Сибирские этюды (Амфитеатров)/Лесное умертвие/ДО
| ← Постылая | Сибирскіе этюды — Лѣсное умертвіе | Загадки → |
| Источникъ: Амфитеатровъ А. В. Сибирскіе этюды. — СПб.: Товарищество «Общественная польза», 1904. — С. 329. |
— Славный у васъ домикъ, Вавило Кузьмичъ! — говорилъ я минусинскому обывателю, купцу Потрохову, когда мы сидѣли съ нимъ и «звонили» за чаемъ. — Отличный! Прочно, солидно, на вѣкъ… Теперь уже больше такихъ не ставятъ!
Вавило Кузьмичъ любезно поблагодарилъ за доброе слово и выразилъ согласіе:
— Однако, да: нонече такъ не построиться: не изъ чего!
— Въ старину живали дѣды веселѣй своихъ внучатъ, а?
— Почему, однако, дѣды? — удивился Вавило Кузьмичъ.
— Да вѣдь домику-то, поди, лѣтъ сорокъ будетъ, а то и всѣ пятьдесятъ?
— Что вы! Богъ съ вами! — засмѣялся Вавило Кузьмичъ: — двадцати еще нѣтъ. Это я самъ съ братьями строился, не вотчину взялъ.
Я прикинулъ на глазъ и счетъ толстобревенный, мощный, богатырски кладенный, срубъ, такъ непохожій на обычную карточную стройку современной Восточной Сибири, и, — зная своего собесѣдника за человѣка страшно скупого и къ удобствамъ житейскимъ ужъ куда невзыскательнаго, — немало подивился.
— Не пожалѣли вы тогда деньжонокъ, Вавило Кузьмичъ!
— Помилуйте, — возразилъ онъ, — какія деньги? Плотничьей артели не брали, своими руками ставили… насъ было семь братьевъ, фамилія огромаднѣйшая!..
— А матеріалъ? Такому лѣсу должна быть большая цѣна. Конечно двадцать лѣтъ — изрядный срокъ, но теперь бревенъ, вашимъ подобныхъ, уже нигдѣ и ни за какія деньги не найти… Я намедни ходилъ на Протоку (рукавъ Енисея), смотрѣлъ плоты: совсѣмъ не стало хорошаго лѣсу съ верховьевъ. Двойничина да слегка, кряжики самые слабые… За ваше бревно сейчасъ надо отдать большіе рубли.
Вавило Кузьмичъ отставилъ въ сторону стаканъ съ блюдечкомъ, вздохнулъ, отдулся и сказалъ:
— Мое бревно не съ верха.
— Не съ низа же? — засмѣялся я. — Противъ теченія Енисей плотовъ какъ будто еще не поднимаетъ!
— Здѣшняя лѣсина, не привозная. Домъ мой срубленъ на томъ самомъ мѣстѣ, гдѣ теперь стоитъ.
Я широко открылъ глаза. И было чему изумиться: около Минусинска на девять верстъ окружности не найти ни одного тѣневого дерева, на двадцать — рощицы, способной дать хоть пятокъ саженей дровъ, а до строевого лѣса, то-есть до тайги за Означеннымъ, считается сто двадцать верстъ.
— Да, батюшка! — многозначительно подмигнувъ, сказалъ купецъ. — То-то вотъ и оно-то! Было лѣсное времячко, да прошло! Двадцать лѣтъ тому назадъ на площади, гдѣ теперь базаръ и Пашенныхъ вывелъ кирпичную домину съ зеркальными окнами, было отличное охотничье болото. Наша старая хибара стояла съ краю, и случалось мнѣ самому стрѣлять дикихъ утокъ изъ окна.
А сейчасъ Минусинскъ — градъ, въ полномъ смыслѣ слова, построенный «на песцѣ». «Навозные» такъ безъ околичностей и величаютъ его:
— Песочница!
Зато сибиряки нѣжно зовутъ Минусинскъ «наша Минуса», сравниваютъ его съ Малороссіей, Швейцаріей и — хвалить, такъ ужъ хвалить! — даже съ Италіей. Средняя годовая температура въ Италіи этой, однако, всего +0,7°R., при чемъ зимою, недѣлями, стоятъ 40-градусные морозы. Чтобы уравновѣсить ихъ до благодатной средней +0,7 въ короткое сѣверное лѣто, нужны свирѣпые іюньскіе жары, — о нихъ же повѣствовать я въ состояніи только энергическимъ стилемъ того оренбургскаго штабсъ-капитана, который, запрошенный графомъ Перовскимъ о климатическихъ условіяхъ края, оффиціальнымъ рапортомъ отвѣчалъ:
— Имѣю честь донести вашему сіятельству, что во ввѣренной мнѣ крѣпости никакого климата не усматривается, а имѣется одинъ непреодолимый зной, отъ коего солдаты моей команды, съ разрѣшенія начальства, и умираютъ на законномъ основаніи.
