Сирень (Дорошевич)/ДО
| Сирень |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ III. Крымскіе разсказы. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1906. — С. 145. |
Они сидѣли другъ противъ друга, немного грустные, какъ это бываетъ при встрѣчѣ послѣ долгой, долгой разлуки, когда такъ много есть что вспомнить.
Онъ — съ доброй улыбкой стараго холостяка, который много кой-чего видѣлъ въ жизни и доволенъ, что попалъ, наконецъ, въ тихую пристань.
Она — пожилая женщина, съ серебромъ въ волосахъ, съ лицомъ, сохранившимъ еще маленькіе намеки на прежнюю красоту.
Онъ держалъ въ рукѣ вѣточку сирени и машинально искалъ «счастья» — цвѣтка съ пятью лепестками.
Она сидѣла съ вѣчнымъ, неизбѣжнымъ въ ея возрастѣ, вязаньемъ въ рукахъ.
Когда женщина теряетъ способность любить, она пріобрѣтаетъ способность вязать.
Природа не терпитъ пустоты.
Цвѣла сирень.
Ея ароматомъ дышалъ воздухъ. Запахъ сирени широкой волной лился въ открытое окно, будилъ какія-то воспоминанія, неясныя грезы, тихую грусть.
Онъ взглянулъ на нее съ доброй улыбкой.
Она отвѣтила ему тѣмъ же.
— Сколько лѣтъ! Сколько лѣтъ! Какими маленькими кажутся мнѣ теперь комнаты вашего дома. А прежде… Какъ разросся вашъ старый садъ…
— Не одинъ садъ измѣнился, мой добрый, хорошій, старый другъ! Только вы не сердитесь на это слово: «старый». И вы ужъ теперь мало похожи на того Ваню, семнадцатилѣтняго мальчика, который пріѣзжалъ къ дядѣ на каникулы… съ румяными щеками, съ кудрявыми волосами…
Онъ тихо поцѣловалъ ея руку.
— Вы хотите сказать, что и я ужъ теперь не похожа на пятнадцатилѣтнюю дѣвочку въ коротенькомъ платьицѣ. Правда, правда, мой добрый другъ, — жизнь прожита… Все это было давно, давно…
— А для меня какъ будто все это происходило только вчера… Вы знаете, когда я вошелъ сюда, мнѣ показалось, что я ушелъ отсюда вчера вечеромъ, на прощанье украдкой поцѣловавъ вашу руку. Точно вчера.
— И все-таки не узнали меня? Мой милый рыцарь, который «вчера» еще цѣловалъ мою руку…
— Неправда, неправда, Надежда Николаевна! Я васъ узналъ, я васъ сразу узналъ. Это вотъ вы…
— Узнали? Однако же на лицѣ вашемъ такъ и написано было удивленіе. Вы ожидали встрѣтить, быть-можетъ, послѣ двадцатипятилѣтней разлуки все еще пятнадцатилѣтнюю дѣвочку?
— Такой вы остались у меня въ памяти!
— Я не узнала васъ, вы не узнали меня. Двадцать пять лѣтъ!
— А мнѣ, вообразите, кажется, будто ихъ не было. Стоило войти въ этотъ домъ, въ этотъ садъ, гдѣ… Вы помните?
— Не будемъ вспоминать объ этихъ пустякахъ!
— Пустяки! Да вѣдь это весна жизни, Надежда Николаевна! Вѣдь чѣмъ же и жить подъ старость, какъ не этими воспоминаніями. Вѣдь это то, что, какъ солнышко, бросаетъ лучи на всю жизнь, грѣетъ старое сердце подъ старость. Вы обижаете меня, Надежда Николаевна, называя это «пустяками». А ваши клятвы въ томъ, что вы никогда не забудете этихъ минутъ? А вашъ поцѣлуй, сударыня, который вы мнѣ дали вонъ тамъ, въ старой бесѣдкѣ, увитой плющомъ, дикимъ виноградомъ? Вы забыли? Еще тогда пѣлъ соловей, — онъ ютился вонъ тамъ, на старой липѣ. Вы помните это?!
