СИРОТКИ.
правитьМежду занесенными снѣгомъ могилками Смоленскаго кладбища пробирались двѣ бѣдно одѣтыя женщины и, вздыхая и причитывая, говорили о скончавшейся и только что преданной землѣ сосѣдкѣ своей «по углу», оставившей послѣ себя двухъ «малолѣточекъ-сиротокъ».
Въ нѣкоторомъ разстояніи за ними шелъ мальчикъ, лѣтъ 9-ти, въ истрепанныхъ сапогахъ и продранномъ на локтяхъ сюртучкѣ. Онъ шелъ мелкими, частыми шагами, смотря себѣ подъ ноги и проводя по временамъ рукавомъ по мокрому отъ слезъ лицу.
— Чего ужъ тутъ, хорошая была баба! — говорила одна изъ женщинъ, высокая, сухая, въ выцвѣтшей ситцевой юбкѣ, старенькой драповой кофтѣ и съ дырявымъ вязанымъ платкомъ на головѣ. — Ни съ кѣмъ никогда не задиралась, никто злого слова отъ нея не слыхалъ!
— И какъ это ее вдругъ такъ скрутило, царство ей небесное! Вѣдь съ недѣльку всего и болѣла, — говорила другая, приземистая старушка, повязанная съ головой большимъ старенькимъ платкомъ.
— Простудилась она, вишь, сильно, какъ вотъ бѣлье полоскать въ канавѣ ходила. Прозябла крѣпко, а дома то и согрѣться было нечѣмъ. Ужъ у меня просила: «одолжи», говоритъ, «Андреевна чайку щепоточку, а горяченькой водички, можетъ, на кухнѣ найду. Замерзла я совсѣмъ», говоритъ. А у меня, какъ нарочно, весь чай вышелъ.
«Нѣтъ у меня», говорю, «Агафьюшка, рада бы дать, да нѣтъ. Можетъ, у кого другого найдешь».
Обѣжала она весь подвалъ: ни у кого не нашла; у того нѣтъ, а тотъ не даетъ, такъ ни съ чѣмъ и вернулась. Закуталась съ головой въ платокъ, а у самой зубы такъ и стучатъ, и повалилась на постель. Ночью слышу, ребенокъ плачетъ, заливается: не поднимется она; встала я ее побудить, а отъ нея жаромъ такъ и пышетъ! Говоритъ что-то такое нескладное, да такъ скоро, и понять нельзя. Это ужъ въ бреду, значитъ. Съ тѣхъ поръ такъ и не вставала!..
Разговаривая такъ, женщины вышли на улицу и побрели къ городу. По временамъ онѣ оглядывались на, слѣдовавшаго за ними мальчика. — Иди, иди Ванька, не отставай, — торопила его Андреевна; — видишь, мѣсто глухое; не долго и заблудиться. А дома то безъ тебя, поди, давно сестренка голоситъ!
Ванька вздыхалъ и ускорялъ шаги.
Долго брели женщины и, добравшись наконецъ до низкой двери на дворѣ большого каменнаго дома, спустились по грязной лѣстшщѣ и, пройдя длинный, темный корридоръ, въ которомъ обдавало сыростью и зловоніемъ, вошли въ довольно большое, низкое помѣщеніе, съ маленькими тусклыми оконцами у самаго потолка. Тутъ стояли вдоль стѣнъ нѣсколько деревянныхъ кроватей, на которыхъ наваленъ былъ всякій хламъ, большой столъ подъ окнами и табуретки.
Въ углу комнаты, на сложенной на полу ветоши, служившей, повидимому, постелью, сидѣла дѣвочка въ засаленной рубашенкѣ и громко плакала.
Ваня, опередившій женщинъ, бросился къ сестренкѣ и, сѣвъ на постели возлѣ нея, взялъ ее на руки. Дѣвочка тотчасъ же умолкла, и на ея мокромъ, заплаканномъ личикѣ появилась улыбка.
— Ахъ, вы бѣдненькія сироточки мои, — вздыхала Андреевна, покачивая головой, — что-то съ вами теперь будетъ, безъ матери!
— Богъ милостивъ, Онъ не оставитъ сиротъ! — говорила ея спутница, скидывая платокъ у своей постели. — А все надо завтра въ части заявить о ребятахъ-то; тамъ ужъ найдутъ куда ихъ дѣвать!
— Да куда ихъ дѣвать! Извѣстно куда! Ребеночка въ воспитательный сдадутъ, а мальчишку въ пріютъ, — замѣтила третья женщина, сидѣвшая у стола и ѣвшая хлѣбъ съ селедкой.
Вмѣстѣ съ воцарявшимися сумерками, въ помѣщеніи стало прибывать всякого люда. Женщины и мужчины подсаживались къ столу, кто съ чайникомъ, кто съ однимъ хлѣбомъ, а кто съ горячимъ картофелемъ въ котелкѣ, свареннымъ въ общей подвальной кухнѣ.
Андреевна поставила на столъ глиняную чашку съ горячей похлебкой, заправленной картофелемъ съ крупой, положила кусокъ хлѣба и поманила изъ угла Ваньку.
— Садись поѣсть, и Настюшку тащи, — позвала она.
Ванька подсѣлъ съ сестренкой къ столу и, сунувъ ей въ ручку корочку хлѣба, обмокнутую въ похлебку, которую она тотчасъ же понесла въ ротъ, сталъ жадно хлебать съ деревянной ложки, закусывая хлѣбомъ.
Смотря на сиротокъ за столомъ, вспомнили опять покойную Агафью и стали о ней говорить.
— Что Ванька? а Настюшку-то въ полицію надо будетъ завтра сдать! — замѣтилъ одинъ изъ сидѣвшихъ за столомъ мужчинъ, пожилой человѣкъ въ затертомъ краской жилетѣ и грязной, дырявой рубахѣ..
— Я Настюшку не отдамъ, — объявилъ вдругъ Ванька
За столомъ поднялся смѣхъ.
— Ишь ты какъ важно заявилъ себя! — замѣтилъ кто-то.
— Не твое, дескать, дѣло!.. — смѣялся другой.
— Какъ не отдашь? Что же ты, глупый, дѣлать-то съ ней будешь? — спросилъ первый. — Вѣдь вотъ сегодня, спасибо Андреевнѣ, накормила васъ, и сыты; а вѣдь ѣсть-то, поди, каждый день захочется: гдѣ тогда возьмешь?
— И правда, глупый! — согласилась Андреевна. — Ну самъ, куда ни шло! можетъ, и пристроился бы гдѣ-нибудь при дѣлѣ; а съ ребенкомъ-то куда пойдешь? дома опять тоже не на кого оставить.
Доѣвъ содержимое въ чашкѣ и поцарапавъ въ ней ложкой, какъ бы для того, чтобы убѣдиться, что въ ней уже ничего больше нѣтъ, Ванька положилъ ложку на столъ и, посмотрѣвъ въ раздумья на Настюшку, продолжавшую сосать свою корочку, утеръ ей пальцемъ носъ.
— Ну, такъ какъ же? такъ-таки сестры и не отдашь? — спросилъ опять человѣкъ въ жилетѣ.
— Не отдамъ, — рѣшительно повторилъ Ванька.
Смѣхъ возобновился.
— Что же ты будешь дѣлать?
— Не знаю.
— То-то не знаешь! А въ части вотъ знаютъ и пристроятъ васъ обоихъ.
— Зачѣмъ въ часть? я наниматься пойду.
— Вотъ какъ!
Смѣхъ не умолкалъ.
— Да кто тебя, такого малыша, возьметъ?
Ванька не отвѣчалъ, продолжая глядѣть на сестренку.
