СИНЯЯ ТЕТРАДЬ.
правитьВасилій Николаевичъ второй годъ уже какъ кончилъ курсъ университета кандидатомъ естественныхъ наукъ. Онъ былъ оставленъ при университетѣ и думалъ, кажется, вернуться къ наукѣ. Но, на сколько я его зналъ, онъ былъ слишкомъ живымъ, увлекавшимся человѣкомъ, чтобы сдѣлать это. Для успѣшнаго занятія наукой обыкновенному негеніальному человѣку нужно исключительно и слѣпо отдаться ей, забывъ все остальное. Василій Николаевичъ не могъ сдѣлать этого. Онъ любилъ и жизнь и искусство и постоянно увлекался ими. Онъ игралъ на віолончели и это занятіе временами далеко отрывало его отъ какихъ-нибудь «кольчатыхъ червей» или «хлорофилла», къ которымъ онъ потомъ не скоро могъ возвратиться.
Онъ жилъ тогда въ Москвѣ одинъ на холостой квартирѣ съ своимъ слугой Алешкой.
Мы собирались у него довольно часто, такъ что онъ назначилъ даже себѣ день по субботамъ для посѣтителей, чтобы имѣть остальные дни недѣли свободными для себя.
Больше всего ходило къ нему студентовъ, которыхъ Василій Николаевичъ зналъ очень много.
И я былъ въ ихъ числѣ.
Впрочемъ, я зналъ Василія Николаевича и съ другой стороны, встрѣчаясь съ нимъ у одного нашего деревенскаго сосѣда, и потому можетъ быть зналъ его больше другихъ.
Мы любили его главнымъ образомъ за его горячее и серьезное отношеніе ко всѣмъ важнымъ запросамъ жизни и совѣсти и за это вѣрили ему и слушали. Эта черта его характера, такъ рѣдко среди насъ встрѣчающаяся, по крайней мѣрѣ меня особенно привлекала къ нему. Онъ не стыдился говорить о вопросахъ, о которыхъ принято у насъ умалчивать, всегда много думалъ, чутко слѣдилъ за всѣми явленіями нашей общественной жизни, самъ составляя свой опредѣленный и всегда трезвый взглядъ на вещи. Нѣкоторые звали его въ шутку «философомъ», «проповѣдникомъ», но всѣ эти названія не подходили къ Василію Николаевичу, не прививались ему и, когда они произносились, въ нихъ скорѣе слышалось уваженіе и симпатія къ его личности, чѣмъ иронія и насмѣшка. Василій Николаевичъ иногда говорилъ передъ людьми такъ, какъ другимъ-бы можетъ быть и не позволили. Но онъ былъ непохожъ на другихъ и это одна изъ главныхъ причинъ, почему онъ могъ говорить не то, что всѣ.
Въ одну изъ его субботъ насъ собралось у него по обыкновенію человѣкъ двадцать народу, студентовъ и кандидатовъ, среди которыхъ было нѣсколько молодыхъ докторовъ и одинъ молодой профессоръ словесности.
Пили чай съ лимономъ и сухарями, говорили, курили и, конечно, спорили. Въ просторной комнатѣ, гдѣ мы сидѣли, было жарко и душно отъ табачнаго дыма. Алешка въ красной кумачевой рубахѣ и фартукѣ, съ потнымъ круглымъ лицомъ и старательнымъ видомъ безостановочно подчивалъ насъ чаемъ съ громаднаго подноса, который то и дѣло разносилъ по всѣмъ намъ, когда мы допивали свои стаканы. Всѣ чувствовали себя просто, непринужденно и легко у милаго хозяина, и это общее всѣмъ настроеніе придавало и на этотъ разъ особенную теплоту и прелесть нашему сборищу.
Я сидѣлъ въ уголкѣ на диванѣ, разстегнувъ свой студенческій сюртукъ и молча слушалъ, что говорили. Споръ, очевидно, разгорался. Василій Николаевичъ начиналъ горячиться, подстрекаемый профессоромъ и своими товарищами-докторами, съ которыми онъ вмѣстѣ кончилъ гимназію, и вопросъ былъ затронутъ для всѣхъ интересный.
— Какъ неправда? — громко воскликнулъ Василій Николаевичъ, вскочивъ съ своего мѣста и обращаясь къ своему пріятелю молодому доктору Горбунову и профессору, который только что пересталъ говорить. — Какъ неправда? Вѣдь какая теперь самая распространенная и опаснѣйшая наша болѣзнь? Чувственность.
Онъ немного понизилъ голосъ и потомъ, не торопясь, продолжалъ, ударяя на каждую свою мысль съ особенной задушевностью въ голосѣ. Я понялъ, что онъ будетъ теперь говорить, пока не выскажетъ все, что обдумалъ по поднятому вопросу.
— Чувственность, — продолжалъ онъ, — это страшное зло нашего общества, которое мы недостаточно сознаемъ. Я понимаю это слово въ самомъ широкомъ смыслѣ. Всѣ мы безъ исключенія больны ею, и холостые, и женатые, и старые, и молодые. Развѣ мы не страдаемъ, не мучаемся постоянно отъ нея? Я, вы, каждый изъ насъ. Развѣ мы не знаемъ, какія ужасныя, тяжелыя минуты иногда переживаешь отъ этой внутренней и часто безсильной борьбы съ ея властью и силой надъ нами? Другимъ не видно этихъ всегда спрятанныхъ отъ свѣта темныхъ нашихъ сторонъ, но, Боже, если-бы все это всплыло наружу, если-бы увидѣли ясно люди всю грязь своей и чужой души, какъ-бы они ужаснулись. Я думаю они ни себя, ни другъ друга-бы не узнали. Но мы тщательно скрываемъ отъ себя и людей наши болѣзни, пороки и слабости, точно боимся тронуть ихъ, взбаломутить всю эту тину, чтобы она не поднялась, не затопила и не задушила насъ. И чувственность это самая страшная наша болѣзнь, потому что она ослабляетъ не одно тѣло и ведетъ за собой разныя болѣзни, а она дѣйствуетъ еще на душу. Она незамѣтно, понемногу загрязняетъ ее и дѣлаетъ свое дѣло безошибочно и жестоко. Мы до того изнѣжены и развращены съ самаго дѣтства, что изъ-за нашихъ слабостей даже не замѣчаемъ всего этого или не хотимъ замѣчать, мы поддаемся имъ и такъ привыкли къ нимъ, что не можемъ себя и вообразить въ извѣстныхъ случаяхъ спокойными, трезвыми, безъ этой чувственности, какъ пьяница никогда не воображаетъ себя безъ водки. Недавно мнѣ одинъ товарищъ сознавался, что иначе онъ не можетъ смотрѣть на женщину, какъ съ вожделѣніемъ. На улицѣ ни одной не пропускаетъ. Вѣдь послушайте, это-же ужасно.
Василій Николаевичъ вдругъ замолчалъ. Ему иногда становилось совѣстно, какъ будто, того, что онъ говорилъ что нибудь слишкомъ длинно, и въ добрыхъ глазахъ его я замѣтилъ теперь это смущеніе.
— Право, я такъ думаю, — добавилъ онъ скромно, — а, впрочемъ, я что-то ужъ очень разгорячился; такъ не годится. Простите!
Онъ отеръ влажный высокій лобъ бѣлой, немного пухлой рукой и провелъ ею назадъ по густымъ бѣлокурымъ волосамъ. Потомъ онъ добродушно улыбнулся всѣмъ намъ своей милой улыбкой.
— Совершенная правда, — съ убѣжденіемъ воскликнулъ одинъ изъ молодыхъ студентовъ, сидѣвшій рядомъ со мной.
— Что правда? — спросилъ Василій Николаевичъ.
— Все, что вы говорите.
— Да, да, — подтвердилъ кто-то еще.
— Допустимъ, что такъ, — согласился молодой профессоръ, недавно только начавшій посѣщать наши сборища, сухой и ограниченный человѣкъ, — но все-же не до такой степени, какъ говоритъ Василій Николаевичъ; конечно, чувственность, ненормально развитая, правда, въ нѣкоторыхъ случаяхъ… дѣйствуетъ пагубно, но, по моему, все-же не ее надо считать корнемъ зла, а скорѣе наше воспитаніе, скорѣе… общественное…
— Это конечно, — спокойно согласился Василій Николаевичъ, — этого ни въ какомъ случаѣ не надо забывать; отъ воспитанія, отъ условій жизни и происходитъ эта чувственность; но разъ это зло для меня, для васъ, положимъ, уже существуетъ, надо бороться съ нимъ, а не слабо поддаваться ему и признавать его власть надъ нами, какъ тотъ мой товарищъ, который говоритъ, что онъ не можетъ не смотрѣть на женщину иначе, какъ съ грязной точки зрѣнія. Вѣдь это-же погибель, грязь, духовная смерть, разъ признать законность въ себѣ этихъ пороковъ. Господи, какъ ярко вспоминается мнѣ одинъ мой бѣдный знакомый; я зналъ его всего два мѣсяца; онъ умеръ у меня на глазахъ. Вотъ иллюстрація къ тому, что я говорю, вотъ поучительный и вмѣстѣ трогательный примѣръ.
