Сильвио Пеллико (Соколов)/ДО

Сильвио Пеллико
авторъ Павел Степанович Соколов

Опубл.: 1892. Источникъ: az.lib.ru

Сильвіо Пеллико

Біографическій очеркъ П. Стонскаго. Изданіе редакціи журнала «Пантеонъ Литературы» С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Паровая Типо-Литографія Муллеръ и Богельманъ. Невскій 148. 1892.

Silvio Pellico. Cantiche e poesie varie. Firenze, 1860.

" " Dei doveri degli nomini discorso. Milano, 1881.

" " Epistolario, raccolto e publicato per cura di

G. Stefani. Firenze, 1856.

" " Lette famigliari inedite, pubblicate dal sac. prof. Cel. Durando. Milano, 1879.

"" Le mie prigioni. Milano, 1883.

" " Tragédie. Firenze, 1859.

Bougeault. Histoire des littératures étrangères. Paris. 1876, t: III.

Bourdon. Silvio Pellico, übersetz yon Keinen. Luxemburg, 1880.

Briano. Della vita e delle opere di Silvio Pellico notizia storica. Torino.

«Silvio Pellico, Torino, 1861. (Изъ „I contemporanei italiani“).

Didier. Charles Silvio Pellico. („Revue de deux Mondes“, 1842, t. 31).

Etienne. L. Histoire de la littérature italienne depuis les origines juqu'â nos jours. Paris, 1875.

Klein. Geschichte d. Dramas. B. VII (Italien. Drama. B. IV.. Leipzig, 1869.

Latour. А. Oeuvres de Silvio Pellico, traduit par А, de Latour. Paris, 1883.

Maz z ini. De l’Italie dan ses rapports avec liberté et la civilisation moâerne. Paris, 1874, I.

Rоux. Histoire de la littérature italienne contemporaine. Paris, 1870 Ruth. Geschichte v. Italien vom Jahre 1815 bis 1850. Heidelberg, 1867, L

Scherr. Allgemein Geschichte der Literatur. Stuttgart. 1869,1.

Непопулярность въ Россіи итальянской литературы — несомнѣнный фактъ: констатированіемъ его у насъ начинаются обыкновенно статьи и статейки, касающіяся того, или другаго періода изъ жизни этой литературы» У большей части даже нашей интеллигенціи объ этой литературѣ только смутныя представленія, да и тѣ связаны съ именами Данте, Боккачіо, Петрарка и под., относятся къ давно минувшимъ временамъ époque de la renais, sance, имѣющимъ для насъ уже болѣе историческое значеніе, новѣйшая же литература, болѣе близкая къ намъ не только по времени, но и по духу, оказывается буквально terra incognita. Въ то время, какъ мы завалены произведеніями, напр., французскихъ и нѣмецкихъ писателей, начиная съ первокласныхъ и, къ сожалѣнію, до площадныхъ включительно, произведенія итальянской литературы составляютъ въ своемъ родѣ библіографическую рѣдкость. Такимъ образомъ, съ литературой однихъ націй мы чрезчуръ много знакомы, если можно такъ выразиться, а съ литературой другихъ слишкомъ мало, чтобы не сказать — совсѣмъ не знакомы. Отношеніе нашего общества къ итальянской литературѣ и степень знакомства съ нею до извѣстной мѣры можно поставить въ параллель съ отношеніемъ къ русской литературѣ Запада, по крайней мѣрѣ до недавняго времени. Нечего и говорить о несправедливости такого отношенія въ обоихъ случаяхъ. На Западѣ хоть какимъ нибудь оправданіемъ его можетъ служить малое знакомство съ Россіей вообще, намъ же, какъ видно изъ сейчасъ только сказаннаго, нельзя согласиться и на это. А между тѣмъ, не говоря уже о временахъ давно минувшихъ, итальянская литературная жизнь первой половины настоящаго столѣтія била полнымъ ключомъ въ тактъ съ пульсомъ національнаго чувства. Разбитая, полузадавленная желѣзной рукой иноземныхъ властителей, Италія, эта «страна мертвыхъ», не переставала жить внутреннею, подспудною жизнью, она не задохнулась подъ иноземнымъ ярмомъ, собралась, наконецъ, съ силами и разбила его. Невыносимо тяжелая жизнь подъ иноземными репрессіями, противъ которыхъ реагировало національное чувство, оказалось благотворною для литературы, которую будила во имя свободы: одна изъ самыхъ печальныхъ, въ политическомъ отношеніи, эпохъ итальянской жизни, оказывается блестящею въ области литературы, — въ сферѣ послѣдней она производитъ на свѣтъ новое направленіе — романтизмъ. Послѣдній, выступая во имя національной свободы на борьбу ^противъ духовнаго рабства въ политической, религіозной и литературной областяхъ, ставя своею задачей развитіе, перевоспитаній народа, чтобы объединить его и сдѣлать независимымъ, словомъ, поднимая знамя національной независимости, сталкивается съ господствовавшимъ до того времени классицизмомъ.

Завязывается продолжительная борьба, и въ эпоху политической подавленности и безжизненности въ литературѣ наступаетъ самое оживленное движеніе. И въ настоящее время итальянская литература богата выдающимися произведеніями многихъ молодыхъ авторовъ, неизвѣстныхъ у насъ даже по именамъ. Ренато Фучини, Коломба, Верга, Луиджи Канна и многіе другіе положили начало разработкѣ богатой народной жизни, полной разнообразія уже вслѣдствіе самаго раздробленія страны на мелкія, совершенно самостоятельныя части. Поэтому, незнакомство съ новѣйшей итальянской литературой не оправдывается существомъ дѣла. Не касаясь причинъ этого прискорбнаго явленія, такъ какъ это не входитъ въ нашу задачу, мы ограничиваемся констатированіемъ его. Правда, въ послѣднее время все чаще и чаще начинаютъ встрѣчаться произведенія итальянской литературы (напр. Сальваторе Фарина «Любовь все видитъ», Джіованни Верда «Джузеппе Ева», Спб. 1881, его-же «Побѣжденные»^[1] изданія «Библіотеки европейскихъ писателей и мыслителей» «Разговоры» Леопарди, изд. ред. «Пантеона Литературы» и пр.) и въ нашей періодической печати статьи посвященныя ей (напр. Чуйко, «Леопарди» («Наблюдатель», 1885 г., №№ 5—6), Н.Колосова, «Александръ Манцони» («Русская Мысль» 1884 г., №№ 8—9). Какъ ни мало сдѣлано, хотѣлось-бы видѣть въ этомъ знаменіе лучшаго недалекаго будущаго, видѣть выраженіе поворота въ нашемъ интеллектуальномъ сознаніи въ сторону иного отношенія къ итальянской литературѣ, а не чисто случайное явленіе. Будемъ желать этого и надѣяться въ интересахъ умственнаго развитія русскаго общества, такъ увлекающагося произведеніями натуралистовъ французской школы. А пока… пока оставимъ въ сторонѣ этотъ вопросъ, его рѣшитъ будущее, намъ гадать здѣсь нечего, перейдемъ къ Сильвіо Пеллико, набросать обликъ котораго составляетъ задачу нашего очерка..

Сильвіо Пеллико неизвѣстенъ русской публикѣ. Въ 40-хъ годахъ, когда его имя было на устахъ всего цивилизованнаго міра, два его сочиненія: «Le mie prigioni»^[2], надѣлавшее въ свое время такого шуму, и «Dei doveri degli noinini discorso»^[3], были переведены и на русскій языкъ. Другихъ его сочиненій, сколько намъ извѣстно, на русскомъ языкѣ не существуетъ. И такъ, переведена была лишь незначительная часть оставшихся послѣ него сочиненій. Въ 1886 г., въ приложеніи къ «Историческому Вѣстнику», съ апрѣля печатался чей-то переводъ, съ рисунками, опять-таки однихъ только «Prigioni». На этотъ разъ переводчикъ даже не «пополнилъ» своего перевода, какъ его упомянутый предшественникъ (пер. Спб., 1836), никакой біографіей. Представьте, читаетъ этотъ новый переводъ человѣкъ, даже и довольно образованный, и не понимаетъ, о какомъ заключеніи въ тюрьму говоритъ авторъ, за что? тѣмъ болѣе, что самъ авторъ этого не касается: въ самомъ началѣ своихъ «Prigioni», упомянувши о многочисленныхъ допросахъ, которымъ онъ подвергался послѣ своего ареста, онъ говоритъ: «Но объ этомъ я не скажу ни слова. Подобно влюбленному, отвергнутому своей возлюбленной и рѣшившемуся съ достоинствомъ перенести неудачу, я оставляю политику въ сторонѣ и буду говорить о другомъ» (с. I, ср. с. XXII). Мы не говоримъ уже о неизбѣжно возникающихъ въ головѣ всякаго вопросахъ, что это за Сильвіо Пеллико, что онъ сдѣлалъ и т. п. Если въ 40-хъ годахъ о немъ говорили всѣ и во всей Европѣ, то теперь этого сказать нельзя. Выходитъ, кой-что перевели и сдали въ архивъ…

I.
До тюремъ.

Quan іо alla gloria umana, discerne, che poco significa.

Sia, о non sia célébré il mio nome, che importa? Tutte le lodi,
che mi si danno, non impediscono che infiniti
nomini oscuri non possano esse migliori di me.

Silvio Pellico, Lettera al G. Briane.

Автобіографія Сильвіо Пеллико, написанная имъ послѣ освобожденія изъ Шпильберга, не напечатана, — поэтому о первыхъ годахъ его жизни у насъ очень скудныя свѣдѣнія.

Сильвіо Пеллико родился, 24 іюня 1788 г., въ городкѣ Салуццо, въ Пьемонтѣ, гдѣ его отецъ Онорато Пеллико занималъ должность въ почтамтѣ^[4]. О своихъ родителяхъ онъ съ любовью вспоминаетъ во многихъ своихъ произведеніяхъ. Онорато Пеллико не отличался особенною достаточностью, какъ можно видѣть изъ слѣдующихъ словъ самого Сильвіо въ «Prigioni»: «я родился отъ самыхъ нѣжныхъ родителей въ той средѣ, которую нельзя назвать ни богатой, ни бѣдной: стоя на одинаковомъ разстояніи отъ той и другой, я хорошо познакомился съ ними обѣими» (С. L.). Въ 1832 г., посвящая своимъ родителямъ 3 новыхъ своихъ трагедіи: «Gismonda da Mendrisio», «Leoniero da Dertona» и «Erodiade», онъ заявляетъ, что считаетъ для себя величайшимъ счастьемъ, что онъ ихъ сынъ. Въ его памяти неизгладимы тѣ дни, въ которые отецъ началъ заниматься обученіемъ дѣтей, показывать имъ искусство стихосложенія, съ первыхъ минутъ сознательной жизни полагая въ нихъ сѣмена нравственности, внѣдряя въ нихъ мысль, что образованіе одного ума безполезно, что только сочетаніе умственнаго развитія съ сердечнымъ, съ любовью къ прекрасному, стоящему въ гармоніи съ добродѣтелью, имѣетъ огромное значеніе («Tragédie», р. 208).

Его отецъ, человѣкъ монархическихъ убѣжденій, сторонникъ Савойскаго дома, обладалъ теплымъ сердцемъ и былъ самъ поэтомъ: въ Туринѣ онъ опубликовалъ нѣсколько своихъ лучшихъ произведеній. Видя въ 10-лѣтнемъ сынѣ проблески поэтическаго дарованія, онъ съ удовольствіемъ говаривалъ: «У Сильвіо болѣзнь отца, онъ пойдетъ!» Его мать, Марія, урожденная Турнье, изъ Шамбери, была недюжинной женщиной. Не получивъ систематическаго образованія она, по характеристикѣ сына, отличалась острымъ, проницательнымъ умомъ и замѣчательною памятью. Ея образованіе ограничилось немногими книгами, въ томъ числѣ евангеліемъ, которое она умѣла привести въ согласіе съ разумомъ. Не обладая цвѣтистымъ краснорѣчіемъ, она говорила энергично, основательно и симпатично. По своему характеру, сложившемуся подъ вліяніемъ тяжелыхъ испытаній въ жизни, она отличалась набожностью, но была чужда лицемѣрія и ханжества^[5]. Она сама вскормила своихъ дѣтей и вмѣстѣ съ молокомъ влила въ нихъ всѣ лучшія стороны своей души. Ея безграничной любви онъ обязанъ сохраненіемъ своей жизни. Никогда онъ не отличался здоровьемъ со дней дѣтства до могилы. О своемъ дѣтствѣ онъ такъ говоритъ самъ въ «Le Chiese»:

Lunghe 1’infanzia mia tenner vicende

D’infermità e mestizia. А me d’intorno

Giubilavano vispi e saltanti

E di bellezza angelica festosi,

I pargoletti di qu’giorni, ed io,

Nato robusto al par di lor, caduto

In rio languor videami, ed in secreti

Indicibile spasmi; e spesse volte

Morte ponea sovra il mio crin l’artiglio,

Ma per gioco ponealo, e mi sdegnava.

Cost che pur ne’di quando menegro

Io strascinava il corpicciuolo, e lieta

La voce uscià dalle mie smorte labbra,

Tra ifloridi compagni, ascosamente

Spesso mie brevi gioie interrompea

La pietà dimia frai, misera l`orza;

Ed impeti frequenti allor d’angoscia

Il petto mi premean, sicch’io fuggiva

А nasconder mie lagrime solinghe;

E quei che mi scopriano indi piagenle

Per ignoia cagion. mi dicean pazzo.

(«Въ дѣтствѣ долго удручали меня слабость и скорбь. Вокругъ меня рѣзвились мои живые и веселые сверстники, ангельской красоты, а я, рожденный такимъ-же крѣпкимъ, какъ они, томился въ какомъ-то разслабленіи и въ невыразимыхъ спазмахъ. Часто смерть клала свою руку на мою голову, но въ шутку, — она меня презирала. Когда, чувствуя себя менѣе больнымъ, я устало тащилъ свое тѣло среди моихъ цвѣтущихъ товарищей, и веселый крикъ слеталъ съ моихъ блѣдныхъ губъ, часто моя короткая радость прерывалась сожалѣніемъ о моемъ слабосиліи, и тогда мое сердце давила скорбь, такъ что я убѣгалъ, чтобы скрыть слезы, а видѣвшіе меня плачущимъ безъ видимой причины, называли меня дурачкомъ»).

Немного лучше стало его здоровье и съ годами, — прочитывая его письма одно за другимъ, мы постоянно встрѣчаемся съ замѣтками объ нездоровьѣ (напр., см., письмо къ Фосколо отъ ²⁵/_I 1816 г.^[6], къ нему-же отъ ⁶/_IV 1816 г.^[7], ¹⁰/_IV^[8], ²⁰/_VI^[9] того-же года; въ 1820 г. кровотеченіе, по словамъ доктора, могло быть смертельнымъ (письмо къ Терезѣ Маркіонни отъ ⁷/_VI 1820^[10], недаромъ онъ восклицаетъ при этомъ: «Что за печальная жизнь моя!») письма — къ Больино отъ ⁸/_VIII 1831^[11], къ маркизу де-Вассье отъ ²⁸/_X 1831 г.^[12], Ла-Туру отъ ³⁰/_III 1837^[13] и ⁷/_XI 1837^[14], графу Порро отъ ²⁰/_XI 1838^[15] и ⁷/_X 1839^[16], Викостъ ⁸/_VI,1840 г.^[17], Карлоттѣ Маркіонни^[18], Виктору де-ла Каноргъ отъ ²⁴/_VII 1853^[19] и др.). Не даромъ у него еще въ дѣтствѣ при одной болѣзни вырвалось восклицаніе, часто повторявшееся имъ впослѣдствіи: «Лучшимъ днемъ моей жизни будетъ день моей смерти!» Это болѣзненное сложеніе неизбѣжно должно было отразиться на общемъ настроеніи его духа, отсюда мы видимъ въ Сильвіо преждевременную серьезность, сосредоточенность, съ окраской меланхоліи, никогда не покидавшей нашего поэта и во всю послѣдующую пору жизни. Страданія его въ дѣтствѣ иногда были такъ велики, что однажды вечеромъ знакомый мальчикъ лѣтъ 7—8, наклонившись надъ своимъ больнымъ товарищемъ, сказалъ ему таинственно: «А знаешь, Сильвіо, вѣдь Бога нѣтъ; еслибы Онъ существовалъ, не допустилъ-бы тебя такъ страдать!» Не разъ въ Шпильбергѣ отчаяніе шептало ему на ухо тѣ-же самыя слова и сказавшій ихъ нѣкогда ребенокъ, принималъ въ его воображеніи тысячи фантастическихъ формъ. Но мысль о Богѣ всякій разъ являлась въ его сознаніи при воспоминаніи о матери; она спасла его отъ увлеченія этими словами,. съ первыхъ дней жизни развивъ въ немъ религіозное чувство. Еще дитятею, онъ искалъ утѣшенія въ храмѣ, и чувствовалъ себя въ немъ особенно пріятно. Впослѣдствіи онъ посвятилъ нѣсколько теплыхъ строфъ Салуццкому храму (Le chiese).

Дѣтство и отрочество Сильвіо Пеллико провелъ не въ одномъ Салуццо; Онорато приходилось мѣнять мѣстожительство. Изъ Салуццо онъ переѣхалъ въ Пинероло. Что заставило его покинуть Салуццо, мы не знаемъ. Ни въ произведеніяхъ, ни въ письмахъ Сильвіи Пеллико нѣтъ ни одного намека на причину этого переѣзда. Біографы обходятъ этотъ вопросъ молчаніемъ. Бріано, стоявшій въ близкихъ отношеніяхъ къ Сильвіо, говоритъ очень темно, — что «ударъ судьбы, который еще болѣе укрѣпилъ благородный характеръ матери Пеллико, заставилъ эту достопочтенную семью оставить Салуццо и переселиться въ Пинероло»^[20]. Впрочемъ, для насъ не важны мотивы, вызвавшіе перемѣну мѣста жительства, намъ достаточно отмѣтить ее. Пинероло — первое мѣсто заключенія трагической «желѣзной маски». Въ длинныя, безсонныя ночи въ Шпильбергѣ, когда въ памяти Пеллико вставала счастливая пора беззаботнаго дѣтства, холмы Пинероло съ таинственнымъ узникомъ не разъ рисовались предъ его утомленными глазами. Кто могъ предсказать ему, когда онъ съ напряженнымъ вниманіемъ, затаивъ дыханіе, слушалъ на колѣняхъ у матери эту легенду, что и онъ нѣкогда, подобно этому незнакомцу, надолго будетъ погребенъ въ крѣпости, вдали отъ своихъ, вдали отъ родины, подъ холоднымъ, пасмурнымъ небомъ Моравіи?" — здѣсь Онорато устроилъ было шелкопрядильню, но неудачно. Въ Пинероло Сильвіо жилъ недолго, но несомнѣнно, что эта мѣстность болѣе всѣхъ другихъ, въ которыхъ онъ бывалъ въ жизни, оставила образовъ въ его душѣ, болѣе всѣхъ другихъ вызвали къ творчеству его фантазію. Здѣсь, на берегахъ бурливой Кіузоне, онъ задумалъ «Tancreda» и набросалъ общіе штрихи своего величественнаго Эвдо. Здѣсь сказались первые проблески его поэтическаго таланта. Патеру Манавеллѣ, его первому послѣ отца учителю, часто приходилось дѣлать своему питомцу выговоры за то, что онъ, вмѣсто того, чтобы сидѣть за латинской грамматикой, бѣжалъ къ Кіузоне и далеко ходилъ по берегу, любуясь ея волнами: сказывалась поэтическая натура, — дѣтская фантазія влекла его отъ будничной обстановки жизни съ латинской грамматикой и патеромъ Манавеллой во главѣ, на просторъ, въ неизвѣстныя ему мѣста, — онъ рвался на свободу, бѣжалъ къ рѣкѣ, гдѣ, чудилось ему, была своя жизнь, гдѣ шумящія, плещущіяся о берегъ волны, казалось ему, вели межд собою оживленную бесѣду на непонятномъ для него языкѣ. Отецъ самъ поэтъ, дѣлалъ ему въ присутствіи учителя мягкіе выговоры, но въ душѣ радовался. Поэтическая натура Сильвіо сказалась въ его любви къ театру. Вмѣстѣ съ старшимъ братомъ Луиджи, сдѣлавшимся впослѣдствіи выдающимся комическимъ поэтомъ, онъ устроилъ нѣчто въ родѣ театра, на сценѣ котораго они и розыгрывали пьесы, сочиненныя отцомъ.

Между тѣмъ Пинероло пришлось перемѣнить на Туринъ, въ виду разразившейся революціи. Въ Туринѣ увлеченіе Сильвіо театромъ продолжалось. Въ это время воображеніемъ общества безраздѣльно завладѣлъ Оссіанъ; Чезаротти своимъ блестящимъ переводомъ проложилъ варварамъ дорогу въ Италію: это было въ своемъ родѣ новымъ нашествіемъ сѣвера на югъ. Сильвіо (ему было въ это время 10 лѣтъ), прочитавъ Оссіана въ переводѣ Чезаротти, увлекся имъ и самъ написалъ трагедію, сюжетъ и персонажъ которой взяты имъ изъ міра Оссіана. Театральныя представленія продолжались. Маленькая Пинерольская труппа въ Туринѣ увеличилась, въ нее, между прочимъ, поступило нѣсколько дѣвочекъ, изъ нихъ особенно была мила Карлотина. Сильвіо почувствовалъ къ ней любовь. И эта первая любовь была несчастной: Карлотина неожиданно сошла въ могилу 14 лѣтъ. Такъ рано онъ испыталъ, что значитъ потерять любимое существо. Бріано передаетъ, что Сильвіо ни разу не говорилъ съ нимъ объ этомъ весьма важномъ событіи въ его жизни. Только разъ, когда Бріано позднею ночью послѣ пріятельскаго ужина провожалъ его домой, противъ однихъ воротъ въ улицѣ della' Providenza онъ на минуту остановился и воскликнулъ: «Какія воспоминанія поднимаются у меня при этомъ видѣ, это цѣлая исторія — пріятная и вмѣстѣ раздирающая сердце!» Бріано счелъ неудобнымъ предложить ему вопросъ объ этой любви, чтобы не коснуться больного мѣста, а самъ Сильвіо впалъ въ глубокое раздумье и молчаніе^[21]. Въ «Le passioni» онъ приподнимаетъ завѣсу съ этой тайной части своей жизни:

Alla memoria

Del me passaito aggiungesi indivisa

Di palpiti d’amor soave istoria,

Quando un’egregia m’infiamma in guisa

Ch’io per lei sola ambia pietate e gloria,

Ch’io sempre in lei tenea l’anima fisa,

Clio d’un sorriso per farmi degno

Sempre agognava ingentilir l’ingegno.

E se pio talor fui, pregio egli è stato

Di quella generosa animatrice.

Era ad essa straniero il forsennato

Foco d’amor che mi rendea infelice,

Ma compatia mie pene, ma elevato

Volea il mio spirto, e lo volea felice;

Ed-allora che più insano io le parea,

S’affanava, guarrivami e piangea.

(«Съ воспоминаніемъ о прошедшемъ у меня неразрывно связана пріятная исторія любви. Я такъ пылалъ страстью, что для нея одной стремился къ славѣ и былъ сострадательнымъ, что постоянно * носилъ e е въ душѣ, что постоянно старался облагородить умъ, чтобы заслужить ея улыбку. И если я былъ такимъ мягкимъ, то благодаря этой благородной вдохновительницѣ. Къ ней горѣлъ безумною любовью одинъ иностранецъ, это сдѣлало меня несчастнымъ, но она сочувствовала моему горю, она хотѣла возвысить мой духъ и видѣть меня счастливымъ, и когда я казался ей болѣе безумнымъ, она тревожилась за меня, упрекала меня и плакала»).

Сильвіо не переставалъ любить ее уже и умершую, какъ ни должны были новыя чувства охладить первый жаръ. Ея меланхоличная, милая фигурка часто навѣщала его и въ Шпильбергѣ, и подолгу бесѣдовала съ нимъ. Былъ день въ году, который онъ среди непрерывныхъ тюремныхъ страданій считалъ днемъ еще болѣе несчастнымъ — это день смерти его милой Карлотины: въ этотъ день онъ проливалъ горькія слезы.

На-ряду съ этими тяжелыми уроками личной жизни шли своимъ чередомъ уроки политической жизни. Въ Туринѣ установилось демократическое правленіе. Онорато часто ходилъ на общія народныя собранія и всегда съ обоими своими сыновьями: здѣсь они могли видѣть народныя страсти во всей ихъ наготѣ. Онъ требовалъ, чтобы они записывали все, что видѣли и слышали, и потомъ ему разсказывали. Несмотря на молодые годы, Сильвіо получалъ сильныя впечатлѣнія: на этихъ собраніяхъ онъ изучилъ прошлое Италіи. Ему было 15, лѣтъ и жажда любви, науки и славы томила его, какъ онъ самъ говоритъ въ «Le passioni».

Sete d’amor, sete di studî, e sete

D’innahar sopro il volg-o il nome mio,

Gran tempo mi rapian son no e quiete…

(Жажда любви и занятій, и страстное желаніе подняться надъ общимъ уровнемъ долго не давали мнѣ сна. и покоя…) Въ такомъ настроеніи онъ покинулъ родной очагъ и отправился въ Ліонъ къ Рюбо, кузену своей матери^[22], человѣку богатому и, какъ онъ самъ говоритъ, достойнѣйшему своего богатства. («Le m. prig.» с. L). Онъ ѣхалъ, какъ передаетъ Герлихъ съ его собственныхъ словъ^[23], съ колеблющимся намѣреніемъ залиться торговлей, но не имѣлъ къ лей ни малѣйшей склонности и занимался исключительно и насколько могъ расширеніемъ своихъ познаній. 4 года въ Ліонѣ были, можно сказать, лучшею порою въ его жизни. Со всѣмъ пыломъ молодой, жаждущей знанія души онъ берется за изученіе французской литературы, она его увлекаетъ, онъ готовъ, кажется, уже забыть Италію для Франціи, Альфіери для Расина. Новое общество, новыя книги едва не поколебали въ сердцѣ Сильвіо той чистой вѣры, какую насадила въ немъ мать съ дѣтства. Между прочимъ онъ встрѣтился съ однимъ монахомъ, сложившимъ съ себя санъ и вращавшимся съ того времени въ свѣтскомъ обществѣ. Это былъ человѣкъ съ тонкими, изысканными манерами, острымъ умомъ, краснорѣчивый, многознавшій, ѣдко острившій и говорившій всегда съ апломбомъ. Но Сильвіо скоро понялъ его и сталъ относиться къ нему холодно («Le Chiese»). Впрочемъ, жизнь здѣсь не прошла безслѣдно для его убѣжденій, — если онъ и не доходилъ до отрицанія, презрѣнія къ алтарямъ отцовъ, однако подчасъ на него находило раздумье, относиться-ли къ нимъ по прежнему, какъ во дни невиннаго дѣтства, или же отвернуться отъ нихъ и признать одинъ законъ, одно божество — свою волю? Увѣренность въ своихъ силахъ склоняла его къ послѣднему, но невѣдомая сила влекла его къ алтарямъ, и онъ часто, отбросивъ въ сторону гордыя книги, бѣжалъ изъ общества безбожниковъ въ базилику, гдѣ покоятся кости первыхъ апостоловъ Галліи. Здѣсь онъ оплакивалъ:

Le natié abbandonate Itale sponde,

E il focolar lontano, ove la maere

Ed il padre e i fratelli erano assisi,

E piaasi in un mie tenebre, miei dubbi,

Mie passioni ed il perduto Iddio!

(родные берега покинутой Италіи и далекій очагъ, у котораго мать, отецъ и братья, проливалъ слезы о своемъ невѣдѣніи, своихъ сомнѣніяхъ, страданіяхъ и потерянномъ Богѣ. «£е Chiese»).

Въ общемъ, жизнь въ Ліонѣ имѣла огромное значеніе въ развитіи Пеллико; у него остались отъ нея такія пріятныя и живыя впечатлѣнія, что онъ чрезъ 30 лѣтъ писалъ:

Dov’e mia g-ioventu? Dove i b е at!

А а ni d’amor, del Rodano appo l’onde? («Le passioni»).

(«Гдѣ моя юность? Гдѣ счастливые годы любви у водъ Роны?»).

Въ этихъ стихахъ есть намекъ на любовь, другой намекъ можно находить въ "Le rimembranze, " которыя онъ влагаетъ въ уста измышленнаго имъ Салуццскаго трубадура:

Niun saprà mai la istoria

De’miei segreti affanni…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Non voi stesse, о rodanie

Care, ma fаtа lionde,

Ove l'Àrar con tacite

Bacio vi si confonde,

Côme al mio confondeasi un aliro cor (Epist., append, let, p. 462).

(«Никто не узнаетъ исторіи моей тайной скорби… ни вы сами, дорогія, но роковыя воды Роны, гдѣ она сливается въ нѣмомъ поцѣлуѣ съ Араромъ, какъ съ моимъ сердцемъ слилось другое»)

Это была вторая и снова несчастная любовь Сильвіо къ женщинѣ, которой онъ посвятилъ позже нѣсколько стиховъ. Но эта любовь имѣла могучее дѣйствіе на Пеллико, она возбуждала его умъ, и такъ нетерпѣливо ждавшій уже случая въ первый разъ выступить въ свѣтъ. Но полнаго раскрытія его духовныхъ силъ она не дала, нуженъ былъ другой магическій крестъ, который возжегъ тлѣвшую искру въ душѣ поэта.

Эту искру въ душѣ Сильвіо воспламенилъ Фосколо, страстный, пламенный пѣвецъ свободы. Увлеченный въ вихрѣ свѣтской жизни, Пеллико получилъ «I sepolcri» Фосколо. Грозныя истины и безнадежная, безысходная скорбь, вылившіяся въ мрачныхъ, жалобныхъ звукахъ этого творенія возымѣла на Сильвіо магическое дѣйствіе. Они разбудили въ немъ любовь къ надолго покинутой милой Италіи, страдающей подъ французскимъ владычествомъ, возбудили тоску по родинѣ, овладѣвшую всѣмъ существомъ поэта. Онъ читалъ и перечитывалъ эту поэму, думалъ надъ нею и передумывалъ. Все стало ему не мило, подъ вліяніемъ охватившей его тоски; Италія овладѣваетъ всею его душей, теперь впервые какъ бы открываются его глаза и французскій языкъ ему кажется грубымъ, и французское небо не такимъ голубымъ и чисто прозрачнымъ, какъ Итальянское. Всѣ удивляются такой неожиданной перемѣнѣ въ поэтѣ, спрашиваютъ о причинѣ ея, и онъ указываетъ: беретъ магическую книгу поэта, живущаго по ту сторону Альпъ, и импровизируетъ переводъ нѣкоторыхъ отрывковъ изъ нея, сообщающихъ слушателямъ его тотъ энтузіазмъ, который одушевляетъ его и который такъ удивляетъ ихъ. Сердце поэта учащенно забилось подъ давленіемъ неожиданно нахлынувшихъ чувствъ, въ немъ просыпался поэтическій талантъ. но какъ ему раскрыться, какъ творить подъ чужимъ небомъ, на чужой землѣ, среди иностранцевъ, безъ друзей и поддержки? Поэтъ всей душой стремился въ Италію, можно поэтому представить невыразимую радость его, когда онъ, вдругъ получилъ отъ отца приглашеніе прибыть въ Миланъ, гдѣ онъ переселившись изъ Пьемонта, занималъ мѣсто начальника отдѣленія въ французскомъ военномъ министерствѣ. Въ Миланъ! эти итальянскіе Аѳины въ данную эпоху! видѣть лицомъ къ лицу, и, быть можетъ, сойтись съ корифеями итальянской литературы, Монти и Фосколо, соперничавшими изъ-за славы. Нечего и говорить, что онъ поспѣшилъ проститься съ своими родными и цвѣтущими берегами Роны и отправился въ Миланъ. Послѣдній въ это время былъ фокусомъ, въ которомъ сосредоточивалась интеллектуальная жизнь итальянскаго народа. Здѣсь процвѣтала школа Нарини, основателя политическаго и національнаго направленія въ литературѣ. Въ своемъ «Днѣ» онъ безпощадно* бичевалъ «лучшее» итальянское общество, находя въ его изнѣженности, сластолюбіи и индифферентизмѣ ко всему высокому и идеальному источникъ нравственнаго упадка и всѣхъ золъ общественной жизни. Слова его не остались безплодными, въ благороднѣйшихъ душахъ пробудилась жажда національнаго возрожденія, вслѣдствіе чего и французскіе республиканцы были приняты сначала съ восторгомъ, пока итальянцы не убѣдились на опытѣ, что и счастіе, о которомъ они мечтали, и свобода, цѣль ихъ стремленій, не даются одной силой чужеземнаго штыка. Но чѣмъ болѣе состояніе Италіи подъ французскимъ господствомъ колебалось между притѣсненіемъ и свободой, чѣмъ болѣе чувства этой страны невольно дѣлились между гордостью и униженіемъ при новой славѣ итальянскаго оружія, поднятаго за чужое дѣло, тѣмъ болѣе у напряженныхъ умовъ оставалось времени сравнивать гнетущую дѣйствительность съ блескомъ своихъ идеаловъ и томиться въ постоянной тревогѣ при переходѣ отъ одной сильной страсти къ другой. Но французское владычество не прошло безслѣдно для Италіи: оно содѣйствовало пробужденію національнаго чувства, національнаго порыва, который продолжался еще и тогда, когда былъ положенъ конецъ самовластію^Наполеона, и когда созданныя Вѣнскимъ конгрессомъ правительства давили всякое умственное и національное движеніе. Подготовить итальянскій народъ къ сверженію чужеземнаго ига, объединить и возродить путемъ нравственнаго и умственнаго просвѣщенія — вотъ задача, которую взялъ на себя романтизмъ, выступившій на борьбу съ классицизмомъ. У классиковъ былъ свой журналъ «Biblotheca italiana», редакторомъ его былъ Ачерби, но душею и главою угодникъ великихъ міра, Винченцо Монти. Романтизмъ, свергая античное иго во всѣхъ сферахъ, желалъ дать Италіи свою литературу: указывая на великую эпоху средневѣковой Италіи, онъ оживилъ національное чувство и патріотизмъ. Во главѣ этого послѣдняго направленія стоялъ Фосколо. Монти съ элегантностью и натуральностью продолжалъ культъ традицій древности. Владѣя благороднымъ стилемъ и мелодичнымъ языкомъ, онъ удивительно хорошо переводилъ Гомера, а когда выводилъ на сцену Гракха, казалось, самъ древній римлянинъ стоялъ на своей трибунѣ. Монти наивно съ каждой революціей измѣнялъ вдохновеніе и сюжетъ, повидимому ни мало не безпокоясь тѣмъ, что было вчера, все это онъ дѣлалъ съ легкостью, которая не создаетъ оригинальнаго (въ трагедіи онъ былъ подражателемъ Альфіери, но безъ чувства свободы и энергіи своего учителя), — она отнимаетъ у мысли ея глубину и силу, сообщая, вмѣсто послѣдняго, гибкость и разнообразіе стилю. Николо Уго Фосколо представлялъ полную противоположность ему. Надменный и рѣзкій, съ* презрѣніемъ попиравшій всѣ обычаи, принятые въ обществѣ, безпорядочный въ жизни и колебавшійся въ своихъ взглядахъ, онъ со всѣмъ жаромъ своей пылкой души посвятилъ себя на дѣло итальянской независимости. Томимый своими республиканскими чаяніями, онъ вездѣ изъ-за несчастной Терезы даетъ видѣть образъ другой — болѣе прекрасной, болѣе обожаемой имъ возлюбленной " — Италіи, истиннаго объекта его страстной любви: Тереза только тѣнь, образъ ея.

Фосколо былъ національнымъ поэтомъ своего времени не по одному происхожденію и имени, но и по духу. Въ его душѣ было, можно сказать, резюме всѣхъ добродѣтелей и пороковъ итальянскаго народа, который постоянно ищетъ свободы и уже не думаетъ о тиранѣ сегодня, коль скоро вчера освободился отъ него, народа — героя въ лицѣ избранныхъ сыновъ и непостояннаго въ лицѣ толпы, которая, по видимому, твердо убѣждена, что для того, чтобы быть свободною, достаточно въ одно прекрасное утро объявитъ себя свободною, а потомъ оставить вождей однихъ идти навстрѣчу будущему и свободѣ. И Фосколо были присущи и энергія этихъ высокихъ душъ и упадокъ духа народа. Въ его благородномъ, энергичномъ сердцѣ всѣ убѣжденія поперемѣнно возбуждали то любовь, то ненависть, то энтузіазмъ, то разочарованіе.