Лѣтомъ — сушь, пыль, смерчи съ каждымъ, даже самымъ слабымъ, вѣтромъ. Не лучше скучною, безснѣжною зимою: прямо передъ глазами — сѣрыя, остекленныя морозомъ улицы, сѣрые, голые холмы; почти непрерывно волнующійся воздухъ полонъ игольчатою мерзлою пылью, отъ которой нѣтъ спасенія. У меня въ домѣ, въ одной комнатѣ никогда не открывались ставни, и все-таки на полу и подоконникахъ всегда лежалъ толстый слой мельчайшаго, такъ сказать, фильтрованнаго песку, — идеальнаго, чтобы засыпать свѣжія рукописи, но совсѣмъ нежелательнаго для легкихъ. Минусинскъ — городъ вѣчнаго кашля, бронхитовъ, катарровъ, насморковъ. За годъ жизни въ немъ я ухудшилъ свое, и безъ того плохое, зрѣніе больше, чѣмъ за семнадцать лѣтъ кабинетной работы, да еще пріобрѣлъ въ глазахъ болевыя ощущенія, о которыхъ ранѣе не имѣлъ понятія, и которыя врачъ объяснилъ именно механическимъ воздѣйствіемъ на глаза атмосферы, напитанной тончайшимъ пескомъ. Въ періоды сильныхъ вѣтровъ, — а вѣтряныхъ дней надо считать на здѣшнемъ плоскогорьѣ изъ тридцати дней въ мѣсяцѣ вѣрныхъ двадцать пять, — песокъ способенъ довести непривычнаго человѣка до бѣшенства, до отчаянія. Просыпаешься съ землянымъ вкусомъ во рту, съ цѣлымъ сугробомъ въ носоглоточной полости. Наслышавшись, что Минусинскъ — чуть ли не самая здоровая окраина Восточной Сибири, «Сибирская Италія», я былъ изумленъ на первыхъ порахъ старообразными лицами мѣстныхъ женщинъ: всѣ онѣ какія-то сѣрыя, увядшія, будто долго болѣвшія. Спросишь знакомаго:
— Ваша супруга была нездорова?
— Откуда вы взяли? Въ жизни еще не хворала.
Пріѣзжія петербурженки, на моихъ глазахъ, состарились въ Минусинскѣ за годъ на пять лѣтъ, и молодыя лица возвратились къ нимъ только, когда онѣ перемѣнили минусинскую «песочницу» на влажный русскій климатъ. Это — кожа изнашивается въ старую тряпку отъ непрестаннаго пылевого тренія. Въ Минусинскѣ человѣкъ собственнымъ опытомъ познаетъ всю истинность меланхолической латинской пословицы:
Terra es, |
И мало того, что terra teris[2], трешь землю, еще и земля тебя третъ, terra terit te ipsum[3]!
Еще очень недавно минусинскій уѣздъ справедливо считался и назывался житницею Сибири. Остается онъ въ этомъ лестномъ чинѣ и сейчасъ, но съ репутаціей, уже сильно пошатнувшейся. Недороды — слабый 1900 года, страшный 1901 года — отъ засухъ, и малыя запашки съ плохимъ обсѣмененіемъ въ урожайномъ 1902 году, нанесли тяжкіе удары обѣтованной землѣ сибирскаго хлѣбороба и открыли ему глаза на нерадостное будущее. Черноземъ-«пыхунъ» умираетъ, а пески растутъ; снѣга и влаги все меньше, а кратковременные лѣтніе знои все свирѣпѣе и острѣе; рѣки слабѣютъ; на Енисеѣ и Абаканѣ выростаютъ все новыя отмели и острова, дробящіе водныхъ гигантовъ на узенькія, неглубокія протоки. Деревни и заимки, когда-то рубленныя на крутизнахъ надъ Енисеемъ, Абаканомъ, Тубою, теперь остались торчать сиротами на своихъ каменныхъ, цвѣтными слоями чередующихъ породы, вышкахъ. Между обрывами стараго берега и нынѣшнею водою лежитъ на нѣсколько сотъ саженей, а то и до пяти-шести верстъ, песковъ и гальки. И нигдѣ ни деревца. Развѣ на островахъ, которые весь іюнь стоятъ подъ полою водою и выныриваютъ на Божій свѣтъ только въ іюлѣ, когда на Саянахъ сокращается таяніе снѣговъ, и рѣки идутъ на убыль.