Василій Николаевичъ замолчалъ и задумался. Его свѣтло-коричневые глаза приняли грустное выраженіе и онъ, очевидно, перенесся на мгновеніе въ тяжелое прошлое.
— А что такое? Вы не разскажете намъ? — спросилъ кто-то изъ студентовъ.
— Я вспоминаю одного студента, — сказалъ Василій Николаевичъ, — умершаго отъ чахотки. Онъ умеръ собственно не отъ чахотки, а по моему, именно отъ той самой чувственности, о которой я вамъ сейчасъ говорилъ. Этого названія болѣзни вы, конечно, не найдете въ учебникахъ терапіи рядомъ съ названіями другихъ болѣзней: чахотки, катарровъ, діабетовъ, нервныхъ болѣзней, а между тѣмъ отъ нея-то и происходятъ многія изъ нихъ. — Прости меня, Горбуновъ, — обратился Василій Николаевичъ къ своему другу, черноволосому доктору, который сидѣлъ около него молча, оперовъ красивую курчавую голову на руку, — я такъ авторитетно проповѣдую передъ вами, тобой, Васильевымъ, Бемомъ, но я хоть и профанъ, сравнительно съ вами, въ этихъ дѣлахъ, а знаю, что вы меня простите.
— Прощаемъ, прощаемъ, — отозвался, усмѣхнувшись, Васильевъ, сидѣвшій въ другомъ углу комнаты.
Черный докторъ сначала ничего не отвѣтилъ, а только досталъ серебряный портсигаръ изъ бокового кармана пиджака и вынулъ изъ него папироску.
— Ну, разскажи-же намъ про того студента, — сказалъ онъ немного спустя, лѣниво подойдя къ лампѣ, чтобы закурить, — ты уже говорилъ мнѣ про него разъ — интересная исторія.
— Я встрѣтился съ нимъ тогда, — заговорилъ Василій Николаевичъ, — у одного моего товарища, у котораго онъ жилъ. Онъ былъ уже недалеко отъ смерти. Худой, блѣдный, съ впалой чахоточной грудью и большими голубыми глазами, онъ произвелъ на меня съ перваго-же дня нашего знакомства такое сильное смѣшанное впечатлѣніе невольнаго влеченія къ нему и жалости, какое я никогда не забуду. Онъ уже слабѣлъ тогда не по днямъ, а по часамъ. Надежды никакой не оставалось. Онъ больше молча ходилъ грустный и сосредоточенный взадъ и впередъ по небольшой квартиркѣ, провожая послѣднія недѣли день за днемъ. Помню, послѣднее время, только по вечерамъ, когда нервы его расходились, онъ начиналъ говорить намъ безъ умолку. Какая у него была прекрасная, горячая натура, и какъ мнѣ было его жаль, да и жаль до сихъ поръ. Я привязался къ нему, какъ къ родному брату, и мы подолгу бесѣдовали съ нимъ и сходились всегда во всемъ. Онъ разсказалъ мнѣ всю свою жизнь, разсказывалъ подробно тѣ мученія, которыя онъ переносилъ отъ разлада между жизнью и совѣстью, и я дѣлился съ нимъ откровенно и своими самыми задушевными мыслями. Онъ оставилъ мнѣ тетрадку, которую сначала прочелъ мнѣ. Въ ней небольшой разсказъ, имъ написанный, и вотъ этотъ разсказъ лучше всего его характеризуетъ. Хотите я прочту вамъ его? Вамъ не будетъ скучно? — обратился къ намъ Василій Николаевичъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, — отвѣтили мы въ одинъ голосъ, — пожалуйста прочтите.
Тогда Василій Николаевичъ прошелъ къ своему письменному столу, вынулъ изъ ящика какую-то старенькую истрепанную синюю тетрадку и, усѣвшись у стола, приготовился къ чтенію.
— Видите-ли, — обратился онъ къ намъ еще разъ, раскрывъ тетрадь и приблизивъ къ ней прищуренные близорукіе глаза, — это написано плохо, молодо, но искренно и потому для меня цѣнна эта синяя тетрадь. Искренность, гдѣ-бы она ни была, всегда вызываетъ мысли и будитъ душу. Надѣюсь, что вамъ не будетъ скучно, — добавилъ Василій Николаевичъ. Онъ началъ читать.
I.
править"Жилъ я тогда въ Москвѣ, одинъ, какъ и многіе другіе студенты въ дешевыхъ меблированныхъ комнатахъ на одной изъ Бронныхъ. Ходилъ въ университетъ, слушалъ лекціи, видался съ товарищами, иногда бывалъ въ театрѣ. Однимъ словомъ, жилъ настоящимъ студентомъ. но какъ-то скучно мнѣ было на душѣ и тоскливо тогда. Ничего не радовало, ничего не интересовало и я провожалъ день за днемъ однообразно и равнодушно. Не знаю, что со мной сдѣлалось: нездорова-ли сидячая городская жизнь послѣ деревенской или одиночество, но я дошелъ до такой степени разслабленія физическаго, умственнаго и нравственнаго, что былъ способенъ, кажется, на любое преступленіе. Помню, бывало, придешь домой изъ университета, сядешь за книгу, ничего не понимаешь, въ глазахъ рябитъ, буквы сливаются въ неопредѣленныя сѣрыя пятна, хочется зѣвать, спать. Ляжешь на кровать — не спится, голова тяжелая, нѣтъ ни энергіи, ни силы; принесутъ обѣдать, аппетита нѣтъ, ничего не ѣшь. Тогда идешь таскаться по улицамъ, чтобы разсѣяться и размяться. Но и тутъ не легче. Заглядываешься на хорошенькихъ женщинъ, попадаешь на самыя людныя улицы, въ голову лѣзутъ всякія похотливыя мысли, разыгрывается воображеніе. Никакъ не могъ я отогнать отъ себя грязныхъ мыслей, которыя тогда особенно часто лѣзли мнѣ въ голову. И никуда не могъ я убѣжать отъ себя.
Я почувствовалъ себя больнымъ душой и тѣломъ. Я сознавалъ, что жизнь послѣднихъ лѣтъ въ городѣ, сперва въ гимназіи, потомъ въ университетѣ безъ воздуха, безъ движенія, съ умственнымъ трудомъ, скучнымъ и никому не нужнымъ, съ табакомъ, съ театрами, виномъ или водкой, съ постоянными соблазнами и раздраженіемъ отъ женщинъ всѣхъ безъ исключенія сортовъ, которыхъ я уже зналъ, но всегда боялся, какъ огня, и по возможности избѣгалъ — совершенно разслабила состояніе моего духа.
Большинство изъ насъ учившихся и учащихся неминуемо проходятъ черезъ подобныя испытанія и настроенія, близкія къ апатіи, сумасшествію, когда хочется застрѣлиться, все скучно, противно, ничего не можешь ни дѣлать, ни думать, и потому это состояніе, въ которое я впалъ тогда, думаю, не было ничѣмъ особеннымъ и каждому знакомо.
Возвращаясь однажды домой изъ университета, разбитый и усталый, безъ энергіи, безъ мысли въ головѣ, на улицѣ я встрѣтилъ одного стариннаго пріятеля моего отца и всего нашего дома — Александра Дмитріевича. Я очень обрадовался ему, какъ знакомому старому другу, и, когда онъ пригласилъ меня зайти къ нему, я съ радостью пошелъ къ нему въ гостиницу, гдѣ онъ остановился.
Оказалось, что Александръ Дмитріевичъ пріѣхалъ въ Москву только на нѣсколько дней за покупками и по дѣламъ и что завтра онъ уѣзжаетъ назадъ, къ себѣ въ деревню. Я просидѣлъ у него очень долго и мы много бесѣдовали съ нимъ. Уже давно мы не видались и было много о чемъ поговорить. Сперва онъ разспрашивалъ меня обо мнѣ, о всѣхъ насъ, какъ каждый изъ насъ жилъ послѣднее время, потомъ я задавалъ ему вопросы и онъ тогда говорилъ мнѣ о себѣ и своемъ семействѣ. Я узналъ, между прочимъ, къ большому своему удивленію, что у него уже трое дѣтей.
Поздно вечеромъ, уходя отъ Александра Дмитріевича съ немного облегченнымъ сердцемъ, я еще разъ пожаловался ему на себя.
— Вотъ, вылечи меня, ты самъ такъ здоровъ и счастливъ, — сказалъ я ему полушутя, полусерьезно, — какъ мнѣ быть?
— Да, братъ, это нехорошо, — отвѣтилъ мнѣ Александръ Дмитріевичъ участливо; — надо отдохнуть, да и распускаешься должно быть сильно; что-же дѣлать? Правда, много плохого дѣлаютъ наше воспитаніе, условія, да вѣдь не стрѣляться-же изъ-за этого? Надо быть мужемъ, братецъ. А тебѣ грѣхъ такъ раскисать. Знаешь что, поѣдемъ со мной въ деревню, совсѣмъ недалеко, послѣ завтра уже тамъ будемъ, отдохнешь, походишь по лѣсамъ да по полямъ, отлично будетъ, теперь вальдшнепъ есть. Я хоть пересталъ охотиться, а собачка есть — гордонъ. Ты охотникъ?