Кого изъ этихъ 2 свѣтилъ изберетъ Сильвіо, къ кому привяжется онъ? Онъ любитъ родину и скорбитъ за нее, какъ Фосколо, но его занятія французской литературой должны увлечь его въ сторону Монти изъ-за прелести языка. Оба поэта одинаково влекли его къ себѣ. Монти первый открылъ предъ нимъ двери своего дома, взялся руководить имъ. Легко представить радость молодого поэта: ему предстояло созерцать знаменитаго поэта въ его святилищѣ. Въ увлеченіи онъ повторялъ слова, съ которыми Данте обращается къ Виргинію при началѣ своего путешествія, — въ самомъ дѣлѣ и здѣсь юный поэтъ собирался выступить въ путешествіе по бѣлу свѣту и вотъ другой Виргилій подавалъ ему руку. Монти принялъ его очень любезно и, чтобы сразу посвятить въ тайны своего искусства, показалъ ему огромную тетрадь того, что итальянцы называютъ zibaldone (смѣсь). Это было колоссальное наслѣдство прошлаго, Вавилонъ поэзіи всѣхъ временъ и народовъ. Въ этой сокровищницѣ Монти ежедневно черпалъ то совершенство деталей въ воплощеніи образовъ, которое достигается продолжительнымъ трудомъ. Монти думалъ, быть можетъ, подражать античному скульптору, который, создавая свою Венеру, заимствовалъ прелести по частямъ у представительницъ прекраснаго пола; въ Аѳинахъ онъ забывалъ, что въ поэзіи мысль творитъ слово, какъ свою внѣшнуюю форму, создаетъ себѣ языкъ по образу своему. Сильвіо былъ смущенъ этимъ секретомъ Монти и совершенно растерялся. Онъ удивлялся этому словарю, но вся иллюзія пропала, ореолъ, которымъ вчера въ его глазахъ былъ окруженъ Монти, теперь разсѣялся, онъ упалъ съ высокаго пьедестала, на которомъ стоялъ для Сильвіо наканунѣ визита, — изъ генія, творца перешелъ въ число искусныхъ стилистовъ, артистовъ слога. Онъ вышелъ отъ прославленнаго корифея и… больше не былъ у него. Вполнѣ понятно разочарованіе пылкаго Пеллико въ величіи Монти въ виду этого откровеннаго признанія, но по мнѣнію Лятура (р. 9), Монти самъ преувеличилъ дѣло, онъ часто забывалъ свою zibaldone и вполнѣ отдавался свободному вдохновенію. Разочарованный здѣсь, Сильвіо обратился къ Фосколо. Онъ былъ представленъ ему вскорѣ послѣ прибытія изъ Франціи старшимъ братомъ Луиджи^[24]. Съ этого времени началась между ними самая нѣжная дружба. Нѣжный и мягкій Сильвіо увлекся бурнымъ, характеромъ Фосколо, превозносилъ его непоколебимую гордость, его страстную любовь къ независимости и ненависть къ рабству.. Не смотря на все различіе общаго духовнаго склада и характера, различіе, близкое къ прямой противоположности, между Уго и Сильвіо было нѣчто и общее. Прежде всего, скептицизмъ былъ общею ихъ обоихъ болѣзнью, но у Сильвіо онъ былъ преходящимъ увлеченіемъ и умѣрялся нѣжностью сердца, у Фосколо былъ результатомъ неумолимой логики и непреклоннаго характера. Другимъ общимъ у нихъ была меланхолія и страстная любовь къ родинѣ, которой оба они отъ всего сердца желали всякаго счастія. Поэзія, наконецъ, была общею для нихъ религіей, здѣсь снова встрѣчались эти два противоположные скептика. Сильвіо увлекся Фосколо, но отчасти господствовалъ надъ нимъ самою своею мягкостью и добротою, ѣдкій и рѣзкій со всѣми авторъ «Послѣднихъ писемъ Джакопо Ортиса» относился къ Сильвіо безъ капризовъ и какъ къ равному себѣ. Увлеченіе Сильвіо Фосколо особенно ясно видно изъ напечатанныхъ до настоящаго времени 15 писемъ его къ послѣднему за время съ 1815—1818 г.г.^[25]. Всѣ они проникнуты самой горячей любовью къ Фосколо: Сильвіо готовъ пролить свою кровь за Фосколо (письмо отъ ⁸/_I 1816 г.^[26]; когда послѣдній, вслѣдствіе давленія со стороны правительства, удалился въ Швейцарію, откуда переѣхалъ въ Англію, гдѣ и умеръ 1827 г.), Сильвіо нѣсколько дней приходило въ голову мысль уѣхать изъ Италіи, чтобы въ свободной странѣ среди свободнаго народа дѣлить съ нимъ радость и горе, (пис. отъ ²⁰/_III 1816 г.)^[27]; одно упоминаніе Уго о своей смерти приводитъ его въ трепетъ (пис. отъ ¹⁰/_IV 1816 г.)^[28]; всякая строчка его письма для его священна (пис. отъ ²⁷/_V 1816 г.)^[29] Правда, съ теченіемъ времени Пеллико измѣнилъ свой взглядъ на Фосколо: сталъ находить въ своемъ другѣ и темныя стороны. Вотъ что онъ писалъ ¹⁵/_XX 1839 г. Никомеде Біанки, обратившемуся къ нему съ нѣкоторыми вопросами относительно Фосколо: «Бѣдный Фосколо! Сколько любви къ истинѣ и сколько заблужденій въ этой горячей головѣ! Трудно писать о немъ. Одни отличаются страшною нетерпимостью къ нему, другіе готовы отрицать всѣ его недостатки и дѣлать его большимъ героемъ, чѣмъ онъ былъ на самомъ дѣлѣ. Онъ заслуживаетъ похвалъ и порицаній, но не безъ снисхожденія»^[30]. Когда Франческо Сильвіо Орландини обращался къ Пеллико за позволеніемъ напечатать его 15 писемъ къ Фосколо (которыя теперь и имѣются въ печати), Сильвіо неохотно согласился на это и, сдѣлавъ въ нихъ нѣкоторыя поправки, между прочимъ писалъ: «почитаю и постоянно буду любить этотъ высокій умъ, но теперь вижу, что я былъ фанатичнымъ до идолопоклонства почитателемъ его. Въ юности я жилъ больше книгами и фантастическими мечтами, чѣмъ людьми: отсюда крайность многихъ моихъ сужденій, казавшихся мнѣ тогда и олнѣ естественными, о которыхъ теперь я могу только пожалѣть. Мнѣ мало было почитать Фосколо, я считалъ необходимымъ сверхъ всякой мѣры прославлять его и воображалъ, что онъ былъ величайшимъ человѣкомъ своего времени: ни одинъ юноша не былъ болѣе меня подчиненъ слѣпой силѣ сердца и воображенія. Какую цѣну, поэтому, могутъ имѣть теперь эти мои письма?.. мнѣ кажется, лучше всего было бы не печатать ихъ»^[31]. Такимъ образомъ, съ годами, Пеллико охладѣлъ къ Фосколо, но еще въ своемъ стихотвореніи, посвященномъ послѣднему («Ugo Foscolo»), онъ говоритъ между прочимъ:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Dolcissimi al suo fianco anni passai

E ad alti sensi ei m’elevava il core.

Scend er nol vidi ad artifizi mai,

E villa gli mettea cruccio ed errore:

Vate его sonimo, cdavea cinto Parmi,

E aiteri come il brando eran suoi carmi.

(Я провелъ съ нимъ пріятнѣйшіе годы, для высокихъ чувствъ воспиталъ онъ мое сердце. Никогда, я видѣлъ, не спускался онъ до хитрости, страданіе и блужданіе ставилъ ни во что: онъ былъ величайшимъ поэтомъ, его благородные стихи были, какъ мечъ).

Для насъ, впрочемъ, важно, что въ разсматриваемое нами время Сильвіо всей душой былъ преданъ Фосколо и очень долго: доказательствомъ служатъ упомянутыя уже нами письма, писанныя спустя довольно уже продолжительное время послѣ перваго знакомства. Онъ составилъ съ Фосколо родъ литературнаго союза, они подѣлили средневѣковые анналы, чтобы воспроизвести ихъ въ цѣломъ рядѣ твореній. Но отъ этого союза осталось намъ не много: первый принужденъ былъ покончить жизнь въ изгнаніи,.второй лучшіе годы провелъ въ казематахъ Венеціи, Милана и Шпильберга и также не сдѣлалъ того, что предполагалъ. Такъ ихъ проекты разлетѣлись, какъ дымъ, подъ гнетомъ тяжелой дѣйствительности. Фосколо оставилъ опытъ въ «Ricciarda», а Сильвіо Пеллико въ цѣлой серіи поэмъ, которыя хотѣлъ было вложить въ уста Салуццскаго трубадура.

Между тѣмъ Сильвіо усердно занимался изученіемъ греческой миѳологіи. Первымъ плодомъ его продолжительныхъ занятій была миѳологическая трагедія «Лаодамія»^[32]. Фосколо, прочитавъ, далъ одобрительный отзывъ. Въ Миланѣ въ это время пожинала лавры молодая (12 лѣтняя дѣвочка) Карлотта Маркіопни, впослѣдствіи знаменитая трагическая актриса. Она поразила Пеллико: при видѣ ея поэтъ вспомнилъ блѣдную, меланхоличную Франческу изъ Римини. Ехму пришло въ голову наложить на это лицо, въ которомъ прелести дѣвушки смѣшивались съ замѣчательными еще чертами дитяти, выраженіе несчастной любви. Такъ явилась на свѣтъ трагедія Пеллико «Francesca da Rimini» («Франческа изъ Римини»). Фосколо которому она была отдана авторомъ на прочтеніе, произнесъ рѣзкій приговоръ: "мой другъ, вотъ это заслуживаетъ полнаго презрѣнія, оставь Франческу въ ея подземномъ кругу и брось свое произведеніе въ огонь. Не будемъ касаться мертвыхъ Данте, они наведутъ страхъ на живыхъ нашего времени. Принеси мнѣ другую «Лаодамію». Но Пеллико не послушалъ оракула, поступилъ какъ разъ напротивъ: бросилъ въ огонь «Лаодамію», а чрезъ 2—3 года Маркіонни въ этой роли была встрѣчена въ Миланѣ съ энтузіазмомъ. Огромный успѣхъ имѣла эта трагедія и на сценахъ всѣхъ большихъ театровъ Италіи. Нельзя не видѣть здѣсь яснаго признака генія, который говоритъ: «ты ошибается», когда толпа рукоплещетъ, и удерживаетъ на истинной дорогѣ, когда даже равные осуждаютъ. Такъ какъ «Francesca da Rimini» была первымъ произведеніемъ, обратившимъ въ ея автора вниманіе всей Европы, и такъ какъ эта трагедія отличается, несомнѣнно, высокимъ достоинствомъ, то мы считаемъ себя вправѣ подольше остановить на ней вниманіе нашихъ читателей.

Сюжетъ ея заимствованъ у Данте "Divinа comedia, " V v.v. 127—138. Этотъ извѣстный разсказъ Франчески о своей любви къ Паоло поставленъ имъ эпиграфомъ:

Noi leggevamo un giorno per dilleto.

Di Lancilotto ¹) come amor lo strinse;

Soli eravamo e senz alcun sospetto.

Per più fiate gli occhi ci sospinse

Quella lettura e scolorocci il viso,

Ma solo un punto fu quel che ci vinse.

Qnando leggemino il desiato riso

Esser baciato da cotanto amante.

Questi che mai da me non fia diviso,

La bocca mi bacio tutto tréma n te.

Galeotto fu il libro, e chi lo scrisse.

Quel giorno più non vi leggemino а vante.

(Однажды мы, въ мигъ счастія, читали.

Какъ Ланчилотъ въ безуміи любилъ:

Опасности быть вмѣстѣ мы не знали.

Не разъ въ лицѣ румянца гаснулъ пылъ

И взоръ его встрѣчалъ мой взоръ безпечный,

Но злой романъ въ тотъ мигъ насъ побѣдилъ,

Когда прочли, какъ поцѣлуй сердечный

Былъ приманенъ улыбкою къ устамъ,

И тотъ, съ кѣмъ я ужъ не разстанусь вѣчно,

Затрепетавъ, къ моимъ приникнулъ самъ…

Былъ Галеотто авторъ книги гнусной!..

Въ тотъ день мы больше не читали книги тамъ) ²).

¹) Ланчилотъ — рыцарь романа изъ цикла сказаній о Кругломъ Столѣ. Онъ, сынъ лишеннаго престола короля Банъ-де Бенуа, влюбляется въ супругу короля Артура, Жиневру. Галеотто, король d’outre les marches, сперва воевавшій противъ Артура, потомъ былъ побѣжденъ Ланчелоттомъ и при помощи послѣдняго помирился съ королемъ. Въ благодарность онъ сдѣлался посредникомъ въ любовной интригѣ между Ланчелоттомъ и Жиневрой. Отсюда посредниковъ въ любовныхъ дѣлахъ называютъ Галеоттами. (Данте, Адъ. Перев. Мина, Москва, 1655. стр. 44).

²) Пользуемся перев. Мина. Москва, 1855, стр. 44.

Вотъ въ какихъ чертахъ представляетъ исторію этой несчастной любви Данте. Боккачіо въ своемъ коментаріѣ къ Дантовой поэмѣ такъ разсказываетъ трагическую исторію этихъ любовниковъ: между Гвидо да Полента, властителемъ Равенны и Червіи, и домомъ Малатеста да Римини существовала давняя фамильная вражда. Наконецъ раздоръ между 2 домами былъ улаженъ, при чемъ для прочности дружбы положено было выдать Франческу, прекрасную дочь Гвидо за Джанчіотто, старшаго изъ сыновей Малатесты, прямого наслѣдника отца послѣ смерти, но онъ былъ безобразенъ, хромъ и отличался свирѣпостью характера. Такъ какъ трудно было предположить, чтобы Франческа согласилась за него выдти, то, по совѣту одного пріятеля, Гвидо прибѣгъ къ хитрости. Вмѣсто Джанчіотто прибылъ въ Равенну и обвѣнчался съ Франческой Паоло, прекрасный юноша, одинъ изъ братьевъ Джанчіотто. Паоло увезъ ее въ Римини, но и тамъ она узнала обманъ только на другой день, когда, проснувшись, вмѣсто Паоло, котораго страстно полюбила, нашла около себя Джанчіотто. Глубоко оскорбленная этимъ поступкомъ, она еще съ большей силой предалась своей страсти къ Паоло. Ежедневно видѣлись они въ отсутствіе Джанчіотто, уѣхавшаго изъ Римини ни своимъ дѣламъ. Но они были неосторожны; одинъ изъ слугъ Джанчіотто, подслушавъ ихъ разговоръ, извѣстилъ своего господина. Джанчіотто въ бѣшенствѣ возвратился въ Римини и сталъ наблюдать за любовниками. Замѣтивъ разъ, что Паоло пошелъ къ Франческѣ, онъ поспѣшилъ за нимъ, но, найдя двери запертыми изнутри, началъ сильно стучаться и назвалъ Франческу по имени. Любовники узнали его по голосу. Паоло умолялъ Франческу впустить мужа, надѣясь скрыться чрезъ потайную дверь и тѣмъ спасти честь Франчески, но второпяхъ зацѣпилъ платьемъ за желѣзный крюкъ потайной двери въ ту самую минуту, когда Джанчіотто ворвался въ комнату. Въ бѣшенствѣ онъ бросился на Паоло съ обнаженнымъ кинжаломъ. Чтобы спасти Паоло, Франческа кинулась между имъ и мужемъ; кинжалъ направленный въ грудь Паоло, погрузился ей въ сердце. Увидѣвъ у ногъ своихъ мертвую Франческу, Джанчіотто тѣмъ съ большею яростью бросился на своего брата и закололъ его^[33].

Сильвіо Пеллико отступилъ въ своей трагедіи отъ преданія: прелюбодѣяніе Паоло, которое обезсмертилъ Данте, является совсѣмъ въ другомъ свѣтѣ, чѣмъ у Пеллико. Паоло зрѣлый человѣкъ, отецъ семейства, для удовлетворенія минутной страсти не колеблется обезчестить жену своего брата. У Пеллико любовники умираютъ чистыми какъ голуби, ихъ любовь остается платонической. По самому характеру, у Пеллико нѣтъ той поэтической идіосинкразіи, которая стремится обнаружить поэтическій талантъ въ мощномъ, демоническомъ разрушеніи поэтическаго идеала, Пеллико не былъ поэтомъ титаномъ, который старается прославить въ своихъ твореніяхъ силу зла, непреодолимо порабощающаго человѣческую волю. Любовь къ Богу и человѣку, къ прекрасно-нравственному и высокому — Основныя начала, которыми было пронкнуто все существо, а отсюда и произведенія Пеллико. У него трагическая катастрофа развивается не изъ преступной любви и не изъ враждебности характеровъ, или конфликта долга, нравственнаго чувства и голоса природы. Любовь его героевъ, Франчески и Паоло, ни однимъ изъ нихъ не подозрѣваемая и незамѣченная, возросла въ тиши въ полную таинственности страсть Трагичною становится она послѣ несчастнаго происшествія. Паоло убилъ брата Франчески на войнѣ. Это несчастное обстоятельство мѣшаетъ Паоло просить руки Франчески. Не подозрѣвая ея тайной любви къ себѣ, Паоло рѣшается похоронить свою страсть въ глубинѣ сердца; не открывъ своего чувства никому, даже самой Франческѣ, онъ отправился въ Византію и тамъ храбро сражался за «чужую славу и тронъ», прославился своими подвигами и, какъ герой, былъ увѣнчанъ наградами со стороны Византійскаго императора. Кто не пойметъ страданій молодого героя, такъ безжалостно обиженнаго судьбой въ самомъ началѣ своей любви? Можетъ ли онъ надѣятся на взаимность? И изъ-за чего? Изъ-за случайнаго происшествія, которое должно возбудить къ нему ненависть въ душѣ возлюбленной. И вотъ, въ такомъ настроеніи онъ возвращается къ брату въ Римини, совсѣмъ неожидая встрѣтить здѣсь обожаемую Франческу женой брата. Его первое появленіе на сценѣ (1, 5) возвышаетъ наше сочувствіе къ нему до высокой степени участія. Извѣстный монологъ, который произноситъ Паоло, услыхавъ отъ брата, что отецъ умеръ съ его именемъ на устахъ, всегда вызывалъ оглушительные апплодисменты зрителей.

Mi benedissè? Egli dal ciel ci guarda,

Ci vede uniti e ne gioisce. Uniti

Sempre sarerno d’or innanzi. Stanco

Son d’ogni vana ombra di gloria. Ho sparso

Di Bizanziu pel trono il sangue mio,

Debellando citta ch’io non odiava,

E fama ebbi di drande, e d’onor colmo

Fui dal demente imperador: dispetto

In me facean gli universall applausi.

Per chi di stragi si macchiò il mio brando?

Per lo staniero. E non ho patria torse

Cui sacro sia de’cittadini il sangue?

Per te, per te, che cittadini bai prodi,

Italia mia, combattero se oltraggio

Ti moverà la invidia. E il piû gentile

Terren non sei di quanti seal da il sole?

D’ogni bell’arte non sei madré, о Italia?

Polve d’eroi non è la polve tua?

Agli avi miei tu valor desti e seggio

E tutto quanto ho di pi ú caro alberghi!

(Онъ меня благословилъ? Онъ теперь смотритъ съ неба, видитъ насъ въ объятіяхъ и радуется. Будемъ отнынѣ всегда вмѣстѣ. Я утомился въ погонѣ за призракомъ славы. За византійскій тронъ проливалъ кровь, раззоряя городъ, который не былъ мнѣ ненавистенъ, и пріобрѣлъ славу и былъ осыпанъ милостивымъ императоромъ почестями. Но все это возбуждало во мнѣ только горечь. За кого купался въ крови мой мечъ? За иностранца! Развѣ у меня нѣтъ родины, за которую проливать кровь? За тебя, за тебя, моя Италія, у которой храбрые граждане, я сражусь, если зависть нанесетъ тебѣ оскорбленіе. Не лучшая ли ты страна подъ солнцемъ? Не мать ли ты изящныхъ искусствъ? прахъ твой не прахъ ли героевъ? моимъ предкамъ ты дала славу и тронъ; все, что есть для меня дорогаго, заключается въ твоемъ имени!)

При видѣ нѣжной любви между братьями при свиданіи, въ душѣ зрителя невольно возникаетъ тяжелое предчувствіе трагической развязки. Сильный характеръ Паоло заставляетъ зрителя съ трепетомъ ждать конца. Паоло не остановится ни предъ чѣмъ, онъ сломаетъ всѣ препятствія, какія попадутся ему на пути къ достиженію цѣли, или самъ погибнетъ, — вотъ диллема: одно изъ двухъ, другаго исхода не можетъ быть. Нѣжный, мягкій Пеллико не былъ въ состояніи выдержать величіе подобнаго сильнаго характера, планъ піесы не соотвѣтствуетъ его смѣлымъ концепціямъ. Вмѣсто того, чтобы довести, какъ у Данте, увлеченіе до конца… нашъ авторъ представляетъ дѣло такъ, что Ланчіотто убиваетъ обоихъ невинныхъ. Нѣжныя отношенія между Паоло и Ланчіотто склоняютъ наше расположеніе къ послѣднему и наше сочувствіе къ обоимъ увеличиваетъ наше опасеніе и заботу о нихъ, особенно принимая въ соображеніе отношенія ихъ къ отцу и Франческѣ.

Дѣйствіе I, 1. Ланчіотто вызываетъ отца Франчески для ея утѣшенія, ея скорбь они объясняютъ смертью брата. Ланчіотто скорбитъ объ ея ненависти къ брату, Паоло. При одномъ извѣстіи объ его возвращеніи, ей становится дурно и она рѣшаетъ возвратиться въ Равенну, чтобы не встрѣчаться съ нимъ. Порой поднимается въ головѣ Ланчіотто тяжелая мысль, нѣтъ ли у него соперника, но онъ тотчасъ далеко гонитъ ее отъ себя — это невозможно: ея чистое, непорочное сердце сквозитъ во всемъ ея существѣ.

……………Avessi

Qualche rivale?.. Oh ciel! ma se da tutta

La sua persona le traluce il core

Candidissimo e puro!

I, 2. Франческа выходитъ къ отцу. Огорченный Ланчіотто намекаетъ на тайную любовь Франчески къ кому нибудь. Франческа бросается на руки отца и проситъ у него защиты противъ этого обвиненія со стороны мужа:

Ah, padre! Salva la mia fama. Digli

E giuramento abbine tu, che gionni

Incolpabili io trassi al franco tuo,

E che al suo fianco io non credea che un’ombra

Pur di sospetto mai data gli avessi.

(Отецъ! Спаси мое имя. Скажи ему, и поклянись, что я провела у тебя невинные дни, что я не дала тебѣ ни малѣйшаго повода для такого подозрѣнія).

Ланчіотто указываетъ на обстоятельство, подкрѣпляющее его увѣренность въ существованіи у него соперника: разъ въ минуту горя объ убитомъ братѣ, когда онъ хотѣлъ утѣшить, она воскликнула въ непоборимомъ увлеченіи:

Dove, о segreto amico mio del cuore,

Dove n’andasti? Perché mai non torni,

Si che pria di morire io ti riveggia?

(Гдѣ ты, тайный другъ моего сердца? куда ушелъ? Что не вернешься, чтобы мнѣ увидать тебя до смерти?).

Франческа объясняетъ это бредомъ разстроенной души, она готова лучше умереть, чѣмъ такъ страдать:

…..Quando

Più sopportarmi non potrai, la tomba

Aprimi, si, discenderowi io lieta,

Lieta pur ch’io……. da cgn’uom fugga!

(Когда не можешь болѣе выносить меня, открой мнѣ могилу, я съ радостью сойду въ нее, съ радостью… что скроюсь отъ всякаго человѣка).

Она соглашается возвратиться къ отцу въ Равенну, и готова не только не сокращать дней старика отца, но и быть примѣрною дочерью и супругой:

іо ассогсегеі del padre mio la vita?

No. Figlia e moglie esser vogl’io, men doni

La forza il cill. Meco il pregate.

(Я буду сокращать жизнь моего отца? Нѣтъ. Я хочу быть дочерью и женою, даруй мнѣ, небо, силъ! Молите его со мною).

I. 3, 4, 5. Докладываютъ о приходѣ рыцаря. Братья долго ое таются другъ у друга въ объятіяхъ. Въ этой сценѣ больному сердцу Паоло наносится смертельная рана. Ланчіотто разсказываетъ, какъ отецъ, умирая, завѣщалъ для примиренія обоихъ домовъ заключить § у брачный союзъ, какъ онъ любитъ жену-ангела, но вмѣстѣ не счастную:

La più angelica donna amo… e la donna

Più aventurata.

(Я люблю женщину-ангела… и въ то же время самую несчастную). Паоло окончательно ошеломленъ этимъ открытіемъ.

E i’ama? Ed è tua sposa? il vero,

Un fratello… le uccisi

(«И она любитъ тебя? И она твоя жена? Правда, брата ея… я убилъ…») — находится только онъ сказать. Какая пытка его сердцу!

Братъ передаетъ, что она, вслѣдствіе этого несчастнаго происшествія, при одномъ извѣстіи объ его прибытіи хотѣла удалиться на родину, то бы не встрѣчаться съ нимъ. Они только вошли въ отцовскій домъ, но его влечетъ назадъ.

Vedermi, anco vedermi

Niega? — говоритъ онъ. — Felice іо micredeva accanto

Al mio fratel… Ripartirô… in eterno

Vivrô loniano dal mio patrio tetto.

(Видѣть, даже видѣть меня она отказалась? Я надѣялся быть счастливымъ съ братомъ… Снова уйду… вѣчно буду жить вдали Отъ отцовскаго крова!).

Ланчіотто упрашиваетъ его остаться. Паоло не хочетъ нарушать миръ дома, онъ хочетъ скрыться отъ взгляда жены брата:

….. In pace

Vivi; а una sposa Pnom iutto pospore.

Amala…

(Живи мирно; жена дороже всего, люби ее…).

Въ залогъ братской любви они мѣняются мечами.

L. Tu piangi.

Р. Іо pure amai! FanciuIIa unica al mondo

Era quella al mio sguardo… ah, non m’odiava,

No, non m’odiava.

L. E la perdesti?

P. Il cielo

Me 1’ha vapita!

(Л. — Ты плачешь. П. — Я любилъ! въ моихъ глазахъ она была единственной дѣдушкой… о, она меня не ненавидѣла, нѣтъ, не ненавидѣла… Л. — И ты ее потерялъ? — П. — Небо ее у меня отняло!).

Ланчіотто зоветъ его къ ней: его добродушный, честный, геройскій характеръ скоро заставитъ ее помириться съ нимъ:

…..Ulla tua vista, а’modi

Tuoi generosi placherassi il core

Di Francesca medesma. Or vieni…

P. Dove?

А lei dinanzi… non fia mai ch’io vengal…

(Л. — Твой видъ, твои благородныя движенія смягчатъ сердце Франчески. Теперь пойдемъ… П. — Куда? Къ ней на встрѣчу… никогд не будетъ этого).

Первое дѣйствіе проведено замѣчательно тонко въ психологическомъ отношеніи, послѣдовательно постепенно и просто.

Дѣйствіе II. 1. Сердце Франчески дрожитъ у сердца отца изъ опасенія предъ самой собой, предъ тайной; еще сильнѣе при имени "Паоло. Отецъ успокаиваетъ ее, что Паоло, безъ ея зова, не явится:

…..Innanzi

Non ti verra, se tu nol brami.

(Онъ не увидитъ тебя прежде, чѣмъ ты пожелаешь).

Но ея сердце бьется все сильнѣе. Извѣстіе, что Паоло уѣзжаетъ, приводитъ ее въ колебаніе:

Padre, mio padre! Ah, senti…

Questo arrivo… deh, senti, come forti

Palpiti desta nel mio sen! — Deserta

Rimini mi parea; muta, funèbre

Mi parea questa casa; ora… Deh, padre,

Mai non lasciarmi, deh, mai più!

(Отецъ, мой отецъ! А, слушай… это свиданіе… о, слушай, какъ сильно бьется отъ него сердце въ моей груди! Пустынею казалось мнѣ Римини, этотъ дворецъ нѣмымъ, траурнымъ; теперь… о, отецъ, теперь не оставляй меня, о, не оставляй!..).

Ей страшно и изъ любви къ отцу она готова открыть тайну:

Tutto… svelurti bramerei… Che dico?

Ove mi celo? Oh, terra, apriti, cela

La mia vergogna!

(Все… я хотѣла бы тебѣ открыть… Что я говорю? Гдѣ мнѣ открыться? О, земля, раскройся, скрой мой позоръ!).

Въ груди отца при этомъ извѣстіи поднимается буря, Франческа открываетъ ему тайну:

…..Ah, si! Lanciotto

Ben sospettô. ma rea non son! fedele

Moglie а lui son, fedel moglie esser chieggo!.. ¹).

Гдѣ онъ, возмутившій ея духъ и самъ даже не знающій объ этомъ?

Е in Rimini… (Въ Римини).

¹) О, да, Ленчіотто вѣрно подозрѣваетъ, но я не виновна! Я вѣрная ему жена и желаю быть вѣрной женой!…

II, 2—3. Ланчіотто прерываетъ сцену, которая какъ по драматическому ходу, такъ и по выступающимъ въ ней эффектамъ превосходна. Какъ потрясающе открываетъ она второй актъ! и какъ, подобно молніи, освѣщаетъ предъ потрясеннымъ отцомъ зіяющую бездну! И какъ естественно, какъ сообразно съ положеніемъ это смущенно-боязливое, дѣтски-испуганное сердечное изліяніе наболѣвшаго сердца Франчески, какъ полнаго сосуда, который дитя въ испугѣ роняетъ.

Сколько наивной простоты! Ни слова, ни черты лишней, истинно-драматическій лаконизмъ, но не принужденный, не дѣланный, — лаконизмъ переполнившагося сердца, котораго чрезмѣрная полнота выливается по каплямъ. У Пеллико лаконизмъ — дѣтски наивенъ. По словамъ Клейна^[34], во всей итальянской трагической литературѣ нельзя найти большей наивности, чѣмъ у Пеллико: у знаменитыхъ трагиковъ — Альфіери и Никколини — слабые слѣды этой черты. Отсутствіе наивности общій недостатокъ итальянской трагедіи. Трагедіи Сильвіо Пеллико и особенно «Francesca da Rimini» представляютъ счастливое исключеніе изъ общаго явленія. Сердце чувствуетъ себя какъ бы освѣженнымъ отъ этой наивности, которою дышатъ всѣ чувства, всѣ страсти дѣйствующихъ лицъ: самый тонкій психологическій анализъ движеній сердца и наряду съ этимъ наивность. Оба величайшіе міровые трагики Эсхилъ и Шекспиръ — въ то же время самые наивные въ ряду остальныхъ. У перваго наивны эвмениды и даже фуріи, при всей своей жестокости и мести за нарушеніе нравственнаго закона. А какъ наивенъ Шекспиръ въ своихъ полныхъ ужаса сценахъ, это видно, наприм. изъ его «Макбета» въ сценѣ на дворѣ замка и послѣ убійства Дункана. Какъ наивенъ ужасъ Макбета, какъ будто предъ нимъ стоитъ олицетворенное чувство природы, протестующее противъ его противоестественнаго злодѣянія. Клейнъ не задумывается поставить Пеллико со стороны трагической наивности во главѣ всѣхъ его соотечественниковъ-художниковъ уже здѣсь, на порогѣ 3 сцены II дѣйствія его «Франчески»^[35].

II, 3. Ланчіотто находитъ жестокимъ со стороны Франчески от казъ выслушать брата предъ отъѣздомъ:

Inguista donna! Eiprega

Pria di partir, che un solo istante l’oda

Che un solo istante tu lo veggia…

(Несправедливая женщина! онъ проситъ, прежде чѣмъ уѣдетъ, только минуту поговорить съ тобой, только на минуту повидаться съ тобой…).

Вѣдь онъ ея зять и снова отправляется въ продолжительное странствованіе, быть можетъ ему суждено уже никогда невозвратиться въ этотъ домъ. Онъ обращается къ ея религіознымъ убѣжденіямъ и голосу совѣсти.

……….. Religion ti parli.

Se un nemico, avess’io, che l’oceàno

In proeinto а valcar, la destra in pria

А porgermi venisse… io quella destra

Con tenerezza stringerei, si dolce

E il perdonar!

(Пусть убѣдитъ тебя религія. Если бы у меня былъ врагъ, который, собираясь пуститься въ океанъ, пришелъ бы ко мнѣ протянуть мнѣ руку… я нѣжно пожалъ бы ее, такъ пріятно прощать!).

Ланчіотто зоветъ брата, Франческа бросается въ объятія мужа. Развѣ это положеніе не трогательно прекрасно?

II, 4—5. Паоло проситъ брата передать, что онъ не заслуживаетъ ея ненависти:

…..Fratel, dille che al suo

Odio perdono, e che nol merto.

Un earn German le uccisi, io non volea

(Братъ, скажи ей, что прощаю ея ненависть, которой не заслуживаю. Я убилъ дорогаго ей брата, но не хотѣлъ этого).

Франческа, не поднимая глазъ, спрашиваетъ:

Sposo, è parti to?

Partito è Paolo? Alcuno odo che piange,

Chi è?

(Супругъ, онъ ушелъ? Ушелъ Паоло? Я слышу чье-то рыданіе; кто это?).

Можно представить чувство, съ которымъ Франческа прощаетъ Паоло, взглядъ, который она бросаетъ ему вслѣдъ и значеніе опьяняющихъ словъ:

Paolo!… Misera me!

(Паоло! пожалѣй обо мнѣ!)

Вполнѣ естественно негодованіе Ланчіотто на непонятное я ли него поведеніе жены, которая расплакалась. — Глубоко трагич по здѣсь взаимное непониманіе однимъ другаго дѣйствующихъ лицъ, которое быстрыми шагами близится къ объясненію. Этотъ трагиз мъ живо чувствуется каждымъ. —

Дѣйствіе III. Въ немъ трагизмъ доходитъ до высшаго пункта, съ одной стороны дѣло объясняется. Франческа и Паоло опредѣляютъ свои истинныя отношенія, послѣдній рѣшаетъ навсегда покинуть Римини. У Ланчіотто почти открываются глаза и онъ начинаетъ видѣть вещи въ ихъ истинномъ свѣтѣ, — онъ почти увѣренъ въ любви Паоло къ Франческѣ.

Ill, 1—2. Прежде чѣмъ покинуть Риманы, Паоло рѣшаетъ увидѣть Франческу, чтобы объясниться съ ней: проститься заочно онъ не въ силахъ:

Vederla… si, l’ultima volta. Amore

Mi fa sordo al dover. Sacro dovere

Saria il partir, più non vederla mai!…

Nol posso. — Oh, come mi guardb…. Più bella

La fa il dolor: più bella, si, mi parve,

Più sovrumana! Ela perdei? Lancioito

Me l’ha rapita? Oh rabbia! oh!… il fratel mio

Non amo? Egli-e felice… ei lungamente

Lo sia… Ma che? per farsi egli felice

Squorciar doveva ei d’un fratello il core?

(Увидѣть ее… да! въ послѣдній разъ! Любовь сдѣлала меня глухимъ къ долгу. Священный долгъ требуетъ отправиться, больше не видѣться съ нею, но не могу. О, какъ она на меня поглядѣла! Скорбь дѣлаетъ ее еще болѣе прекрасной, да, болѣе прекрасной, болѣе неземной! И потерять ее? Ланчіотто похитилъ ее у меня? О! безуміе! О! я не люблю брата? Онъ счастливъ… пусть онъ на долго будетъ счастливымъ… Но что же? Неужели онъ долженъ былъ растерзать сердце брата, чтобы сдѣлаться счастливымъ?).

Въ это время входитъ Франческа и, не замѣчая его, разсуждаетъ въ слухъ о необходимости бѣжать изъ Римини, гдѣ — онъ. Паоло называетъ ее по имени. Съ крикомъ о помощи она хочетъ убѣжать къ отцу. Паоло проситъ простить и относиться къ нему безъ презрѣнія. Она передаетъ ему, по секрету отъ брата, свою рѣшимость не возвращаться болѣе въ Римини и выражаетъ желаніе смерти. Онъ удивляется, что она, счастливая, желаетъ смерти:

………..Bella,

Come un angel, die

Dio créa nel più ardente

Suo trasporto d’amor… cara ad ogniuno…

Sposa felice… e osi darlar di morte?

(Прекрасная, какъ ангелъ, котораго Богъ сотворилъ въ высшемъ порывѣ своей любви… милая для всякаго… счастливая жена… и осмѣливается говорить о смерти?).

Другое дѣло онъ, обиженный судьбой, — потерявшій свою возлюбленную. Франческа порицаетъ его за то, что онъ такъ много значенія придаетъ любви:

Unica fiamma esser non dee nel petto

Di valoroso cavaliero, ainore.

(Въ сердцѣ храбраго рыцаря любовь не должна быть единственною страстью).

Въ этихъ словахъ Паоло думаетъ видѣть сочувствіе къ его судьбѣ и у него вырывается изъ наболѣвшаго сердца тайна любви. Для нея онъ на все готовъ, съ мечомъ въ рукѣ онъ готовъ идти на какой угодно подвигъ, въ какую угодно страну, если только за это хоть нѣсколько охладѣетъ ея ненависть къ нему, если только этого желаетъ она.

Р. ….Altra corona,

Fuorché d’alloro, ma da te intrecciata,

Non bramero; solo un tuo applauso, un detto

Un sorriso uno sguardo…

Fr. Etcrno Iddiol

Che è questo mai?

P. T’amo, Francesca, t’amo,

E disperato è l’amor mio!

Fr. Che intendo?

Deliro io ibrse? Che dicesti?

P. Io t’amo!

Fr. Che ardisci? Ah, taci! Udir potrian… Tu m’ami?

Si repentina è la tua fiamma? Ignori,

Che tua cognata io son? Porre in obblio

Si tosto puoi la tua perduta amante?

Misera me!… questa naia man, deh, lascia!

Delitto sono i baci iuoi!

Non è, non è la fiamina mia. Perduta

Ho una donna, e sei tu; di te parlava;

Di te piangea; te amava, te sempre amo;

Te amero sino all’ultim’ora! e s’anco

Dell’empio amor soffrir dovessi eterno

Il castigo sotterra, eternatente

Più e più sempre t’amrò!

(П. Другой славы, кромѣ лавроваго вѣнка, тобою сплетеннаго я не пожелаю; достаточно одного слова, улыбки, взгляда… Ф. — Вѣчный Боже! Что это? — П. — Я тебя люблю, Франческа, я тебя люблю и моя любовь безнадежна. — Ф. — Что слышу я? Не брежу-ли? Что ты сказалъ? — П. — Я тебя люблю. — Фр. — На что ты отваживаешься? О, молчи! могутъ услышать… Ты меня любишь? Такъ внезапна твоя страсть? Развѣ ты не знаешь, что я твоя своячница? Ты можешь такъ скоро забыть свою потерянную возлюбленную? Пожалѣй меня!… о, оставь эту мою руку, твои-поцѣлуи — преступленіе! — П. — Не внезапна моя страсть! Я потерялъ возлюбленную и это — ты, о тебѣ я говорилъ, о тебѣ плакалъ, тебя любилъ, тебя теперь люблю, и буду любить до послѣдняго часа! И если бы за эту преступную любовь меня ждали вѣчныя муки подъ землею, все болѣе и болѣе буду любить тебя!).

Паоло оглядывается назадъ, вспоминаетъ, какъ онъ впервые увидѣлъ ее въ траурѣ, когда прибылъ въ Равенну въ качествѣ посла отъ отца, увидѣлъ и почувствовалъ съ этой же минуты любовъ къ ней:

…..Oh, quanta al core

Pietà sentit di quell’afflïtta figlia!

Oh quai confuso palpitar!… Velata

Eri, о Francesca; gli occhi tuoi non vidi.

Quel giorno, ma t’amai finda quel giorno,

(О, какую жалость я почувствовалъ къ этой несчастной дѣвушкѣ какое то біеніе сердца! Ты была, Франческа, въ покрывалѣ, я не видѣлъ твоихъ глазъ, но съ этого дня уже любилъ тебя).

Онъ разсказываетъ, какъ увидѣлъ ее въ цвѣтникѣ за книгой, какъ у нея при чтеніи упала изъ глазъ слеза:

…..Commosso

Mi t’accostai. Perplessi eran miei detti,

Perplessi pure стало tuoi. Que libro

Mi porgcsti eleggemmo. insiem leggemmo

Di Lancilotto come amor lo striuse.

Soli eravamo e senza aicun sospetto…

Gli sguardi iiostri s’incontraro… il viso

Mio scolorossi… tu tremavi… e ratta

Ti dileguasti.

F. Oh, giorno! Ate quel libro Restava.

P. Ei posa sul mio cuor. Felice

Ne Il a mia lontanza egli, mi fea.

Eccol; vede le carte che leggemmo.

Ecco; vedi la lagrima, qui cadde

Dagli occhi iuoi quel di.