Дико звучатъ въ русскомъ ухѣ слова — «вопросъ облѣсенія Восточной Сибири». А между тѣмъ, онъ уже существуетъ, назрѣваетъ. Эта непроглядная дубрава-Сибирь, шумящая въ нашемъ воображеніи буйнокосматыми лѣсами, въ дѣйствительности, во множествѣ лучшихъ окраинъ своихъ, уже плѣшива, какъ пророкъ Елисѣй. На сѣверъ отъ Минусинска къ Ачинску нѣтъ даже кустарника до самыхъ Черемуховыхъ горъ, гдѣ на перевалѣ сохранились еще, хотя плохенькіе и тощенькіе, перелѣски; настоящими же лѣсными порослями уже не ѣдешь нигдѣ, ни на четырехсотъ-верстной дорогѣ къ Ачинску, ни на пятисотъ-верстномъ зимнемъ пути въ берегахъ Енисея на Красноярскъ. То, что здѣсь по старой памяти слыветъ тайгою, возбуждаетъ улыбку своимъ несоотвѣтствіемъ громкому имени: мы, россійскіе, «навозные», всѣ такъ привыкли, и по разсказамъ очевидцевъ и по литературѣ, соединять со словомъ «тайга» величественное представленіе дѣвственнаго бора, почти непроходимаго, со страшными стволищами, съ грознымъ медвѣжьимъ мракомъ внизу, подъ хвойными сводами, съ верхушками елей, стоячихъ — до облаковъ ходячихъ. Чтобы познакомиться съ такою тайгою, надо ѣхать двѣсти верстъ къ югу за Минусинскъ, на Кордонъ. Ближе — все лысина. Лысина и на западъ, лысина и на востокъ.
Сибирякъ — потомокъ скваттеровъ, пришедшихъ въ тайгу съ топоромъ въ рукахъ и ружьемъ за плечами, — наслѣдственный и естественный врагъ дерева. Если въ сибирской деревнѣ вы видите при хатѣ садочекъ съ рябиною, можете заранѣе и почти безошибочно угадать, что дворъ принадлежитъ новоселу или крестьянину изъ ссыльныхъ и, вѣроятнѣе всего, малороссу; природный сибирякъ деревомъ себѣ солнца не загородитъ. Ужъ очень много горя натерпѣлись отъ первобытной тайги предки, когда врубались въ нее медленно, шагъ за шагомъ, клали просѣки и тропы, дѣлали засѣки, ставили заимки, поднимали первыя десятины варварскаго подсѣчнаго хозяйства. У потомковъ старое горе это выродилось въ противотаежный инстинктъ, безсознательно играющій при видѣ каждой, сколько-нибудь значительной, древесной поросли. Обѣднѣніе нѣкогда таежныхъ, теперь уже искусственно степныхъ, сибиряковъ топливомъ, конечно, еще больше обостряетъ похоти этого инстинкта и подстрекаетъ его къ разрушительнымъ подвигамъ…
Собственно говоря, нѣкоторое облѣсеніе минусинскаго края, при все еще чудотворной производительности почвы, довольно легкая задача. Но именно — только нѣкоторое облѣсеніе, не дѣйствительное, а декоративное. На одной заимкѣ, верстахъ въ трехъ выше города по протокѣ Енисея, хозяинъ изъ россійскихъ полуинтеллигентовъ поднялъ по берегу въ два года богатѣйшую молодь разныхъ лиственныхъ породъ, которыя онъ, однако, ни сажалъ, ни сѣялъ, и весь секретъ его блестящаго успѣха заключался только въ томъ, что онъ огородилъ заповѣдное подъ рощу мѣстечко отъ бродячаго скота. Мощные саянскіе вѣтры несутъ на минусинискую степь тучи сѣмянъ изъ южной, верхне-енисейской тайги, но зародыши будущихъ лѣсовъ погибаютъ на солончакахъ, на галькѣ, уничтожаются въ распашкѣ, умираютъ отъ эасухъ, а если иному отводу посчастливится подняться на мочежинкѣ, онъ обреченъ на съѣденіе скоту, который не сходитъ со степи во всѣ четыре времени года. Обсѣменяетъ вѣтеръ, обсѣменяютъ позднія половодья Енисея, но люди не хотятъ обсѣмененія, не помогаютъ ему, и даромъ пропадаютъ усилія, которыми стремится поддержать хирѣющій край сама природа.