Предложеніе это мнѣ очень понравилось и я ухватился за него. Пожить въ деревнѣ, поохотиться, отдохнуть, дѣйствительно это было лучшее, что я могъ тогда предпринять. Я до этого одно время думалъ ѣхать въ деревню къ своимъ, но это было невозможно, потому что наше имѣніе было слишкомъ далеко отъ Москвы. Теперь случай представлялся гораздо удобнѣе.
Я охотно согласился поэтому и обѣщалъ Александру Дмитріевичу завтра-же уѣхать съ нимъ вмѣстѣ, къ нему въ деревню, на цѣлую недѣлю.
— Вотъ это отлично, — воскликнулъ онъ, искренно обрадовавшись, — и жену мою посмотришь; какъ она рада будетъ, и дѣтей; Таня у меня — это прелесть что такое, ты увидишь.
II.
правитьАлександра Дмитріевича я помню съ тѣхъ поръ, какъ помню себя. Его имя связано у меня со многими воспоминаніями моего дѣтства и вызываетъ въ памяти многое изъ милаго, забытаго прошлаго. Александръ Дмитріевичъ крестилъ моихъ младшихъ братьевъ, Александръ Дмитріевичъ ѣздилъ съ моимъ отцомъ на охоту, онъ-же на елкѣ у насъ дарилъ намъ разные особенные подарки. Онъ-же прислалъ большую вороную лошадь съ бѣлымъ глазомъ въ подарокъ моей матери.
Что-то прекрасное и дорогое мнѣ соединено въ моемъ воображеніи съ его именемъ. Онъ ѣздилъ къ намъ всегда одинъ, дѣтей у него не было, и жены его мы совсѣмъ не знали. Она жила гдѣ-то далеко на югѣ и онъ никогда намъ не говорилъ про нее. Мы знали только, что она постоянно чѣмъ-то больна.
Разъ Александръ Дмитріевичъ пріѣхалъ къ намъ печальный и тихій. Мы очень удивились. Раньше онъ никогда не былъ такимъ, а напротивъ, всегда шутилъ и смѣшилъ насъ. Онъ разсказалъ намъ, что недавно его жена умерла и что онъ остался теперь совсѣмъ одинокимъ. Все это я отлично помню. Мы даже плакали тогда тихонько у себя въ дѣтской, потому что намъ было жалко его.
Послѣ этого Александръ Дмитріевичъ сталъ бывать у насъ рѣже, но мы продолжали любить его и, хотя уже выросли большіе, продолжали говорить ему — ты, Александръ Дмитріевичъ, когда онъ изрѣдка все-таки пріѣзжалъ къ намъ. Помню, когда мнѣ было лѣтъ восемнадцать, я подумалъ, что неловко намъ звать его такъ, но онъ просилъ не измѣнять этой привычки, и такъ продолжается до сихъ поръ.
Александру Дмитріевичу было лѣтъ пятьдесятъ безъ чего-нибудь, когда онъ лишился первой жены. Онъ былъ уже не молодой, конечно, но еще бодрый и совершенно здоровый человѣкъ — физически. У него было маленькое брюшко, которое онъ носилъ, впрочемъ, очень легко, волосы на головѣ сѣдые, хотя ихъ было еще порядочно, но въ общемъ онъ производилъ впечатлѣніе молодое и бодрое для своего возраста.
Сдѣлавшись вдовцомъ, Александръ Дмитріевичъ сталъ жить одинъ у себя въ деревнѣ. Онъ служилъ въ земствѣ и занимался хозяйствомъ. Мы давно уже не видали его, какъ вдругъ узнали, что онъ вторично женился на молоденькой дѣвушкѣ, Людмилѣ Ивановнѣ, бывшей воспитанницѣ какой-то старушки, мелкопомѣстной помѣщицы, проживавшей по сосѣдству съ нимъ. Когда старушка эта умерла, Людмила Ивановна осталась сиротою безъ отца и матери, которыхъ она не знала и Александръ Дмитріевичъ тогда женился на ней, какъ говорила моя мать, изъ жалости. Насъ очень поразило это извѣстіе и даже немного огорчило. Мы почувствовали, что теперь Александръ Дмитріевичъ совсѣмъ перестанетъ бывать у насъ.
На первый-же годъ женитьбы у него родилось двое дѣтей сразу, и онъ написалъ намъ восторженное письмо послѣ этого событія, по которому видно было, до какой степени онъ былъ счастливъ.
Теперь я встрѣтился съ Александромъ Дмитріевичемъ послѣ того, какъ мы не видались съ нимъ года полтора. До этого я раза два только встрѣчался съ нимъ въ Москвѣ, въ семействѣ его сестры, гдѣ я бывалъ и куда онъ иногда пріѣзжалъ изъ деревни. Я нашелъ, что онъ не только не постарѣлъ, но какъ-то сталъ еще свѣжѣе и бодрѣе. Онъ сталъ брить себѣ бороду и его круглое доброе лицо съ густыми усами имѣло выраженіе спокойное и довольное.
Черезъ два дня послѣ моей встрѣчи съ Александромъ Дмитріевичемъ, какъ мы рѣшили, мы были уже въ его имѣньицѣ, расположенномъ въ одномъ изъ самыхъ глухихъ уѣздовъ Т — ской губерніи.
Я пришелъ въ восхищеніе отъ деревенской тишины, которой не ощущалъ уже два мѣсяца. Былъ конецъ октября. Стояла тихая, ясная погода. Все было залито яркимъ солнцемъ. Зеленыя поля, желтые лѣса, голубое небо были прекрасны.
Когда мы въѣхали въ усадьбу Александра Дмитріевича и вошли въ его небольшой сѣренькій одноэтажный домикъ, все семейство его съ восторгомъ встрѣтило насъ. По одной этой встрѣчѣ, визгу и крику дѣтей, которые сейчасъ-же облѣпили его, я понялъ — какимъ онъ былъ отцомъ.
Александръ Дмитріевичъ познакомилъ меня съ Людмилой Ивановной. Она показалась мнѣ очень хорошенькой.
— Вотъ, — сказалъ онъ женѣ, указывая на меня, — пріѣхалъ къ намъ отдохнуть сынъ Семена Петровича, помнишь, я тебѣ говорилъ; будемъ хорошенько кормить его, посылать на охоту, да подержимъ подольше, авось повеселѣетъ малый.
— Очень ради, очень ради, мы скучаемъ здѣсь въ провинціи, — проговорила Людмила Ивановна, подавая мнѣ руку и слегка сконфузясь.
Меня сразу поразилъ ея неправильный выговоръ. «Очень ради». Почему «и» вмѣсто «ы»? Такъ говорятъ только горничныя. Хотя я зналъ, что жена Александра Дмитріевича не изъ общества, но я не ожидалъ встрѣтить въ ней такого пошлаго, низменнаго тона.
Мнѣ отвели маленькую, но совсѣмъ отдѣльную комнату, около кабинета Александра Дмитріевича, и я поселился въ ней жить. Меня окружили самыми мельчайшими заботами и я съ перваго-же дня почувствовалъ себя такъ хорошо у этихъ милыхъ людей, что, казалось, и тоска и мнимая болѣзнь моя прошли безслѣдно.
III.
правитьЖизнь я повелъ самую здоровую и правильную.
Сейчасъ послѣ утренняго чая я выходилъ въ лѣсъ съ ружьемъ и собакой за вальдшнепами, которыхъ было очень много, не смотря на позднее время осени. Ходилъ я обыкновенно до самаго обѣда. Въ третьемъ часу возвращался домой. Послѣ обѣда весь день я уже проводилъ съ Александромъ Дмитріевичемъ и его семействомъ. Мы гуляли по усадьбѣ, смотрѣли хозяйство, а вечеромъ сидѣли всѣ вмѣстѣ въ столовой. Мы много бесѣдовали или читали что-нибудь вслухъ или играли съ Александромъ Дмитріевичемъ въ шахматы.
Людмила Ивановна работала сидя у стола, а иногда играла на піанино и пѣла вполголоса романсы. Нѣсколько разъ я аккомпанировалъ ей. Дѣти по вечерамъ обыкновенно уходили съ нянькой Дуняшей въ дѣтскую. Только въ 8 часовъ они выбѣгали въ столовую къ ужину. Старшіе близнецы, худенькіе и блѣдные — мальчикъ и дѣвочка, оба похожіе на мать, были какіе-то вялые и невеселые. Младшая дочь, трехлѣтняя дѣвочка Таня, напротивъ, была совсѣмъ не похожа на нихъ и поражала своимъ огнемъ и живостью. Александръ Дмитріевичъ любилъ ее страстно. Онъ постоянно бралъ ее на руки, забавлялся съ ней и разговаривалъ. Таня, казалось, тоже любила отца больше всѣхъ и постоянно ласкалась къ нему.
— Ну, Танюша, догоняй меня, — скажетъ Александръ Дмитріевичъ, заигрывая съ ней.