(Взволнованный я приблизился къ тебѣ. Мои слова были робкй, твои также. Ты подала мнѣ эту книгу и мы читали. Вмѣстѣ читали, какъ Ланчиллотъ въ безуміи любилъ. Мы не знали опасности быть вмѣстѣ… Наши взоры встрѣтились… мое лицо поблѣднѣло, ты дрожала… и быстро бросилась бѣжать. — Фр. — О, день! у тебя осталась та книга. — П. Она у меня около сердца. Въ моемъ скитаніи она дѣлала меня счастливымъ. Вотъ она; посмотри страницы, которыя мы читали. Вотъ, посмотри, слеза, упавшая тогда у тебя изъ глазъ).

Прекрасный и глубокій моментъ съ книгой — изъ Данте, у него взято даже цѣлыхъ два стиха. Здѣсь, по мнѣнію Клейна^[36], въ первый и единственный разъ тонко-чувствительная рука поэта ошибается… Дрожащій поцѣлуй, этотъ фокусъ, въ которомъ концентрируются всѣ лучи и вся сила грѣховнаго пыла любви и ея опьяненія, выводитъ на сцену и Сильвіо Пеллико, но онъ какъ бы не замѣчаетъ неестественности финала у себя. У Данте этотъ поцѣлуй оказывается роковымъ… онъ повергаетъ любящую парочку на дно вѣчныхъ адскихъ мученій, это вполнѣ понятно. У Пеллико, напротивъ: его парочка не только остается невинною, но этотъ фактъ не проливаетъ даже свѣта на взаимность ихъ любви. Цѣломудренный Паоло блѣднѣетъ предъ поцѣлуемъ, какъ предъ адскимъ огнемъ, Франческа обращается въ бѣгство. — А между тѣмъ этотъ поцѣлуй необходимъ, безъ него нѣтъ фокуса, въ которомъ сосредоточиваются отдѣльные слабые лучи. Какъ объяснить это явленіе съ точки зрѣнія физіологіи любви? — Франческа молитъ, чтобы онъ оставилъ ее и у нея вырывается признаніе въ любви къ нему:

Oime! ten prego vanne,

Il dolor mio, la mia virtù respetta!

Chi mi dà forza, ond’io resista?

Hai la mia destra! Oh, gioja! dimmi, streita

Perche hai la desira mia?

Fr. Paolo!

P. Non m’odii? Non m’odii in? Fr. Convien ch’io t’odii.

P. E il puoi?

Fr. Nol posso!

P. Oh, detto! ah, mel ripeii! Donna,

Non m’odii tu?

Fr. Troppo ti dissi. Ah crudo'

Non ti basta? Va, lascianii.

P. Einisi.

Non ti lascio se in pria tutto non diсъ

Fr. E non tel dissi… ch’io t’amo? — Ah, dal labbro

М’uscii l’empia parole!.. io t’amo, io muojo

D’amor per te… Morir bramo innocente; Abbi pieta!

(Горе мнѣ! прошу тебя, уйди! Уважь мою скорбь, мою честь. Кто мнѣ дастъ силъ устоять? — И. — О, ты пожала мою руку! О счастье! Скажи мнѣ, зачѣмъ пожала мою руку? — Фр. — Паоло! — П. — Ты меня не ненавидишь? не ненавидишь? — Фр. — Должна была бы ненавидѣть. — П. — И можешь. — Фр. — И не могу. — П. — О, слово! Повтори! ты меня не ненавидишь? — Фр. — Я тебѣ сказала слишкомъ много. О, жестокій! Тебѣ недостаточно? ступай, оставь меня! — П. — Кончай. Не оставлю тебя, пока не скажешь всего. — Фр. — Я еще не сказала… что люблю тебя?.. о, у меня сорвалось съ губъ это преступное слово! Я тебя люблю, я умираю отъ любви къ тебѣ, но желаю умереть невинной, пожалѣй меня!)

Въ сомнѣніи Паоло спрашиваетъ:

…..Fia мего.

Che tu m’amassi? E ti perdci!

(Такъ правда, что ты меня любишь? И потерять тебя!) Франческа отвѣчаетъ ему упрекомъ --

Tu stesso

М’abbandonasti, о Paolo. Іо da te amata

Creder non mi potea.

(Ты самъ меня покинулъ, Паоло. Я не знала, что ты меня любить!) Этимъ отвѣтомъ она слагаетъ съ себя на Паоло отвѣтственность: истинная, на всю жизнь рѣшающая страсть, загорѣвшаяся у Паоло при первомъ взглядѣ на Франческу, налагала на него священный долгъ — объясниться, чтобы просить ея руку. Это промедленіе — великій грѣхъ въ любви, — почти первая измѣна, за него трагическая месть, въ пагубныя послѣдствія онъ увлекаетъ невинную жертву, свою возлюбленную, невинную, потому что, по принятымъ правиламъ приличія, дѣвушка не можетъ первая объясниться въ любви, невинную даже въ томъ, что она, со страстью въ сердцѣ къ Паоло, вышла замужъ за его брата — въ убійцѣ брата она видѣла врага, страсть къ нему — преступленіе, которое она и хочетъ искупить святостью брака, тѣмъ болѣе нерасторжимаго, что онъ — бракъ съ братомъ этого врага. Единственная вина Франчески, быть можетъ, заключается въ томъ, что ея бѣдное, почти дѣтское сердце изнемогло въ этой борьбѣ. Но было бы жестоко вмѣнять ей ея трагическую судьбу. Увы! это темное пятно въ жестокой трагической Немезидѣ, это ея ужасная загадочная тайна. Какъ птичка идетъ на звуки, издаваемые гремучей змѣей, сердце Франчески бьется предъ таинственной приманкой любви.

Vanne, — заклинаетъ она Паоло, sia questa

L’ultima volta…

(Ступай, пусть это будетъ въ послѣдній разъ!..)

Паоло находитъ невозможнымъ для себя покинуть ее, онъ желаетъ видѣться съ нею каждый день. Франческа боится подозрѣнія со стороны мужа и раскрытія тайны ихъ любви, она проситъ его, но имя ихъ взаимной любви, удалиться, — Послѣ колебаній, онъ рѣшаетъ разстаться съ ней для ея счастья.

Oh sorte irreparabil! Macchia

Al tuo nome io recar? No! — Sposa d’altri

Tu sei. Morir degg’io. La rimembranza

Di me scancella dal tuo seno; in pace

Vivi. Io turba la pace tua; perdona. —

Deh, no, non pianger! non amarmi! --

Ahi, lasso! Che dico? Amami, si; piangi sul mio

Précoce fato… Odo Lanciotto. Oh cielo,

Dammi tu forza! — А me, fratel!

(О непоправимая судьба! Я буду бросать тѣнь на твое имя? Нѣтъ! Ты жена другого. Я долженъ умереть..Вырви изъ своей груди воспоминаніе обо мнѣ; живи мирно. Я нарушилъ твое спокойствіе, прости. — О, не плачь, не люби меня! О, я несчастный! Что я говорю? Люби меня, да, — плачь о моей судьбѣ… я слышу Ланчіотто. О, небо, дай мнѣ силъ! ко мнѣ, братъ!)

III, 3. Ланчіотто входитъ съ Гвидо. Паоло проситъ его обнять его въ послѣдній разъ. Ланчіотто бросаетъ испуганный, растерянный взглядъ. Замѣчая глубокую скорбь на лицѣ Паоло, проситъ объяснить ея причину. — Паоло отвѣчаетъ:

Ali, nondi noi…

Del destino è la colpa. Addio, Francesca.

(О, это не наша вина… это вина судьбы. Прости, Франческа).

Съ Франческой при этихъ словахъ дѣлается дурно, она падаетъ на руки Гвидо, ее уносятъ въ ея комнаты.

III, 4. Паоло остается наединѣ съ Ланчіотто. Послѣдній проситъ у него объясненія:

Paolo… Che intendo?.. Orrendo lanipo scorre

Sugli occhi miei.

(Паоло… что слышу? Ужасный свѣтъ блеснулъ предъ моими глазами).

Паоло отвѣчаетъ лаконично:

Barbaro! godi! è spenta…

Morir mi lascia; ftiggimi! и съ этими словами уходитъ.

(Варваръ! радуйся, она умерла. Дай мнѣ умереть, бѣжи отъ меня!)

III, 5. Ланчіотто одинъ. Черныя мысли ходятъ въ его головѣ; онъ почти убѣжденъ въ существованіи любви между Франческой и братомъ, онъ не велитъ стражѣ выпускать брата изъ дворца.

Sia vero?

Essa агоагіо! E fingea!.. No; dal’inferno

Questo pansier mi vien… Pur… Dalla reggia

L’uscira Paolo s’interdica; а forza

«xli s’interdica. — Oh truce vel! si squarci.

(Такъ это правда? Она его любитъ! и притворяется!.. нѣтъ, эта мысль у меня изъ ада… Чтобы… Паоло изъ дворца не пускать, удерживать силою. О, ужасный мракъ, разсѣйся!).

Дѣйствіе гг., 1—2. Въ первой сценѣ Ланчіотто еще колеблется въ опредѣленіи вины Франчески, ему тяжело разставаться съ женой, эта разлука дѣлаетъ еще болѣе невыносимымъ его положеніе. Онъ рѣшаетъ объясниться съ Паоло и Франческой.

IV, 3. Изъ словъ Гвидо, что Франческа должна оставить Ри мини, онъ дѣлаетъ заключеніе объ ея виновности.

Ah, rea

Dunque è tua figlia!

(А, твоя дочь, слѣдовательно, виновна!).

Гвидо отвѣчаетъ рѣшительнымъ отрицаніемъ ея виновности:

No; tremendo fato

Noi tutti danna а interminabil pianto!

(Нѣтъ, ужасная судьба всѣхъ насъ повергла въ безграничную скорбь).

Не отъ мужа, а отъ Паоло бѣжитъ Франческа, вотъ ея признаніе предъ отцомъ, когда онъ, съ кинжаломъ въ рукѣ, предъ образомъ потребовалъ отъ нея истины:

М’affoga il piauto. Ella è mia figlia… Porse

La sua gola all’acciaro, e lagrimosi

Figgeva gli occhi negli asciutti miei.

Sei tu colpevol? (le gridai) rispondi,

Sei tu colpevol?… Pronunciar parola

Non poteva ella dall’angoscia… А forza

Mi si commosse il cor. Per non vederla

Torsi gli sguardi, e mi sentii le piante

Abbraciare, e lei prono а terra il volto

Sclamar con vocemoribonda: Padre.

Sono innocente. — Giuralo. — Telgiuro!..

Ed io in silenzio m’asciugava il ciglio.

Sono innocente, replico tre volte…

Gettai i’acciar l’alzai, la strinsi al seno…

Padre infelice e offeso son, ma padre.

(Меня душатъ слезы. Она моя дочь… Она подставила грудь подъ мой кинжалъ и подняла свои полные слезъ глаза къ моимъ сухимъ. — Виновата ты? — закричалъ я ей, — отвѣчай, виновата ты? Она не могла произнести слова отъ страха… Мое сердце было тронуто. Чтобы не видѣть ея, я отвернулъ лицо. Она обнимала мои ноги и умирающимъ голосомъ воскликнула, глядя въ землю: — Отецъ, я невиновна! — Клянись. — Клянусь. — Я молча вытеръ лобъ. — Я невиновна, — три раза повторила она. Я бросилъ кинжалъ, поднялъ ее на грудь. Я несчастный и оскорбленный отецъ, во все-таки отецъ).

Ланчіотто рѣшаетъ не пускать ее въ Равенну, гдѣ, — думаетъ онъ, — она хочетъ насладиться любовью съ Паоло.

Oh rabbia! L’ama, ed innoeenza vanta?

Lunghe dagli occhi miei, più allegro ara ore

Con Paolo spera, ah sen) usings invano!

Di seguinla а Ravenna ci le promette…

Oh traditor!.. Siete in mie mani ancora.

(О, безуміе! она любитъ и говоритъ о невинности? Вдали отъ моихъ глазъ она надѣется насладиться горячей любовью Паоло. О, она обольщается!.. Онъ обѣщалъ ей послѣдовать за ней въ Равенну… Предатель!.. Вы еще въ моихъ рукахъ).

Но Гвидо рѣшительно заявляетъ, что она не останется въ Римини:

Salvarla іо degg’io… tu, più non vederla!

(Я долженъ спасти ее… тебѣ больше не видѣть ея!).

IV, 4. Наступаетъ тяжелое объясненіе между братьями. Паоло прямо заявляетъ, на вопросъ брата, что онъ на его мѣстѣ не потерпѣлъ-бѣ соперника, будь это хоть братъ

Più non mi saria fratello.

Gruai а colui che osasse amarla!

Il giuro, Guai а colui! Lo sbranerci col mio

Pugnal. chionque il traditor si fosse.

(Онъ не былъ-бы больше мнѣ братомъ. Горе тому, кто осмѣлился-бы любить ее!.. Клянусь, горе тому! Я поразилъ-бы его кинжаломъ, кто-бы онъ ни былъ).

Паоло съ негодованіемъ, въ сознаніи чистоты своей любви, отвергаетъ подозрѣніе Ланчіотто. Прельщать Франческу онъ и не думалъ, но чистую, горячую любовь къ ней онъ питалъ съ перваго раза, какъ увидѣлъ ее.

Un vil non son. Sedurre

Io quel purissimo angiolo del cielo?

Ion fora mai; Chi di Francesca è amante

En vil non è; lo foss’ci stato pria,

Piu nol Sarebbe amandola; sublime

Fassi ogni cor, dacche d'è impressa quella

Sublime donna.

(Я не негодяй. Обольстить этого чистѣйшаго ангела? Это невозможно. Кто любитъ Франческу, тотъ не негодяй; если-бы даже и былъ онъ имъ прежде, полюбивъ ее, онъ уже пересталъ-бы имъ быть: становится высокимъ всякое сердце, когда въ немъ отпечатлѣется образъ этой высокой женщины.

Ланчіотто еще больше раздражается.

E inverecondo più d’ogui nom tu sei.

Vantarmi ardisci l’amor tuo?

(Ты всѣхъ превосходишь безстыдствомъ. Осмѣливаешься хвастаться предо мною своею любовью).

Паоло отвѣчаетъ признаніемъ въ чистотѣ своей любви:

Se iniquo

Fosse il mio am or, tacer saprei, mapuro

E quanto immenso l’amor mio. Morire

Mille volte saprei pria che macchiarlo.

(Если-бы моя любовь была преступною, я умѣлъ-бы молчать, но она такъ-же чиста, какъ и безгранична. Я тысячу разъ скорѣе готовъ умереть, чѣмъ запятнать ее).

И тѣмъ не менѣе ему необходимо уѣхать, навсегда проститься съ братомъ. По естественному порядку вещей, это открытое горячее признаніе Паоло только подливаетъ масла въ огонь: раздраженіе Ланчіотто еще усиливается отъ этого благородства, чистоты и тонкой нѣжности любви его къ Франческѣ, любви счастливой, пользующейся взаимностью. Увлекаемый этимъ чувствомъ, онъ хватаетъ рукоятку меча со словами:

No, più reggo!

(Нѣтъ, болѣе не могу выносить!).

IV, 5. Франческа бросается между ними:

Padre! — говоритъ она.

Stringer l’arme li veggio.

(Отецъ, они, я вижу, обнажаютъ мечи).

Гвидо становится между ними. Паоло не дорога жизнь:

Più della vita mi togliesti; poco

Del mio sangue mical, versalo!

(Болѣе жизни ты отнялъ у меня, кровь мнѣ ничего не стоитъ, пролей ее).

Франческа предлагаетъ пролить ея кровь, — она виновница этой вражды. Ланчіотто, разрываемый гнѣвомъ, кидаетъ ей въ лицо гнѣвный упрекъ:

Infame

Е l’amor tuo: piû d’una schiava è infame

Una moglie infedel…

(Позорна твоя любовь; невѣрная жена позорнѣе рабыни…).

Оскорблена его честь, о которой у нея нѣтъ представленія, она ждетъ недождется его смерти, съ радостью пойдетъ за его гробомъ рядомъ съ Паоло. Франческа оправдывается отъ этого обвиненія:

Іо Sorda

Alle voci d’onor? Se Paolo am ai,

Vil non его il mio foco. Italo prence,

Cavalier prode, altro ei perme nonera.

Popoli e régi Io lodavano. Tua

Sposa io nonera… Ah, che favello? Giusto

È il tuo furor; dal petto mio non seppi

Scancellar mai quel primo amor! E-il-volli

Scancellar pur… Con quell’arcano io morta

Sarei se Paolo ornon riedea, tel giuro.

(Я глуха къ голосу чести? Если я любила Паоло, то моя любовь не была позорной. Итальянскій князь, храбрый рыцарь, вотъ чѣмъ онъ былъ для меня. Народы и короли его хвалили. Я не была твоею женою… О, что я говорю? Твоя ярость справедлива, я не съумѣла вырвать изъ сердца эту первую любовь! Но я хотѣла это сдѣлать. Клянусь, я умерла бы съ этой тайной, если бы Паоло не возвратился).

Обезумѣвшій отъ гнѣва, Ланчіотто велитъ стражѣ обезоружить Паоло, арестовать и никуда не выпускать. Окруженный стражей, Паоло находится только сказать:

Fratel… tu disarmarmi? Oh come Cangiato sei!

(Братъ… ты обезоруживаешь меня? О, какъ ты измѣнился!).

Дѣйствіе V, 1—2. Гвидо приглашаетъ Франческу удалиться изъ дворца, не простившись съ мужемъ. Онъ простилъ уже ее, обѣщался простить и Паоло. Но Франческа желаетъ непремѣнно увидѣться съ Ланчіотто:

……….. Parlargli chieggo

Anco una vol ta. Deh, non adirarti!

Questa grazia m’ottieni. Imiei rimorsi

Perla pаssаta ingratitudin tutti

Mostrar gli то, prostrarmi a piedi suoi,

Di non sprezzarmi gcongiurarlo. Vanne,

Digli, che s’io non lo riveggio, ahi parmi

Del perdono de) ciel ciusa ogni spcme.

(Еще разъ я хочу съ нимъ поговорить. О, не сердись! Выпроси мнѣ у него эту милость. Я хочу показать ему все свое раскаяніе въ прошлой неблагодарности, броситься ему въ ноги, заклясть его, чтобы онъ не презиралъ меня. Иди, скажи ему, что если я его не увижу, то у меня исчезнетъ всякая надежда на прощеніе неба).

2 сцена. Франческа прощается съ Римини, ей снова приходитъ мысль о Паоло. Она обращается къ Богу съ молитвой, чтобы братья, помирились.

V, 3. Вдругъ съ мечемъ въ рукѣ является Паоло. Онъ пришелъ, предупредить Франческу относительно несчастья. Его томитъ предчувствіе, что месть брата не ограничится имъ однимъ, а коснется и дорогой для него Франчески. Сегодня всю ночь являлся ему окровавленный образъ ея: стоило закрыть глаза, какъ она полуживая стояла предъ нимъ вся въ крови, успѣвала при видѣ его произнести только его имя и умирала. Напрасно онъ старался прогнать этотъ кошмаръ — печальный образъ ея продолжалъ являться. Мучимый тяжелымъ предчувствіемъ, онъ вскочилъ, перебилъ своихъ стражей и съ мечемъ въ рукѣ явился сюда, отчаявшись даже видѣть Франческу въ живыхъ. И онъ видитъ ее! Какое счастье! Несмотря на ея просьбу, онъ отказывается удалиться къ себѣ, предчувствіе не даетъ. ему покоя:

Se te col padre, salvu non Veggio

Fnondi queste pareti, abbandanarti

Non posso, Infausto, orridile presagio

Pe' giorni tuoi m’affanna.

(Пока я не увижу тебя съ отцемъ за этими стѣнами, я не могу тебя покинуть. Меня давитъ тяжелое предчувствіе опасности твоей жизни).

Франческа обѣщаетъ увидѣться съ нимъ уже въ землѣ. Если даже смерть унесетъ во гробъ ея мужа, то и тогда, до самой могилы нося по немъ трауръ, она не будетъ принадлежать Паоло.

V. 4. Въ этотъ моментъ входитъ Гвидо вмѣстѣ съ Ланчіотто, за которымъ пошелъ по просьбѣ Франчески. Можно представить себѣ состояніе Ланчіотто въ этотъ моментъ.

…..Oh vista! восклицаетъ онъ.

Oh rabhift! eadesser testimondi tanta

Infamia, о Guida, mi chiamasti? Adarte

Ella а me ti manda. Fuggire о farsi

Kibelli mi volean, mugano entrambi! бросается съ мечемъ на Паоло.

(О, зрѣлище! О, безуміе! И ты, Гвидо, позвалъ меня за тѣмъ, чтобы мнѣ быть свидѣтелемъ такого позора? Съ хитростью она послала тебя за мной. Они хотѣли убѣжать, или произвести противъ меня бунтъ, оба умрутъ).

Гвидо проклинаетъ дочь. Франческа проситъ остановиться:

Placatevi, о fratelli,

Fra і vostri ferri mi porro. La rea

Son io…

(Остановитесь, братья, я брошусь между вами! Виновна я…).

Въ порывѣ неистовства Ланчіотто прокалываетъ ее со словами: muori! (умри!) и призываетъ къ защитѣ Паоло. Послѣдній, видя гибель Франчески, бросаетъ оружіе и даетъ нанести себѣ смертельную рану: trafiggimi! (порази меня!). Кровь нѣсколько охлаждаетъ Ланчіотто, на вопросъ Гвидо, „что онъ сдѣлалъ“, онъ восклицаетъ:

Oh, ciel! quai sangue! (О, небо! какая кровь.).

Гвидо прощаетъ умирающую дочь, Паоло проситъ у нея прощенія, считая себя виновникомъ ея смерти. Ея взоръ уже меркнетъ, и она произноситъ свои послѣднія.слова:

Eterno…

Martir… sotterra… oimé… ci aspetta!..

(Насъ ожидаетъ… тамъ… увы!…вѣчное мученіе!..).

Эта фраза — дань почтенія молодого поэта къ тѣни великаго Данте, но на счетъ поэтической истины и трагическаго конца его любящей героини: Франческа Пеллико должна, по справедливости, отправиться не во второй кругъ ада, какъ у Данте, а на небо. Поэтому Паоло говоритъ:

Eterno

Fia il nostro amore.. Ella è spirata… io muojo

(Вѣчною будетъ наша любовь… она умерла… я умираю).

Слова умирающаго Паоло приводятъ Ланчіотто въ себя, онъ начинаетъ сознавать весь ужасъ своего поступка и готовъ отправиться за ними ad patres.

Ella èspirata, Oh, Paolo. — Alii, questo ferro

Tu mi donasti… in me si torca.

(Она умерла! О, Паоло! этотъ мечъ ты мнѣ подарилъ… онъ обратится теперь противъ меня!).

Гвидо удерживаетъ его отъ несчастнаго конца:

Ferma,

Già è tuo quel sangue, è basta, onde tra poco

Inorridisca al suo ritorno il sole. Занавѣсъ падаетъ.

(Остановись, вотъ пролитая тобою кровь, ея довольно уже, чтобы солнце, вставши, пришло въ ужасъ!).

По отзыву Лятура (р. 11), „Франческа изъ Римини“ — хорошее произведеніе молодаго писателя, полное наивной страсти и граціозной поэзіи. Не ищите здѣсь ни Гоельфовъ, ни Гибелиновъ; это Италія среднихъ вѣковъ, которая дышитъ въ „Карманьолѣ“ Манцони, но вы найдете здѣсь все, что есть святаго и чистаго въ любви 20 лѣтняго юноши, найдете тяжесть подавленной страсти дочери и супруги, стоящей между двухъ огней — отцемъ и мужемъ — вотъ гдѣ секретъ успѣха этой трагедіи въ Италіи. Это была еще драма Альфіери съ его экономіей персонажей и инцидентовъ, но съ языкомъ почти Расина, секретъ котораго рѣдко давался самому Альфіеры. Главная забота поэта была направлена на то, чтобы освободить свое дѣйствіе это всего, что прямо и непосредственно не относится къ сюжету. Простота плана сообщаетъ страсти особенно трагичный характеръ, эта простота сквозитъ всюду, — въ каждой сценѣ, начиная съ возвращенія Паоло и кончая ударомъ меча Ланчіонта, ею дышитъ каждый стихъ; драма, ничѣмъ не прерываясь и не задерживаясь на пути, стремится къ развязкѣ, за который адъ Данте хотя, подъ давленіемъ сильной страсти, дѣйствіе всюду идетъ непрерывно и быстро, однако въ этой чертѣ нельзя видѣть слабости интриги. — Шерръ^[37] говоритъ, что Пеллико — натура вполнѣ элегическая и въ своихъ трагедіяхъ, изъ которыхъ „Francesca da Rimini“ сдѣлалась любимою пьесой Итальянцевъ за трогательность своего сюжета и за нѣжность и за душевность, вообще это лучшее изъ написаннаго поэтомъ^[38]. — Относительно стиля даже критики, непризнающіе достоинствъ этой трагедіи, напр. Ру^[39], Бужо^[40], отзываются съ похвалой, находя, что радикальный недостатокъ плана^[41], вознаграждается ли извѣстной степени красотою деталей и элегантностью стиля. Извѣстность, пріобрѣтенная этимъ произведеніемъ, была такъ велика, что всѣ иностранныя литературныя и политическія звѣзды, бывшіе въ Италіи, напр. М-мъ Сталь, Шлегель, лордъ Гоббаузъ, Дэвисъ. Сисмонди и др. Желали познакомиться съ молодымъ поэтомъ, который послѣ Альфіери даетъ трагедіи своеобразную форму и среди толпы подражателей умѣетъ быть оригинальнымъ.

Въ отвѣтъ Фоскело на его совѣтъ — сжечь „Франческу“ Пеллико написалъ новую трагедію опять таки изъ національной жизни „Eufemio da Messina“. Хотя въ ней, повидимому, небыло ничего разрушительнаго, однако цензура дозволила отпечатать подъ тѣмъ лишь условіемъ, чтобы не ставить ее на сценѣ. Энеѳміо погибаетъ въ искупленіе своей антинаціональной вины; гдѣ у автора стояли сарацины, тамъ зрителямъ слышались австрійцы, отсюда тысячи намековъ противъ иноземнаго владычества. Правительство этого не желало, и пьесѣ не было суждено увидать сцены. Графъ Порро тайно, при помощи своихъ дѣтей, учениковъ Пеллико, снялъ копію съ этой трагедіи, отпечаталъ ее въ Новарѣ и поднесъ автору въ день его рожденія. Но копія, сдѣланная дѣтьми 8—10 лѣтъ, не могла не быть слишкомъ неисправной, въ виду этого авторъ самъ взялся за изданіе ея въ Миланѣ. Здѣсь-то цензура и наложила на нее свою руку. — Эти два выдающихся произведенія („Франческа“ и „Эноѳміо“) нашего поэта сразу выдвинули его изъ ряда соотечественниковъ, создали ему имя, такъ что, когда Байронъ посѣтилъ Миланъ, для ознакомленія своихъ соотечественниковъ съ совершенной классической литературой Италіи выбралъ именно „Франческу изъ Римини“: онъ перевелъ ее менѣе чѣмъ въ 3 дня. Этимъ, впрочемъ, онъ заплатилъ только за любезность, оказанную ему раньше самимъ Пеллико. Познакомившись съ этимъ могучимъ геніемъ, нашъ Сильвіо былъ очарованъ имъ и какъ будто бы затѣмъ, чтобы болѣе приблизиться къ нему, перевелъ его „Манфреда“. Тронутый этимъ уваженіемъ, Байронъ спросилъ, почему онъ перевелъ его драму прозой, а не стихами. Пеллико отвѣтилъ, что, по его мнѣнію, поэтовъ не нужно переводить стихами. И, въ самомъ дѣлѣ, поэтъ, переводящій стихами, не можетъ вполнѣ отказаться отъ своей оригинальности, онъ останется вѣрнымъ лишь общему смыслу подлинника. Переводить поэта — нужно скорѣе самоотрѣченіе, чѣмъ талантъ. Переводить — это значитъ отказаться отъ собственной жизни и жить жизнью другаго. И когда начнешь жить жизнью другаго, изъ опасенія увлечься своими собственными литературными особенностями, нужно придавать работѣ ту же форму, какую придаетъ скульпторъ, у котораго моделью служитъ гипсовая маска, снятая съ умершаго, точно до малѣйшихъ штриховъ воспроизводящая его черты. — Вернемся нѣсколько назадъ къ личной жизни нашего поэта и политической исторіи Италіи.

Звѣзда Наполеона закатилась, въ Миланѣ забрезжилась заря свободы и независимости. Не стоитъ долго останавливаться на послѣднихъ дняхъ правленія Евгенія Богарне въ Италіи. Всѣмъ извѣстенъ несчастный конецъ Принца: всѣ усилія графовъ Луиджи Порро Ламбертенги и Фридриха Конфалоніери спасти его отъ рукъ черни оказались тщетными. Подъ вліяніемъ этихъ кровавыхъ событій Пеллико воспиталъ въ себѣ никогда непокидавшую его ненависть ко всѣмъ революціямъ, подъ вліяніемъ этой кровавой бури зародилось въ немъ это чувство, которое проходитъ чрезъ всѣ его произведенія. Никто изъ истинныхъ патріотовъ не сочувствовалъ убійству наполеоновскаго намѣстника, но многіе, попирая ногами низвергнутыя эмблемы павшаго рабства, издавали крикъ, находившій сочувственный отзвукъ въ сердцѣ всякаго истаго итальянца: „fuori gli stranieri!“ („вонъ иностранцевъ!“) желаніе Евгенія утвердиться въ Италіи не исполнилось. Миланскій сенатъ, не желавшій видѣть у себя во главѣ ни французовъ, ни австрійцевъ, установить самоуправленіе. Первымъ его дѣломъ было избраніе троихъ посланниковъ къ иностраннымъ державамъ. Эта роль выпала графу Фридриху Конфалоніери, барону Трекки и графу Порро Ламбертенги. Первый отправился въ Парижъ, гдѣ собрались почти всѣ власти — тели Европы, второй въ Женеву, къ лорду Бентинку, и, наконецъ-Порро въ Новару, гдѣ стоялъ австрійскій лагерь, подъ командой генерала Беллегарда. Лордъ Бентинкъ любезно принялъ Трекки и обѣщалъ ему все, что могъ обѣщать, не отъ имени правительства, а отъ себя лично. — Генералъ Беллеградъ даже не оказалъ уваженія священному имени посла: въ отвѣтъ на его представленіе онъ приказалъ его арестовать, потомъ поднялся со стоянки и на глазахъ у своего плѣнника двинулъ армію въ Ломбардію. Графъ убѣжалъ изъ лагеря непріятеля и съ этимъ печальнымъ извѣстіемъ явился къ Миланскому правительству. — Конфалоніери представился императору Францу въ Парижѣ. Послѣдній былъ, по видимому, страшно изумленъ тѣмъ, что прежніе его вѣрноподанные Ломбардцы, послѣ 20-ти лѣтняго французскаго владычества возымѣли дерзкую мысль — объявить себя независимыми. „Подите, скажите имъ“, — сказалъ онъ, — „что къ моимъ прежнимъ правамъ надъ ними теперь присоединятся новыя — это мои войска, въ настоящую минуту нашего разговора они уже снова подчинены мнѣ и вдвойнѣ составляютъ мою собственность!“ — Такъ и вышло: установившееся управленіе было низвергнуто, Беллегардъ учредилъ временное управленіе. Дольше другихъ изъ французскихъ правителей удержался въ Италіи Мюратъ. Еще до отреченія Наполеона онъ отдѣлился отъ своего шурина, съ которымъ сильно разладилъ послѣ злополучнаго похода на Россію. Онъ заключилъ трактатъ съ Австріей, въ силу котораго удерживалъ королевство Неаполитанское, и за это обязывался вести въ Италіи войну противъ вице-короля Евгенія Богарне. Но онъ понималъ всю неестественность своего положенія и тяготился своей ролью. Высадка и побѣдоносное шествіе Наполеона были для него сигналомъ къ новому вооруженію. Не смотря на предостереженія со стороны Наполеона отъ излишней поспѣшности, онъ не дождался, какой оборотъ примутъ дѣла, объявилъ войну Австріи и призвалъ къ оружію народы Италіи для утвержденія независимости Аппенинскаго полуострова. Сраженіе при Толентино (2—3 мая 1815 г.) было имъ проиграно. Австрійцы завладѣли Неаполемъ и, послѣ трагической смерти Мюрата, соединили его съ островомъ Сициліей въ королевство Обѣихъ Сицилій и отдали прежнему королю Фердинанду. — Такъ разлетѣлись въ прахъ всѣ чаянія итальянскихъ патріотовъ: иго французское смѣнилось не лучшимъ, если только не худшимъ и болѣе несноснымъ австрійскимъ. Реставрированныя Вѣнскимъ конгрессомъ правители всѣми силами старались задушить интеллектуальную жизнь полуострова, подавить всякое умственное и національное движеніе. Въ ряду лицъ, въ паденіи французскаго владычества видѣвшихъ зарю реставраціи свободной Италіи, были — Конфалоніери, Порро, Фосколо и братья Пеллико. Манцони въ душѣ стоялъ съ ними за одно, но работалъ отдѣльно самостоятельно: работалъ въ тиши и былъ другомъ тѣхъ благородныхъ патріотовъ, которые-не боялись предъ лицемъ возстановленнаго Австрійскаго правительства считать и объявлять себя Итальянцами.

Съ реставраціей былъ закрытъ коллегіумъ военныхъ сиротъ въ Миланѣ, гдѣ Сильвіо преподавалъ французскій языкъ. Отецъ его съ семьею отправился въ Туринъ, гдѣ занялъ мѣсто въ администраціи департамента государственныхъ долговъ. Братъ Сильвіо, Луиджи, состоявшій въ Миланѣ секретаремъ у гроссштальмейстера графа Капреры, перешелъ на ту же должность къ Генуэзскому правительству съ жалованьемъ въ 1200 лиръ^[42]. Сильвіо остался въ Миланѣ, да и могъ-ли онъ покинуть этотъ центръ интеллектуальной жизни Италіи того времени, гдѣ у него было столько просвѣщенныхъ друзей и покровителей, гдѣ ему улыбалось счастье, гдѣ впервые проявился его талантъ. Онъ занялъ въ домѣ графа Брике мѣсто воспитателя юноши Одоардо, гдѣ его давно уже знали. Впослѣдствіи, послѣ смерти своего питомца, онъ перешелъ на должность секретаря и воспитателя Джакомо и Джуліо, двоихъ дѣтей графа Порро Ламбертенги^[43]. Графъ назначилъ ему квартиру со столомъ и пожизненную пенсію въ 1000 итальянскихъ лиръ, съ обязательствомъ, если послѣ 10 лѣтней службы у него, родители переживутъ сына, продолжать имъ выдачу той же пенсіи до смерти ихъ^[44]. Но этого мало; важнѣе всего было то, что домъ этого просвѣщеннаго и горячаго патріота былъ салономъ, гдѣ собирались всѣ выдающіеся иностранцы, бывавшіе въ Миланѣ, и отечественные великіе люди этого времени. Здѣсь Сильвіо познакомился съ Байрономъ, м-мъ Сталь, Дэвисомъ, Шлегелемъ, Браугамомъ, Людовико Бреме, поэтомъ и вмѣстѣ прозаикомъ, Піеро Барзіери изъ Фаэнцы, замѣчательнымъ поэтомъ и выдающимся критикомъ, графомъ Конфалоніери, однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ людей своего времени, крупнымъ политическимъ дѣятелемъ и великимъ человѣкомъ по характеру.

Между тѣмъ австрійское правительство принялось за репрессіи, стремясь подавить всѣ стремленія итальянцевъ къ свободѣ, всѣ мечты ихъ о независимости. Горячій. поборникъ ея, авторъ, извѣстной Ліонской рѣчи Наполеону, принужденъ былъ покинуть дорогую для него родину и найти смерть въ чужомъ для него краю, въ Лондонѣ. Но его изгнаніе не устрашило его друзей и единомышленниковъ, оно только возбудило въ нихъ большее желаніе попытать новыя средства для проведенія въ жизнь общихъ надеждъ. Но это было дѣло очень тяжелое и опасное, борьба съ Австріей выходила слишкомъ неравной: съ одной стороны правительство съ огромной вооруженной силой, страшно цодозрительное и внимательно слѣдившее за жизнью Итальянцевъ, съ другой — инерція и трусость большей части общества, — за 20 лѣтъ оно наглядѣлось на политическіе перевороты и революціонныя бури, теперь оно охотно приставало къ тому правительству, которое представлялось прочнымъ, на все остальное оно махнуло рукой. Противъ этой инерціи, этого индифферентизма къ общественной и политической жизни не разъ возмущался горячій и безпокойный духъ Сильвіо Пеллико. „Чего мнѣ бояться, или на что надѣяться?“ — писалъ онъ Фосколо, повѣряя ему свое душевное настроеніе. — „Я бѣденъ, не ищу ни должностей, ни другихъ какихъ либо милостей. Счастливъ заурядный смертный, который не борется ни противъ какого вѣтра, плыветъ по теченію, ѣстъ, спитъ и возсылаетъ хвалу Творцу за воздухъ, которымъ дышетъ. Часто раздумывалъ я не это-ли истинно-философскій взглядъ на вещи, и старался усвоить его себѣ. Но какая-то, болѣе могущественная, чѣмъ я, сила, — не знаю, сила-ль природы, или привычки, возбуждало во мнѣ негодованіе всякій разъ, когда я встрѣчался съ такими эгоистами, или автоматами, или преступниками, какъ ихъ ни назовите“^[45]. — При такомъ невыносимо тяжеломъ положеніи Италіи даже горячимъ патріотамъ очевидна была безуспѣшность открытой борьбы за національность противъ иноземнаго правительства: бороться съ оружіемъ въ рукахъ было болѣе, чѣмъ рисковано, — на его сторонѣ была сила. Разрубить гордіевъ узелъ исторической жизни Италіи оказывалось невозможнымъ, всѣ революціонныя вспышки были быстро подавляемы, нужно было постепенно ослаблять узелъ, чтобы потомъ открылась возможность развязать его, нужно было во имя единой не іикой задачи сплотить во едино борцовъ противъ иноземнаго правительства, нужно было подготовить Италію къ возрожденію путемъ умственнаго и нравственнаго перевоспитанія, — задача трудная и требовавшая времени, но это былъ единственный выходъ, И вотъ, мы видимъ, лучшіе люди Италій этого времени берутъ на себя эту тяжелую задачу и послѣдовательно проводятъ свое дѣло во всѣхъ областяхъ жизни.