Сибирскій степнякъ, если онъ даже отдѣлался отъ противотаежнаго инстинкта и уже сознаетъ опасность всерасширяемаго оголенія почвы, очень скептически относится къ попыткамъ искусственнаго облѣсенія края.
— Что тутъ можетъ человѣкъ? Тайгу Богъ роститъ. Людямъ не выростить.
Энтузіастъ древонасажденія начинаетъ убѣждать скептика примѣрами успѣшныхъ облѣсеній въ Европѣ, въ южной Россіи. Скептикъ, знай, киваетъ головою:
— Слыхали, молъ!
— Не вѣрите? Я сейчасъ дамъ вамъ доказательства.
— Ни! Однако, вѣрю! Только, баринъ любезный, сказываютъ люди, будто тамотка древу надобно всего только двадцать, либо тридцать годовъ, чтобы уже придти въ свой возрастъ, а у насъ подавай ему пятьдесятъ, а, ежели мѣсто, грѣхомъ, выпадетъ подъ «холодами», то клади и всѣ сто.
— Такъ что же? значитъ, облѣсеніе лишь возьметъ большіе сроки… только и всего.
— Да, больно далеко этакъ загадывать! Ежели человѣкъ въ своемъ хозяйствѣ для себя старается, — оно такъ, стоитъ работы дѣло… ну, для дѣтей еще, однако, для внуковъ!.. А то на-ко-ся! на сто лѣтъ… Черезъ сто лѣтъ, можетъ быть, не то, что дерева въ тайгѣ, а и земли, нашей матери, не станетъ!..
— Куда ей дѣваться?
— А падутъ съ небеси сѣрные огни, займется, кормилица, съ четырехъ вѣтровъ, скатается въ огненный свитокъ… ау, баринъ! Только тебя и видѣли, Миронъ Петровъ!
— Авось, Богъ милостивъ?
— Да, вѣдь, что же милостивъ? На насъ и милости не напасешься… ужъ очень свиньями живемъ! По справедливости, давно бы нора разразить… такъ только, что снисхожденіе!
— Но это неправда, что дерево развивается съ такою медленностью… Вонъ, посмотри на тополя надъ рѣкою: ихъ такъ хлыстами и гонитъ вверхъ!
— Первыя два-три лѣта, а потомъ сразу и конецъ. Кои засохнутъ, кои въ ростѣ застрянутъ, начнутъ прибавляться по ногтю въ годъ. У насъ, баринъ, все такъ-то: шибко, да коротко! Потому что нашему древу только и жизни, покуда оно корня не углубитъ и съ «зимою» (льдомъ) не встрѣтится. Въ зиму корню рости, — однако, все равно, что въ камень. Стало быть, либо дерево корень свой зазнобитъ и пропасть должно; либо пойдетъ корень ползкомъ, поверхъ зимы, близко подъ землею, — тутъ старики его душить будутъ, потому что, самъ понимашь, почва всѣхъ накормить не сможетъ… что силы ее сосетъ, понимашь?!..
Я вспомнилъ, какъ намедни, въ тридцатиградусную жару, сажая топольки подъ своими окнами, встрѣтилъ «зиму», то-есть ледъ, на трехъ четвертяхъ аршина въ землѣ, и не нашелъ возраженія, но энтузіастъ древонасажденія не спасовалъ.
— Постой, постой, — сказалъ онъ. — Послушать тебя, такъ въ Сибири хорошему дереву и возрасти нельзя, а между тѣмъ лучшій корабельный лѣсъ сплавляется до сихъ поръ, все-таки, именно изъ Сибири… Какъ же тайга-то развивается, милый человѣкъ? Сплошной мачтовикъ, да строевикъ. А климатическія условія тѣ же. И почва та же: тонкій почвенный слой, талый отъ мая до сентября, ниже — зима, а подъ зимою — непроницаемая горная порода.