— Сичасъ, сичасъ, — проговоритъ Таня торопливо и, вмѣсто того, чтобы догонять Александра Дмитріевича, съ визгомъ бѣжитъ отъ него прочь.
— Что-же ты отъ меня-то бѣжишь?
— Не догонишь, не догонишь, — визжитъ Таня и, забѣгая за столъ, начинаетъ махать рученками, прыгая на одномъ мѣстѣ.
— Ахъ, ты моя дѣвочка, — съ любовью скажетъ Александръ Дмитріевичъ, подбѣжитъ къ ней, схватитъ ее въ охабку и начинаетъ цѣловать.
— Папа, папинька, папокъ, папочикъ, — сыпетъ всевозможныя ласкательныя слова Танюша, вертя головой, — папинька, папокъ.
Дѣйствительно, она была премиленькая, живая и бойкая дѣвочка. Ея звонкій голосъ, всегда смѣющееся личико съ черными глазами, кудрявая голова, ловкое тоненькое тѣльце и меня совершенно плѣнили. Нельзя было не любоваться ею.
Она скоро привыкла ко мнѣ и я могъ брать ее на руки и играть съ ней, какъ другіе. Мнѣ очень нравилось, когда она звала отца. Если онъ былъ съ ней въ одной комнатѣ, она, не умолкая, все время обращалась къ нему.
— Папа, папинька, папокъ, — произносила она, не переставая.
«Папокъ» выходило особенно звонко и смѣшно. Если въ домѣ не было слышно Тани, это значило, что она спитъ.
Александръ Дмитріевичъ, казалось, былъ очень счастливъ. Проживши столько лѣтъ одинокимъ, съ больной бездѣтной женой, онъ имѣлъ теперь цѣлую семью, къ которой горячо привязался. Онъ испытывалъ радости, о которыхъ, можетъ быть, никогда не помышлялъ.
И слабенькихъ близнецовъ своихъ онъ любилъ нѣжно. Бывало, подойдетъ къ нимъ за чаемъ, нагнется, обниметъ обоихъ за шеи (они сидѣли всегда рядомъ) и начинаетъ говорить имъ что-нибудь доброе и ласкать ихъ.
— Ну, что, — скажетъ онъ имъ съ ноткой грусти въ голосѣ, — его огорчало, что старшіе дѣти его какъ будто не совсѣмъ удались, — что пригорюнились, ничего, все перемелется, мука будетъ.
Близнецы тогда начинали робко улыбаться и послѣ этого дѣлались веселѣе.
Милочку свою Александръ Дмитріевичъ любилъ больше всѣхъ. Онъ до того слѣпо обожалъ ее, что не только не замѣчалъ ея недостатковъ, но даже не смѣлъ подумать о возможности ихъ существованія.
Я помню, меня это сильно удивляло тогда. Я никогда-бы не подумалъ, что любовь можетъ дойти до такихъ предѣловъ. За каждымъ шагомъ ея онъ слѣдилъ, о каждой мелочи, ея касающейся, онъ заботился.
— Прогуляйся, Милочка, погода хороша, а то опять плохо спать будешь, — повторялъ онъ ей по утрамъ, послѣ чая.
— Не ѣшь ты капусты, Милочка, я боюсь… вѣдь жаловалась вчера, — говорилъ онъ ей за обѣдомъ.
— Что это ты, какая сегодня блѣдная, иди, или спать, сдѣлай одолженіе, ты устала, — убѣждалъ онъ ее по вечерамъ.
Милочка на все это чуть-чуть морщилась. Я замѣтилъ это, но Александру Дмитріевичу не могло и въ голову придти, что его любовь иногда ей тягостна. Когда она играла на танино и пѣла, онъ каждый разъ приходилъ въ неописанный восторгъ. Онъ обращалъ мое вниманіе на чистоту и задушевность ея голоса и я тоже долженъ былъ хвалить ему ея пѣніе. Впрочемъ, она пѣла недурно.
— А этотъ, Милочка, какъ его, ну, знаешь, говорилъ каждый вечеръ Александръ Дмитріевичъ, мой любимый, спой, пожалуйста, знаешь: «и ангелъ милый — обойми».
И Людмила Ивановна начинала пѣть любимый романсъ Александра Дмитріевича.
— Каково, — обращался онъ ко мнѣ, — какъ мило, да ты послушай; и ангелъ милый — обойми, — начиналъ онъ съ чувствомъ подпѣвать ей.
— Если-бы ты зналъ, какая она прелестная женщина, добрая, умная, талантливая, и, не правда-ли, красавица? — моя Милочка.
Но я не зналъ этого. Я не могъ замѣтить въ Людмилѣ Ивановнѣ всѣхъ этихъ качествъ, на которыя указывалъ мнѣ Александръ Дмитріевичъ. Правда, она была хорошенькая, но чтобы она была въ то же время и умной, и доброй и талантливой, этого про нее я сказать не могъ. Наружностью своею Людмила Ивановна напоминала мнѣ кошку.
Небольшая ростомъ, немножко сутуловатая, скорѣе полная, чѣмъ худая, съ зелеными хитрыми глазами, которые всегда выражали что-то двусмысленное, и скорѣе дурное, чѣмъ хорошее, съ рыжими, зачесанными отъ выпуклаго лба, прямо назадъ густыми волосами, одѣтая въ свободно сидящее на ней темное платье, она двигалась мягко и какъ-то не слышно. Когда она говорила, съ вами, вы не знали, говоритъ-ли она искренно или притворяется. Когда вы смотрѣли на нее, съ кѣмъ и гдѣ-бы она ни была: съ дѣтьми, съ мужемъ, нельзя было сказать — хорошая она мать, жена, женщина — или нѣтъ. Лю-била-ли она Александра Дмитріевича и дѣтей — этого тоже я понять не могъ. Ей было 24 года. Образованія она не получила никакого, если не считать какого-то института, гдѣ она провела всего нѣсколько мѣсяцевъ и откуда была взята снова домой своей воспитательницей. Дома же, у старой одинокой и мало образованной мелкой помѣщицы, она мало чему могла научиться; развѣ только солить рыжики, да выводить индѣекъ.
Но Милочка сама все-таки считала себя не безъ нѣкотораго образованія и свѣтскости. Она старалась показать, что знаетъ про Петра Великаго, про то, что есть на свѣтѣ нигилисты и интеллигенція и даже Швеція съ Норвегіей; она умѣла съ разлета сказать по-французски charmant, пѣла и играла, какъ я уже сказалъ, на танино. Не смотря на все это, признаюсь, мнѣ становилось иногда почему-то горько въ душѣ сознавать, что у Александра Дмитріевича такая жена, къ нему какъ будто совсѣмъ не подходящая, у него почти утонченнаго порядочнаго человѣка. Мнѣ казалось, что Александръ Дмитріевичъ могъ-бы найти себѣ болѣе подходящую женщину. Но когда опять я видѣлъ его семейное счастье, мнѣ приходилось убѣждаться въ своей неправотѣ. «Чѣмъ не хороша Милочка? Тѣмъ, что она говоритъ „ради“ вмѣсто „рады“ и странно иногда улыбается»? упрекалъ я себя. И мнѣ становилось совѣстно за свои мысли.
IV.
правитьЯ жилъ у нихъ уже четыре дня. Александръ Дмитріевичъ былъ со мной удивительно милъ и любезенъ. Онъ предупреждалъ каждое мое желаніе, которое только подмѣчалъ во мнѣ. Напримѣръ, онъ замѣтилъ, что мнѣ понравились соленые рыжики, которые разъ подали къ обѣду, и онъ потомъ каждый день угощалъ меня ими.
Я былъ для него дорогимъ гостемъ, такъ какъ онъ всю нашу семью зналъ издавна и любилъ насъ одно время, какъ своихъ. Поэтому онъ еще больше хотѣлъ угодить мнѣ. Людмила Ивановна тоже была очень предупредительна и хороша со мной, хотя въ ея. обращеніи я замѣтилъ какую-то принужденность, которая была мнѣ непріятна. Разъ вечеромъ, когда мы всѣ сѣли за чайный столъ, Александръ Дмитріевичъ, по обыкновенію заботившійся о Милочкѣ, спросилъ ее, отчего она какъ будто грустна сегодня.
— Вовсе не грустна, съ чего это ты воображаешь все, — рѣзко отвѣтила она.
— Да ты не сердись, Милочка, я, право, не хотѣлъ обидѣть тебя, — удивленно огорчился Александръ Дмитріевичъ.
— Еще-бы обидѣть, ты просто надоѣлъ мнѣ своими приставаніями: то грустна, то блѣдна, то еще что…
— Ахъ, Милочка, помилуй, зачѣмъ ты такъ говоришь, — сказалъ съ упрекомъ Александръ Дмитріевичъ.
Для него, очевидно, было совсѣмъ ново такое отношеніе Милочки. На лицѣ его выразилось страданіе. Они замолчали. Я посмотрѣлъ на Людмилу Ивановну.