Для воздѣйствія на общество въ этомъ направленіи Сильвіо Пеллико предложилъ основать въ кругу пріятелей графа Порро журналъ „Il conciliatore“, какъ видно изъ самаго названія („Примиритель“) умѣренно-либеральнаго направленіе Этотъ журналъ съ болѣе положительными вѣрованіями и при менѣе рѣзкой формѣ долженъ былъ играть въ Италіи ту же роль, которую съ такою славою съигралъ во Франціи „Le globe“. Разница между ними лишь та, что сотрудники „Il conciliatore“, будучи въ одно и то же время критиками и художниками, одною рукою клали основаніе новымъ твердымъ принципамъ въ области искусства, а другою въ тоже самое время создавали на этомъ новомъ основаніи свои творенія, проводя теорію въ практику. Графъ Порро поддержалъ благородную идею своего друга: такъ явился на свѣтъ „Il conciliatore“. „Цѣлью его было“, — говоритъ Піеро Марончелли^[46], — создать новое литературное направленіе, расширить до безграничности горизонтъ критики, заставить итальянцевъ лучше цѣнить сокровища Италіи и научить ихъ искуствѣе пользоваться иноземнымъ богатствомъ». Историко-литературное значеніе его, по Марончелли^[47], огромно: всѣмъ что произвела замѣчательнаго итальянскаго литература съ 1819 г., она обязана здоровому импульсу, данному ей именно «Il conciliatore». Послушаемъ разсказъ самаго Пеллико о началѣ этого журнала и сотрудникахъ, но его письмамъ къ Фосколо, жившему въ это время уже въ изгнаніи: «Разори, Бреме и другіе, большею частью, твои близкіе друзья, (въ томъ числѣ и я), будемъ издавать журналъ, первый No котораго выйдетъ 3-го будущаго сентября. Воспользуюсь первымъ удобнымъ случаемъ, чтобы передать тебѣ нашъ манифестъ. Теперь нѣтъ времени»^[48]. "Въ прошломъ письмѣ я, кажется, сообщалъ тебѣ, что въ Миланѣ издается новый литературный журналъ; это не коммерческое предпріятіе, а дѣло честныхъ людей, горящихъ желаніемъ распространить правду. Сотрудниками состоятъ: я, Разори, Бреме, Ворзіери, Берше и другіе, между прочимъ, Сисмонди изъ Женевы. Пошлю тебѣ 2 первыхъ No нашего журнала. Ты увидишь, что мы бьемся изъ-за того, чтобы получить отъ цензуры право говорить правду. Мы вошли въ соглашеніе съ «Edinbourgh Review». Надѣюсь, что изрѣдка будемъ встрѣчать тамъ твои статейки и перепечатывать ихъ въ нашемъ «Conciliatore»^[49]. Наконецъ, 17 октября 1818 г. онъ написалъ ему^[50]: «посылаю тебѣ экземпляры вышедшаго, наконецъ, „Conciliatore“. G. R = Разори, G. D. R. = Романьози; D. L. B. = Бреме, B. = Ворзіери, Grisostamo = Верже. G. P. = Джузеппе Пеккіо, Cristo loro Colombo II = братъ Пеккіо. Тамъ я, тамъ профессоръ Ресси, С. Сисмонди изъ Женевы и др. Почему, — спросишь ты, — дано такое названіе журналу? Потому, что мы предполагаемъ въ немъ примирять и дѣйствительно примиряемъ не истинныхъ съ ложными, а всѣхъ искреннихъ поборниковъ истины. Публика уже замѣчаетъ, что нашъ журналъ не коммерческая афера, а трудъ литераторовъ, если не всѣхъ знаменитостей, то во всякомъ случаѣ составившихъ союзъ для того, чтобы, по мѣрѣ силъ, поддержать достоинство итальянскаго имени». — Такимъ образомъ, почти каждый крупный городъ Италіи стремился принять участіе въ дѣлѣ пѣвца Франчески, желалъ имѣть своего представителя на этомъ конгрессѣ итальянской мысли. — Конфалоніери и Порро написали только нѣсколько статей въ «Conciliatore», ихъ спеціальной мыслей было распространеніе его по всей Италіи. Это сконцетрированіе интеллектуальной силы, невинными средствами, но неуклонно стремившейся къ одной цѣли, не замедлило возбудить подозрѣніе въ австрійскомъ правительствѣ, послѣднее относилось къ нему очень внимательно, употребляя всѣ средства къ тому, чтобы, оправдать свои подозрѣнія. Пеллико былъ самымъ тѣснымъ образомъ связанъ съ журналомъ, на немъ, какъ на его редакторѣ и основателѣ, лежала трудная и опасная задача — стороною и незамѣтно раскрывать настроеніе, планы и мѣры правительства и позоръ этого рабства. По статьѣ о трудахъ Пеллико у Монны можно познакомиться съ нѣкоторыми изъ этихъ краткихъ, но талантливыхъ статеекъ въ прозѣ, помѣщенныхъ имъ въ «Conciliatore» въ 1818 г.

Широкая задача перерожденія итальянскаго народа въ планахъ просвѣщенныхъ патріотовъ не ограничивалась однимъ просвѣщеніемъ, ихъ мысль обнимала всѣ области народной жизни до промышленной включительно. — Конфалоніери отправился въ Лондонъ и тамъ отъ имени Порро заказалъ аппаратъ для газоваго освѣщенія, — это былъ первый опытъ въ Италіи. — Не опущена была изъ вниманія и исторія, эта признанная magistra rerum. Сильвіо пришла въ голову великая мысль образовать ассоціацію, которая посвятила бы извѣстное количество денегъ на созданіе національной исторіи. Одинъ человѣкъ былъ достоенъ положить основаніе этому монументу — это краснорѣчивый историкъ американской войны, Карло Ботта. Сильвіо Пеллико написалъ ему объ этомъ; подписчики стали собираться со всѣхъ сторонъ, во главѣ съ Порро и Конфалоніери. — Театръ — другое средство общественнаго воспитанія: образовать въ Миланѣ группу — значило обогатить будущее драматическаго искусства; наши поэты хотѣли произвести опытъ, но правительство не позволило. — Равнымъ образомъ правительство отказалось дать согласіе на устройство базара, что содѣйствовало бы развитію промышленности. — Не были забыты и дѣти. Конфалоніери отправился въ Лондонъ и Парижъ, чтобы у знаменитѣйшихъ педагоговъ ознакомиться съ теоріей и практикой взаимнаго обученія. Послѣ его возвращенія, школы этого рода были открыты въ Миланѣ, въ домѣ Порро, и другихъ мѣстахъ. Въ Мантуѣ благородный графъ, Джіованни Арравабене усердно занялся этимъ же дѣломъ. Въ Брешіѣ этому дѣлу покровительствовалъ почтенный Мампіани, въ чертахъ его красивой фигуры отражались пріятность и добродушіе характера, такъ что всѣ иностранцы и итальянцы говорили о немъ: «онъ, какъ Христосъ среди дѣтей». Школы процвѣтали и быстро росли, пока ихъ жизнь не была насильственно прекращена австрійскимъ правительствомъ. Это было страшнымъ ударомъ и для дѣтей, а еще больше для ихъ родителей, которые начали понимать, что въ этихъ школахъ идетъ настоящее итальянское воспитаніе и образованіе. Для развитія внутренней и пограничной торговли Порро, Конфалоніери и Александръ Висконти устроилъ пароходъ, который, отправляясь изъ Павіи, поддерживалъ сношенія съ Піемонтомъ: это былъ первый пароходъ въ Италіи. Что касается до изящныхъ искусствъ, то лучшіе артисты передавали свои chef-d’ouvres Конфалоніери и Порро. У послѣдняго были лучшіе картоны извѣстнаго Бесси, а въ саду единственное въ Миланѣ произведеніе Торвальдсена — это монументъ въ память графини Порро. Такъ дѣло шло до 1820 г.

За 3 мѣсяца до того времени, какъ сдерживавшаяся пока ярость австрійской полиціи разразилась надъ несчастными сотрудниками «Conciliatore», Пеллико предпринялъ поѣздку въ Туринъ, чтобы обнять родителей и снестись съ нѣкоторыми друзьями относительно дѣла, которое, открыто прерванное съ закрытіемъ журнала, не прекратило тайной жизни между своими поборниками. Отъ опытнаго глаза матери не скрылось тайное безпокойство сына, хотя послѣдній старался не выдавать его. Она говорила въ видѣ жалобы — «о, нашъ Сильвіо прибылъ въ Туранъ не для насъ»! Да, онъ ѣхалъ не для родителей, какъ говоритъ онъ самъ: дѣла, о которыхъ ему приходилось хлопотать, постоянно заставляли его покидать своихъ стариковъ, лишая его возможности вполнѣ отдать имъ тѣ немногіе дни, которые онъ провелъ въ Туринѣ («Le mie prig.,» с. II). У него была въ душѣ глубакая дума, ему не давало покоя дѣло, которому онъ посвятилъ себя. Позднѣе, въ тюрьмѣ, въ этихъ словахъ матери Сильвіо видѣлъ предсказаніе угрожавшаго ему несчастья, которое уже стучалось въ двери. («Le mie prig.,» с. II). Былъ Іюнь. Въ письмѣ къ Карлоттѣ Маркіонни отъ ²¹/_VI 1820 г. въ день ея рожденія онъ мило шутилъ: «примите не золото, потому что его у меня нѣтъ; не смирну, потому что я не аптекарь; не ладенъ, потому что я не льстецъ, но 4 простыхъ цвѣточка, потому что послѣ милыхъ женщинъ больше всего на землѣ я люблю цвѣты. Вотъ жалкій даръ, который приноситъ магъ Сильвіо небесному созданію, родившемуся въ минувшій вторникъ»^[51]. — Чрезъ 2 мѣсяца съ тяжелымъ чувствомъ, какъ бы предчувствуя несчастье, онъ оставилъ Туринъ и отправился въ Венецію чрезъ Мантую, гдѣ имѣлъ короткій разговоръ съ графомъ Д. Арривабене, въ которомъ онъ первый предложилъ ему, какъ средство къ освобожденію Италіи, тайное общество. Въ своей книжкѣ «Un’epoca della mia vita» Арривабене утверждаетъ это въ положительной формѣ, хотя послѣ этого Пеллико не былъ записанъ въ общество карбонари, самое распространенное въ то время въ Италіи. — Въ Венеціи съ нимъ было приключеніе, которое какъ бы предвѣщало бурю, собравшуюся надъ головами его соучастниковъ. На площади delle Procuratie ему встрѣтился нищій и сказалъ: кажется, вы, синьоръ, иностранецъ, но я не понимаю, какъ вы и прочіе иностранцы любуетесь этимъ мѣстомъ, для меня это несчастное мѣсто, я прохожу здѣсь только въ случаѣ необходимости". — «Съ вами случилось здѣсь несчастье?» — «Да, синьоръ, ужасное несчастье, и не со мною однимъ. Боже, сохрани васъ, господинъ, Боже сохрани!» — Чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ Пеллико пришлось проходить чрезъ эту piazzetta въ сопровожденіи полиціи и жандармовъ, а чрезъ годъ на этой se piazzetta взойти на эшафотъ и выслушать смертный приговоръ и замѣну его тяжелымъ 15 лѣтнимъ заключеніемъ. («Le mie prig.,» С. — XXII). Въ октябрѣ Пеллико вернулся въ Миланъ, но прожилъ здѣсь только нѣсколько дней и переселился съ дѣтьми Порро на озеро Кемо. — Мы уже не разъ упоминали выше Піеро Марончелли. Это былъ одинъ изъ ближайшихъ друзей Пеллико, съ нимъ онъ познакомился у Маркіонни. Онъ былъ уже членомъ общества карбонаровъ и, поддерживаемый друзьями Пеллико и имъ самимъ, долженъ былъ доставить въ Миланъ статуты этого общества. — "Я не любилъ австрійскаго владычества, " — говоритъ Сильвіо Пеллико въ письмѣ къ графинѣ Мазиноди Монбелло (отъ ⁶/_XI 1836 г.), — «долгъ обязывалъ меня подавлять, или скрывать свои чувства, или оставить страну, находящуюся подъ австрейскою властью. Вмѣсто этого мудраго и христіанскаго поведенія, я думалъ, что можно открыто проповѣдывать оппозицію, и имѣлъ безуміе вѣрить въ успѣхъ тайныхъ обществъ, которыя размножились въ Италіи. Никогда я не былъ въ ихъ собраніи, никогда, у меня не было подъ глазами статутовъ карбонаровъ. Это общество должно было пустить глубокіе корни въ Миланѣ, по статутовъ его тамъ еще не было»^[52]. Прежде чѣмъ обѣщать свое участіе въ этомъ обществѣ, Пеллико пожелалъ ознакомиться со средствами, цѣлями и развѣтвленіями этого общества. Онъ сказалъ Арривабене — «сдѣлаемся карбонари!» — но выразилъ только желаніе, родившееся у него въ моментъ отчаянія въ возможности другими путями придти къ разрѣшенію великой задачи — освобожденію Италіи. — Цензура не ограничивалась строгимъ разборомъ того, что писалось для «Conciliatore», она старалась читать и то, чего небыло написано: самыя простыя статьи по исторіи и литературѣ толковались, какъ политическія манифестаціи, направленныя противъ правительства. Было извѣстно, что Порро, Конфалоніери и Арривабене были знакомы съ пьемонтскими карбонарами; предполагали здѣсь открыть нить обширнаго заговора, враждебнаго Австріи. Путешествіе Пеллико сначала въ Туринъ, а потомъ въ Венецію, въ сопровожденіи Порро, дало поводъ къ усиленію этихъ правительственныхъ подозрѣній. Тогда правительство рѣшило въ корнѣ убить это дѣло: послѣ 13-ти мѣсячнаго существованія «Conciliatore» былъ закрытъ. — Раздраженные, но не побѣжденные ломбардскіе патріоты рѣшили воспользоваться тѣмъ сочувствіемъ, которое встрѣтилъ ихъ журналъ, и повести дѣло другимъ, болѣе дѣйствительнымъ способомъ. Политическое положеніе Италіи нѣсколько окрылило надежды итальянскихъ патріотовъ. Итальянскія силы, ослабленныя Наполеономъ, были разсѣяны по всему полуострову, но онѣ горѣли негодованіемъ противъ иноземнаго ига, онѣ были готовы собраться воедино и выступить на борьбу за національную независимость, какъ только представится случай и явится сильная рука. Было много въ живыхъ способныхъ людей, испытанныхъ въ великихъ событіяхъ предшествующаго времени: Пино, Лекки, Цукки и подобные Наполеоновскіе сподвижники нечастнаго Мюрата, множество пьемонтцевъ, горячо желавшихъ освобожденія отъ иноземцевъ дорогой Италіи, давали увѣренность, что они не окажутся инертными, если начнется энергичное движеніе, когда борьба изъ оказавшейся невозможной попытки сражаться съ перомъ въ рукѣ перейдетъ къ мечу. Австрія все это отлично понимала; предвидѣла она и то, что реставрированный Людовикъ XVIII, далекій отъ негодованія на попытку возстанія Италіи, поддержитъ это національное итальянское движеніе. Въ этомъ направленіи и начали дѣйствовать нѣкоторые изъ итальянскихъ патріотовъ. — И такъ, закрытіе «Conciliatore» не ослабило энергіи патріотовъ, а усилило ее, въ ихъ душѣ зародились высокія надежды. Это былъ критическій моментъ для Австріи, она чувствовала, что подъ ея ногами клокоталъ вулканъ, оставалось одно средство — хоть на нѣкоторое время удержать взрывъ его — завалить его, быстро и неожиданно задушить его, или, по крайней мѣрѣ, выместить свою злобу.

Мы оставили нашего поэта въ виллѣ графа Порро, расположенной на одномъ изъ восхитительныхъ береговъ озера Комо. Здѣсь, въ обществѣ своихъ питомцевъ, онъ старался успокоить душевное волненіе, гуляя по прелестнымъ окрестностямъ: объ этомъ времени сохранились у истомленнаго поэта впослѣдствіи самыя пріятныя воспоминанія. Но онъ не могъ быть спокойнымъ здѣсь, въ тиши, вдали отъ центра итальянской жизни, гдѣ теперь учащенно бился пульсъ Италіи, его взоръ время отъ времени съ тоскою обращался по направленію къ Милану, гдѣ, какъ онъ зналъ, начатое дѣло лихорадочно-быстро подвигалось къ концу. Неаполитанская революція поколебала Ломбардію, начались аресты. Австрійскіе указы противъ тайныхъ ассоціацій были угрозой, осуществленія которой не приходилось долго ждать. Были произведены новые аресты и на этотъ разъ въ ряду сотрудниковъ «Conciliatore». Порро только бѣгствомъ спасся отъ Шпильберга, гдѣ большая часть узниковъ кончила смертью, не дождавшись помилованія отъ императора. Австрію не остановили ни благородный характеръ Конфалоніери, ни сѣдины и высокія познанія Джаойи. Не остановила ее и извѣстность Сильвіо Пеллико… 7 октября, за 6 дней до Пеллико, былъ арестованъ Марончелли. Невеселыя мысли вызвала у Сильвіо вѣсть объ этомъ арестѣ; онъ зналъ, какія тяжелыя подозрѣнія висятъ надъ его головой. Порро какъ бы затѣмъ, чтобы спасти своего друга отъ опасности, близости которой онъ даже не предвидѣлъ, удалилъ его изъ Милана, чтобы обезпечить ему бѣгство* Но Пеллико гналъ отъ себя мысль о бѣгствѣ, какъ о низкомъ и недостойномъ его дѣлѣ. — «Друзья въ опасности. я хочу быть съ ними», — говорилъ онъ. Пеллико не кричалъ только о своихъ убѣжденіяхъ, а и поступалъ сообразно съ ними. За нѣсколько часовъ до своего ареста, 13 окт. онъ написалъ Терезѣ Маркіонни письмо; мы приводимъ отрывокъ изъ него, потому что въ немъ онъ какъ бы прощается со счастьемъ: въ эту минуту онъ стоялъ на рубежѣ, отдѣляющемъ двѣ великія эпохи въ его жизни. «Моя милая Джерія! — Суди объ огорченіи, поразившемъ меня: послѣ столь продолжительныхъ мечтаній проѣхать на обратномъ пути изъ Венеціи въ Брешію, графъ Порро вслѣдствіе спѣшныхъ дѣлъ принужденъ былъ изъ Мантуи направиться прямо въ Миланъ, и я, по необходимости согласился провожать его. Но — знать ужъ такова воля судьбы! — Несчастья идутъ за несчастьями; отъ самаго Турина они постигаютъ меня, такъ что я теряю всякую надежду выйдти изъ нихъ побѣдителемъ. Къ этому прибавилась скорбь, которую я испыталъ вскорѣ послѣ прибытія въ Миланъ, когда услыхалъ, что нашъ бѣдный Марончелли арестованъ. Я пріѣхалъ въ воскресенье, а онъ былъ арестованъ въ пятницу. Зная, что этотъ молодой человѣкъ не способенъ на худое дѣло, я невольно сталъ припоминать, не было-ли причиною его ареста какое нибудь происшествіе, и не имѣетъ-ли этотъ арестъ пустого значенія, но не могъ ничего открыть, кромѣ посланнаго имъ въ Болонью письма, которое читала полиція; за него онъ, вѣроятно, и посаженъ въ тюрьму. Я убѣжденъ, что онъ окажется невиннымъ и что съ нимъ не случится ничего худого, послѣ того, какъ будетъ доказана его невинность, но меня такъ огорчаетъ невозможность съ моей стороны быть ему въ чемъ нибудь полезнымъ. Самъ Капой его, какъ ни былъ друженъ съ нимъ, послѣ этого происшествія, показалъ себя весьма чувствительнымъ къ несчастію, постигшему Марончелли. Ко всѣмъ этимъ моимъ огорченіямъ присоединилась невозможность провести эти дни въ компаніи съ Капонаго. Въ день моего пріѣзда онъ, къ большой своей досадѣ, отправился въ деревню. Тѣмъ не менѣе я имѣлъ возможность провезти его на Комо, гдѣ я расположился на нѣсколько дней и гдѣ, къ несчастью, мнѣ не съ кѣмъ поговорить о дорогой семьѣ Маркіонни и моей обожаемой Джеріи. Компанія Джуліо мнѣ дѣйствительно необходима для утѣшенія моей огорченной души. Пожалѣй обо мнѣ, пожалѣй, моя добрая подруга, я никогда не буду счастливымъ. Всякая надежда на лучшее будущее исчезаетъ, и чѣмъ болѣе прихожу къ мысли о невозможности побѣдить жестокія обстоятельства, отдѣляющія меня отъ тебя, тѣмъ болѣе чувствую, что люблю тебя, и что безъ тебя въ моей жизни лишь горечь»^[53]. Въ письмѣ сквозитъ двойная скорбь — о препятствіяхъ къ любви и о несчастій которое уже простирало надъ молодымъ поэтомъ свои черные когти. Пеллико говорилъ не разъ Бріано^[54], что мысль объ угрожающей его друзьямъ опасности давила его весь тотъ день, въ который онъ рѣшился покинуть виллу и возвратится въ Миланъ, чтобы раздѣлить участь своихъ друзей. — Въ поздній часъ Пеллико взялъ отпускъ у дѣтей Порро, обѣщая скоро возвратиться; не разъ обнялъ ихъ и плакалъ, какъ можетъ плакать сердце, чующее бѣду. Ему не суждено было сдержать своего слова: въ Миланѣ, куда онъ ѣхалъ, его уже ждали. Когда его экипажъ подъѣхалъ къ porta Comasitia, къ нему подошелъ полицейскій агентъ, остановилъ лошадей и спросилъ, не Пеллико ли онъ. Послѣдній спокойно отвѣтилъ: — «да., это я самый!» Агентъ отошелъ. Пеллико почувствовалъ особенную тяжесть на сердцѣ и сказалъ: «такъ и меня ищутъ!» Ему не пришло въ голову не скрыться, ни бѣжать. Тайная радость въ это мгновеніе овладѣла его душой: ему предстоитъ раздѣлить участь своихъ друзей, страдать за Италію и, кто знаетъ, быть можетъ, умереть! — Онъ быстро вошелъ въ домъ Порро, откуда чрезъ нѣсколько часовъ его вывела полиція, вырвавши изъ рукъ друга, оторвавши его въ золотые, цвѣтущіе годы отъ занятій, славы и отечества. Вступивши въ Santa Margherita, первую изъ своихъ тюремъ, которыя онъ впослѣдствіи сдѣлалъ извѣстными всему міру, онъ произнесъ слѣдующіе с^ихи. которые какъ бы резюмируютъ его характеръ:

Non v’ha sbarra, non catena,

Che lospirto mio vinserri:

Per la mente non v’ha terri,

Sua natura è libertà.

L’uom che i ceppi fan codardo,

Èvil creta inanimata,

О le colpe degnadata

Han quell’alma che in suista.

(Ни запоры, ни цѣпи не стѣснятъ моего духа: для него нѣтъ оковъ, онъ по природѣ своей свободенъ. Кого пугаютъ цѣпи, тотъ одушевленный ничтожный мѣлъ, или у того на душѣ много преступленій). Пеллико былъ однимъ изъ самыхъ горячихъ поборниковъ независимости Италіи, сюда направлялись всѣ его мысли, вся его дѣятельность. «Пеллико былъ, прежде всего», — говоритъ Бріано^[55], — "величайшимъ патріотомъ и если кто нибудь можетъ превзойти его въ произведеніяхъ ума, никто не превзойдетъ его въ любви, благоговѣніи и благожеланіи къ Италіи, мысль о ней всю жизнь не покидала его. Достаточно 10 лѣтъ тюремнаго заключенія за то только, что онъ ласкалъ въ душѣ благородныя намѣренія ея освобожденія, чтобы заслужить почетное имя и благодарность отъ потомства, которое, несомнѣнно, многому у него научилось, прежде чѣмъ принялось за великое дѣло. Съ этой-то точки зрѣнія и должно разсматривать геній Сильвіо Пеллико, т. е. съ точки зрѣнія гармоніи въ немъ гражданина и литератора, и интенсивности одной любви къ отечеству и другой — къ поэзіи, направленной къ высшей цѣли — къ достиженію итальянской независимости. Въ самомъ дѣлѣ, едва раздаются первые звуки его поэзіи среди любовныхъ грезъ въ Туринѣ, Ліонѣ и Миланѣ, онъ выступаетъ въ качествѣ поэта-гражданина: юный поэтъ показываетъ всему міру, что онъ мыслить и пишетъ объ Италіи:

Pente, pente, che cittadini haiprodi,

Italia mia. combattero, se oltraggio

Ti muovera l’invidia. Eilphi gentile

Terren non sei di quanti scalda il sole? («Trancescado Rimini» I, 5),

(За тебя, за тебя, моя Италія, у которой храбрые граждане, я сражусь, если зависть нанесетъ тебѣ оскорбленіе. Не лучшая-ли ты страна подъ солнцемъ)?

Этими стихами, которые долго воодушевляли итальянское юношество и были пищей, поддерживавшей позднѣе разгорѣвшійся огонь, Пеллико какъ-бы указываетъ на свое намѣреніе — освободившись отъ частныхъ заботъ и сладкихъ грезъ любви, посвятить всѣ силы своей благородной души на служеніе великой идеѣ — идеѣ свободы. Очутившись между двумя поэтами, боровшимися въ литературѣ изъ-за пальмы первенства, Пеллико не присталъ ни къ одному изъ нихъ, онъ хотѣлъ проложить свою дорогу въ области и безъ того уже слишкомъ богатой подражаніями. «Сожги твою „Франческу“, — говоритъ Фосколо, а Пеллико отвѣчаетъ печатаніемъ „Eufemio dà Messina“, вторымъ произведеніемъ своего оригинальнаго таланта. Здѣсь любовь къ родинѣ подчинена мести. Эвѳеміо — герой — измѣнникъ, онъ бѣжитъ изъ отчизны, чтобы потомъ возвратиться и изгнать изъ нея тирановъ. Но любовь его удерживаетъ, онъ борется съ нею, и, наконецъ, падаетъ, побѣжденный ею. Умирая на руинахъ своего отечества, опустошеннаго варварами, онъ сознается, что нельзя, хотя-бы и для удовлетворенія высокой и справедливой мести, обращать оружія противъ родины. Эвѳеміо и Паоло — два различныхъ типа, но у нихъ есть одно общее — это одинъ и тотъ же мужественный духъ независимости и самопожертвованія за Италію — одинъ возвращается съ иностранныхъ боевыхъ полей, чтобы посвятить мечъ Италіи, другой приходитъ во главѣ сарацинской орды, для освобожденія Сициліи отъ давящаго ее тирана; оба — несчастны, но оба — живой протестъ автора, который въ эпоху застоя общественной жизни хочетъ выставить на видъ тотъ великій принципъ, къ которому онъ стремился всѣми силами своей души, и разбудить общество на борьбу за него. Монти написалъ „Aristodimo“, Фосколо — „Ricciarda“ — очень счастливыя подражанія, новъ какомъ изъ нихъ бьетъ ключемъ жизнь, столь могучая чувствомъ и богатая оригинальностью, какъ во „Франческѣ“ или „Эвѳеміо“? Кто, наконецъ, изъ нихъ троихъ является въ большей мѣрѣ итальянцемъ въ мыслѣ и на дѣлѣ? И если взять стремленіе провести въ жизнь поэтическія концепціи, дѣйствительно возстановить Италію, кто болѣе Пеллико былъ неутомимымъ, горячимъ борцомъ и проповѣдникомъ этого дѣла, кто отдавалъ ему всего самого себя, всего до забвенія самаго дорогаго — женской любви, доставлявшей и ему блаженство? Онъ работаетъ въ „Conciliatore“, составляетъ его душу и бдительнаго стража; слѣдуетъ за Порро, куда его зоветъ сомнѣвающійся другъ, является въ Венецію, въ Мантуѣ поражаетъ Арривабене восклицаніемъ: „сдѣлаемся карбонарами“! и послѣ, когда дорогое, стоившее большихъ трудовъ зданіе, поднявшееся на значительную высоту, въ одно мгновеніе было превращено въ руину, и работники разсыпались, частью разсѣялась, частью пораженные, кто такъ скорбѣлъ объ этомъ, какъ молодой поэтъ, давшій ему жизнь, вдохновившій и другихъ великими надеждами, великими планами? Пеллико могъ уклониться отъ печальной судьбы, постигшей его товарищей, и это не было бы свидѣтельствомъ его малодушія, но онъ этого не сдѣлалъ, напротивъ, смѣло шелъ навстрѣчу неизбѣжной карѣ, потому что ей подверглись его друзья и потому, что это было страданіемъ за Италію.

II.
Въ тюрьмахъ.

L'Amore del canto

Chi rende al captive?
Tu sole, tudivo
Di luce tesor.
(Ode compost. in priè.

Contische. p. 477).

Бѣда, которую давно уже предчувствовало сердце Сильвіо, наконецъ пришла: въ пятницу 13 октября 1820 г. онъ былъ арестованъ въ Миланѣ, въ домѣ графа Порро и отправленъ въ СантаМаргериту. Въ это время Пеллико былъ 30 лѣтъ. Его умъ, окрѣпшій въ занятіяхъ и опытахъ практической жизни, требовалъ широкой дѣятельности; Сильвіо горѣлъ желаніемъ воплотить тѣ образы, которые въ общихъ контурахъ давно уже предносились его сознанію. Выше мы упоминали объ его намѣреніи заняться національной жизнью и представить въ драматической и эпической формахъ важнѣйшіе фазисы, пройденные итальянской жизнью. Съ культомъ Альфіери, надъ могилою котораго онъ еще почти ребенкомъ пролилъ слезы, вызванныя благоговѣніемъ предъ великимъ трагикомъ, онъ соединилъ глубокое изученіе англійской и нѣмецкой литературъ, Шекспиръ и Шиллеръ расширяли его умственный горизонтъ, открыли предъ нимъ новые, неизбѣжные дотолѣ, пути, куда, естественно, и повлекъ его геній съ юношескимъ огнемъ и съ тою увѣренностью въ своихъ силахъ, которая является результатомъ непобѣдимаго чувства возможности сдѣлать то, чего хочешь. И въ эту-то пору онъ былъ заживо погребенъ въ разныхъ тюрьмахъ, начиная съ Милана и кончая Шпильбергомъ, погребенъ на 10 лѣтъ! Человѣкъ жаждалъ кипучей дѣятельности, хотѣлъ жить полной жизнью, и вдругъ на цѣлыхъ 10 лѣтъ вычеркивается изъ книги живыхъ! Какой тяжелый ударъ, какое несчасірое стеченіе обстоятельствъ!

Этотъ 10 лѣтній періодъ жизни представленъ Пеллико въ его безсмертныхъ, извѣстныхъ всему цивилизованному міру „Le nue prigioni“. Слѣдя за его жизнью въ это время, мы послѣдуемъ этому его произведенію, какъ главному источнику.

Первою тюрьмою, порогъ которой переступилъ Сильвіо Пеллико, была Санта Маргерита, нѣкогда монастырь въ центрѣ Милана между театромъ La Scala и Piazza dei mercanti. Кое какъ пообѣдавъ, Сильвіо остался одинъ. Комната, въ которую онъ былъ заключенъ, приходилась въ уровень съ землею и выходила на дворъ — направо, налѣво, напротивъ, наверху — все казематы. Оперѣвшись на окно, онъ нѣсколько минутъ прислушивался: раздавались мѣрные шаги часовыхъ, доносилось нахальное пѣніе какихъ-то заключенныхъ. Только теперь онъ понялъ всю горечь одиночества, всю тяжесть потери друзей, свободы, надежды. Онъ пробовалъ было утѣшить себя размышленіемъ о суетности и скоротечности всего земнаго, но вспомнилъ о родномъ домѣ и другомъ, который онъ любилъ не менѣе перваго, и всѣ аргументы философіи потеряли свою силу: онъ расплакался, какъ ребенокъ. („L. m. pr.“, гл. I). Затворивъ окно, онъ началъ ходить взадъ и впередъ по комнатѣ, не надѣясь совѣмъ на отдыхъ въ эту ночь, но усталость взяла свое и онъ, наконецъ, уснулъ. Это была первая ночь, проведенная имъ въ тюрьмѣ (гл. II). Пробужденіе на другой день было ужаснымъ. „Возможно-ли“, — разсуждалъ онъ самъ съ собою, — возможно-ли? Я здѣсь? Это не сонъ? Вчера меня, слѣдовательно, арестовали? Вчера меня долго допрашивали, то же будетъ завтра и, кто знаетъ, сколько это продолжится? Такъ вчера поздно, прежде чѣмъ уснуть, я, дѣйствительно, плакалъ, вспомнивъ о своемъ семействѣ»? Небольшой отдыхъ, краткій сонъ, могильное молчаніе, подкрѣпившіе его умственныя силы, казалось, во 100 разъ увеличили силу скорби. При отсутствіи всякаго развлеченія ему съ невыразимой ясностью представилось отчаяніе родныхъ, особенно отца и матери, при вѣсти объ его арестѣ. При мысли о тяжести этого удара для родителей, Пеллико нашелъ утѣшеніе въ религіи: Тотъ, Кто далъ Матери силу послѣдовать на Голгофу и стоять у креста, другъ несчастныхъ, поможетъ и имъ перенести это горе. Съ этого момента религія восторжествовала въ его сердцѣ. Если раньше, признавая несомнѣнно истиннымъ основное положеніе христіанства — заповѣдь о любви къ Богу и ближнему, онъ не былъ послѣдовательнымъ, то съ этого момента рѣшилъ навсегда быть послѣдовательнымъ — быть и объявлять себя за христіанина, (Гл. III). Между тѣмъ въ этотъ и послѣдующіе дни допросы шли своимъ передомъ, они занимали большую часть дня, оставляя время только для ѣды и отдыха. Это въ значительной мѣрѣ сокращало время и давало хоть какую нибудь пищу головѣ: въ часы отдыха онъ обдумывалъ отвѣты на будущіе вопросы, разбиралъ, что сказалъ уже. Въ концѣ первой недѣли заключенія онъ осуществилъ таки желаніе, овладѣвшее имъ съ перваго дня — войти въ сношеніе съ Марончелли. Онъ не рѣшился поручить это дѣло своему тюремщику, Тиролѣ. Марончелли предупредилъ его: онъ воспользовался услугами 60—70 лѣтняго старика, занимавшагося у нихъ уборкою въ комнатахъ. Сильвіо булавкой укололъ палецъ и написалъ своей кровью нѣсколько привѣтливыхъ словъ, но старикъ попался и жестоко поплатился — Сильвіо не удалось узнать чѣмъ, такъ какъ тюремщики на его вопросы отдѣлывались общими замѣчаніями — «онъ дорого заплатилъ, больше не сдѣлаетъ подобнаго, теперь ему покойнѣе». Вѣроятно, онъ былъ наказанъ палками и его заставили носить дрова. — Пеллико слыхалъ ужасные крики, какъ будто-бы, этого старика, больше въ камеру онъ не являлся, а какъ-то Сильвіо удалось увидѣть, кажется, этого старика съ связкой дровъ на другой сторонѣ двора. (Гл. V)

Наконецъ, допросы прекратились и теперь, при отсутствіи даже такого развлеченія, Пеллико почувствовалъ всю горечь одиночества. Ему позволили имѣть библію и Данте; тюремщикъ представилъ въ его распоряженіе свою библіотеку, составленную изъ романовъ Скудери, Пьяцца и еще худшихъ. Онъ положилъ себѣ за правило выучивать каждый день по пѣсни изъ Данте, но его духъ былъ слишкомъ взволнованъ, чтобы онъ могъ что нибудь внимательно читать изученіе Данте шло машинально: онъ училъ, думая все о своемъ несчастій и всего меньше о стихахъ Данте. Даже библію, къ которой онъ и во дни своего невѣрія, или, вѣрнѣе, маловѣрія относился съ величайшимъ уваженіемъ, нерѣдко читалъ, думая совсѣмъ о другомъ, и потому не понималъ ничего изъ прочитаннаго. Но мало по "малу онъ получилъ постепенно возраставшую способность мыслить болѣе глубоко. Мысль о томъ, что Богъ постоянно находится съ нимъ, и усердная молитва къ нему облегчили нѣсколько тяжесть его одиночнаго заключенія. (Гл. VI). Такъ, или иначе, но чрезъ мѣсяцъ Пеллико, хотя и не вполнѣ, помирился съ своимъ положеніемъ. А положеніе eго было очень незавидно: по австрійскимъ законамъ, за отказъ выдать сообщиковъ, или извѣстную тайну виновнаго ожидало одно изъ двухъ: или смертная казнь, или пожизненное тюремное заключеніе. Но и при этой перспективѣ Пеллико рѣшилъ не пріобрѣтать себѣ спасенія гибелью другихъ, не выдавать того, что зналъ объ обществѣ карбонаровъ, живя въ домѣ графа Порро, рѣшилъ дышать пока дадутъ. а тамъ покончить жизнь, какъ больной, которому пришелъ послѣдній часъ. — Онъ былъ, впрочемъ, не безъ друзей, — съ самыхъ первыхъ дней у него завелся другъ — 5—6 лѣтній глухонѣмой мальчикъ. Его родители были разбойниками и понесли заслуженную кару, а онъ вмѣстѣ съ подобными дѣтьми былъ взятъ на воспитаніе полиціей. Пеллико часто бросалъ ему куски хлѣба, которые онъ и съѣдалъ вмѣстѣ съ своими товарищами. Но его любовь нельзя было назвать эгоистичной, онъ привязался къ нему не изъ за хлѣба: часто, сытый, онъ отказывался отъ куска хлѣба и однако со смѣхомъ и жестикуляціей продолжалъ стоять подъ окномъ, довольный тѣмъ, что на него смотрѣлъ Пеллико, а когда однажды одинъ секондино пустилъ его въ камеру, онъ пришелъ въ неописанный восторгъ. (Гл. VII). Пеллико думалъ было даже заняться его воспитаніемъ, при помощи жестовъ они привыкли уже понимать другъ друга, глухонѣмой началъ повѣрять ему свои желанія, свои скорби и радости. Но въ одинъ прекрасный день его лишили даже и этого общества: перевели въ другой казематъ и, къ сожалѣнію, не въ нижнемъ этажѣ, а въ такой, откуда онъ не могъ уже бесѣдовать съ своимъ маленькимъ другомъ: его казематъ, какъ лучшій, понадобился «для болѣе важной птицы», какъ выразился секондино. (Гл. VIII). Этою птицею окозался Мелькіорре Джіойя. (Гл. X).

Новый казематъ оказался еще хуже, печальнѣе, темнѣе и грязнѣе прежняго. (Гл. IX). Снова прежняя тоска овладѣла Пеллико. Единственнымъ развлеченіемъ служили проходившіе у него подъ окнами арестанты и арестантки. Отъ одной изъ женскихъ камеръ его отдѣляла лишь тонкая перегородка. Тамъ жили несчастныя падшія, арестованныя за неправильное занятіе своимъ ремесломъ. Но Пеллико, и самъ не зная почему, не вступалъ съ ними въ бесѣду, по гордости-ли, изъ опасенія-ли связаться съ падшими, вѣрнѣе по всѣмъ этимъ мотивамъ вмѣстѣ, потому что падшая женщина возбуждала боль въ его сердцѣ. Однако ему нравились голоса многихъ изъ нихъ — необработанные — они были все-таки пріятны, особенно ему понравился голосъ одной, раздававшійся очень рѣдко, она пѣла очень мало, и особенно часто два трогательныхъ стиха:

Chi vende alla mescina

La sua felicità?

(Кто возвратитъ несчастной ея счастье)?

