ЕГО ИМПЕРАТОРСКОМУ ВЫСОЧЕСТВУВЕЛИКОМУ КНЯЗЮКОНСТАНТИНУ КОНСТАНТИНОВИЧУ,Предсѣдателю Императорскаго Русскаго Археологическаго Общества, съ глубочайшею преданностью посвящаетъ свой трудъ
Авторъ.
Въ мартѣ 1899 года, профессоръ Н. П. Кондаковъ повезъ меня въ музей Эрмитажа, чтобъ показать мнѣ одно серебряное блюдо, только что за нѣсколько мѣсяцевъ передъ тѣмъ пріобрѣтенное Эрмитажемъ отъ солепромышленника И. П. Лаврова и найденное въ Пермскомъ краѣ, около села Григорьевскаго, Соликамскаго уѣзда, при раскопкѣ пашни.
Я увидѣлъ небольшое серебряное блюдо, круглое, 5-ти вершковъ въ діаметрѣ, внутри котораго рѣзьбой и чеканкой выполнено 3 малыхъ круга, по 2¾ вершка каждый, представляющіе три картины на евангельскіе сюжеты: «Распятіе», «Воскресеніе» и «Вознесеніе»; въ промежуткахъ между встрѣчающимися кругами изображены: на право на верху, «апостолъ Петръ» и пѣтухъ, на лѣво вверху: «стража у гроба I. Хр.», по серединѣ внизу «Даніилъ Пророкъ со львами». Работа всѣхъ этихъ сюжетовъ — крайне грубая, можно сказать — вполнѣ варварская, до того варварская, что, кажется, во всемъ Эрмитажѣ нѣтъ ни одного художественнаго произведенія болѣе дикаго. И, однако же, это блюдо представляетъ очень большой интересъ.
Представленныя на немъ сцены явно — копіи съ сочиненія первоначально византійскаго, и очень древняго времени, но всѣ византійскія формы и подробности подверглись здѣсь необычайнымъ измѣненіямъ со стороны мало-умѣлаго художника, принадлежащаго къ какому-то древнему, мало цивилизованному народу. Отъ этого нашимъ глазамъ это блюдо представляетъ много безобразія и странностей, но вмѣстѣ не мало особенностей, характерныхъ по своей національности.
При разсматриваніи этого блюда, я узналъ, что оно называется «Сирійскимъ», и получило это названіе оттого, что вырѣзанныя на немъ, въ разныхъ мѣстахъ, надписи написаны на сирійскомъ языкѣ.
Но, тщательно осмотрѣвъ блюдо, я сразу тотчасъ же пришелъ къ заключенію, и тутъ же высказалъ его профессору Н. П. Кондакову, что, по моему убѣжденію, блюдо это — не сирійское, а по стилю, всѣмъ подробностямъ и работѣ, принадлежитъ совершенно иной азіатской національности.
Къ такому заключенію я былъ приведенъ съ перваго же взгляда тѣмъ, что въ теченіе 70-хъ и 80-хъ годовъ прошлаго столѣтія я долженъ былъ пересмотрѣть и изучить очень значительное количество произведеній древне-сирійскаго искусства, скульптурныхъ и живописныхъ, при изданіи моего «Славянскаго и Восточнаго орнамента*: при этомъ пересмотрѣлъ рисунки и миніатюры рѣшительно всѣхъ сирійскихъ рукописей, отъ VI до XIX вѣка, принадлежащихъ коллекціямъ Британскаго музея, въ Лондонѣ, Національной библіотеки, въ Парижѣ, Лаврентіанской библіотеки, во Флоренціи, Ватиканской Барберинской библіотеки, въ Римѣ. Это изученіе образовало во мнѣ такое представленіе о формахъ и подробностяхъ древне-сирійскаго искусства, которому вовсе не соотвѣтствовали формы я подробности, представляемыя такъ называемымъ „сирійскимъ“ блюдомъ Эрмитажа.
Тутъ же я впервые узналъ, что блюдо это было уже изучено и подробно изслѣдовано, по приглашенію г. предсѣдателя Императорской археологической комиссіи, графа А. А. Бобринскаго, тремя извѣстными русскими учеными: профессоромъ Д. А. Хвольсономъ, профессоромъ H. В. Покровскимъ и приватъ-доцентомъ Я. И. Смирновымъ. Изъ нихъ первый взялъ на себя трудъ прочтенія и объясненія сирійскихъ надписаній, второй — описаніе иконографическихъ изображеній, третій — подробное описаніе блюда и сравненіе его съ соотвѣтственными памятниками искусства византійскаго и восточнаго.
Вскорѣ послѣ того, въ точеніе 1899-го года, изслѣдованіе это вышло въ свѣтъ въ изданіи Матеріалы по археологіи Россіи», публикуемомъ «Императорскою археологическою комиссіею», № 22, подъ заглавіемъ: «Серебряное Сирійское блюдо, найденное въ Пермскомъ краѣ». С.-Пбургь, 1899, 4°, съ одной таблицей и 11 рисунками въ текстѣ.
Я нашелъ въ этомъ изслѣдованіи новое и яркое выраженіе тѣхъ высокихъ качествъ, которыхъ нельзя было не ожидать, уже заранѣе, отъ такихъ замѣчательныхъ, давно обладающихъ прочною общепризнанною репутаціею ученыхъ, какъ Д. А. Хвольсонъ, Н. В. Покровскій и Я. И. Смирновъ. Они представили и здѣсь, какъ всегда прежде, великую, достойную всякаго уваженія массу знанія, множество любопытныхъ и драгоцѣнныхъ свѣдѣній, рядъ остроумныхъ и важныхъ изслѣдованій, соображеній и догадокъ, и все это представляетъ богатую жатву для науки.
Тѣмъ не менѣе, мнѣ казалось, что, не взирая на все это научное богатство, изслѣдованіе, въ нѣкоторыхъ частяхъ своихъ, оставалось не вполнѣ законченнымъ, а нѣкоторые вопросы — еще не затронутыми. Поэтому я пришелъ къ убѣжденію, что хорошо и полезно было бы позаботиться о новомъ, особенно подробномъ изслѣдованіи сирійскихъ надписей Эрмитажнаго блюда, въ связи съ этими фактами. Со своей просьбой о новомъ разсмотрѣніи я рѣшился обратиться къ извѣстному нашему ученому, профессору С.-Петербургскаго университета П. К. Коковцеву, который, за нѣсколько лѣтъ передъ тѣмъ, оказалъ мнѣ, съ великою обязательностью и добротой, огромную помощь при изданіи моего «Славянскаго и Восточнаго орнамента», въ отдѣлѣ, посвященномъ сирійскому искусству.