«Вотъ когда она уясняется», — подумалъ я. Она, вдругъ, чуть замѣтно улыбнулась мнѣ и быстро вскинула на меня свои зеленые глаза. Я замѣтилъ, что въ нихъ пробѣжалъ нехорошій огонекъ. Продолжалось довольно неловкое молчаніе.
Дѣти, шумно вбѣжавъ въ столовую изъ дѣтской, прервали его.
— Папа, папокъ, мы тама домикъ, кирпичики, — закричала Таня.
Александръ Дмитріевичъ взялъ ее на руки и сталъ тихо ходить съ ней по комнатѣ. Людмила Ивановна слѣдила за нимъ глазами.
— Очень ужъ скучно бываетъ, — начала она, обратившись ко мнѣ съ жалобой, когда Александръ Дмитріевичъ вышелъ съ Танюшей на плечѣ изъ столовой въ кабинетъ. — Александръ Дмитріевичъ (она всегда такъ называла мужа, чувствуя, можетъ быть, его превосходство надъ собой) цѣлый день занятъ, а я все одна, да одна, общества никакого; вотъ я рада хоть вы пріѣхали, веселѣй стало, у насъ еще никого не было никогда, мировой судья только навѣщаетъ, тоже почти старикъ. Да потомъ, право, очень ужъ заботится обо мнѣ Александръ Дмитріевичъ, даже наскучитъ иной разъ страсть какъ…
«Тоже старикъ», — повторилъ я мысленно слова Людмилы Ивановны, — «какъ грубо и нехорошо».
Она сидѣла у самовара и наливала чай.
— Все дома, все дома, — продолжала она, вздохнувъ, — только разъ въ благородномъ и танцовала на балу; я ужасно какъ веселилась… офицеровъ было множество. А вы танцуете?
— Иногда, — отвѣтилъ я неохотно.
Изъ головы моей не выходило доброе огорченное лицо Александра Дмитріевича.
Но, странное дѣло, не смотря на то, что мнѣ были непріятны ея жалобы и поведеніе и коробилъ меня ея вульгарный выговоръ, не смотря на это въ ней было что-то привлекательное въ эту минуту, и больше чѣмъ привлекательное, — что-то соблазнительное. Она заговорила іеперь такъ просто и откровенно со мной, что меня потянуло къ ней, и мнѣ стало дѣйствительно жалко ее, жалко, что мужъ такъ плохо ее веселитъ.
— Что-же вы не попросите Александра Дмитріевича, онъ навѣрное не откажетъ вамъ, свезетъ еще куда-нибудь, — сказалъ я ей уже участливѣе.
Я сталъ смотрѣть на ея мягкую, длинную руку съ немного припухшими жилами, которая вертѣла серебряную ложечку.
— Нѣтъ, я не прошу его; онъ, я знаю, не любитъ ѣздить со мной; зачѣмъ-же… вотъ вы пріѣхали къ намъ, я рада… Она улыбнулась какъ-то криво однимъ кончикомъ рта.
Я посмотрѣлъ на нее. Глаза наши встрѣтились и въ этомъ взглядѣ слишкомъ продолжительномъ и откровенномъ и у меня и у нея было что-то нечестное. Я почувствовалъ, что сердце у меня заволновалось. Натянутость, которая замѣчалась въ нашихъ отношеніяхъ до этого, совсѣмъ исчезла въ эту минуту и неожиданно смѣнилась слишкомъ откровенной близостью.
Позднѣе, вечеромъ, когда дѣти ушли спать, мы сѣли съ Александромъ Дмитріевичемъ играть въ шахматы. Но онъ былъ невеселъ и не шутилъ, какъ обыкновенно. Людмила Ивановна, напротивъ, оживилась, какъ никогда, много пѣла и играла вальсъ «Невозвратное время». Она раскраснѣлась и много болтала. Я отвѣчалъ ей невинными шутками и хотя Александръ Дмитріевичъ улыбался и посмѣивался на насъ, однако, я замѣтилъ, что ему непріятно было, что Милочка такъ развеселилась со мной. Но онъ былъ совершенно увѣренъ во мнѣ и въ ней, такъ что его могло огорчать развѣ только то, что такъ рѣзко сказала ему Милочка за чаемъ, и что на этотъ вечеръ испортило его отношенія къ ней. Кромѣ того Александръ Дмитріевичъ былъ человѣкъ близорукій и глазами, и умственно, и потому онъ, во всякомъ случаѣ, не замѣтилъ-бы въ Милочкѣ того, что я вдругъ ясно увидалъ въ ней и что замѣтилъ-бы всякій другой со стороны. Во взглядѣ ея, когда она смотрѣла на мужа, я замѣтилъ презрительное, недоброе отношеніе.
Когда поздно вечеромъ я прощался, чтобы уйти въ свою комнату, Людмила Ивановна сильнѣе обыкновеннаго пожала мою руку и нарочно задержала немного свою въ моей. Она и посмотрѣла на меня особенно, опять такъ-же, какъ за чаемъ, чего я раньше не замѣчалъ въ ней. Этотъ взглядъ опять встревожилъ меня. Александръ Дмитріевичъ съ какой-то грустью въ голосѣ сказалъ мнѣ «покойной ночи» и мы разошлись.
Когда я легъ въ постель, то почувствовалъ себя въ чемъ-то виноватымъ. Совѣсть моя была нечиста и неспокойна. То представлялась мнѣ раскраснѣвшаяся Милочка съ зелеными влажными глазами, то рядомъ съ ней крупная добродушная фигура Александра Дмитріевича и его огорченное лицо. «Но въ чемъ я виноватъ? — думалось мнѣ. Положимъ, она кокетничаетъ со мной, ну и все, — развѣ можетъ быть что-нибудь еще?» И я хотѣлъ успокоиться на этой мысли.
Но невольно я снова ощущалъ ея мягкую, горячую руку въ моей, ея влажный взглядъ, устремленный на меня.
«Да она вдругъ перемѣнила ко мнѣ отношенія, — думалось мнѣ. — Первые дни она держала себя скрытно, сдерживалась, я не понималъ ее, теперь что-то другое; она не любитъ его. Онъ ей противенъ. А какая хорошенькая. Глупости, что это я съума схожу? Жена Александра Дмитріевича».
На слѣдующее утро, когда я вышелъ въ столовую къ чаю, всѣ были въ сборѣ и, казалось, очень веселы. Между супругами очевидно произошло примиреніе. Къ Александру Дмитріевичу возвратилось его добродушное, хорошее настроеніе. Людмила Ивановна опять держалась тихо я скромно, какъ прежде. Она ласково говорила съ мужемъ, а со мной была очень сдержанна. Но я видѣлъ, что она притворялась. Она была только наружно мила съ мужемъ и на меня тихонько отъ него продолжала взглядывать какъ вчера за чаемъ. Александръ Дмитріевичъ не замѣчалъ этого.
Въ этотъ день ему нужно было ѣхать въ городъ на службу. Онъ былъ земскимъ гласнымъ. Послѣ чая онъ уѣхалъ. Людмила Ивановна, прощаясь съ нимъ, нѣжно поцѣловала его въ бритую щеку.
— Можетъ быть придется ночевать тамъ, — проговорилъ Александръ Дмитріевичъ, уже сидя въ тарантасѣ, — хотя я не думаю, — такъ ты, Милочка, займи его хорошенько, но я навѣрное вернусь, вернусь.
Онъ уѣхалъ совершенно спокойный и довольный.
Одновременно съ нимъ и я, какъ дѣлалъ это каждый день, вышелъ изъ дому въ лѣсъ на охоту. Это было для меня въ этотъ день особенно пріятно, почти необходимо. Мнѣ хотѣлось разобраться въ томъ, что мучило меня. Я ходилъ довольно много по оврагамъ и густой чащѣ и убилъ нѣсколько вальдшнеповъ. Но отъ усталости или по другимъ причинамъ весь этотъ день я не могъ связать въ головѣ ни одной цѣльной здоровой мысли. Опять я почувствовалъ ту-же слабость воли, безсиліе и власть похотливыхъ мыслей надъ собой, какія я испытывалъ въ Москвѣ. Я понялъ, что отъ себя никуда не убѣжишь. Людмила Ивановна, ея зеленые глаза и горячія руки завладѣли мной..
Странно, но ея образъ до такой степени засѣлъ въ моемъ воображеніи, что я не только не могъ избавиться отъ него, но кромѣ него ничего не видѣлъ и ни о чемъ не думалъ. Я пробовалъ вспоминать, что Александръ Дмитріевичъ старый другъ нашъ, что я не имѣю права такъ смотрѣть на его жену, что я развратникъ, погибшій человѣкъ, если у меня являются такія мысли, но ничего не помогало. Я чувствовалъ, какая она женщина. Я понялъ теперь, какъ она относится ко мнѣ и представить ее себѣ другою я уже не могъ.
«Но она жена Александра Дмитріевича, милаго, добраго Александра Дмитріевича, который на рукахъ таскалъ моихъ братьевъ и меня, другъ моего отца» — еще разъ старался я думать.
«Вѣдь это мерзость, подлость», — придумывалъ я разныя слова. «Вѣдь ничего изъ этого не будетъ, кромѣ угрызенія совѣсти и горечи».
