Сидение раскольников в Соловках (Мордовцев)/XVI
| ← XV. Перебежчик | Сидение раскольников в Соловках — XVI. Последняя ночь «Соловецкого сидения» | XVII. «На теплые воды» → |
| Опубл.: Соловецкое сидение. Историческая повесть из времен начала раскола на Руси. M., 1880.. Источник: Мордовцев Д.Л. Сочинения. В 2-х т. Т. 2. —М.:Худож. лит., 1991, Lib.ru |
XVI. Последняя ночь «Соловецкого сидения»
— Мама! Ты слышишь!
— Что, дитятко?
— Слушай, а? Кто-то плачет.
— Что ты, глупая, кому теперь плакать?
— Ох, мама! Мне страшно: я слышу, как кто-то плачет.
— Да это ветер в трубе, ноли не слышишь?.. А ты перекрестись, прочти молитву Исусову и спи.
Оленушка крестится, придерживая левой рукой рубашку, шепчет молитву и снова опускает свою растрепанную, с спутавшеюся косою голову на белую подушку. Тихо в келье. На дворе слышна вьюга. Сон так и клонит, тяжелит веки и туманит… Неупокоиха ровно посапывает…
— Мама! А мама!
— Ох, Господи Исусе! Ты что опять?
— Мне не спится… У меня, мама, мысли…
— Какие у тебя, у глупой, мысли! Ноне не каталась на салазках, пурга, ну и не спится.
— Завтра покатаюсь, с Иринеюшкой… А мои салазки лучше его…
— Не в пример лучше… Ну, спи, дитятко.
— А в Архангельском, мама, что теперь?
— Что, глупая! Спят.
— Батя спит?
— Нет, на салазках катается.
Оленушка смеется… Опять тихо, только вьюга завывает в трубе и под окном… Лампадка как будто вздрагивает… По стене словно тени какие ползут… слышен ровный сап… Где-то сверчок засверестит и смолкнет… Жутко Оленушке, нейдет сон, все что-то слышится в порываньях ветра за окном…
— Мама! Кто это стучит?
— Асинька? Ты все не спишь?
— А ты слушай, мама.
— Что мне слушать-ту? Тебя, дуру?
— Нету, мама, там стучит, слышишь?
— Это вьюга, ветер.
— А во что она стучит?
— А во что придется: в ставни, в било, у трапезы что висит.
— А как это, мама, мертвецы по ночам ходят?
— Что ты! Что ты, непутевая! С нами крестная сила, на нас кресты.
— А как же дедушка Спиря говорил, что к ему душенька ево Оленушки приходит?
— Что ты пустое мелешь, глупая? Какой Оленушки?
— А у него дочка была Оленушка.
— А! Ну, он святой человек, он видения в сониях видит.
— И я во сне все вижу, и Архангельской вижу часто, и батю, и как мы по грибы ходили.
— Ну, то-то же.
— А мне Исачко сказывал, что он сам лешего видел.
— А ты уж и с Исачком, глупая, подружилась!
— А как же, мама! В ту пору, как стрельцы шли на монастырь воропом, перед святками, и убили его турмана беленького «в штанцах», так мы с ним хоронили турмана, я плакала, плакала! И он, Исачко, плакал же…
— Было о чем дураку!
— Он, мама, не дурак, он добрый… И он сказывал, что часто видит во сне покойного турмана.
— Фу! С тобой точно одуреешь… Да спи ж ты, говорят тебе, сорока!
И Неупокоиха повернулась носом к стене и ухо заложила стеганым, полосатым, словно шашечная доска, одеялом. Скоро опять раздался ее сап, а Оленушка, полежав с закрытыми глазами, снова открыла их и стала смотреть на мигающие полосы на потолке: полосы шли от образов, от лампадки. Она задумалась об Архангельске: хотела вспомнить лицо Бори и не могла… Вот-вот, кажется вспомнила, и, собственно, не его вспомнила, а то, как они грибы в лесу собирали, как нагнулись над одним грибом, как Боря взял ее руку, все это хорошо помнится: и как потом они потянулись друг к другу, как губы их слились и как коленями раздавили гриб, когда вырывалась, все это вспомнила она… но лица Бори никак не могла вспомнить… Это не его лицо, нет, это Иринеюшка… А вот и «архимандрит» Никанор на качелях качается, чудно что-то… И дедушка Спиря на салазках тут же… И Исачко за рога лешего ведет, леший его турмана поймал… Слышно, как стрельцы поют на берегу:
Разогнал ее малых детушек,
Малых детушек, кукунятушек,
Что по ельничку, по березничку…
— Ох, Господи! Что это такое?
