскорбилъ бы васъ матеріальнымъ вознагражденіемъ за ваши успѣхи и прилежаніе… Не правда ли?

— О, да, папочка! воскликнулъ снова Эдя.

— Да, да! повторилъ за нимъ Тадя, нетерпѣливо ожидавшій окончанія рѣчи.

— Тѣмъ не менѣе, продолжалъ Жилинскій: — за удовольствіе, которое вы доставили мнѣ съ матерью, мы рѣшили сдѣлать вамъ маленькій сюрпризъ…

Тутъ даже щечки Эди покрылись яркимъ румянцемъ, а Тадя захлопалъ въ ладоши… Между тѣмъ, отецъ вынесъ изъ другой комнаты прелестный трехколесный велосипедъ и ружье, изъ котораго можно было стрѣлять пистонами. Мальчики потеряли остатокъ самообладанія. Эдя кинулся обнимать отца, а Тадя сперва схватилъ ружье, потомъ поцѣловалъ мать, затѣмъ, поднявъ курокъ, поблагодарилъ отца, а въ концѣ концовъ хотѣлъ сѣсть на велосипедъ, который, къ несчастію однако, оказался уже занятымъ Эдей. Жилинскій чувствовалъ потребность сказать еще нѣсколько назидательныхъ словъ, но мальчики его не слушали; поэтому онъ, нѣсколько недовольный, ушелъ въ свой кабинетъ размышлять надъ вопросомъ объ учрежденіи мастерской для женщинъ, то есть предаваться занятію, которое начинало ему уже надоѣдать немного. Между тѣмъ, его супруга, замѣтивъ недовольство мужа, имѣла продолжительное совѣщаніе съ Эдей и Тадей, на которомъ рѣшено было, что мальчики впредь будутъ давать уроки Ясю. Когда Эдя объявилъ послѣ обѣда объ этомъ отцу, тотъ, расчувствовавшись, сказалъ:

— Очень меня радуетъ, дѣти мои, что у васъ такія благородныя стремленія. Учите вашего молодого друга — надо смолоду привыкать служить ближнему.

Такъ какъ вечеромъ Жилинскій со своими не по лѣтамъ развитыми дѣтьми отправился въ гости къ знакомымъ, то Ясь остался одинъ. Онъ былъ въ восторгѣ, но въ то же время озабоченъ. Его радовало, что онъ будетъ имѣть товарищей, съ которыми ему можно будетъ учиться и играть, и что будетъ стрѣлять изъ ружья и кататься на велосипедѣ. Но въ тоже время онъ себя съ любопытствомъ спрашивалъ: чему же собственно его будутъ учить? Можетъ быть, убѣдясь въ его трудолюбіи и хорошемъ поведеніи, его приласкаютъ такъ сердечно, какъ это дѣлала его мать. Надо замѣтить, что у Яся по временамъ появлялось странное желаніе: ему хотѣлось какъ-нибудь, совершенно случайно, подойти къ Жилинской, положить голову на ея колѣни и поцѣловать ея платье. Еслибы онъ при этомъ закрылъ глаза, еслибы онъ почувствовалъ ея нѣжныя руки на своей головѣ, ему показалось бы, что вернулась мать, которую онъ видывалъ нерѣдко, но до которой онъ не могъ дотронуться, которую онъ не могъ поцѣловать. Сравнительно ему было хорошо: была у него удобная комната, ѣлъ онъ роскошно, но ему недоставало знакомаго лица, голоса, ласкъ…

Съ другой стороны, онъ никакъ не могъ взять въ толкъ: откуда у обоихъ мальчиковъ вдругъ явилось желаніе его учить?.. Ему казалось, что въ обѣщаніи Эди и Тади звучитъ тотъ же непріятный тонъ, который явственно слышался ему въ словахъ:

— Ясь, ты будешь моимъ сыномъ… Ясь, ты будешь нашимъ братомъ.

Вслѣдствіе своего одиночества, онъ сталъ подозрительнымъ и болѣе, чѣмъ прежде грубаго гнѣва Микулинскаго, страшился обѣщаній всѣхъ этихъ сострадательныхъ людей.

И такъ, Ясь попалъ въ руки новыхъ своихъ учителей.

Эдя училъ его дробямъ, но такъ какъ самъ ихъ плохо зналъ, то бѣдный ученикъ запомнилъ изъ скучныхъ этихъ уроковъ только двѣ вещи, именно, что онъ — дуракъ и что онъ — оселъ. Тадя, въ свою очередь, видя, что его ученикъ, при обыкновенныхъ условіяхъ читаетъ лучше его, возъимѣлъ оригинальную мысль и велѣлъ ему читать, держа книгу вверхъ ногами. Жилинская присутствовала иногда при этихъ педагогическихъ упражненіяхъ, но считая ихъ дѣломъ не серьёзнымъ, только смѣялась и ничего не говорила о нихъ мужу. Вообще, Ясь не пользовался ея расположеніемъ.

Между тѣмъ, Жилинскій, въ тиши своего кабинета, трудился надъ разработкою устава мастерскихъ для женщинъ, а его супруга говорила съ улыбкою своимъ сыновьямъ:

— Не усердствуйте такъ, дѣти, вѣдь теперь каникулы!..

— Нельзя, мама! отвѣчалъ Эдя. — Что выйдетъ изъ него, если онъ смолоду не привыкнетъ къ труду?

Тогда Жилинская, лаская не по лѣтамъ развитого сына, думала:

— Какъ онъ похожъ на отца!.. У него точно такія же убѣжденія!

Не ограничиваясь однимъ ученіемъ, юные учители пускали въ ходъ и репрессивныя мѣры. Они устроили дневникъ, въ который очень исправно заносили: какъ Ясь велъ себя, какъ учился, былъ ли прилеженъ, сколько уроковъ пропускалъ?.. Свои замѣчанія они собственноручно оба подписывали.

Однажды Жилинскій, которому окончательно наскучилъ уставъ женскихъ мастерскихъ, спросилъ своихъ сыновей:

— Ну, дѣти, какъ же учится вашъ ученикъ?

Мальчики подали ему дневникъ. Жилинскій просмотрѣлъ его и спросилъ въ присутствіи Яся:

— Что же это значитъ? Я вижу только дурныя отмѣтки.

— Да помилуйте, папа, онъ дурно учится, возразилъ Эдя.

— Что же, у него нѣтъ способностей?

— И способностей нѣтъ особенныхъ, да и лѣнивъ…

Услыхавъ это, Ясь покраснѣлъ, какъ ракъ.

— Правда ли это, Ясь? обратился къ нему Жилинскій.

Ясь молчалъ, опустивъ глаза; его выручила, однако, Жилинская, сказавъ:

— Они много работаютъ надъ нимъ, я въ этомъ сама убѣдилась!.. И такъ какъ результаты получаются неудовлетворительные, то, значитъ, у него особой охоты къ ученію нѣтъ.

Ясь сердито сжалъ кулачки и въ первый разъ въ жизни испыталъ то, что взрослые люди называютъ неуваженіемъ къ старшимъ. Жилинскій, между тѣмъ, придавъ лицу своему строгое выраженіе, продолжалъ спокойно и сухо:

— Дорогой Ясь! Ты причинилъ мнѣ большую непріятность. Я допускаю, что у тебя нѣтъ способностей, но, кромѣ того, я съ грустью убѣждаюсь, что и охоты у тебя нѣтъ. И такъ какъ всякій дурной поступокъ заслуживаетъ наказанія, то мы завтра уѣдемъ на нѣсколько дней въ деревню, а ты останешься дома.

На другой день семейство Жилинскихъ дѣйствительно уѣхало, а Ясь остался дома. Тутъ онъ понялъ, что уроки, которые давали ему Эдя и Тадя, были только ни къ чему не ведущимъ терзаніемъ и что Жилинскій поступилъ съ нимъ несправедливо. Ясь вѣдь уже учился раньше ариѳметикѣ и тогда отлично все понималъ; онъ догадался, что самъ Эдя не твердъ въ дробяхъ. Онъ учился прежде и читать, но никогда не слыхалъ, чтобы кто-нибудь держалъ книгу вверхъ ногами. Онъ учился, наконецъ, и иностраннымъ языкамъ, во не такъ, какъ его теперь учили латинскому. Онъ вспомнилъ, какъ мать его знакомила съ французскими словами. Когда они ходили гулять и онъ увидитъ новый предметъ, мать объясняла ему его значеніе, разсказывала много интересныхъ подробностей и, въ заключеніе, называла предметъ но французски. Съ этого времени, когда ему приходилось видѣть предметъ, онъ тотчасъ же вспоминалъ его французское названіе, а когда вспоминалъ названіе, ему мерещились запахъ сѣна, шумъ мельницы, рыбы, выскакивавшія на поверхность воды, шелестъ тростника на пруду, словомъ — вся прекрасная деревенская природа. На ряду съ такимъ обученіемъ, какою мрачною казалась ему латынь! Она ему представлялась въ видѣ какого-то страшнаго вертепа, въ которомъ онъ не могъ сдѣлать и шагу безъ того, чтобы уродливыя совы и летучія мыши не ударялись объ его голову, крича: мудрость — sapientia, аистъ — ciconia, корабль — navis, огурецъ — cucumis. И при этихъ отвратительныхъ крикахъ появлялись еще два чудовища: первое и второе склоненія, которыхъ онъ не могъ ни понять, ни выучить.

И вотъ за то, что ему эти страшилища внушали отвращеніе за то, что онъ не хотѣлъ блуждать среди мрака, Жилинскій не взялъ его съ собою въ деревню, запретилъ ему смотрѣть на небо, воду и лѣсъ, вдыхать упоительный воздухъ прежнихъ, незабвенныхъ лѣтъ. А кто знаетъ, можетъ быть, во многихъ полевыхъ птичкахъ, которыя избѣгаютъ города, Ясь узналъ бы старыхъ друзей? Кто знаетъ, не принесъ ли бы съ собой теплый вѣтерокъ, во время вечерней прогулки, давно уже не слышанныя слова: «Ясь, Ясь, ступай домой: ты простудишься!..»

Гдѣ эти родныя мѣста и гдѣ та, которая звала его съ такимъ безпокойствомъ?..

Отъѣздъ Эилинскихъ пробудилъ въ сердцѣ Яся непреодолимую тоску по деревнѣ. Онъ жаждалъ еще разъ увидѣть сѣрые овины, крытые соломою, усадьбу, выглядывавшую изъ темной зелени, Антосю, Рапацкаго и всю семью. Ему казалось, что послѣ смерти матери они одни остались у него на свѣтѣ. Онъ вспомнилъ развѣтвлявшуюся дорогу, часовню и прощаніе. Вѣдь съ тѣхъ поръ не прошло и года!

Воспоминанія эти вызвали въ немъ довольно странное для его лѣтъ желаніе: онъ рѣшился написать письмо шляхтичу. Онъ помнилъ названіе почтовой станціи, съ которой Рапацкій получалъ газеты, и зналъ, что около дома есть почтовый ящикъ. Этого было для него достаточно. Поэтому онъ взялъ листъ бумаги, разлиновалъ его и сталъ писать:

"Дорогой панъ Рапацкій!

«Мама хотѣла вамъ писать, но она уже умерла»…

Перечитавъ эти слова, онъ бросилъ перо и залился горькими слезами: «Уже умерла!»… какое страшное слово, и онъ самъ его написалъ!…

Онъ нѣсколько разъ принимался за начатое письмо и, наконецъ, благополучно его окончилъ и бросилъ въ ящикъ. Вскорѣ затѣмъ лица, проходившія мимо почты, могли видѣть въ ящикѣ для неоплаченной корреспонденціи, въ числѣ другихъ писемъ, письмо съ слѣдующимъ адресомъ:

«Уважаемому и дорогому пану Рапацкому, въ Вулькѣ; нельзя ли доставить поскорѣе».

Этотъ потѣшный адресъ былъ, въ сущности, точенъ; но, къ несчастію, на конвертѣ не было марки!.. Письмо не могло дойти до мѣста назначенія, хотя отъ него, можетъ быть, зависѣла вся будущность Яся.

Когда почтенный филантропъ съ семьею вернулся изъ деревни, онъ замѣтилъ въ Ясѣ перемѣну. Мальчикъ смотрѣлъ на всѣхъ смѣло и мрачно. Когда Эдя и Тадя стали разсказывать ему о томъ, что они ѣздили верхомъ, катались на лодкѣ и лазили на деревья, то онъ сухо отвѣтилъ:

— Я все это знаю лучше васъ!..

И онъ вышелъ изъ комнаты, не дождавшись окончанія разсказа.