«Да, это правда, но… какая она соблазнительная…»
И опять похотливыя мысли и желанія овладѣвали мной. Такъ я мучился, бродя по лѣсамъ и оврагамъ. Звѣрь во мнѣ проснулся и я страдалъ. Я хотѣлъ изгнать его изъ себя, побѣдить его, но у меня не хватало силъ. Невидимый другимъ, преступный токъ между мной и ей былъ соединенъ и разомкнуть его я не могъ никакими силами.
V.
правитьВозвращаясь къ двумъ часамъ, я недалеко уже отъ дома, въ лѣсу, встрѣтилъ Людмилу Ивановну. Она шла ко мнѣ навстрѣчу, держа за руки своихъ худенькихъ близнецовъ. Она была безъ шляпы на головѣ, въ черной теплой кофточкѣ.
— Устали? — спросила она меня, — а мы, вотъ, вышли къ вамъ навстрѣчу. Танюша ваша не захотѣла идти, она осталась дома съ няней, безъ папы скучаетъ. Какая погода прекрасная.
— Да, — согласился я, въ то-же время чувствуя, что меня охватило волненіе отъ ея неожиданнаго появленія.
— Я о васъ все думалъ, — сказалъ я, самъ не ожидая, что скажу это.
— Неужели? А я о васъ. Право. Пойдемте домой, обѣдать время.
Мы пошли рядомъ. Отъ нея вѣяло свѣжестью и молодостью. Я точно вдыхалъ въ себя запахъ ея тѣла вмѣстѣ съ запахомъ гнилого березоваго листа и сырой земли. Близнецы побѣжали впередъ насъ слабыми тонкими ножками въ резиновыхъ мелкихъ калошахъ, шурша по желтымъ листамъ на дорогѣ. Впереди нихъ бѣжалъ усталый Гордонъ.
— Знаете, какую новость я вамъ скажу, — проговорила послѣ краткаго молчанія Людмила Ивановна, повернувъ ко мнѣ лицо и глядя мнѣ прямо въ глаза.
— Какую?
— Угадайте.
— Что-нибудь про Александра Дмитріевича?
— Да, ну что-же вы думаете?
— Онъ не вернется сегодня изъ города.
— Вы угадали. Сейчасъ лошадей прислалъ обратно съ письмомъ; пишетъ, что неотложныя дѣла и будетъ завтра.
— Не можетъ быть? — не повѣрилъ я ей сразу.
— Да, да, увѣряю васъ…
Какъ это я угадалъ новость, которую хотѣла она сообщить мнѣ? Вѣроятно, по той таинственности и кокетству, съ которыми она говорила. Впрочемъ, и Александръ Дмитріевичъ сказалъ уѣзжая, что можетъ быть не вернется въ этотъ день.
Придя домой, мы обѣдали, потомъ со всѣми дѣтьми опять гуляли вмѣстѣ по саду. Часовъ въ 5 пили чай. Вечеромъ мы сидѣли съ ней въ гостиной одни. Я читалъ послѣдній номеръ «Русской Мысли», Людмила Ивановна что-то вышивала.
«Да, надо сейчасъ-же уѣхать, къ вечернему поѣзду», — думалъ я, безъ смысла пробѣгая по строчкамъ какой-то статьи. — «Это ужасно, это ужасно, она прямо даетъ понять… Бѣдный, бѣдный Александръ Дмитріевичъ и бѣдный я… А, главное, онъ ничего этого не видитъ; это такъ легко».
— Вы должно быть весело проводите время въ Москвѣ? — спросила Людмила Ивановна, вся красная, съ блестящими глазами.
— Да, ничего, — безъ смысла отвѣтилъ я.
— А мнѣ такъ бываетъ скучно здѣсь, — продолжала она, не поднимая головы отъ работы, — вѣдь, онъ уже старый человѣкъ, я его очень уважаю, но… вѣдь онъ мнѣ въ отцы годится.
«Уже старый человѣкъ, въ отцы годится», — повторилъ я мысленно за Людмилой Ивановной, — «да, я не ошибаюсь въ ней».
Въ эту минуту она показалась мнѣ непріятной. Особенно это удареніе на слово «старый», которое она повторяла нѣсколько разъ, было мнѣ противно. Я сдѣлалъ послѣднее усиліе надъ собой и всталъ съ своего мѣста.
— Знаете что, — сказалъ я ей рѣшительно, — я сейчасъ уѣду отъ васъ, надо мнѣ, я вспомнилъ, что мнѣ необходимо нужно. Я Александру Дмитріевичу обѣщалъ еще два дня, но, право, я не могу.
Она удивленно посмотрѣла на меня.
— Что вы, что вы, это развѣ можно? Да и Александръ Дмитріевичъ-то что-же мнѣ скажетъ; что вы, что вы!
Она встревожилась.
— Нѣтъ, надо ѣхать. Ужъ вы, пожалуйста, мнѣ устройте лошадку послѣ ужина, — повторилъ я убѣдительно и серьезно.
— Что съ вами? — спросила она вкрадчиво и многозначительно, опять овладѣвъ собой.
Она встала, тихонько положила свою работу на столъ, мягко поднялась съ кресла, на которомъ сидѣла, и, подойдя ко мнѣ совсѣмъ близко, протянула мнѣ руку. Глаза ея потускнѣли и она немного прищурила вѣки.
Изъ дѣтской раздавался Танюшинъ звонкій голосокъ.
— Нѣтъ, нельзя этого, — сказалъ я ей, порывисто схвативъ и сжавъ ея руку, — нельзя, нельзя.
Но мнѣ такъ и хотѣлось броситься въ ея объятія въ эту минуту. Она, конечно, почувствовала мое настроеніе и пробормотала:
— Милый вы мой, можно, можно…
Она взяла меня за плечо свободной рукой и приблизила свое лицо съ вытянутыми впередъ губами къ моему. Длинная прядь мягкихъ волосъ упала съ ея лба ей на глаза.
— Вечеромъ, позднѣе, — прошептала она, отскочивъ отъ меня, какъ кошка.
Сердце мое стучало, какъ молоткомъ. Я уже не владѣлъ собой.
— Подожди, подождите, — проговорилъ я, отуманенный, теперь уже желая удержать ее около себя подольше и протягивая къ ней руки.
— Нѣтъ, ужъ вы подождите, — сказала она съ усмѣшкой. — Какой смѣшной…
Она захохотала и вышла изъ комнаты.
Мы ужинали. Танюша рѣзвилась, какъ всегда; близнецы молчали, все время моргая безжизненными глазами. Я чувствовалъ себя нехорошо и все время молчалъ.
«Неужели я паду, и уже палъ такъ низко?» — пробѣгали въ моей горячей головѣ несвязныя, отрывочныя мысли. — «И я не могу съ этимъ совладать? Да, теперь уже все кончено».
«Боже, неужели всѣ до такой степени, безсильны въ подобныхъ случаяхъ?»
Людмила Ивановна пригласила меня къ піанино проакомпанировать ей нѣсколько вещей, пока дѣти еще не спятъ. Я слѣдовалъ теперь за ней безпрекословно, покоренный глухой чувствительностью. Она была сильно возбуждена и поминутно поворачивалась ко мнѣ всѣмъ тѣломъ.
Она спѣла нѣсколько романсовъ. Но мнѣ надоѣло ея пѣніе, которое было очень однообразно, и я не слушалъ ее. Мнѣ было пріятно только ощущать теплоту ея тѣла такъ близко за своей спиной и мнѣ хотѣлось еще ближе имѣть ее. Потомъ мы перешли въ гостиную. Надо было дать дѣтямъ и Дуняшѣ заснуть. «Но какъ-же онъ оставилъ меня съ ней одного? Можетъ быть онъ хочетъ нагрянуть неожиданно, поймать насъ?» — пришло мнѣ въ голову. Я сообщилъ эту мысль Людмилѣ Ивановнѣ.
— Можетъ быть Александръ Дмитріевичъ хочетъ нечаянно застать насъ, — сказалъ я ей какъ-бы шутя, — посмотрѣть, какъ мы ведемъ себя безъ него.
Она засмѣялась.
— Нѣтъ, — проговорила она, закатившись мелкимъ смѣхомъ, — онъ никогда этого не сдѣлаетъ, онъ не обманываетъ никогда, и я думаю, онъ для меня это сдѣлалъ, чтобы я съ вами побыла вечеръ, чтобы мнѣ пріятное сдѣлать. Онъ такой чудакъ, ничего не видитъ, бѣдный.
Она опять засмѣялась еще громче и неестественнѣе.
Мнѣ былъ совершенно непонятенъ такой поступокъ со стороны Александра Дмитріевича. Однако, я повѣрилъ Милочкѣ и не сталъ больше говорить объ этомъ.
«Кто знаетъ, можетъ быть, дѣйствительно дѣла задержали, — подумалъ я, — а можетъ и она права, вѣдь чужая душа потемки.» — Чтобы еще какъ-нибудь провести время, я предложилъ Людмилѣ Ивановнѣ сыграть въ шашки. Она согласилась и мы, усѣвшись на диванѣ въ гостиной, начали партію. Ея бѣлая рука, двигая шашки, иногда касалась моей. Колѣни наши касались. Она продолжала безпокойно двигаться. Щеки ея еще сильнѣе покраснѣли и она постоянно взглядывала на меня влажными глазами.
