РАЗСКАЗЫ
СТРАНСТВУЮЩАГО САТИРА
править
Ю. Н. БОСТРЕМА.
правитьСИЛА РУССКОЙ ПЛЯСОВОЙ ПѢСНИ.
правитьВыговорушки выговариваетъ
Съ раздутыми ноздрями и разметанной гривой мчала насъ лихая тройка по одной изъ степныхъ дорогъ въ городъ N. Дружно фыркали лошади; кучеръ заливался соловьинымъ свистомъ; въ чистомъ и свѣжемъ ночномъ воздухѣ раздавался мѣрный бѣгъ тройки. Была свѣтлая ночь, одна изъ тѣхъ рѣдкихъ лунныхъ ночей, которыя два или три раза въ годъ обливаютъ нашъ русскій пейзажъ такимъ блестящимъ свѣтомъ, какой даже и не мыслимъ берегахъ Адріи. Вокругъ насъ, какъ свѣжая поверхность моря, волновался и серебрился шелковый ковыль; а передъ нами — даль необозримой степи.
Вдали заблисталъ рядъ огней: мы приближались къ городку. Городъ N. не великъ; когда въ соборѣ бьютъ часы, то всѣ жители знаютъ, даже въ самыхъ отдаленнѣйшихъ частяхъ города — который часъ. Зимою-же, въ сильные морозы, жители лишены и этого удобства, такъ какъ часовыя стрѣлки примерзаютъ къ циферблату. Число душъ въ этомъ богохранимомъ градѣ не представляетъ большую цыфру; впрочемъ, здѣсь очень много дѣтей, больше чѣмъ взрослыхъ: царь Иродъ могъ бы здѣсь произвести страшное избіеніе. Если пишешь о какомъ нибудь городкѣ, то пишешь разумѣется съ цѣлью характеризовать его; но чтобы характеризовать городъ N.-- то стоитъ только поговорить о всевозможныхъ постороннихъ предметахъ, но только не о городкѣ — и выйдетъ самая вѣрная характеристика его. Притомъ намъ не дозволили заглянуть въ мѣстный архивъ, слѣдовательно мы должны довольствоваться ограниченными свѣдѣніями.
Въѣзжая въ городокъ, мы съ трудомъ начали пробираться между разставленными чумацкими возами и большими гуртами воловъ; экипажъ нашъ постоянно окружали огромныя стада овецъ и табуны, со свистомъ и гикомъ гонимые татарами и калмыками. Народъ толпился; суетливо шмыгали между ними оборванные евреи, предлагая свои грошовые товары. Ярмарка — повидимому — была въ полномъ разгарѣ. Наконецъ, мы прибыли въ гостинницу; а часъ спустя, сидѣли уже въ огромной залѣ, биткомъ набитой ярмарочными посѣтителями всѣхъ націй нашего обширнаго отечества. Посреди залы сидѣли музыканты за большимъ столомъ, на которомъ были разбросаны ноты, скрипки, флейты и трубы; одинъ лишь контръ-басъ, крупнѣйшій и пустѣйшій (по своему внутреннему содержанію) изъ всѣхъ инструментовъ, увѣсисто упирался на кресло.
Въ залу вошли два купца. Старшему изъ нихъ, низенькому, съ рыжеватой клинистой бородкой — было, повидимому, 45-ть лѣтъ. На немъ былъ черный сюртукъ, изъ подъ котораго виднѣлась красная рубашка, плисовые панталоны и новые сапоги съ высокими голенищами; въ рукахъ онъ держалъ блестящую пуховую шляпу. Другой былъ красивый молодой парень, въ черной поддевкѣ, опоясанный серебрянымъ кавказскимъ кушакомъ. Это былъ чисто-русскій типъ, свѣтлорусый, здоровый и широкоплечій. Глядя на него, вамъ невольно приходило на мысль, что Илья Муромецъ, Добрыня Никитичъ, Дунай Ивановичъ и всѣ эти мощные герои нашего богатырскаго зпоса, которымъ было грузно отъ силушки, какъ отъ тяжелаго бремени — навѣрное походили на этаго молодаго купца. Вся фигура его представляла какое-то спокойное величіе, какое обыкновенно выказывалъ и выказываетъ русскій народъ къ опасностяхъ и критическихъ моментахъ, даже за самоваромъ, но только не при звукахъ плясовой пѣсни: тутъ величіе это исчезаетъ.
Молча сѣли они за столъ, рядомъ съ нами. Половой, въ бѣлой какъ снѣгъ рубашкѣ, завидя купцовъ, пріосанился и подошелъ къ нимъ, съ свойственной однимъ лишь половымъ мелкой походкой, походящей на бѣгъ куропатки, но, разумѣется, съ примѣсью какого-то достоинства и съ приличнымъ, мѣрнымъ движеніемъ плечъ {Подобная походка воспѣвается часто въ вашихъ народныхъ пѣсняхъ.
На головушкѣ кудри русыя,
Да еще примѣтушка —
Походушка частенькая,
На его-ли походушку
Прельстилася….
или
Онъ щепитко ходитъ,
Манежно ступаетъ….}. Купцы потребовали чаю.
