Сибирские этюды (Амфитеатров)/Ночные голоса/ДО
| ← Отъ автора | Сибирскіе этюды — Ночные голоса | Обличитель → |
| Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сибирскіе этюды. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 3. |
— Нѣтъ, это что же? Образованнаго человѣка — и въ морду! Нѣтъ! Зачѣмъ?
Слова эти раздались въ моей комнатѣ, надъ самымъ моимъ ухомъ. Я, въ сонномъ испугѣ, открылъ глаза, повернулся на подушкѣ. Никого и ничего. Черный мракъ глубокой ночи. Скрипятъ ставни, стонутъ болты у ставень. Мерзлая песочная пыль, проклятіе безснѣжной зимы, свирѣпо бичуетъ бревенчатыя стѣны. Стоило просыпаться!
— Я интеллигентъ, онъ интеллигентъ. Интеллигентъ интеллигента въ морду… Славно!!! Позвольте! Почему?
И — опять надъ самымъ ухомъ. Голосъ незнакомый: жалобный, сиплый и громкій.
— Кто здѣсь?
Нѣтъ отвѣта.
Въ недоумѣніи шарю спичекъ. Какой чортъ забрался ко мнѣ разглагольствовать? Живу въ гостиницѣ, двери запирать забывчивъ… Зажегъ свѣчу — никого!..
Никого, — и какъ будто кто-то есть. Чуткое въ ночи ухо ловитъ вздохи, мелькающій шорохъ. Номеръ у меня угловой, глухой, тихій. Ближайшіе сосѣди — батюшка съ матушкою изъ уѣзда — люди чинные, легли спать съ вечернихъ курей; я слышу и сейчасъ, какъ они за перегородкою посвистываютъ въ два носа… Что же это? До галлюцинацій что ли я дошелъ въ своей одинокой скукѣ?
— Ѳедоръ Дмитричъ, Ѳедоръ Дмитричъ! — завопилъ воздушный голосъ такъ неожиданно и пронзительно, что меня всего передернуло. — Ѳедоръ Дмитричъ! Что же ты братецъ, спишь? Нельзя такъ! Ѳедоръ Дмитричъ! По человѣчеству тебѣ говорю — проснись, пожалуйста!
Пронеслось откуда-то чье-то отвѣтное ворчанье. Итакъ, невидимокъ витаетъ близъ меня уже не одинъ, ихъ цѣлыхъ два. Что дальше будетъ?
— Ѳедоръ Дмитричъ! сдѣлай, братецъ, божеское одолженіе — проснись! Это даже довольно подло съ твоей стороны, какъ ты свински себя ведешь! Ѳедоръ Дмитричъ! Товарищъ въ такомъ настроеніи, что удавиться мало, а онъ спитъ!!!.. О, люди, люди!!.. Ѳедоръ Дмитричъ! Свинья! Ѳедоръ Дмитричъ! Не спи, душечка!
Послышался длинный басистый зѣвокъ, скрипнула деревянная кровать, грузно шлепнули въ полъ двѣ босыя ноги, и лѣнивый, сонный голосъ отозвался, съ флегматическою оттяжкою:
— А ты все еще… разговариваешь?
И тутъ, наконецъ, мнѣ удалось опредѣлить мѣсто исхожденія таинственныхъ звуковъ: «пусть это ново, пусть это странно», но бесѣдовала въ два голоса… огромная печка, выдвинутая бѣлымъ угломъ къ самой моей кровати. Отдушникъ ея зіялъ чернымъ круглымъ пятномъ, будто открытый ротъ, и изъ него отчетливо извергались слова и шорохи. Я вспомнилъ, что съ вечера приказалъ корридорному Кузьмѣ вынуть изъ печи вьюшки, потому что онъ, въ сибиряцкомъ усердіи къ теплу, натопилъ комнату до того, что стало нечѣмъ дышать. Такъ же, вѣроятно, распорядились и жильцы нижняго номера, что подо мною. И вотъ теперь тяга снизу, словно Діонисіево ухо, дышетъ на меня ихъ разговоромъ. И какъ я предупрежу ихъ, что они, хоть и одни, но при невольномъ свидѣтелѣ?!. А разговоръ, какъ нарочно, все крѣпчалъ и оживлялся.