Профессоръ П. К. Коковцевъ съ прежнею неоцѣненной готовностью и симпатіей принялъ, и на этотъ разъ, мою просьбу и занялся изученіемъ Эрмитажнаго блюда со стороны палеографической и лингвистической. Результатомъ его изученія явилась записка, представляемая здѣсь ниже. Профессоръ Коковцевъ въ конечныхъ результатахъ своихъ пришелъ къ выводамъ, очень близко соприкасавшимся съ моими собственными выводами о происхожденіи и національности Эрмитажнаго блюда, и потому я былъ, конечно, очень счастливъ, встрѣтивъ такую громадную поддержку моимъ мыслямъ со стороны извѣстнаго русскаго ученаго, такое косвенное подтвержденіе фактовъ, являвшихся результатомъ моихъ наблюденій надъ этимъ блюдомъ.
Замѣчу, что я придавалъ, при этомъ, особенное значеніе Эрмитажному блюду потому, что признавалъ его совершенно исключительнымъ среди множества другихъ серебряныхъ блюдъ Эрмитажа и иныхъ коллекцій. Я признавалъ его случайно появившимся теперь примѣромъ такого художественнаго производства, которое, повидимому, издревле существовало въ извѣстныхъ мѣстностяхъ Востока, но, по скудости уцѣлѣвшихъ до нашего времени образцовъ, мало или почти вовсе не было извѣстно европейскимъ археологамъ и восточникамъ и, покуда, еще не занимаетъ никакого мѣста на страницахъ исторіи искусства Востока. По моему мнѣнію, Эрмитажное блюдо даетъ возможность сдѣлать нѣсколько шаговъ впередъ для распознанія этого восточнаго стиля и изученія этого восточнаго производства.
Къ концу 1899 года существеннѣйшія части предпринятаго мною изученія Эрмитажнаго блюда были приведены къ настолько удовлетворительной, по моему мнѣнію, полнотѣ, что я счелъ возможнымъ представить свои соображенія на судъ русскихъ ученыхъ. Эти свои замѣтки я прочелъ въ засѣданіи Общества любителей древней письменности 31-го марта 1903 года.
I.Палеографія и орѳографія сирійскихъ надписей на серебряномъ блюдѣ съ христіанскими изображеніями Императорскаго Эрмитажа.
В. В. Стасовъ обратился ко мнѣ съ просьбой высказать мое сужденіе касательно сирійскихъ надписей на блюдѣ съ христіанскими изображеніями Императорскаго Эрмитажа, разобранныхъ уже и переведенныхъ проф. Д. А. Хвольсономъ въ «Матеріалахъ по археологіи Россіи, издаваемыхъ Императорской археологической комиссіею» (№ 22. С.-Петербургъ 1899 г.). Съ удовольствіемъ отвѣчая на этотъ обращенный ко мнѣ запросъ, я представляю здѣсь, въ дополненіе къ сказанному объ этихъ надписяхъ проф. Д. А. Хвольсономъ, результаты своего собственнаго, произведеннаго мною нарочно съ этой цѣлью, внимательнаго изслѣдованія надписей.
Касательно времени надписей я не въ состояніи, основываясь на однѣхъ палеографическихъ данныхъ, высказаться съ какой-либо опредѣленностью. Мнѣ кажется, что пока это даже невозможно. Палеографія сирійскихъ надписей, въ противоположность палеографіи сирійскихъ рукописей, находится еще, можно сказать, въ зачаточномъ состояніи и располагаетъ слишкомъ ничтожнымъ числомъ болѣе или менѣе твердо установленныхъ фактическихъ данныхъ. Въ какомъ положеніи въ настоящее время стоить дѣло въ этой области семитической эпиграфики, можно ясно видѣть изъ слѣдующихъ поучительныхъ словъ лучшаго знатока сирійской эпиграфики, проф. Захау, высказанныхъ имъ по поводу трехъ найденныхъ имъ въ Карьетенѣ (въ Сиріи) надписей. Я привожу ихъ въ интересахъ дѣла іи extenso: «Rücksichtlich der Schrift ist zu bemerken, dass C und А das gewöhnliche Estrangelo ohne besonders characteristische Merkmale bieten. Dagegen sind in B die Formen des Alef und Tau insofern beachtenswerth, als die erstere bereits die Stufe des Serto, der Jacobitischen Cursive, darstellt… Während nun aber die Kriterien der Schrift fiir die Beurtheilung von Handscliriften relativ sichere Schlussfolgerungen ermöglichen, halte ich въ fiir bedenklich dieselben in gleicher Schärfe auf Inschriften anzuwenden, weil wir hier der Contrôle durch ein umfangreiches VergleiclisMaterial ermangeln und immerhin die Möglichkeit im Auge behalten müssen, dass fiir Inschriften die ältere Schrift länger im Gebrauch geblieben sein kann als im Gebrauch der Schreiber von Handschriften. Auf alle Fälle dürften А und C älter sein als das 9. christliche Jahrhundert, B dagegen etwas jünger»[1]. Такимъ образомъ, единственно возможной при настоящемъ положеніи дѣла датировкой надписи, писанной обыкновеннымъ и не представляющимъ никакихъ особенно характерныхъ признаковъ эстрангело, проф. Захау считаетъ, повидимому, только датировку до или послѣ ІХ-го вѣка, смотря по тому, въ какой степени данное эстрангело приближается къ серт''о, или яковитскому письму. Надписи на блюдѣ Императорскаго Эрмитажа писаны, на мой взглядъ, именно такимъ обыкновеннымъ и не представляющимъ никакихъ особенно характерныхъ чертъ эстрангело. За исключеніемъ неустойчивости почерка и нѣкоторой неуклюжести формъ буквъ, единственной особенностью письма нашихъ надписей можно считать, пожалуй, начертаніе буквы h (), начертаніе, свойственное исключительно курсиву древняго эстрангело V—VII вѣковъ и обычное въ позднѣйшемъ письмѣ сирійцевъ, какъ въ такъ называемомъ яковитскомъ письмѣ (ееряю), такъ и въ ново-несторіанскомъ. Только курсивная форма буквы hё составляетъ, по моему