— А ваши клятвы, съ которыми вы вымаливали этотъ поцѣлуй? Ваши обѣщанья никогда не разставаться? Я вѣдь тоже ихъ помню отлично. Вы клялись вонъ тамъ, на лужайкѣ, гдѣ цвѣтетъ сирень. Еще я вамъ говорила: «Встаньте, вы испачкаете себѣ колѣни, и всѣ догадаются, какой срамъ!» Это я васъ увела въ старую бесѣдку. Хорошъ, нечего сказать! Надавалъ обѣщаній, а потомъ и пропалъ безъ вѣсти на двадцать пять лѣтъ! Ни слуху ни духу! Я могла бы десять разъ умереть за это время. Успѣла выйти замужъ, овдовѣть, дочь — невѣста, а онъ хоть бы глазомъ пріѣхалъ взглянуть! Является черезъ двадцать пять лѣтъ и туда же: «клятвы, обѣщанія»… Не мѣшайте мнѣ вязать! Вы не стоите того, чтобъ я позволяла вамъ цѣловать мою руку. Я и черезъ двадцать пять лѣтъ жалѣю о томъ поцѣлуѣ…
— А я его помню… Вы не можете себѣ представить, какъ я обрадовался, случайно узнавъ, что бывшій дядинъ хуторокъ продается. Сейчасъ же распорядился, чтобы купили, пріѣхалъ сюда, первый вопросъ о васъ, узналъ, что вы, слава Богу, живы, здоровы, — и къ первой къ вамъ. Такъ и пахнуло чѣмъ-то старымъ, забытымъ, — нѣтъ, не забытымъ: я никогда не забывалъ. Этотъ дѣтскій поцѣлуй, онъ такъ и замеръ, такъ и остался въ душѣ… Что жъ! Я готовъ сдержать всѣ клятвы, которыя давалъ! Не даромъ же я тогда пачкалъ колѣни, ползая по травѣ! Я готовъ сдѣлать вамъ предложеніе!
— Поздно спохватился, батюшка! Это было бы превесело! Потѣха для всего уѣзда. Чѣмъ дочь замужъ отдавать, себѣ жениха нашла…
— Что жъ, давайте, потѣшимъ уѣздъ!
— Будетъ, будетъ говорить глупости-то! Подержите-ка мнѣ, Иванъ Николаевичъ, лучше шерсть, я размотаю!
— Давайте шерсть буду держать! Одинъ только, одинъ поцѣлуй на всю жизнь! А вѣдь я любилъ васъ, Надежда Николаевна. Какъ любилъ!
— Да и я, должно-быть, любила, если даже въ бесѣдкѣ цѣловалась! Глупая была!
— Эти робкія пожатія руки…
— И этотъ переходъ на «ты»…
— И этотъ румянецъ, который разлился по вашему лицу…
— И ваши поцѣлуи руки…
— И слезинки, что задрожали тогда на вашихъ длинныхъ рѣсницахъ. Слезы счастья первой любви.
— Держите лучше прямѣе руки. Вы путаете шерсть!
— А ревность?!
— Держите прямѣе руки, говорю я вамъ!
— Виноватъ… А ревность вы помните?
— Ревности, кажется, не было.
— Какъ же не было! Была! Самая страшная ревность!
— Развѣ я подавала вамъ поводъ?
— Вы не подавали, но я ревновалъ. Какъ же, не было ревности? А съ качелями исторію помните?
— Съ какими качелями?
— Эхъ, все вы перезабыли, сударыня! Вотъ женщины! Со старыми скрипучими качелями, которыя стояли вонъ тамъ, за угломъ. Къ вашей старшей сестрѣ, — Манѣ, кажется…
— Да, да, покойница Маня!