Посмѣялись надъ «шустрымъ» мальчишкой и стали расходиться по своимъ угламъ.
На слѣдующій день, чуть свѣтъ, пока Настюша еще спала. Ванька выбѣжалъ на дворъ и пустился бѣгомъ за ворота. Обогнувъ раза два за уголъ, онъ остановился передъ вывѣской, на которой была изображена палитра съ кистями, а рядомъ стояло большими золочеными буквами: «художникъ».
Ваня подошелъ къ низкому окну и заглянулъ въ него.
Тутъ онъ не разъ стаивалъ, съ Настюшкой на рукахъ, и подолгу засматривался въ мастерскую, гдѣ по временамъ появлялись большія красивыя вывѣски. И чего на этихъ вывѣскахъ не бывало! То цѣлая куча чудныхъ фруктовъ, рядомъ съ головой сахару и разными другими заманчивыми вещами, то баринъ съ бѣлымъ лицомъ и черными какъ смоль усами, а за нимъ такой же бѣлолицый цирульникъ съ большими ножницами. А то вдругъ прачка у лоханки, съ обнаженными по локоть бѣлыми какъ бумага руками; «тонкая, нарядная, словно барышня, а щеки румяныя, какъ вишни!» И все это появлялось, какъ по волшебству, изъ подъ кисти художника на большихъ желѣзныхъ листахъ, которые какъ громъ гремѣли, когда мальчишки-подмастерья вносили ихъ въ мастерскую.
Постоявъ у окна, Ванька толкнулъ дверь, на которой звонко задребезжалъ звонокъ, и вошелъ въ мастерскую.
— Что тебѣ? — спросилъ его худой, высокій мальчикъ, съ кистью въ рукѣ.
— Гдѣ хозяинъ?
— На что тебѣ хозяинъ?
— Надо мнѣ.
— Говори, коли что нужно, я передамъ.
— Мнѣ самого надо видѣть.
— Занятъ онъ; теперь нельзя къ нему; говорю, сказывай, я передамъ.
— Кто тамъ? — послышался голосъ изъ за двери сосѣдней комнаты.
— Да вотъ мальчишка васъ спрашиваетъ.
— Что тебѣ? — показался въ дверяхъ сутуловатый человѣкъ, непривѣтливо глядѣвшій изподлобья.
— Возьмите меня въ работники, — попросилъ Ванька, вертя шапку въ рукахъ.
— Въ какіе такіе работники?
— Да вотъ, какъ они, — указалъ Ванька шапкой на мальчиковъ въ мастерской.
— Такъ вѣдь видишь что у меня уже есть; да и куда тебѣ въ работники: малъ ты еще совсѣмъ.
— Ничего что малъ, а я бы вамъ заработалъ, — говорилъ Ванька, глядя прямо на хозяина, — я и жалованіе на первое время не взялъ бы, а только за харчи работалъ бы, потому, значитъ, какъ мать у насъ умерла, кормиться намъ теперь самимъ съ сестрой приходится, а сестрѣ то всего 5-й мѣсяцъ пошелъ!
— Что же? за одни харчи, пожалуй, возьму тебя, — согласился мастеръ, — посмотримъ, на что ты можешь пригодиться. Приходи завтра.
— Хорошо; а только мнѣ и сестру надо съ собой взять, потому, дома оставлять ее не на кого.
— Ну ужъ, братъ, этого нельзя; у меня не пріютъ. — Ванька пригорюнился и въ замѣшательствѣ теребилъ шапку.
— Одинъ приходи, пожалуй, а съ ребенкомъ ты не работникъ. Она всѣмъ тутъ мѣшать будетъ.
— Не будетъ она мѣшать: она покойная, сами бы увидѣли… А я бы заработалъ!…
— Ну, принеси, посмотримъ, — пораздумавъ, разрѣшилъ хозяинъ и, войдя въ комнату, заперъ за собою дверь.
Работаетъ Ванька у художника съ ранняго утра до вечера: то по посылкамъ бѣгаетъ, то убираетъ мастерскую или комнату хозяина, то чиститъ ему сапоги и платье или наставляетъ самоваръ, то бѣжитъ въ кухмистерскую за обѣдомъ.
А Настюшка сидитъ по цѣлымъ часамъ въ углу мастерской на постланномъ ей Ванькой старомъ одѣяльцѣ, съ пустой соской во рту, гдѣ и заснетъ иногда, или вдругъ поползетъ по грязному полу, и мальчишки, то одинъ, то другой, отстраняютъ ее ногами и грубо водворяютъ на прежнее мѣсто.
За всѣ свои труды Ванька получаетъ скудный завтракъ, обѣдъ и ужинъ, которыми и дѣлится съ сестрой. Лишь изрѣдка удается ему выпросить для послѣдней въ кухмистерской бѣлой булочки и молочка.
Въ концѣ мѣсяца Ванька попробовалъ было заговорить съ хозяиномъ о назначеніи ему жалованія, но хозяинъ такъ разсердился, такъ строго прикрикнулъ на него, что онъ долго потомъ не рѣшался поднимать этого вопроса.
Такъ какъ Ванѣ далеко было тащиться съ сестрой на ночлегъ къ Андреевнѣ, которая позволила имъ спать въ ея углу на сундукѣ, то онъ выпросилъ разрѣшеніе у хозяина ночевать съ сестренкой въ мастерской, гдѣ и постилалъ себѣ на ночь оставшуюся послѣ матери ветошь вмѣсто постели.
Такъ шли дни за днями. Наступила страстная недѣля.
Наканунѣ свѣтлаго Христова Воскресенья хозяинъ распустилъ на праздники рабочихъ и, оставивъ одного Ваню въ мастерской, уѣхалъ за городъ къ роднымъ.
Завернувъ Настюшку въ старенькое одѣяльце, вымытое къ празднику Андреевной, не перестававшей помогать сироткамъ, то стиркой, то пятачкомъ на баню, и закутавъ ей головку ситцевымъ платкомъ, Ванька вышелъ съ нею на улицу. Побродивъ по тротуарамъ, онъ сѣлъ на солнышкѣ на ступеньки широкаго каменнаго подъѣзда, съ бронзовой рѣшеткой у стеклянной двери, и, посадивъ Настюшку рядомъ съ собой на каменную плиту, далъ ей для забавы нѣсколько камешковъ.
Пока Настюша занимается камешками, Ваня наблюдаетъ за прохожими и проѣзжающими по улицѣ:
Вотъ господинъ идетъ въ драповомъ пальто и въ котелкѣ и на ходу бросаетъ недокуренную папироску, которая продолжаетъ тлѣть на тротуарѣ; за нимъ идутъ двѣ женщины, оживленно разговаривая между собой и разводя руками; тамъ мальчишка въ бѣломъ фартурѣ и безъ шапки со смѣхомъ несется черезъ улицу, должно быть, изъ кухмистерской, а за нимъ гонится кудластая собаченка, ловя его за пятки, вотъ извозчикъ грохочетъ по мостовой, везя старушку съ ридикюлемъ: онъ весь скривился на козлахъ и лѣниво погоняетъ свою худую лошаденку; грохотъ усиливается и его обгоняетъ другой, совсѣмъ еще мальчишка, въ непомѣрно большой кучерской шапкѣ и широкомъ не по росту кафтанѣ; въ его пролеткѣ сидятъ двѣ дамы въ высокихъ пестрыхъ шляпахъ. Изъ воротъ, рядомъ съ подъѣздомъ, у котораго сидѣлъ Ваня съ Настюшей, поспѣшно вышла молодая дѣвушка съ повязаннымъ на головѣ бѣлымъ платкомъ. На ходу она вдругъ остановилась и, вынувъ изъ кармана драповой кофточки пачку запечатанныхъ конвертовъ, пересчитала ихъ и понесла въ рукѣ.