— Я, братъ, я того… — плакался и негодовалъ первый голосъ. — я Ходскаго слушалъ, Сергѣевича… да! Я кандидатъ правъ, наконецъ. Какъ онъ можетъ бить кандидата правъ? Это невѣжество.
Ѳедоръ Дмитричъ возразилъ:
— Онъ самъ лѣкарь съ отличіемъ.
— Такъ и драться? Что я интеллигентъ, и онъ интеллигентъ, такъ другъ друга и въ зубы? Ха-ха-ха! — трагически захохоталъ голосъ. — О, люди, люди!.. Ин-тел-лли-ген-ці-я!
Ѳедоръ Дмитричъ выдержалъ долгую, солидную паузу и сказалъ:
— Совсѣмъ онъ тебя не за интеллигенцію билъ, а за то, что ты въ карты подсматриваешь.
Голосъ захохоталъ съ еще вящщею трагедіей.
— Да? Вотъ какъ! Въ карты? А кто видѣлъ? Гдѣ свидѣтели? Ну, кто видѣлъ, говори! Ты видѣлъ?
— Я не видалъ.
— Ага! Не видалъ. Тутъ же сидѣлъ и не видалъ? Такъ кто же видѣлъ?
— Онъ говоритъ, — онъ видѣлъ.
Обладатель трагическаго голоса всплеснулъ руками.
— Онъ говоритъ! Да какая же вѣра можетъ быть его словамъ? Лицу заинтересованному? Ѳедоръ Дмитричъ! И ты… ты повторяешь, вѣришь?
— М-м-м…
— Боже, до чего я дошелъ?!
— Ты не волнуйся. Что особеннаго? Дѣло житейское.
— Лучшій другъ, единственный въ городѣ пріятель говоритъ мнѣ въ глаза, что я шулеръ…
— Это ты врешь! — вдругъ обидѣлся Ѳедоръ Дмитричъ. — Никогда я не говорилъ тебѣ такого слова, чтобы шулеръ. Я у тебя ночую, а къ шулеру ночевать не пойду. А что масть подсмотрѣлъ, никакого въ этомъ шулерства нѣтъ. Житейское. Это — кому ни доведись — всякій подсмотритъ, хоть самый честный человѣкъ. Потому что на деньги игра, а не на щепки. Всякому свой рубль дорогъ. Какъ не подсмотрѣть, если можно? Очень даже глупо не подсмотрѣть.
— Дивная этика! — саркастически отозвался оскорбленный голосъ.
— По городу, братъ. Храповицкая.
— Стало быть, подсматривать въ карты — это у васъ въ Храповицкѣ, въ родѣ какъ бы общественное правило?
— Правило не правило, а ужъ на что отецъ благочинный… священной жизни протоіерей, алтарю предстоитъ, а хуже его на этотъ счетъ нѣту!
— Итакъ, если у васъ всѣ въ карты подсматриваютъ, то за что же онъ меня билъ?
— За то, что ты подсматривалъ.
— Да, чортъ! — крикнулъ голосъ. — Вѣдь ты говоришь: подсматриваютъ всѣ. Что же, всѣхъ и бьютъ?
Ѳедоръ Дмитричъ зѣвнулъ.
— Не всѣхъ: которые попадаются.
Длинная пауза. Ставни и болты мучительно поютъ о летающей по улицамъ, шальной, песочной вьюгѣ. По свѣчѣ ползетъ вверхъ, пользуясь стеариновымъ оплывомъ, какъ лѣстницею, тощій, рыжій прусакъ. Доползъ до огня, обжегъ усы, свалился и дрыгаетъ, безсильными ногами вверхъ, на мѣдномъ подсвѣчникѣ… Фу! какая забытая ненужная, долгая ночь!..
— Я этого дѣла такъ оставить не могу! — гнѣвно дышетъ отдушникъ.
— И не оставляй.
— Я его проучу драться, да! Скандалистъ?! Очень хорошо. Пожалуйте въ такомъ случаѣ на дуэль, вотъ что! Да. Завтра же утромъ. Ты секундантомъ будешь.
— Вона! — говоритъ Ѳедоръ Дмитричъ. Въ лѣнивомъ голосѣ его слышно нѣкоторое удивленіе.
— Да-съ! — горячится его пріятель. — Такъ принято во всѣхъ культурныхъ центрахъ. Если интеллигентъ интеллигента въ морду, — не угодно ли дуэль?
