Симеон, не доживший до Сретения (Дорошевич)/ДО
| Симеонъ, не дожившій до Срѣтенія : Памяти Данилы Лукича Мордовцева |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ IV. Литераторы и общественные дѣятели. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 151. |
Говорятъ, что больше всего умираетъ людей въ предразсвѣтный часъ.
Въ этотъ тяжелый, томительный часъ.
Когда ночь кажется безконечной.
На востокѣ какъ будто потянулись бѣловатыя полоски.
Дѣйствительно ли близокъ разсвѣтъ?
Или это обманъ среди непроглядной тьмы, галлюцинація глаза, истосковавшагося по свѣтѣ?
Съ полей прибѣгаетъ вѣтерокъ. Отъ его холода вѣетъ землей.
Предразсвѣтный вѣтерокъ.
А больному, умирающему кажется, что на него дышитъ холодомъ и разрытой землею могилы.
Тяжелъ предразсвѣтный часъ.
Полоса на востокѣ все бѣлѣе, бѣлѣе.
Заря заиграетъ пурпуромъ, золотомъ, розовыми, алыми пятнами, брызнутъ лучи и, словно плача отъ радости, брильянтами росы загорится трава.
И только онъ будетъ лежать, недвижимый, блѣдный, восковой. Задушенный уходившей ночью.
Словно злой, безсильный, низкій врагъ. Побѣжденный. Бѣгущій. И убѣгая, добивающій больныхъ, раненыхъ, слабыхъ и безпомощныхъ.
Задушила и ушла.
Въ тяжелый, предразсвѣтный часъ умерло много больныхъ русскихъ людей, истосковавшихся по свѣту.
Михайловскій… Чеховъ…
Въ предразсвѣтный часъ, въ Кисловодскѣ, почти воздухѣ Украйны, гдѣ въ теплой, лѣтней, влажной, бархатной тьмѣ задумчивыхъ ночей шепчутся пирамидальные тополи, — окончилъ свою праведную жизнь Данила Лукичъ Мордовцевъ.
Онъ давно уже принадлежалъ историкамъ литературы.
Мордовцева-бойца знали наши отцы.
Мы застали его ветераномъ, добрымъ старымъ дѣдомъ, тихо и буколически доживавшимъ свой вѣкъ въ литературѣ.
Милая, славная фигура, вызывавшая добродушную улыбку.
Старый Аѳанасій Ивановичъ, оторванный отъ родной Украйны и принужденный проживать въ столичномъ городѣ Санктъ-Петербургѣ.
Старику холодно на Ингерманландскомъ болотѣ, онъ кутается въ бекешу, — въ бекешу изъ настоящихъ полтавскихъ смушекъ! — и мечтаетъ:
— А тамъ вишневые садочки. Тополи. Пѣсня слышится. Старая, дѣдовская, запорожская. «Гой вы, казаченьки». Дивчины въ вѣнкахъ изъ цвѣтовъ съ поля идутъ. Парубки лихо поютъ. Хозяйка кулешъ варить, паръ отъ него валитъ. Хорошо.
Такой образъ, милый, кроткій, добродушный, слегка забавный, безъ обиды для него, — рисовался мнѣ, какъ всему нашему поколѣнію при словахъ:
— Дідъ Мордовцевъ.
Пока я не увидалъ настоящаго, реальнаго Данилы Лукича Мордовцева.
Это было въ Петербургѣ, на памятномъ первомъ представленіи «Контрабандистовъ».
Предупредивъ обо всемъ полицію, г. Суворинъ трусливо бѣжалъ въ Москву.
Умывалъ въ это время руки въ «Славянскомъ Базарѣ».
— Я ни при чемъ-съ… Помилуйте-съ… это безъ меня-съ…
Его лакеи, наглые, какъ могутъ быть наглы лакеи, чувствующіе себя безнаказанными, спрятавшись за спины полиціи, травили:
— Жарь! Играй! Лупи!
По сценѣ ходили актеры и, — словъ не было слышно за ревомъ урагана въ залѣ, — кривлялись и строили рожи публикѣ.