Кромѣ того, онъ за ученіе принимался крайне неохотно, а когда мальчики стали его упрекать въ лѣности, онъ отвѣтилъ:

— Если бы я васъ такъ училъ, то вы выгнали бы меня изъ дому!

Между тѣмъ, Жилинскій опять забылъ о сиротѣ и даже объ уставѣ женскихъ мастерскихъ, такъ какъ въ это время его дѣятельный и всегда преданный интересамъ общества умъ всецѣло былъ поглощенъ конструкціею жестяныхъ ящиковъ для удаленія мусора изъ домовъ. Нашъ филантропъ теперь постоянно совѣщался съ техниками, жестяниками, колесниками и очнулся только тогда, когда въ домѣ случился скандалъ.

Однажды Ясь, по обыкновенію, учился латинскому языку въ комнатѣ Эди и Тади, и, какъ обыкновенно, ученіе шло плохо. На видъ онъ былъ одинъ въ комнатѣ, но, въ сущности, ихъ было двое: онъ и велосипедъ, стоявшій у печки. Какъ Ясь ни старался сосредоточить свое вниманіе на книжкѣ, но докучливый его товарищъ все ему мѣшалъ. Ему казалось, что велосипедъ то слегка вертитъ колесомъ, то пошатывается, точно пьяный, то снова какъ будто оглядывается и дѣлаетъ ему знаки. Когда Ясь опять принимался за ученіе, велосипедъ начиналъ выкидывать разныя штучки, иногда ужасно потѣшныя. Очевидно, онъ искушалъ мальчика. Это надоѣло Ясю, и онъ подошелъ къ велосипеду и сталъ его осматривать. Потомъ онъ сѣлъ на него и осторожно проѣхался по комнатѣ.

Въ ту минуту, когда онъ возвращался къ печкѣ, дверь распахнулась и въ комнату вбѣжали Эдя и Тадя.

— Смотрите! крикнулъ Эдя, не помня себя отъ злости. — Онъ ѣздитъ на велосипедѣ, вмѣсто того, чтобы учиться!

— Слѣзай сейчасъ, проклятый, приказывалъ Тадя и, схвативъ Яся за плечи, сталъ тащить его назадъ съ такою силою, что тотъ чуть было не упалъ. Защищаясь, онъ неосторожно махнулъ рукою и ударилъ Тадю въ лицо.

Началась короткая, но страстная борьба, во время которой у Яся пошла кровь изъ носу, а у обоихъ братьевъ оказались фонари подъ глазами. Услыхавъ шумъ, Жилинская прибѣжала въ комнату. Эдя и Тадя очень скоро передъ нею оправдались, обвиняя Яся въ томъ, что онъ билъ ихъ кулаками и вырвалъ у нихъ по пуку волосъ. Жилинская походила въ эту минуту на самку, защищающую своихъ дѣтёнышей. Глаза у нея сверкали, ноздри раздулись… Не разспросивъ о причинѣ ссоры и не взглянувъ на носъ Яся, она крикнула дрожащимъ отъ гнѣва голосомъ:

— Вонъ отсюда!… Ты, подлый, недостоинъ того, чтобы играть съ моими дѣтьми!…

Озлобленный Ясь побѣжалъ въ уборную и бросился на кровать. Вскорѣ онъ услыхалъ новый шумъ: это сыновья и мать обвиняли его передъ Жилинскимъ. Бѣдный мальчикъ приготовился уже къ наказанію; но все стихло.

Прошелъ часъ, другой. Гнѣвъ Яся прошелъ; но онъ замѣнился безпокойствомъ: «Что они сдѣлаютъ со мною?..» спрашивалъ онъ себя съ тревогою.

Настало время обѣда, и лакей, молча, принесъ ему супъ и жаркое. Онъ ни до чего не дотрогивался, все думая: «Что теперь будетъ?»

На другой день утромъ лакей позвалъ Яся къ барину, въ кабинетъ. Сирота засталъ тамъ Жилинскаго, его супругу, обоихъ сыновей, а на конторкѣ стояла модель ящика для мусора, надъ которымъ трудился теперь почтенный филантропъ.

— Ясь! началъ Жилинскій безъ всякаго признака гнѣва. — Я взялъ тебя въ домъ, надѣясь, что ты съумѣешь быть благодарнымъ или, по крайней мѣрѣ, приличнымъ. Ты, однако, былъ скрытенъ, упрямъ и лѣнивъ, не показывалъ намъ никакой привязанности, а вдобавокъ еще вчера обидѣлъ моихъ сыновей. Такъ какъ въ обществѣ дурные поступки не могутъ проходить безнаказанно, и такъ какъ справедливость прежде всего требуетъ устраненія причинъ, вызывающихъ зло, то я принужденъ удалить тебя изъ моего дома. Я отдамъ тебя въ ученье!..

Ясь стоялъ, не подавая признаковъ жизни; Жилинскій продолжалъ:

— А теперь, когда правосудіе удовлетворено, мы прощаемъ тебѣ все зло, которое ты намъ сдѣлалъ… Тадя, подай Ясю руку!

— Батюшка! воскликнулъ въ эту минуту Эдя: — мой братъ не можетъ дать руку тому, кто его ударилъ въ лицо!…

При этихъ словахъ нахмуренное чело почтеннаго филантропа прояснилось, и онъ сказалъ:

— Дѣти! хотя злость — порокъ, но меня радуетъ, что вы умѣете сохранить чувство собственнаго достоинства…

И, сказавъ это, почтенный филантропъ взглянулъ сперва на своихъ сыновей, потомъ на модель ящика для мусора и, поцѣловавъ руку у жены, шепнулъ ей на ухо:

— Это — одинъ изъ прекраснѣйшихъ дней въ моей жизни!..

Нѣсколько часовъ спустя, Яся вторично позвали въ кабинетъ. Сирота засталъ Жилинскаго въ креслѣ, а у дверей какого-то человѣка съ краснымъ носомъ.

— Ясь! сказалъ филантропъ. — Вотъ твой новый опекунъ, который возьметъ тебя съ собою. Собери свои вещи.

Когда Ясь возвращался въ свою комнату, незнакомецъ послѣдовалъ за нимъ и, взявъ фамильярно мальчика за бортъ сюртука, спросилъ:

— Этотъ сюртучекъ, должно полагать, сшитъ не въ Варшавѣ?

— Нѣтъ, въ Варшавѣ, отвѣтилъ боязливо Ясь.

— Когда поучишься у меня, милый, годковъ шесть, будешь лучше шить! пробормоталъ незнакомецъ, оказавшійся портнымъ.

Прощаніе Яся съ семьею Жилинскаго было очень холодное. Когда Ясь вышелъ на лѣстницу, за нимъ выбѣжала старуха-кухарка и, всунувъ ему въ карманъ нѣсколько пятачковъ, шепнула:

— Будь здоровъ, бѣдненькій! Можетъ быть, другіе лучше тебя поймутъ.

Ясь, который никогда не разговаривалъ съ этой женщиной, взглянулъ нэ нее съ удивленіемъ.

— Да, да! продолжала она. — Хорошій ты мальчикъ и умный, но, какъ водится, сирота.

Ясь расплакался и поцѣловалъ ей руку. Отъ этой женщины онъ услыхалъ первое сердечное слово въ домѣ этихъ любезныхъ, нравственныхъ и сострадательныхъ людей.

VIII.
Новый другъ.

Клементій Дурскій, мастеръ портняжнаго цеха, былъ владѣльцемъ магазина въ партерѣ каменнаго дома и мастерской въ первомъ этажѣ. Былъ это человѣкъ допотопный; носилъ онъ сюртукъ съ длинною таліею, а подъ краснымъ носомъ подбритые усы, походившіе на щеточку для чистки чубуковъ. Игралъ онъ изрѣдка на віолончели и любилъ свою родину, равно какъ и отечественные напитки.

Съ этимъ новымъ своимъ опекуномъ Ясь шелъ въ новое свое жилище, и хотя путь былъ не дальній, но шли они долго. Въ каждой улицѣ Дурскій оставлялъ Яся на тротуарѣ, а самъ «заходилъ по дѣлу». Ясь замѣтилъ, что дѣла у Дурскаго всегда были въ трактирѣ или пивной и что шли они хорошо, потому что онъ замѣтно веселѣлъ. Наконецъ, опекунъ со своимъ воспитанникомъ добрались до «магазина мужскихъ платьевъ», въ которомъ они застали худого и заспаннаго мальчика, Андрюшку, и очень тучную даму — саму хозяйку. Ясь вѣжливо поклонился этой дамѣ, а Дурскій, разставивъ ноги, воскликнулъ:

— А что! Вотъ какое уваженіе намъ оказываютъ люди! Это — тотъ мальчикъ, котораго намъ отдали въ ученье. Тѣ взяли его, но такъ какъ онъ, чортъ побери, былъ упрямъ и посчиталъ дѣтямъ ребра, то они опредѣлили его ко мнѣ, Дурскому!.. У меня, чортъ побери, настоящій исправительный домъ… Ко мнѣ отдаютъ мошенниковъ со всего свѣта. Что ты на это скажешь, Фроня?

Толстая дама внимательно осматривала Яся. Замѣтивъ это, Дурскій взялъ его подъ подбородокъ, щипнулъ въ щеку и продолжалъ, повысивъ голосъ:

— Говорю тебѣ, Фроня, что это — мальчикъ съ образованіемъ, но немного горячій, и потому его опредѣлили ко мнѣ… къ Дурскому. Но у меня, какъ я примусь за него, чортъ побери, — изъ него выйдетъ ангелъ… Не правда-ли, Андрюшка? Помнишь меня?… Фроня, дай-ка мнѣ пятіалтынный: надо идти по дѣламъ.

— Да вѣдь ты только-что вернулся, отвѣтила сквозь зубы дама. — Ступай лучше наверхъ, тамъ проклятые мальчишки давно дерутся…

— А мнѣ зачѣмъ идти наверхъ? разсердился портной. — Даромъ, что-ли, я держу Паневку?.. Кто же будетъ ходить по дѣламъ?… Ну, дай же пятіалтынный, Фроня!…

Пухлое и обрюзглое лицо дамы оживилось.

— Вотъ, мазура! Толкуй ты съ нимъ о дѣлахъ! крикнула дама. — Ничего не дамъ!.. Сиди дома!.. Не бойся, не обанкрутятся пивныя, если ты сегодня не пойдешь.

— Какія тамъ пивныя?.. Надо идти по должникамъ, а то деньги пропадутъ. Дай хоть гривенникъ!

Эти просьбы наскучили дамѣ. Она достала изъ конторки пятачекъ и вручила его мужу, который вышелъ изъ магазина, бормоча себѣ подъ носъ:

— Всякій умѣетъ заказывать въ кредитъ, а потомъ бѣгай за деньгами!..

— Андрюшка! обратилась дама къ худому мальчику: — посмотри въ окно, куда хозяинъ пошелъ?

Мальчишка, поглядѣвъ въ окно, фыркнулъ.

— Что тамъ опять? спросила дама.

— Хозяинъ показываетъ, что онъ мнѣ устроитъ «вселенскую смазь!» отвѣтилъ мальчикъ, закрывая ротъ руками.

— А куда онъ пошелъ?

— Куда же? Въ пивную! Только-что провезли свѣжаго пива.

— Мазура!.. Подлецъ! выругалась дама. — Еслибы онъ такъ же часто ходилъ въ церковь, какъ ходитъ въ пивную, то его давно живымъ взяли бы на небо.

Сказавъ это, она зѣвнула и задумалась, а потомъ позвала мальчика:

— Андрюшка!

— Чего изволите?

— Сбѣгай-ка за кружкою пива и считай которая, потому что они всегда насъ надуваютъ.

Когда мальчикъ принесъ пиво, хозяйка выпила его духомъ и, закрывъ глаза, просидѣла такъ съ полчаса. Потомъ, обратившись къ Ясю, произнесла медленно:

— Да, да, сударь!.. Хотя ты и получилъ образованіе, все-таки тебя отдали въ ученье. Со мною было то же: я могла выйти за чиновника, а вышла за портного… Вотъ сижу теперь за конторкою… да, да!.. Андрюшка!

— Чего изволите? спросилъ мальчикъ, успѣвшій уже вздремнутъ.

— Сбѣгай-ка за кружкою пива… А которая это будетъ?

— Девятая-съ.

— Какъ девятая? Врешь: всего седьмая.

— Нѣтъ, девятая-съ, повторилъ нахально мальчикъ, хотя уши у него были красныя и видъ очень смущенный.