мнѣнію, дѣйствительно характерную особенность эстрангело нашихъ надписей, такъ какъ другія буквы, рѣзко отличающіяся въ курсивномъ сирійскомъ письмѣ, напр. буквы алафъ (за исключеніемъ развѣ одного случая, см. ниже), далатъ и решъ, удержали на нашемъ блюдѣ свою древнюю, некурсивную форму[2]. Если эта единственная особенность можетъ служить вообще палеографическимъ критеріумомъ, то она во всякомъ случаѣ не говорить въ пользу особенной древности надписей. По крайней мѣрѣ, фактическія данныя сирійской палеографіи скорѣе противъ этого. Курсивная форма буквы hё встрѣчается только въ тѣхъ, и слѣдуетъ прибавить, весьма немногихъ древнихъ рукописяхъ VI—VII вѣковъ, которыя писаны курсивомъ. Къ числу ихъ принадлежитъ напр. извѣстная рукопись 509 года по P. X. въ Британскомъ музеѣ (Wright, Catal. pl. IV) и нѣкоторыя другія. Большинство древнѣйшихъ рукописей писаны не курсивомъ, а болѣе крупнымъ и отчетливымъ письмомъ, — въ отличіе отъ курсивнаго его можно называть уставнымъ, — и буква he въ послѣднемъ имѣетъ, какъ извѣстно, иную, болѣе древнюю форму (). Не встрѣчается курсивное he и въ древнѣйшихъ датированныхъ сирійскихъ надписяхъ V—VI вѣковъ. Мы не находимъ его ни въ эдесской надписи 494 года (Zeitschr. d. Deutsch. Morgenl. Ges. XXXVI, 1882, стр. 159), ни въ трехъязычной надписи изъ Зебеда 512 года (Monatsber. d. königl. Preuss. Akad. d. Wiss. zu Berlin, 1882, стр. 180 слѣд.). Изъ датированныхъ надписей VIII вѣка, надпись изъ Учькилиссэ 766—767 года имѣетъ только уставную, не курсивную форму hё (Wedtasiat. Studien, 1. с.), но въ извѣстной двуязычной надписи изъ Си-нган-фу 781 года мы встрѣчаемъ и ту, и другую форму[3]. Наконецъ, въ сирійско-несторіанскихъ надписяхъ изъ Семирѣченской области, большинство которыхъ относится къ XIII—XIV вѣкамъ, уже исключительно употребляется курсивная форма hё[4]. Эти фактическія данныя палеографіи сирійскихъ надписей, касающіяся начертанія буквы hё, повидимому, указываютъ на весьма медленное распространеніе курсивнаго эстрангело въ эпиграфическихъ памятникахъ, сравнительно съ рукописями, и поэтому скорѣе могутъ говорить въ пользу болѣе поздней датировки нашихъ надписей, чѣмъ наоборотъ[5]. Употребленное одинъ разъ начертаніе буквы алафъ, почти тожественное съ формой этой буквы въ яковитскомъ курсивѣ (о чемъ см. дальше), также не позволяетъ отнести наши надписи къ числу древнихъ. Я все же не рѣшился бы, однако, на этомъ основаніи категорически утверждать, что онѣ относятся, напримѣръ, приблизительно къ IX вѣку или около этого времени, а предпочелъ бы ограничиться пока однимъ безспорнымъ результатомъ изо всего вышесказаннаго, именно, что палеографическія данныя сами по себѣ не даютъ твердой опоры для опредѣленія древности сирійскихъ надписей на серебряномъ блюдѣ Императорскаго Эрмитажа.
Съ гораздо большею увѣренностью и опредѣленностью, мнѣ кажется, можно высказаться объ исполненіи надписей на нашемъ блюдѣ. Едва ли кто-либо рѣшится оспаривать тотъ фактъ, что наши надписи исполнены не только не художественно и не изящно; въ смыслѣ красоты письма, но даже просто грубо, а въ отношеніи орѳографіи до крайней степени небрежно. Бросается въ глаза также какая-то неувѣренность и шаткость въ начертаніи отдѣльныхъ буквъ, выражающаяся въ необыкновенномъ разнообразіи формъ для одной и той же буквы. Это обстоятельство, равно какъ и употребленіе въ одномъ случаѣ для буквы алафъ начертанія совершенно неизвѣстнаго въ сирійскомъ письмѣ какой бы то ни было эпохи, наводитъ на предположеніе, что писавшій наши надписи не твердо зналъ начертаніе сирійскихъ буквъ. Мы предоставляемъ всѣмъ судить самимъ о слѣдующихъ особенностяхъ, замѣчающихся въ исполненіи нашихъ надписей:
1) Три раза въ концѣ словъ опущена буква, безусловно необходимая, съ точки зрѣнія сирійской орѳографіи и грамматики. Именно, слова селибута, «распятіе» — въ правомъ медальонѣ, магіалайта («Магдалина») — въ лѣвомъ медальонѣ и кьямта («воскресеніе») — тамъ же, написаны съ опущеніемъ характерной для сирійской формы status emphaticus буквы алафъ, т. е. селибут, магдалайт и кьямт. Это опущеніе, конечно, можетъ быть объясняемо, въ двухъ первыхъ случаяхъ, недостаткомъ мѣста, а въ послѣднемъ словѣ, желаніемъ вырѣзавшаго надписи — оставить незадѣтымъ письменами изображеніе креста, въ верхній конецъ котораго упирается слово къямта. Но самый фактъ не говоритъ, во всякомъ случаѣ, въ пользу особеннаго усердія и старательности писавшаго, такъ какъ ясно показываетъ, что буквы вырѣзались не по предварительнымъ наброскамъ и на намѣченныхъ заранѣе мѣстахъ, а сразу на-удачу, какъ придется. При такомъ веденіи работы вполнѣ естественно, что вырѣзавшій постоянно рисковалъ не умѣстить сполна всѣ необходимыя буквы и слова на выбранномъ имъ мѣстѣ, и оказывался иногда въ необходимости сдавливать и сжимать до крайности слова (какъ это и случилось, напримѣръ, въ словѣ магдалайт), и даже опускать конечныя буквы словъ. Во всякомъ случаѣ, слѣдуетъ замѣтить, что такое неполное правописаніе упомянутыхъ сирійскихъ словъ производитъ весьма непріятное впечатлѣніе, приблизительно такое же, какое произвели бы на русскаго читателя начертанія: «распяті», «Магдалин» и «воскресені».