— Богъ садитъ, а не человѣкъ, — упрямо стоялъ на своемъ степнякъ. — Что ты можешь? Надъ сколькими годами ты властенъ? Тайга тысячи годовъ растетъ! Да, можетъ, каждое дерево въ тайгѣ, прежде чѣмъ ему силу взять и свою бревнину выровнять, сотню другихъ деревъ убило?! А то и больше!.. Ты по тайгѣ хаживалъ ли? Колоды, валежникъ — какъ трупье громоздятся… валами! Словно курганы, либо татарскіе городки! Сто деревъ сгибло, одно хлыстъ надъ ними выгнало, королемъ возросло! Тысячами годовъ тайга росла, — оттого и велика, а кабы ей было роста сто лѣтъ, такъ тоже и взглянуть бы не на что!.. Таежное дерево, другъ любезный, все равно, какъ въ старину солдаты выходили: девять забей, десятаго выучи!.. А такъ, ежели дѣло начавшись отъ человѣкъ, не божескимъ промышленіемъ, — гляди: вонъ — было время, когда и Бараба слыла березовою степью! Вычистить ее отъ древа не долгіе сроки понадобились, а нонѣ тамъ, кромѣ кизяка, и топлива нѣтъ. Тоже старательствуютъ тамотка, насаждаютъ, — да, нѣтъ: какъ пробрили плѣшь, такъ она и осталась! И законъ лѣсохранительный дѣйствуетъ, и все… Нѣтъ, у насъ въ Сибири по бритому не растетъ!
Быть можетъ, мелкостью ползучаго, поверхностно забирающаго землю, корня надо объяснить ту сравнительную нестойкость, шаткость сибирскаго дерева, которая порождаетъ знаменитое грозное «качаніе» тайги и которой удивляются переселенцы. Когда ураганъ налетаетъ на тайгу, въ ней начинается адъ кромѣшный.
— Застала насъ, баринъ милый, — разсказывалъ мнѣ мой кучеръ, изъ «курянъ, вѣдомыхъ кметовъ», — застала насъ въ тайгѣ страшенная буря… И извольте видѣть оказію: вѣтеръ, хотя и сиверкій, одначе не такъ, чтобы уже оченно крѣпкій, а древа мычетъ туда-сюда хлыстами, ровно лозы, — такъ и гнетъ въ полъ-роста!.. Нѣтъ-нѣтъ, да и загрохотитъ по тайгѣ: это, стало быть, которую-нибудь стволину съ корнемъ выворотило, либо переломило пополамъ «оследь», а бревнина падаетъ и сосѣдей крушитъ… Одну махину, — вотъ какъ васъ передъ собою вижу, — въ двухъ саженяхъ свалило, не дальше. Потомъ я нарочно ходилъ смотрѣть. что она молодого лѣса накосила… бугоръ великій всталъ! У насъ такъ никогда не бываетъ: въ Россеѣ древо на кореню крѣпко, а здѣсь оно стволомъ превосходитъ, а корнемъ слабо держитъ… Никогда въ Россеѣ такихъ буреломовъ не видано: ровно по тайгѣ не гроза, а самъ лѣсовой ходитъ!
Теперь начинаютъ усердно пропагандировать теорію скораго превращенія восточной, вѣрнѣе, южной Сибири изъ края земледѣльческаго въ промышленный, толкуютъ о фабричной эксплоатаціи колоссальныхъ природныхъ богатствъ, сулятъ эпоху неистощимыхъ новыхъ выгодъ и широчайшихъ предпріятій.
— Да, это все прекрасно и вѣрно разсчитано, — говорилъ мнѣ, по дорогѣ изъ Сибири, молодой, образованный, влюбленный въ юную окраину, техникъ. — Только надобно обезпечить край каменнымъ углемъ и нефтью.
— А лѣса?
— А Уралъ? — переспросилъ онъ меня. — Развѣ Россіи не довольно уже одного округа, переживающаго вѣчный промышленный кризисъ, потому что онъ съѣлъ все свое топливо и долженъ теперь бѣгать за нимъ въ Донецкій округъ, словно въ «Войнѣ и Мирѣ» солдатъ — къ чужому костру за огонькомъ? А Уралъ и климатическими условіями, и сравнительною вѣковою упорядоченностью добычъ поставленъ въ этомъ отношеніи гораздо выгоднѣе Сибири!.. Вы посмотрите, какъ крушитъ сибирскую тайгу желѣзная дорога! Абаканскій заводъ еще не принесъ краю пользы даже на ломаный грошъ, а таежныхъ палестинъ опустошилъ — въ два ста лѣтъ имъ не воскреснуть! Это можно принять за правило: если вы въ Сибири поставите фабрику или заводъ въ дремучей тайгѣ, то, десять лѣтъ спустя, фабрика ваша окажется среди безплодной степи, и развѣ гдѣ-нибудь далеко на горизонтѣ останется синѣть лѣсная окоемка. Ничего не подѣлаешь! Съ однимъ древеснымъ топливомъ развивать промышленность нельзя, какъ ни огромны представляются на первый взглядъ его запасы: заводы и фабрики жрутъ ліса гораздо скорѣе, чѣмъ природа въ состояніи ихъ возстановлять! При томъ эти чудовищные здѣшніе пожары…
Однажды мой добрый знакомый, одинъ изъ сибирскихъ лѣсныхъ ревизоровъ, задумался, среди разговора со мною о поѣздкѣ въ уѣздъ, изъ которой онъ только-что возвратился.