— Къ ней сватался молодой человѣкъ, такой видный, съ усами!
— Покойный Петръ Ивановичъ. Теперь я припоминаю.
— Какъ же забывать такія вещи?! Помните, онъ въ качествѣ жениха ѣздилъ въ вашъ домъ?
— И возилъ мнѣ, кажется, куколъ?
— Не куколъ, сударыня, а конфеты! Это совсѣмъ другое дѣло. Это меня еще больше убѣждало, что вы ужъ взрослая дѣвица. Вы въ куклы ужъ не играли!
— То-есть, играла, но потихоньку!
— Онъ возилъ вамъ конфеты! Конфеты, а не куклы! Изъ-за куколъ я не сталъ бы его ревновать. Куклы возятъ дѣтямъ! Ну, можетъ-быть, я убилъ бы его за оскорбленіе, которое онъ наносилъ вамъ, считая васъ ребенкомъ. Это весьма возможно! Но ревновать! Ревнуютъ изъ-за конфетъ! Это поводъ къ ревности!
— И вы сильно ревновали?
— Хотѣлъ даже вызвать его на дуэль. Развѣ вы и этого не помните?!
— И этого не помню.
— Ну, тогда коротка же у васъ память! Я перестаю разсказывать!
— Нѣтъ, нѣтъ! Это интересно, продолжайте!
— Только изъ уваженія къ двадцатипятилѣтнему антракту! Исключительно! Забывать такія вещи! Вы меня такъ умоляли не рисковать собой и не убивать его. Даже руку хотѣли мнѣ поцѣловать въ доказательство того, что меня любите. «Я изъ мужчинъ только у папы руку цѣлую, но на то онъ папа. Хочешь, тебѣ руку поцѣлую? Значитъ, я люблю тебя больше всѣхъ?» Но я отказался.
— Скажите пожалуйста!
— Да-съ, я былъ великодушенъ! Нечего смѣяться! Поцѣловали бы тогда у меня руку, — какъ бы вы теперь стали мнѣ въ глаза глядѣть? «А помните, сударыня, какъ вы поцѣловали мнѣ руку?» Хорошо бы было? А?
— Ну, поцѣловала бы, и поцѣловала! Дѣвчонка была.
— Нѣтъ съ, не дѣвчонка! А женщина, настоящая женщина. «Ага! — сказалъ я. — Ты боишься, что онъ будетъ убитъ. Хорошо же, я вамъ дарю его жизнь. Вамъ, сударыня!» Я перешелъ тогда съ вами на «вы».
— Да не можетъ быть!
— Какъ сейчасъ помню. На «вы»! На «вы»!
— Какая жестокость!
— Да, я былъ тогда неумолимъ. Ты плак… виноватъ, ради Самого Бога, простите! Ей Богу нечаянно… Виноватъ, вы плакали! «Хорошо же! — сказали вы, утирая слезы. — Ты обижаешь меня незаслуженно, когда я готова даже поцѣловать у тебя руку. Хорошо. Я докажу тебѣ свою любовь, докажу, что мнѣ твой»… Какъ его, царство ему небесное!
— Петръ Ивановичъ.
— «Что мнѣ твой Петръ Ивановичъ вовсе не дорогъ». Какъ засверкали тогда ваши глазки! У васъ были чудные глазки!
— Merci[1].
— То-есть, я хотѣлъ сказать, что у васъ и теперь красивые глаза. Но тогда, тогда! Неужели вы и теперь не вспоминаете этой исторіи?
— Я вспоминаю. Я вспоминаю. Но разсказывайте, разсказывайте, прошу васъ…
— Я, признаться сказать, на другой и на третій день и забылъ ужъ обо всемъ этомъ. Но вы не забыли. Вы не были тогда такая безпамятная!
— Можетъ-быть, потому что мнѣ было тогда пятнадцать лѣтъ!