— Вона! — хладнокровно повторяетъ Ѳедоръ Дмитричъ. — Диви бы, ты французъ.
— Какой тамъ французъ? При чемъ французъ? — огрызнулся голосъ.
— Они, сказываютъ, охотники на дуэляхъ-то драться.
— Вамъ угодно надо мною смѣяться?!
— Конечно, смѣшно. И глупо даже. Дуэль какую-то вздумалъ. Въ Храповицкѣ — дуэль!
— Честь, сударь мой, я полагаю, одна и та же, что въ Храповицкѣ, что вездѣ.
— Ерунда! — холодно отрѣзалъ Ѳедоръ Дмитричъ.
— Самъ ты ерунда!
— Щепетильности эти хороши тамъ, гдѣ образованной публики много, некуда ее дѣвать. А въ Храповицкомъ насъ, порядочныхъ людей, нѣту и двухъ дюжинъ. Что же это выйдетъ, если мы еще другъ друга на дуэляхъ убивать станемъ? Да и нельзя. Всѣ присягу имѣемъ, носимъ свѣтлыя пуговицы. Всякій не зря здѣсь живетъ, приставленъ къ своей службѣ. Вольнаго-то человѣка сюда въ три кнута гони — не загонишь. Казнѣ, братъ, нанялся, — продался!
— Такъ не до потери же чести! Варваръ!
— Кто говоритъ? Только, если мы примемся честь соблюдать, то выйдетъ большой ущербъ казенному интересу.
— Двѣ дюжины!!! — стоналъ голосъ. — Двухъ дюжинъ интеллигенціи нѣту. И это городъ! Населенный пунктъ цивилизованнаго государства! Боже! Занесла же нелегкая… Двухъ дюжинъ нѣтъ, а бьютъ другъ друга по рожѣ! И это культурное единство?
— Вѣрно, что безобразно, — согласился Ѳедоръ Дмитричъ, — но что же? Не нами началось, не нами и кончится. Вездѣ такъ. Что въ Храповицкомъ, что въ Перинскѣ, что въ Пуховикѣ, что въ Подушкинѣ. Ты напрасно сталъ въ общественное собраніе ходить. Они, эти общественныя собранія, затѣмъ и заведены, чтобы въ нихъ скандаламъ быть. Ежели ты смирность и философію обожаешь, сиди дома, книжку читай. А повадился въ собраніе, — значитъ, въ скорости либо кому другому фасъ попортишь, либо свой береги!
— Милые нравы!
— И не пойму, съ чего ты такъ убиваешься? Лучше спалъ бы. Велика важность, — докторъ плюху закатилъ! Да онъ уже которому катаетъ. Ежели бы за каждую плюху на дуэль, ему бы уже разъ пять помереть надо.
— Однако, катаетъ все онъ, а не ему! — горячо воскликнулъ голосъ.
— Погоди, и ему закатятъ, дай срокъ. Это — «ею же мѣрою мѣрите»… А дуэль — глупо, братъ.
Онъ вдругъ фыркнулъ.
— Что еще? — брезгливо окрикнулъ голосъ.
— Дуэль! — хохоталъ Ѳедоръ Дмитричъ — Въ Храповицкѣ дуэль?! Небось, онѣ по секрету бываютъ, дуэли-то.
— Разумѣется, не звонятъ о нихъ на всю Европу.
— До Европы, братъ, изъ Храповицка не дозвонишься. Стой. Сочту по пальцамъ. Ты, да твои два секунданта, онъ, да его два, да врачъ: семь душъ! Стало-быть, почитай, что половину интеллигенціи на поле брани вытащить надо. Такъ ужъ лучше прямо пикникъ устроимъ, — по крайности, можно хоть съ дамами.
— Итакъ, ты секундантомъ моимъ быть не хочешь?
— Отстань!
— Нехорошо, Ѳедоръ Дмитричъ!
— Тебѣ нехорошо, а мнѣ ладно.
— Нехорошо и даже… оскорбительно!
— Глупый человѣкъ, сообрази! Ну, какой я тебѣ секундантъ, ежели я мировая судья?
— Ахъ, да! Чортъ! — выругался голосъ.
Пауза.
— Слѣдователя пригласить что ли? — вопросилъ голосъ, утративъ много рѣшительности.
— Фюить!