2) Менѣе бросается въ глаза, хотя тоже необычно, опущеніе буквы jодъ въ словѣ мешиха («Христосъ») — въ надписи между изображеніемъ апостола Петра и пѣтуха. Въ другомъ мѣстѣ, гдѣ еще встрѣчается это самое слово на нашемъ блюдѣ, именно въ верхнемъ медальопѣ, оно написано правильно съ jодъ.
3) Въ томъ же верхнемъ медальонѣ, съ правой стороны изображенія Спасителя, буква алафъ въ словѣ суллика («вознесеніе») имѣетъ совершенно необычайную въ сирійскомъ письмѣ форму, т. е., попросту сказать, написана наоборотъ. Мы уже говорили раньше, что въ нашихъ надписяхъ замѣчается большое разнообразіе формъ для почти всѣхъ буквъ. Особенно бросается въ глаза необыкновенное разнообразіе начертаній буквы алафъ, представленной не только въ цѣломъ рядѣ формъ типа древняго, не курсивнаго эстрангело, но даже одинъ разъ, именно въ упомянутомъ выше словѣ мешмха «Христосъ» — въ надписи у изображенія аностола Петра, въ своей курсивной, или такъ называемой яковитской формѣ[6]. Возможно, что и въ словѣ тарнагла («пѣтухъ») — тамъ же, прямая черта, упирающаяся въ накидку на апостолѣ Петрѣ, представляетъ тоже не что иное, какъ своеобразное начертаніе буквы алафъ: съ увѣренностью этого сказать, однако, не рѣшаюсь. Слѣдуетъ прибавить, что такое же колебаніе, какъ въ самомъ начертаніи буквъ, замѣчается и въ соединеніи ихъ другъ съ другомъ. Часто буквы, обыкновенно не соединяемыя съ предыдущими и послѣдующими, въ вашихъ надписяхъ неправильно соединены со смежными съ ними, и наоборотъ такія буквы, которыя вообще въ сирійскомъ письмѣ соединяются съ другими, написаны отдѣльно.
4) Весьма замѣчательно написано два раза въ правомъ медальонѣ сирійское слово, обозначающее «разбойникъ», какъ бы мы его ни читали. Совершенно отчетливое начертаніе первой буквы допускаетъ здѣсь только два чтенія: или — съ буквой ламадъ, или же — съ буквой `ё. Но и въ томъ и другомъ случаѣ мы имѣемъ предъ собою невѣрную, ошибочную орѳографію, и никоимъ образомъ не литературную орѳографію соотвѣтствующихъ сирійскихъ словъ. Въ литературномъ языкѣ слово «разбойникъ» по-сирійски звучитъ и пишется или лестая (рѣдко леста), или гайяса[7]. Такимъ образомъ, при первомъ изъ двухъ возможныхъ чтеній, котораго держался проф. Д. А. Хвольсонъ въ своей транскрипціи надписей, приходится признать, что лиса на нашемъ блюдѣ ошибочно написано вмѣсто леста, съ двойной неправильностью въ орѳографіи, т. е. со вставкой буквы jодъ и опущеніемъ буквы тетъ. При второмъ чтеніи, которое, какъ мы сейчасъ увидимъ, тоже можно отстаивать, придется допустить, что айяса стоитъ вмѣсто гайяса и что буква ё поставлена писцомъ по ошибкѣ вмѣсто буквы гамалъ. Которое изъ двухъ чтеній заслуживаетъ предпочтенія, при помощи палеографическихъ данныхъ рѣшить почти невозможно, такъ какъ обѣ буквы ё и ламадъ въ надписяхъ имѣютъ почти тожественное начертаніе. Мнѣ кажется, однако, что второе чтеніе, т. е. айяса (вмѣсто гайяса) имѣетъ болѣе за себя по той причинѣ, что единственная неправильность, съ которою приходится считаться въ этомъ случаѣ, т. е. употребленіе буквы `ё для передачи задне-язычнаго звука г, поддается все же объясненію и находитъ себѣ параллели, между тѣмъ какъ указанная выше двойная неправильность орѳографіи въ лиса, повторяющаяся при томъ два раза, остается безусловно непонятной, какъ отмѣтилъ уже и проф. Д. А. Хвольсонъ въ своей статьѣ о нашихъ надписяхъ[8]. Необычайная съ перваго взгляда передача звука г, въ сирійскомъ текстѣ, съ помощью буквы свидѣтельствующая, конечно, о болѣе или менѣе одинаковомъ произношеніи обѣихъ буквъ, намъ хорошо извѣстна изъ сиро-несторіанскихъ надписей, найденныхъ около 10-ти лѣтъ тому назадъ въ Семирѣченской области и разобранныхъ въ свое время проф. Д. А. Хвольсономъ въ его извѣстныхъ работахъ, посвященныхъ этимъ надписямъ[9]. Мы видимъ, тюркскія олова передаются здѣсь по-сирійски иногда совершенно такимъ же способомъ, напримѣръ, тюркское имя Кутлуг пишется или , и (т. е. съ буквой `ё); имя тагин пишется или , также и (съ буквой `ё)[10]. Если мы правы и спорная буква на блюдѣ Императорскаго Эрмитажа представляетъ дѣйствительно сирійское `ё, то правописаніе `айяса пріобрѣтаетъ крайне важное значеніе. Мы получаемъ нѣкоторую возможность сдѣлать вѣроятный выводъ касательно національности лица, вырѣзавшаго надписи на блюдѣ. Очевидно, что передать сирійское слово гайяса «разбойникъ» чрезъ айяса, т. е. ошибочно написать ё тамъ, гдѣ должна стоять буква гамаль, могъ только человѣкъ, произносившій болѣе или менѣе сходно обѣ буквы, иначе говоря, не умѣвшій правильно выговорить сирійское ё и произносившій эту своеобразную и характерную для семитическихъ языковъ гортанную какъ задне-язычное г или скорѣе какъ аффрикату . Такъ произносили, безъ сомнѣнія, сирійское ё писцы-тюрки Семирѣченскихъ надписей, передающіе, какъ мы видѣли, слово кутлуг и т. п. безразлично чрезъ , и т. д., и почти такъ произносятъ, какъ извѣстно, и теперь наши киргизы семитическое `айнъ въ арабскихъ словахъ и т. п.