Въ такую-то семью опредѣлили Яся «для исправленія». Сначала его держали въ магазинѣ, потомъ онъ одинъ день находился въ магазинѣ, а другой — наверху, въ мастерской. Главное его занятіе было носить заказчикамъ платье. Иногда ему давали пришивать металлическія пуговицы къ той принадлежности костюма, которою брезгали санкюлоты; иногда же ему поручали занимать дѣтей Дурскаго, которыхъ было у него двое.

Сирота впалъ скоро въ немилость у всѣхъ домашнихъ. По установившемуся обычаю, хозяинъ давалъ всѣмъ ученикамъ, вмѣсто завтрака, по три копейки на человѣка. Ученики на эти деньги сообща покупали водки и хлѣба; а такъ какъ Ясь не хотѣлъ пить водки, то другіе ученики возненавидѣли его «за амбицію».

Но хуже было то, что его не полюбила хозяйка. Всѣ другіе ученики цѣловали ей руку послѣ обѣда и ужина; Андрюшка дѣлалъ это даже при всякомъ удобномъ случаѣ, а Ясь только кланялся издали.

— Видно, что воспитывался на барской псарнѣ! часто говаривала хозяйка. — Учился говорить по-французски, такъ не хочетъ цѣловать руку… Дуракъ!

Хозяинъ также Яся не любилъ. У Дурскаго постоянно были дѣла и, поэтому, его вѣчно приходилось искать. Благодаря счастливому стеченію обстоятельствъ, однако, всѣ дѣла его, направленныя къ развитію отечественной промышленности, сосредоточивались въ сосѣдней пивной, гдѣ ученики легко находили своего руководителя и кормильца всегда за однимъ и тѣмъ же столомъ.

Однажды послали Яся въ эту пивную за хозяиномъ. Мальчуганъ побѣжалъ туда и засталъ своего опекуна въ веселомъ обществѣ вполнѣ солидныхъ людей.

— Ого! вскричалъ хозяинъ, увидѣвъ его. — Вотъ такъ молодецъ! Онъ, чортъ побери, умѣетъ даже говорить по-французски, а все-таки его отдали ко мнѣ въ ученье.

— Фью, фью! засвисталъ одинъ изъ присутствовавшихъ, который имѣлъ осанку министра, а собственно былъ мясникомъ.

— Не вѣрите? спросилъ хозяинъ, стараясь съ достоинствомъ усидѣть на стулѣ. — Скажи-ка сейчасъ, Ясь, какъ по-французски пиво, водка или сюртукъ?

Когда сконфуженный Ясь перевелъ эти слова, хозяинъ спросилъ его:

— А зачѣмъ ты пришелъ сюда?

— Хозяйка проситъ васъ въ магазинъ.

— Вотъ еще! возразилъ Дурскій, насупившись. — Скажи, что я придти не могу, потому что у меня тутъ дѣла: пріѣхалъ одинъ купецъ изъ Петербурга и дѣлаетъ мнѣ заказъ!

Присутствовавшіе расхохотались, а хозяинъ, подавъ Ясю кружку пива, сказалъ:

— Ну, выпей и скажи хозяйкѣ, какъ я тебѣ велѣлъ.

Ясь отказался отъ пива; хозяинъ даже подскочилъ отъ удивленія.

— Ты не пьешь пива! крикнулъ онъ. — Эй, Зоська, дай-ка этому мальчишкѣ рюмку анисовки! Небось, губки оближетъ…

Ясь отказался и отъ анисовки и поспѣшилъ въ магазинъ, гдѣ хозяйка у него безъ труда выпытала, что супругъ ея пьетъ пиво подъ предлогомъ полученія заказа отъ какого-то петербургскаго купца.

Дурскій, узнавъ объ этомъ, даже сплюнулъ отъ злости.

— Ничего изъ него не выйдетъ! пробормоталъ онъ. — Не любитъ пива и сплетничаетъ.

Но Ясь нашелъ у Дурскаго и друга въ лицѣ закройщика Паневки. Это былъ молодой еще человѣкъ, приземистый, неуклюжій, съ большою головою, покрытою рѣдкими волосами, большимъ носомъ и выпуклыми глазами. Онъ работалъ какъ волъ, и имъ держалось все предпріятіе Дурскаго. Такъ какъ семьи у него не было (онъ началъ свою жизнь въ воспитательномъ домѣ), то онъ привязался къ своему хозяину и, несмотря на частыя ссоры, жилъ у него уже нѣсколько лѣтъ. Еслибы Паневка ушелъ отъ Дурскаго, то насталъ бы конецъ славѣ знаменитаго портного и дѣла его пришли бы въ совершенное разстройство. Этотъ Паневка былъ человѣкъ совершенно особенный. Онъ былъ придурковатъ и не получилъ никакого образованія; по природа его одарила какимъ-то страннымъ инстинктомъ, который побуждалъ его симпатизировать и подражать тѣмъ, которыхъ онъ признавалъ лучше себя. Къ сожалѣнію, идеалы его были болѣе чѣмъ скромны. Такъ, напримѣръ, встрѣтивъ человѣка, который носилъ проборъ по серединѣ и розовыя перчатки, онъ съ тѣхъ поръ не одѣвалъ другихъ перчатокъ и иначе не причесывался. Кто-то другой импонировалъ ему своею силою и страстью къ скандаламъ. Паневка почувствовалъ непреодолимое стремленіе сравняться съ нимъ: онъ затѣялъ ссору съ какимъ-то дюжимъ парнемъ, который его жестоко избилъ, и вдобавокъ еще ему пришлось отсидѣть нѣсколько дней въ участкѣ. Такъ какъ Дурскій говорилъ: «чортъ побери» и могъ въ короткое время выпить десять кружекъ пива, то Паневка также говорилъ: «чортъ побери» и пропивалъ весь свой заработокъ.

На этого неразвитого, но стремившагося къ лучшей жизни человѣка сирота произвелъ сильное впечатлѣніе. Паневка пожелалъ подражать и ему. Такъ какъ Ясь былъ хорошенькимъ мальчикомъ, то Паневка проводилъ все свое свободное время за зеркаломъ, чтобы убѣдиться, на сколько его большой носъ, толстыя губы и выдающіяся скулы походятъ на красивое лицо сироты. Ясь носилъ короткіе волосы, и Паневка тоже остригъ голову подъ гребенку, обнаживъ такимъ образомъ свои большія и отстающія уши.

«Ищите царствія небеснаго», сказалъ Господь; Папевка искалъ его, но не находилъ. Онъ чувствовалъ, что, несмотря на всѣ усилія, не походилъ на Яся. И еще хуже было то, что онъ никакъ не могъ себѣ уяснить тѣ качества, которыя дѣлали Яся столь симпатичнымъ.

Однажды, когда они были одни, онъ спросилъ сироту:

— Видѣлъ ли ты когда-нибудь на свѣтѣ хорошаго человѣка, но такого, понимаешь, что лучше и не надо?

— Еще бы! отвѣтилъ Ясь.

— Кто онъ такой?

— А Рапацкій и… моя мама, прибавилъ Ясь тише.

— Что же они сдѣлали хорошаго?

— Они дѣлали все хорошо, отвѣтилъ мальчикъ.

«Дѣлать все хорошо», вотъ въ чемъ суть. Паневка тоже хорошо… кроилъ, но объ остальномъ онъ имѣлъ весьма смутныя понятія.

Въ первую минуту онъ даже хотѣлъ спросить Яся: что это значитъ хорошо дѣлать? Но онъ вспомнилъ, что онъ закройщикъ, а Ясь ученикъ, и поэтому промолчалъ. Съ тѣхъ поръ, однако, кроилъ ли онъ, одѣвался ли, или пилъ, его постоянно мучилъ вопросъ: что значитъ хорошо дѣлать, но такъ, что лучше не надо? Душа Паневки была почва, которая ожидала небесной росы.

Въ другой разъ онъ услышалъ, какъ Андрюшка сказалъ ученикамъ:

— Этотъ подлый Ясь портитъ намъ дѣло! Онъ не хочетъ брать на водку отъ заказчиковъ, а если выторгуетъ что-нибудь на провизіи, то отдаетъ хозяйкѣ… Подлизалка!

Паневку освѣтило точно молніею; онъ понялъ, что отдавать деньги хозяйкѣ — поступокъ хорошій.

Такъ какъ на другой день было воскресенье, то Паневка (который не жилъ у Дурскаго) пришелъ въ гости къ Ясю. Онъ засталъ его на чердакѣ, гдѣ спали всѣ ученики. Послѣ короткой бесѣды, которая поминутно обрывалась, Паневка вдругъ спросилъ Яся:

— Отчего ты не оставляешь у себя то, что тебѣ перепадаетъ, дуракъ? Были бы у тебя, по крайней мѣрѣ, собственныя деньги.

— Я не хочу красть! отвѣтилъ Ясь съ негодованіемъ.

— Подлинно, что дуракъ! пробормоталъ Паневка. — Вѣдь то, что ты выторгуешь на рынкѣ — твое.

— Нѣтъ, это не такъ, отвѣтилъ Ясь. — Что скрывать надо, то не хорошо.

Паневка долго молчалъ. Наконецъ онъ сказалъ:

— Ну, а если брать пуговицы, иголки, нитки или кусочекъ бархату, это также не хорошо?

— Конечно, вѣдь это — воровство!

Закройщикъ вдругъ всталъ, прошелся нѣсколько разъ по чердаку и потомъ сказалъ:

— Пустяки! какъ будешь брать, хотя бы иголки и нитки изъ мастерской, и испортишь работу, обойдется дешевле и можно пойти въ пивную, а иногда въ театръ. А какъ не будешь брать, то мало заработаешь, да еще люди обругаютъ дуракомъ. Какая польза будетъ тебѣ отъ того, что сбережешь хозяину кусокъ подкладки или сукна?

— Буду знать, что дѣлаю хорошо; а другіе пусть себѣ говорятъ что хотятъ! отвѣтилъ Ясь коротко.

Паневку опять какъ будто обдало свѣтомъ. До тѣхъ поръ онъ думалъ, что только то хорошо, что люди хвалятъ; теперь же онъ узналъ, что существуетъ другое высшее мѣрило — именно, собственное убѣжденіе. Нельзя сказать, чтобы онъ объ этомъ мѣрилѣ никогда не слыхалъ; но теперь, подъ вліяніемъ привязанности къ сиротѣ, онъ почувствовалъ и понялъ все его значеніе.

— Откуда ты все это знаешь? спросилъ онъ Яся.

— Изъ книжекъ! отвѣтилъ тотъ.

— Изъ книжекъ! пробормоталъ закройщикъ, почесывая затылокъ. — Чортъ побери, онѣ дорого стоютъ…

— Не очень. За полтинникъ можно имѣть очень хорошую…

Паневка задумался, а потомъ вдругъ сказалъ:

— Если бы я меньше пилъ пива, то сколько можно было бы купить книгъ въ годъ?

— Э, э! воскликнулъ Ясь: — штукъ сто!

Со дня этой бесѣды Паневка началъ покупать книжки, которыя онъ давалъ Ясю. По праздничнымъ днямъ они часто вмѣстѣ читали. Собственно читалъ только Ясь, а закройщикъ только слушалъ и пожиралъ Яся глазами.

Давалъ ли себѣ Ясь отчетъ во вліяніи, которое онъ имѣлъ на закройщика? Наврядъ ли. Мальчикъ его любилъ, но еще болѣе онъ любилъ книжки, которыя ему доставлялъ Паневка. Онъ чувствовалъ, что между ними существуетъ какая-то пропасть. Поэтому, между тѣмъ, какъ Паневка не могъ жить безъ Яся, Ясь отлично обходился безъ него. Онъ даже ему наскучалъ. Дѣйствительно, безконечные наивные вопросы, пожираніе глазами, слѣпая вѣра во все, что онъ произносилъ, могли наскучить даже болѣе искушенному человѣку.

Сношенія Яся съ семействомъ Жилинскихъ совершенно прекратились. Онъ, впрочемъ, посѣщалъ ихъ первоначально. Въ первый разъ, Жилинская поговорила къ нимъ въ передней и велѣла ему дать покушать въ кухнѣ. Въ другой разъ, Жилинскій сказалъ ему длинную рѣчь, въ которой совѣтовалъ ему любить, уважать и слушаться новаго своего опекуна и заслужить расположеніе своихъ товарищей. Въ третій разъ, мальчику закрыли дверь передъ самымъ носомъ. Съ тѣхъ поръ онъ уже болѣе туда не ходилъ и въ душѣ призналъ совѣты почтеннаго филантропа лишенными смысла. «Слушаться портного» значило пить пиво и водку, льстить, а иногда лгать! «Заслужить любовь товарищей» значило красть и опять лгать!.. Размышляя надъ рѣчью филантропа, Ясь покачалъ головою, хотя ему было всего одиннадцать лѣтъ.