Ее звали Маддаленой, она утѣшала прочихъ своихъ товарокъ когда онѣ разсказывали ей о своихъ несчастіяхъ. Пеллико почувствовалъ къ ней симпатію, не разъ хотѣлъ выразить ей участіе. Однажды онъ уже произнесъ первый слогъ ея имени — Мад — и, странная вещь! — сердце его билось, какъ у влюбленнаго 15 лѣтняго мальчика, и никакъ не могъ выговорить всего слова, не разъ начиналъ снова и — безуспѣшно, такъ что онъ, наконецъ, самъ разсмѣялся и воскликнулъ въ гнѣвѣ: дуракъ, а не мад! (непереводимая игра словъ — «Matto! e non mad!» (Гл. XI).

Посѣщеніе его отцомъ еще больше увеличило тяжесть его положенія. Синьоръ Онорато, узнавъ объ арестѣ сына, думалъ, что, взятый по пустому подозрѣнію, тотчасъ возвратится. Но его надежда не оправдалась. Тогда онъ обратился къ австрійскому правительству съ ходатайствомъ объ освобожденіи сына. Понятію, все это было несчастнымъ заблужденіемъ родительской любви. Сильвіо старался, какъ ни дорого стоило ему, казаться спокойнымъ и высказывалъ надежду на близкое освобожденіе, хотя и понималъ, что австрійское правительство для острастки другимъ отнесется къ нему какъ и къ прочимъ политическимъ преступникамъ, строго. Прощаясь съ отцомъ, быть можетъ, въ послѣдній разъ, въ жизни, онъ просилъ его снова навѣстить его. Одинъ ушелъ почти утѣшенный, въ полной надеждѣ скоро увидѣть дорогаго сына на свободѣ, другой остался съ разрывающимся сердцемъ: Сильвіо хотѣлъ найдти себѣ облегченіе въ слезахъ, но не могъ и этого сдѣлать — силъ не было. Съ нимъ началась страшная лихорадка съ сильной головной болью. Весь день ничего не могъ ничего ѣсть. Онъ страстно желалъ, чтобы этою болѣзнью кончились его тюремныя муки, чтобы смерть развязала его съ жизнью. Но желаніе его не исполнилось, (гл. XIV.) — Черезъ два дня отецъ снова посѣтилъ сына. Сильвіо хорошо спалъ послѣднюю ночь, лихорадки съ нимъ не было, онъ принялъ обычный видъ и никто не могъ заподозрить того, что выстрадало его сердце за эти дни, отецъ передалъ ему, что уѣзжаетъ въ Туринъ, куда ожидаетъ съ нетерпѣніемъ своего Сильвіо, для него готова уже комната, онъ просилъ его поторопиться возвращеніемъ. Послѣдній думалъ уже открыть отцу глаза, сказать, что, быть можетъ, они видятся уже въ послѣдній разъ, но мысль, что такое извѣстіе можетъ убить его, удержала его отъ откровенности. Онорато былъ совсѣмъ подкупленъ веселымъ настроеніемъ сына, они простились безъ слезъ. А у сына судорожныя рыданія давили горло, онъ хотѣлъ бы плакать и… опять не могъ. Съ мыслью кончить жизнь на эшафотѣ, или въ тюрьмѣ онъ давно уже помирился, на это онъ чувствовалъ въ себѣ достаточно силы, но представленіе о скорби родныхъ, когда они узнаютъ истину, приводило его въ отчаяніе и только молитва облегчала его душу (гл. XV). — Въ первый день 1821 г. у Пеллико былъ съ визитомъ графъ Порро. Тѣсная дружба, потребность много сказать другу, препятствіе къ этому въ лицѣ присутствовавшаго аттуаріо, слишкомъ короткій. срокъ свиданія, стараніе обоихъ казаться спокойными — все это возбудило бурю въ сердцѣ бѣднаго поэта (гл. XVII).

Скоро опростилась лучшая камера и Сильвіо перевели въ нее. но не обошлось безъ огорченій и здѣсь: теперь онъ лишенъ былъ возможности даже наслаждаться пѣніемъ:

Chi reude alla mescina?

La sua félicita

А когда онъ проходилъ дворомъ и увидѣлъ своего стараго пріятеля глухонѣмаго, жена тюремщика почему-то загнала его въ комнату. — Новая камера оказалась маленькой, но чистенькой, повыше занимаемой М. Джіойя. — Но въ этой камерѣ ему недолго пришлось пробыть. Въ ночь съ 18 на 19 февр. 1821 г. онъ былъ разбуженъ бряцаніемъ ключей и задвижекъ. Вошло нѣсколько человѣкъ съ лампой. Онъ думалъ уже, что пришли покончить съ нимъ. Пока онъ разглядывалъ вошедшихъ, къ нему подошелъ графъ Б. (по примѣчанію къ лондоск. изд. «L. m. pr.» графъ Больза, аттуаріо дирекціи полиціи) и любезно попросилъ его одѣться и немедленно отправиться за нимъ. Эта новость такъ поразила его, что у него явилась безумная мысль, что его везутъ къ границамъ Пьемонта. Возможно-ли, что эта буря такъ неожиданно разойдется? Онъ снова получитъ свободу, снова увидитъ родныхъ? — «Куда мы ѣдемъ?» — спросилъ онъ графа, когда сѣлъ вмѣстѣ съ нимъ и жандармскимъ офицеромъ въ кароссу. Графъ отказался отвѣчать прежде, чѣмъ они будутъ на разстояніи мили отъ Милана. Но каросса двинулась не къ Верчельскимъ воротамъ и надежда его исчезла такъ же быстро, какъ и явилась. — Оказалось, что его везли въ Венецію, куда онъ прибылъ 20 февраля въ отель луны, въ которомъ въ прошломъ году обѣдалъ въ многочисленной веселой компаніи. Послѣ завтрака графъ отвелъ его во дворецъ дожей, гдѣ засѣдалъ теперь судъ. Переговоривъ съ судьями, онъ передалъ его тюремщику (гл. XXII). Послѣдній провелъ его подъ «Piombi» (свинцовую крышу), извѣстную государственную тюрьму со временъ венеціанской республики, — эта верхняя часть дворца дожей, который весь покрытъ свинцомъ. Въ отведенной ему камерѣ было большое окно съ огромной желѣзной рѣшеткой, оно выходило на крышу собора. Санъ-Марко. Вдали за соборомъ ему былъ виденъ конецъ piazza и во всѣ стороны безчисленные куполы и колокольни. Гигантская колокольня Санъ-Марко была отдѣлена отъ него только соборомъ, до него доносились голоса громко говорившихъ на ея кровлѣ. Налѣво отъ собора предъ нимъ открывалась часть дворцоваго двора и одинъ изъ его входовъ. Въ этой части двора помѣщался одинъ изъ публичныхъ водоемовъ, куда постоянно приходила за водой масса народу. Но тюремный казематъ былъ такъ высоко, что взрослые казались дѣтьми, а голоса до него доносились, только когда кричали (гл. XXIII). Впослѣдствіи распространилось мнѣніе, что Пеллико небылъ въ этой тюрьмѣ; его поддерживалъ и Шатобріанъ. Послѣдній говоритъ: «Пеллико говоритъ намъ о спеціальной коммиссіи (для суда надъ политическими преступниками), а я, не видѣвшій ея, заявляю, что ея не существовало». Въ письмахъ къ графинѣ Мазино ли Монбелло (отъ 23 авг. 1836 г.)^[56] къ Гумберту Ферранду (Jenza data)^[57] Пеллико отвѣчаетъ на эту клевету указаніемъ на всѣмъ въ Венеціи извѣстное отношеніе австрійскаго правительства къ карбонаромъ, или подозрѣваемымъ къ карбонаризмѣ въ 1820—1822 гг. — ихъ сажали или въ верхній этажъ дворца дожей. «Sotto і piombi» (какъ говорили, или въ казематѣ Санъ-Макельди Мурано. Впослѣдствіи первые казематы были уничтожены, но это, конечно, ни мало не говоритъ противъ прежняго ихъ существованія и, въ частности, въ описываемый періодъ времени. — Его камера была расположена надъ помостомъ, на которомъ нѣкогда былъ обезглавленъ Марино Фаліери, съ него пришлось сойти среди толпы сбирровъ и Сильвіи Пеллико за тѣмъ, чтобывыслушать приговоръ. — Здѣсь Сильвіо чувствовалъ себя еще болѣе одинокимъ, чѣмъ въ Миланской тюрьмѣ, теперь онъ былъ еще дальше отъ родной семьи, отъ которой не получалъ извѣстій. Тюремщикъ съ женой и дѣтьми и даже секондини, оказалось, знали Пеллико по его литературнымъ произведеніямъ. Напуганные разсказами о бунтовщикахъ, борцахъ за независимость, они видѣли въ немъ чуть-ли не зачинщика и коновода всего этого дѣла. Относились они къ нему серьезно, съ недовѣріемъ, но почтительно. Но черезъ нѣсколько времени привыкли къ нему, и онъ нашелъ, что они хорошіе люди. Жена смотрителя тюрьмы была женщина лѣтъ 40, съ сухими лицомъ и рѣчью, неспособная любить никого, кромѣ своихъ дѣтей. Она каждый день носила ему кофе, завтракъ, воду, бѣлье и пр. Съ нею обыкновенно являлась дочь — лѣтъ 15--не красивая, но съ симпатичными глазами и два сына — 13 и 10 лѣтъ. Дѣти съ состраданіемъ смотрѣли на несчастнаго узника. Самъ смотритель являлся только вести его въ залу суда для допроса, гдѣ засѣдала особая коммисія. Секондини рѣдко заглядывали, они присматривали за полицейскими тюрьмами, (этажемъ ниже), гдѣ всегда было много воровъ. Одинъ изъ нихъ былъ 60—70-лѣтній старикъ, другой молодой — 24—25 лѣтъ, болѣе расположенный разсказывать про свои амуры, чѣмъ заниматься своимъ дѣломъ (гл. XXIII). — Среди безчисленныхъ допросовъ Пеллико потерялъ то спокойствіе духа, которое пріобрѣлъ въ Миланѣ. Онъ отчаялся снова найдти и его, и эти дни были для него адскими. Онъ пересталъ молиться, началъ сомнѣваться въ божественномъ правосудіи, проклиналъ людей и всю вселенную и придумывалъ въ головѣ своей всевозможные софизмы, чтобы доказать безполезность добродѣтели. Въ этомъ состояніи онъ началъ пѣть веселыя пѣсни, шутить со всѣми входящими въ тюрьму и старался разсуждать обо всемъ съ цинической точки зрѣнія. Такъ прошло 6—7 дней. Библія покрылась пылью. Однажды, одинъ изъ дѣтей смотрителя сказалъ ему, ласкаясь, что онъ сталъ веселѣе съ того времени, какъ не читаетъ этой книжонки. Пеллико взялъ библію, обтеръ съ нея платкомъ пыль и, случайно раскрывъ, прочиталъ: "Оказалъ также Іисусъ ученикамъ: «не возможно не прійти соблазнамъ; но горе тому, чрезъ кого они приходятъ. — Лучше было бы ему, если бы мельничный жерновъ повѣсили ему на шею и бросили его въ море, нежели, чтобы онъ соблазнилъ одного изъ малыхъ сихъ». (Лук. 17, 1—2). Эти слова поразили Пеллико, онъ покраснѣлъ при мысли, что этотъ ребенокъ по пыли могъ замѣтить, что онъ не читалъ библіи, и составить себѣ такое заключеніе, что онъ становится гораздо веселѣе и лучше когда забываетъ о Богѣ. — «Маленькій вольнодумецъ»! — сказалъ онъ ему съ полнымъ любви упрекомъ. — «Это не книжонка и за эти нѣсколько дней, пока я не читалъ ея, я сталъ хуже. Когда мать позволяетъ тебѣ на нѣсколько минутъ остаться со мной, я стараюсь побѣдить тоску, но если бы ты зналъ, какъ она овладѣваетъ мною, когда ты слышишь, что я пою, какъ безумный (гл. XXIV)». Этимъ эпизодомъ окончилась его тяжкая жизнь въ невѣріи, онъ снова обратился къ религіи. Между тѣмъ его одиночество увеличилось, двое дѣтей тюремнаго смотрителя составлявшіе раньше его компанію, стали ходить въ школу, и оставаясь по этому дома на короткое время, перестали посѣщать его. Остались мать и дочь, но и онѣ теперь ограничивались тѣмъ, что приносили кофе и немедленно уходили. Мать и раньше не обнаруживала къ нему состраданія, но дочь своими взглядами и бесѣдами доставляла ему не малое утѣшеніе. Когда она приносила ему кофе и говорила — «это я сдѣлала», оно казалось всегда превосходимъ, а когда говорила «мама сдѣлала», оно казалось холодной водой. Утѣшали и развлекали его муравьи, ихъ онъ кормилъ и до того приручилъ, что они пробирались съ окна на его постель и брали пищу прямо у него изъ рукъ. Вслѣдъ за необыкновенно пріятною зимою и мартовскими вѣтрами, настали холода, а ихъ смѣнила ужасная жара. Камера глядѣла на полдень, была покрыта свинцомъ, выходила на крышу Санъ-Марко, тоже свинцовую — лучи свѣта отражались и въ камерѣ получалась невозможная температура. — Сильвіо задыхался. Къ температурѣ присоединился новый бичъ — комары въ страшномъ количествѣ, не дававшемъ ему покоя ни днемъ, ни ночью^[58]. Въ такомъ положеніи въ его головѣ мелькала мысль о самоубійствѣ и нерѣдко являлось опасеніе сойти съ ума. Но его спасла религія, въ ней онъ нашелъ утѣшеніе: человѣкъ долженъ страдать и быть твердымъ въ страданіяхъ, подъ ея вліяніемъ онъ находилъ своего рода удовольствіе въ самыхъ страданіяхъ, чувствовалъ живую радость при мысли, что онъ не падаетъ, а побѣждаетъ. Не малымъ утѣшеніемъ для него было и то, что чѣмъ тяжелѣе тюремная жизнь, тѣмъ легче будетъ встрѣтить смерть на эшафотѣ, къ тому же эти страданія, пожалуй, и заслужены, представляютъ собою воздаяніе за всю его прошлую жизнь; въ ней очень мало такого, чтобы требовало награды (гл. XXVI). Для спасенія отъ комаровъ и всевозможныхъ насѣкомыхъ Сильвіо, не смотря на ужасную температуру, закутывалъ ноги и голову, а на руку надѣвалъ перчатки, завязывая рукава, чтобы туда не пробрались эти безчисленные мучители его. И въ этомъ положеніи Пеллико умѣлъ находить счастливые часы — это время, проводимое имъ за писаніемъ. Ему выдавалась бумага и чернила, полулисты первой пронумеровывались, вырывать ихъ запрещалось, начальство оставило за собой право читать, что онъ напишетъ. Сильвіо замѣнилъ бумагу столомъ, обломкомъ стекла, онъ ежедневно писалъ на столѣ длинныя размышленія объ обязанностяхъ человѣка вообще и въ частности своихъ собственныхъ. Эти размышленія чаще всего принимали форму біографическую: онъ перебиралъ всю свою прошедшую жизнь, разсматривая, у что хорошаго и что плохаго сдѣлалъ онъ въ ней. Нерѣдко біографія прерывалась всевозможными отступленіями, анализами метафизическаго, моральнаго, политическаго и религіознаго характера. Когда весь столъ оказывался исписаннымъ, онъ читалъ, перечитывалъ, размышлялъ надъ написаннымъ и, наконецъ, — часто съ сожалѣніемъ — рѣшался уничтожить написанное, чтобы поверхность стола снова могла играть роль бумаги. На случай посѣщенія начальства, онъ писалъ съ разными сокращеніями и значками, понятными только для него. Но этихъ посѣщеній, къ счастью, не было: Едва смотритель, или кто другой отворялъ дверь камеры, Пеллико закрывалъ столъ скатертью, вынималъ законную тетрадь и бралъ перо (гл. XXVII). Въ этой-то законной тетради онъ написалъ трагедіи — «Ester d’Engaddi» и «Iginia d’Asti» и 4 поэтическихъ новеллы Салуццскаго трубадура — «Tancreda», «Rosilde», «Eligi Valafrido» и «Adello» и сдѣлалъ нѣсколько набросковъ для другихъ произведеній, и между ними для поэмъ — о «Lega bombarda» и «Cristo foro Colombo». Когда тетрадь вся исписывалась, а получить скоро новую было нелегко, Пеллико дѣлалъ первые наброски своей композиціи на столѣ, или на сѣрой бумагѣ, въ которой ему приносили какихъ нибудь фруктовъ. Иногда, отдавая свой обѣдъ одному изъ секондина и увѣрялъ его, что у него у самого нѣтъ аппетита, Пеллико просилъ его за это принести нѣсколько листовъ бумаги. Къ этому средству онъ прибѣгалъ въ тѣхъ случаяхъ, когда столъ весь уже былъ исписанъ, а онъ еще не рѣшался стереть. Тогда онъ рѣшался терпѣть голодъ и не брать своихъ денегъ, хранившихся у смотрителя, чтобы не возбудить въ немъ подозрѣнія, что онъ отказывается отъ обѣда и чтобы секондино не понялъ, что онъ лгалъ, когда говорилъ объ отсутствіи аппетита. Вечеромъ, для подкрѣпленія, онъ бралъ крѣпкаго кофе, и просилъ, чтобы его приготовила Suov Zanze, дочь смотрителя тюрьмы. Когда она готовила кофе, вмѣсто матери, оно всегда выходило очень крѣпкимъ, такъ что на голодный желудокъ производило въ немъ пріятное нервное волненіе на всю ночь. Въ этомъ состояніи полуопьяненія онъ чувствовалъ возбужденіе умственныхъ силъ, онъ философствовалъ, писалъ стихи, молился до утра съ страшнымъ удовольствіемъ. За этимъ возбужденіемъ начиналась реакція, тогда онъ ложился на постель и, не смотря на комаровъ, которые находили все-таки средство сосать изъ него кровь, на часъ, или на два впадалъ въ глубокій сонъ. Эти ночи ему очень нравились, такъ что и безъ нужды въ бумагѣ онъ часто не обѣдалъ, чтобы вечеромъ получить опьяненіе. Но и это скромное желаніе его не всегда исполнялось. Не разъ кофе готовила не сама Zanze и тогда, вмѣсто возбужденія силъ, онъ чувствовалъ усталость, голодъ, скверное настроеніе духа и, бросившись на кровать, не могъ найдти сна (гл. XXVIII). — Онъ былъ доволенъ участіемъ къ нему этой Zanze, она готова была считать его своимъ отцомъ, братомъ, повѣряла ему всѣ свои чувства. Онъ, если не былъ влюбленъ въ нее, то питалъ къ ней чувство, близкое къ любви: желалъ видѣть ее счастливой, замужемъ за тѣмъ, кого она любитъ, онъ не завидовалъ ея возлюбленному, но, когда отворялась дверь, его сердце билось въ надеждѣ, что это Zanze, онъ былъ не доволенъ, если ошибался, а если входила она, его сердце билось еще сильнѣе и онъ чувствовалъ радость, (гл. XXIX). — Но ничто не прочно на землѣ: Zanze заболѣла. Въ первые дни она продолжала посѣщать Пеллико, жалуясь на головную боль. Она плакала, но не открыла ему причины слезъ, только нѣсколько жалобъ на возлюбленнаго вырвалось у нея — «это негодяй!» — сказала она, — «но Богъ ему да проститъ!» Скоро она совсѣмъ слегла. Секондини дѣлали такіе намеки относительно любви несчастной, что у Пеллико волосы становились дыбомъ. Обольщеніе? Но можетъ быть, это клевета? и Пеллико сильно желалъ вѣрить въ послѣднее. Чрезъ мѣсяцъ она была отправлена въ деревню и Пеллико больше не видѣлъ ея. Теперь одиночество стало казаться ему еще тяжелѣе, — онъ такъ привыкъ къ ней (гл. ХXXII). — Въ такомъ-то тоскливомъ настроеніи Пеллико чрезъ секондино Тремерелло получилъ письмо отъ неизвѣстнаго почитателя, заключеннаго въ этой же тюрьмѣ, съ предложеніемъ завести переписку (гл. XXXIII). Послѣ продолжительныхъ колебаній изъ опасенія попасться въ руки начальства, Пеллико сдѣлалъ шагъ, въ которомъ послѣ долженъ былъ раскаяться. Его корреспондентъ, подписавшійся Юліаномъ (въ память импер. Юліана отступника) оказался ни во что невѣрующимъ врагомъ христіанства и циникомъ. Вмѣсто отвѣта Сильвіо на его апологіи христіанства, онъ началъ угощатъ его скабрезными разсказами изъ своей личной жизни. Понятно, что такая переписка была не по душѣ Сильвіо, и онъ поспѣшилъ прекратить ее и былъ очень радъ своему новому одиночеству (гл. XXXIV—XLI).

Между тѣмъ ужасное лѣто прошло, во второй половинѣ сентября зной уменьшился. Подходилъ октябрь. Сильвіо утѣшался, что у него камера будетъ очень хороша зимой. Но ему не пришлось дождаться зимы въ этой камерѣ, его перевели въ другую, тоже «sotto ipiombi». Какъ ни жалко было покидать камеру съ комарами, съ которой связывалось столько пріятныхъ воспоминаній о Zanze, пришлось перейти. Новая камера выходила на сѣверъ и западъ съ окнами въ ту и другую стороны и обѣщала быть страшно холодной. Окно на западъ было велико, а на сѣверъ — очень мало, надъ койкой. Изъ перваго открывался видъ на дворецъ патріарха. По сторонамъ были тоже тюрьмы. До второго окна было не легко добраться: приходилось на койку поставить столъ, а на него стулъ. Оно приходилось въ уровень съ крышею дворца, изъ-за дворца открывался видъ на часть города и лагуны. Вошедшій смотритель подумалъ, что Пеллико хочетъ убѣжать, но онъ, убѣдивъ его въ невозможности сдѣлать этого, со смѣхомъ слѣзъ съ своего помоста (гл. XLII). Въ окнахъ боковыхъ тюремъ онъ узналъ 6-рыхъ, взятыхъ по политическимъ дѣламъ, а въ большее окно познакомился съ обитателями ближайшаго противоположнаго дома (гл. XLIII). — Для него октябрь былъ самымъ тяжелымъ временемъ въ году: 13 октября прошлаго года онъ былъ арестованъ, два года тому назадъ, тоже въ октябрѣ, утонулъ въ Тичино одинъ очень уважаемый имъ человѣкъ, 6 лѣтъ тому назадъ тоже въ октябрѣ, нечаянный выстрѣлъ изъ ружья пресѣкъ жизнь Офардо Брике, да и въ юности октябрь былъ несчастнымъ для него мѣсяцемъ. И теперь, раньше ясный, духъ его началъ мутиться, тоска овладѣла имъ безраздѣльно. Онъ бралъ перо, чтобы написать нѣсколько стиховъ, но противъ воли у него выходили длинныя письма, въ которыхъ онъ предавался воспоминаніямъ о счастливыхъ дняхъ своей жизни. Эти письма являлись новою формою автобіографіи, онъ предавался иллюзіи, снова переживалъ давно минувшее счастливое время, живо воспроизводя его предъ собою. Но печальная дѣйствительность разсѣевала эти иллюзіи, перо выпадало у него изъ рукъ и онъ дрожалъ отъ ужаса при мысли о своемъ дѣйствительномъ положеніи. Приписывая это тому обстоятельству, что онъ обратился къ эпистолярной формѣ и адресовалъ письма дорогимъ лицамъ, Пеллико хотѣлъ бросить эти письма и не могъ, стоило взять перо и въ результатѣ получалось всегда длинное письмо, полное нѣжности и скорби. Онъ началъ уже сомнѣваться въ свободѣ своей воли. Напрасно хотѣлъ онъ заняться изученіемъ нѣмецкаго языка и молиться, онъ снова начиналъ писать письма (гл. XLIV). Вдобавокъ къ этому, безсонница и лихорадка мучили его всякую ночь. Онъ пересталъ пить кофе, но безсонница не прекращалась. Утромъ онъ впадалъ въ нѣкоторое забытье, или полусонъ, но и здѣсь не было ему покоя: ему являлись отецъ, мать и всѣ, кого онъ любилъ, кто былъ ему дорогъ, и рыдали въ отчаяніи надъ его судьбою, онъ слышалъ даже ихъ рыданія, и въ ужасѣ просыпался, рыдая самъ. Чтобы избавиться отъ этихъ тяжелыхъ сценъ, онъ оставлялъ на всю ночь огонь, а самъ оставался за столомъ — читать, или писать, но голова отказывалась понимать читаемое, а когда онъ что нибудь списывалъ, мысли летали далеко-далеко около любимыхъ лицъ. Въ постели было не лучше: онъ не могъ выносить никакого положенія, приходилось вставать, а если удавалось на короткое время соснуть, обычные тяжелые сны были хуже всякой безсонницы. Растроенные нервы представляли ему то рыданія, то смѣхъ, со свѣчей въ рукахъ онъ осматривалъ комнату, думая, не скрывается-ли кто нибудь подъ его койкой. Ему приходило даже въ голову, что въ стѣнахъ этой новой камеры были сдѣланы отверстія для шпіоновъ, которые должны были слѣдить за всѣмъ, что онъ дѣлалъ. То ему казалось, что его тянетъ кто-то за платье, то кто-то выбивалъ изъ рукъ книгу, которая падала на полъ, то кто-то дулъ на свѣчку, чтобы погасить ее (гл. XLV). Эти ужасныя привидѣнія отравляли его жизнь. Съ каждымъ утромъ они пропадали и за день онъ начиналъ думать, что ихъ больше не будетъ, но приходила ночь, и они снова повторялись. Онъ готовъ былъ просить коммисію о переменѣ помѣщенія, но не рѣшался, чтобы не возбудить смѣха, — Но страданіе его было безконечно. Однажды утромъ онъ почувствовалъ послѣ кофе колику и затѣмъ послѣдовала рвота. Послѣ этого весь въ поту, страшно усталый, онъ легъ въ постель, около полудня уснулъ и проспалъ до вечера. Въ эту ночь привидѣній уже не было. Онъ бросился на колѣна благодарить Бога, но силы его были такъ слабы, что онъ задремалъ въ этомъ положеніи, прислонившись къ стулу. Продремавъ съ ½ часа, или больше, онъ легъ на койку и проспалъ до зари. Весь день прошелъ у него въ полуснѣ, вечеромъ онъ легъ въ обычное время и проспалъ всю ночь. Это былъ кризисъ въ болѣзни, за нимъ послѣдовало выздоровленіе (гл. XLVI). Тошнота, головная боль, такъ долго мучившія его, теперь исчезли; у него появился огромный аппетитъ и силы поправились.

24 ноября, докторъ Форести, одинъ изъ компаніоновъ Пеллико по тюрьмѣ въ Піомби, былъ взятъ отсюда и не возвратился. Съ большими усиліями Пеллико удалось узнать отъ Тремфелло, что онъ переведенъ въ уголовную тюрьму, прошелъ il ponte dé sospivi, и что надъ нимъ произнесенъ смертный приговоръ. Чрезъ мѣсяцъ былъ объявленъ приговоръ по первому политическому процессу: 9 человѣкъ было осуждено на смертную казнь, но она была замѣнена 20, 15, и 10 годами тяжелаго тюремнаго заключенія. Можно представить себѣ настроеніе Сильвіо: онъ благодарилъ небо только за то, что можетъ пока готовиться къ смерти, которая, быть можетъ, стоитъ у его изголовья (гл. XLVII). Онъ чувствовалъ себя уже готовымъ встрѣтить смерть, а между тѣмъ, когда въ зданіи тюрьмы случился пожаръ и ихъ не выпускали, онъ боялся сгорѣть живымъ, какъ будто бы не все равно было для него, кончить-ли жизнь въ огнѣ, или отъ руки палача (гл. XLIX). — Между тѣмъ разборъ дѣла продолжался, но при закрытыхъ дверяхъ, и безъ соблюденія судебныхъ формальностей, которыя обезпечиваютъ безопасность подсудимаго. Ходъ дѣла былъ извѣстенъ только назначенной изъ Вѣны коммисіи, засѣдавшей въ Венеціи, общество знало только, что приговоръ уже произнесенъ. — 11 февраля Сильвіо Пеллико былъ перевезенъ на островъ Санъ-Микеле-ли Мурано (гл. L). Изъ новой камеры открывался видъ на дворъ, лагуну и прелестный островъ. Здѣсь ему, несмотря на неразговорчивость тюремнаго смотрителя съ женою и секондини, удалось собрать нѣкоторыя свѣдѣнія о политическихъ преступникахъ и въ томъ числѣ о Марончелли. Послѣдній, по полученнымъ извѣстіямъ, былъ заключенъ съ графомъ Камилломъ Ладерки; послѣ того, какъ его невинность была доказана и онъ былъ выпущенъ, Марончелли снова остался одинъ. Изъ другихъ компаньоновъ и знакомыхъ были освобождены, какъ невинные, Джанъ Доменико Романьози и графъ Дж. Арривабене. Проф. Ресси лежалъ, умирая, въ сосѣдней съ ними камерѣ. При Пеллико же онъ вскорѣ (20 февр.) и умеръ. — 21 февраля Пеллико былъ позванъ въ засѣданіе судебной коммисіи и здѣсь узналъ, что онъ былъ приговоренъ къ смертной казни, но императоръ замѣнилъ ее 15 лѣтнимъ заключеніемъ въ крѣпости Шпильбергѣ. На другой день ему предстояло выслушать приговоръ публично, но это была, какъ ему сказали, одна формальность (гл. LI). За то съ этого времени онъ былъ помѣщенъ вмѣстѣ съ Марончелли, съ которымъ не видѣлся цѣлый годъ и 3 мѣсяца. Послѣ перваго же свиданія съ дорогимъ другомъ, онъ взялъ въ руки перо, чтобы извѣстить отца о приговорѣ. Ему обѣщались немедленно отправить это письмо (гл. LII), и, какъ оказалось, не отправили, такъ что Онорато Пеллико узналъ приговоръ изъ «Gazzetta di Milano» (гл. LIV). — Въ 9 часовъ утра, на слѣдующій день, Пеллико и Марончелли были отвезены въ городъ во дворецъ дожей и отведены въ тюрьму; около полудня ихъ повели на эшафотъ. Спустившись съ лѣстницы гигантовъ, подъ большимъ портикомъ, они прошли на piazzetta; посрединѣ ея стоялъ эшафотъ, на который они должны были подняться, для выслушанія приговора. До самаго эшафота стояли въ два ряда австрійскія войска. Послѣ выслушанія приговора, въ присутствіи многочисленной толпы народа они возвратились на Санъ-Микеле (гл. LIII).