[11]. Сирійцы, какъ и всѣ остальные семиты, за исключеніемъ арабовъ, очень рано (повидимому, еще въ до-христіанскую эпоху) утратили древне-семитическую аффрикату , первоначальное существованіе которой въ семитическихъ языкахъ можетъ быть, однако, многими данными доказано. Поэтому весьма невѣроятно, чтобы въ христіанскую эпоху какой-либо семитъ-сиріецъ могъ гдѣ-либо произносить сирійское `ё какъ аффрикату, или же какъ задне-язычный звукъ. Невѣроятно это уже a priori и опровергается тѣмъ хорошо извѣстнымъ фактомъ, что въ своей транскрипціи арабскихъ словъ никогда сирійцы не передавали аффрикаты черезъ `ё, чего естественно было бы въ такомъ случаѣ ожидать, а постоянно черезъ гамалъ[12]. Настоящій сиріецъ-семитъ не могъ поэтому, мнѣ кажется, никоимъ образомъ передать слово гайяса чрезъ `айяса, какъ не могъ бы также онъ никогда написать, напримѣръ, кутлуг = или тагин =. Такимъ образомъ, если признать, что чтеніе `айяса заслуживаетъ предпочтенія передъ чтеніемъ лиса, то придется eo ipso допустить, что лицо, вырѣзавшее надписи на блюдѣ, не было сирійцемъ по происхожденію, а, повидимому, какимъ-то инородцемъ не-семитомъ, и скорѣе всего ближайшимъ родичемъ писцовъ-тюрковъ Семирѣченскихъ надписей, такъ какъ именно у послѣднихъ, какъ мы видѣли, документально установлено аналогичное произношеніе {Примѣръ такого же инородческаго произношенія семитическаго звука `аинъ представляетъ между прочимъ передача арабскаго черезъ греческое въ греко-арабскомъ библейскомъ фрагментѣ изъ Дамаска, сообщенномъ въ 1901 году въ Orientalistische Litteraturzeitung, № 10—12 (см. примѣры тамъ же на стр. 435—436: и т. п.). Для сирійскаго языка подобное произношеніе засвидѣтельствовано, помимо транскрипціи тюркскихъ словъ въ Семирѣченскихъ несторіанскихъ надписяхъ, съ одной стороны извѣстнымъ показаніемъ сирійскаго грамматика Баръ-Эбрея (въ XIII вѣкѣ), который говорятъ въ своей большой грамнатикѣ о «дурной» манерѣ произносить «мягкое гамалъ» (т. е. задне-язычный звонкій спирантъ) какъ ё и наоборотъ, усвоенной въ какомъ-то говорѣ западныхъ сирійцевъ (см. Merx, Historia artis grammaticae apud Syros, стр. 261; въ примѣръ такого произношенія приводится , "онъ дѣлаетъ = и т. п.), съ другой стороны армянской транскрипціей сирійскихъ текстовъ, недавно найденной профессоромъ Н. Я. Марромъ въ одной рукописи XIII вѣка (см. Н. Марръ, Тексты и разысканія ко армяно-грузинской филологіи, ч. I, стр. 24 и слѣд.). Сирійскій звукъ `ё передается здѣсь обыкновенно посредствомъ армянскаго ! (такъ транскрибируетъ Н. Я. Марръ задне-язычный спирантъ г), служащаго также, подобно греческому γ въ упомянутомъ выше греко-арабскомъ фрагментѣ, для передачи сирійскаго звука гамалъ, примѣры: и т. п., но и и т. п. Не такимъ я точно инородческимъ произношеніемъ объясняется скорѣе всего замѣчательная орѳографія мандейскихъ словъ въ выраженіи «царская гордость» и «гордый» или «мощный» (= ?), которыхъ происхожденіе осталось загадочнымъ для профессора Нёльдеке (см. его Mandäische Grammatik, стр. 139 и 146).}.
5) Слово малаха («ангелъ») въ лѣвомъ медальонѣ, надъ изображеніемъ ангела, написано въ опрокинутомъ положеніи, или вверхъ-ногами. Это единственное слово въ нашихъ надписяхъ, для прочтенія котораго необходимо перевернуть все блюдо. Вырѣзавшаго заставила такъ поступить, по всей вѣроятности, большая трудность умѣстить, при прямомъ положеніи буквъ, оба длинныхъ алафа въ лѣвой части имѣющагося свободнаго мѣста. Мнѣ кажется, однако, что представившееся здѣсь затрудненіе легко могло бы быть обойдено путемъ укороченія обѣихъ длинныхъ буквъ, какъ это было сдѣлано по необходимости, напримѣръ, въ словѣ кабра («могила») около изображенія обоихъ стражей, или въ словѣ даніил («Даніилъ») около изображенія пророка Даніила. Можетъ быть, писавшимъ руководило въ данномъ случаѣ желаніе воспользоваться длинными буквами въ интересахъ заполненія письменами всего свободнаго пространства между изображеніями. Какъ бы то ни было, слово малаха написано, безъ сомнѣнія, крайне неудобно для прочтенія, сравнительно со всѣми остальными надписаніями нашихъ надписей.
6) Наконецъ, нельзя не отмѣтить нѣкоторой очевидной, если можно такъ выразиться, некультурности писавшаго, обнаруживающейся въ крайне наивномъ, чисто дѣтскомъ надписаніи къ изображенію пророка Даніила съ двумя львами внизу блюда. Представляется положительно непонятнымъ, почему, напримѣръ, нельзя было здѣсь сдѣлать какого-либо надписанія въ родѣ «Даніилъ со львами» или «Даніилъ и львы», и т. п. (срв. надписаніе надъ изображеніемъ отреченія апостола Петра). Вмѣсто того, вырѣзавшій помѣстилъ надъ однимъ изъ львовъ лаконическое надписаніе арья («левъ»), а надъ другимъ, въ наклонномъ положеніи (т. е. очевидно съ цѣлью показать, что надписаніе собственно относится къ изображенной вправо отъ льва человѣческой фигурѣ), такое же лаконическое и короткое надписаніе даніил «Даніилъ». Не придавая, конечно, особеннаго значенія этой частности, отдѣльно взятой, я тѣмъ не менѣе думаю, что при рѣшеніи спеціалистами интереснаго вопроса о происхожденіи нашего блюда, она можетъ, въ связи съ равными другими соображеніями, оказаться имѣющей нѣкоторое значеніе, и поэтому счелъ умѣстнымъ отвести ей здѣсь также мѣсто.
Резюмирую все вышесказанное:
1) Палеографическія данныя не даютъ никакой возможности судить о времени надписей на блюдѣ Императорскаго Эрмитажа, но присутствіе курсивныхъ начертаній не говоритъ въ пользу большой древности.