Былъ, должно быть, уже одиннадцатый часъ. Можно было сказать, что Александръ Дмитріевичъ теперь уже не будетъ навѣрное. Мнѣ становилось какъ-то все страшнѣе и страшнѣе сидѣть съ ней въ такомъ уединеніи, но уйти я уже не могъ. Силъ больше не было никакихъ и она все сильнѣе возбуждала меня.
— Вы что-же это дѣлаете? Вы обманывать, — проговорила Людмила Ивановна, когда я въ шутку взялъ у ней одну лишнюю противъ правила шашку.
— Да…
— Отдайте сейчасъ.
Она схватила меня за руку и стала разжимать мой кулакъ.
Это прикосновеніе отняло у меня послѣднее самообладаніе. Я пододвинулся къ ней вплоть и, крѣпко охвативъ ее за плечи, изо всѣхъ силъ притянулъ къ себѣ, стиснувъ зубы.
— Нѣтъ, нѣтъ, садитесь, садитесь на мѣсто… няня, няня тамъ, — проговорила она шепотомъ, вырываясь и погрозивъ мнѣ пальцемъ.
Она указала мнѣ бровями, которыя оказались передъ самыми моими глазами, на отворенную дверь въ столовую, гдѣ еще не было убрано со стола. Я пустилъ ее и тяжело перевелъ духъ. Она откинулась назадъ на спинку дивана и засмѣялась, прищуривая глаза.
Я всталъ съ дивана и сталъ ходить по комнатѣ, чтобы немного придти въ себя.
Въ столовой въ это время показалась Дуняша.
— Дѣти спятъ? — спросила ее Людмила Ивановна спокойно, какъ ни въ чемъ не было.
— Спятъ, — кратко отвѣтила Дуняша, собирая со стола посуду и гремя тарелками.
— Надо спать идти, — сказала громко Людмила Ивановна, чтобы слышала и Дуняша, — я что-то сегодня устала.
Но она еще не вставала съ своего мѣста.
— Видно, Александра Дмитріевича не будетъ, — добавила она съ сожалѣніемъ.
Дуняша скоро скрылась изъ столовой, потушивъ но. приказанію Людмилы Ивановны висячую лампу. Я продолжалъ возбужденно двигаться взадъ и впередъ по небольшой гостиной, хотя успокоиться я уже не могъ.
«Ахъ эти состоянія! Какъ больно и горько бываетъ сознавать себя звѣремъ, когда онъ беретъ власть надъ всѣми человѣческими вашими сторонами, надъ всѣмъ вашимъ существомъ, заглушая все разумное, человѣческое. Неужели невозможно побѣдить, изгнать его, уничтожить? А какъ это досадно и обидно».
Скоро въ домѣ стало совершенно тихо, что доказывало, что и Дуняша улеглась спать. Мы были совершенно одни. Я слышалъ громкое біеніе моего сердца. Я не зналъ, что будетъ дальше и ждалъ.
«Но это кончится, кончится, — утѣшался я, взглядывая на грудь и шею Людмилы Ивановны, — должно-же это чѣмъ-нибудь кончиться».
Черезъ нѣсколько времени Людмила Ивановна встала съ своего мѣста. Она какъ будто только и ждала этого времени.
— До свиданія, — сказала она мнѣ тихой скороговоркой въ самое ухо, быстро подойдя ко мнѣ, — приду, идите къ себѣ.
Она убѣжала черезъ столовую, и я слышалъ, какъ скрипнула за ней дверь въ дѣтскую.
"Боже мой, до чего мы дошли: «приду»… — повторилъ я мысленно. Я почувствовалъ теперь такое волненіе, точно я готовился на самое страшное преступленіе.
Не сознавая хорошенько своихъ поступковъ, я прошелъ въ свою комнату, быстро раздѣлся и легъ въ постель. Свѣчу я нарочно потушилъ, а дверь въ кабинетъ пріотворилъ.
За окнами была лунная ночь. Я лежалъ съ открытыми глазами и курилъ одну папироску за другой. Меня била лихорадка.
«Теперь уже все равно, поздно, — вертѣлось у меня въ головѣ. — Сейчасъ, сейчасъ придетъ. Скорѣй, скорѣй».
Въ сосѣдней комнатѣ на полу и на предметахъ лежало отъ незавѣшанныхъ оконъ два свѣтлыхъ пятна луннаго свѣта, перерѣзанныя чернымъ отраженіемъ переплетовъ оконъ. Я сталъ всматриваться въ эту таинственно освѣщенную комнату. Письменный столъ Александра Дмитріевича съ бронзовыми подсвѣчниками и бронзовой собакой, его кожаное кресло, стеклянный шкафъ съ книгами, — все это вызывало во мнѣ теперь какое-то смутное чувство страха. Я весь дрожалъ. Мысли въ головѣ путались самыя безпорядочныя.
«Да, да, она придетъ сейчасъ, сейчасъ, скорѣй… иди… иди… Да, я подлый, развратный, но иначе нельзя… скорѣй… скорѣй… теперь уже все поздно».
Прошло около получаса томительнаго, напряженнаго ожиданія. Время, казалось, тянется безконечно. Я прислушивался. Въ домѣ стояла тишина, какъ въ могилѣ.
«Сейчасъ дверь скрипнетъ и она придетъ. Конечно, дѣти, Дуняша спятъ крѣпко, наружная дверь заперта и никто насъ не увидитъ».
«Скорѣй, иди-же, иди…» — повторялъ я безпрестанно, чувствуя въ то-же время въ душѣ мучительную, острую боль.
Я приподнялся на локоть и въ ту-же минуту услышалъ, что дверь изъ дѣтской скрипнула. Конечно, она была у себя въ спальнѣ, теперь идетъ ко мнѣ черезъ дѣтскую, чтобы еще разъ все осмотрѣть. Внутри у меня все заклокотало. Я приготовился схватить ее въ свои объятія и приподнялся еще больше на постели. Руки мои были въ поту отъ страшнаго волненія.
Но вмѣсто Людмилы Ивановны я услышалъ что-то необычайное. Кто-то бѣжалъ мелкой рысцой черезъ столовую прямо ко мнѣ, шлепая небольшими босыми ногами но полу. Въ первую минуту я не могъ отдать себѣ отчета. Я думалъ, что схожу съ ума.
Въ кабинетъ вбѣжала маленькая босоногая дѣвочка, въ одной бѣлой рубашонкѣ, съ голыми руками и шеей. Она остановилась на освѣщенномъ луной мѣстѣ пола и боязливымъ взглядомъ окинула комнату. Всмотрѣвшись, я узналъ ее. Это была Таня. Черные глаза ея блестѣли, освѣщенные луннымъ свѣтомъ, и были широко открыты. Вьющіеся волосы на головѣ были спутаны. Она продолжала испуганно и потерянно озираться кругомъ.
— Папочка, папокъ, — вдругъ тревожно, но отчетливо проговорилъ ея звонкій голосокъ. — Уѣхалъ… — печально добавила она, робко улыбнувшись.
Эту улыбку я никогда не забуду.
Потомъ она постояла немного на мѣстѣ и побѣжала изъ кабинета, стуча по полу своими босыми ножками.
Въ первое мгновеніе я ничего не понималъ. Это было совершенно непонятно.
«Что это? — спрашивалъ я себя. — Что это — видѣніе? Таня? Папинька, папокъ». Да, это она. но какъ она попала сюда, ночью, одна? Лунная ночь. Она лунатикъ?
Другого объясненія я не находилъ. Она, конечно, выскочила изъ постели и побѣжала. Александръ Дмитріевичъ мнѣ уже говорилъ, что съ ней бываетъ это. А Людмила Ивановна? Конечно, она еще не вышла изъ своей спальни. Но зачѣмъ она должна выйти! Да, ко мнѣ. Боже, что я дѣлаю!
Что я хотѣлъ сдѣлать, что со мной, я боленъ, я съума сошелъ?
Морозъ пробѣжалъ у меня по кожѣ и я отрезвѣлъ.
Я не могу передать всего того, что во мнѣ вдругъ поднялось тогда, но я почувствовалъ такой. стыдъ и ужасъ передъ тѣмъ, что я хотѣлъ сдѣлать, какихъ никогда не испытывалъ. Я соскочилъ съ постели, зажегъ свѣчу и быстро сталъ одѣваться.
— Сейчасъ, сію же минуту уѣду отсюда, — рѣшилъ я теперь безъ колебаній. Ко мнѣ сразу вернулось ясное сознаніе.
«Точно видѣніе, нарочно посланное мнѣ, — повторялъ я мысленно: гадкое, низкое существо, — теперь уже не словами, а искреннимъ, глубокимъ чувствомъ сознавалъ я себя, — низкое, подлое, слабое, а ты, маленькая дѣвочка, чистая, милая… Ты спасла меня. Папинька, папокъ»…
Я нагнулся за своими сапогами, которые стояли у задней ножки кровати.