Между тѣмъ, до отправленія на Шпильбергъ, имъ пришлось прождать съ мѣсяцъ, пока возвратился полицейскій коммисаръ, отправившійся съ осужденными раньше. Все время у Пеллико проходило въ разсказахъ, или слушаніи разсказовъ другихъ. Кромѣ этого, онъ съ Марончелли читалъ свои литературныя произведенія: въ два вечера подрядъ онъ прочиталъ у своего окна Кановѣ, Реціѣ и Амари «Ester d’Engaddi», и «Iginia d’Asti». — По ночамъ онъ плакалъ, спалъ мало, или вовсе не спалъ. Въ это время онъ, между прочимъ, получилъ отъ отца письмо, изъ котораго узналъ судьбу посланнаго имъ письма (гл. LIV). — Наконецъ, коммисаръ возвратился изъ Германіи и заявилъ, что чрезъ 2 дня они тронутся въ путь. Въ видѣ утѣшенія онъ передалъ имъ, что въ Вѣнѣ императоръ сказалъ ему, что дни ихъ заключенія будутъ считаться въ 12 часовъ, а не въ 24. Но и это извѣстіе о сокращеніи вдвое срока тюремнаго заключенія не вызвало въ Пеллико радости: ему казалось, что онъ все равно не проживетъ и 7½ лѣтъ въ Шпильбергѣ, какъ не прожилъ бы 15. Въ понедѣльникъ, въ день Благовѣщенія^[59], въ ночь съ 25 марта на 26 Сильвіо вмѣстѣ съ Марончелли, скованный, въ Фузинѣ сѣлъ въ экипажъ и отправился подъ конвоемъ изъ 6—7 полицейскихъ. Въ другой экипажъ сѣли Канова и Реціа, но послѣдніе сопровождали ихъ лишь до Лубіаны, мѣста своего заключенія (гл. LV, LVI). Съ дозволенія венеціанскаго проконсула, Пеллико взялъ съ собою на Шпильбергъ слѣдующія книги: Le rime di Guido Cavalcanti, vol. I. — Il cortigiano del Castiglione, vol. I. — Raccolta di prose ad uso delle regie scuole di Torino, vol. 2. — Sinonimi del Grassi, vol 2. — Le opere di Dante, esclusa La Divina comedia (т. е. «Il convito», la volgare eloquenza, la vita nuova, la Monarchia, le Rime)^[60] — 10 апрѣля они прибыли къ мѣсту назначенія^[61]. По описанію Сильвіо Пеллико, на западной сторонѣ отъ города Брюнна, столицы Моравіи и мѣстопребыванія губернатора Моравіи и Силезіи, расположенъ почти отвѣсный въ 260 метровъ высоты холмъ, на которомъ. стоитъ крѣпость Шпильбергъ, нѣкогда дворецъ владѣльцевъ Моравіи. Эта, считавшаяся неприступною, крѣпость была взята французами во время битвы подъ Аустерлицемъ. Съ того времени она не была возстановлена настолько, чтобы служить цитаделью, ее превратили въ острогъ, гдѣ содержалось до 300 несчастныхъ, осужденныхъ на «carcere duro» и «carcere durissimo»; присужденные къ первому должны были работать^[62], носить цѣпи на ногахъ, спать на голыхъ доскахъ, и кормиться такъ плохо, какъ только можно вообразить себѣ; присужденные къ второму — приковывались на цѣпь къ стѣнѣ за желѣзное кольцо около поясницы, такъ что съ трудомъ могли повернуться около тѣхъ досокъ, которыя служили имъ ложемъ, пища та же, хотя законъ говоритъ — хлѣбъ и вода (гл. LVII). — Поднявшись на вершину холма, Сильвіо и Марончелли еще разъ оглянулись вокругъ и сказали прости всему свѣту; они не надѣялись, чтобы эта преисподняя, принимавшая ихъ теперь, когда нибудь выпустила ихъ на свѣтъ. Когда они были переданы коммисаромъ смотрителю, ихъ развели по разныхъ подземнымъ камерамъ (гл. LVII). Всего тяжелѣе было Пеллико прощаться съ Марончелли, единственнымъ другомъ, находившимся теперь при немъ. Видя его нездоровымъ, Марончелли прощался съ нимъ навсегда, онъ смотрѣлъ на него, какъ на человѣка, которому не суждено выйдти отсюда. — Еще въ Венеціи Пеллико чувствовалъ себя не совсѣмъ хорошо, дорога совсѣмъ разстроила его, голова и все тѣло болѣли, онъ весь горѣлъ въ лихорадочномъ жару, а между тѣмъ его положили спать на голыя доски. Шиллеръ, тюремный сторожъ, видѣлъ, что съ нимъ сильнѣйшая лихорадка и что ему необходимо дать, по крайней мѣрѣ, соломенный тюфякъ, но безъ предписанія доктора не смѣлъ этого сдѣлать; а доктора еще не было. Шиллеръ вышелъ, а Пеллико съ лихорадкой и ужасной болью въ груди протянулся на голыхъ доскахъ (гл. LIX). — Каждый день три раза — утромъ, вечеромъ и въ полночь осматривалъ всѣ камеры смотритель (по крайней мѣрѣ, утромъ и вечеромъ) въ сопровожденіи Шиллера съ другимъ капраломъ и двухъ солдатъ. Когда они пришли въ первый разъ, Пеллико подъ вліяніемъ разстройства представилось, что его хотятъ убить, и онъ схватилъ длинную цѣпь, предназначенную для буйныхъ узниковъ, и рѣшилъ разбить ею черепъ первому, кто къ нему подойдетъ. Но добрякъ Шиллеръ, съ которымъ онъ сошелся въ первый же день, дружески протянулъ ему руку и успокоилъ его. Смотритель замѣтилъ, что съ нимъ жаръ, и заявилъ, что ему необходимъ тюфякъ, но отказался что нибудь сдѣлать самъ по себѣ. Приходилось ждать доктора, который бывалъ здѣсь утромъ по понедѣльникамъ, средамъ и пятницамъ (гл. LX). Въ четвергъ, утромъ, послѣ дурно проведенной ночи, усталый, съ болью во всѣхъ костяхъ, Сильвіо проснулся весь мокрый. Когда онъ заявилъ при утреннемъ посѣщеніи начальства (смотрителя не было), что ему немедленно нужно смѣнить рубашку, такъ какъ потъ остываетъ, Шиллеръ грубо отвѣтилъ, что нельзя, но сдѣлалъ ему знакъ глазами и рукой. Чрезъ нѣсколько минутъ онъ принесъ свою рубашку, которая доходила Пеллико до земли. Напрасно просилъ онъ принести его бѣлье, захваченное на Шпильбергъ; оказалось, что носить свое бѣлье не полагалось, а казенное смѣнялось по субботамъ. — Въ 11 часовъ ему былъ принесенъ въ 2 желѣзныхъ горшкахъ обѣдъ, состоявшій изъ супа и овощей, приправленныхъ соусомъ, одинъ запахъ котораго прогонялъ всякій аппетитъ, возбуждая отвращеніе. Пеллико пытался съѣсть нѣсколько ложекъ супу, но это оказалось невозможнымъ. Шиллеръ его утѣшилъ — нужно привыкнуть къ этой пищѣ, иначе, какъ бывали примѣры, придется ограничиться однимъ хлѣбомъ и умереть отъ истощенія. — Въ пятницу прибылъ, наконецъ, докторъ Байеръ. Онъ.нашелъ у Пеллико лихорадку, велѣлъ дать тюфякъ и настаивалъ на переводѣ его изъ подземелья въ верхній этажъ. Но тамъ не было мѣста, и только по рапорту, отправленному къ графу Митровскому, губернатору Моравіи и Силезіи, предписаніе доктора было исполнено. — Во вновь отведенную камеру проникало немного свѣта, а изъ-за рѣшетки въ маленькое окошко онъ могъ видѣть — долину, надъ которой возвышалась крѣпость, часть города Брюнна, предмѣстье съ множествомъ садиковъ, кладбище, маленькое озеро della Certosa и покрытые лѣсомъ холмы, отдѣляющіе Шпильбергъ отъ знаменитыхъ полей Аустерлица. Послѣ подземелья этотъ видъ его очаровалъ. Онъ считалъ бы себя безконечно счастливымъ, если бы могъ раздѣлить это счастье съ Марончелли (гл. LXI). — Чрезъ 5 дней послѣ прибытія онъ былъ облеченъ въ казенное платье. Оно состояло изъ пары панталонъ грубаго сукна съ правой стороны сѣраго, а съ лѣвой капуцинскаго цвѣта, изъ жилета и куртки такого же рода, только цвѣта были расположены въ обратномъ порядкѣ: коричневый направо, сѣрый налѣво. Чулки изъ грубой шерсти, рубашка изъ мѣшочнаго холста съ колючками, такъ что это была въ полномъ смыслѣ слова власяница, на шеѣ галстухъ изъ одной матеріи съ рубашкой, башмаки изъ нечерненой кожи съ шнуровкою, на головѣ бѣлая шапка. Этотъ костюмъ довершался цѣпями на ногахъ. Кузнецъ, задѣлывавшій ихъ, думая, что Сильвіо не понимаетъ по нѣмецки, сказалъ одному изъ сторожей, что чрезъ два мѣсяца смерть освободитъ его отъ этихъ цѣпей. Чрезъ нѣсколько минутъ онъ услыхалъ подъ землею удары молота, о наковальню — это заковывали Марончелли (гл. LXII). — Скоро онъ познакомился съ своимъ сосѣдомъ по тюрьмѣ — графомъ Антоніо Оробони. Не смотря на часовыхъ, они ухитрились вести между собою бесѣды, разсказывали другъ другу свою жизнь, повѣряли другъ другу свои несчастія и взаимно утѣшались. Оробони, горячій католикъ, старался укрѣпить нерѣдко колебавшуюся и оскудѣвавшую вѣру Пеллико. Онъ простилъ своимъ врагамъ и своимъ примѣромъ не мало повліялъ на успокоеніе взволнованнаго духа Пеллико (гл. LXII--LXIII). Здѣсь, въ тюрьмѣ, онъ научился цѣнить людей не по наружности. Онъ уже ошибся съ самаго начала, предполагая встрѣтить въ Шиллерѣ суроваго человѣка, а онъ оказался добрѣйшимъ и симпатичнѣйшимъ старикомъ. Ходившій мести полы 2 раза въ недѣлю и но сившій воду и обѣдъ, Кунда однажды предложилъ ему бѣлаго хлѣба, но онъ отказался, увѣряя, что не голоденъ. Между тѣмъ докторъ, видя, что онъ не можетъ выносить обычной пищи, прописалъ ему больничный столъ, какъ называлось здѣсь «quarto di porzione». Онъ состоялъ изъ супа, маленькаго кусочка жареной баранины, который легко было проглотить сразу и 3 кусочка бѣлаго хлѣба. Съ возстановленіемъ силъ у Пеллико увеличился и аппетитъ. Этого «quarto di porzione» ему стало мало; хотѣлъ было онъ обратиться къ обычному столу, но буквально не могъ его выносить. Приходилось остаться на «quarto di porzione». Такъ болѣе года онъ былъ знакомъ съ тѣмъ, что называется голодомъ. Многіе изъ его сотоварищей по тюрьмѣ страдали отъ голода еще больше, такъ какъ были сильнѣе его и привыкли къ болѣе обильной пищѣ. Они брали хлѣбъ у Шиллера и прочихъ тюремщиковъ. Неразъ цирюльникъ, приходившій по субботамъ, предлагалъ Сильвіо Пеллико хлѣба, узнавъ, что онъ голоденъ, но онъ упорно отказывался, потому что стоило взять разъ, и онъ сталъ бы носить постоянно, а это составляло бы для него разсчетъ. По той же причинѣ онъ не бралъ варенаго мяса у Шиллера, не разъ предлагавшаго ему и клявшагося, что это осталось у него отъ обѣда, что онъ не знаетъ, куда его дѣть и все равно отдастъ же кому нибудь. Пеллико готовъ былъ жадно броситься на кусокъ, но тогда Шиллеръ сталъ бы дѣлать то же самое каждый день. Только дважды не выдержалъ себя Пеллико — одинъ разъ онъ принесъ ему блюдо вишень, а другой — нѣсколько штукъ грушъ — видъ этихъ фруктовъ соблазнилъ его — онъ взялъ, и послѣ раскаялся, потому что Шиллеръ и потомъ продолжалъ угощать тѣмъ же (гл, LXIV). Съ первыхъ же дней было заведено, чтобы каждый изъ узниковъ гулялъ два раза въ недѣлю по часу, потомъ чрезъ день, и позднѣе, ежедневно, кромѣ праздниковъ. На прогулкѣ ихъ провожали двое часовыхъ съ ружьями. Между тѣмъ не напрасно говорили видѣвшіе Пеллико на прогулкахъ, что смерть уже видна у него на лицѣ. Его снова часто трепала лихорадка; вслѣдствіе скудости питанія, истощеніе шло быстро. Силы его на столько упали, что онъ съ трудомъ дотаскивалъ цѣпи до мѣста прогулки и тамъ же садился на траву и въ такомъ положеніи оставался, пока не истекалъ его часъ (гл. LXII). По совѣту Шиллера, онъ просилъ доктора, чтобы онъ предписалъ снять съ него оковы, мѣшающіе ему спать и потому подтачивающіе его жизнь. Но докторъ сказалъ, что лихорадка еще не приняла такихъ размѣровъ, чтобы исполнить его просьбу, и что необходимо привыкать къ оковамъ (гл. LXVII). Скоро Оробони лежалъ уже на кладбищѣ подъ окномъ Пеллико: такъ скоро онъ лишился новаго друга (гл. LXIX). Обыкновенно день проходилъ у Пеллико такъ: съ разсвѣтомъ онъ вставалъ и молился у окна. Оробони былъ уже также у окна, или не заставлялъ себя долго ждать. Затѣмъ слѣдовалъ утренній осмотръ, и если былъ день доктора, Шиллеръ спрашивалъ, не желаетъ-ли онъ съ нимъ поговорить. Когда всѣ камеры были осмотрѣны, Шиллеръ возвращался въ сопровожденіи Кунды, который мелъ камеру. Немного спустя приносили завтракъ, — онъ состоялъ изъ полгоршка красноватой жидкости и 3 очень тонкихъ ломтиковъ хлѣба. Пеллико съѣдалъ нѣсколько хлѣба, не дотрогиваясь до жидкости. Затѣмъ онъ могъ заниматься. Марончелли, Пеллико, да и всѣ прочіе узники изъ Италіи привезли съ собою много книгъ, такъ что изо всего могла составиться довольно порядочная библіотека. Кромѣ того, они предполагали увеличивать ее вновь купленными. На просьбу къ императору — разрѣшить имъ читать свои книги и пріобрѣтать новыя — отвѣта не было, — въ ожиданіи его губернаторъ Богеміи позволилъ каждому изъ нихъ имѣть у себя по двѣ книги и мѣнять ихъ, сколько угодно. Около 7 часовъ являлся смотритель и, если требовался докторъ, въ сопровожденіи послѣдняго. Въ 11 часовъ обѣдъ. До, или послѣ него, — это зависѣло отъ караульныхъ, — была прогулка. Вечеромъ былъ новый визитъ смотрителя (гл. LXXI). Между тѣмъ слабое здоровье Пеллико не выдержало. До 11 января 1823 года онъ еще кой-какъ таскалъ ноги. Утромъ этого дня онъ всталъ съ довольно слабой головной болью, но чувствовалъ расположеніе къ обмороку. Колѣна дрожали, онъ едва могъ дышать. Едва проглотилъ онъ ложку супу, какъ упалъ въ обморокъ. Заглянувшій въ окно часовой увидѣлъ его лежащимъ на полу, а миску опрокинутой, подумалъ, что онъ умеръ и позвалъ Шиллера. Когда онъ пришелъ въ себя, докторъ, нашедшій его состояніе опаснымъ, велѣлъ снять съ него оковы, прописалъ какое-то крѣпительное лекарство, но его желудокъ ничего не принималъ. Головная боль страшно усилилась. Цѣлую недѣлю его положеніе все ухудшалось, онъ бредилъ день и ночь. Въ ожиданіи смерти онъ пріобщился (гл. LXXIII). Къ концу второй недѣли насталъ кризосъ, и Пеллико былъ спасенъ. Вмѣстѣ съ этимъ, онъ былъ утѣшенъ поселеніемъ въ одной съ нимъ комнатѣ Марончелли, видѣть котораго онъ такъ горячо желалъ и о чемъ не разъ безуспѣшно ходатайствовалъ. Такъ какъ всѣ политическіе преступники были болѣе или менѣе плохаго здоровья, то губернаторъ ходатайствовалъ въ Вѣнѣ о позволеніи ему размѣстить ихъ по двое для взаимной помощи. Наконецъ, разрѣшеніе пришло, и Марончелли былъ помѣщенъ съ Пеллико. Возможно-ли описать ихъ взаимную радость? (гл. LXXIV) Вмѣстѣ съ этимъ Пеллико принесли листъ бумаги и чернилъ, чтобы онъ написалъ письмо домой. Въ немъ онъ просилъ всѣхъ своихъ родныхъ, начиная съ отца и кончая сестрами, помириться съ его судьбою, какъ онъ самъ помирился съ нею. Напрасны были его опасенія, что письмо не будетъ доставлено по адресу: это было единственное письмо, написанное имъ за столь продолжительное время къ родителямъ, а отъ нихъ онъ не получилъ ни одного, они всѣ застряли въ Вѣнѣ. Просьбы о позволеніи имѣть чернила и бумагу для занятій и употреблять свои деньги на покупку книгъ оставались безъ послѣдствій. Губернаторъ однако продолжалъ имъ позволять читать свои книги. Онъ же заботился объ улучшеніи стола несчастныхъ узниковъ, — въ этихъ видахъ онъ велѣлъ готовить имъ кушанья не въ тюремной кухнѣ, а въ кухнѣ смотрителя. Это распоряженіе, къ сожалѣнію, недолго приводилось въ исполненіе, а между тѣмъ, оно замѣтно благотворно вліяло и на Пеллико и на Марончелли. Для Оробони было уже слишкомъ поздно (гл. LXXV): онъ прожилъ только зиму и весну, а лѣтомъ 1823 г. умеръ отъ водянки. Послѣдними его словами было: «прощаю отъ сердца моихъ враговъ»! (гл. LXXVI).

Пеллико съ Марончелли выработали, въ виду необходимости, удивительную способность — въ умѣ сочинять длинныя поэмы и исправлять ихъ до такой степени совершенства, какую они могли бы получить и на бумагѣ. Марончелли такъ написалъ и зналъ на память тысячи лирическихъ и эпическихъ стиховъ. Пеллико создалъ такимъ способомъ трагедію «Leonevo da Dertona» и нѣкоторыя другія мелкія произведенія (гл. LXXV). Послѣ смерти Оробони Пеллико снова заболѣлъ, онъ уже думалъ скоро послѣдовать за сошедшимъ въ могилу другомъ и даже желалъ этого, одно только слишкомъ тяжелымъ казалось для него — это разстаться съ Марончелли. Болѣзнь то оставляло его, то снова возвращалась, Марончелли съ нѣжностью брата ухаживалъ за нимъ въ такихъ случаяхъ (гл. LXXVII). Назначенный къ нимъ, по просьбѣ Пеллико, въ духовники Августинскій монахъ о. Баттиста, человѣкъ деликатный и просвѣщенный, посѣщалъ ихъ каждый мѣсяцъ. Онъ не мало утѣшалъ ихъ въ страданіяхъ своими бесѣдами послѣ исповѣди. Съ дозволенія губернатора, онъ носилъ имъ книги и отъ имени аббата заявилъ, что вся монастырская библіотека въ ихъ распоряженіи; ею они пользовались нѣсколько мѣсяцевъ (гл. LXXVIII). Въ началѣ 1824 г. смотритель перевелъ куда-то свою канцелярію изъ конца корридора, гдѣ она раньше помѣщалась, а ея помѣщеніе было обращено въ камеры. Оказалось, что прибыли изъ Италіи новые политическіе узники: окончился третій политическій процессъ. Въ числѣ ихъ было много друзей, или знакомыхъ Сильвіо Пеллико и, между прочимъ, Ворзіери. Взволнованный этими вѣстями, Пеллико чувствовалъ нужду въ о. Баттистѣ, но ему запрещено было являться. Явились новыя распоряженія для водворенія болѣе строгой дисциплины. Мѣсто прогулки заключенныхъ было огорожено паллисадомъ, такъ что гулявшихъ не было никому видно, да и у самихъ гулявшихъ были загорожены прекрасные виды: они были теперь совершенно отрѣзаны отъ міра живыхъ. Этого мало. Раньше приходилось ходить дворомъ, здѣсь можно было видѣть проходившихъ. Для устраненія этого, прежнее мѣсто прогулокъ было замѣнено новымъ, очень небольшимъ, смежнымъ съ корридоромъ, расположеннымъ на западъ, какъ и камеры (гл. LXXIX). Увеличивающіяся строгости съ каждымъ днемъ дѣлали жизнь монотоннѣе и монотоннѣе: такъ о 1824—1827 гг. Пеллико не находитъ, что и сказать. Было запрещено чтеніе книгъ, временно дозволенное губернаторомъ. «Тюрьма сдѣлалась для насъ», — говоритъ Пеллико, — «истинной могилой, но намъ не давали даже ея спокойствія». Каждый мѣсяцъ, въ неопредѣленный день, являлся директоръ полиціи въ сопровожденіи лейтенанта и стражи и производилъ строгій осмотръ: узниковъ раздѣвали, осматривали всѣ швы платья, даже распаривали тюфяки. Новые порядки были такъ тяжелы, что какъ ни были печальны прошлые годы тюремнаго заключенія, Сильвіо Пеллико вспоминалъ о нихъ съ сожалѣніемъ. Библія, Гомеръ, Данте, Байронъ, Петрарка, Шекспиръ, Шиллеръ. Вальтеръ-Скотъ, Гете и другіе друзья его были отняты у него, даже не оставили Бурдалу, Паскаля, Ѳому Кемпійскаго и т. п. Нѣсколько книгъ религіознаго характера было прислано въ видѣ подарка отъ императора. За то совершенно были исключены всѣ книги по литературѣ. Присланныя книги были доставлены въ 1825 году назначеннымъ изъ Вѣны конфессіоналомъ о. Стефаномъ Павловичемъ, впослѣдствіи епископомъ Катаррскимъ. Ему узники были обязаны допущеніемъ въ церковь къ слушанію мессы, въ чемъ имъ такъ долго отказывали. Служившій ее капуцинъ всегда оканчивалъ эктеніей объ освобожденіи узниковъ (гл. LXXX). Между тѣмъ новыя огорченія постигли нашего страдальца: старикъ Шиллеръ, къ которому онъ былъ такъ привязанъ, заболѣлъ и умеръ (гл. LXXXI), а изъ случайно полученнаго No «Аугсбургской Газеты» онъ узналъ, что его младшая сестра Марія (его Маріетта) поступила въ Туринѣ въ монастырь «della Visitazione». Это извѣстіе поразило и тронуло его. Чѣмъ больше онъ думалъ, тѣмъ больше казалось ему невозможнымъ, чтобы, безъ его тюремнаго заключенія, она покинула родную кровлю. Итакъ, мало того, что его бѣда сократила дни жизни родителей, она же заперла въ своего рода тюрьму и эту дѣвушку! Это повергло его въ глубокую печаль. Марончелли также былъ тронутъ этимъ и чрезъ нѣсколько дней составилъ поэтическій плачъ о сестрѣ узника. Вышла маленькая поэма, проникнутая меланхоліей (гл. LXXXII). Она не была напечатана, написана была стекломъ на стѣнѣ, потомъ стерта самимъ авторомъ, чтобы не возбудить разслѣдованій тюремнаго смотрителя, какъ попало къ нимъ въ руки стекло и впослѣдствіи забыта самимъ Марончелли^[63]. Но эта контрабанда полученная новость ихъ семейной жизни была единственной. Одно время его стали извѣщать о томъ, что его родители живы. Когда онъ потребовалъ болѣе подробныхъ свѣденій объ нихъ и о другихъ членахъ семейства, и просилъ показать письмо, ему отвѣтили отказомъ, и, видя его недовольство такими лаконичными извѣстіями, перестали сообщать и ихъ. Извѣстіе о поступленіи въ монастырь Маріетты волновало его и потому, что онъ предполагалъ даже, что не было въ живыхъ уже никого изъ семьи, и что она съ горя удалилась въ монастырь (гл. LXXXIII).

Пріѣзжавшіе изъ Вѣны ревизоры сдѣлали кой какія улучшенія, — такъ, первый ревизоръ, баронъ Мюнхъ, бывшій въ 1825 г., распорядился, чтобы по вечерамъ въ корридорѣ снаружи у двернаго окошка на нѣсколько часовъ зажигали лампы: теперь хоть можно было видѣть стѣны тюрьмы и ходить, не рискуя разбить голову. Вторымъ ревизоромъ былъ баронъ Фогель. Въ виду слабости здоровья Пеллико, онъ приказалъ давать ему кофе, что признавалъ нужнымъ и докторъ, но не рѣшался прописать ему, такъ какъ считалъ его предметомъ роскоши. Третій ревизоръ изъ придворныхъ ничего не сдѣлалъ для облегченія положенія узниковъ, (гл. LXXXIV).

Между тѣмъ прошло лѣтъ съ ареста, а освобожденія, вопреки упомянутому выше обѣщанію полицейскаго коммиссара, не послѣдовало. Пеллико рѣшилъ ждать, — онъ думалъ, что нужно считать время со дня произнесенія приговора, въ такомъ случаѣ время освобожденія падало на 1829 г. Но прошелъ и этотъ годъ, а ожиданіе не исполнилось (гл. LXXXVI, LXXXIX). — Около этого времени по ту сторону Альпъ разнесся слухъ объ его смерти. По свидѣтельству Шарля Дидье^[64], бывшаго въ то время въ Италіи, ложная тревога во всѣхъ сердцахъ произвела печальное волненіе. На улицахъ знакомые встрѣчали другъ друга вопросами — «вы знаете?» — «Что?» — «Онъ умеръ!» Не спрашивая имени, всякій понималъ, о комъ шла рѣчь. Успѣхъ оды на его смерть, приписываемой перу Баррони, можно сравнить развѣ только съ успѣхомъ оды Манцони на смерть Наполеона: въ рукописи она прошла отъ одного конца полуострова до другаго. Ея успѣхъ былъ болѣе, чѣмъ литературный, это былъ національный протестъ, симпатіи общества выразились въ любви къ мученику идеи съ трогательнымъ единодушіемъ. Глаза всѣхъ наполнялись слезами, когда поэтъ, послѣ изображенія его страданій въ carcere duro, воскликнулъ въ заключеніе:

Ancor S’aspetta ileanto

Che piacque а Italia tanto…

E Silvio non è pial..

(Еще ждутъ пѣсни, которая такъ нравилась Италіи… И Сильвіо нѣтъ болѣе)!

Около этого времени у Марончелли образовалась опухоль на лѣвомъ колѣнѣ, дѣло дошло до ампутаціи (гл. LXXXVI--LXXXVIII). Но этимъ несчастія для него не кончились: едва онъ оправился отъ операціи, какъ съ нимъ началась подагра, сначала въ суставахъ пальцевъ, а потомъ и всего мучила нѣсколько мѣсяцевъ. Затѣмъ съ нимъ начался скорбутъ. Губернаторъ, опасаясь эпидеміи, бывшей уже въ прошлые годы, присоединился къ требованію врача, признавшаго самымъ дѣйствительнымъ лекарствомъ для Маранчелли — свѣжій воздухъ. Вмѣстѣ съ нимъ таже привиллегія была предоставлена Пеллико, какъ компаньону его по камерѣ и страдавшему дискразіей. Теперь они гуляли все время, пока только была свободны караульные. Подъ вліяніемъ свѣжаго воздуха мало по малу прошли скорбутовыя пятна у Маранчелли, да и Сильвіо чувствовалъ себя много лучше, (гл. ХС).

III.
Послѣ тюремъ.

Jo non ho mai rifuggito dalla luce.
Briano, Silvio Pellico, p. p. 64).

Прошло 10 лѣтъ съ ареста Пеллико, 8½-carcere duro. Было воскресенье, первое августа. Послѣ мессы едва Пеллико съ Маропчелли сѣли за обѣдъ, какъ ихъ вызвалъ помощникъ тюремнаго смотрителя въ пріемную комнату. Здѣсь директоръ полиціи объявилъ имъ, высочайшее помилованіе, вмѣстѣ съ ними тоже было объявлено и Андреа Тонелли изъ Брешіи. Вечеромъ они были перевезены въ полицію, тамъ переодѣлись и съ коммиссаромъ были отправлены чрезъ Вѣну на родину. Пеллико всю дорогу мучила страшная лихорадка, такъ что когда они прибыли въ Вѣну, онъ не могъ ѣхать дальше и пролежалъ бъ полиціи 8 дней. А ему хотѣлось поскорѣе уѣхать на родину… Въ это время дошла новость о «3 дняхъ въ Парижѣ». Императоръ подписалъ указъ объ ихъ освобожденіи въ день начала этой революціи. Пеллико былъ увѣренъ, что въ это критическое время для всей Европы боялись народнаго движенія и въ Италіи, и что возвращеніе ихъ не на руку австрійскому правительству, поэтому онъ боялся, какъ бы ихъ не задержали гдѣ нибудь вдали отъ Италіи. Въ виду этого онъ торопился покинуть Вѣну (гл. XCI—XCII) Въ Бруккѣ Пеллико принужденъ былъ, вслѣдствіе сильныхъ приступовъ астмы, остановиться на два дня. Въ Каринтіи въ деревнѣ фельдкирхенъ, недалеко отъ Клагенфурта, они были остановлены до дальнѣйшихъ распоряженій; цѣлыхъ 5 дней пришлось ждать курьера изъ Вѣны съ приказаніемъ коммиссару представить освобожденный по назначенію. — Съ чувствомъ скорби вступилъ Пеллико въ предѣлы Италіи: — съ одной стороны приближался часъ, въ который онъ долженъ былъ узнать истину о своемъ семействѣ, съ другой самая страна была бѣднѣе, запущеннѣе, опустошеннѣе сравнительно съ прелестною холмистою мѣстностью Германіи (гл. XCIII). Дорогія мѣста будили старыя воспоминанія: сколько изъ его знакомыхъ исчезло съ лица земли, — кто умеръ, кто изгнанъ, кто въ тюрьмѣ! Особенно много печальныхъ воспоминаній вызвала Мантуя. Скорбь увеличивало то обстоятельство, что здѣсь приходилось ему разстаться съ своимъ другомъ Марончелли. Въ эту послѣднюю ночь онъ былъ также безпокоенъ, какъ наканунѣ ареста. Наконецъ, онъ простился съ нимъ и въ ту же ночь отправился въ Брешію, гдѣ съ нимъ разстался второй его компаніонъ Тонелли. Чрезъ два дня, 1 сентября онъ прибылъ съ коммиссаромъ въ Миланъ и остановился въ «Bella Venezia». Въ городѣ узнали о его прибытіи и подъ окнами гостинницы къ вечеру собралось много народу, чтобы поглядѣть на него; кто то привѣтствовалъ его (гл. XCIII—XCV).

Изъ Милана онъ отправился въ Навару, гдѣ изъ письма отца узналъ о смерти (9 мѣсяцевъ тому назадъ) своей Маріетты, поступившей въ della Visitazione. Наконецъ, 16 сентября получилъ разрѣшеніе выѣхать изъ Навары, и съ этого дня — свободу отъ полицейскаго конвоя. Переночевавъ въ Верчолли, 16 сентября вечеромъ онъ былъ въ объятіяхъ своей семьи, не было только сестры Джузеппины, но, узнавъ объ его прибытіи, она немедленно возвратилась домой изъ Кіери (гл. ХСІХ) Теперь Сильвіо считалъ себя счастливѣйшимъ изъ смертныхъ, болѣе всѣхъ достойнымъ зависти. Первая ночь въ родномъ домѣ была полна противоположныхъ чувствъ — и пріятныхъ и скорбныхъ; до утра онъ не могъ сомкнуть глазъ. Противъ воли, его мысль обращалась къ годамъ тюремнаго заключенія, къ болѣе раннему времени, къ друзьямъ, одни изъ которыхъ остались въ оковахъ, другихъ не было близко, третьи умерли; предъ нимъ вставали погибшія иллюзіи: все, что передумалъ онъ въ несчастій и вмѣстѣ настоящее счастье въ родной семьѣ. Только къ утру онъ немного соснулъ. (Cop. aggiunt. alle m. p. r.", 1) — Такъ снова началась счастливая, тихая жизнь для, истомленнаго долголѣтними тюремными страданіями, поэта. По возвращеніи на родину австрійская полиція сдѣлала ему оффиціальное предписаніе — не показываться въ людныхъ мѣстахъ. Ему не трудно было исполнить это предписаніе, ему нужно было привести въ порядокъ свои произведенія, окончить начатое и творить новое, для всего этого требовалось сосредоточеніе и уединеніе: полиція въ своемъ распоряженіи невольно совпадала съ его желаніемъ.

Еще прежде чѣмъ покинуть надолго Италію, Сильвіо, какъ предъ смертью распорядился своими рукописями. Онъ передалъ своему слѣдователю 4 первыхъ пѣсни поэмы въ прозѣ «Collà de Rienzi». Не былъ-ли этотъ даръ въ видѣ неоконченнаго произведенія благороднымъ нѣмымъ упрекомъ суду, который не далъ такому блестящему таланту созрѣть подъ вѣчно голубымъ небомъ Италіи? — Онъ просилъ также судебную коммиссію переслать его семейству написанныя въ Венеціи «sotto і piombi» въ то время, когда онъ чувствовалъ себя, по его собственнымъ словамъ, «исключеннымъ изъ числа живыхъ»^[65] двѣ трагедіи, — Ester d’Engaddi" и «Iginia d’Asti», какъ завѣщаніе своего поэтическаго генія, которому, быть можетъ, суждено было погибнуть подъ холоднымъ небомъ Моравіи. Ему дали обѣщаніе, но медлили его исполненіемъ. Когда онъ спросилъ о причинѣ этой медлительности, ему отвѣтили, что въ этихъ трагедіяхъ нѣтъ ничего противоцензурнаго, но… очень можетъ быть, родители отпечатаютъ ихъ, а неподходяще, чтобы Италія апплодировала человѣку. наказанному императорскимъ правосудіемъ. Хотѣли, чтобы Сильвіо Пеллико погибъ весь, всѣ его труды и даже имя.

Получивъ свободу, Сильвіо прежде всего въ томъ же году издалъ эти двѣ трагедіи и 4 первыхъ Cantiche. Остановимся нѣсколько на этихъ произведеніяхъ Пеллико.

Въ 1831 же году «Ester d’Engaddi» на Туринской сценѣ имѣла огромный успѣхъ, но была тотчасъ же запрещена цензурой, хотя въ ней и не было ни слова о политикѣ. Въ ней Сильвіо Пеллико переноситъ читателя въ отдаленную эпоху и въ дикую мѣстность: дѣйствіе происходитъ во второмъ вѣкѣ христіанской эры, лѣтъ чрезъ 50 послѣ разрушенія Іеру валима, когда среди разбитыхъ, подавленныхъ мощною рукою Рима, Іудеевъ находились еще патріоты, рѣшавшіеся на безумную затѣю съ оружіемъ въ рукахъ бороться противъ неизмѣримо сильнѣйшаго завоевателя. Сюжетъ заимствованъ изъ жизни одного еврейскаго общества въ дикой, отовсюду запертой горами долинѣ Энгадди (Ios., Bell. III, 4 въ 7½ миляхъ на юговостокъ отъ Іерусалима), подъ предводительствомъ нѣкоего Азаріи, храбро защищавшагося противъ Римлянъ и имѣвшаго успѣхъ въ отдѣльныхъ стычкахъ съ врагами. Трагедія розыгрывается въ семьѣ этого Азаріи: Эстеръ, добродѣтельная и любящая жена послѣдняго подвергается преслѣдованію со стороны первосвященника этого маленькаго еврейскаго государства въ долинѣ Энгадди, Жефте. Чтобы склонить ее къ удовлетворенію его преступной любви, которая внушаетъ ей отвращеніе, онъ рѣшаетъ воспользоваться извѣстнымъ ему одному обстоятельствомъ: Эстерь носитъ пищу своимъ родителямъ — христіанамъ, осужденнымъ единоплеменникамъ за измѣну отечественной религіи на смерть, но успѣвшимъ спастись и поселившимся въ пещерахъ, не особенно далеко отъ лагеря евреевъ въ Энгадди. Онъ внушаетъ мужу ее подозрѣніе, что Эстерь состоитъ въ любовной связи съ однимъ изъ враговъ — римлянъ. И здѣсь конфликтъ вытекаетъ изъ любви, какъ въ «Francesca da Rimini», но мотивы различны — здѣсь отвергнутая дьявольская любовь, а не какъ у Паоло, вначалѣ тайно питаемая и чистая и только потомъ, по обстоятельствамъ, сдѣлавшаяся невозможной. Здѣсь злой трагическій мотивъ: обманувшійся въ своихъ надеждахъ, разжигаемый страстью, первосвященникъ, интригантъ, подобный Яго, задумываетъ погубить свою любимую Эстерь и строитъ хитрый, но вѣрный планъ. Можно только изумляться, что «Ester d’Engaddi» и совершенно противоположная ей по мотивировкѣ, окраскѣ и обработкѣ «Francesca da Rimini» — произведенія одного и того-же автора; развѣ первая написана въ одинъ изъ тѣхъ моментовъ, когда авторъ впадалъ въ сомнѣніе, отчаивался въ торжествѣ истины и добра надъ зломъ? Но здѣсь-ли объясненіе этого страннаго на первый взглядъ различія?

Дѣйствіе I, 1—2. Старикъ Элеазаръ, отецъ Эстери, боязливо спускается со скалъ. Онъ бѣдный изгнанникъ, не смѣетъ повидаться съ своей дочерью:

Ne adabbaracciar la mia figlia, pur oso

Fino alla tenda sua spingere il piede!

(Я не смѣю направить свои шаги къ ея палаткѣ, чтобы обнять свою дочь)!

Со слезами онъ слушаетъ по утрамъ ея гимны, онъ доволенъ, когда слышитъ ея разговоръ, или видитъ ее. Поговорить съ нею, возжечь въ ея душѣ лучъ истины, открытой въ христіанствѣ — вотъ изъ-за чего подвергаетъ онъ себя явной опасности. Онъ подходитъ къ палаткѣ дочери и слышитъ ея пѣніе съ аккомпаниментомъ арфы. Изъ пѣсни онъ узнаетъ, что мужа нѣтъ дома, въ нерѣшимости онъ подходитъ ближе. Эстерь, увидѣвши издали старика, оставляетъ арфу и приглашаетъ его воспользоваться гостепріимствомъ отсутствующаго Азаріи. Она не узнаетъ его, но онъ не осмѣливается войти въ палатку и проситъ ее подойти къ нему; наконецъ, она узнаетъ отца, котораго считала уже давно умершимъ. Онъ ей сообщаетъ, что скрывается съ больною матерью въ пещерѣ Давида. Эстерь вослицаетъ:

О compiuta

Celeste grazia! Anco la madré è invita!

Ma sola, egra! А lei tosto… oh nonsperato

Prodigio mai! Euordi me son. Dell, lascia

Che questo amato capo Ester di baci

Copra! Che in lunghi amplessi io de`tantanni

Ch’orfana piansi mi ristori. Estinto

Diceanti, si…

(О, небесное милосердіе! Мать еще жива! Но она одна, больна! Къ ней тотчасъ… О неожиданное чудо! Я внѣ себя. О, дай Эстери покрыть поцѣлуями эту дорогую голову! Дай въ продолжительныхъ объятіяхъ отдохнуть той, которая столько лѣтъ оплакивала свое сиротство. Говорили, что ты умеръ…) Утро уже начинается, они боятся, чтобы ихъ кто нибудь не увидѣлъ, прячутся за скалу. Азаріи нѣтъ дома, всѣмъ управляетъ заклятый врагъ Элеазара, Жефте. Эстерь не знаетъ вѣры отца, но убѣждена, что она его вѣра. Она убѣждена, что они снова будутъ жить вмѣстѣ и предлагаетъ ему modus vivendi, — пусть онъ почитаетъ своего Бога, но только въ сердцѣ, тайно. Элеазаръ не можетъ согласиться на это, — нѣтъ, никогда! но изъ-за чего онъ не можетъ поступиться своими убѣжденіями:

Il vero,

Lassa! te ignoto, e ti compiang. Uom puote

Ignorarlo, nasconderlo non puote,

Quando а lui splende. Teco viver chiedo,

Amata figlia, ed ombra niuna а Sefte

Recar, nè ad al tri ambiziosi, о forti.

Sol di virtu pacifiche contesa

Vuol il fed el con chi all’errore è Servo:

Vincer le offese col perdono: l’odio

Coll’amore: i martir colla costauza:

Nnlbaltro ci vuol…… masimularnon mai!

(Несчастная! истина тебѣ неизвѣстна, мнѣ жалъ тебя. Человѣкъ можетъ не знать ея, но когда она возсіяетъ ему, не можетъ скрывать ее. Я желалъ бы жить съ тобою, моя милая, и не вступать ни въ какія отношенія ни съ Жефте, ни съ другими честолюбивыми, или храбрыми людьми. Вѣрующій желаетъ одного состязанія съ рабомъ заблужденія — въ мирной добродѣтели: побѣждать оскорбленіе прощеніеімъ, ненависть любовью, мужественно страдать, больше ему ничего не нужно…. но притворяться — никогда!)

Онъ прощается съ нею до свиданія по солнечномъ закатѣ, она обѣщаетъ носить ему и матери пищу. — На обратномъ пути она сталкивается съ Жефте, онъ сообщаетъ ей радостную для нея вѣсть о скоромъ возвращеніи Азаріи съ побѣды надъ врагами. Первосвященникъ выражаетъ сомнѣніе въ искренности ея радости: такая любящая жена и разговариваетъ въ глубокое утро съ человѣкомъ, который скрывается. На ея отвѣтъ, что это былъ старикъ-нищій, онъ возражаетъ, что этому никто не повѣритъ. На этомъ фактѣ онъ хочетъ добиться отъ нея удовлетворенія страсти. Если это былъ не любовникъ, пусть она позоветъ его.

Онъ чувствуетъ подъ собой силу, она въ его рукахъ:

In me tua fama or sta. Guai s'-io

Del violento tuo oonsorte in seno

Gelosa serpe vibro!

(Твое имя отнынѣ въ моихъ рукахъ: горе тебѣ, если я разбужу въ груди твоего могучаго супруга змѣю ревности!)

Она не вѣритъ, чтобы онъ рѣшился на такой шагъ. Онъ отвѣчаетъ ей указаніемъ на то, что, при такомъ легкомысленномъ отношеніи къ своему доброму имени, она не имѣетъ права приходить въ ужасъ, когда онъ начинаетъ говорить съ ней о любви. Онъ не хочетъ вредить ей, онъ требуетъ только благодарности, и драпируется въ невинную тогу чистой, святой дружбы:

Austera vanti

Virtù; sia pur, madi virtù nemico

Sonse sonio? Ch’altro tichiesi io mai

Suorchè gentile, pura, amista santa,

Quai le più а Dio devote aime in soave

Nodo innocente avvincer puo?

(Ты хвалишься строгою добродѣтелью, — будь честной; но развѣ я врагъ добродѣтели? Что я тебѣ предлагаю, какъ не чистую, прекрасную, святую дружбу, которая связуетъ наиболѣе преданныя Богу души въ невинномъ пріятномъ союзѣ?)

За заботами и обязанностями супруги и матери у нея не остается мѣста для другихъ чувствъ къ нему, кромѣ чувства почтенія къ служителю алтаря, которое у нея всегда было. Тогда Жефте сбрасываетъ съ себя личину дружбы:

Pria elf Asaria t’amasse, іо già tiamava…

Più d' Azaria non son l’amico io l’odio,

Io penso ai di clic tratto avresti al fianco

Di più degno amator, di talcui gloria

Non Гітрегаг, sol l’obbedirti fora,

L`odorarti quai servo.

(Я любилъ тебя прежде, чѣмъ Азарія полюбилъ тебя… Я болѣе не другъ Азаріи, я его ненавижу. Я думаю о днѣ, въ который ты будешь около болѣе достойнаго твоей любви, слава котораго будетъ не въ повелѣніи, а лишь въ повиновеніи тебѣ, въ обожаніи тебя).

Эстерь хочетъ положить конецъ этому объясненію. Она заявляетъ, что любитъ своего мужа, что она совсѣмъ не несчастна за Азаріей, какъ предполагаетъ Жефте. Но послѣдній не теряетъ надежды на будущее счастье:

Un di tua destra

Esser Libena puote,….e, oh! non ingrata

Sossi tu all’ainor mio! guel di felice

Non pruderia da incente guerre.

(Твоя рука можетъ сдѣлаться свободной… и… о, ты не отвергнешь моей любви! Какой счастливый денъ зависитъ отъ измѣнчивой войны!)

Эстерь приходитъ въ ужасъ: — ой сіеіо! (о небо!)

Жуфте продолжаетъ:

Il più Santo de^; régi arse, e il marito

Di Betsabea péri.

(Самый святой изъ царей воспылалъ страстью, и мужъ Вирсавіи погибъ).

Тогда Эстерь открываетъ см ою ненависть, свое презрѣніе къ нему:

Si, Sefte, e`guardi miei tu se il più vile,

Il più esecrando infra i mortali: io t’odio

Non tua, piu Vodierei, se tua foss`io.

Fida allo sposo, non virtu, ma amore,

Immenso amor mi tien.

(Да, Жуфте, въ моихъ глазахъ ты величайшій изъ негодяевъ, самый ужасный изъ смертныхъ: я ненавижу тебя, не будучи твоею; еще болѣе ненавидѣла бы, еслибы была твоею; въ вѣрности супругу меня удерживаетъ не добродѣтель, а горячая любовь).

Онъ, преступный, думалъ склонить ее къ преступленію!

Ahi, scelerato!

Si reo delitto meditavi? e cieco

A te Azaria tanto s’affida? Io voglio

D’inganno, io trarlo!

(А, преступный! ты задумалъ также гнусное злодѣяніе и Азарія, какъ слѣпой, довѣряется тебѣ? Я выведу его изъ обмана, я раскрою ему глаза!)

Но гдѣ неопытной Эстери было выдать такого опытнаго интригана. Онъ слышалъ ея разговоръ съ отцомъ и на немъ-то и опирается; вмѣсто того, чтобы самому бояться, онъ пугаетъ ее:

…………. Trema! inconcussa

Е la fania; trema. E а vintuzzarti

Il folle orgaglio, arma io non ho possente?

Colui. che teco dienzi его а nascoso

Colloquio credi che а me ignoto ei sia?

(Дрожи! Moe имя выше клеветы, дрожи! Развѣ у меня нѣтъ сильнаго средства, чтобы сломать твою гордость? Развѣ, ты думаешь, мнѣ неизвѣстенъ твой недавній разговоръ съ тѣмъ, который скрылся?

Lassa! che feci?… (О, я несчастная! Что я сдѣлала?

Онъ продолжаетъ:

….. Il padre tuo

Posa là so qu`monti, in vomito autro:

Spessu furtivo ei scende: io gia immolato

Lo avria, se un empio, quai m’estimi, io fossi.