3) Большое разнообразіе палеографическихъ формъ указываетъ на отсутствіе въ писавшемъ всякаго навыка и извѣстной опытности въ сирійскомъ письмѣ.
4) Правописаніе слова «разбойникъ», какъ ни читать стоящее здѣсь сирійское слово, неправильно и можетъ принадлежать только необразованному лицу. Если признать, что чтеніе «'айаса» заслуживаетъ предпочтенія, то писавшій не могъ быть по происхожденію настоящимъ сирійцемъ, т. е. сирійцемъ семитомъ, а какимъ-либо инородцемъ. Скорѣе всего слѣдовало бы признать въ немъ ближайшаго родича писцовъ-тюрковъ семирѣченскихъ сиро-несторіанскихъ надписей, т. е. лицо тюркскаго происхожденія.
Главный характеръ мнѣній, высказанныхъ о серебряномъ блюдѣ Эрмитажа тремя русскими учеными въ ихъ изслѣдованіи состоялъ Въ томъ, что они приписывали ему происхожденіе «сассанидское», и считали, что оно было сдѣлано въ Персіи, сирійскимъ мастеромъ, несторіанцемъ.
Прочія же мнѣнія нашихъ изслѣдователей были разнообразны.
Профессоръ Д. А. Хвольсонъ говорилъ:
«Относительно формы письменъ на нашемъ памятникѣ можно сказать довольно смѣло, что она представляетъ старинное эстрангело, и болѣе всего подходитъ подъ характеръ письменъ сирійскихъ рукописей конца У-го и начала VI-го столѣтія» (стр. 1).
"Христіанство проникло въ Персію очень рано. Первое значительное преслѣдованіе христіанъ въ сассанндскомъ царствѣ произошло при Шапурѣ ІІ-мъ, около 318 года. Одинъ изъ важнѣйшихъ сирійскихъ отцовъ церкви, Афраатъ, былъ современникомъ Шапура ІІ-го. Нѣсколько персидскихъ епископовъ принимало участіе въ Никейскомъ соборѣ. Мервъ уже съ 334-го года былъ мѣстопребываніемъ епископа. Съ 431-го года, когда ученіе Несторіанское подверглось проклятію, большая часть многочисленныхъ приверженцевъ его удалилась въ Персію, гдѣ численность и вліяніе ихъ постепенно очень усилились (стр. 3).
Профессоръ H. В. Покровскій говорилъ:
"Въ медальонѣ"Распятіе" типъ лица Христа близокъ къ сирійскому" (стр. 5).
«Присматриваясь къ подбору изображеній и трактованію сюжетовъ на разсматриваемомъ памятникѣ, нельзя не замѣтить, что съ той и другой стороны онъ близко подходитъ къ ампуламъ Мопцы… Ампулы Монцы вышли изъ Палестины… Возможно предполагать, что мастеръ, изготовлявшій наше блюдо, если не нашелъ подъ руками одной изъ подобныхъ ампулъ, то зналъ ихъ рисунокъ и перенесъ его на блюдо; а потому время происхожденія ампулъ (VI вѣкъ) можетъ быть признано показателемъ приблизительной древности и нашего блюда. Изготовлено ли это блюдо въ Палестинѣ, или въ предѣлахъ нынѣшней Персіи, опредѣлить съ точностью трудно; впрочемъ, въ виду значительныхъ слѣдовъ варварскаго стиля на немъ, вѣрнѣе, кажется, послѣднее» (стр. 6).
Я. И. Смирновъ говорилъ:
«Издаваемое теперь блюдо принадлежитъ къ числу многочисленныхъ серебряныхъ блюдъ и иныхъ сосудовъ, столь часто находимыхъ въ Сѣверо-Восточной Россіи, куда они занесены были по Волгѣ и ея притокамъ изъ Персіи и Месопотаміи, въ обмѣнъ на мѣха, которыми арабскіе купцы вели оживленную торговлю» (стр. 7).
«Мастеръ издаваемаго нынѣ блюда не только исказилъ своей варварской работой тѣ греческіе оригиналы, а можетъ быть, уже и сирійскія имъ подражанія, съ которыхъ онъ работалъ, но и внесъ во многихъ случаяхъ отдѣльныя детали, заимствованныя имъ изъ искусства сассапидскаго. Блюдо это представляетъ, слѣдовательно, не точную копію съ греческаго оригинала, а переработку его сирійскимъ мастеромъ на Персидской почвѣ, а потому оно, если и не имѣетъ никакого художественнаго достоинства, то получаетъ особый историческій интересъ, и притомъ не только для исторіи сирійскихъ христіанъ, но и для исторіи греческой иконографіи, такъ какъ нѣкоторыя изъ его изображеній представляютъ весьма интересныя уклоненія отъ извѣстныхъ нынѣ памятниковъ» (стр. 8).
«Возможно предположеніе, что все блюдо скопировано, цѣликомъ, совершенно безграмотнымъ мастеромъ, съ другого подобнаго блюда, можетъ быть гораздо лучшей работы» (стр. 11).
«Изображенія сторожей у гробницы можно было опустить вовсе: они представляютъ нарушеніе законовъ композиціи самымъ присутствіемъ своимъ…» (стр. 15).
«Недостатки въ общей композиціи блюда позволяютъ предполагать, что композиція эта была самостоятельнымъ дѣломъ сирійскаго мастера» (стр. 15).
«Крайняя ремесленная грубость работы не позволяетъ требовать сознательнаго смысла отъ каждой детали, какъ это въ правѣ были бы мы дѣлать, если бы имѣли предъ собою тщательную художественную работу…» (стр. 15).
«Немногочисленность греческихъ памятниковъ соотвѣтствующаго содержанія, извѣстныхъ намъ отъ того времени, къ которому относится блюдо, не даетъ права, въ весьма существенныхъ отъ нихъ отличіяхъ, являющихся во всѣхъ трехъ главныхъ изображеніяхъ сирійскаго блюда, видѣть несомнѣнныя черты мѣстнаго или національнаго происхожденія: только нѣкоторыя, чисто внѣшнія детали могутъ быть объясняемы вліяніемъ сассанцдскаго искусства; оригинальныя же композиціи трехъ главныхъ сценъ могли быть и копіями съ неизвѣстныхъ намъ пока греческихъ изводовъ…» (стр. 16).
По моему мнѣнію, всѣмъ этимъ положеніямъ далеко не достаетъ полной и твердой убѣдительности. Всѣ они вызываютъ протестъ и приводятъ, при ихъ подробномъ разсмотрѣніи, къ совершенно инымъ заключеніямъ.