— Можетъ-быть. Въ первый же пріѣздъ Петра Ивановича вы потащили его качаться на качеляхъ. Онъ даже еще, кажется, не хотѣлъ, предчувствовалъ свою судьбу. Но вы настояли. «Покачайтесь одинъ, я васъ раскачаю», и вы подтолкнули доску. Онъ раскачнулся, разъ, два, выше, выше… И вдругъ веревка лопнула, доска перевернулась въ воздухѣ, Петръ Ивановичъ тоже… Крикъ… Онъ хлопнулся о столбъ… Кровь на затылкѣ… Изъ дома прибѣжали. Васъ отослали сейчасъ же въ вашу комнату «за глупыя затѣи», но вы успѣли все-таки подойти ко мнѣ и шепнуть: «это я нарочно подрѣзала веревку! Вѣришь теперь, что я его не люблю?» Такъ объ этомъ, кромѣ меня, никто и не узналъ…
— Помню! Помню! Я, много лѣтъ спустя, разсказала объ этомъ Петру Ивановичу. Вообрази… виновата, вообразите! Да не цѣлуйте мнѣ руки! Чего вы обрадовались? Вообразите! Вообразите! У него такъ на всю жизнь и остался шрамъ на затылкѣ. Ахъ, какіе мы тогда были глупые…
— Глупые! Глупые!
— Именно глупые!
— А во всемъ этомъ все-таки есть какая-то прелесть! Это первая любовь! Это самое ароматное время жизни! Его благоуханіе сохраняется на всю жизнь. На всю. Это такъ хорошо все. Это… ну, словно какъ распускается сирень!
— Да, это остается на всю жизнь. Ну, что — это пустяки? Глупости? Дѣтская любовь? А вы знаете, это какъ-то осталось въ душѣ. Вы знаете, я вышла замужъ поздно. Мой покойный мужъ, царство ему небесное, былъ хорошій человѣкъ и любилъ меня, какъ дай Богъ, чтобъ быть любимой всякой женѣ. Но это было не то. И онъ мнѣ очень нравился. Мы объяснились на балу, между двумя фигурами мазурки. Я задрожала вся, когда онъ мнѣ сказалъ «люблю». Вѣроятно, также зардѣлась вся. Не помню, какъ, на какой вопросъ, отвѣчала «да». Но въ глубинѣ души я чувствовала, что это не то. Душный залъ, громъ музыки, отъ которой у меня кружилась и болѣла голова. Корсетъ, который сжималъ мнѣ грудь. Самый тонъ, наконецъ, которымъ онъ говорилъ, чтобъ не возбуждать вниманія окружающихъ, тонъ обычный, спокойный, какъ будто рѣчь шла о самыхъ обыденныхъ вещахъ, — все было не то… И мнѣ жаль было въ глубинѣ души, — каюсь, — жаль тихой, звѣздной ночи, тишины стараго сада, липовыхъ аллей, плющомъ обвитой бесѣдки, соловьинаго рокота и кудряваго Вани, который, торопясь выговорить все сразу, путаясь, спѣша, запинаясь, шопотомъ клянется въ любви…
— Дорогая моя. Мой хорошій, старый другъ!
— Я любила своего мужа. Но мы теперь въ томъ возрастѣ, когда можемъ говорить о нашей молодости, о нашихъ чувствахъ, какъ о покойникахъ, — все. Я любила своего мужа, но когда меня повели отъ вѣнца, и этотъ поцѣлуй, которымъ мы тогда обмѣнялись, показался мнѣ не тѣмъ, который… тогда… въ старой бесѣдкѣ… И сколько, сколько разъ мнѣ снилась кудрявая голова, румяныя щеки, соловьиныя трели, поцѣлуй долгій, какъ вѣчность, — и старый плющъ, который ревниво прикрываетъ все. Быть-можетъ, это даже къ счастью, что вы не пріѣхали раньше…
Она слегка разсмѣялась и покраснѣла.
