Жил был человек, который несчастье быть евреем затаил глубоко в своей душе. Его внешние обстоятельства были не неблагоприятны. У него было достаточно средств и также счастливое призвание, ибо он мог творить то, к чему влекло его его сердце. — Он был художником. О своем еврейском происхождении и вере своих отцов он не заботился уже давно, пока старая ненависть не проявилась вновь под новым названием. Вместе со многими другими и наш человек думал, что это течение вскоре уляжется. Но становилось не лучше, а все хуже, и нападки терзали его с новой силой, хотя они и не задевали его непосредственно. Так что мало-по-малу вся его душа стала одной сочащейся кровью раной. И вот случилось с ним то, что эти внутренние и молчаливые терзания направили его к своему первоисточнику, то-есть, к еврейству, и — что он не мог бы сделать в хорошие времена, ибо он был уже далек от этого — он полюбил его с большой искренностью. Но и в этом странном влечении он не сразу отдал себе ясный отчет, пока оно, наконец, не стало таким могучим, что из смутного чувства выросло в ясную мысль, которую он и высказал тогда.
Когда об этом узнали его лучшие друзья, находившиеся в подобном положении, как и он сам, они стали покачивать на него головами и решили, что он помрачился в духе своем. Ибо как может быть исходом то, что есть только обострение и углубление зла. Он же думал, что моральная нужда так чувствительна потому, что новые евреи лишены того противовеса, который наши сильные отцы носили внутри себя. Над ним издевались, многие даже беззастенчиво смеялись ему в лицо, но он не дал себя смутить мелочными замечаниями людей, благоразумие которых он и прежде никогда не имел случая ставить высоко, и спокойно переносил и злые и добродушные шутки.
И так как он во всем прочем вел себя не неблагоразумно, то ему предоставили отдаться своей причуде, которую некоторые, конечно, обозначили и более сильным словом, чем idée-fixe.
Человек этот, однако, терпеливо выводил одно заключение за другим из своего раз созданного мнения. При этом имела место и масса переходных состояний, которые и ему самому давались не легко, хотя из упрямства он и не давал заметить этого. Как человек и художник современных воззрений, он сросся со многими нееврейскими привычками и воспринял в себя многое трудно вытравимое из культур народов, через которые проходил путь его образования. Как можно было примирить его с его возвратом к еврейству? Из этого для него самого возникали многие сомнения в правильности его руководящей мысли, его idée maïtresse, как это называют французские мыслители. Может быть, взращенное под влиянием других культур поколение не способно более к тому возвращению, которое он считал исходом. Но зато ближайшее поколение окажется способным к этому, если дать ему во-время направление. И он заботился о том, чтобы по крайней мере дети его вышли на верный путь. Их он хотел с детства воспитать евреями.
Прежде он давал пройти, не ознаменовывая его, празднику, который на протяжении стольких веков озарял блеском своих маленьких свечек чудесное явление Маккавеев. Но тут он воспользовался этим предлогом, чтобы подготовить своим детям прекрасное воспоминание на будущие дни. В эти юные души рано должна была быть посеяна привязанность к своему народу. Была приобретена менора, и когда в первый раз взял в руки этот девятисвечник, он почувствовал в душе нечто очень странное. И в его отцовском доме горели эти огоньки в отдаленные времена юности, и в этом было что-то интимное, вызывающее воспоминание о родине. Традиция не казалась холодной и мертвой. Она переходила через все времена, зажигая одну свечу о другую. И старинная форма меноры также наводила на размышления. Когда была создана примитивная форма этого подсвечника? Этот образ, видимо, был заимствован некогда у дерева. В середине более крепкий ствол, направо и налево по четыре ветви, одна под другой, лежащие в одной плоскости и все восемь одинаковой высоты. Позднейшая символика привела с собой девятый короткий отросток, отходящий вперед и называемый служкой. Что за тайну вложили поколения, следовавшие друг за другом, в эту первобытно-простую, взятую из природы художественную форму? И наш человек, который был художником, при этом подумал про себя, нельзя ли вновь оживить застывшую форму меноры, напоить ее корни, как корни дерева. И звук этого слова, которое он произнес перед своими детьми, понравился ему. В нем звучал тон, особенно милый, когда это слово сходило с уст детей.
Была зажжена первая свечка и при этом рассказано происхождение праздника. — Чудесное происшествие с лампадой, которая светила так неожиданно долго, и при этом возвращение из вавилонского плена, второй храм, Маккавеи. Друг наш рассказывал детям все, что он знал. Это было не особенно много, но для них это было достаточно. При второй свечке они пересказывали ему это, и когда они рассказывали, все то, что они слышали от него же, показалось ему совершенно новым и прекрасным. С этого времени он каждый день радовался вечеру, который становился все светлее. Свечка за свечкой устанавливалась на меноре, и вместе с детьми грезил, глядя на маленькие огоньки, и отец. И, наконец, это стало чем-то больше того, что он мог и хотел сказать им, ибо это было уже выше понимания.
Когда он решился вернуться к старому племени и открыто исповедать свое возвращение, он думал совершить этим нечто честное и разумное. Но что на пути найдется и удовлетворение его стремлению к красоте — этого он не подозревал. Случилось же именно это. Менора с ее возрастающим пламенем свечей была чем-то очень красивым; при этом можно было думать о возвышенных вещах. И он пошел и набросил своей привычной рукой рисунок для меноры, которую ему захотелось подарить на будущий год своим детям. Он свободно создал мотив восьми высоко взбегающих ветвей, лежащих направо и налево в плоскости разреза ствола. Он не стал при этом придерживаться застывшей формы, но создал вновь по природе, не заботясь о других указаниях, которые при этом также могли бы сохранить свое право. Он стоял за красоту жизненную. Но и внося в застывшую форму новое движение, он придерживался ее велений, благородно-старинного стиля ее распределения. Это было дерево со стройными ветвями, концы которых замыкались чашечками; в этих цветочных чашечках должны были стоять свечи. В этих вдумчивых занятиях прошла вся неделя. Настал восьмой вечер, когда зажигается весь ряд, также и верный служка, девятая свечка, служащая обычно для возжигания других. Яркий свет изливался от меноры. Глаза детей блестели. Нашему же человеку все это стало символом воспламенения нации. Сначала одна свечка, тогда еще темно, и одинокий огонек имеет еще очень грустный вид. Но вот он находит товарища; еще одного, еще больше. Мрак должен исчезнуть. Просветает сначала у юных и у бедных, затем к ним примыкают и все другие, любящие справедливость, правду, свободу, прогресс, человечество, красоту. И когда загорятся все свечи, можно возрадоваться и любоваться содеянным. И нет на свете службы более осчастливающей, чем служба служителя света.