— Нечего свистать! Право, приглашу. А? Кажется совсѣмъ порядочный человѣкъ…
— Отличнѣйшій. Только, — съ насмѣшкою продолжалъ Ѳедоръ Дмитричъ, — знаешь, что? Коли судейскихъ приглашать, такъ валяй, братъ, прямо къ товарищу прокурора. Такъ молъ и такъ: я, податной инспекторъ Фикусовъ, затѣваю смертоубійство, не угодно ли вамъ принять благосклонное участіе?.. Очень ловко и красиво выйдетъ. Совѣтую.
— Если казначея?
— Семейнаго-то? Ему Клеопатра Львовна глаза выдеретъ! Семейныхъ оставь, они не въ счетъ. Холостого ищи.
— Нотаріуса?
— Первый же и донесетъ. Стервецъ!
— Ну, секретаря управскаго, онъ три класса въ гимназіи былъ.
— Развѣ, что секретаря. Ладно. У тебя — секретарь и — второй кто? Ну, хоть лѣсной ревизоръ что ли. У него скажемъ, акцизный и почтмейстеръ. Докторъ. И остаются голубчики вы мои, изъ всей нашей храповицкой интеллигенціи свободными отъ вашей дуэли только исправникъ да жандармскій офицеръ, чтобы настрочить другъ другу о васъ, дуэлянтахъ, по отношенію, мѣры принять и въ губернію отписать… Ха-ха-ха! Дуэль! Дуэли по рощамъ садамъ устрояются. А у насъ, вокругъ Храповицка, на семьдесятъ верстъ куста не видать.
— Чортъ знаетъ что!
— А ты какъ думалъ?
— Что же мнѣ, однако, дѣлать? Не къ мировому же его тянуть за личное оскорбленіе дворянина! Чтобы кто-нибудь изъ учителишекъ настрочилъ корреспонденцію въ газеты и изсрамилъ на всю Россію?..
— Да, лучше не тяни — оправдаю.
— Что-о-о? — вскипѣлъ голосъ. — Ты смѣешь мнѣ въ глаза…
— Очень смѣю и оправдаю. Никакъ мнѣ нельзя его не оправдать.
— Ѳедоръ Дмитричъ!
— Тридцать восьмой годъ, братъ, я Ѳедоръ Дмитричъ.
— Что же, выходитъ, онъ, по твоему, правъ былъ? а? правъ?
— Да, правъ ли, не правъ ли, а… У городского головы мы по воскресеньямъ пирогъ ѣдимъ?
— Ну?
— У исправника винтимъ?
— Ну?
— Отецъ протопопъ — мимо его не пройти, чтобы водки не выпить, — сидитъ у него докторъ день-деньской или не сидитъ?
— Какое отношеніе?
— Такое, что мнѣ изъ-за тебя съ докторомъ ссориться смысла нѣтъ. Потому что мы съ нимъ на дню-то, можетъ, разъ десять встрѣчаемся. Не въ столицѣ, въ Храповицкѣ топчемся. Нельзя, братъ, — много водки вмѣстѣ выпито и еще выпьемъ. Опять же — эскулапій. Прихворну, — его надо звать. А онъ злопамятный. Возьметъ, да и пропишетъ въ насмѣшку какого-нибудь пурганцу! У насъ, братъ, было. Управляющаго заводскаго опоили въ водкѣ укропными каплями, да и покинули одного въ дамской компаніи — развлекай! Хорошо, что человѣкъ нрава веселаго и все свое безобразіе въ шутку обратилъ, такъ что дамы даже удовольствіе получили, ну, а я на свою находчивость не надѣюсь.
Податной удрученно бормоталъ:
— Мерзость… тупость… цинизмъ… Все на почвѣ личныхъ отношеній… Ни этики, ни справедливости…
— Эхъ, братъ!
— Справедливость нужна, Ѳедоръ!
— Въ Храповицкомъ? На кой чортъ?
Податной не отвѣтилъ. Ѳедоръ Дмитричъ побѣдно продолжалъ:
— Какая можетъ быть въ Храповицкѣ справедливость, если уже самое существованіе Храповицка есть столь огромная несправедливость, что натощакъ ее не вмѣстить, особенно, если не пьющему? Я, братъ, интеллигенцію нашу потому всегда и оправдываю во всѣхъ винахъ. Что ни спакостятъ, — иди себѣ съ Богомъ и впередъ не грѣши. Ибо нѣсть такого проступка, предвидѣннаго въ уложеніи о наказаніяхъ налагаемыхъ мировыми судьями, котораго бы, въ глазахъ моихъ, не искупала для человѣка образованнаго уже самая обязанность въ городѣ Храповицкѣ жизнь тратить.