— А я?.. Вы вышли замужъ, а я такъ и остался холостякомъ, старымъ бобылемъ. Это, конечно, смѣшно, даже глупо, можетъ-быть, — не спорю. Пусть смѣется, кто хочетъ. Но даю вамъ слово, каждый разъ, какъ я думалъ о женитьбѣ, мнѣ вспоминалась молоденькая дѣвушка въ коротенькомъ платьицѣ, съ пышной каштановой косой, перекинутой черезъ плечо, съ румянцемъ, залившимъ ея смуглое личико, съ опущенными глазками, со слезами, дрожащими на длинныхъ рѣсницахъ. И грустно становилось на душѣ. И какъ буднично, какъ прозаично казалось настоящее въ сравненіи съ этимъ дорогимъ воспоминаніемъ. Съ первой любовью! Вотъ, можетъ-быть, маленькая разгадка того, почему я остался старымъ холостякомъ, старымъ, одинокимъ бобылемъ… Маленькое чувство, которое осталось въ душѣ. Цвѣтокъ сирени, который остался въ ней на всю жизнь, сохранивъ всю свѣжесть, всю прелесть своего аромата.
— Мой милый, дорогой, хорошій, старый другъ! Вѣдь вы не сердитесь за это слово? — она улыбнулась грустной и доброй улыбкой.
И они молча нѣсколько минутъ просидѣли другъ противъ друга.
Грустные, задумчивые, отдаваясь далекимъ воспоминаніямъ.
— И какъ счастливы мы были бы съ вами, сложись иначе!
— А можетъ-быть, и нѣтъ! Все къ лучшему, что ни дѣлается…
— Можетъ-быть… Можетъ-быть… Я не знаю… Я знаю только, что стоило мнѣ переступить порогъ вашего стараго дома, какъ прошлое воскресло передо мной… И этотъ домъ, и этотъ садъ, и эта старая бесѣдка, и сирень, и весна, и ваша дочка… Мнѣ показалось, что я увидѣлъ васъ. Она, двѣ капли воды, вылитая вы! Вы знаете, — я былъ пораженъ. Вы! Въ коротенькомъ платьицѣ, та же коса, тѣ же глаза, тотъ же взглядъ… Мнѣ показалось сначала, что я съ ума схожу! Вы знаете, меня даже ревность взяла къ этому кудрявому юношѣ, съ которымъ она гуляетъ! Право. Кто это?
— Сынъ одного сосѣда-помѣщика. Они въ двухъ верстахъ отъ насъ… Кстати, спасибо, что напомнили. Вы меня простите! Надо пойти, посмотрѣть, привести ихъ въ комнаты. Дѣти. Нехорошо оставаться вдвоемъ. Мало ли еще какія глупости вообразятъ… Вы меня извините! Я сейчасъ!
Она положила работу и вышла.
Онъ подошелъ къ окну, откуда широкой струей лился запахъ сирени.
По дорожкѣ стараго сада шла парочка. Дѣвушка — подростокъ, въ коротенькомъ платьицѣ. Опустивъ глаза, она вертѣла въ рукахъ вѣточку сирени, искала среди ея цвѣтовъ «счастія» и слушала, что нашоптывалъ ей ея кудрявый кавалеръ, съ раскраснѣвшимся лицомъ и горящими глазами.
— Дѣти! — крикнулъ имъ Иванъ Николаевичъ. — Мама васъ ищетъ. Спрячьтесь скорѣй въ старую бесѣдку! Сейчасъ увидитъ!
Они вздрогнули, потомъ разсмѣялись и, схватившись за руки, кинулись бѣжать къ старой бесѣдкѣ.
А въ саду ужъ раздавался голосъ Надежды Николаевны:
— Маруся… Маруся… Петенька… Гдѣ вы?..
Онъ стоялъ у окна и улыбался доброй улыбкой стараго холостяка.
Примѣчанія
править- ↑ фр. Merci — Спасибо