IX.
Продѣлка благонравнаго Андрюшки.

Такимъ образомъ прошло лѣто и осень и наступало Рождество. Во время праздниковъ портной съ женою блаженствовали, точно пара ангеловъ. Послѣ праздниковъ, въ день апостола Іоанна, они закрыли магазинъ по случаю именинъ ихъ сына, а въ слѣдующій затѣмъ день они открыли магазинъ, но оставили въ немъ только Яся и Андрюшку, а сами ушли въ гости. Андрюшка былъ мальчикъ благонравный, какъ говорили хозяева. Работать онъ, правда, не любитъ, во за то могъ сидѣть цѣлый день на одномъ мѣстѣ и дремать. Кромѣ того, онъ проявлялъ большую привязанность къ хозяевамъ: хозяйкѣ постоянно цѣловалъ руку, а хозяина никогда не выдавалъ. Прекрасный этотъ мальчикъ, однако, имѣлъ недостатокъ: онъ былъ очень слабъ въ ариѳметикѣ. Когда его посылали купить что-нибудь, онъ постоянно приносилъ невѣрно сдачу. Когда его спрашивали, гдѣ недостающія деньги, онъ удивлялся, плакалъ, цѣловалъ руки, упорно твердя, что принесъ сдачи, сколько слѣдовало.

— Вотъ такъ мѣдный лобъ! кричалъ хозяинъ, дергая его за уши: но хозяйка брала горячо его сторону.

Вотъ, въ памятный этотъ день, когда хозяевъ уже давно не было дома, а изъ покупателей никто не приходилъ, Андрюшка сказалъ Ясю:

— Принеси мнѣ хоть какую-нибудь книжку, а то ужь больно скучно!

Услышавъ эту просьбу изъ устъ отпѣтаго лѣнтяя, Ясь удивился, но, тѣмъ не менѣе, побѣжалъ на чердакъ. Онъ тамъ пробылъ минутъ съ десять, а вернувшись, онъ замѣтилъ, что Андрюшка страшно смущенъ и что у него сильно дрожатъ руки. Онъ, однако, не обратилъ на это особеннаго вниманія и тотчасъ же углубился въ чтеніе.

Вечеромъ того же дня, хозяйка, открывъ конторку, спросила мужа:

— Ты не бралъ денегъ, мошенникъ?

— Нѣтъ; а что?

— А то, что не хватаетъ десяти слишкомъ рублей, пьяница! воскликнула разгнѣванная Дурская.

— Господи Іисусе!.. пробормоталъ Дурскій. — Насъ обокрали!

— Конечно, обокрали, а я даже не знаю когда: вчера ли или сегодня.

За шкафами послышался шорохъ, на который супруги, однако, не обратили вниманія. Послѣ минутнаго размышленія хозяинъ сказалъ:

— Не говори никому… Когда завтра ученики будутъ въ мастерской, я осмотрю ихъ сундуки. Помнишь ли, какія бумажки пропали?

— Была десятирублевая бумажка и еще склеенная трехрублевая бумажка, которую я узнаю.

— Найдется, только молчи. Слава Богу, что не добрались до крупныхъ денегъ.

Въ эту минуту дверь тихохонько отворилась и изъ-за шкафовъ проскользнула какая-то тѣнь. Но хозяева и этого не замѣтили.

Около полуночи, когда всѣ ученики спали крѣпкимъ сномъ, та же самая тѣнь подкралась на чердакѣ къ постели Яся, прислушалась къ спокойному его дыханію, быстро открыла и столь же быстро закрыла его сундучекъ и проскользнула къ постели Андрюшки.

Утромъ, когда ученики принялись за работу, Андрюшка сошелъ внизъ въ магазинъ, а Ясь вышелъ изъ дому отнести платья заказчику, портной, въ сопровожденіи одного изъ подмастерьевъ, осмотрѣлъ сундуки на чердакѣ, съ цѣлью открыть вчерашняго вора. Осмотръ этотъ продолжался около часу, по, должно быть, сопровождался успѣхомъ, потому что портной сбѣжалъ быстро внизъ, издавая крики удивленія и сильно ругаясь.

Въ магазинѣ онъ засталъ Яся, который успѣлъ уже вернуться домой. Увидѣвъ его, портной схватилъ его за руку, не помня себя отъ гнѣва, и крикнулъ:

— А, вотъ онъ воръ! За то, что я взялъ тебя въ ученье и что я няньчился съ тобой, какъ съ собственнымъ сыномъ, ты меня обокралъ! Подожди!

Ясь точно окаменѣлъ, а хозяйка закричала мужу:

— Съ ума ты сошелъ? Что ты брешешь?

Портной, успокоившись немного, сказалъ:

— Я говорю, что онъ насъ обокралъ. Вотъ смотри, что я нашелъ въ его сундукѣ!

И онъ показалъ женѣ склеенную трехрублевую бумажку.

Дурская даже присѣла отъ удивленія.

— Господи помилуй, пробормотала она. — Какой теперь свѣтъ превратный!

Портной снова обратился къ Ясю и, повысивъ голосъ, спросилъ:

— Говори: когда укралъ и гдѣ еще десять рублей?

Ясь схватилъ портного за руку. Обливаясь слезами и дрожа всѣмъ тѣломъ, онъ говорилъ:

— Что вы говорите? Я взялъ у васъ деньги? Я?

— Гдѣ десять рублей? продолжалъ кричать портной, ударивъ его по лицу. — Говори, а не то отдамъ тебя въ полицію.

Продолжая рыдать, Ясь кричалъ раздиравшимъ душу голосомъ:

— Я не бралъ, ей-Богу, не бралъ!..

И онъ заломилъ руки.

На толстомъ лицѣ Дурской изобразилось сомнѣніе и состраданіе; но ея супругъ не привыкъ подчиняться этимъ чувствамъ и, видя, что ни крики его, ни удары не помогаютъ, онъ вдругъ, понизивъ голосъ на цѣлую октаву и точно успокоившись, сказалъ:

— Андрюшка, позови городового.

Мальчишка медленно вышелъ изъ магазина, а Ясь пришелъ въ себя. Теперь только онъ все сообразилъ: его обвиняли въ кражѣ!.. Въ эту минуту онъ вспомнилъ поученія матери, собственное отвращеніе къ подобному поступку и, наконецъ, видѣнную имъ нѣсколько лѣтъ тому назадъ картину, изображавшую группу людей, закованныхъ въ цѣпи и окруженныхъ солдатами. То были преступники, къ которымъ причислили теперь и его!

Что-то мелькнуло въ его глазахъ, зашумѣло въ ушахъ… Онъ слышалъ звонъ цѣпей и крики уличной толпы… и вмигъ бросился къ двери и выбѣжалъ на улицу.

— Держите! кричали за нимъ.

Ясь бросился въ ворота проходного дома, выбѣжалъ на другую улицу и исчезъ въ толпѣ прохожихъ.

Вскорѣ въ магазинѣ портного собралось много народа. Были тутъ ученики, подмастерья, сосѣди, которымъ Дурскій разъ двадцать подъ-рядъ разсказалъ, какъ его обокралъ Ясь, какъ не отдалъ ему десяти рублей и какъ убѣжалъ неизвѣстно куда.

Въ эту минуту вошелъ отсутствовавшій до сихъ поръ Паневка.

— Ага! какъ поживаешь? Отличился же твой любимецъ, обратился къ нему портной и снова разсказалъ всѣ подробности происшествія.

Паневка слушалъ его, не подавая признаковъ жизни. Вдругъ, окинувъ взглядомъ всѣхъ присутствовавшихъ, онъ нагнулся впередъ. Глаза его приняли зеленовато-желтый цвѣтъ, а изъ блѣдныхъ губъ показались рѣдкіе и кривые зубы.

Удивленный портной прервалъ разсказъ, между присутствовавшими раздался шумъ, а закройщикъ кинулся на Андрюшку и схватилъ его за горло.

Мальчишка побагровѣлъ, опустился на колѣни и хриплымъ голосомъ прошепталъ:

— Это я… я…

Настала тишина, среди которой произошелъ шепотомъ слѣдующій разговоръ:

— Когда ты подложилъ Ясю деньги? спрашивалъ закройщикъ.

— Сегодня ночью, отвѣчалъ Андрюшка.

— Какъ ты укралъ?

— Открылъ отмычкою…

— Гдѣ остальныя деньги?

— Въ моей жилеткѣ…

Еще никогда не происходило такого спокойнаго допроса, сопровождавшагося такимъ быстрымъ признаніемъ.

Закройщикъ разорвалъ на Андрюшкѣ жилетку и изъ-за подкладки вынулъ смятую десятирублевую бумажку.

— Эта-ли? спросилъ онъ портного, бросая ассигнацію на конторку.

— Конечно, эта! отвѣтилъ не на шутку испуганный Дурскій.

— Да будетъ гнѣвъ Божій… за это обвиненіе… на васъ и на дѣтяхъ вашихъ! крикнулъ Паневка.

Потомъ, не взглянувъ ни на кого, онъ вышелъ изъ магазина, а за нимъ тихо вышли и другіе.

Въ магазинѣ остались только супруги Дурскіе и благонравный Андрюшка. Портной, который никогда не отличался особеннымъ умомъ, поглупѣлъ окончательно. Онъ прошелся нѣсколько разъ по магазину, а потомъ, остановившись предъ своею половиною, вскричалъ:

— Я знаю что дѣлать!

У жены его было нехорошее выраженіе въ глазахъ, но портной этимъ не смутился и продолжалъ:

— Я пойду ихъ искать и приведу обоихъ: Паневку и Яся. Фроня, дай пятіалтынный…

Между тѣмъ, Ясь бѣжалъ, самъ не зная куда. Ему казалось, что улицы, сани, народъ, даже небо — все бѣжитъ за нимъ. Онъ зналъ, что онъ невиненъ, а между тѣмъ ему было и стыдно, и страшно. Кто ему повѣритъ, даже еслибы онъ и присягнулъ? Впрочемъ, онъ самъ не понималъ, какъ деньги попали въ его сундукъ… Когда настанетъ ночь, гдѣ онъ пріютится и чѣмъ успокоитъ голодъ?.. Къ одному только существу онъ пошелъ бы смѣло… Еслибы онъ упалъ къ ея ногамъ и сказалъ: мама, я невиненъ, то она повѣрила бы и, можетъ быть, спасла его отъ цѣпей, зловѣщій звонъ которыхъ постоянно раздавался въ его ушахъ… Но мать лежала теперь въ гробу, и хотя она охотно прибѣжала бы спасти сироту, но ея не пускали полусгнившія доски гроба и замерзлая земля. Она была безсильна теперь, когда ея сына все общество преслѣдовало во имя закона!

X.
Послѣдствія письма.

Ты говоришь, другъ мой, что Господь Богъ — наилучшій драматургъ, такъ какъ Онъ пріискиваетъ всегда самую неожиданную развязку. Ты, какъ я вижу, вполнѣ правъ. Письмо Яся, не снабженное маркою, провисѣло довольно долго въ ящикѣ на почтѣ, хотя оно и было очень спѣшное. Проходило много дамъ, которыя веселятся только съ благотворительною цѣлью и изъ которыхъ каждая такъ набожна, что послѣ смерти попадаетъ прямо съ перворазрядныхъ дрогъ въ собственный дворецъ на небѣ. Однако, ни одна изъ нихъ не соизволила взглянуть на письмо, которое такъ и напрашивалось, чтобы его отправили въ Вульку. Проходили барышни, красивыя какъ цвѣты, и такія добрыя, невинныя, сострадательныя, вообще такія прекрасныя, что при видѣ ихъ почтальоны крестились, точно предъ чудотворными иконами… Но ни одна изъ нихъ не заинтересовалась письмомъ. Проходили пожилые и молодые еще господа въ зимнихъ пальто и шубахъ, въ низкихъ и высокихъ калошахъ. У одного были золотые очки, у другого — трость съ ручкой изъ слоновой кости, третій угощалъ своихъ знакомыхъ дорогими сигарами, у четвертаго былъ домъ, а у пятаго — наилучшее въ свѣтѣ сердце. Многіе изъ нихъ были членами общества благотворительности, но никто изъ нихъ не обратилъ вниманія на письмо Яря, давно висѣвшее въ ящикѣ.

Но, наконецъ, письму улыбнулось счастіе.