— Что вы?
— А вотъ погодите: я подсчитываю, сколько убытка принесъ казнѣ пожаръ, при которомъ я вчера присутствовалъ, если принять стоимость погибшаго лѣсного матеріала по цѣнамъ петербургской или архангельской биржи.
— Много выходитъ?
— Около двухъ съ половиною милліоновъ рублей!
— Ого! Министерство придетъ въ ужасъ!
— Нѣтъ! — возразилъ онъ. — Это былъ маленькій пожаръ, его убытокъ — во-первыхъ, не будетъ исчисляться по торговымъ цѣнамъ; вѣдь это мое личное досужее дилеттантство производить расцѣнки не существующаго уже товара въ условномъ періодѣ, съ сослагательнымъ наклоненіемъ… «Если бы да кабы росли во рту грибы!..» А, во-вторыхъ, онъ даже и не помянется отдѣльно, войдетъ въ графу мелкихъ пожаровъ, исчисляемыхъ по совокупности десятками.
— Что же вы называете большимъ пожаромъ?
— Мы обязаны увѣдомлять министерство, когда огонь уничтожилъ уже болѣе пятисотъ десятинъ лѣса.
— И часто приходится телеграфировать?
Ревизоръ только рукой махнулъ.
— А, скажите, — сталъ спрашивать я, — какія мѣры принимаются противъ этого бѣдствія?
— Вы видали лѣсные пожары?
— Только изъ окна вагона, хотя и огромные.
— Что вы называете огромными?
— Однажды, въ Финляндіи, я ѣхалъ сквозь огонь и дымъ верстъ восемь…
— Пламя шло глубокою полосою?
— Ну, ужъ не могу вамъ сказать.
Ревизоръ улыбнулся и отвѣчалъ:
— По нашимъ понятіямъ это — пожаръ-карликъ. Мнѣ случалось проѣзжать дымящіяся таежныя пожарища въ десять, пятнадцать, двадцать пять, до сорока верстъ длины прежде, чѣмъ я достигалъ самаго пожара, — то есть, дальше шла завѣса дыма и огня, сквозь которую проникнуть уже становилось невозможно, и — насколько глубоко она еще горитъ, и долго ли будетъ горѣть — одинъ Аллахъ о томъ знаетъ. Что же тутъ могутъ сдѣлать человѣческія силы? Да и откуда взять ихъ, человѣческихъ силъ? Крестьяне, обитающіе ближе пятнадцати верстъ до мѣста пожара; обязаны натуральною повинностью являться на помощь безплатно. Послѣдствія столь поощрительной повинности таковы: лѣсной пожаръ въ казенной дачѣ — для таежной деревни, расположенной ближе пятнадцати верстъ, сигналъ къ тому, что изъ поселка, какъ говорилъ какой-то нѣмецъ, «все удирается»… Помилуйте! Кому въ охоту, чтобы его, ни за что, ни про что, оторвали отъ собственныхъ дѣлъ къ повинности на казну, при томъ совершенно безплодной? Поставятъ, — быть можетъ, на нѣсколько сутокъ, толочь воду въ ступѣ, не платя за то ни копѣйки! При разстояніи свыше пятнадцати верстъ, крестьяне получаютъ плату, но она ничтожна… жалкая поденщина! На двадцати пяти верстахъ кончается и платная повинность: изъ мѣстностей болѣе отдаленныхъ сбивать народъ лѣсное вѣдомство не имѣетъ права; открывается, стало быть, область добровольнаго соглашенія по свободному найму, но для него мы не получаемъ суммъ и не имѣетъ точныхъ полномочій… Если сгоритъ лѣса хоть на десять милліоновъ, никто въ томъ не отвѣтственъ, кромѣ Николая Чудотворца, — зачѣмъ не заступился… Но если я, желая спасти изъ этихъ, растущихъ на корню, десяти милліоновъ хоть три или четыре, перерасходую двѣ тысячи рублей, меня запросятъ оффиціально, по какому праву, и произведутъ дознаніе, не положилъ ли эти двѣ тысячи въ свой собственный карманъ.