Оленушка, задремавшая было, снова проснулась. Послышался стук, и словно бы какие-то камни повалились… Опять тихо, только ветер пошумливает. Лампадка гаснет… Скоро, должно быть, утро… Опять стучит… Это, верно, какой-нибудь трудник встал рано и дрова колет за поварней… А вот уже месяц прошел, как стрельцы, перед святками, на вороп ходили, да их кипятком отгромили от стен… Тогда и чернец Феклис пропал, как в воду канул. Спиря сказывал, что Феклиска к стрельцам перебежал… Какие глаза нехорошие… стыдные какие-то у этого Феклиса… У Исачки лучше, хоть и косые… А у Иринеюшки?.. На Дон хочет уйти… Зачем на Дон! Не надо!
Оленушка прислушивается… В монастыре что-то случилось: слышны голоса, стук, звяканье железом…
Оленушка вскочила: это уже не вьюга… Голоса явственно слышны… это голос Исачки… Еще голоса… Гул…
— Мама! Мамонька! Вставай!
— Ты что! Ты сдурела?
— Ох, нет! Слышишь?
На дворе уже ясно слышались крики сотен голосов…
— Батюшки! Владычица! Не пожар ли?
И мать, и дочь стали торопливо одеваться.
— Ах, Господи! Что ж это такое? Не стрельцы ли?
В окно застучал кто-то.
— Батюшки! Кто там?
Стук повторился, только не в окно, а в дверь.
— Вставайте! Пожар! Кельи горят!
— Владычица! Скорей, Олена! Ох, матушки!
Оленушка бросилась к дверям, едва успев накинуть на себя шубку… Двери распахнулись… В этот самый момент что-то темное накрыло ее, и сильные руки схватили поперек стана…
— Мама! Ой! О-о!
Что-то мягкое зажало ей рот, и голос ее замер в груди… В ужасе Оленушка чувствовала, что ее куда-то несут… Сзади слышались отчаянные крики, стук оружия, пальба…
Оленушка все поняла: монастырь взят… Но куда ее несут? Где мама? Где Иринеюшка?..
— Ребятушки! Голубчики! Отстоим! — слышался отчаянный голос Исачки.
— Владыко многомилостиве! Помози! — стонал где-то несчастный Никанор.
— Сдавайтесь, старцы! Вам ничего не будет.
— Поздно, святые отцы, монастырь наш.
— Никого не бить! Слышишь, ребята, отцов не трогать! — командует Кирша.
— Оленушка! Оленушка! Дитятко! О-о-о! — Это отчаянный голос матери.
— Что, тетка, орешь?
— Как в монастырь, братцы, баба попала?
— Да у них, поди, и девье мясо тут есть, вот разлюли-малина с клюквой!
— Оленушка! Девынька! О-о-о!
— Вяжи ратных!
Стрельцы наполнили уже весь монастырь. И в пролом, сделанный ночью в стене по указанию чернеца Феклиса, и в ворота, от которых были отбиты замки, стрельцы валили волною, и пока монастырские ратные, услыхав тревогу, успели выбраться из своих келий и спросонья оглядеться, монастырские часовые были перевязаны, и около заряженных пушек стояли уже стрельцы. Сотники Исачко и Самко и архимандрит Никанор бросились было к своим «галаночкам», но Никанора там схватили и тотчас же увели под караул. Исачко и Самко отчаянно защищались и сбросили нескольких стрельцов со стены.
— Братцы, не сдавайтесь! — кричал со стены Исачко, барахтаясь и отбиваясь.
— Умирай, ребятушки, а в поганые руки не давайся! — хрипел Самко, которого стрельцы душили за горло.
Но стрельцы, видимо, задавливали массою ничтожную горсть защитников монастыря. Стоны и проклятья, плач и хохот, треск ломаемых древков и лязг оружия и прочего железа сливались в общем хаосе. И среди этого хаоса иногда пронизывал утренний воздух отчаянный хриплый женский вопль: «Оленушка! Оленушка!..»