Обращаясь, ранѣе всего, къ общимъ соображеніямъ о фактурѣ, никакъ не слѣдуетъ приходить къ убѣжденію, что тамъ, гдѣ существуетъ крайняя грубость работы, нельзя ожидать сознательнаго смысла отъ каждой детали. Нельзя такъ поспѣшно и презрительно отвертываться отъ тѣхъ или другихъ предметовъ, коль скоро въ нихъ присутствуетъ грубость и неумѣлость. Грубость и неумѣлость — качества печальныя, нежелательныя, но все-таки и при ихъ присутствіи можетъ оказаться что-то важное и интересное въ подлежащихъ нашему разсмотрѣнію предметахъ. Нельзя все кажущееся страннымъ, необычнымъ, непонятнымъ, истолковывать только грубостью и безсмысліемъ работника или мастера. Конечно, грубость работы еще необразованнаго, дикаго и варварскаго человѣка въ самой значительной степени искажаетъ формы представляемыхъ имъ предметовъ, но самая сущность этого предмета все-таки бываетъ, при этомъ, очень часто вѣрно схвачена въ самыхъ главныхъ, характерныхъ чертахъ. Это самое мы встрѣчаемъ въ рисункахъ маленькихъ дѣтей. И тѣ, и другіе, дѣти и дикіе, рисовать правильно и вѣрно еще не умѣютъ: карандашъ, грифель, перо, кисть, игла, ножикъ, булавка, гвоздь, служащіе имъ орудіями для ихъ изображеній, еще не слушаются ихъ намѣреній, глаза и руки, и даютъ имъ возможность дѣлать очертанія только бѣдныя, безграмотныя, часто безобразныя и каррикатурныя. Но какъ у дикаря, такъ и у ребенка, вниманіе уже возбуждено, наблюдательность — тоже, и эти оба качества, очень часто, оказываются такъ тонки, такъ изощрены, что въ значительной степени приближаются къ вниманію и наблюдательности человѣка культурнаго, развитого и образованнаго. Складъ тѣла — то большого, то малаго, — его особенности, голова, черепъ, грудь, руки, ноги, поза фигуры, движеніе, дѣйствіе, одежда съ ея подробностями, вся внѣшняя обстановка, домъ, комната, деревья, животныя — все это очень хорошо видитъ, внимательно разсматриваетъ дикарь и ребенокъ, и старается все это выразить. Выражаетъ-то онъ неумѣло, безграмотно, но выражаетъ никакъ не «безсмысленно», и всегда можно понять, что онъ видѣлъ и что хотѣлъ сказать въ своемъ рисункѣ, очень «смысленно» и «послѣдовательно». Въ Эрмитажномъ блюдѣ мы встрѣчаемъ именно это самое явленіе. Имъ нельзя пренебрегать, и поэтому, мнѣ кажется, никакъ нельзя сказать, чтобы грубость изображенія отнимала у зрителя средство судить о существеннѣйшихъ и характернѣйшихъ деталяхъ представленныхъ предметовъ. Напротивъ, эти «детали», не взирая на всю нескладность и неумѣлость рисунка, даютъ намъ иногда (какъ я попробую, изложить въ слѣдующемъ далѣе текстѣ) очень значительный и характерный матеріалъ для обсужденія. Иногда бываетъ, что «тщательная художественная работа» даетъ даже вѣрнаго матеріала гораздо менѣе, чѣмъ работа дикаря и ребенка. Это можетъ показаться страннымъ «парадоксомъ», — но только на первый взглядъ. При болѣе пристальномъ разсмотрѣніи, правда окажется, можетъ быть, на сторонѣ «парадокса». Тотъ фактъ, про который я говорю, происходитъ не всегда, а лишь иногда, и именно тогда, когда культурная, образованная, «тщательная художественная работа» идеальничаетъ, выдумываетъ то, что автору ея вэбредеть на умъ, и изображаетъ не то, что глаза его видятъ, а то, что внушаетъ ему выучка, система, художественныя систематическія привычки, рабство передъ «стилемъ», преднамѣренность школы и преданія. Наивная же и грубая работа ребенка или дикаря иногда вполнѣ вѣрно передаетъ то, что хотя и видѣлъ, но пропускалъ мимо глазъ и умышленно передѣлывалъ по своему цивилизованный зритель-художникъ.
Съ другой стороны, никакъ не слѣдуетъ останавливаться на мысли, что если до нашего времени уцѣлѣло слишкомъ мало памятниковъ котораго-нибудь старѣйшаго искусства, напримѣръ, византійскаго или вообще древне-христіанскаго искусства, то мы лишены возможности рѣшить вопросъ о «мѣстномъ или національномъ» происхожденіи загадочнаго предмета. Вольно же начинать разсмотрѣніе такихъ художественныхъ созданій, напр., нашего блюда, съ такихъ «оригиналовъ, которые бытъ можетъ служили оригиналами, но которыхъ мы не знаемъ и не видѣли». Гораздо вѣрнѣе и прочнѣе будетъ, авось-либо, начинать наше разсмотрѣніе съ фактовъ, еще существующихъ, съ того, что мы видимъ и знаемъ, можемъ изучать въ настоящую минуту, а также съ фактовъ, являющихся какъ бы продолженіемъ и потомками прежнихъ древнихъ фактовъ, и потому проявляющихъ значительныя черты сродства и сходства съ изслѣдуемымъ предметомъ. Далекіе «оригиналы» далекихъ прошедшихъ временъ и народовъ, насильственно привлекаемые къ допросу ненужному и къ свидѣтельству невозможному, могутъ только сбивать съ толку и наводить на ложную, напрасную дорогу.
Обиліе блюдъ, несомнѣнно сассанидскихъ, находимыхъ у насъ въ пермскомъ краѣ, заставило нашихъ изслѣдователей пріурочить и новое пермское блюдо — къ числу всѣхъ остальныхъ сассанидскихъ. Но для такихъ заключеній еще не было достаточныхъ поводовъ.