Мимо почты часто проходилъ худой и лысый господинъ въ сѣромъ потертомъ плащѣ. То былъ злой старикъ. Сколько онъ превратилъ баръ, разъѣзжавшихъ въ собственныхъ экипажахъ, въ нищихъ, сколько купцовъ онъ засадилъ въ долговое, сколько погубилъ вдовъ и сиротъ, сколькимъ молодымъ людямъ испортилъ карьеру, взыскивая съ нихъ баснословные проценты — объ этомъ мы узнаемъ только въ день страшнаго суда.

Такъ какъ старикъ писалъ только письма по важнымъ дѣламъ, то онъ опасался, не забылъ ли наклеить марку на какое-нибудь изъ нихъ, и часто заглядывалъ въ ящикъ задержанныхъ почтою писемъ. Такъ случилось, что онъ однажды прочелъ и извѣстный уже читателю адресъ:

«Уважаемому и дорогому пану Рапацкому въ Вулькѣ; нельзя ли доставить поскорѣе».

Прочитавъ этотъ адресъ, старикъ затрясся отъ гнѣва и, ударяя палкою о мостовую, пробормоталъ:

— Вотъ такъ оселъ!.. Хочетъ, чтобы письмо скорѣе дошло, а марки не приклеилъ…

Съ этими словами онъ быстро ушелъ, но вдругъ остановился и снова пробормоталъ:

— Подѣломъ ему: пусть будетъ осторожнѣе!

Затѣмъ онъ продолжалъ путь, но опять остановился и, какъ бы ссорясь съ кѣмъ-нибудь, гнѣвно говорилъ:

— Еще что!.. Мнѣ… мнѣ покупать марки для какихъ-то голышей! Такъ и дождутся!

Тщетно онъ, однако, отговаривался и старался продолжать путь. Что-то его точно не пускало. Наконецъ, онъ вернулся и зашелъ въ отдѣленіе, гдѣ продаются марки. Ахъ, какъ ему трудно было вынуть кошелекъ, какъ у него дрожали руки, какъ жаль ему было издержать семь копеекъ!.. Но нечего было дѣлать, онъ купилъ марку, и письмо было отправлено.

Надъ бѣднымъ письмомъ Яся, однако, точно тяготѣлъ злой рокъ. Оно попало на другую почтовую станцію, снова вернулось въ Варшаву и только послѣ Рождества попало въ надлежащія руки. Какъ разъ во второй день Рождества, часу въ одиннадцатомъ ночи, когда дѣти уже спали, Рапацкая начала читать новый романъ, а шляхтичъ размышлялъ о распоряженіяхъ на слѣдующее утро, въ комнату вошелъ Млынкевичъ, который только-что вернулся изъ города.

— Что, привезъ газеты? спросилъ Рапацкій.

— Привезъ, и еще какое-то письмо! отвѣтилъ прикащикъ, положивъ на столъ толстый свертокъ.

Шляхтичъ взялъ прежде всего въ руки письмо и, прочитавъ адресъ, громко захохоталъ.

— Тоже шутникъ какой-то! воскликнулъ онъ.

— А, можетъ быть, это отъ нашего Яся? замѣтилъ сквозь зубы прикащикъ.

— Навѣрно, это отъ него!.. Точно его почеркъ, говорилъ Рапацкій, вскрывая конвертъ. А потомъ онъ началъ читать вслухъ:

«Дорогой панъ Рапацкій! Мама хотѣла вамъ писать, но она уже умерла»…

— Какое несчастіе! пробормоталъ шляхтичъ.

Затѣмъ онъ высморкался, заморгалъ глазами и продолжалъ читать глухимъ голосомъ:

"Подъ конецъ намъ было очень худо… а мама передъ смертью постоянно вспоминала о васъ. Теперь я живу у пана Жилинскаго, который взялъ меня къ себѣ изъ милости. Мнѣ здѣсь хорошо, но я грущу, потому что не съ кѣмъ перемолвиться словомъ, хотя ѣсть и пить даютъ. Сначала я жилъ съ мальчиками, но потомъ мнѣ дали отдѣльную комнату и къ обѣду не всегда зовутъ — вотъ мнѣ и грустно. Когда настали каникулы, мальчики взялись меня учить, но больше ставятъ на колѣни и бьютъ по рукамъ, чѣмъ требуется. У нихъ есть ружье и велосипедъ, но мнѣ не даютъ; мнѣ и не особенно нужно, потому что я хотѣлъ бы учиться со взрослымъ человѣкомъ. Очень мнѣ обидно, что они съ матерью пожаловались на меня пану Жилинскому, что я лѣнивъ. Онъ разсердился на меня и оставилъ меня дома, а всѣ поѣхали въ деревню и мнѣ плакать хочется…

"Дорогой панъ Рапацкій, не сердитесь на меня, что я такъ худо нишу, но это не отъ лѣности, а перо очень не хорошо… Что мнѣ съ собою дѣлать, когда я остался одинъ на свѣтѣ? Надо бы самому заработывать хлѣбъ, но я не рѣшаюсь сказать пану Жилинскому, потому что онъ какъ будто боленъ и постоянно хватается за голову. Можетъ быть, я пригодился бы на что-нибудь у васъ въ деревнѣ; я бросилъ бы уже ученье, только бы уйти отсюда.

«Цѣлую ручки ваши и супруги вашей, цѣлую также Антосю, Маню, Катю и Осю; пану Млынкевичу кланяюсь и прошу: пишите, какъ вамъ живется и всѣ ли здоровы?»

Кончивъ читать письмо, шляхтичъ подошелъ къ своему прикащику и только посмотрѣлъ вопросительно на него.

— Ваша воля! отвѣтилъ старикъ-прикащикъ, низко кланяясь. — Должно быть, мальчику ужь очень худо…

— Мы выручимъ его! сказалъ какъ бы про себя Рапацкій и сталъ большими шагами ходить по комнатѣ.

— Нужно пятьсотъ рублей, шепнулъ онъ. — Надо привезти мальчика и тотчасъ же послѣ каникулъ отдать въ школу.

— Деньги не шуточныя! пробормоталъ прикащикъ.

— Вѣдь хлѣба у насъ немного есть на продажу? спросилъ Рапацкій.

— Хлѣбъ-то есть, да покупателя найти трудно… Это — неурочный расходъ… Къ тому же, и Осѣ пора въ школу…

— Неспособный мальчикъ! отвѣтилъ шляхтичъ. — Онъ и въ два года еще не подготовится.

Снова настало молчаніе, которое прервалъ на этотъ разъ прикащикъ:

— Если ужь такая ваша воля, то деньги найдутся. Вѣдь недѣлю тому назадъ сосѣдъ предлагалъ за упряжныхъ лошадей какъ разъ пятьсотъ рублей…

Слова эти подѣйствовали на Рапацкаго, какъ ушатъ холодной воды. Съ минуту онъ еще колебался, но потомъ произнесъ уже другимъ голосомъ:

— Ступай себѣ спать!

Когда Млынкевичъ ушелъ, онъ опять началъ размышлять:

— Жаль мнѣ мальчика; но у меня свои обязанности… Вотъ ужь три мѣсяца, какъ въ домѣ есть у меня учитель для Оси, и Ясь могъ бы учиться вмѣстѣ съ сыномъ, но гимназія стоитъ дорого… Жаль мальчишку!

Рапацкому совѣстно было сознаться, что онъ жалѣлъ упряжныхъ лошадей, составлявшихъ воспоминаніе о лучшихъ временахъ. Долговъ у него теперь не было, но, чтобы дать образованіе Ясю, нужно было сильно стѣснить себя. Съ другой стороны, Рапацкій зналъ, что Ясь — замѣчательно способный мальчикъ, и догадывался, что изъ него можетъ ничего не выйти, если онъ останется въ Варшавѣ.

— Жаль мальчика! шепталъ онъ въ волненіи. — Но у меня есть свои обязанности и притомъ тяжелыя…

— Справишься съ ними! послышался какой-то голосъ.

— Конечно, отвѣтилъ шляхтичъ: — но въ такомъ случаѣ лучше подумать о собственной семьѣ. Образованіе мальчика будетъ стоить нѣсколько тысячъ рублей — лучше отложить ихъ для своихъ дѣтей…

— А что ты сдѣлалъ для общества? спросилъ прежній голосъ.

Шляхтичъ оглянулся вокругъ себя. Взглядъ его упалъ на три старинные портрета. Одинъ изъ нихъ изображалъ рыцаря во всѣхъ доспѣхахъ, другой — старца, третій — матрону.

И вотъ случилось чудо. Портреты эти ожили и стали говорить:

— Я выигрывалъ сраженія и сложилъ въ нихъ голову, сказалъ рыцарь.

— Я учредила богадѣльню и школу, въ которой училось нѣсколько поколѣній, сказала матрона.

— Я основалъ городъ и нѣсколько деревень, сказалъ старецъ.

— А ты что сдѣлалъ? спрашивалъ голосъ. — Твой отецъ прокутилъ все свое состояніе, а ты спустилъ что отъ него осталось!

Рапацкаго бросило въ потъ.

Между тѣмъ портреты продолжали:

— Домъ мой былъ пріютомъ для инвалидовъ, шепнулъ рыцарь.

— За моимъ столомъ кормились вдовы и сироты, сказала матрона.

— Въ тяжелое время я спасъ нѣсколько тысячъ людей отъ голодной смерти, замѣтилъ старецъ.

— Твой отецъ воспиталъ обществу нѣсколько жокеевъ и псарей, а ты кучера и повара, который тебя обокралъ, добавилъ голосъ.

— Жокеевъ и псарей, кучера и повара! съ горечью повторилъ шляхтичъ. — Стоило для этого спустить состояніе, имѣть предками героевъ и государственныхъ людей, носить громкую фамилію и кичиться названіемъ члена передового класса!

— Но я не былъ хуже другихъ! извинялся шляхтичъ передъ портретами.

Дѣйствительно, другіе даже не умѣли воспитать хорошихъ псарей.

Снова ему на умъ пришелъ сирота.

— Хорошо, сказалъ онъ: — я продамъ упряжную пару, ограничу свои расходы до послѣдней степени. Но кто мнѣ поручится за то, что весь мой трудъ не пойдетъ прахомъ, что мальчикъ не умретъ или не испортится?

— Сдѣлай что отъ тебя зависитъ, а объ остальномъ не заботься! категорически заявилъ голосъ.

И вотъ шляхтичъ принялъ рѣшеніе. Это былъ большой рискъ, но вѣдь не онъ первый рисковалъ. Прадѣдъ его неоднократно рисковалъ жизнью и хотя, въ концѣ-концовъ, и погибъ на полѣ битвы, но оставилъ потомству доброе имя. Отецъ его также рисковалъ… въ ландскнехтъ двумя деревнями.

Пробилъ четвертый часъ, когда шляхтичъ сѣлъ писать письмо, и сѣлъ онъ на желѣзное кресло, на которомъ въ свое время сидѣли рыцари, мудрые старцы и благочестивыя матроны. Онъ чувствовалъ, что онъ имъ равенъ, хотя приносилъ въ жертву только послѣднюю упряжную пару.

Въ пятомъ часу въ комнату вошелъ Млынкевичъ.

— Надо послать это письмо и доставить лошадей сосѣду, сказалъ шляхтичъ.

— Воля ваша! отвѣтилъ прикащикъ и потомъ спросилъ: — сами поѣдете въ Варшаву?

— Самъ, завтра! отвѣтилъ Рапацкій.

Прикащикъ покачалъ головой и вышелъ, а шляхтичъ смѣло взглянулъ на портреты своихъ предковъ.

XI.
Покинутый.

Убѣжавъ отъ портного, Ясь опомнился только, когда очутился на Театральной площади. Вокругъ себя онъ увидѣлъ людей задумчивыхъ, бесѣдующихъ и улыбающихся, которые шли каждый по своему дѣлу и нисколько, очевидно, не намѣревались поймать его и заковать въ цѣпи. Онъ немного успокоился. Въ Саксонскомъ саду ему стало еще легче на душѣ. Кто тутъ захочетъ его обидѣть? Этотъ сѣдой, но румяный старичекъ, голубые глаза котораго смотрятъ такъ добродушно? Та ли дама въ бархатной шубкѣ, лицо которой такъ прекрасно? Дѣти, которыя только и ждутъ, чтобы онъ присоединился къ ихъ игрѣ? Нѣтъ, никто не захочетъ обидѣть его здѣсь, подъ этимъ яснымъ небомъ и этими деревьями, покрытыми инеемъ, въ виду этихъ вѣчно задумчивыхъ статуй и людей, по крайней мѣрѣ, на видъ счастливыхъ.