— Ищите, братцы, «Оленушку», должно, девка… — слышались и стрелецкие голоса.
В это время, на порядочном расстоянии от Неупокоихи, которая безумно металась во все стороны, ища свою пропавшую дочь, послышались вдруг новые крики и хохот:
— А вот и Оленушка! Держи ее!
— Ай-ай, братцы, девочка монашком переодета.
— Впрямь девочка, ай-ай!
— Держи! Держи!
Неупокоиха метнулась туда, на эти голоса.
— Пустите меня! Я не девочка! Ой!
— Врешь, девочка, да кака хорошенька!..
Это был Иринеюшка, которого приняли за девочку.
— Чернечек молоденький, а не девочка, тьфу, дуй-те!
— Ишь ты чево захотел, жеребец!
— Знамо, на голодны зубы…
Вон за монастырской стеной, по направлению к стрелецкому стану, кто-то спешит с ношею в руках. При свете занимающегося утра можно рассмотреть, что это несут человеческое тело: видны болтающиеся ноги и перевесившаяся через левое плечо несущего русая голова с длинными, спадающими ниже пояса несущего, такими же светло-русыми косами…
Из монастыря доносится нестройный гул и крик множества голосов. Вскоре из монастырских ворот выбегает кто-то, осматривается во все стороны и, увидав удаляющегося от монастыря к берегу человека с ношей, стремительно бросается вслед за ним. Вот он уже почти настигает его.
— Стой! Остановись! — кричит он убегающему.
Этот последний вздрагивает, но не останавливается, а, напротив, прибавляет шагу.
— Стой, окаянная душа! От меня не уйдешь.
Убегающий узнает голос преследующего и усиливает бег. Последний уже настигает совсем.
— Стой! Не то ножом пырну, окаянный!
У преследующего в руке нож. Он поднимает руку, сталь блеснула, как льдина…
— Господи Боже, благослови на злодея! Н-на!
— Ой! Зарезал!
Ноша падает в снег, как сноп. Косы разметались по белому снегу, как льняные пасмы. Это Оленушка.
Раненый, подняв руки, быстро оборачивается. Это чернец Феклис. Он бросается на преследующего.
— А! Дьявол! Вот я тебя!
— Меня! Нет, тебя, н-на же! Издыхай!
Феклис пластом повалился на снег и захрипел.
— Это тебе за монастырь и за все! Помилуй его, Господи!
И юродивый, это был он, бросился на колени перед разметавшейся на снегу Оленушкой.
— Дитятко! Очнись, Господь с тобой!
Девушка не шевелилась. Юродивый бережно приподнял ее, взял на руки, как маленького ребенка, и стал осторожно тереть виски ее снегом. Оленушка открыла глаза.
— Что, девынька, испужалась? — ласково говорил юродивый и с нежностью смотрел в испуганные глаза девушки. — Испужалась, дитятко, сомлела?
— Это ты, дедушка? — слабо спросила Оленушка.
— Я, дитятко.
— А мама где? Мамушка! — испуганно вскрикнула она.
— Ничего, ничего, девынька, матушка там…
— Не сгорела?
— Ох, что ты! Помилуй Бог! Она тебя ждет.
— Где?
— Там, в монастыре.
Оленушка встала на ноги. Юродивый запахнул ее шубку.
— Студено, закройся.
Из монастыря доносился неясный гул и крики. Оленушка со страхом поглядела туда.
— Что там?
— Ничего, не бойся, дитятко.
Как ни умел владеть собой юродивый, но Оленушка видела, что он дрожит.
— Там стрельцы, дедушка? — робко спросила она.
— Ничего, ничего, не пужайся…
— А Иринеюшка?
— Тамотка же.
Оленушка что-то вспомнила и задрожала всем телом.
— А где он?.. Это он унес меня…
— Пойдем, пойдем, — торопил ее юродивый.
Она оглянулась и увидела на белом, кровью окрашенном снегу широко раскинувшее руки мертвое тело. В груди его торчал нож… Мертвые, широко раскрытые глаза убитого глядели на небо, как бы спрашивая: что же там, когда здесь все кончено?