Когда она уже свернула на тротуаръ и успѣла пройти шаговъ пятьнадцать, Ваня замѣтилъ на мостовой, на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ остановилась дѣвушка, кошелекъ.
— Кошелекъ обронили! — крикнулъ Ваня дѣвушкѣ вслѣдъ; но за шумомъ на улицѣ она его не слыхала,
Поднявъ кошелекъ, Ваня догналъ дѣвушку.
— Кошелекъ обронили, — повторилъ онъ, запыхавшись отъ быстраго бѣга.
— Ахъ, Господи, и въ самомъ дѣлѣ! — хватилась въ испугѣ дѣвушка за карманъ. — Ну и спасибо же тебѣ, милый! Кабы не ты, хватила бы я бѣды! Вѣдь деньги-то не мои, а господскія; цѣлыхъ 10 рублей баринъ далъ размѣнять на почтѣ.
Она поспѣшно вынула изъ кошелька пятиалтынный и подала его Ванѣ.
— Вотъ возьми за честность свою. Ужъ не съ нашего-ли ты двора? Чей ты такой будешь?
— Ни чей я теперь, потому, вишь, мать померла; осталась одна вотъ сестра, — указалъ онъ по направленію къ подъѣзду.
— Ахъ, ты бѣдненькій! это значитъ, вы съ сестрой круглыми сиротками остались. Да вамъ, поди, и разговѣться завтра негдѣ? А вотъ что! приходи ты къ намъ завтра часовъ въ 11, на кухню, угощу и сестру тащи: я васъ куличемъ съ пасхой, по яичку дамъ и чаемъ напою. Видалъ ты. изъ какого двора я вышла?
— Видалъ.
— Ну такъ вотъ, какъ въ этотъ самый дворъ войдешь, налѣво будетъ дверь. Поднимись по лѣстницѣ во 2-й этажъ и позвони у дверей направо. Понялъ?
— Понялъ.
— А если въ кухнѣ кто спроситъ, къ кому пришелъ, скажи — къ Фенѣ.
— Ладно; — весело отвѣчалъ Ванька, ощупывая пятиалтынникъ въ карманѣ.
Не спалось Ванѣ въ ожиданіи слѣдующаго дня. Ему неотвязно мерещились красныя яички и куличъ, какой онъ видалъ въ окнѣ булочной, съ бѣлыми и розовыми разводами и съ воткнутымъ въ него большимъ пунцовымъ цвѣткомъ, съ золотыми усиками.
Рано утромъ поднялся Ваня и, умывшись старательнѣе обыкновеннаго подъ краномъ, онъ тщательно пригладилъ волосы себѣ и сестрѣ помоченной въ водѣ хозяйской щеткой и вышелъ съ нею на улицу.
Стоялъ ясный, теплый день. Пригрѣвало апрѣльское солнышко; на улицѣ было шумно и празднично; въ воздухѣ носился гулъ колоколовъ; колеса неумолчно грохотали по мостовой; вездѣ мелькали празднично одѣтые прохожіе.
Расхаживая по тротуарамъ съ Настюшей на рукахъ, Ванька съ нетерпѣніемъ ждалъ условленнаго часа, когда ему можно будетъ идти на приглашеніе.
Онъ уже заходилъ поздравить съ праздникомъ Андреевну, которая дала ему и сестрѣ по красному яичку и по крендельку, обошелъ всѣ знакомыя витрины, но чаще всего онъ подходилъ къ окну часовыхъ дѣлъ мастера, всматриваясь въ стрѣлки большого циферблата.
Не увѣренный въ себѣ, онъ спрашивалъ прохожаго:
— Дяденька, а который теперь часъ?
— Вона! стоишь передъ часами, и не видишь. Теперь половина одиннадцатаго!
И Ванька брелъ дальше.
Настюша была тяжелая, и руки и плечи у него крѣпко ныли. Онъ опустился съ нею на мостовую у дома.
— Аба, агу, — лепетала Настюша, теребя свое одѣяльце и съ улыбкой закидывая назадъ головку каждый разъ, какъ спугнутые проѣзжающимъ извозчикомъ воробьи съ шумомъ взвивались на крышу.
А Ваня разсѣянно глядѣлъ на прохожихъ, поминутно задаваясь вопросомъ, не пора-ли идти на приглашеніе.
— Теперь ужъ навѣрно 11 часовъ! А можетъ, и больше… А вдругъ уже поздно? Какъ вдругъ скажутъ тамъ: «зачѣмъ опоздалъ? теперь домой ступай!..»
Поднявшись съ Настюшей, Ваня поспѣшно засеменилъ къ указанному ему наканунѣ двору.
Поднявшись по лѣстницѣ, онъ осторожно позвонилъ у двери направо.
Замокъ щелкнулъ, и дверь отворилась.
— Ты что? — спросилъ Ваньку старикъ съ длинными сѣдыми баками, въ бѣломъ жилетѣ и съ короткой трубкой во рту.
— Дѣвушка, что Феней звать, велѣла сегодня придти.
— Феня? есть у насъ такая. А для чего она тебя звала?
— Не знаю. Приходи, говоритъ, куличемъ угощу.
— Ну, коли званый гость, входи. Да вотъ и она сама.
— А, гости мои дорогіе! пожалуйте, пожалуйте! — весело приглашала вошедшая въ кухню Феня. — Сейчасъ и угощеніе вамъ приготовлю. Ребеночка-то посади вотъ хоть тамъ, на скамеечку. Натаскался поди съ нею! Да я не знаю еще, какъ звать то тебя?
— Меня Ванькой кличутъ, а ее Настюшкой, — ткнулъ Ванька пальцемъ сестру.
Посадивъ Настюшу, Ваня сталъ съ любопытствомъ осматриваться въ просторной, свѣтлой кухнѣ, съ цѣлыми рядами, блестящей какъ золото, мѣдной посуды по полкамъ.
— Гдѣ такихъ гостей нашла? — спросилъ старикъ въ бѣломъ жилетѣ, стоя среди кухни и заложивъ руки въ карманы.
— А я вамъ не разсказывала еще, Матвѣй Кирилычъ, какое вчера приключеніе было! — заговорила Феня, вынимая изъ шкафа куличъ, пасху и яйца и ставя ихъ на столъ. — Если бы вотъ не онъ, — указала она на Ваню, — большая бы мнѣ вышла непріятность.
— А что такое?
— А то, что портмоне съ деньгами изъ кармана выронила, какъ вотъ съ письмами на почту ходила. А въ портмоне то у меня 10 цѣлковыхъ было! Обронила это я его, да такъ бы до самой почты не хватилась, кабы вотъ не этотъ мальчикъ. «Портмоне, говоритъ, обронили!» а я хвать, хвать за карманъ, а оно и въ самомъ дѣлѣ такъ и есть! Ну, вижу мальчикъ хорошій, поискать такого другого! Не знала чѣмъ и поблагодарить: дала пятиалтынный, да и говорю: «приходи завтра на кухню, куличемъ и пасхой угощу». Вѣдь они, Матвѣй Кирилычъ, круглыя сиротки съ сестрой остались; родной души, говоритъ, на свѣтѣ нѣтъ!
— Хмъ, — въ раздумьи покачалъ головой Матвѣй Кирилычъ, смотря на дѣтей и выпуская цѣлое облако дыма.
Настюша тянулась къ брату.
— Да ты бы развязалъ ее: вольнѣе было бы ей, — сказала Феня.
Ваня снялъ одѣяльце и платочекъ съ Настюши и посадилъ ее на полъ.
— Она къ полу привыкла, — пояснилъ онъ, — все по полу ползаетъ.