— Что это, одѣваетесь? — вдругъ сказалъ голосъ надо мной.
Я вздрогнулъ и поднялъ голову. Людмила Ивановна стояла въ дверяхъ и смотрѣла на меня. На лицѣ ея.было выраженіе тревоги и смущенія. Она по лицу моему замѣтила, что что-то случилось со мной.
— Что такое? — спросила она несмѣло.
Я не зналъ, что отвѣчать ей.
— Пойдите отсюда, ради Бога, — началъ я порывисто, съ негодованіемъ, обращаясь въ то же время къ себѣ, — я уѣзжаю сейчасъ. — Она прибѣжала сюда въ кабинетъ въ одной рубашенкѣ, остановилась и вдругъ: папинька, папокъ… уѣхалъ… точно видѣніе, она спасла насъ, понимаете-ли? Уйдите же отъ меня, пожалуйста, прошу васъ.
Сначала она ничего не понимала, а только испуганно смотрѣла на меня. Какъ противна и жалка она мнѣ показалась.
— Кто прибѣжалъ сюда? Что вы говорите? — спросила она едва слышно, глядя на меня, какъ на сумасшедшаго.
— Таня, Таня, понимаете? Она вѣдь у васъ лунатикъ.
— Таня? — переспросила она.
Но я замѣтилъ, что она уже поняла все отлично. Она вдругъ быстро повернулась и прошла съ того мѣста, гдѣ стояла, за стѣну кабинета, откуда меня не было видно.
— Все-таки, подождите, не уѣзжайте сейчасъ, — сказала она минуту спустя уже изъ той комнаты тихимъ просящимъ голосомъ, — Александръ Дмитріевичъ Богъ знаетъ что можетъ подумать, — хоть завтра утромъ. Пожалуйста не дѣлайте этого.
Но я не обращалъ вниманія на то, что она говорила, и быстро продолжалъ одѣваться. Скоро она замолчала.
«Допустить себя до этого, — думалъ я, негодуя и презирая себя, — допустить до такого состоянія, когда только такой слѣпой случай спасаетъ, открываетъ глаза»…
Одѣвшись я вышелъ въ кабинетъ. Людмила Ивановна, стоя молча у стѣны, очевидно дожидалась меня. Она опять стала умолять меня не уѣзжать сейчасъ, а подождать до утра. Она какъ будто ужасно смутилась и говорила чуть слышнымъ виноватымъ голосомъ. Ея робкій видъ подѣйствовалъ на меня. Мнѣ стало ее жалко, хотя въ то же время она была мнѣ невыразимо гадка.
«Правда, зачѣмъ же мнѣ подводить ее, — подумалъ я, — а главное — его бѣднаго безпокоить, порождать въ немъ подозрѣнія. Можно и завтра уѣхать… Отъ этого ничего не измѣнится».
— Хорошо, это я могу сдѣлать, — я уѣду завтра, — согласился я, подумавъ.
Людмила Ивановна молча отошла къ письменному столу Александра Дмитріевича и стала около него, какъ-то согнувшись и свѣсивъ голову на бокъ. Она не двигалась. Изъ оконъ яркій лунный свѣтъ освѣщалъ ее и серебрилъ ея густые волосы.
Я пошелъ назадъ въ свою комнату. Прежде чѣмъ войти въ нее, я остановился и еще разъ оглянулся назадъ.
«Какая странная, подумалъ я, взглянувъ на виновато согнувшуюся мягкую, неподвижно стоявшую фигуру Людмилы Ивановны. Ничего въ ней не поймешь».
Я уже затворялъ дверь за собой,.какъ она вдругъ выпрямилась и быстро своими неслышными кошачьими шагами подошла ко мнѣ опять, протягивая мнѣ обѣ руки.
— Ну что вы, милый, вѣдь это же пустяки, — проговорила она торопливо и вкрадчиво. Ну, чего вы разстроились? Оставьте это. Можно войти?
Она еще приблизилась ко мнѣ, тихонько подняла свою правую руку, какъ-бы желая ее положить мнѣ на грудь и заискивающимъ взглядомъ посмотрѣла на меня. Я не ожидалъ этого. На одно мгновеніе опять волной поднялось во мнѣ прежнее чувство къ ней. Я готовъ былъ уже поддаться ему, но что-то толкнуло меня внутри и я попятился назадъ отъ нея, какъ отъ зараженной, почти грубо отстранивъ ее рукой за плечо. Она немного пошатнулась отъ этого неожиданнаго толчка, споткнулась и чуть не упала на полъ. Потомъ, справившись, она неловкимъ движеніемъ отскочила на средину кабинета.
— Дуракъ, — проговорила она злобнымъ шепотомъ, глядя на меня сверкающими глазами и сжавъ кулаки, — я не думала, что вы такой дуракъ и глупый… и необразованный, а еще…
Я быстро закрылъ дверь своей комнатки и повернулъ замочный ключъ.
На слѣдующее утро Александръ Дмитріевичъ вернулся изъ города, а я послѣ обѣда, не смотря на то, что онъ удерживалъ меня всѣми силами, уѣхалъ къ поѣзду на станцію, ссылаясь на то, что вспомнилъ, что мнѣ необходимо послѣ завтра быть въ университетѣ.
Александръ Дмитріевичъ, конечно, ничего особеннаго не замѣтилъ въ этомъ, хотя удивился, но въ концѣ концовъ все-таки принялъ мою выдумку за правду. А я не могъ прямо смотрѣть ему въ глаза.
Съ Людмилой Ивановной я почти ничего не говорилъ больше. Но она вела себя, какъ будто ни въ чемъ не бывало. Когда я прощался съ ней, я замѣтилъ только холодное презрѣніе и гнѣвъ въ ея взглядѣ, которымъ она окинула меня.
Я поѣхалъ назадъ въ Москву, откуда пріѣзжалъ отдохнуть и «вылечиться» отъ того, чѣмъ я былъ боленъ. Видно не въ этомъ леченіе отъ такой болѣзни. Надо искать его въ другомъ. Но въ чемъ же? Въ перемѣнѣ жизни, воспитанія? Должно быть. А я уже «воспитанъ», я уже взрослый и остается мнѣ только борьба, борьба съ самимъ собой, мучительная и трудная.
— Вотъ и конецъ разсказа, — замѣтилъ Василій Николаевичъ, не поднимая глазъ отъ тетрадки, которая, мнѣ показалось, немного дрожала въ его рукахъ. Какъ тяжело перечитывать мнѣ его, особенно, когда знаешь, что случилось потомъ съ этимъ бѣднымъ малымъ.
— Онъ умеръ, какъ я вамъ сказалъ, отъ чахотки. Вскорѣ послѣ того, какъ онъ написалъ это, онъ все-таки не совладалъ съ собой, отдался безвозвратно своимъ слабостямъ. Тогда я еще не зналъ-его. Но мнѣ разказывали, что онъ сталъ отчаянно кутить и совершенно разстроилъ этимъ свое здоровье и свой духъ. Пропадалъ Богъ знаетъ, гдѣ, въ какихъ-то трущобахъ и кабакахъ, пилъ и развратничалъ. Наконецъ, онъ получилъ скоротечную чахотку. Тогда только опомнился. Въ это время я познакомился съ нимъ. Помню послѣдній разъ, когда я его видѣлъ и когда онъ уже началъ хрипѣть у себя на водушкахъ, я просто не могъ выдержать спокойно его вида и на время вышелъ изъ комнаты. Послѣднія слова, которыя я отъ него слышалъ, врѣзались навсегда мнѣ въ память. Губы его пересохли, дыханіе было страшно затруднено и онъ уже совсѣмъ умирая, насилу прошепталъ мнѣ: «Не совладалъ, братъ, съ собой, сгубила меня эта чувственность, а надо было еще побороться»…
Онъ больше ничего уже не говорилъ послѣ этого.
Я часто думаю, что явись ему пораньше какая-нибудь поддержка, онъ и продолжалъ-бы жить и бороться. Но мало кто изъ насъ имѣетъ ее, кругомъ всѣ падаютъ… и тебя тянутъ за собой. Въ немъ меня особенно трогаетъ это совмѣщеніе слабостей и постоянныхъ увлеченій со строгими требованіями къ себѣ и хорошими стремленіями. И то, и другое въ немъ было сильно и искренно. Я за это особенно полюбилъ его, за эту внутреннюю борьбу съ самимъ собой. Онъ чувствовалъ, что въ этомъ главное дѣло и всегда стремился побѣдить въ себѣ тѣ животныя стороны, отъ которыхъ страдалъ, да и мы всѣ страдаемъ постоянно. Но онъ не справился, бѣдный.
Василій Николаевичъ замолчалъ. Потомъ завязался общій разговоръ. Только поздно ночью, много послѣ 12-ти, мы разошлись и сонный Алешка съ заспанными красными глазами закрылъ за нами дверь.
Черезъ нѣсколько дней послѣ этого вечера я зашелъ къ Василію Николаевичу и выпросилъ у него на время синюю тетрадь, чтобы списать себѣ разсказъ.