Se perte no, per l`esul vecchio or trema!

(Твой отецъ скрывается въ этихъ горахъ въ глухой пещерѣ; часто тайкомъ онъ спускается сюда; я давно уже убилъ бы его, если бы былъ такимъ негодяемъ, какимъ ты меня считаешь. Дрожи, если не за себя, то за старика-изгнанника!)

Эстерь уже умоляетъ:

Deh, per pietá! (о, пожалѣй!)

Она готова просить у него извиненія за оскорбленіе, которое раньше нанесла ему. Онъ двусмысленно отвѣчаетъ:

Ate s’aspetta il riparar!…

(Отъ тебя жду исправленія…)

Между тѣмъ раздается побѣдная музыка. Это возвратился съ ноля битвы Азарія; его встрѣчаетъ весь народъ во главѣ съ первосвященникомъ, который теперь является во всемъ своемъ недоступномъ величіи, съ сознаніемъ своего высокаго значенія. — Этимъ оканчивается первый актъ трагедіи. Мы вполнѣ присоединяемся къ мнѣнію Клейна^[66], что ни одинъ въ мірѣ трагикъ не могъ дать перваго акта въ этой трагедіи яснѣе, короче, сообразнѣе съ предметомъ и очаровательнѣй.

Дѣйствіе II, 1—3. Азарія у себя въ палаткѣ съ женой и малолѣтнимъ сыномъ. Онъ говоритъ ей о предстоящихъ новыхъ битвахъ съ врагами. Она проситъ его взять ее съ собою на войну и переходитъ къ воспоминаніямъ объ отцѣ. Азарія, считая его спящимъ въ гробу, высказываетъ о немъ рѣзкое сужденіе, выставляя Жефте свидѣтелемъ его нечестія. Онъ нѣжно прощается съ женою и сыномъ и спѣшитъ въ скинію, гдѣ его ждетъ первосвященникъ. — Эстерь остается одна; тяжелыя мысли овладѣваютъ ею всецѣло: одно имя отца приводитъ Азарію въ гнѣвъ, но ненависть къ нему поддерживаетъ Жефте: гдѣ зло, тамъ и Жефте. А отецъ? Извѣстить его, что его убѣжище извѣстно этому извергу, или пожертвовать своей честью для его спасенія? — вотъ трагическая дилемма. Эстерь принимаетъ безповоротное рѣшеніе — спасти отца и жить и умереть вѣрною женою. — Въ слѣдующей сценѣ она открываетъ это рѣшеніе Жефте. Онъ пришелъ узнать ея окончательное рѣшеніе. На его вопросъ:

Meglio

All’util tuo pensasti?

(Подумала-ли ты серьезнѣе о своей пользѣ?).

Она отвѣчаетъ.

…..Utile un veggio La virtù!

(Полезнымъ я признаю одно….. добродѣтель!).

Онъ предлагаетъ ей выборъ между различными видами добродѣтели — между упорствомъ и благоразуміемъ.

Она называетъ послѣднее позоромъ. Онъ предлагаетъ ей вступить съ нимъ въ бракъ, настоящее положеніе ея онъ считаетъ слишкомъ низкимъ и ничтожнымъ при ея красотѣ, онъ хочетъ поставить ее выше всѣхъ женщинъ въ Энгадди, окружить всевозможнымъ блескомъ и богатствомъ, сдѣлать ее новой Девворрой, дать ей повелѣвать всѣмъ народомъ въ пустынѣ

е io guerra е iu pace

Assoluta, adorata, unica imperil

(Обожаемая, неограниченно повелѣвай одна и въ войну и въ мирное время!)

Она отвѣчаетъ ему выраженіемъ полнаго презрѣнія ко всему тому, что онъ такъ высоко ставитъ, во всѣхъ этихъ обѣщаніяхъ она видитъ одну цѣль — соблазнить ее къ удовлетворенію его безстыдной страсти. Къ Азаріѣ она питаетъ безграничную любовь и вполнѣ довольна своей судьбой. Жефте видитъ въ ея рѣчи обманъ, но у него въ рукахъ сильная пружина; онъ напоминаетъ ей, что въ его рукахъ жизнь ея старика-отца. Онъ согласенъ пощадить ему жизнь, сдѣлать даже больше для него, если…. если

ingrata Ester non sia!…. (Эстерь не останется неблагодарной….)

Онъ хочетъ взять ее за руку, но она болѣе не въ силахъ удержаться:

Lasciami, — восклицаетъ она.

Orror soverchio

Ora ai m’ispiri!

(Оставь меня! Ты возбуждаешь теперь во мнѣ ужасъ)

Жефте…. Nè sperar!….. (ненадѣяться….)

Эстерь въ полномъ негодованіи оскорбленной чести отвѣчаетъ:

Giammai!

No, appiè del vizio infame, in Supplice alto

Non può piegarsi Finnocenza! Indarno

М’impongo di placarti: è in me una forza.

Di me maggior die d’avvilirmi vieta.

E chi sei tu, perch’io tî preghi? Ai giusti

Resta un Vendicator; tua sola vista

Credere in lui quasi mi toglie: vanne:

In lui creder vogl’iö: null’altra aita

Vo’che la Sua

(Никогда! нѣтъ, невинная не можетъ унижаться предъ позорнымъ негодяемъ! Напрасно я стараюсь смягчить тебя: во мнѣ есть могучая сила, которая не допускаетъ меня до униженія. И кто ты, чтобы мнѣ умолять тебя? Есть Мститель за праведныхъ: только ты какъ бы отнимаешь у меня вѣру въ него; иди, въ него я хочу вѣрить, не хочу ни чьей помощи, кромѣ Его)!

Жефте въ ярости: «Grimmai» dicesti

Эстерь: — U dissi.

Ж.: E l’odio tuo….

Эстерь. — Poco! lo spregiiol' somrno!

(Ж. — «Никогда» — ты сказала. — Э. — Да, я сказала. — Ж. — И ты ненавидишь меня… Э. — Этого мало! Я въ высшей степени презираю тебя)!

II. 4—6. Жефте ясно видитъ, что на любовь разсчитывать нечего, теперь разбились всѣ его надежды, она могла даже повредить ему, и онъ рѣшается жестоко отомстить ей: долженъ погибнуть не только ея отецъ, но и ея честь и честь всего ея семейства. — Въ комнату входитъ Азарія и Жефте. Послѣдній сообщаетъ ему, что видѣлъ его жену рано утромъ съ какимъ то незнакомцемъ, который скрылся. Онъ рѣшаетъ, для наблюденій за женою, остаться дома и слѣдовать совѣтамъ своего лучшаго друга. — Прежде чѣмъ идти въ скинію, Азарія направляется къ женѣ. Ея видъ заставляетъ его колебаться въ подозрѣніи:

Tanta bellezza,

Tanto candor!

(Такая красота, такая чистота!)

Нѣтъ, она не можетъ ему измѣнить. Ester tu nfami? — спрашиваетъ онъ.

(Эстерь ты меня любишь)?

На ея отвѣтъoh, il sai! (о, ты, это знаешь!)

Онъ замѣчаетъ — No, tu non menti! (нѣтъ ты не лги!) и самъ замѣчаетъ, что оскорбилъ ее этимъ вопросомъ.

T’offesi?

Deh, dimmi il ver: t’offesi io mai?

Эстерь. — М’offendi,

Quando mel chiedi

Азарія. — Ah, in quegli sguardi brilla

L’ingenuo core! oh me infelice!

(Аз. — Я тебя оскорбилъ? скажи мнѣ правду, я тебя оскорбилъ? — Эст. — Ты оскорбляешь меня вопросомъ. — Аз. — О, въ этихъ глазахъ отражается невинное сердце! о, я несчастный!)

Дѣйствіе III, 1—7. Эстерь приходитъ въ назначенное мѣсто на свиданіе съ отцомъ по закатѣ солнца: Азарія, — думаетъ она, — теперь въ храмѣ. Она передаетъ отцу о безуспѣшности ходатайства за него предъ мужемъ, но главнымъ образомъ предупреждаетъ о томъ, что его пребываніе въ пещерѣ извѣстно Жефте. Онъ не надѣется скрыться отъ послѣдняго. Эстерь открываетъ ему позорное предложеніе Жефте. Въ негодованіи онъ отвергаетъ это средство спасенія, онъ убѣждаетъ ее быть твердою въ предстоящемъ испытаніи, и удаляется. — Эстерь плачетъ, размышляя о своемъ критическомъ положеніи. — Въ это самое время подходитъ Азарія съ первосвященникомъ и, бросаясь съ мечомъ въ рукѣ по слѣдамъ мнимаго соперника, восклицаетъ:

Oh infame pianto! Il giorno

Del mio ritorno а scellerati è lotto!

Di pien lutto fia giorno!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Perfida! e tu pare

Trattenermi *) osi! Qui diceansi — addio

I mesti amanti: ultimo addio, tel giuro.

O S’altro udir non vuoi, qui strascinoto

Appo la fida sua, qui satto a colpi

Del mio aceiar replicati il caro petto

Ti mandera l’ultime voci!

• ) Эстерь съ Жефтье удерживаютъ Азарію.

(О, позорныя слезы! День моего возвращенія для преступныхъ — день скорби! Пусть онъ будетъ днемъ величайшей скорби!.. Измѣнница! И ты смѣешь удерживать меня! Печальные любовники сказали «прости»; — клянусь, это было послѣднимъ «прости»! Если другой, идущій за своей вѣрной женой, не пожелаетъ слушать, то, подъ ударами моего меча, къ тебѣ обратится съ послѣдними словами дорогая грудь)!

Азарія уходитъ. Эстерь остается наединѣ съ Жефте и укоряетъ его за клевету! Онъ уже начинаетъ бояться, что Азарія найдетъ ея отца и ея невинность будетъ доказана. Но Азарія скоро возвращается въ ужасномъ гнѣвѣ. — Онъ грозитъ местью и удивляется тому безстрашію, съ которымъ Эстерь глядитъ ему въ глаза. Она требуетъ отъ него клятвы, что онъ ничего не сдѣлаетъ, кто-бы ни былъ тотъ смертный, чье имя она назоветъ: онъ извѣстенъ Жефте. Послѣдній указываетъ на это, какъ на клевету. Между тѣмъ собирается народъ и Эстерь публично заявляетъ о позорной страсти первосвященника. Народъ приходитъ въ ярость, хочетъ побить ее камнями. Первосвященникъ предлагаетъ подвергнуть ее испытанію по Моисееву законодательству, какъ подозрѣваемую въ прелюбодѣянію. Эстерь приходитъ въ ужасъ:

Misera me! Azaria, cosi rammenti

Ester tua? la sua fè, I’ossequioso,

Tenero, immenso amore? E creder puoi

Ch’а un tratto scellerata io mifacessi?

Sefte tel dice: ah il cornu, non tel dice!

(Пожалѣй меня! Азарія, такъ ты помнишь свою Эстерь? Ея вѣрность, ея почтительную, нѣжную, горячую любовь? И ты можешь вѣрить, что я способна сдѣлаться преступницей? Жефте такъ говоритъ, но сердце, нѣтъ, сердце этого не скажетъ)!

Но Азарія хочетъ узнать истину; свидѣтельство первосвященника слишкомъ важно, чтобы не сомнѣваться въ невѣрности жены. Онъ соглашается рѣшить дѣло судомъ божіимъ, предоставить ее въ руки первосвященника. Послѣдній распоряжается запереть ее пока въ тюрьму. — Тогда оскорбленная невинная Эстерь рѣшаетъ выдать отца:

Іо chiusa in career? — восклицаетъ она, — preda іо di quel mostro?

No…. lasciatemi…. udite…. il fuggitivo

Era…. ohimè lassa!… e il tradirô?

(Меня запрутъ въ тюрьму? принесутъ въ жертву этому извергу? Нѣтъ…. оставьте меня…. слушайте…. скрывшійся былъ…. о я несчастная!…. и я его предамъ)?

Нѣтъ! невозможно, выше ея силъ пожертвовать отцемъ для своего спасенія!…

Niuno il persegua,

No, rival tu non hai! Da sefte il salva,

E il nomerо!

(Никто его пусть не преслѣдуетъ; нѣтъ, у тебя нѣтъ соперника! Спаси его отъ Жефте и я назозу его)! Азарія клянется оставить въ живыхъ всякаго, если только это не его соперникъ. Тогда Эстерь открываетъ: «

E gli è…. mio padre. (Это… мой отецъ).

Первосвященникъ уличаетъ ее во лжи: всѣмъ извѣстно, что Элеазара давно нѣтъ въ живыхъ, да и осмѣлился ли бы онъ явиться сюда, гдѣ его смертельные враги? Не явный ли обманъ? Но Эстерь настаиваетъ:

Ei vive.

E di paterni а me sefie dora va,

Sperando che al suo amore empio iocedessi.

(Онъ живъ и Жефте обѣщалъ мнѣ его жизнь, надѣясь, что я удовлетворю его преступной любви).

Народъ снова собирается побить ее камнями, выслушавъ такое тяжелое обвиненіе. Азарія отдаетъ ее, какъ онъ думаетъ, въ руки правосудія; она уходитъ со словами:

A te, Azaria, m’involano! dorratti

Di questo error: tardo nonsia ilrammarco!

…………Il figlio

Ti raccomando. Ее уводятъ.

(У тебя, Азарія, меня отнимаютъ! ты раскаешься въ этой ошибкѣ: не было бы поздно… Сына поручаю тебѣ). Азарія остается въ страшномъ сомнѣніи. Не живъ ли Элеазаръ? Но нѣтъ, это немыслимо; а кто обольститель? Жефте лжетъ? Лучшій другъ, самъ стражъ добродѣтели, пылаетъ къ его женѣ преступною страстью? Этотъ благочестивый, святой старецъ? Нѣтъ, Эстерь была внѣ себя и наклеветала на него. Ни что она сказала? Поручила ему сына? Онъ отказывается понять истину.

Это дѣйствіе производило бы потрясающее впечатлѣніе, если бы не такъ поздно былъ названъ отецъ. Но сцена проведена такъ живо, такъ много въ ней бурныхъ моментовъ, что, при соотвѣтствующей игрѣ, впечатлѣніе скорѣе усиливается, чѣмъ ослабляется.

Въ 4-мъ дѣйствіи всего 3 сцены. Въ первой — свиданіе Азаріи съ Эстерью въ тюрьмѣ, онъ предлагаетъ ей умереть, въ виду позора, честною смертью, не дожидаясь суда; о въ готовъ простить ее здѣсь одну предъ Богомъ; если она не хотѣла уже любить его и тѣмъ отняла у него счастье, то теперь остается для него одно: умереть вмѣстѣ съ нею. Напрасно снова говоритъ она ему о своей невинности, о малолѣтнемъ сынѣ, для котораго онъ долженъ жить, о преступной страсти Жефте и его дьявольской мести: Азарія никакъ не можетъ переварить такой чудовищной мысли, онъ самъ сознается, что, если бы она оклеветала всякаго другаго изъ смертныхъ, кромѣ Жефте, онъ повѣрилъ бы, но теперь не можетъ. Онъ даетъ ей оружіе покончить съ собой:

…..Decisa

Dunque è tua sorte… e in un la mia.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Vuoi tu sfuggir l’infamia? Ecco.

(И такъ, рѣшена твоя судьба… и вмѣстѣ моя… Хочешь избѣжать позора? На! (даетъ кинжалъ). Но она не согласна покончить съ жизнью и тѣмъ самымъ признать справедливою клевету Жефте.

A tuoi piedi, — говоритъ она, бросая оружіе,

Mira la fida tua Sposa innocente».

Pietà! iminolata esser degg’io?..

(Смотри, у ногъ твоихъ невинная супруга, пожалѣй! неужели я должна умереть)?

IV, 2. Въ этотъ моментъ въ тюрьму врывается взбѣшенный Жефте и представляетъ новыя улики виновности Эстери: ни въ одной пещерѣ не нашли старика, нашли какого то молодого охотника, ни по лицу, ни по одеждѣ не похожаго на Израильтянина, вѣроятно, шпіона изъ римскаго лагеря. Это извѣстіе еще болѣе увеличиваетъ скорбь Азаріи — къ измѣнѣ мужу присоединяется измѣна отечеству; онъ хочетъ убить ее, но его удерживаютъ.

Въ послѣдней сценѣ этого дѣйствія выступаютъ Эстерь и Жефте. Онъ въ послѣдній разъ предлагаетъ ей спасеніе жизни ея и ея родителей, если только она дастъ

Irrefragabil pegno

D’amistà illimitata (несомнѣнное доказательство безграничной дружбы), иначе она всегда можетъ выдать его. Она отказывается.

Все дѣйствіе проведено очень живо и производитъ на зрителя огромное впечатлѣніе, особенно первая и послѣдняя сцены.

Въ послѣднемъ дѣйствіи (V) моменты, — когда Эстерь выпиваетъ ядъ, поднесенный Жефте и всенародно свидѣтельствуетъ о своей невинности, когда является Элеазаръ и когда Азарія убиваетъ Жефте, — превосходны.

Въ общемъ, какъ признаетъ и Дидье^[67], въ этой трагедіи больше живости, движенія, чѣмъ во «Francesca da Rimini» и «Eufemio da Messina». Но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ находитъ, что характеръ Эстери мало пластиченъ, очерченъ недостаточно рѣзко, такъ что вмѣсто портрета получился силуэтъ.

Сюжетъ для трагедіи «Iginia d’Asti» взятъ Пеллико изъ національной жизни XIII вѣка, — одинъ изъ эпизодовъ страшной борьбы гвельфовъ съ гибелинами. Мы не можемъ долго остановиться на этой трагедіи нашего поэта, потому что это потребовало бы слишкомъ много времени, отсылаемъ читателей къ самому произведенію.

Характеръ Эврардо, для удовлетворенія своему честолюбію не останавливающагося даже предъ казнью дочери, очерченъ яркими красками. Замѣчательны 4—8 сцены четвертаго дѣйствія, когда онъ, въ качествѣ консула, подписываетъ смертный приговоръ сената своей дочери, особенно хорошъ его монологъ (6 сц.). Рельефно представленъ симпатичный образъ Иджиніи, остальные персонажи, кромѣ развѣ Джіано, блѣдны: все вниманіе поэта было сосредоточено на этихъ лицахъ, особенно на симпатичной ему Иджиніи.

Этимъ эпизодомъ изъ кровавой вѣковой борьбы Сильвіо Пеллико пользуется, чтобы показать все зло междоусобныхъ войнъ и выразить вообще свою антипатію къ кровопролитіямъ.

Oh di città divise orribile sonte!

Stragi а stragi succedono!.. il buon cade…

O inferocisce, ed émula i tiranni!

восклицаетъ онъ устами Арнольда, брата Эврарда (О, ужасная судьба города, въ которомъ междоусобія!.. Кровопролитіе слѣдуетъ за кровопролитіемъ!.. добрый человѣкъ погибаетъ, или становится звѣремъ и старается превзойти тирановъ!). Вотъ что говоритъ Иджинія гвельфу Джуліо, клянущемуся въ любви, когда онъ предупреждаетъ ее о своемъ нападеніи на городъ и грозящей гибели гибелинамъ:

Ah, Giulio,

Se e ver che m’ami, il reo nembo allontana;

Salva la tua città di nuova strage!

Molto puà il nome tuo, molto puo croe

Cui virtà e am or coneguol fiamma accende.

Grande agli sguardi miei fora colui,

Di tutto l’amor mio colui sol degno,

Che а non tentata ancor gloria aspirasse…

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Non difere, inutile vendette;

Non di brutal desio d’empi trionfi;

Ma di terger le lagrime all’afflitta

Partia; di richiamar tuttia un insegna

I discordi fratelli, ambe lasciando

Le sanguigne di guelfo e ghibellino

Maledette bandiere… —

(О, Джуліо, если дѣйствительно любишь меня, предотврати грозу; спаси свой родной городъ отъ новаго кровопролитія! Много значитъ твое имя, много значитъ герой, который одинаково пылаетъ любовью и доблестью. Великимъ въ моихъ глазахъ, единственно-достойнымъ полной моей любви будетъ тотъ, кто стремится къ неиспытанной еще славѣ… не къ жестокой, безполезной мести, не къ кровавымъ тріумфамъ, но кто осушитъ слезы у скорбной родины, кто созоветъ подъ одно знамя всѣхъ воюющихъ братьевъ, уничтоживъ проклятыя, залитыя кровью знамена гвельфовъ и гибелиновъ). — На сценѣ эта трагедія пользовалась большимъ успѣхомъ^[68].

4 первыхъ Cantiche, изданныхъ въ томъ же (1830) году — «Tancreda», «Rosilde», «Eligi e Valafrido» и «Adello» написаны за время его процесса, тянувшагося около 2 лѣтъ^[69]. Они составляютъ опытъ исторической поэзіи изъ средневѣковой жизни. Пеллико издалъ ихъ отъ имени Салуццскаго трубадура XII в., онъ собирался написать ихъ всего 20 штукъ и составить изъ нихъ одну историческую поэму, но послѣ отказался отъ своего намѣренія и сталъ издавать отъ своего имени. — По плануй сюжету они приближаются къ испанскимъ романсамъ, — говоритъ Дидье^[70], но далеки отъ нихъ по силѣ, оригинальности и сжатости. Написаны они versi sciolti, бѣлыми стихами, самыми трудными вслѣдствіе ихъ легкости. Главная опасность этого метра — многословіе и Сильвіо не миновалъ ея. Въ эпической и лирической поэзіи нѣтъ сдержекъ, какія есть въ драмѣ, написанной даже тѣми же стихами; здѣсь поэтъ вполнѣ свободенъ и эта свобода насколько привлекательна для поэта, настолько же и опасна для него. Мало кто владѣлъ этимъ стихомъ также, какъ законодатель, если не изобрѣтатель его, Аннибалъ Каро.

На Шпильбергѣ, лишенный книгъ и пера, нашъ драматургъ, какъ мы уже упоминали, въ памяти и на стѣнахъ тюрьмы написалъ трагедію «Leoniero da Dertona», этого средневѣковаго Брута, который собственноручно убилъ сына для спасенія отечества отъ тирана. Эту трагедію, вмѣстѣ съ вновь написанною «Gismo nda da Mendrisio» и «Erodiade», Сильвіо Пеллико издалъ въ 1832 г. Въ посвященіи ихъ своимъ родителямъ Пеллико въ общихъ чертахъ характеризуетъ эти свои произведенія такъ: «Въ трагедіи „Erodiade“ я старался представить нравственное величіе неустрашимаго провозвѣстника истины (Іоанна Крестителя), не поддавшагося ни ненависти, ни гордости, и полное ничтожество слабыхъ душъ, неспособныхъ на благородныя жертвы. — Въ „Leoniero“, изображая средневѣковыя несчастья отъ междуусобныхъ войнъ, я хотѣлъ дать почувствовать всю важность въ обществѣ взаимнаго снисхожденія и искренняго примиренія между добрыми людьми, особенно въ эпохи тяжелыхъ бѣдствій. — Въ „Gismonda“, другой картинѣ изъ того же періода времени, тѣ же главныя мысли развиты въ другихъ формахъ, при другой комбинаціи характеровъ и событій; кромѣ этого, я представилъ здѣсь великодушную женщину въ борьбѣ между ужасными страстями и то стремленіе къ добру, которое въ вели кихъ душахъ трудно уничтожается»^[71]. — Изъ этихъ трагедій сцену увидала только «Gismonda» и имѣла огромный успѣхъ, но ее постигла та же участь, что и «Ester d’Engaddi». Причина этой строгости кроется въ намекахъ, которые такъ усердно и съ такимъ успѣхомъ отыскивала австрійская цензура. Вездѣ, гдѣ выступаютъ у Пеллико гвельфы и гибелины, на долю послѣднихъ приходятся самыя позорныя роли; гибелины въ представленіи Пеллико рисовались не только противниками папъ, но и тиранами, давившими всякую національную свободу. Если предъ вами — безчеловѣчный отецъ, или братъ, немилосердный тиранъ, — будьте увѣрены, что это гибелинъ, напротивъ хорошій отецъ, гражданинъ, нѣжный братъ, или другъ и вѣрнолюбящая — гвельфы. Гибелины эти, такъ сказать, партизаны имперіи, вездѣ могутъ быть отожествлены съ австрійцами, отсюда возникала масса намековъ, которые и повлекли за собою запрещеніе. — На Шпильбергѣ же онъ написалъ двѣ оды — на смерть Байрона и Наполеона. Въ первой онъ описываетъ страстное томленіе по свободѣ Ирландіи, Греціи и Италіи этого, какъ онъ его называетъ «гражданина вселенной». Среди ужасовъ иноземной жизни, полный самыхъ крайнихъ униженій, голодомъ убивавшей тѣлесныя и интеллектуальныя силы, Пеллико вспоминаетъ день встрѣчи съ Байрономъ и что именно?

Il dl, Byron, che pria ci scontrammo,

In secreto indagai se in tuo viso

Scellerato apparia quel sorriso

Di che il vulgo talor favello!

Ei noncra sorriso di scherno,

Era duolu d’altissima mente,

Che vergogua magnamma sente

D’esser nom, se l’uom dehbe servir.

(Въ тотъ день, Байронъ, прежде чѣмъ мы встрѣтились, я тайно слѣдилъ, не появится ли на твоемъ лицѣ та преступная улыбка, о которой говорили. Въ ней не было презрѣнія, въ ней сквозила скорбь великаго духа, который чувствуетъ позоръ быть человѣкомъ, если человѣкъ долженъ быть рабомъ).

Изъ чьего сердца выходили болѣе мощные и благородные звуки? — И когда во второй одѣ (напечат. въ «Diritto», 1857 г.) онъ обращается къ Наполеону I, за что онъ его упрекаетъ, какъ не за измѣну чаяніямъ родины, и не за честолюбіе, разрушающее свободу? Кто, какъ не Пеллико, въ лице торжествующей тиранніи возвысилъ голосъ/негодующій за попранныя права человѣчества? — Такъ и среди своихъ страданій Пеллико былъ очень дѣятельнымъ другомъ. Италіи, у него билось сердце, всегда протестовавшее противъ несправедливости и еще болѣе тогда, когда послѣдняя смиряла и дѣлала нѣмыми остальныхъ.

Въ 1832 же году Сильвіо издалъ свои безсмертныя «Le mieprigioni» («Мои темницы»). Первоначально онъ не собирался писать воспоминаній о своихъ тюрьмахъ. Первымъ подалъ ему этотъ совѣтъ его духовникъ старикъ аббатъ Джордано. Слыша не разъ разсказы Сильвіо о страданіяхъ въ тюрьмахъ Милана, Венеціи и Шпильберга, онъ посовѣтовалъ ему написать и издать мемуары. Пеллико не сразу взялся за перо, онъ считалъ свои мемуары неудобными по времени и даже опасными. Въ то время въ Италіи, да и во всей Европѣ, еще не улеглись политическія страсти и онъ не хотѣлъ разжигать ихъ. «Мое намѣреніе», — говорилъ онъ ему, — «будетъ истолковано въ худую сторону; то, что я описываю съ скрупулезною точностью, враги постараются представить преувеличеніемъ и я лишусь всякаго покоя». — «Есть два рода покоя», — отвѣчалъ ему Джордано, — «покой сильныхъ душъ и слабыхъ, послѣдній недостоинъ христіанина. Въ этой книгѣ, которую я совѣтую вамъ написать, вы дадите высокое свидѣтельство великой милости Господа къ несчастнымъ, прибѣгающимъ къ Нему, вы покажете, какъ безсильны деизмъ и философія предъ лицомъ католической религіи. Много молодыхъ людей, прочитавши ее, освободятся отъ ига невѣрія или, по крайней мѣрѣ, будутъ расположены уважать и изучать религію. И что за бѣда, когда вы принесете хоть сколько нибудь добра, если найдется врагъ, способный превратно истолковать ваши намѣренія»? — При встрѣчѣ съ Пеллико, Джордано всякій разъ, пожавъ ему руку, поднималъ два пальца со словами: «есть два рода покоя, выбирайте». — Сильвіо посовѣтывался съ матерью, послѣдняя тоже находила опаснымъ писать такіе мемуары^[72]. — Какого же рода была опасность? Она скоро обнаружилась. Написавъ нѣсколько главъ, онъ прочиталъ ихъ у графини Мазино въ Villa-Nova-Solera одному хорошему знакомому, старичку. Тотъ пришелъ въ ужасъ за Пеллико, упрашивалъ и не думать печатать такихъ мемуаровъ. Оказалось не мало раздѣлявшихъ его мнѣніе и въ Туринѣ. Рѣшающее значеніе имѣлъ голосъ жены графа Чезаре Бальбо. Онъ взялся за перо и не положилъ его, пока не написалъ послѣдней главы. Когда стало извѣстно, что «Prigioni» готовы, друзья наперерывъ старались отклонить его отъ печатанія: одни дружески предупреждали, что это произведеніе его вызоветъ нерасположеніе партіи А, другіе, что оно навлечетъ ненависть партіи В. Онъ готовъ былъ уже послѣдовать совѣту большинства — оставить рукопись лѣтъ на 10-- 15, но мать побудила его не откладывать дѣла въ дальній ящикъ: «все нужно дѣлать», — сказала она ему, — "повинуясь своей совѣсти, а не мнѣнію общества^[73]. Въ августѣ 1832 г., благодаря содѣйствію министра внутреннихъ дѣлъ графа Бераудо да Пралормо, онъ приступилъ къ печатанію своихъ «Prigioni»^[74]. Легко представить, какого шуму надѣлали онѣ въ Италіи, когда одни слухи о приготовленіи ихъ къ печати производили такое волненіе. Онъ самъ говоритъ, что втеченіи двухъ недѣль послѣ отпечатанія многіе смотрѣли на него, какъ на виновнаго въ преступленіи, или какъ на допустившаго величайшую глупость^[75]. — Для Австріи «Le mie prigioni», — какъ сказалъ Чезаре Бальбо, читавшій ихъ до печати и побуждавшій его печатать, — стоило дороже проиграннаго сраженія. Это самая потрясающая изъ всѣхъ итальянскихъ трагедій, это тюремная трагедія, пережитая самимъ авторомъ, написанная собственною кровью, разбавленною слезами. Немедленно она была переведена на всѣ европейскіе языки и вездѣ читалась со слезами состраданія къ несчастному мученику идеи національной свободы. На немногихъ страницахъ этого произведенія вполнѣ отразилась чистая и благородная душа поэта. Это произведеніе, проникнутое духомъ любви и всепрощенія къ врагамъ, пожалуй, болѣе чѣмъ какое нибудь другое содѣйствовало потрясенію австрійскаго владычества въ Италіи: страницы, на которыхъ нѣтъ ни чувства горечи, ни злобы противъ иноземныхъ властей, заставляли обливаться кровью сердца Итальянцевъ. — Вотъ что писалъ Джіоберти относительно «Le mie prigioni»; — «я съ жадностью проглотилъ „Prigioni“ С. Пеллико, я очарованъ и растроганъ до слезъ. Слогъ не вполнѣ правильный, но живой, простой, естественный, полный теплоты. Это слогъ человѣка съ благороднымъ сердцемъ, съ тонкою, нѣжною душою и легкимъ поэтическимъ воображеніемъ… въ общемъ, впечатлѣніе получается огромное; умолчаніе, когда факты говорятъ сами за себя, предпочтительнѣе разсужденій^[76]. Самъ Пеллико въ предисловіи къ „Prigioni“ цѣлью написанія книги ставитъ не желаніе поговорить о себѣ, а содѣйствовать утѣшенію несчастныхъ, чрезъ изложеніе тѣхъ бѣдствій, какія онъ перенесъ, и утѣшеній, которыя испыталъ, — доказать, что они могутъ быть получены въ величайшихъ несчастіяхъ, засвидѣтельствовать, что среди своихъ долгихъ мученій онъ не нашелъ человѣчества столь несправедливымъ и столь недостойнымъ снисходительности, столь бѣднымъ людьми, обладающими прекрасною душею, какъ его обыкновенно представляютъ, — побудить благородныя сердца любить, а не питать ненависти ни къ кому изъ людей, непримиримо ненавидѣть одну только низкую ложь, малодушіе, коварство и всякое нравственное униженіе, повторить извѣстнѣйшую, но часто забываемую истину: только въ религіи и философіи можно почерпнуть стойкую волю и спокойное сужденіе, а безъ сочетанія этихъ условій нѣтъ ни справедливости, ни достоинства, ни твердыхъ принциповъ». — Содержанія этого произведенія мы не будемъ касаться, потому что по нему представили 10-лѣтній періодъ тюремной жизни нашего поэта. Не говоря уже объ историческомъ значеніи, оно замѣчательно въ психологическомъ отношеніи по тонкому анализу поэтомъ своей духовной жизни; наконецъ, всякаго пріятно поражаетъ полная безыскусственность и искренность автора: послѣдній встаетъ въ представленіи читателя, какъ живой, со всѣми, свѣтовыми и темными чертами, со всѣми своими мыслями, колебаньями, сомнѣніями, опасеньями. Въ своемъ родѣ это chefd’oenvre.

Въ 1833 г. Пеллико издалъ новую трагедію «Tomaso Moro». Добродѣтельный авторъ «Утопіи» умираетъ за вѣрность католицизму. Такой сюжетъ долженъ былъ нравиться такому ревностному католику, какимъ былъ Сильвіо Пеллико, — читателю очевидно, съ какою любовью нарисовалъ онъ образъ Мора; вся пьеса построена на одной личности; это — біографія въ картинахъ: здѣсь нѣтъ мѣста пестротѣ, перипетіямъ, а все заранѣе предусмотрѣно.

Въ слѣдующемъ году (1834) онъ поставилъ на сцену оставшуюся до настоящаго времени въ рукописи трагедію «Corradino» и потерпѣлъ полное фіаско. Предоставимъ ему самому разсказать, какъ было принято это послѣднее произведеніе его драматической музы. «Въ нашемъ маленькомъ Туринѣ нѣтъ такихъ тревожныхъ перемѣнъ, какъ въ Парижѣ, — писалъ онъ графинѣ де-Беневелло 30 апрѣля 1834 г.^[77], — самымъ крупнымъ событіемъ въ настоящее время у насъ является паденіе моей трагедіи „Corradino“. Пьеса была плоха, но вмѣсто того, чтобы дать ей провалиться безъ шума, въ виду нѣсколькихъ довольно сносныхъ сценъ, якобинская партія злорадно освистала ее, чтобы наказать меня за ханжество. Въ безумныхъ анонимныхъ письмахъ я подвергаюсь всякаго рода оскорбленіямъ». Такъ относилась къ нему въ Туринѣ одна партія, а противная партія въ Моденѣ и Пезаро разрывала его на клочки во имя религіи. «Журналы Модены и Нозаро тѣшатся нанесеніемъ мнѣ оскорбленій во имя религіи»., — писалъ онъ въ томъ же году Лятуру. — «Въ ихъ глазахъ я — тайный нечестивецъ, революціонеръ, обольститель. Я не отвѣчаю ни имъ, ни фанатикамъ-либераламъ, проклинающимъ меня за то, что я не раздѣляю ихъ безумныхъ иллюзій. Я не желаю нравиться ни тѣмъ, ни другимъ. Я имъ не буду отвѣчать ничѣмъ, кромѣ своего поведенія безъ маски, безъ раболѣпства предъ какою бы то ни было изъ сильныхъ партій»^[78]. Паденіе «Corradino», какъ ни маловажно само по себѣ, сильно повліяло на Пеллико, оно заставило его бросить писать для сцены, и это было большимъ несчастіемъ для литературы.

Въ томъ же 1834 году Пеллико издалъ свой морально-философскій трактатъ: «Dei doveri degli uomini discorso» («Объ обязанностяхъ человѣка»), быстро пріобрѣвшій всемірную извѣстность, переведенный на всѣ языки и безчисленное количество разъ издававшійся по всей Европѣ.

Есть два рода моралистовъ. Одни выходятъ изъ общихъ положеній, съ высоты идей спускаются въ жизнь и опредѣляютъ обязанности, примѣняя къ нимъ общую идею, и такимъ образомъ создаютъ цѣлую систему практическихъ положеній. Діалектики, прежде всего, они обращаются къ уму, а не къ чувству, сердцу человѣка. Добродѣтель въ ихъ системѣ скорѣе естественный выводъ изъ положенныхъ ими въ основу посылокъ, чѣмъ результатъ голоса совѣсти, инстинкта сердца. Другіе передаютъ то, чему ихъ научила сама жизнь, что они переиспытали на себѣ. Проводимыя ими мысли выношены ими въ уединеніи, среди постигавшихъ ихъ житейскихъ бурь и непогодъ. Такъ какъ они сами страдали и сами нашли себѣ утѣшеніе, то ихъ рѣчь идетъ отъ чистаго сердца, отъ души. Сильвіо Пеллико принадлежалъ къ этому второму классу моралистовъ. Онъ ограничивается указаніемъ общихъ положеній, не входитъ въ подробное изслѣдованіе ихъ, опроверженіе противоположныхъ взглядовъ и т. п., онъ спѣшитъ перейти къ частнымъ положеніямъ, къ примѣненію общихъ. По своей чистотѣ, дѣтской невинности души, пріобрѣтенной въ долгіе годы тюремныхъ заключеній, онъ забываетъ что люди часто долго борятся съ истиною, прежде чѣмъ узнаютъ и примутъ ее; онъ убѣжденъ, что достаточно показать истину, чтобы всѣ послѣдовали за ней. Въ виду огромнаго успѣха этого произведенія Сильвіо Пеллико думалъ было написать сочиненіе объ обязанностяхъ женщинъ («Dei doveri delle donne»), но нѣсколько набросковъ убѣдили его въ томъ, что въ этой сферѣ ему встрѣтится много непреодолимыхъ трудностей; онъ пришелъ къ мысли, что только женщина можетъ удовлетворительно исполнить эту задачу^[79]. Нѣсколько разъ онъ начиналъ было работать надъ историческимъ романомъ, но не доводилъ дѣло и до половины, видя, какъ онъ самъ говоритъ^[80], какое огромное, разстояніе отдѣляетъ его отъ существующихъ уже образцовыхъ произведеній этого рода, особенно «Promessi Sposi» («Обрученные») Манцони. Неуклонно слѣдуя своему убѣжденію, что лучше ничего не писать, чѣмъ создавать «посредственное», онъ всякій разъ откладывалъ перо въ сторону.

Между тѣмъ онъ занялъ мѣсто секретаря у маркизы Бароло. Ничто не могло заставить его разстаться съ дорогой родиной: его приглашали во Францію ко двору Людовика Филиппа быть воспитателемъ его младшаго сына, но онъ отказался; было не мало и другихъ выгодныхъ предложеній изъ за границы, но онъ упорно отвергалъ ихъ. Довольный малымъ въ жизни, любовью семейныхъ и друзей, своей любовью къ родинѣ, онъ не желалъ большаго и весь сосредоточился въ себѣ; религіозное чувство, всажденное въ него матерью еще въ дѣтствѣ, иногда колебавшееся, но за время тюремныхъ страданій спасшее его отъ самоубійства, всецѣло овладѣло имъ. Истомленный тюрьмами и безъ того слабый, онъ удалился отъ шума общественной жизни, замкнувшись въ тѣсномъ семейномъ кругу. Въ это время синьора Квирина Маджіотти подарила ему карманные часы Виттаріо Альфіери. Она была благоговѣйной поклонницей Уго Фосколо и въ Пеллико любила не только талантливаго литератора, но и друга этого великаго и вмѣстѣ несчастнаго поэта. Незначительный самъ по себѣ подарокъ доставилъ Пеллико величайшую радость; въ отвѣтъ онъ послалъ ей свой портретъ.