Онъ обошелъ нѣсколько разъ садъ и вышелъ за желѣзныя Ворота. По мѣрѣ того, какъ онъ удалялся отъ аристократической части города, ему попадалось все больше людей, скромно или даже бѣдно одѣтыхъ. Лица были блѣдны и печальны, взгляды иногда дики. Ясь почувствовалъ голодъ, и въ то же время ему стало страшно. Ему казалось, что каждый прохожій смотритъ на него злобно и подозрительно, что многіе оглядываются и указываютъ на него пальцами. Безъ всякой видимой причины страхъ его превратился въ ужасную тревогу… Онъ прибавилъ шагу, сердце его сильно стучало, и онъ, весь запыхавшись, остановился только, когда мучительная жажда заставила его попросить пить у выходившей изъ воротъ дѣвушки съ ведромъ воды. Когда дѣвушка, напоивъ его, ушла, онъ машинально повернулъ голову и увидѣлъ вывѣску съ надписью:

«ДѢТСКІЙ ПРІЮТЪ».

То было пристанище для бѣдныхъ дѣтей, но не для такихъ бѣдныхъ, какъ онъ. Ясь зналъ это, а потому онъ повернулся и пошелъ себѣ дальше. Куда?

На Варецкой улицѣ онъ очутился передъ громаднымъ зданіемъ. Здѣсь находили пристанище люди, надъ которыми тяготѣла рука смерти. Но такъ какъ надъ нимъ тяготѣло только сиротство и обвиненіе въ кражѣ, то онъ опустилъ голову и пошелъ дальше.

На Новомъ Свѣтѣ ему пришлось быть свидѣтелемъ сцены, какъ два дворника вели пьянаго въ участокъ. Мальчикъ призадумался. Для бѣдныхъ дѣтей существуютъ пріюты, для больныхъ — больницы, для пьяницъ — съѣзжіе… А гдѣ же онъ найдетъ себѣ пріютъ? Развѣ что въ тюрьмѣ!

Ясь очень усталъ: ноги у него дрожали и подкашивались, его томилъ голодъ и потребность поспать; ему нужно было отдохнуть во что бы то ни стало, но гдѣ? Мѣста въ пріютахъ, больницахъ и участкахъ были заняты другими, а въ тюрьму онъ не хотѣлъ идти.

Между тѣмъ, сани такъ и сновали по улицѣ. Ясь остановился. Одинъ прохожій толкнулъ его на край тротуара, другой окончательно столкнулъ его на мостовую. Подъѣзжали большія сани, запряженныя четверкою. Мальчикъ отскочилъ и, взглянувъ наверхъ, увидѣлъ гигантскую фигуру Христа, несущаго тяжелый крестъ. Христосъ протягивалъ къ нему руку, какъ бы говоря:

— Что ты тутъ дѣлаешь?

Въ то же время у ногъ Христа онъ увидѣлъ отворенную дверь, въ которую онъ и вошелъ. Это былъ подвалъ церкви. Жилище мертвыхъ пріютило измученнаго ребенка.

Миновавъ короткій корридоръ, Ясь попалъ въ подвалъ; онъ выбралъ самый темный уголъ, усѣлся на нижней ступени катафалка и приложилъ голову къ стѣнѣ. Въ подвалѣ стояло нѣсколько гробовъ съ трупами людей разнаго возраста и пола. По сосѣдству сироты покоилась какая-то женщина, немного дальше — маленькая дѣвочка. Ясь вспомнилъ мать и Антосю, но только на одну минуту. Воспоминанія эти утомляли его теперь; ему было такъ хорошо сидѣть и отогрѣваться. Вскорѣ онъ заснулъ. Когда онъ проснулся, онъ чувствовалъ себя бодрѣе, вышелъ изъ церковнаго подвала и, чтобы развлечься, сталъ глазѣть на выставки магазиновъ. Въ одномъ магазинѣ были выставлены наряды, въ другомъ золотыя вещи, въ третьемъ фрукты, въ четвертомъ игрушки… Дольше всего онъ остановился передъ чайнымъ магазиномъ, въ окнѣ котораго красовался фарфоровый китаецъ, кивавшій головою и высовывавшій языкъ.

Игрушка эта его позабавила, и онъ сталъ размышлять о томъ, каковъ долженъ быть механизмъ внутри, какъ вдругъ услышалъ смѣхъ:

— Хи-хи-хи!

За нимъ стоялъ какой-то рабочій, одѣтый чуть ли не въ лохмотья, и, вперивъ дикій взглядъ въ лицо китайца, смѣялся, но такимъ страшнымъ смѣхомъ, что Ясь убѣжалъ во весь духъ.

— Отчего только ему и мнѣ понравилась эта игрушка? думалъ мальчикъ. — Отчего онъ такой бѣдный, а смѣхъ у него такой страшный… Что онъ сегодня ѣлъ?.. Гдѣ будетъ спать?..

Гдѣ будетъ спать?.. О, Боже! Да вѣдь ему самому негдѣ было пріютиться!

И онъ снова началъ скитаться. Постепенно закрывались магазины, движеніе на улицахъ стихало, огни тухли. Иногда, на разстояніи нѣсколькихъ сотъ шаговъ слышались шаги только одного прохожаго или громкое зѣванье дворника. Стукъ извощиковъ доносился откуда-то издалека. Наконецъ, все стихло. На отдаленной башнѣ пробилъ часъ, а во всей улицѣ видны были огни только въ двухъ окнахъ.

— Какъ мнѣ быть? шепталъ Ясь. — Какъ мнѣ быть?

Большой и оживленный городъ въ ночную тишину вызываетъ даже у взрослыхъ совершенно особое чувство. Ясь ощущалъ такой страхъ, что не рѣшался тронуться съ мѣста; собственные шаги пугали его. Онъ прислонился къ фонарному столбу и, заломивъ рученки, простоналъ:

— Я одинъ!..

Онъ преувеличивалъ. Недалеко отъ него сидѣла какая-то женщина, прислонившись къ стѣнѣ. Онъ только теперь ее замѣтилъ при колеблющемся свѣтѣ фонаря.

— Кто тутъ? спросилъ онъ.

— Это я съ ребенкомъ! отвѣтила испуганная женщина. — Я ничего дурного не сдѣлала…

— Ночуете здѣсь?

— Да, отдыхаемъ. До дому далеко.

Ясь сѣлъ около нея.

— Вы изъ этого дома? спросила женщина, въ свою очередь.

— Нѣтъ! отвѣтилъ тихо Ясь.

— Можетъ быть, опоздали на поѣздъ?

Мальчикъ ничего не отвѣтилъ.

— Тепло стало на дворѣ, сказала она еще, прислонила голову къ стѣнѣ и закрыла глаза.

Ребенокъ не просыпался. Ясь дотронулся до его голой рученки и вздрогнулъ. Она была такая же морщинистая и холодная, какъ тотъ птенчикъ, который околѣлъ по его винѣ. Онъ вспомнилъ прекрасное, круглое гнѣздышко и невольно сравнилъ его съ тѣми лохмотьями, на которыхъ покоился птенчикъ рода человѣческаго.

Вскорѣ среди города, на лѣстницѣ, покрытой замерзшею грязью, сострадательный сонъ, врачъ страждущихъ, убаюкалъ трехъ несчастныхъ, лишенныхъ крова и пристанища.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

На другой день, съ ранняго утра Ясь опять сталъ слоняться по улицамъ. Къ двѣнадцати часамъ онъ добрался до Вислы, гдѣ на большомъ дворѣ, окруженномъ скученными деревянными домами, онъ увидѣлъ какую-то странную личность, сидѣвшую на камнѣ и точившую складной ножикъ съ выраженіемъ такого равнодушія и скуки, которому могъ бы позавидовать любой аристократъ. То былъ подростокъ, которому на видъ можно было дать отъ шести до двадцати лѣтъ. На немъ былъ одѣтъ солдатскій мундиръ, покрытый прорѣхами въ мѣстахъ незапачканныхъ и лишенный пуговицъ, воротника и одной полы. Голову его украшала фантастическая гарибальдійская шапка, на лѣвой ногѣ у него былъ штиблетъ, на правой сапогъ безъ голенища. Онъ былъ очень малъ ростомъ, худъ, съ желтымъ лицомъ, рѣдкими волосами и краснымъ носомъ настоящаго пьяницы. Когда-то Антекъ (такъ звали эту личность) былъ на хорошей дорогѣ: исполнялъ онъ функціи разнощика газетъ; но съ тѣхъ поръ, какъ онъ попробовалъ продавать экземпляры за собственный счетъ, литература потеряла въ немъ труженика.

Вотъ уже нѣсколько часовъ, какъ Антекъ страшно скучалъ. Во-первыхъ, ему нечего было ѣсть, а, во-вторыхъ, ему недоставало общества. Поэтому онъ очень обрадовался Ясѣ.

— Эй, мальчишка, пойди сюда! крикнулъ онъ.

Ясь нерѣшительно приблизился и остановился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ уличнаго мальчишки.

— Чего ты хочешь? спросилъ его Антекъ.

— Я хотѣлъ просить, чтобы мнѣ дали какую-нибудь работу, отвѣтилъ Ясь послѣ минутнаго колебанія.

— А откуда ты взялся? разспрашивалъ Антекъ, подозрительно оглядывая приличный костюмъ сироты.

— Изъ города.

Этотъ отвѣтъ нѣсколько успокоилъ уличнаго мальчишку. Онъ продолжалъ свои разспросы:

— Зачѣмъ тебѣ работа?

— Ѣсть хочу.

— Фью-фью! засвистѣлъ Антекъ, а потомъ прибавилъ: — ты могъ бы продать свой сюртукъ: хватило бы намъ обоимъ на цѣлую недѣлю.

— Нѣтъ, лучше работать, шепнулъ Ясь.

Антекъ закрылъ свой ножикъ, сунулъ его въ карманъ и задумался.

— А, можетъ быть, ты поступишь ко мнѣ на службу? сказалъ вдругъ Антекъ, нахально глядя на Яся. При этомъ онъ всталъ и пріосанился.

— А ты кто такой? спросилъ удивленный Ясь, улыбаясь, хотя ему и хотѣлось скорѣе заплакать.

Этотъ вопросъ, очевидно, оскорбилъ уличнаго мальчишку; почесавъ себя тамъ, гдѣ долженъ былъ быть воротникъ, онъ отвѣтилъ съ достоинствомъ:

— Знаешь ты, капуста, что черезъ мои руки прошло уже съ десятокъ такихъ дураковъ, какъ ты? Кто я такой? Наймись только ко мнѣ и будешь сытъ, а ночлегъ я дамъ тебѣ такой, что будешь потѣть даже въ трескучіе морозы.

— Хорошо, попробую, сказалъ Ясь, подумавъ немного.

— Ну, такъ дай руку! вскричалъ уличный мальчишка и прибавилъ: — ступай за мной и увидишь, что я за человѣкъ!

Они миновали нѣсколько незастроенныхъ переулковъ и подошли къ землянкѣ, окруженной полуразвалившимся заборомъ. Тутъ Антекъ велѣлъ подождать Ясѣ, а самъ вошелъ во дворъ.

На дворѣ стояла тележка и лежала большая куча песку, а около нея, точно часовой, расхаживалъ дюжій мужикъ, весь рыжій и въ тулупчикѣ. Лицо его выражало стоическое спокойствіе, но не отличалось умомъ.

Аптекъ подкрадывался къ геркулесу, какъ лисица, имѣя, очевидно, основаніе его опасаться. Онъ остановился почти у самой калитки и крикнулъ:

— Ваше благородіе! Бон-Джуръ!

Мужикъ повернулся, внимательно посмотрѣлъ на Антека и, сдвинувъ шапку на затылокъ, отвѣтилъ:

— Понемногу!

— А отдалъ вамъ мѣшки этотъ мазурикъ, Валекъ? спросилъ Антекъ.

— Ты — самъ мазурикъ. Ты продалъ мѣшки за рюмку водки, хотя они не были твоими.

Этотъ отвѣтъ нѣсколько успокоилъ уличнаго мальчишку, который сталъ медленно подвигаться къ серединѣ двора, говоря:

— Брешетъ, какъ собака!.. Чтобы мнѣ околѣть!.. Самъ вырвалъ у меня мѣшки и поставилъ мнѣ такой фонарь, что мнѣ пришлось идти къ доктору… Клянусь Богомъ! Чтобы мнѣ не дожить до утра!