Пожаръ тайги прекращается, какъ всѣ лѣсные пожары: когда нечему больше горѣть, когда пламя, оставивъ за собою головешку, уперлось въ негорючее пространство — въ широкую луговину, глубокую балку, въ озеро, болото, рѣку. Рытье канавъ, рубка перелѣсковъ и тому подобныя предохранительныя мѣры, въ обходъ огня, практикуемыя при скромныхъ пожарахъ въ русскихъ лѣсахъ, не имѣютъ никакого смысла въ вѣковой сибирской тайгѣ, которую надо брать приступомъ, какъ крѣпость. Какъ можетъ обогнать работу огненной стихіи человѣческій трудъ — предъ стѣною стволовъ-исполиновъ, заплетенною кустарникомъ, хмелемъ, баррикадированною трухлявыми холмами валежника, въ которые часто по уши проваливается человѣкъ, въ которыхъ обычно кончаетъ житейскую карьеру свою, со сломанною ногою, даже привычная и осторожная таежная лошадь? Предъ лабиринтомъ съ невѣрными полузвѣриными тропами, по которымъ самый опытный бродяга не уходитъ больше 25-ти верстъ въ сутки? Да куда на помощь вести крестьянскую толпу въ обходъ горящей площади длиною въ двадцать пять верстъ? Можетъ быть, чтобы очутиться въ подвѣтренномъ тылу пламени, надо сломать стоверстную путину, — а, сломавъ ее, пришлось бы, очень вѣроятно, убѣдиться, что ломали ни къ чему: пожаръ тѣмъ временемъ повернуло вѣтромъ, и онъ побѣжалъ совсѣмъ въ другомъ направленіи, и, чтобы вновь опередить его, надо шагать опять верстъ тридцать пять!
Случаются въ тайгѣ колоссальные пожары-невидимки, до которыхъ человѣкъ не доходитъ, и возвѣщаетъ о нихъ далекому наблюдателю туча дыма на горизонтѣ, а близкому — удушливая гарь, наплывающая въ знойный воздухъ. Это значитъ, что гдѣ-то, вдали отъ человѣчьихъ тропъ и просѣкъ, запалила тайгу молнія и заронилъ въ сушь искру случайный костеръ варнака, но огонь, опустошивъ, можетъ быть, сотни десятинъ, потерялъ пищу и остановился самъ собою, не успѣвъ доползти къ району человѣческаго общенія съ тайгой. Убытки подобныхъ подспудныхъ бѣдствій, конечно, не поддаются никакому подсчету, и взыскивать за нихъ не съ кого, кромѣ опять-таки Николая Чудотворца.
Помимо случайныхъ причинъ, поражающихъ тайгу пожарами: молніи, неосторожныхъ костровъ, поджоговъ бродягами, охочими, когда бѣгутъ отъ погони, пускать на преслѣдователей огонь по вѣтру, — существуютъ причины постоянныя.
— Въ горахъ фирмановъ не читаютъ, — говоритъ хвастливая, но справедливая албанская пословица.
Такъ и тайгѣ не писаны лѣсоохранительные законы. Подсѣчное хозяйство, расчищающее пожарами («палами») поля подъ пашню прямо по пеплу, работаетъ въ тайгѣ въ полной силѣ. Пусть противъ этого зла, которое въ то же время, по страннымъ мѣстнымъ условіямъ, есть и добро, власти даже успѣли бы бороться въ доступныхъ правительственному надзору дачахъ и округахъ. Но въ лѣсномъ морѣ тайги до сихъ поръ нѣтъ-нѣтъ, да и откроется вдругъ новый островокъ тайнаго, вольнаго поселка, который какъ хочетъ, такъ и хозяйничаетъ въ своей недосягаемой глуши. Одинъ изъ такихъ поселковъ, даже не сектантскій, а просто пріютившій нѣсколько семей, пожелавшихъ жить въ переселеніи «на всю свою волю», былъ обнаруженъ именно огромнымъ пожаромъ, обнажившимъ его просѣки.
Тайга — дремучая, стихійная мощь, и топоръ дровосѣка покуда безсиленъ надъ нею: онъ властенъ подбирать только, такъ сказать, крохи, падающія изъ ея богатыхъ кладовыхъ и потомъ сплавляемыя на плотахъ изъ міра звѣринаго въ міръ человѣчій по стремнинамъ Енисея. Когда человѣкъ врѣзаетъ въ грудь тайги просѣки, дороги, тропы, расчищаетъ и отбиваетъ у нея плодородныя площади для посѣва, онъ зоветъ въ союзники огонь, а не желѣзо. Иные знатоки тайги хвастаютъ, будто, соображаясь съ вѣтромъ, они могутъ пустить «палъ» въ желаемомъ направленіи чуть не съ геометрическою точностью. Не знаю, какъ это удается въ тайгѣ, но городскіе восточно-сибирскіе поджигатели работаютъ на этотъ счетъ безупречно. Хоть въ учебникъ помѣстить было столь правильный равнобедренный треугольникъ, какъ усадебное пожарище моего минусинскаго сосѣда: давно посуленный поджогъ уничтожилъ его владѣніе до тла, но вѣтеръ и тяга были разсчитаны такъ тонко, что огонь не могъ повредить ни одному чужому дому.