Очутившись на полу со свободными ножками, Настюша повеселѣла и, закинувъ головку, стала всѣмъ улыбаться. Но скоро ея вниманіе было отвлечено блестящею изразцовой плитой, къ которой она и поползла.
— Поѣхала! — улыбнулся старикъ, провожая Настюшу глазами.
Приготовивъ чаю, Феня посадила Ваню за столъ и стала его угощать.
Никогда еще въ жизни не ѣдалъ Ваня такъ вкусно.
Ва столомъ онъ разговорился и на вопросы Фени, какъ онъ кормится съ сестрой, онъ разсказалъ, что служитъ уже 2-й мѣсяцъ у художника за одни харчи, которыми и дѣлится съ нею; что онъ просилъ жалованья, но «хозяинъ сердится, грозитъ прогнать со службы». Разсказалъ, какъ нехорошо Настюшѣ въ грязной мастерской, какъ иной разъ и отмыть никакъ нельзя съ ея ногъ и рукъ клейкую краску, какъ ее обижаютъ подмастерья и какъ кормить ее другой разъ бываетъ нечѣмъ.
Слушая Ваню, Феня ахала и негодовала на «разбойника» и «кровопійцу» -художника, который «жалости никакой не имѣетъ къ малолѣтнимъ, круглымъ сироткамъ».
Слушалъ Ваню и Матвѣй Кирилычъ, молча шагая по кухнѣ, съ трубкой во рту, и только изрѣдка вставляя свое короткое и строгое замѣчаніе, вродѣ слѣдующаго:
— Мошенники! Суда на нихъ нѣтъ! Въ полицію заявить слѣдовало бы; къ мировому притянуть!..
Но вотъ въ кухнѣ вдругъ раздался звонокъ.
— Баринъ васъ зоветъ, Матвѣй Кирилычъ, — сказала Феня, видя, что онъ по прежнему шагаетъ по кухнѣ.
— Подождетъ!
Докуривъ трубку, онъ стряхнулъ съ нея пепелъ у плиты, положилъ ее на полку и, оправивъ длинные сѣдые баки, не торопясь вышелъ изъ кухни.
— Куда это они пошли? — полюбопытствовалъ Ваня.
— Баринъ его позвалъ.
— Какой баринъ?
— Да нашъ старый баринъ.
— А нечто этотъ не баринъ былъ?
— Который? что вотъ въ кухнѣ былъ?
— Да вотъ что вышелъ.
— Какой это баринъ, — прыснула Феня, — это камердинеръ бариновъ, лакей, значитъ. Я вотъ за кухарку служу, а онъ за лакея около барина.
— Вотъ оно что! а я думалъ, самъ баринъ, — усмѣхнулся Ваня. — Одежа то на немъ, что на баринѣ, я и думалъ…
— Нѣтъ, барина нашего не увидишь! Онъ давно никому не показывается. Рѣдко когда По дѣлу изъ дома выѣдетъ и то всегда въ каретѣ. Нелюдимый онъ: ни онъ ни у кого, ни у него никто не бываетъ. Люди говорятъ, что онъ отъ большого горя такимъ сталъ. Были у него, говорятъ, жена и дѣти, и всѣхъ въ одинъ годъ похоронилъ; съ тѣхъ поръ и замкнулся въ себя. Старый ужъ онъ теперь; суровый такой съ виду, неразговорчивый. Боюсь я его! Хотя третій годъ у него служу и никогда отъ него злого слова не слыхала, а какъ позоветъ иной разъ, повѣришь ли, не помню какъ и бѣгу; ажъ языкъ окоченѣетъ и ноги дрожатъ отъ страха ей Богу! Только меня онъ рѣдко зоветъ. Онъ любитъ, чтобы около него служилъ одинъ Матвѣй Кирилычъ, ужъ очень привыкши онъ къ нему; лѣтъ двадцать пять онъ у него камердинеромъ.
Накормивъ Настюшу размоченнымъ въ молокѣ сухарикомъ, приготовленнымъ Феней, Ванька сталъ собираться домой.
Настюша уже была закутана въ одѣяльце и платочекъ, когда въ кухню вернулся Матвѣй Кирилычъ, съ графиномъ на серебряномъ подносѣ.
— Приходи иной разъ, когда голодно будетъ, — говорила Ванѣ Феня уже у дверей. — Ребеночку молока или бульонцу возьмешь: у насъ много всего остается, а когда сестру некуда дѣвать будетъ, тащи ее на день сюда; тутъ ее никто не обидитъ.
— Ну, ну, еще что выдумала! — заворчалъ Матвѣй Кирилычъ, вытирая полотенцемъ стаканъ.
— Что выдумала?
— Да ребенка въ кухнѣ держать! Возможное ли это дѣло!
— Отчего невозможное?.. Кому она мѣшать будетъ?
— Кому? А баринъ то что скажетъ? Похвалитъ онъ тебя, думаешь, за это?
— Да ему то что? Онъ и знать то не будетъ.
— А вотъ скажу, такъ и будетъ знать.
— А зачѣмъ вамъ сказывать? Какая вамъ прибыль отъ этого будетъ? Вотъ ей Богу! Да ты не слушай его, это онъ такъ только, языкъ свой старый чешетъ, — обратилась опять Феня къ Ванѣ. — Когда вотъ иной разъ тебя хозяинъ ушлетъ куда нибудь и ребенка не на кого оставить будетъ въ мастерской, тащи ее къ намъ; отъ васъ вѣдь близехонько.
— Хорошо.
Ванька робко покосился на Матвѣя Кирилыча.
— Балуйся, балуйся побольше, ужо скажу барину! — ворчалъ старикъ.
И, обтеревъ полотенцемъ запотѣвшій графинъ съ холодной водой, онъ поставилъ его на подносъ рядомъ съ стаканомъ и вышелъ изъ кухни.
Весело работалось Ванькѣ всѣ слѣдующіе дни. Ему вездѣ видѣлось доброе, веселое лицо Фени и просторная, залитая солнцемъ, кухня, съ блестящими по полкамъ кастрюлями и нуднымъ угощеніемъ на столѣ. Онъ считалъ и высчитывалъ дни, соображая, когда ему опять можно будетъ туда сходить, не разсердивъ Матвѣя Кирилыча, котораго въ душѣ сильно таки побаивался.
Раза два уже представлялся ему случай, когда хозяинъ посылалъ его за краской, отнести Настюшу въ барскую кухню, но онъ не рѣшался.
Но вотъ однажды вечеромъ Настюша стала плакать и капризничать; она тянулась къ брату и ни за что не хотѣла оставаться одной. Съ трудомъ закачалъ Ваня сестру, но за то самоваръ хозяину опоздалъ, и ему жестоко досталось отъ него.
Весь въ слезахъ заснулъ Ваня, но скоро онъ проснулся отъ какого то шума, напоминавшаго собачій лай. Онъ ощупалъ въ темнотѣ Настюшу, которая спала рядомъ съ нимъ: она вся раскинулась и учащенно дышала; все тѣльце ея горѣло, какъ въ огнѣ. Она вдругъ глухо закашляла; это былъ тотъ самый шумъ, который его разбудилъ.
«Что это? Неужто Настюшка захворала? Неужто Настюшка помретъ?»
Весь въ страхѣ Ванька сѣлъ на постель и не шевелился.
Дѣвочка вдругъ заплакала какъ то вяло и хрнило: онъ взялъ ее на руки, да такъ съ нею и просидѣлъ до разсвѣта.
Утромъ въ мастерскую стали собираться подмастерья.
— Что это она у тебя больная, что ли? — спросилъ Ваньку долговязый мальчишка, видя, какъ бережно онъ укладываетъ ребенка на постель.