Тупоумный мужикъ не зналъ, вѣрить ли или не вѣрить Антеку, который, между тѣмъ, приблизился къ кучѣ песку и, ткнувъ въ нее ногою, сказалъ со вздохомъ:

— Еслибы у меня были мѣшки… Эхъ!.. Вмигъ я вамъ продалъ бы эту кучу.

— Оставь что-нибудь въ залогъ, такъ я тебѣ дамъ мѣшки.

— У-у! Шутите, говорилъ Антекъ, всунувъ руки въ рукава и переминаясь съ ноги на ногу. — У меня нѣтъ рубахи, а вы хотите залога.

— А куда ты ее дѣвалъ? спросилъ мужикъ съ любопытствомъ.

— Потерялъ на Краковскомъ Предмѣстьѣ. Какъ снялъ пальто, такъ она, подлая, свалилась у меня съ плечъ, такъ что никакъ не могъ уже ее наладить.

Мужикъ, почесавъ затылокъ, сказалъ:

— Вотъ такъ штука! Мѣшки я тебѣ бы далъ, еслибы зналъ, что ты ихъ у меня не стащишь!

— Я — честный человѣкъ! крикнулъ обиженный Антекъ. — Развѣ я не имѣлъ дѣла съ порядочными людьми? И съ какими еще!

— Ну, ну! пробормоталъ мужикъ и направился къ землянкѣ.

— Притащите и веревку: не носить же въ зубахъ!

— Такъ у тебя и веревки нѣтъ? удивился мужикъ, качая головою.

— Откуда мнѣ ее взять! возразилъ Антекъ нахально. — Вѣдь аукціона въ ломбардѣ еще сегодня не было.

Нѣсколько минутъ спустя, мужикъ, наполнивъ пескомъ два мѣшка, взвалилъ ихъ Антеку на спину, замѣтивъ ему на дорогу:

— Пропади ты у меня только или купи песокъ у другихъ, то такъ тебя отблагодарю, что зубы у тебя выростутъ за ушами!

— И-и! крикнулъ Антекъ на прощанье, подавая въ тоже время сигналъ Ясѣ. Когда сирота подошелъ, Антекъ взвалилъ мѣшки на его плечи, сказавъ:

— А что, со мной заработка у тебя не будетъ?

— Что же мнѣ съ этимъ дѣлать? спросилъ удивленный Ясь.

— Какъ что? Будешь носить за мною песокъ, а я буду кричать…

Вслѣдъ затѣмъ на дворахъ, въ окрестностяхъ Іерусалимской Аллеи и Новаго Свѣта, раздавался пронзительный крикъ Антека:

— Песокъ бѣ-лый, бѣ-лый, ви-слян-скій!

Крику этому вторилъ неувѣренный голосъ Яся.

Таковы были результаты воспитанія сострадательнаго филантропа.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Спустя часъ послѣ ухода Антека и Яся, на дворъ продавца песка прибѣжалъ, весь запыхавшись, какой-то человѣкъ и прерывавшимся отъ волненія голосомъ сталъ разспрашивать его:

— А не видѣлъ ли ты мальчика въ черномъ пальто и въ шапкѣ съ козырькомъ.

— Нѣтъ, не видѣлъ, отвѣтилъ продавецъ песка.

— Красивый такой мальчикъ, тихій… Охъ, какъ я запыхался!.. Называется Ясемъ.

— И во снѣ не видѣлъ такого, пробормоталъ сердито мужикъ.

— Позволь мнѣ отдохнуть здѣсь немного. Ты навѣрно его видѣлъ: такой славный мальчикъ… Хозяинъ сказалъ, что онъ его обокралъ, а онъ даже и иголки не возьметъ… Охъ, какъ я усталъ!.. Если онъ придетъ, то спроси, не Ясь ли онъ, и скажи ему, что укралъ Андрюшка и что я его ищу по всей Варшавѣ.

— Не ладно у этого человѣчка въ головѣ! подумалъ продавецъ песка.

— Скажи это ему, и Богъ тебя вознаградитъ…

Съ этими словами онъ вскочилъ и побѣжалъ, какъ собака, которая ищетъ своего господина. Выбѣжавъ на улицу, онъ еще разъ остановился и крикнулъ черезъ заборъ:

— Не забудь, что я тебѣ сказалъ… Его зовутъ Ясемъ!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Накричавшись до хрипоты и продавъ не мало песку, Антекъ и прислуживавшій ему Ясь купили себѣ подъ вечеръ бутылку пива, булокъ, сколько влѣзло въ карманъ, и полфунта колбасы. Затѣмъ они отправились въ уединенную улицу и поужинали. Во время ужина Антекъ произнесъ слѣдующій спичъ:

— Знаешь, бродяга, что тотъ мужикъ, у котораго мы взяли мѣшки, когда узнаетъ, что мы покупали песокъ у другихъ, захочетъ намъ ребра посчитать… Но не бойся, я постою за насъ!.. Ого, говорю тебѣ, что еслибы я принялся за него, то не успѣлъ бы онъ оглянуться, какъ уже лежалъ бы на землѣ. Ого, я такъ люблю драться, какъ жидъ танцовать! У меня такая сила, что не боюсь даже солдата съ ружьемъ!

— Отчего же ты не носишь песку? спросилъ Ясь.

— Э!.. Я только въ дракѣ силенъ. Впрочемъ, я такъ какую-нибудь работу не люблю. Когда я носилъ газеты, то мнѣ говорили: еслибы, Антекъ, ты не былъ такимъ мошенникомъ, то изъ тебя вышелъ бы человѣкъ, но я пустилъ газеты въ трубу!.. Это отнимаетъ время! Ну, пойдемъ гулять!

И они начали слоняться по улицамъ, отыскивая себѣ ночлегъ. Въ одиннадцатомъ часу они, по указанію Антека, перелѣзли черезъ заборъ въ какой-то уединенной улицѣ и тутъ же увидѣли пустую бочку изъ подъ сахара.

— А что? Вотъ тебѣ и ночлегъ! шепнулъ Антекъ, влѣзая первый въ бочку.

— Ради Бога! отвѣтилъ Ясь. — А если насъ здѣсь найдутъ?

— Ну, такъ что же! Ничего я не укралъ, никого я не убилъ… Что мнѣ могутъ сдѣлать! отвѣтилъ Антекъ.

Съ тяжелымъ сердцемъ Ясь послѣдовалъ за Антекомъ и погрузился въ сырую, полусгнившую и вонючую солому. Но утомленіе взяло свое, и Ясь заснулъ такъ же крѣпко, какъ нѣкогда въ раздвижной кроваткѣ, убаюкиваемый шепотомъ материнской молитвы.

На другой день былъ Новый Годъ. Антекъ, который проснулся съ пѣтухами, тотчасъ же составилъ планъ дѣйствія.

— Вотъ что мы сегодня сдѣлаемъ, сказалъ онъ. — Будемъ ходить съ поздравленіями. Ясь, дай мнѣ свое пальто и шапку!

— А въ чемъ же я самъ останусь? спросилъ Ясь съ негодованіемъ.

— Въ моемъ мундирѣ! Что же, развѣ онъ не приличенъ? продолжалъ Антекъ, указывая на цѣльный рукавъ. — Ну, снимай, а если не хочешь, то я сейчасъ пойду въ участокъ и донесу, что ты — бродяга.

Услыхавъ это, Ясь испугался. Онъ почувствовалъ, что уличный мальчишка держитъ его въ рукахъ. Напрасно онъ угрожалъ и просилъ. Ничто не помогало. Подлый Антекъ почти насильно снялъ съ него пальто, штаны и ботинки и, злобно смѣясь, бросилъ ему свои отвратительныя лохмотья. Затѣмъ, онъ велѣлъ ему вечеромъ ожидать его на извѣстной имъ обоимъ улицѣ, около кабака.

Этотъ день показался бѣдному Ясѣ безконечно длиннымъ, тѣмъ болѣе, что Антекъ оставилъ ему только черствый кусокъ хлѣба. Вернулся уличный мальчишка только въ восьмомъ часу вечера, и хотя онъ не принесъ Ясѣ ничего поѣсть, но самъ былъ очень веселъ, даже просто пьянъ…

— Говорю тебѣ, хвастался онъ: — все пошло, какъ по маслу!.. Я вралъ вездѣ, что я изъ «Курьерка»… Дѣло въ томъ, что я по дорогѣ захватилъ у одного мальчишки поздравленія… У меня есть еще…

Онъ не кончилъ, такъ какъ въ эту минуту его схватили двѣ мощныя руки и подняли на воздухъ.

— Ради Бога! Спаси, Ясь! кричалъ Антекъ.

— Ну, задамъ я тебѣ теперь! сказалъ продавецъ песка, такъ какъ это былъ онъ.

— Ваше благородіе! Голубчикъ! кричалъ уличный мальчишка:

— А гдѣ мѣшки? А гдѣ веревка? А гдѣ песокъ? Не обманывай честныхъ людей! Не воруй!

И каждая изъ этихъ сентенцій сопровождалась свистомъ ремня и ударами, куда попало. Продолжалось это съ небольшими перерывами болѣе четверти часа.

Между тѣмъ, Ясь, понявъ въ чемъ дѣло, бѣжалъ во весь духъ по направленію къ Краковскому Предмѣстью, открещиваясь въ душѣ отъ службы у Антека, отъ ночлега въ бочкѣ и даже отъ своего платья. Онъ не зналъ что съ нимъ будетъ, но предпочиталъ тюрьму и даже смерть обществу такихъ людей, какъ Антекъ.

Термометръ уже нѣсколько дней держался выше нуля; на дворѣ было довольно тепло; снѣгъ и ледъ стаяли. Когда Ясь бѣжалъ, на городъ опустился густой туманъ. Фонари въ этомъ густомъ туманѣ казались висѣвшими въ воздухѣ красноватыми огоньками. Движеніе на улицахъ, по случаю Новаго Года, было незначительное и постепенно уменьшалось.

Въ десять часовъ туманъ сталъ подниматься, и въ то же время пошелъ довольно сильный дождь. Какъ только пошелъ дождь, Ясь сталъ замѣчать, что шляпа и мундиръ Антека, до сихъ поръ довольно твердые, стали быстро мякнуть. Вдругъ онъ почувствовалъ на спинѣ большую каплю дождя, а когда онъ отряхнулся, то капля эта спустилась внизъ по спинному хребту. Дырявые сапоги стали наполняться грязью. Онъ почувствовалъ легкій ознобъ.

Дождь, между тѣмъ, все усиливался, и улицы окончательно опустѣли. Ясь переходилъ изъ одной подворотни въ другую, ища защиты отъ дождя, который упорно его преслѣдовалъ.

— О, Боже, спаси меня! шепнулъ мальчикъ, нѣсколько разъ покружился на мѣстѣ и опять побѣжалъ впередъ.

Ему казалось, что хуже того, что онъ испыталъ, ничего уже не можетъ быть. Но теперешнее его положеніе оказалось еще хуже. Онъ спасался уже не отъ людей, а отъ природы. Онъ бѣжалъ, самъ не зная куда, преслѣдуемый дождемъ, вѣтромъ и голодомъ.

Въ первомъ часу ночи онъ бросился, измученный безсмысленною бѣготнею, на какую-то лѣстницу. Ему было такъ холодно, что онъ щелкалъ зубами, но голова у него горѣла. Съ нимъ сдѣлалось головокруженіе, и онъ не то заснулъ, не то впалъ въ обморокъ.

Когда онъ опять пришелъ въ себя, онъ удивился, чувствуя, что страданія его прекратились. Во рту только у него было очень сухо, но въ то же время онъ чувствовалъ какое-то пріятное успокоеніе, и голова у него было свѣжа. По временамъ онъ не могъ дать себѣ отчета, гдѣ онъ. Ему казалось, что онъ сидитъ въ комнатѣ у матери. Швейная машина опять монотонно шумѣла, и лампа горѣла, какъ прежде.

Это не лампа, а уличный фонарь; это не шумъ швейной машины, а громкое журчанье воды!

Ясь протеръ глаза, улыбаясь, сталъ смотрѣть, какъ идетъ дождь, прислушиваться, какъ журчитъ вода, и снова началъ мечтать. Ему показалось, что онъ слышитъ шумъ мельницы, и онъ вспомнилъ, что въ одномъ изъ кустовъ сада у него спрятана удочка.

— Пойду къ пруду ловить рыбу!.. произнесъ онъ.