Музыканты начали настраивать инструменты. Это незначительное обстоятельство, повидимому, очень обезпокоило и смутило старшаго изъ купцовъ: онъ пытливо началъ смотрѣть то на музыкантовъ, то на своего молодаго товарища.
— Иванъ Дементьичъ, проговорилъ онъ, обращаясь къ молодому купцу; таперьчи, значитъ, откушамши чайку, мы опосля и того-съ… по домамъ, ась?
— Мнѣ все единственно, Миколай Парамонычъ; какъ вамъ заугодно….
— Вѣдь я тятенькѣ вашему слово далъ-съ…. Значитъ, васъ отъ всякаго соблазна и напущенія удалять, продолжалъ наставительнымъ тономъ Наколай Парамонычъ; «ты, Миколай Парамонычъ, возговорилъ вашъ тятенька, какъ старшій прикащикъ, ты смотри мнѣ, что-бъ…»
Звуки русской плясовой пѣсни прервали эту рѣчь.
— Иванъ Дементьичъ — крѣпитесь! добавилъ со страхомъ старшій прикащикъ, вѣроятно зная напередъ, какое дѣйствіе производитъ плясовая надъ хозяйскимъ сынкомъ Иваномъ Дементьичемъ. Крѣпитесь!
Но Иванъ Дементьичъ уже не слушалъ своего наставника: онъ началъ водить плечами подъ тактъ музыки, то встряхивалъ головой, то пріосанившись, пристукивалъ каблуками.
— Ахти, господи!… Иванъ Дементьичъ, началъ снова Николай Парамонычъ, — выкушаемте чайку, да и по домамъ… не стоитъ-съ! Музыка, значитъ, дрянь себѣ…. Она, Иванъ Дементьичъ, и не стоитъ того, чтобы слушать ее. Право, ну, ей-ей — не стоитъ! Ахти господи! — Шин-пан-скаго! крикнулъ молодой купецъ, махнувъ головой на половаго.
— Ахти, господи! простоналъ въ отчаяніи старшій прикащикъ.
— Сколько прикажете бутылокъ? спросилъ половой.
— Сколько? Коли приказалъ, такъ дюжину: значитъ — всѣхъ угощаю.
— Иванъ Дементьичъ… а, Иванъ Дементьичъ! что вы, что вы!
Не смотря на всѣ возгласы и стоны старшаго прикащика, Николая Парамоновича, Иванъ Дементьичъ успѣлъ уже разлить шампанское въ бокалы, стаканы, даже въ чайную полоскательную чашку — и угощалъ всѣхъ на славу, вторя этой волшебной плясовой пѣснѣ и пристукивая каблуками.
— Ахти, господи! обратился ко мнѣ растерявшійся прикащикъ; ну, что таперьча ихній-съ тятенька скажутъ. Прямо, значитъ, и на глаза не показывайся: осерчаютъ, ужасти осеречаютъ! Отпущая насъ на ярманку, тятенька ихній0съ, подозвамши и благословимши насъ, значитъ, въ путь-дорогу, возговорили такъ: «ты присматривай мнѣ за парнишкой-то, Николай Парамонычъ, чтобы того-съ, не кутнулъ, да по шинпанскимъ и шпунтамъ не прохаживался: сынишко онъ купецкій, значитъ, залихватскій… Съ тебя взыщу! Да чтобы — смотри-и — и выручка въ цѣлости обстояла». Ну что мнѣ таперьчи дѣлать? Тятенька ихній-съ, хозяинъ мой, человѣкъ они-съ строгій, баловства не терпятъ, а провинился — бѣда: что въ руки попадутъ — все въ голову пущаютъ: счеты — счетами, фунтовикъ — фунтовикомъ, ну, а коли ужъ ничего не найдутъ, такъ за волосное правленіе, аль за вихри… не приведи господь, что за вспыльчивые! Ну, какой я имъ, сударь, отвѣтъ держать буду, коли возговорятъ: «пошто ты, Миколай Парамонычъ, не присмотрѣлъ за парнишкой, а?… Пошто выручка не обстоитъ въ цѣлости, а?… Пошто ты…». А!… Дамъ же я отвѣтъ, что я тутъ не причина, а причина, значитъ, единственно плясовая — въ резонтъ не приметъ. Не возыграй музыка плясовую — не былобы соблазну и напущенія, да и выручка въ цѣлости обстояла-бы! Вѣдь они-съ, тятенька ихній-съ, также имѣютъ чувствіе, знаютъ, что ужъ коли возыграется плясовая — человѣкъ, значитъ, порѣшилъ въ себѣ всякую волю….
Говоря это, Николай Парамонычъ даже и не замѣтилъ, что онъ ужъ давно самъ находится во власти плясововой: онъ также началъ рисоваться и водить плечами; кудри его дрогнули въ тактъ музыки. «Ахти, господи!» началъ было онъ снова, но не договорилъ: музыка перестала играть.
— Шинпанскаго музыкантамъ! крикнулъ Николай Парамонычъ половому, вспрыгнувъ съ мѣста и разводя руками.
Музыка снова грянула плясовую.
— Эхъ — унеси-жъ ты мое горе!
И Николай Парамонычъ, подбоченясь лѣвой рукой, а правой помахивая платочкомъ — пустился съ Иваномъ Дементьичемъ въ пляску.