Горятъ лѣса и отъ неосторожныхъ степныхъ «паловъ» въ подтаежныхъ мѣстностяхъ. Обычай выжигать старую траву и солому на корню держится въ краѣ крѣпко. Теперь онъ получилъ ударъ отъ недородовъ: до 1901 года чалдонъ презиралъ хлѣбную солому, и минусинскія темныя ночи широко и картинно иллюминовались заревомъ и гигантскими факелами соломенныхъ паловъ, безчисленно загоравшихся по степи. Но въ тяжкій недородный годъ, когда люди остались безъ хлѣба, а животныя безъ кормовъ, и крестьянство лишилось двухъ третей своего скота, минусинскіе хлѣборобы, обжегшись на молокѣ, научились дуть на воду.
— Сами виноваты, — говорилъ мнѣ не одинъ чалдонъ. — Кабы не сожгли по старому обычаю соломы, скотъ перетерпѣлъ бы зимовку до новыхъ травъ. Новоселы изъ Россіи, хотя вообще довольно дуровы головы, а въ этомъ развѣ оказали себя умнѣе насъ.
Переселенческому уму въ данномъ случаѣ, конечно, не позавидуешь: этотъ «умъ» — просто опытъ жестокой, привычной нищеты. Попавъ въ богатыя долины Енисея, витебскій или орловскій мужикъ долго не можетъ нравственно отрѣшиться отъ экономической пришибленности, въ которой онъ возросъ. Ему дико: какъ брезговать такимъ сокровищемъ, какъ солома? Это чалдонье зажирѣвшее швыряется добромъ: «слопало Бога во щахъ съ убоиной, такъ и зазналось, что въ сапогахъ ходитъ!.. А мы, новоселы, россійскіе, лапотники!»… И вотъ, какъ говорится, на грѣхъ и изъ палки выстрѣлишь: насмѣшкою судьбы случилась такая, небывалая въ краю, «россійская» голодная зима, что дырявое лапотное счастье новоселовъ побѣдило гордое счастье чалдонское, и солома выручила привычныхъ къ ней бѣдняковъ…
— Паловъ много, гнуса нѣтъ! — оправдываютъ чалдоны и инородцы свое пристрастіе пускать весною по степи краснаго пѣтуха.
«Гнусъ», то есть комариная сила, дѣйствительно, бичъ здѣшняго лѣта. Милліарды личинокъ сплавляетъ тайга въ іюньскомъ половодьи мощныхъ рѣкъ своихъ, и начинается погибель человѣковъ и бѣснованіе скота!.. Я зналъ людей, которыхъ комариная язвительность подвигала на акты противодѣйствія, совершенно фантастическіе, — въ родѣ того, что раскладывался, напримѣръ, костеръ на террасѣ, а сомнительное благоразуміе этой отчаянной мѣры обличалось уже тогда, когда домъ пылалъ, какъ свѣча. Другая извѣстная мнѣ заимка сгорѣла отъ того, что конюхъ, не зная, какъ спасти отъ «гнуса» совершенно замученную старую лошадь, разложилъ маленькій костеръ у нея подъ брюхомъ. Комары лошадь кусать перестали, но сперва отъ конюшни, потомъ отъ всей заимки остались одни воспоминанія. Кто незнакомъ съ злобнымъ сыномъ тайги, енисейскимъ гнусомъ, тотъ, пожалуй, не повѣритъ этимъ анекдотамъ; кто знакомъ, не только повѣритъ, но еще и надбавитъ на нихъ лишку.
Если принять поясъ желѣзной дороги за центральную линію великой сибирской окраины, то къ югу отъ нея въ районѣ Маріинска-Красноярска тайга оттѣснена на семьсотъ верстъ, при чемъ большую часть лѣсныхъ опустошеній надо отнести на послѣднее десятилѣтіе. Что тайга уступаетъ культурѣ, хотя бы и очень жалкой, это хорошо. Что край быстро и неуклонно оголяется, со всѣми плачевными послѣдствіями обезлѣсенія, чрезвычайно опасно и худо. И тѣмъ хуже, что — правы о своей окраинѣ чалдоны:
— Въ Сибири по бритому не растетъ!