Они напоминали глупыхъ и скверныхъ мальчишекъ и дѣвчонокъ, которые въ звѣринцѣ кривляются передъ клѣткой и дразнятъ звѣря, зная, что онъ за рѣшеткой и ихъ не можетъ тронуть.
Въ театрѣ стоялъ ураганъ.
Ураганъ общественнаго негодованія.
Заблаговременно призванная суворинскими лакеями полиція приступила къ «водворенію порядка».
Раздались вопли юношей, дѣвушекъ.
Взрослые люди, мужчины, падали въ партерѣ въ обморокъ при видѣ того, что творилось въ ложахъ.
Тогда старикъ Мордовцевъ пошелъ за кулисы.
Говорить. Усовѣщивать суворинскихъ лакеевъ.
Результатъ получился, какого надо ждать отъ разговора съ наглыми лакеями.
Мордовцевъ со слезами умолялъ ихъ:
— Пожалѣйте молодежь. Прекратите ваши безобразія!
Лакеи, спрятавшись за широкія полицейскія спины, нагличали и поглумились надъ плачущимъ старикомъ:
— Не ввязывайтесь! Вы кто такой здѣсь будете? Дѣло полицейское! Полиція докажетъ, какъ скандальничать! Всѣхъ скрутимъ! Проваливайте!
Я увидѣлъ въ первый разъ въ жизни Мордовцева, когда онъ выходилъ изъ-за кулисъ этого учрежденія, послѣ разговора съ лакеями, сучившими кулаки.
Старикъ дрожалъ и весь трясся отъ рыданій.
По его морщинистымъ щекамъ градомъ текли слезы.
Въ эту минуту онъ напоминалъ скорѣе короля Лира.
Поруганнаго, обиженнаго, раненаго въ сердце, безсильнаго и плачущаго старческими, горькими, безсильными слезами.
Лира, надъ которымъ надругался дворецкій Гонерилья.
Вопли избиваемой въ ложѣ дѣвушки и слезы старика.
Такова участь молодости и старости въ этой странѣ.
И съ этихъ поръ образъ «скорѣй короля Лира» заслонилъ въ моемъ воображеніи образъ «Аѳанасія Ивановича».
И съ этихъ поръ при имени Мордовцева мнѣ представлялась не буколическая фигура старика въ бекешѣ изъ настоящихъ полтавскихъ смушекъ, а трагическая фигура рыдающаго старика.
Человѣкъ слова, онъ раздѣлялъ участь всѣхъ русскихъ людей:
— Молчать.
Черепъ русскаго человѣка — тюрьма, гдѣ томятся, чахнутъ и умираютъ его истинныя мысли.
Безъ надежды увидѣть свѣтъ.
И только у насъ возможны такія недоразумѣнія.
Короля Лира считаютъ благодушествующимъ Аѳанасіемъ Ивановичемъ.
Потому что Лиръ молчитъ.
Человѣкъ живетъ среди насъ, и мы не знаемъ его.
Кинулъ ли онъ слово ненависти тѣмъ, кого онъ ненавидѣлъ всей своей изстрадавшейся старой душой?
Могъ ли онъ кинуть открыто слово привѣта тѣмъ, кого любилъ и кому въ душѣ посылалъ свое старческое благословеніе?
И всѣ мы умираемъ въ одиночествѣ.
Не подавъ истиннаго голоса ни друзьямъ ни врагамъ.
Словно отгороженные другъ отъ друга непроницаемыми стѣнами тюремныхъ казематовъ.
Въ одиночномъ заключеніи со своими мыслями, со своими чувствами.
Такъ истосковавшись по свѣту, по солнцу, по днѣ, — онъ умеръ въ самый предразсвѣтный часъ.
Не вымолвивъ:
— Нынѣ отпущаеши…
Какъ Симеонъ, не дожившій до Срѣтенія.
Самый тяжелый гробъ — гробъ русскаго человѣка.
Словно свинцомъ налита его грудь. Она полна невыплаканныхъ слезъ.