— Больная.
— Такъ ты бы ее въ больницу отнесъ.
— Извѣстно, въ больницу, — сказалъ другой, — а то, что ты тутъ съ нею дѣлать будешь.
— На что ее въ больницу, она и такъ помретъ, — рѣшилъ третій мальчишка, — вишь, потемнѣла какъ и глаза уже закатываетъ!
— Если въ больницу сдать, можетъ и не помретъ.
— Кабы хозяинъ отпустилъ, я бы съ нею сходилъ тутъ недалече, къ одной знакомой дѣвушкѣ, — сказалъ Ваня, — она бы, можетъ, лекарстве какое дала.
— Попросись, можетъ и пуститъ, — сказалъ первый.
— Не пуститъ; сегодня хотѣлъ на фабрику послать.
— Тамъ по дорогѣ и занесешь.
— А какъ узнаетъ, колотить будетъ!
— Зачѣмъ узнаетъ? Мы сказывать ему не станемъ, а если спроситъ про дѣвченку: «женщина», молъ, «приходила за ней», и все тутъ.
— Ну, спасибо, коли такъ, — обрадовался Ванька и побѣжалъ наставить самоваръ хозяину, чтобы скорѣй справиться съ дѣломъ дома.
Съ помощью мальчишекъ Ванькѣ удалось проскользнуть изъ дверей мастерской съ Настюшей на рукахъ, увернутой съ головой въ одѣяльце.
Почти бѣгомъ добрался онъ до знакомаго двора и, съ трудомъ поднявшись по лѣстницѣ съ тяжелой своей ношей, онъ съ замираніемъ сердца позвонилъ у двери.
Дверь отворила Феня. На ней былъ широкій бѣлый фартукъ, а рукава были засучены по локоть.
— А! Ванюша въ гости пожаловалъ! Что долго не приходилъ?
Теплымъ кухоннымъ духомъ обдало Ваню; пахло жаренымъ мясомъ.
— Что это у тебя ребеночекъ то словно стонетъ?
— Нездоровая она, — сказалъ Ванька, — затѣмъ къ вамъ и принесъ, что ужъ не знаю, что мнѣ съ ней дѣлать. Можетъ, лѣкарство какое дадите?
— Да чѣмъ она больна то?
— Горло ей затянуло: ѣсть ничего не беретъ.
— Да я то чѣмъ могу пособить, глупенькій; въ больницу ее надо бы сдать.
— Въ больницу? А гдѣ эта больница? — съ тоской въ голосѣ спросилъ Ванька.
— Да я то и сама, милый, не знаю; слыхала только, что есть дѣтская больница, а гдѣ она, сказать не съумѣю. Вотъ Матвѣй Кирилычъ навѣрно знаетъ: его надо будетъ спросить.
— А какъ заругается?
— Кто?
— Да они вотъ…
— Матвѣй то Кирилычъ? — разсмѣялась Феня. — Небось, не укуситъ: зубовъ нѣтъ!
Настюшку уложили на принесенной Феней подушкѣ, и такъ какъ Ванѣ надо было бѣжать по порученію хозяина, было рѣшено, что «пока что», больная дѣвочка останется на попеченіи Фени, которая обѣщалась разузнать о больницѣ.
Когда на другой день Ванька прибѣжалъ навѣдаться о сестрѣ, онъ, не видя ея въ кухнѣ, въ испугѣ прижался къ двери.
— Чего сталъ? — улыбнулась Феня.
— Неужто Настюшку уже въ больницу сдали?
— Намъ не надо теперь больницы! у насъ свой докторъ нашелся. Пугало твое, Матвѣй Кирилычъ взялся лѣчить твою Настюшку. А онъ умѣетъ: онъ въ прошломъ году меня отъ ломоты вылѣчилъ, мальчишку у дворника тоже поправилъ. Дѣвченочкѣ твоей уже лучше: сегодня молочка напилась.
— Хотѣлъ бы я повидать ее, — попросилъ Ваня, теребя шапку въ рукахъ.
— Нѣтъ, голубчикъ, ты уже лучше сегодня ей не показывайся, только раздразнишь ребенка. Вчера цѣлый день звала тебя, а сегодня ужъ попривыкла къ намъ и успокоилась. Приходи черезъ денька три, тогда, дастъ Богъ, и съ собой ее возьмешь. У насъ небось никто ее не обидитъ! Я въ своей комнатѣ и постельку ей устроила, въ бѣльевой корзинѣ. Ужъ будь покоенъ, ей здѣсь хорошо…
Когда Ванька, на третій день, незамѣтно вошелъ въ незапертую дверь въ кухню, онъ, къ большой своей радости, увидѣлъ на полу Настюшку, совсѣмъ веселенькую. Тутъ же, наклонившись надъ нею, сидѣлъ Матвѣй Кирилычъ и, улыбаясь, раскачивалъ надъ ея протянутыми кверху ручками свою потухшую трубку.
— Вотъ вамъ, старому бобылю и дочка нашлась! — подтрунивала надъ старикомъ Феня, стоявшая съ ложкой у плиты, надъ которой клубился бѣлый паръ.
— Очень она мнѣ нужна! Выростетъ такою же зубоскалкою какъ ты, много отъ нея проку будетъ!
— А хоть тотъ прокъ будетъ, что будутъ тогда двѣ, а не одна, — смѣялась Феня, — тогда и огрызаться бросите.
— Трещи побольше, благо, языкъ не привинченный!
Но тутъ Настюша вдругъ увидала Ваньку и съ радостнымъ крикомъ вся потянулась къ нему.
— Чего пришелъ? — строго обратился къ Ванькѣ Матвѣй Кирилычъ.
Ванька поклонился и въ замѣшательствѣ топтался у порога.
— За Настюшкой пришелъ, какъ она, значитъ, теперь здорова…
— Какъ она, значитъ, теперь здорова! — передразнилъ его старикъ, — а какъ больна была, сюда, небось, притащилъ!
Ванька въ смущеніи мялъ шапку, поглядывая на сестренку, къ которой его такъ и тянуло.
— Ну, братъ, уходи откуда пришелъ. Умѣлъ простудить ребенка, умѣй и подождать, пока онъ совсѣмъ оправится. А я тебѣ не больница, чтобы лѣчить ее безъ конца.
Не имѣя еще силъ ползти, Настюшка рвалась къ брату и громко плакала.
— Ишь, вѣдь, раздразнилъ только дѣвченку! — ворчалъ старикъ.
— Когда же придти то? — спросилъ Ванька печально.
— Когда велятъ, тогда и придешь!
— Да что же это вы, въ самомъ дѣлѣ, Матвѣй Кирилычъ, — вступилась Феня, — на кого же она тутъ оставаться такъ долго будетъ?
— На кого? Какъ до сегодняшняго дня оставалась, такъ и будетъ оставаться.
— Спасибо вамъ, — поклонилась Феня, — я тоже довольно съ нею помучилась, съ меня и такъ работы будетъ; безъ нея, поди, довольно работы!
— Гдѣ она, работа то твоя? хотѣлъ бы увидѣть. Зубы точить, вотъ вся твоя работа.
— А хоть бы и зубы точить, небось не поможете!
— Да я съ тобой и говорить то не хочу! — окончательно разсердился старикъ и сталъ ходить по кухнѣ.
— То-то! А если дѣвченку оставите, можете сами съ нею возиться, а я вамъ въ няньки не нанималась!
— Тебя и просить никто не станетъ.
— Ну, коли такъ, пускай въ вашей комнатѣ и остается.
— Останется, гдѣ оставлю, а ты мнѣ не указъ! Вотъ погоди, еще барину доложу, что больнаго ребенка безъ позволенія въ домъ принимаешь.