— То-то они у тебя и дерутся по клубамъ.
— Подерутся и помирятся. И тебѣ совѣтую. Чего ссориться? Живите въ любви.
— Ты такъ говоришь, будто, по-твоему, мы еще не въ ссорѣ.
— Конечно, нѣтъ. Гдѣ же между вами ссора? Слава Богу, никакой ссоры не усматриваю.
— Послѣ давешняго?!
— Ну, и послѣ давешняго… Чего особеннаго? Ты въ карты сплутовалъ…
— Ѳедоръ Дмитричъ!
— Хорошо, будь по твоему, не плутовалъ, — недоразумѣніе вышло. Ты ему недоразумѣніе, онъ тебя хлястнулъ — квиты! Все, какъ есть, по хорошему. Какая же ссора? Ссора — это, когда вотъ дуэли, кляузы, доносы, вообще, ненависть. А мы, дастъ Богъ, завтра же будемъ у головы всѣ вмѣстѣ водку пить.
— Я? Съ нимъ? — истерически взвизгнулъ податной. — Съ извергомъ? Нѣтъ-съ, Ѳедоръ Дмитричъ! Нѣтъ-съ, мой любезнѣйшій! Какъ ни мало вы удостаиваете меня уважать, а въ этомъ ошибетесь. Я палъ, я низко палъ. Но, чтобы послѣ морды — водку… Нѣтъ! Не дай Богъ намъ встрѣтиться, вотъ что, Ѳедоръ Дмитричъ!
— Опять драться хочешь? Побьетъ онъ тебя. Сильный.
— Пусть! А я… я его отмѣчу!
— Ишь.
— Плюну при всѣхъ ему въ рожу, и пусть! Я битъ а у него плевокъ на рожѣ! Пусть!
— Первое отъ тебя слово умное слышу! — вдругъ заговорилъ Ѳедоръ Дмитричъ, спѣшно и съ необычайнымъ одушевленіемъ. — Вотъ это ты прекрасно надумалъ! Истинно хорошо! Я даже не ожидалъ, что ты можешь быть такъ уменъ. А то дуэль! Плюнь, именно плюнь!
— И плюну!
— И плюнь.
— Да! Потому что интеллигентъ интеллигента не долженъ…
— Вѣрно. Плюнешь — и скандалу конецъ! Дружки будете.
Податной изумленно крякнулъ: слышно, собесѣдникъ озадачилъ его новою неожиданностью. а тотъ развивалъ и смаковалъ свою идею все съ тѣмъ же веселымъ оживленіемъ.
— Онъ-то извѣстный кляузникъ. Онъ на тебя непремѣнно подастъ. Ну, а какъ подастъ, — тутъ я васъ и помирю. За взаимностью обидъ! Сейчасъ вамъ судиться нельзя: равновѣсіе нарушено. Онъ перехватилъ, ты недохватилъ, — какъ ни суди, кого-нибудь обидѣть надо. А тогда равновѣсіе возстановится; поцѣлуетесь, и пойдемъ къ головѣ водку пить.
— Но… неужели онъ подастъ? — съ сомнѣніемъ отозвался податной, пропуская мимо ушей послѣднія перспективы. Ѳедоръ Дмитричъ даже пятками затопоталъ.
— Ѳома невѣрный! Какъ же ему не подать, если онъ это любитъ? Кто его обидитъ, онъ сейчасъ судится. А этого ужъ особенно терпѣть не можетъ, чтобы на него плевали. Не въ первый разъ. Обязательно на всѣхъ подаетъ. Акцизный, на что ужъ закадыка, а и на того подавалъ.
— Развѣ у нихъ… было?
— А ты удивить думалъ? Нѣтъ, братъ, мы тутъ промежъ себя крещеные.
— Это ужасно, ужасно, что ты говоришь!
Пауза.
— По моему, — нарушилъ ее Ѳедоръ Дмитричъ, — оно даже къ лучшему, все, что съ тобою случилось. Потому что, воля твоя, а ты возносился, да!