Въ 1837 г. Сильвіо Пеллико издалъ свои лирическія стихотворенія («Poesie varie») и 8 послѣднихъ Cantiche: «Eugilde della Roccia»,"Rafaella", «Ebelino», «Ildegarde», J. «Saluzzesi», «Aroldo e Clara», «Rocello», «La morte di Dante». Это было послѣднымъ печатнымъ произведеніемъ G. Пеллико. Лучшими изъ нихъ признаются «I pearenti» и «Saluzzo». Сильвіо Пеллико больше элегикъ, чѣмъ лирикъ. По мнѣнію Дидье^[81], мелкія стихотворенія — лучшее изъ всего, написаннаго нашимъ поэтомъ. Одни изъ этихъ стихотвореній вполнѣ мистическаго характера, простой перифразъ "«О подражаніи Христу», другіе — элегіи, посвященныя юности — воспоминаніямъ о родныхъ, друзьяхъ, своихъ личныхъ тайнахъ, родинѣ Салуццо, къ которой онъ питалъ нѣжную любовь и др. Онъ мало говорилъ о своихъ политическихъ невзгодахъ, интимный міръ — вотъ его среда, онъ такъ любитъ его, что не можетъ отрѣшиться отъ него. Поэтъ субъективенъ, онъ любитъ только себя, себя онъ ласкаетъ, себя вездѣ видитъ. Очевидно такое настроеніе мало благопріятствуетъ драматическимъ произведеніямъ. Онъ самъ говоритъ^[82], что, хотя и написалъ 12 трагедій, изъ которыхъ напечатано лишь 8, отказывается писать для театра, потому, что не чувствуетъ въ себѣ достаточныхъ фондовъ для обрисовки характеровъ. Онъ признается въ старомъ грѣхѣ, что въ юности надѣялся превзойти Альфіери, но позднѣе отказался отъ этой мысли. Своею областью онъ признаетъ жанръ лирическій и эпическій, какъ болѣе соотвѣтствующій его натурѣ. Общій характеръ его личной поэзіи — задушевность и скромность, даже въ прошлой любви онъ признается со стыдливостью, которая очень мила. Почти всѣ произведенія этого сборника оканчиваются религіозными заключеніями. Если это извинительно съ моральной точки зрѣнія, то въ литературномъ отношеніи нѣсколько страдаетъ монотонностью. Вообще Сильвіо, какъ артистъ, не имѣетъ оригинальнаго вдохновенія и напрасно мы искали бы въ его произведеніяхъ высокой концепціи, которая не исключаетъ разнообразія формы, но господствуетъ надъ нимъ, только рельефнѣе оттѣняя его. Писаны эти произведенія его различнымъ метромъ — и терцинами и октавами. Менѣе всего страдаютъ многословіемъ, расплывчатостью его Cantiche, остальныя стихотворенія не свободны отъ этого недостатка. Вообще Сильвіо Пеллико не получилъ высшаго дара формы, который творитъ капитальныя произведенія, ему недостаетъ высшей элегантности. Этотъ недостатокъ, по мнѣнію Дидье^[83], объясняется мѣстомъ его происхожденія: изъ Пьемонта нѣтъ писателей, тамъ нѣтъ литературнаго изящнаго языка. Альфіери въ 40 л., послѣ долговременныхъ занятій и безуспѣшныхъ попытокъ создать языкъ, пришлось переродиться въ Флорентійца, чтобы писать. Но С. Пеликко никогда не поднялся до легкаго стиля своихъ учителей, его стихъ тяжелъ, потому что онъ неправиленъ, чувствуется усиліе; онъ не можетъ служить моделью, это подражаніе, часто фальшивое и всегда тяжелое. Лучшею по стилю признается ода въ честь солнца («Ode composta inprigione» — L’amore del canto…); самые строгіе итальянскіе критики считаютъ ее по стилю верхомъ совершенства.

12 апрѣля 1837 г. у Сильвіо умерла мать^[84], а чрезъ годъ онъ потерялъ и отца^[85]. Это были тяжелыя утраты для нѣжнаго сердца Пеллико, онѣ подѣйствовали на него подавляющимъ образомъ и еще болѣе разстроили его слабое здоровье; онъ положилъ перо въ сторону и рѣшилъ больше ничего не писать. Въ томъ же письмѣ къ Конфалоніери, въ которомъ онъ извѣщаетъ его о смерти отца, онъ говоритъ^[86]: «вмѣстѣ съ другими хорошими знакомыми вы совѣтуете мнѣ писать и, воспользовавшись извѣстнымъ вліяніемъ на умы, заняться воспитаніемъ общества. По своей дружбѣ вы преувеличиваете мои умственныя силы. Ваше стремленіе высоко и я послѣдовалъ бы вашему совѣту, если бы могъ, но у меня нѣтъ здоровья, нѣтъ жала честолюбія, которое не давало бы мнѣ успокоиться, нѣтъ увѣренности въ своихъ силахъ, я самъ признаю ихъ слабыми. Мнѣ недолго жить, я сижу на краю могилы и смѣюсь надъ тѣми, которые говорятъ мнѣ: „встань!“. Да, другъ и братъ мой, встану, но не на землѣ уже. Моя роль кончена; остается молча страдать и любить. Впрочемъ, очень можетъ быть, что если бы я издалъ еще нѣсколько томовъ своихъ произведеній, впечатлѣніе отъ нихъ получилось бы меньшее и стали бы говорить: „э, онъ какъ и другіе, работаетъ для славы и денегъ“. Еще раньше этого (отъ 17 мая 1838) онъ писалъ тому же Конфалоніери^[87]: „маніи писать трагедіи, простительной юношѣ, теперь у меня нѣтъ; писать романы нѣтъ таланта. Славы я вовсе не ищу. Съ меня достаточно мыслить, любить, молиться за дорогихъ мнѣ и желать быть съ ними, и вѣчно любить, преимущественно лучшихъ людей“.

Указанными у насъ выше въ различныхъ мѣстахъ произведеніями ограничиваются изданныя имъ сочиненія, но много погибло въ рукахъ австрійской полиціи, много не издано имъ. Одновременно съ „Corradino“ онъ написалъ еще двѣ трагедіи: „I trancesi in Agrigento“ (сюжетъ взятъ изъ неаполитанской исторіи, изъ времени Сицилійской вечерни) и „Rafaella de Siena“, въ которой выступаетъ дѣйствующимъ лицомъ великій Алигіери Данте. Какъ и „Côrranino“ эти двѣ трагедіи остались неизданными. Онъ писалъ еще, какъ мы упоминали, свои мемуары, озаглавленные „Le visite“, въ которыхъ подъ анаграмматическимъ именемъ Olivis (Silvio) онъ представлялъ свою жизнь послѣ тюремъ. Джорджіо Бріано онъ читалъ многое изъ этой автобіографіи и обѣщалъ предпослать ей описаніе жизни до тюремъ^[88]. Въ это же время онъ началъ, по свидѣтельству того-же Бріано^[89], романъ изъ времени первой французской революціи, изъ котораго у Бріано еще остались въ памяти стихи, поставленные эпиграфомъ къ первымъ главамъ. Въ этихъ занятіяхъ Пеллико вращался съ удовольствіемъ, какъ въ родной стихіи. Съ потерей матери и отца у него оставались братья — Луиджи и Франческо, поступившій въ іезуиты, и сестра Джузеппина; они нѣсколько облегчили тяжесть его положенія, но новыя и новыя несчастія постигали его, и скорбь его росла. Въ лицѣ Луиджи у него былъ лучшій другъ, ему доставляла величайшее удовольствіе бесѣда съ этимъ, какъ онъ самъ говорилъ, „остаткомъ прошлаго времени“. Но въ 1841 г. смерть лишила его и этого друга^[90]. Къ страданіямъ духа присоединялись тѣлесныя и послѣднія росли съ каждымъ днемъ, медленно приводя его къ могилѣ; семейныя несчастія, по его личному свидѣтельству^[91], сильно потрясли его и такъ уже надломленное здоровье. Письма его къ друзьямъ звучатъ уныло и печально (см. напр. письмо къ Конфалоніери въ 1841 г.^[92]. Вотъ какъ онъ представляетъ свою жизнь и свое настроеніе въ письмѣ къ Піетро Джуріа: „читаю, думаю, люблю друзей, никого не ненавижу, уважаю убѣжденія другихъ, сохраняю свои — вотъ тебѣ моя жизнь — не безъ скорбей, но и не безъ утѣшенія“^[93]. — „Трудно было найти человѣка болѣе умѣреннаго и простаго въ жизни“, — говоритъ Бріано^[94], — „онъ щедро дѣлился со всякимъ и тѣмъ немногимъ, что у него было. Учащейся молодежи онъ охотно подавалъ совѣты, которые навсегда западали ей въ душу: всякому можно было у него всегда найдти поддержку, ободреніе и утѣшеніе“.

Пеллико, пріобрѣлъ къ этому времени европейскую извѣстность, а между тѣмъ изъ выдающихся людей изъ Пьемонта у него у одного не было національнаго ордена. Ему не разъ предлагали ходатайствовать, какъ было положено въ статутѣ, о пожалованіи merito civile, но онъ постоянно отказывался: „ходатайствовать о подобныхъ вещахъ“, — говорилъ онъ, — „глупо“. Вмѣсто ордена ему была назначена пенсія въ 600 лиръ. Только въ 1850 г., послѣ исключенія изъ §§ статута этого нескромнаго пункта, по ходатайству Массимо д’Азельо, бывшаго въ то время президентомъ государственнаго совѣта, Сильвіо Пеллико вмѣстѣ съ нимъ былъ сдѣланъ кавалеромъ merito civile. Несомнѣнно, изъ всѣхъ кавалеровъ этого ордена онъ былъ наиболѣе достоинъ его, потому что никто, болѣе автора „Le mie prigioni“ не содѣйствовалъ освобожденію Италіи отъ ненавистнаго австрійскаго ига. — Но Туринская Академія „Scienze morali efisiche“ („Академія моральныхъ и физическихъ наукъ“) не выбрала его въ свои члены, хотя между послѣдними трудно указать равнаго ему по заслугамъ. Правда, онъ признавалъ себя простымъ литераторомъ, а литература не входитъ въ программу этой Академіи, но это было результатомъ личной скромности самого Пеллико. Чезаре Бальбо ставилъ его кандидатомъ при каждомъ выборѣ новаго члена и обыкновенно говорилъ, что неизбраніе такого члена должно быть болѣе прискорбнымъ для самихъ избирателей, чѣмъ для избираемаго». Вмѣсто этого, Сильвіо Пеллико принадлежалъ къ числу членовъ литературнаго общества Александріи — «Immobili». — Пеллико всегда любилъ честную и чистую свободу и ненавидѣлъ произволъ и деспотизмъ, какимъ бы именемъ онъ ни прикрывался, въ чемъ бы ни сказывался. Съ 1848 г. онъ говорилъ, что согласился бы засѣдать въ парламентѣ, если бы кто нибудь выбралъ его въ депутаты, и — никто, даже горячо любимая имъ и воспѣтая родина Салуццо, не предложили ему быть ихъ представителемъ! Только наканунѣ его смерти (въ декабрѣ 1853 г., а умеръ онъ 31 январѣ 1854 г.), граждане Салуццо предложили ему быть ихъ депутатомъ въ парламентѣ: предложеніе слишкомъ позднее; разумѣется, онъ отвѣтилъ отказомъ. А раньше объ немъ какъ бы забывали. Это была непростительная неблагодарность: забыли, оставили въ сторонѣ человѣка, составляющаго предметъ національной гордости! Да и кромѣ того, его дѣятельность въ парламентѣ, несомнѣнно, была бы очень полезною для государства: свою любовь къ родинѣ онъ краснорѣчиво засвидѣтельствовалъ на словахъ (въ своихъ произведеніяхъ) и на дѣлѣ во всю свою жизнь. До послѣдняго вздоха онъ не переставалъ любить ее, желая ей мирныхъ и мудрыхъ правителей, силы, величія и согласія.

Физическія страданія не давали ему много заниматься, но силы ума и сердца никогда не покидали его: энтузіазмъ къ добродѣли былъ его свѣтомъ, его божественной пищей, это было очевидно для всякаго, кто съ нимъ имѣлъ дѣло. Послѣдніе дни его жизни были горьки и полны разочарованій, но всякій, кто взглянулъ на его высокій спокойный лобъ, и его голубые, печально-сосредоточенные и въ тоже время любовно-добродушные глаза, въ которыхъ отражалась внутренняя чистота и спокойствіе сердца, чувствовалъ сильное подкрѣпленіе и ободреніе. — 10 лѣтъ тюремной жизни оставили неизгладимые слѣды въ душѣ и тѣлѣ нашего поэта. Онъ медленно двигался къ могилѣ и готовился къ ней. Онъ часто страдалъ астмой, сердцебіеніемъ и головокруженіемъ. Онъ сильно заболѣлъ осенью 1853 г. Болѣзнь особенно усилилась въ декабрѣ, но Пеллико не ложился, пока могъ держаться на ногахъ; въ январѣ онъ принужденъ былъ слечь, а въ послѣдній день этого мѣсяца, въ 6½ часовъ вечера перестало биться его благородное сердце, всегда полное любви къ Богу, человѣчеству и природѣ, какъ у немногихъ на свѣтѣ. Сестрѣ онъ оставилъ коротенькое завѣщаніе, которое можетъ служить новымъ доказательствомъ доброты его сердца: назначая свою любимую сестру Джузеппину наслѣдницей того немногаго, что у него было, онъ завѣщалъ ей не забывать бѣдняковъ, — «этихъ друзей божіихъ, которыхъ мы всегда одинаково любили».

Любовь къ нему особенно сказалась при погребеніи: когда печальный кортежъ двигался по тѣмъ улицамъ, гдѣ публика привыкла видѣть его гуляющимъ, каждый прохожій восклицалъ: «Богъ наказываетъ насъ, отнимая такого добраго человѣка!»

IV.
Вмѣсто заключенія.

Una delle mie più care divise è questa:

amore e iudipendenze di giudizio.

(Lett, al Boglino, Epist., p. 70).

Въ оцѣнкѣ личности и произведеній Сильвіо Пеллико изслѣдователи далеко расходятся; не только современные ему, но и послѣдующіе критики смотрѣли на него различно. Въ то время какъ одни, напр. Джоржіо Бріано, объ его личности прямо говорятъ, что трудно найти душу болѣе богатоодаренную умомъ, любовью и въ то же время болѣе твердую и независимую по характеру и убѣжденіямъ не только въ современной Италіи, но даже и въ античной, если принять во вниманіе условія жизни полуострова, культуру и нравы"^[95], а въ его произведеніяхъ видятъ кульминаціонный пунктъ въ развитіи Итальянской трагедіи (Клейнъ)^[96]; другіе объявляютъ его лицемѣромъ, ханжой, фанатикомъ^[97], утверждаютъ, что своею извѣстностью онъ обязанъ тюремному заключенію и безъ «Prigioni» не вышелъ бы изъ мрака ничтожества^[98]. — Такое отношеніе къ Пеллико объясняется или непониманіемъ его, или тенденціозностью изслѣдователей. Пеллико, можетъ быть, лучше всѣхъ своихъ современниковъ умѣлъ гармонично соединить въ себѣ 3 великихъ принципа — религію, отечество и искусство. Всякая попытка отдѣлить въ немъ эти три чувства свидѣтельствуетъ или о непониманіи его, или о тенденціозности. — Нечего и говорить объ его любви къ родинѣ, ею онъ горѣлъ всю жизнь, за нее онъ прострадалъ лучшіе годы своей жизни. Но онъ никогда не былъ на сторонѣ демагоговъ^[99]. Все, чего желалъ онъ для своей родины, — это національное правительство, ея благо, величіе и мирное процвѣтаніе безъ кровопролитій и междуусобныхъ войнъ^[100].

Не будучи ни оптимистомъ, ни пессимистомъ^[101], Пеллико отличался полною терпимостью къ людямъ всякихъ убѣжденій. «Мое поведеніе», — писалъ онъ Бріано^{[102] 28}/_VII 1845 г., — «всегда будетъ вѣрно моимъ книгамъ, моимъ принципамъ. Я не могу одобрить нетерпимости, ярости, проклятій по отношенію къ какой бы то ни было категоріи людей. Мнѣ пріятно разсѣяніе заблужденій, но безъ рѣзкости, безъ нетерпимости; я убѣжденъ, что послѣдняя только раздражаетъ, но не приноситъ пользы. Я не сторонникъ никакой партіи, не служу орудіемъ ни въ чьихъ рукахъ: мыслю, работаю и чувствую безъ указки учителя, поэтому я не пылаю яростью къ тѣмъ, кто мыслитъ иначе. Вотъ почему я никогда не вступалъ въ полемику съ моими критиками, держащимися другихъ убѣжденій. Патроны были прежде, патроны — теперь, патроны будутъ всегда. Съ меня довольно продолжать не питать ненависти къ людямъ, а ненавидѣть одну несправедливость, и сохранять свои дорогія, свободныя, непреклонныя убѣжденія умѣренныя, но не слабыя». Мысля и дѣйствуя согласно съ своей совѣстью, Пеллико былъ всегда свободнымъ и самостоятельнымъ въ своихъ убѣжденіяхъ: онъ не подчинялся господствующимъ мнѣніямъ, не былъ рабомъ общества^[103]. Онъ былъ проповѣдникомъ умѣренности. «Мнѣ кажется», — писалъ онъ въ 1846 г. изъ Рима Бріано^[104], — «что истинная философія та, которая проповѣдуетъ умѣренность. Столько мудрыхъ учителей хотѣли наставить меня лучшей философіи и я не утѣшилъ ихъ, включивъ себя въ число ихъ послѣдователей! Какое преступленіе противъ моей славы!»

Пеллико — писатель-моралистъ, всѣ его произведенія имѣютъ цѣлью перевоспитаніе, облагороженіе человѣка: если онъ и рисуетъ страсти, то такъ, что внушаетъ отвращеніе ко всему низкому и жестокому. Вотъ какъ онъ самъ опредѣляетъ цѣль литературныхъ произведеній въ предисловіи къ «Poessie inédite», Torino, 1837 г.: «Представить великія дѣянія, заблужденія и преступленія — вотъ одинъ изъ способовъ, которымъ поэзія можетъ укрѣпить человѣческій духъ въ его стремленіи къ совершенству въ жизни домашней и общественной… Вообще поэзія и литература ничего не стоятъ, если онѣ не направляются къ тому, чтобы возбуждать возвышенныя чувства и удалять гражданъ отъ постыдныхъ пороковъ — недовѣрія и эгоизма»^[105].

Особенно рѣзко нападаетъ на Сильвію Пеллико Рутъ. «Безъ своихъ „Prigioni“ Пеллико не вышелъ бы изъ мрака ничтожества», — говоритъ онъ^[106]. Несомнѣнно, что 10-лѣтнее тюремное заключеніе окружило Пеллико ореоломъ мученика за свободу и его «Prigioni» пріобрѣли всемірную извѣстность. Но вѣдь еще за 6 лѣтъ до тюрьмы молодой поэтъ своею «Trancescada Rimini», какъ Гёте «Вертеромъ» и Шиллеръ «Разбойниками», завоевалъ сразу извѣстность далеко выходящую за предѣлы отечества. Поэтому приговоръ Рута представляется, по меньшей мѣрѣ, страннымъ. Въ тюрьмѣ у Пеллико у погибли лучшіе годы, онъ былъ взятъ, когда предъ нимъ открывалась блестящая будущность, кто знаетъ, — быть можетъ, безъ тюрьмы онъ пріобрѣлъ бы своими литературными трудами не меньшую извѣстность, чѣмъ своими страданьями за родину?

По Руту, Сильвіо Пеллико былъ слабодушнымъ мистикомъ-фанатикомъ, насквозь пропитаннымъ кастовымъ чувствомъ и духомъ церковной обрядности^[107]. Съ этимъ нельзя согласиться. Прежде всего относительно слабости его духа. Не знаемъ, можно-ли назвать слабохарактернымъ и малодушнымъ того, кто въ ужасныхъ тюрьмахъ среди душевныхъ и тѣлесныхъ страданій находитъ возможнымъ писать трагедіи и Cantiche? Не свидѣтельствуетъ-ли это, напротивъ, о замѣчательной силѣ характера и воли, не сломленной даже такими могучими средствами? Да и послѣ тюремъ онъ долго не кладетъ перо и даритъ Итальянской литературѣ цѣнные труды въ прозѣ и поэзіи. Чуждъ былъ Сильвіо Пеллико и кастоваго чувства; онъ именно не обращалъ вниманія на внѣшность: онъ былъ близокъ со всѣми, независимо отъ общественнаго положенія, въ комъ только, хотя бы и сквозь грубую оболочку, просвѣчивалъ образъ Божій. Достаточно вспомнить его обращеніе съ Тремерелло въ венеціанскихъ піомби, или съ Шиллеромъ въ Шпильбергѣ. Какою неподдѣльно-искреннею радостью дышатъ тѣ страницы, на которыхъ онъ говоритъ о томъ, какъ открывалъ въ нихъ человѣческое благородство и ихъ неиспорченную и нетронутую природную доброту, сказывавшуюся въ тепломъ сочувствіи ихъ къ несчастнымъ страдальцамъ. О нетерпимости Сильвіо Пеллико нечего и говорить, — онъ не разъ, прямо и открыто заявляетъ, какъ мы упоминали выше, что уважаетъ всѣ убѣжденія и относится къ нимъ съ полной терпимостью. Правда, у Пеллико сильно было развито религіозное чувство и онъ былъ убѣжденъ въ истинности католицизма, но онъ старался быть истиннымъ христіаниномъ; сущность христіанства онъ поставлялъ въ любви къ Богу и ближнему («L. m. prig», с. III). Достаточно прочитать объ его отношеніи къ Юліану въ венеціанскихъ піомби («L. m. prig.», с. с., XXXIII—XLI), чтобы убѣдиться въ чистотѣ его вѣры и отсутствіи въ немъ всякой нетерпимости, для обнаруженія которой представлялся такой, такъ сказать, благородный случай. Вотъ что онъ самъ писалъ графу Порро о своихъ религіозныхъ убѣжденіяхъ по поводу различныхъ нареканій (let. senza data): «Вы, милый графъ, хорошо узнали меня за нѣсколько лѣтъ нашей интимной жизни и не повѣрите тѣмъ, которые предполагаютъ, что я притворяюсь. Слабымъ быть я еще могъ бы, но притворяться — никогда! Мои религіозныя убѣжденія таковы, какія я исповѣдаю, т. е., я — христіанинъ и искренній католикъ. — вотъ къ чему я пришелъ путемъ изученія, размышленія, сравненія, поэтому всѣ системы философскаго невѣрія и такъ называемый деизмъ — для меня системы безъ основанія. Я не стыжусь этого своего убѣжденія и не стыжусь исповѣдовать его, но безъ всякихъ постороннихъ цѣлей. Я не сдѣлался глупцомъ потому лишь, что люблю Бога и молюсь ему по обрядамъ Церкви, а не масонства. Незнающіе меня негодяи выдумали и разгласили, что я — лицемѣръ. Джуліо мнѣ говорилъ, что въ благородной увѣренности вы не обращайте вниманія на подобные „слухи“. У меня вслѣдствіе извѣстнымъ образомъ сложившихся обстоятельствъ и моего настроенія — два рода враговъ, но я на нихъ не обращаю вниманія. Одни, фанатичные слуги Австріи, они меня прокляли уже, но я надѣюсь, на зло имъ, войти въ рай, другіе — школьные либералы, юнцы, экзальтированные невѣжественнымъ и безрелигіознымъ якобинствомъ, позорящіе по всей Европѣ почетное имя либераловъ. Они хотѣли бы видѣть меня въ своихъ рядахъ. Когда я принадлежалъ къ нимъ? Мой патріотизмъ никогда не былъ якобинскимъ. Я отвращаюсь отъ всякаго фанатизма черни, какъ одной изъ самыхъ печальныхъ и несчастныхъ политическихъ язвъ; и если я самъ могу служить примѣромъ экзальтированной любви къ родинѣ, я ограничивался безумной надеждой на изгнаніе изъ нашей Италіи иноземцевъ. Въ 1820 г. я грезилъ, но грезы были прекрасны, чисты. Вотъ какова была моя любовь къ родинѣ!»^[108] Въ этомъ образѣ, самимъ съ себя срисованнымъ, внутренній характеръ Сильвіо Пеллико. Можно желать, чтобы онъ былъ другимъ, но исторія даетъ то, что есть. И этотъ образъ въ глазахъ многихъ соотечественниковъ его и иностранцевъ будетъ являться самымъ прекраснымъ, чистымъ, достойнымъ любви и уваженія.

Наконецъ, Рутъ утверждаетъ, что Сильвіо Пеллико не сдѣлалъ ничего, что бы подвинуло хоть на шагъ впередъ соціальное, духовное и политическое развитіе итальянскаго народа^[109]. Въ отвѣтъ на это достаточно указать на то, что своими «Le mie prigioni» Сильвіо Пеллико болѣе чѣмъ кто-либо содѣйствовалъ возбужденію въ итальянцахъ національнаго чувства и вражды къ австрійскому владычеству; послѣднему онъ нанесъ рѣшительный ударъ. Такимъ образомъ, Сильвіо Пеллико, вопреки Руту, оказалъ огромное вліяніе на соціальное, духовное и политическое развитіе не одной Италіи, но и всей Европы.

П. Стонскій.

---

1. Переведенъ 1-й томъ изъ предполагаемой Верга цѣлой серіи романовъ подъ общимъ заглавіемъ «I vinti» («Побѣжденные»).
2. Пеллико, «Мои темницы». Перев., пополненный краткой біографіей автора. I—II. Спб. 1836 г.
3. Пеллико, «Объ обязанностяхъ человѣка» Одесса, 1836 г., пер. Хрусталева. Его-же: «Объ обязанностяхъ человѣка», наставленіе юношѣ. Спб. 1836.
4. Очень многіе біографы, напр. Герлихъ въ предисловіи къ нѣмецкому переводу «Le mie prigioni», называютъ Пеллико графомъ. Пеллико не былъ графомъ. Въ 1853 г. Фр. Крюгеръ, получивъ отъ редакціи «Conversat-Lexicon» Брокгауза приглашеніе написать статью о Сильвіо Пеллико для этого «Лексикона», отправился къ Сильвіо Пеллико и личное свиданіе съ нимъ описалъ въ своей книгѣ «Esquisses italiennes» подъ заглавіемъ: «Une visite chez Silvio Pellico» Послѣ С. П. прислалъ Крюгеру нѣкоторыя поправки къ біографическимъ даннымъ, въ ряду ихъ первое мѣсто занимаетъ, — что С. П. — не графъ (Epistplario' Append, letter., р. р. 465—466).
5. Capitolo aggiunto alle «Mie prigioni», V.
6. Epistolario, р. 4.
7. Ibid., р. 7.
8. Ibid., р. 9.
9. Ibid., р. 9.
10. Ibid., р. 20.
11. Ibid., р. 65.
12. Ibid. р. 78.
13. Ibid., р. 144.
14. Ibid., р. 159.
15. Ibid., р. 185.
16. Ibid., р. 195.
17. Ibid., р. 202.
18. Ibid., р. 267.
19. Ibid., р. 398.
20. Briano, Silvio Pellico, р. 10.
21. Briano, Silvio Pellico, р. р. 11—12.
22. А не замужней сестрѣ, какъ передаютъ нѣкоторые біографы; никакой замужней сестры въ Ліонѣ у него не было. (Epistolar., Append, letter., р. 466).
23. Klein, Geschichte Dramas, B. VII, p. 441.
24. Canticlie, р. 398. Ugo Toscolo, и Epistolario р. 198. Lettern а Bianchi отъ 15/Х1 1839 г.
25. Epistolario, р.р. 1—17.
26. Ibid., р. 3.
27. Ibid., р. 5.
28. Ibid., р. 8.
29. Ibid. р. 10.
30. Epist., р. 199.
31. Epistolario, р.р. 400—401. Letter, а Orlangini, отъ ¹⁵/_IX 1853 г.
32. Это произведеніе нигдѣ не было напечатано, по его собственному свидѣтельству, оно сохранилось лишь въ рукописи. Нѣкоторые біографы приписываютъ ему трагедію «Laodicea», но такой онъ, опять таки по личному свидѣтельству, не писалъ. (Epistol., Appendic. let., р. 466).
33. Ibid., стр. 41—42.
34. Klein, Gesch. d. Dramas, B. VII, р. 467.
35. Ibid., p. 468.
36. Klein, Gesell. Dramas, B. VII, p. 473.
37. Scherr, Allgem Gesch d. Liter, I, p. 356.
38. Roux, Hist delà lit ital., p. 212.
39. Roux, ibid., p. 212.
40. Bougeault, H. d. lit. étrang, t. III, p. 220.
41. Bougeault, Ibid., p. 220.
42. Epistolarîo, р. 6. Письмо къ ²⁰/_I Фосколо отъ ²⁰/_III 1816 г.
43. „Le mié prîgioni“, Cap. VIII.
44. Epistolarîo, p. p. 5—6. Письмо къ ²⁰/_I Фосколо отъ ²⁰/_III 1816 г.
45. Briano, Silvio Pellico, p. p. 25—26.
46. Sataur, М. prisons, Not. extraits au frad. d. addiz. d. P. Maronocelli, p. 263.
47. Ibid.
48. Epist, р. 13. Письмо отъ ⁹/_VIII 1818.
49. Episiol, р. р. 14—15, письмо отъ ⁹/_IX 1818 г.
50. Epist., р. 16.
51. Epistolario, р. 21.
52. Epistolario d. 140.
53. Epistolario, р. р. 22—23.
54. Brisno, Silvio Pellico, р. 39.
55. Briano, Silvio Pellico, p.p. 5—6.
56. Epistolario, р. р. 134—137.
57. Epîst, р. р. 424—426.
58. Epistolar., р. 425. Let. sema data à Humbert Ferrand.
59. Epistolario, р. 4. Письмо къ Онорато Пеллико отъ 21 марта 1822.
60. Epistel, р. 48. Письмо al proconsole Sardo in Venezia, отъ 25 марта 1822 г.
61. Извѣстный нѣмецкій писатель Густавъ Рашъ въ «Kölnische Volkszeitung» (10 іюня 1877, № 166) по личному осмотру такъ описываетъ Шпильбергскія тюрьмы: "когда нѣсколько лѣтъ тому назадъ мнѣ пришлось проѣзжать мимо города Брюнна и провести тамъ ночь, я рѣшилъ исполнить свое давнее желаніе — осмотрѣть Шпильбергъ. Шпильбергъ въ теченіи столѣтій извѣстенъ « какъ темница для политическихъ преступниковъ и какъ укрѣпленіе. На другой день утромъ, заручившись комендантскимъ разрѣшеніемъ, я поднялся на гору, вершина которой была увѣнчана теперь пришедшими въ разрушеніе бастіонами. Наверху мнѣ былъ данъ въ качествѣ проводника инвалидъ унтеръ-офицеръ, который занималъ въ крѣпости незначительную должность. Онъ видѣлъ своими глазами итальянскихъ узниковъ и ихъ товарищей по страданіямъ, томившихся до 1846 года въ казематахъ Шпильберга, а свѣдѣнія о болѣе раннихъ узникахъ были почерпнуты имъ изъ разсказовъ прежняго тюремщика. — „Я сначала поведу васъ въ верхній ровъ“, — сказалъ онъ, — „а потомъ въ нижній, гдѣ казематы съ прошлаго столѣтія“. Съ этими словами онъ спустился съ бастіона, на которомъ мы стояли, по узкой деревянной лѣстницѣ, качавшейся вправо и влѣво, въ ровъ, который указалъ мнѣ сверху. Когда мы оказались вблизи поросшаго обильною травою рва, онъ повелъ меня вдоль его направо, пока мы не подошли къ входу, который былъ выложенъ камнемъ и велъ въ самую внутренность вала. Въ проходѣ было темно, свѣтъ проникалъ только чрезъ входное отверстіе. Мой проводникъ зажегъ лампу и сказалъ, указывая на углубленіе во рву, находившееся какъ разъ противъ входа: „здѣсь было мѣсто для часовыхъ, день и ночь сторожившихъ входъ; я покажу вамъ теперь находящіяся внутри вала тюрьмы“. Затѣмъ, съ лампою въ рукѣ, онъ двинулся въ глубину прохода. — Я читалъ извѣстное произведеніе Сильвіо Пеллико „Le mie prigioni“, гдѣ онъ описываетъ до мелочей тюрьмы, въ которыхъ прожилъ съ своими сотоварищами по страданіямъ болѣе 10 лѣтъ. Но то, что я самъ увидалъ, значительно разнилось отъ прочитаннаго мною; даже болѣе, — то, что я увидалъ, превзошло мои ожиданія. Сильвіо Пеллико былъ человѣкъ мягкосердечный; руководясь чувствомъ, онъ при описаніяхъ накладывалъ слишкомъ блѣдныя краски. Малѣйшее гуманное обращеніе, какое онъ встрѣчалъ на Шпильбергѣ, дѣлало его благодушнымъ и среди страданій. Чтобы изъ его описаній извлечь истинную дѣйствительность, нужно своими глазами видѣть эти тюрьмы. Это были настоящія могилы, а не человѣческія жилища, — низкія сводчатыя помѣщенія, изъ нихъ только двѣ освѣщаются тусклымъ свѣтомъ, который въ полдень проникаетъ чрезъ узкую трещину въ стѣнѣ. Даже видъ въ корридоръ, куда отворялись тюрьмы, не былъ доступенъ узникамъ. У всѣхъ камеръ двери были изъ толстыхъ дубовыхъ досокъ, только въ одной камерѣ былъ намощенъ деревянный полъ, въ остальныхъ былъ каменный. Ни изъ одной камеры не было хода въ другую; о вентиляціи не было и рѣчи. Воздухъ былъ сырой и тяжелый, какъ въ подземельи, стѣны были покрыты селитряною корой, образовавшеюся отъ просачивавшейся сквозь насыпь влаги. Въ этихъ ужасныхъ пещерахъ узники проводили дни и годы, никогда е видя дневнаго свѣта. Позднѣе съ ними обходились мягче, — ихъ выпускали на ½ часа въ ровъ для гулянія, позднѣе и на бастіоны, улучшена была и скудная ихъ пища. — Но что были эти темницы въ сравненіи съ тѣми, въ которыхъ находились узники прошлаго столѣтія! Мой проводникъ привелъ меня къ глубокому рву на другой сторонѣ укрѣпленія. Въ этомъ рву темный узкій ходъ велъ въ глубину самой насыпи. Главный ходъ былъ еще слабо освѣщенъ лучами свѣта, проникавшими чрезъ входъ, но боковые корридоры были совсѣмъ темны, воздухъ въ нихъ сырой и зловонный. Въ этихъ темныхъ корридорахъ были — тюрьмы — углубленія въ стѣнахъ, деревянныя клѣтки, шириною и длиною въ нѣсколько шаговъ, такой высоты, что человѣкъ едва могъ стоять прямо; здѣсь узники были прикованы посредствомъ короткой цѣпи къ стѣнѣ за туловище, иные въ неестественномъ положеніи съ высоко поднятою рукою, или ногой. Большая часть несчастныхъ умирала здѣсь чрезъ ½ года; смерти, обыкновенно, предшествовали слѣпота и умопомѣшательство. На свѣжій воздухъ ихъ никогда не выпускали. Изъ тюрьмы была одна дорога — въ могилу» (Bourdon, р.р. 29—32).
62. По свидѣтельству Марончелли (Latour, р. 144), ихъ заставили скачала щипать корпію, потомъ колоть дрова, наконецъ вязать чулки, съ обязательствомъ представлять ихъ въ недѣлю по 2 пары.
63. Latour, Mes prisons. Not. d. Maroncelli, p. p. 199—200.
64. Revue de deux Mondes, 1842, t. 31, p. p. 923—924.
65. Предисловіе къ «Est. d. Eng.» посвящ. брату. Fhagedie p. 87.
66. Klein, VII, р. 495.
67. Revue d. d. Mondes, 1842, t. 31., p. 925.
68. Epistolario, р. 244. А. Pietro Giuria, отъ ²¹/_VI 1841 г.
69. Ibid, р. 39. Lei al S. Onorato Pellico, отъ ²³/_II 1822 г.
70. «Revue d. d. Mondes», 1842, t. 31, p. 930.
71. Tragédie, p. 210.
72. Capit. aggiunti alle «Mie prigioni», VI.
73. Ibid., с. VII.
74. Epistolario, р. р. 80—81. Let. al coat Qpsare Balbo, отъ 1832 г.
75. Capit. aggiunti alle М. prig. VIII.
76. Roux, Hist, de la lit. italien, contemper., p. 348.
77. Epistolario р. 117.
78. Ibid р. 120.
79. Capit. aggiunt. alle «Mie prigioni», XII.
80. Ibid., e. XII.
81. «Revue d. d. Mondes», 1842, t. 31, p. 931.
82. Cap. aggiunt. alle «М. prig», XII.
83. «Revue d. d. Mondes», 1842, i. 31, p. 132.
84. Еpistol., р. 144. Письмо къ Лятуру отъ 26 мая 1837 г.
85. Epist., р. 176. Письмо къ гр. Конфалоніери отъ 29 мая 1838 г.
86. Ibid., р. 178.
87. Epistolario, р. 174.
88. Notiz stor., p. 26.
89. ibid, p. 26.
90. Epistol., p. 222. Письмо къ Ворзіери, отъ ²⁶/_II 1841 г.
91. Epistol., р. 225. Письмо къ Лятуру, отъ ³⁸/_VI 1843 г.
92. Briano, Silvio Pellico, p. p. 60—61.
93. Epistol., p. p. 263—264, отъ ¹⁷/_IX 1843 г.
94. Briano, Notiz, stor., p. 37.
95. Briano, Silvio Pellico, p. p. 3—4.
96. Klein, Geschichte d. Dramas., VII, p. 526.
97. Briano, ibid., p. p. 75—77.
98. Kuth., Gesch. r. Italien., I, 260.
99. Epistolario, p. 117. Письмо къ графинѣ де Беневелло, отъ ³⁰/_II 1834.
100. Cap. aggiunti alle «М. prig.», IV.
101. Briano, Not. s. р. 61.
102. Epist., р.р. 312—317.
103. Briano, Noth stor., p. 79.
104. Epistel., p. 317.
105. Cantiche, p.p. 119—120.
106. Ruth., Gesch. v. Italien, I, 260.
107. Ibid. I, 260.
108. Epistolario, р.р. 408—409.
109. Ruth, ibid., I, p. 263.