— Вон-на! — вскипѣла Феня. — А кто въ больницу ее отдавать не захотѣлъ, а? «Заморятъ ее тамъ, сироточку», передразнивала она его говоръ беззубымъ ртомъ, — «возьми къ себѣ, Фенюшка, а я ее поправлю и безъ дохтура». Должно быть, старость память отшибла.
— Тьфу! — раздраженно сплюнулъ Матвѣй Кирилычъ и вышелъ изъ кухни.
Ванька посидѣлъ съ Настюшкой, но съ собой ее не взялъ.
— Пускай еще останется, — рѣшилъ онъ, — они лучше знаютъ! Когда отпустятъ, тогда и возьму.
— Оставь, пожалуй, — сказала Феня, — посмотрю я, какъ старый повозится съ нею. Чудакъ, право!
Поселилась Настюшка въ комнатѣ Матвѣя Кирилыча. Живетъ у нихъ недѣлю, живетъ другую.
Ванька забѣгаетъ навѣдаться о сестрѣ каждый разъ, какъ хозяинъ посылаетъ его куда-нибудь по дѣлу, но вопросъ о томъ, чтобы взять ее съ собой, онъ уже возбуждать не рѣшается. Да и зачѣмъ, когда Настюшкѣ такъ хорошо у Матвѣя Кирилыча, что лучше и нельзя!
Впустилъ однажды Матвѣй Кирилычъ Ваньку въ свою комнату повидать сестру. Настюшка обрадовалась брату, но уже безъ всякаго протеста перешла отъ него къ старому «дѣду», какъ она звала Матвѣя Кирилыча.
Старикъ ласково гладилъ дѣвочку по головкѣ своей морщинистой рукой.
— Скажи, иди себѣ, Ванька, — говорилъ онъ ей, — безъ тебя обойдемся!
Настюша, сидя у него на колѣняхъ, играла брелоками его часовой цѣпочки и, весело болтая по своему, поднимала головку и улыбалась ему.
А Ваня робко оглядывался въ комнатѣ на завѣшенный священными картинами уголъ, съ образницей, у которой свѣтилась лампадка, на пузатый, покрытый салфеткой комодъ, на которомъ были разставлены большія чашки съ разводами, стеклянная сахарница, карточки въ рамкахъ и много другихъ интересныхъ вещей, на пышную постель въ углу, съ грудой подушекъ и большую книгу на столѣ у окна, изъ которой вывѣшивалась широкая выцвѣтшая голубая лента, на пышные кактусы и герани на окнѣ съ занавѣсками и на многое еще другое, до того занимавшее Ваню, что онъ не трогался съ мѣста и весь застылъ въ своихъ наблюденіяхъ.
— Оставь ее у меня совсѣмъ, — выпалилъ однажды Матвѣй Кирилычъ, — согласенъ, что-ли?
— У васъ ей лучше, — сказалъ Ваня, — пускай остается; только…
— Что только?
Ванька замялся. Слезы вдругъ блеснули на его глазахъ.
— Что же? говори, — смягчилъ голосъ. Матвѣй Кирилычъ.
— Можетъ вы тогда совсѣмъ пускать меня къ ней не станете? — рѣшительно проговорить Ванька, и слезы закапали на его затертый дырявый сюртучекъ.
— Отчего пускать не стану, глупый? Ходи хоть каждый день! А я тебѣ мѣсто хорошее пріищу или въ ученье отдамъ. Хочешь въ ученье идти?
— Хочу, — повеселѣлъ Ванька. — Вотъ къ столяру бы! Я бы столярному ремеслу учился. — И онъ вытеръ слезы продраннымъ рукавомъ.
— Къ столяру, такъ къ столяру; такъ и запишемъ. А на счетъ сестры не горюй; можешь ее видѣть хоть каждый день!..
— Что Матвѣй Кирилычъ, — дразнила его Феня, узнавшая отъ Вани о его рѣшеніи, — дочки то оказалось мало, сына завели?
— А ты знай свои кастрюльки, а въ чужое дѣло не мѣшайся! — огрызнулся старикъ.
— И чего вы все серчаете; ужъ и слова сказать нельзя! Я, вѣдь, только къ тому, что вотъ теперь будетъ кому накопленныя свои денежки оставить, а то бобылемъ-то и помирать скучно!
Многое съ тѣхъ поръ измѣнилось въ тихой, однообразной жизни Матвѣя Кирилыча. Выходившій прежде изъ дома только въ церковь или по порученію барина, онъ теперь почти ежедневно отпрашивался со двора,
— Куда ты все бѣгаешь? — удивлялся баринъ, двадцать пять лѣтъ не знавшій за нимъ такой привычки.
— Дѣло у меня одно есть, — неопредѣленно отвѣчалъ Матвѣй Кирилычъ.
А какъ было ему не бѣгать, когда надо было и столяра, порядочнаго человѣка, отыскать, чтобы помѣстить Ваню въ ученье, и сколько разъ къ его хозяину «злодѣю художнику» сходить, «чтобы вырвать мальчишку изъ его коршунскихъ когтей», да и купить кое-что понадобилось для Настюшки, на которой была одна рваная рубашенка,
Фенѣ Матвѣй Кирилычъ не довѣрялъ въ своихъ покупкахъ.
— Гдѣ тебѣ порядочно что купить. Пока глаза-то по лавкѣ, да по людямъ бѣгать будутъ, анъ, глядь, и обсчитали или товаръ гнилой подсунули!
Зато совсѣмъ другимъ тономъ просилъ онъ ее сшить кое-что для Настюшки.
— Ужъ будь добренькая, Фенюша, — говорилъ онъ, подавая ей кусокъ розоваго ситцу, — не откажи сшить сироткѣ платьице: вѣдь нагая, совсѣмъ какъ есть голая дѣвченка!
— А сами нечто не умѣете? — дразнила его по обыкновенію Феня. — Если покупать лучше знаете, можетъ, и сошьете лучше. А у меня вѣдь, что купить, что сшить — глаза все одни: можетъ и не потрафлю.
— Да ну, полно! вѣдь толкомъ тебя прошу. Фенюшка! ты вѣдь умница… Не себѣ вѣдь я, а сироточкѣ!..
— Ну ужъ ладно, такъ и быть, кладите въ мою комнату на столъ, — соглашалась Феня, перемывая кастрюльки въ лоханкѣ.
Задумывается баринъ, сидя въ своемъ высокомъ, мягкомъ креслѣ у обширнаго, заваленнаго книгами, стола, о совершившейся перемѣнѣ въ его старомъ камердинерѣ.
Крѣпко сжился онъ въ своемъ одиночествѣ со всѣми своими привычками, которыя неразрывно связаны были съ услугами, хорошо изучившаго ихъ Матвѣя Кирилыча. Перемѣна же въ старомъ слугѣ влекла за собой нѣкоторое нарушеніе ихъ, чѣмъ и наводила на раздумье старика, рѣдко отвлекавшагося отъ своихъ книгъ какими бы то ни было житейскими соображеніями. Но не могъ же онъ не замѣтить, что вечеромъ, подавъ лампу, Матвѣй забылъ спустить сторы, что у кровати не приготовилъ халата съ туфлями, что на умывальникѣ не оказалось стакана съ теплой водой для полосканія рта, что даже постель уже раза два не была постлана такъ, какъ онъ того требовалъ. И электрическій звонокъ не переставалъ гремѣть то въ кухнѣ, то въ лакейской.
— И куда это онъ дѣвалъ звонокъ съ чернильницы? — замѣтилъ вдругъ баринъ, до того свыкшійся съ своими вещами на столѣ, что отсутствіе малѣйшей изъ нихъ производило на него впечатлѣніе полнаго разгрома.