Онъ снова опомнился и сообразилъ, что это шумитъ не мельница. Но бредъ взялъ свое. Вотъ и садъ: какъ хорошо пахнетъ!.. Всѣ деревья въ цвѣту, и какъ жарко! Онъ вспомнилъ, что въ погребѣ стоитъ холодное молоко въ горшкахъ. Онъ пошелъ туда напиться и засталъ тамъ всѣхъ дѣтей: Антосю, Маню, Катю, Осю. Онъ такъ имъ обрадовался, что захлопалъ въ ладоши, но въ то же время убѣдился, что они его не замѣчаютъ.

— Ну, не притворяйтесь! вскричалъ онъ. — Дайте мнѣ лучше немного молока: я очень усталъ.

Но дѣти его не слыхали и выбѣжали изъ погреба, а онъ побѣжалъ за ними. Онъ разсердился, что они не обращаютъ на него вниманія и хотѣлъ пожаловаться матери:

— Мама, мама!

Но онъ никакъ не могъ найти матери, которая нарочно скрывалась отъ него. Эти поиски страшно его раздражали; онъ протянулъ руки и бросился впередъ.

Тутъ онъ опять очнулся и убѣдился, что онъ на улицѣ. Дождь немного унялся. Онъ вспомнилъ бредъ, но не могъ никакъ дать себѣ отчета: тотъ самый ли онъ Ясь, который бѣгалъ нѣкогда по саду и по лугамъ, убѣжалъ отъ Дурскаго и продавалъ съ Антекомъ песокъ? Онъ чувствовалъ, что съ нимъ произошло что-то необыкновенное и что ему угрожаетъ какая-то большая опасность. Въ эту минуту ему вдругъ пришло на умъ слово: смерть…

Смерть ночью, въ пустынной улицѣ, въ грязи, вдали отъ всякаго живого существа, съ которымъ можно было бы проститься или на которое можно было бы, по крайней мѣрѣ, бросить послѣдній взглядъ, какъ это ужасно!.. Вокругъ столько людей, но никто не подумаетъ о томъ, что въ нѣсколькихъ шагахъ находится бѣдный ребенокъ, которому суждено умереть!..

Имъ овладѣло отчаяніе; онъ собирался уже постучать въ дверь и крикнуть: «Спасите! сжальтесь!..» Но этотъ порывъ тотчасъ же прошелъ, и Ясь опять отправился въ путь. Онъ уже не чувствовалъ себя. Ноги машинально его несли, куда? Вѣрно туда, откуда никто не возвращается.

Такимъ образомъ, онъ очутился въ Іерусалимской Аллеѣ и шелъ посреди улицы, прямо къ Вислѣ, вознося къ небу душу, исполненную тоски и невыразимой тревоги.

XII.
Старый другъ.

Рапацкій пріѣхалъ въ Варшаву въ сочельникъ Новаго Года. Онъ остановился въ «Польской Гостинницѣ» и, не теряя ни минуты времени, отправился къ дому, гдѣ жилъ, по словамъ Яся, Жилинскій.

— Здѣсь живетъ панъ Жилинскій? спросилъ онъ дворника.

— Здѣсь, въ бель-этажѣ; но, надо полагать, его дома нѣтъ, потому что онъ только-что вышелъ.

Шляхтичъ сунулъ руку въ карманъ, а дворникъ снялъ шапку.

— Не знаешь ли, мой другъ, продолжалъ Рапацкій: — не живетъ ли у него мальчикъ, котораго зовутъ Ясемъ?

— Ага! Это тотъ, у котораго мать лѣтомъ умерла съ голоду? Онъ жилъ тутъ, но теперь онъ у портного, у Дурскаго, и никогда здѣсь не бываетъ.

Услыхавъ о голодной смерти, шляхтичъ вздрогнулъ, потомъ спросилъ адресъ портного и, давъ дворнику на чай, велѣлъ извощику ѣхать къ Дурскому.

Въ «магазинѣ готовыхъ платьевъ» онъ засталъ только знакомую намъ дородную даму. Когда онъ спросилъ ее объ Ясѣ, та, заломивъ руки, крикнула:

— Ахъ, Господи Боже! Вотъ несчастье! Представьте себѣ, что этотъ подлый Андрюшка, вонъ тотъ, который прячется за шкафомъ, обокралъ насъ, а мой мужъ наклепалъ на Яся! Ну, и представьте себѣ, что бѣдный мальчикъ сбѣжалъ!.. А я такъ его любила! Я была просто безъ ума отъ него, ей Богу!..

— Хорошо, хорошо, сказалъ гнѣвно шляхтичъ: — но гдѣ онъ теперь?

— Въ томъ-то и дѣло, что мы не знаемъ! простонала испуганная Дурская. — Почемъ я знаю, можетъ быть, онъ утопился или застрѣлился?!

— А, чтобъ вамъ околѣть! крикнулъ шляхтичъ, топнувъ ногою. — Такъ вы такъ заботитесь о сиротахъ въ Варшавѣ?

— Ахъ, дорогой, милый господинъ! стонала Дурская, съ тревогою посматривая на толстую трость гостя. — Это мой, будто бы, мужъ виноватъ, а не я, несчастная! Я изъ другого званія, eä-Богу, и могла выйти за чиновника…

— Гдѣ же вашъ мужъ? крикнулъ шляхтичъ.

— Ахъ, онъ пошелъ искать Яся и подлаго Паневку… Андрюшка, сбѣгай-ка за круж… за хозяиномъ, хотѣла я сказать…

Мальчишка бросился въ дверь и тотчасъ же привелъ хозяина, который былъ не твердъ на ногахъ и блѣднѣе обыкновеннаго, но у котораго носъ, попрежнему, былъ очень красный.

— Гдѣ Ясь? коротко спросилъ шляхтичъ.

Дурскій взглянулъ на испуганное лицо жены, зашатался сильнѣе на ногахъ и смиренно отвѣтилъ:

— Сбѣжалъ, сбѣжалъ; какъ я его любилъ, какъ родного сына… Теперь я ищу его по цѣлымъ днямъ, но… сегодня я встрѣтилъ трехъ петербургскихъ купцовъ здѣсь, напротивъ, въ пивной, и…

— Отплачу же я вамъ, почтеннѣйшіе, подождите! пробормоталъ шляхтичъ и выбѣжалъ изъ магазина, хлопнувъ дверью.

— Опоздалъ! Богъ, видно, не принимаетъ моей жертвы, шепталъ онъ, направляясь къ ратушѣ. Когда онъ туда пришелъ и потребовалъ, чтобы полиція разъискала Яся, одинъ изъ чиновниковъ отвѣтилъ:

— Мальчика этого уже разъискиваютъ… Вчера былъ здѣсь какой-то мастеровой, Паневка, и оставилъ подробное описаніе его наружности. Лицо — круглое, волосы — свѣтлые… Одѣтъ былъ въ черное пальто и въ шапкѣ съ козырькомъ… Особыхъ примѣтъ не имѣетъ.

— Да дѣло не въ особыхъ примѣтахъ, а въ мальчикѣ! отвѣтилъ шляхтичъ и, обѣщавъ награду тому, кто найдетъ Яся, ушелъ себѣ, бормоча:

— Интересно знать, кто этотъ Паневка?.. Мастеровой, но почтенный человѣкъ!

Онъ сталъ обходить всѣ церкви, требуя, чтобы сдѣлано было заявленіе объ исчезновеніи мальчика. Ксендзы любезно согласились на. это требованіе, прибавляя, что ихъ объ этомъ уже просилъ какой-то человѣкъ съ большой головой.

— Это, должно быть, расторопный малый! подумалъ Рапацкій о Паневкѣ, не зная, что тотъ кроитъ великолѣпно, но глупъ, какъ пробка.

Вернувшись въ гостинницу, Рапацкій кинулся на постель, усталый и опечаленный. Онъ чувствовалъ, что состраданіе превратилось въ сильную любовь къ сиротѣ.

На другой день Рапацкому изъ полиціи дали знать, что Ясь, по всей вѣроятности, утопился, потому что въ то время, когда разошелся ледъ на Вислѣ, слышали крикъ. Рапацкій тотчасъ же отправился въ ратушу, чтобы навести точныя справки. По его просьбѣ, разослали телеграммы во всѣ участки. Изъ отвѣтовъ оказалось, что ледъ, дѣйствительно, разошелся между Варшавой и Прагой и что именно въ эту минуту слышался крикъ, но что крикъ этотъ исходилъ не изъ устъ Яся, а былъ поднятъ нѣкоею Магдаленою Робачекъ, которую избилъ мужъ ея, Валентинъ Робачекъ, не отличавшійся трезвымъ поведеніемъ.

Когда всѣ сомнѣнія были столь удовлетворительнымъ образомъ разсѣяны, шляхтичъ въ отчаяніи вышелъ изъ ратуши и въ теченіи нѣсколькихъ часовъ слонялся по улицамъ, не находя себѣ нигдѣ покоя. Наконецъ, въ седьмомъ часу вечера, онъ рѣшился вернуться въ гостинницу.

Еслибы онъ въ это время внимательнѣе посмотрѣлъ вокругъ себя, то замѣтилъ бы обнищалаго мальчика, который, подпрыгивая и поминутно дуя въ замерзшія руки, забѣгалъ ему то съ лѣвой, то съ правой стороны и заглядывалъ ему въ глаза съ выраженіемъ невыразимаго безпокойства.

Но шляхтичъ не обращалъ на мальчика никакого вниманія и шелъ въ глубокой задумчивости. Онъ миновалъ нѣсколько улицъ, дошелъ до гостинницы, взошелъ на лѣстницу и отворилъ свой нумеръ.

Когда онъ, зажегши свѣчку, повернулся къ отворенной двери, чтобы ее закрыть, онъ замѣтилъ какую-то дрожавшую кучку лохмотьевъ, которая вдругъ опустилась къ его ногамъ. Въ то же время онъ почувствовалъ, что кто-то цѣлуетъ ему колѣни и, среди стоновъ и рыданій, онъ разобралъ слова:

— Дорогой мой! Милый мой!

У шляхтича сердце перестало биться. Онъ схватилъ ребенка, поднялъ его, всмотрѣлся въ его истощенное лицо и вскричалъ:

— О, Ясь, сколько горя ты мнѣ причинилъ!

Это дѣйствительно былъ Ясь, грязный, измученный, голодный. Кто же привелъ его сюда? Должно быть, та же сила, которая указываетъ перелетнымъ птицамъ вѣрный путь.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

3-го января, одинъ изъ учениковъ Дурскаго встрѣтилъ Паневку на улицѣ въ ужасномъ видѣ. Закройщикъ былъ такъ пьянъ, что еле держался на ногахъ.

— А знаешь, обратился къ нему ученикъ: — что Ясь вчера нашелся?

— Что ты врешь?

— Да, да, нашелся у какого-то шляхтича въ «Польской Гостинницѣ», отвѣтилъ ученикъ.

У Паневки заискрились глаза. Хмѣль у него прошелъ; онъ выпрямился и во весь духъ побѣжалъ къ гостинницѣ, гдѣ кинулся къ швейцару и спросилъ:

— Гдѣ Ясь? Гдѣ тотъ мальчикъ, котораго взялъ шляхтичъ?

— А вамъ какое дѣло?

— Скажите: гдѣ онъ? умолялъ Паневка, хватая швейцара за руку.

— Уѣхалъ уже на почту съ тѣмъ бариномъ! отвѣтилъ привратникъ, желая поскорѣе отдѣлаться отъ навязчиваго мастерового.

Закройщикъ бросился къ почтѣ. Когда онъ приближался къ ней, онъ услышалъ звукъ рожка. Онъ оглянулся. Мимо него проѣхалъ дилижансъ, въ глубинѣ котораго онъ увидѣлъ блѣдное лицо Яся.

Паневка собрался съ силами и побѣжалъ за дилижансомъ; разстояніе не увеличивалось и составляло всего шаговъ тридцать — сорокъ.

— Не догоню! думалъ Паневка, чувствуя, что онъ каждую минуту можетъ упасть.

На мосту, вслѣдствіе скопленія экипажей, дилижансъ поѣхалъ медленнѣе. Паневка значительно приблизился и крикнулъ, что было мочи:

— Ясь, Ясь!

— Не дозволяется кричать на улицѣ! послышался оффиціальный голосъ.

Закройщикъ бѣжалъ еще нѣсколько секундъ, продолжая кричать:

— Ясь!.. Ясь!

Вдругъ лошади пустились крупною рысью, Паневка окончательно выбился изъ силъ, остановился и, весь запыхавшись, сталъ смотрѣть вслѣдъ за удалявшимся дилижансомъ.

— И даже не посмотрѣлъ на меня!.. шепнулъ онъ жалобно. Онъ также былъ сирота.

"Отечественныя Записки", № 8, 1881