— Кажется, я всегда со всѣми вѣжливъ…
— Что вѣжливъ? Изъ вѣжливости шубу не сшить. Вѣжливъ, а презираешь и возносишься. Будь невѣжа, да не возносись.
— Но чѣмъ же я обнаружилъ?
— Взять тоже общественное собраніе. Какъ ты въ него входишь? «Небожителемъ» входишь. Фу, ты — ну, ты! Жалкіе, молъ, смертные! Съ вами ли мнѣ быть? У меня въ раю съ Бисмаркомъ роберъ не доигранъ! Ты думаешь, мы не видали? Нѣтъ, братъ, зоркіе. Коли ты «небожитель», то и сидѣлъ бы себѣ на небеси. А, ежели ты въ храповицкое общественное собраніе полѣзъ, то «небожителя» по мордѣ хватить кому не лестно? Больно онъ тебя?
— Не… не очень…
— То-то, а то у него перстни.
— Не понимаю, ей-Богу, не понимаю… — раздумчиво бормоталъ податной.
— Не возносись! — подхватилъ Ѳедоръ Дмитричъ. — Нельзя возноситься! Это, если кто совершаетъ теченіе жизни въ Петербургѣ тамъ или въ Парижѣ какомъ-нибудь, тому возноситься ничего, не опасно. А, если тебя въ Храповицкъ засунуло, гдѣ твой резонъ? Не имѣешь ты никакого резона! Что ты Сергѣевича слушалъ? Эка! Всѣ, братъ, кого-нибудь слушали. О докторѣ, твоемъ обидчикѣ, сказываютъ, будто его, на экзаменѣ, самъ Снѣгиревъ въ лобъ поцѣловалъ. Да-съ! А теперь онъ паціентамъ, для смѣха, пурганецъ прописываетъ; гулящія дѣвки, которыхъ онъ свидѣтельствуетъ, его «пьяною тютечкой» зовутъ; а ты на него плевать собираешься.
— И плюну.
— И плюнь!.. Онъ тебѣ асаже, ты ему, — оба при своемъ равномъ удовольствіи. А «небожителемъ» въ Храповицкѣ существовать нельзя. Небожительство оскорбляетъ. Ну, и того… Ты въ карты глазенапа пустилъ, — другому бы даромъ сошло, а ты досталъ въ морду. И слѣдуетъ. Потому что возносился, небожитель! «Небожителямъ» въ карты глазенапа пускать не полагается. Училъ тебя Сергѣевичъ въ карты глазенапа пускать? А? училъ?
— Ѳедоръ Дмитричъ!
— Нѣтъ, ты говори: училъ?
Пауза.
— То-то!
Пауза.
— Я такъ думаю, теперь ты для многихъ даже пріятнѣе станешь. Потому что боялись тебя: фордыбачитъ человѣкъ, носъ къ верху держитъ. — Богъ тебя знаетъ! — можетъ, и впрямь, у тебя звѣзда въ переносье влѣплена. Ну, а теперь, какъ принагнуло тебя, носъ ты опустишь, всѣ и разглядятъ: никакой звѣзды нѣтъ, обыватель обыкновенный, civis vulgaris[1], самый разотличный душа-человѣкъ. Нашъ братъ Исакій! Воспляши съ нами!
— Стало быть… до дна опускаться! — удрученнымъ Гамлетомъ простоналъ податной.
— Ну, вотъ и слова! Къ чему эти слова? Это лучше водки выпить, чѣмъ такія пустыя слова. Благо, всякій сонъ разгуляли… Гдѣ у тебя водка-то? — освѣдомился Ѳедоръ Дмитричъ совершенно дѣловымъ тономъ.
— За комодомъ, — сказалъ Гамлетъ…
…Свѣча догорала. Свѣтъ и тѣни пламени широко мигали, — точно птица махала крыльями по краснымъ ширмамъ и сѣрымъ стѣнамъ. Я лежалъ, ждалъ, когда наступитъ мракъ, и мнѣ было почти страшно, что онъ наступитъ, и не хотѣлъ погасить свѣчу… А отдушникъ все еще разговаривалъ.
— Какъ хочешь, интеллигентъ интеллигента… Нѣтъ, я, въ самомъ дѣлѣ, плюну…
— И плюнь!
Примѣчанія
править- ↑ лат. civis vulgaris — обыкновенный гражданинъ