Онъ нажалъ пуговку на столѣ.
Въ дверяхъ появился Матвѣй Кирилычъ.
— Матвѣй, отчего на чернильницѣ нѣтъ звонка?
— Не могу знать.
— Да вѣдь ты убираешь столъ?
— Извѣстно, я.
— Такъ кому же знать, если не тебѣ?
— Гдѣ-нибудь тутъ на столѣ, куда ему дѣваться… — Матвѣй Кирилычъ дѣлаетъ видъ, что ищетъ звонокъ, хотя прекрасно знаетъ, что онъ у него въ комнатѣ, гдѣ онъ имъ забавлялъ Настюшу.
— Гдѣ же онъ былъ? — любопытствуетъ баринъ, когда звонокъ снова появляется на своемъ прежнемъ мѣстѣ.
— Да гдѣ ему быть, чистить бралъ, да на кухнѣ по нечаянности и оставилъ…
Но вотъ однажды Матвѣй Кирилычъ появляется передъ столомъ барина.
— Что тебѣ? — поднимаетъ баринъ голову надъ книгой.
— Я къ вашей милости съ просьбой.
— Съ какой? Опять со двора?
— Никакъ нѣтъ-съ. А только я насчетъ того, что у насъ вотъ тутъ въ шкафу старый вашъ халатъ персидскій виситъ; давно уже вы его не носите, потому совсѣмъ ужъ онъ, можно сказать, поношенный. Такъ можетъ, ваша милость разрѣшитъ его мнѣ: семья тутъ одна бѣдная въ подвалѣ; дѣтишкамъ бы на платьица.
— Бери, конечно, — и баринъ углубляется въ книгу.
— Еще старое ватное одѣяло хотѣлъ у вашей милости попросить: тоже ужъ къ употребленію негодно…
— Хорошо, хорошо, возьми и одѣяло.
— Премного благодаренъ, — кланяется Матвѣй Кирилычъ и исчезаетъ.
— Баринъ въ библіотеку посылаетъ, — сказалъ Матвѣй Кирилычъ, входя въ кухню, гдѣ на полу играла Настюша. — Присмотри, Фенюшка за ребеночкомъ-то, чтобы, упаси Боже, въ огонь не влѣзла или на себя чего-нибудь съ полки не свалила бы.
— Будетъ цѣла. Идите себѣ съ Богомъ, — успокоила его Феня, стряпая что-то у стола.
Едва успѣлъ Матвѣй Кирилычъ скрыться за дверью, какъ въ нее просунулась голова Паши, кухарки изъ сосѣдней кухни.
— Феничка, голубушка, покажи, какъ мнѣ гренки съ сыромъ получше приготовить; барыня каждый разъ бранится за нихъ; «не умѣешь», говоритъ, «совсѣмъ дѣлать, саломъ пахнутъ!»
— Рада бы, милая, да вишь изъ кухни выйти не могу: ребенка старый приглядѣть навязалъ, а самого баринъ по дѣлу услалъ.
— Да вѣдь на минуточекъ пять всего! Что ей тутъ сдѣлается?
Посмотрѣвъ на Настюшку, занятую круглою коробочкой, которую она катала по полу, Феня пошла за сосѣдкой.
Пяти минутъ для приготовленія гренковъ оказалось мало. Не менѣе времени пошло на разсказы Паши о ея столкновеніи съ барыней…
Между тѣмъ коробочка Настюшки уже давно закатилась подъ шкафъ. Убѣдившись, что ее достать никакъ нельзя, она поползла къ дверямъ, зовя «дѣду». Въ корридорѣ ее привлекъ свѣтъ изъ пріотворенной двери. Она потянула ее и, съ открытымъ ротикомъ, сѣла на порогѣ.
Блескъ зеркалъ, пестрый коверъ подъ мебелью, золоченныя ножки у стульевъ, отражавшіяся въ лоснящемся паркетѣ, сверкавшія въ солнцѣ призмочки на люстрѣ и канделябрахъ — все приковывало вниманіе малютки.
Попривыкнувъ къ первому впечатлѣнію, Настюша двинулась дальше. Она побывала на коврѣ и подъ столомъ, потрогала золоченныя ножки у стульевъ, полюбовалась блестящею птицей на японской ширмочкѣ и вдругъ, замѣтивъ вторую дверь, она прямо направилась къ ней и толкнула ее рученкой.
Дверь распахнулась и стукнула о что-то. Дальше Настюша не рѣшалась ползти. Она увидѣла незнакомаго старика съ бѣлыми волосами и бородой и съ темными, устремленными на дверь глазами.
— Кто тамъ? — раздался его старческій голосъ. И, никого не видя изъ за своего стола, онъ- приподнялся, да такъ и застылъ въ удивленіи, смотря на ребенка.
Смотрѣла на него и Настюша, закинувъ головку назадъ.
Ея личико съ открытымъ ротикомъ было до того уморительно, что старикъ невольно улыбнулся. Улыбнулась и Настюша.
Улыбка барина ее ободрила.
«Дѣду!» рѣшила она и, обогнувъ столъ, поползла прямо къ нему.
Она поднялась на ножки и потянулась къ его цѣпочкѣ. Старикъ вынулъ часы и приложилъ ихъ къ ея ушку. — «Тикъ, тикъ, тикъ».
— Тикъ, тикъ, — повторяла за нимъ Настюша, сіяя отъ удовольствія и весело глядя ему въ лицо.
Что-то очень знакомое показалось вдругъ барину въ пестромъ съ большими желтыми разводами платьицѣ дѣвочки.
«Ба! да это его персидскій халатъ, который онъ носилъ лѣтомъ! Вотъ онъ куда Матвѣю понадобился, и одѣяло тоже и все прочее!..»
Между тѣмъ Настюша, совсѣмъ освоившаяся въ гостяхъ, порылась на полу въ книгахъ и собралась уже было на новыя открытія, но баринъ нажалъ пуговку, и въ дверяхъ появилась вся перепуганная Феня.
— Чей это ребенокъ? — указалъ ей баринъ головой на ползавшую по ковру Настюшу.
— Ахъ, ты пострѣлъ эдакій! — вырвалось у Фени и, схвативъ Настюшу на руки, она бросилась съ нею къ дверямъ.
— Постой, — строго удержалъ ее баринъ. — Чей это ребенокъ, спрашиваю я тебя?
— Да все Матвѣя Кирилыча затѣи, — отвѣчала Феня дрожащимъ голосомъ, вся пунцовая отъ волненія.
— Какія затѣи?
— Да, что вотъ двухъ сиротокъ на попеченіе взяли. Мальчишку въ мастерской пристроили, а дѣвчонку у себя въ комнатѣ держатъ. Я и то имъ говорила…
— Давно она у него?
— Да ужъ второй мѣсяцъ!
— Хорошо. Когда онъ вернется, пошли его ко мнѣ.
— Слушаю-съ.
И Феня, съ Настюшкой на рукахъ, проворно скрылась за дверью.
Спустя полчаса передъ бариномъ стоялъ Матвѣй Кирилычъ.
— Какъ это ты, скажи, братецъ, не спросясь моего позволенія, завелъ въ моемъ домѣ ребенка?
— Такъ, вѣдь, завелъ-то я ее въ своей комнатѣ, а не у васъ.
— Однако твоя комната, я полагаю, въ моей квартирѣ?
— Оно, конечно, въ вашей, а только если бы не та галка, Фенька, вы бы и по сейчасъ вовсе о томъ ничего не знали. А есть-ли въ домѣ дѣвчонка или нѣтъ, пока такая-то вертихвостка, прости Господи, на кухнѣ будетъ, еще не до такихъ порядковъ доживете!
— Да что ты на Феню взъѣлся, когда самъ кругомъ виноватъ!
— Моя вина только въ томъ и есть, что понадѣялся на пустоголовую дѣвку. «Присмотри», говорю «за ребенкомъ, пока въ библіотеку схожу; съ глазъ не спускай, потому дѣвчонка проворная». А ей то что? Въ одно ухо впустила, а въ другое выпустила. Я со двора, и она за дверь! Къ сосѣдямъ, изволите видѣть, забѣжала, да тамъ и сидитъ въ кухнѣ, языкъ точитъ.
— Да вѣдь я же тебѣ ничего не говорю про то, что дѣвочка сюда заползла, а только спрашиваю тебя, какъ ты могъ ее взять въ мой домъ безъ моего вѣдома?
— Такъ, вѣдь, человѣкъ я тоже, ваша милость, и жалость у меня человѣческая есть! галченокъ выпадетъ изъ гнѣзда, и того поднимешь, и того пожалѣешь, а какъ не пожалѣть дѣтскія душенки, на улицу выброшенныя!
— Понятно! и я тебя не упрекаю за твое доброе дѣло; но все это нисколько тебѣ не мѣшало спросить моего разрѣшенія, чтобы взять дѣвочку въ домъ.
— Да, вѣдь, дѣвчонка-то въ моей комнатѣ и никому не мѣшаетъ, — настаивалъ на своемъ Матвѣй Кирилычъ, — и если бы не та розиня на кухнѣ…
Столковаться съ нимъ было невозможно, и баринъ только махнулъ рукой.
Однако съ той поры Настюша не выходила у него изъ памяти.
Вездѣ мерещилось ему ея привѣтливо улыбающееся личико, съ устремленными на него ясными голубыми глазами, полными дѣтской довѣрчивости. Онъ сразу отличалъ ея голосокъ среди другого шума въ корридорѣ, прислушивался къ нему даже ночью во время безсонницы, уходя въ то же время въ свое далекое прошлое, унесшее съ собой, какъ бурей, немногіе годы его семейнаго счастія…
Онъ уже не упрекалъ больше Матвѣя Кирилыча и все чаще освѣдомлялся о пріемышѣ.
— Ну, что дѣвочка? — спроситъ онъ его.
— Что ей дѣлается! — улыбнется Матвѣй Кирилычъ во весь беззубый ротъ, — шустрая такая дѣвчонка: не поспѣешь за ней! И смѣтливая какая, доложу я вашей милости, — съ удовольствіемъ распространялся Матвѣй Кирилычъ. — Замѣтила это она, что я сапоги ваши на кухню чистить выношу. Сегодня оставилъ ихъ на полу; прихожу, а она ужъ щетку съ нижней полки достала, да и третъ ею сапогъ-то, да серьезно такъ, словно и впрямь дѣло дѣлаетъ.
Баринъ сталъ разспрашивать его, какъ къ нему попали сиротки и гдѣ онъ ихъ узналъ, и Матвѣй Кирилычъ разсказалъ ему всю ихъ исторію со всѣми подробностями, какихъ самъ былъ свидѣтелемъ, и тѣми, которыя зналъ отъ Вани.
Баринъ заинтересовался сиротками еще больше прежняго. Онъ пожелалъ видѣть Ваню, котораго Матвѣй Кирилычъ незамедлилъ привести.
Ваня явился къ барину уже не прежнимъ оборвышемъ, а въ цѣльномъ сюртучкѣ и новыхъ сапогахъ, которыми былъ обязанъ заботливости Матвѣя Кирилыча.
Какъ ни трусилъ онъ барина по разсказамъ Фени, онъ вошелъ, однако, смѣло, зная уже по опыту, что по наружному виду людей судить нельзя. «Вѣдь ужъ какъ боялся онъ Матвѣя Кирилыча, а вышло, что онъ же его благодѣтелемъ сталъ! Должно быть и баринъ добрый, а напускаетъ на себя строгость только для виду!»
Ваня понравился барину своимъ открытымъ, прямымъ взглядомъ и бойкими, правдивыми отвѣтами.
Съ этого дня къ заботамъ Матвѣя Кирилыча о сироткахъ присоединилась и забота барина.
Не оставляя ученія у столяра, Ваня сталъ посѣщать школу. По праздникамъ онъ приходилъ къ Матвѣю Кирилычу, котораго сталъ звать «дѣдушкой» по примѣру Настюши.
Въ эти дни баринъ каждый разъ зазывалъ его къ себѣ, разспрашивалъ объ его занятіяхъ, объ успѣхахъ въ школѣ, снабжалъ его книжками, а на слѣдующій разъ освѣдомлялся, все-ли онъ понялъ изъ прочитаннаго, а если не все, объяснялъ ему то. что для него было не яснымъ.
А Ваня становился съ каждымъ разомъ любознательнѣе и уже съ нетерпѣніемъ ждалъ, когда баринъ позоветъ его къ себѣ.
Однажды, подавая барину мыться, Матвѣй Кирилычъ вдругъ сталъ улыбаться, при чемъ его непривычное къ улыбкѣ лицо все складывалось въ поперечныя складки.
— Что это ты? — невольно спросилъ его баринъ.
— Потѣха съ дѣвчонкой-то, — заговорилъ Матвѣй Кирилычъ, только и ждавшій вопроса барина. — Помнитъ она вотъ, какъ въ тотъ разъ у вашей милости побывала, да такъ и норовитъ къ зальнымъ дверямъ. Ужъ какъ мы съ Фенькой за ней наблюдаемъ, а все умудрится къ дверямъ пробраться; особливо теперь, какъ ходить начала, и не усмотришь за нею! Вѣдь хитрая какая! На минуточку всего поутру одну оставилъ: она глядь, глядь по сторонамъ, да и въ залу. Ужъ у самыхъ вашихъ дверей ее поймалъ, ей Богу!
— Да ты бы оставилъ ее, пускай бы вошла, — улыбнулся и баринъ.
— Какъ это возможно! Да ее послѣ этого и не выживешь изъ вашего кабинета, хоть всѣ двери на запорѣ держи.
Не разъ, однако, удалось Настюшѣ пробраться къ барину послѣ своей первой попытки.
Хорошо познакомились за эти посѣщенія малютка съ одинокимъ старикомъ, и они стали друзьями.
Теперь входъ въ кабинетъ Настюшѣ уже не воспрещался, и въ продолженіе дня не разъ раздавались въ залѣ ея проворные, частые шажки.
Не отрываясь отъ книгъ, старикъ невольно прислушивался къ лепету дѣвочки, игравшей возлѣ него на коврѣ какой нибудь вещицей съ его стола и — странное дѣло! — ни одна новая мысль, поднятая книгой, ни одно вновь пріобрѣтенное познаніе, ни одинъ отвѣтъ, найденный въ этихъ познаніяхъ на мучившіе его вопросы, не давали ему того отраднаго теплаго ощущенія, какъ этотъ несвязный дѣтскій лепетъ!…
— Знаешь-ли ты, Матвѣй, зачѣмъ я только что ѣздилъ? — спросилъ однажды баринъ своего стараго слугу.
— Не могу знать!
— Я, братъ, ѣздилъ въ банкъ, гдѣ положилъ на имя каждаго изъ твоихъ пріемышей по 3 тысячи до ихъ совершеннолѣтія. Когда выростутъ и будутъ знать каждый свое ремесло, могутъ открыть мастерскія.
— Ваша милость! сиротокъ облагодѣтельствовали, всю ихъ жизнь осчастливили — припалъ къ рукѣ своего барина старый слуга, весь дрожа отъ радости.