Блюдо могло быть сдѣлано однимъ человѣкомъ, а надписи на немъ — могли быть прибавлены другимъ, въ другое время, и въ другомъ мѣстѣ. Но если даже допустить, что и блюдо и надписи были выполнены однимъ и чѣмъ же человѣкомъ, въ одномъ и томъ же мѣстѣ, въ одно и то же время, — все-таки изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы оно было непремѣнно сирійское. Кромѣ языка, нужны здѣсь доказательства, идущія отъ изученія представленныхъ на немъ предметовъ. А этого-то именно сдѣлано и не было. Сирійскій характеръ, стиль и сущность изображенныхъ на блюдѣ предметовъ ничуть не были изучены и доказаны. Съ другой стороны, кромѣ общаго предположенія о сассанидской работѣ блюда, на томъ только основаніи, что много другихъ, подобныхъ же по величинѣ и формѣ блюдъ пришли изъ того-же пермскаго края — никакихъ другихъ доказательствъ его происхожденія изъ сассанндскихъ мѣстностей и изъ сассанидскихъ ремесленныхъ рукъ, также представлено не было. Значитъ, такая работа разсмотрѣнія оставалась еще впереди. Ее надо произвести.,
Намъ говорятъ: Эрмитажное блюдо — сирійское. Но если такъ, то, естественнымъ образомъ, мы должны встрѣтить въ немъ множество разнообразныхъ сирійскихъ элементовъ.
Сирійскими должны были явиться здѣсь, у изображенныхъ тучъ человѣческихъ фигуръ, и раса вообще, и въ частности складъ тѣла, и черепъ, и лицо, со всѣми частями его, и одежда, и всякія подробности внѣшней ихъ обстановки. Находимъ-ли мы это въ дѣйствительности?
Нѣтъ. Мы этого не находимъ нигдѣ и ни въ чемъ.
Сирійскихъ памятниковъ скульптуры и живописи, древняго періода, послѣ Рождества Христова, до сихъ поръ, покуда, лишь немного, но они настолько характерны и особенны по своимъ формамъ и подробностямъ, что ихъ нельзя смѣшивать съ формами и подробностями другихъ стилей и искусствъ.
«Сирійцы и месопотамцы, говорить Ратцель, сдѣлались смѣшанными народами, такъ какъ повсюду въ тѣ мѣста, гдѣ страна ихъ имѣетъ степной характеръ, проникли бедуины, а въ областяхъ осѣдлости древній сирійскій народъ, принадлежавшій къ арамейской вѣтви семитовъ, уцѣлѣлъ только въ небольшихъ остаткахъ. Арабы, турки, евреи, а въ новѣйшее время и черкесы, заняли ихъ мѣсто. Но основа народа осталась семитической»[13].
Въ антропологическомъ отношеніи, арамейцы, сирійцы, вмѣстѣ съ прочими семитами (евреями, вавилонянами, ассирійцами и арабами) представляютъ расу высокаго роста, длинно-головую (долихоцефальную) съ выпуклымъ затылкомъ, продолговатымъ лицомъ, съ нормальными изящными глазами, стоящими на горизонтальной оси, съ выпуклымъ орлинымъ носомъ, тонкими губами, съ волнистыми обильными волосами на черепѣ, бородѣ и усахъ[14]. Эти характерные признаки ясно выражены на старѣйшихъ памятникахъ искусства древняго міра, на скульптурахъ Вавилона, Ассиріи и на тѣхъ памятникахъ Египта, гдѣ изображаются семиты. Открытыя въ 1891 г. и находящіяся теперь въ Луврскомъ музеѣ двѣ плиты, представляющія двухъ древнихъ арамейцевъ, жрецовъ бога Луны въ Нирабѣ (близъ Алеппо), представляютъ намъ тѣ же антропологическіе признаки семитовъ, но только съ тѣмъ отличіемъ, что богатыхъ и волнистыхъ волосъ здѣсь не видать, такъ какъ у нихъ верхъ головы, усы и борода обриты, конечно, по обычаю египетскихъ жрецовъ и египетской религіи, служившихъ, какъ извѣстно, прототипами жрецамъ и религіи арамейцевъ-финикіянъ. Въ своемъ замѣчательномъ изслѣдованіи о нирабскихъ плитахъ профессоръ Н. К. Коковцевъ заявляетъ, что въ этихъ двухъ изображеніяхъ "мы, конечно, имѣемъ передъ собою представителей арамейской національности Плиты эти, ихъ изображенія и надписи, проф. Коковцевъ относитъ къ VII-му в. до Р. Хр.[15]. Спеціальное же изображеніе древняго «сирійца» указываетъ намъ проф. Сайсѣ на многихъ египетскихъ скульптурахъ XVIII-й династіи[16].
Въ эпоху послѣ Рождества Христова, художественные памятники Сиріи выражаютъ тѣ же самыя антропологическія данныя сирійской расы. Во многихъ сирійскихъ рукописяхъ христіанскаго времени встрѣчаются въ миніатюрахъ изображенія семитовъ, евреевъ и сирійцевъ — и здѣсь вездѣ постоянно представляются намъ человѣческія фигуры хорошаго роста, длинноголовыя съ продолговатымъ оваломъ лица, съ обильными, длинными и волнистыми волосами на черепѣ и на головѣ, съ глазами нормально нарисованными и стоящими на горизонтальной оси, съ тонкими губами. Вполнѣ ясно мы можемъ убѣдиться въ этомъ на многихъ миніатюрахъ трехъ особенно важныхъ и драгоцѣнныхъ рукописей: сирійскаго евангелія монаха Рабулы 5S6 года (находится въ Лавренціанской библіотекѣ, во Флоренціи), сирійскаго евангелія VI-го вѣка (находится въ парижской національной библіотекѣ), армянскаго евангелія 989 года, съ сирійскими миніатюрами (находится въ библіотекѣ Эчміадзинскаго монастыря). Эти расовые признаки во всей полнотѣ присутствуютъ всегда и въ сирійскихъ христіанскихъ рукописяхъ послѣдующаго времени.
Но этихъ характерныхъ признаковъ сирійской народности мы вовсе не встрѣчаемъ въ изображеніяхъ Эрмитажнаго блюда.
Представленныя здѣсь личности — роста гораздо менѣе средняго, и съ замѣчательно большими, по росту, головами; черепъ у нихъ вполнѣ короткоголовый (брахицефальный), очень широкій и низкій затылокь — прямой; лицо у однихъ личностей — продолговатое, у другихъ — приближающееся къ круглому; глаза у однихъ прямые, у другихъ — поставленные косо; носъ короткій и какъ бы раздавленный; волосы на черепѣ и бородѣ — бѣдные, короткіе и прямые, а у кого они представлены и длинными (у жсищипъ), то все-таки прямые и неволнистые. Общая бѣдность волосъ простирается здѣсь такъ далеко, что борода, хотя и очень скудная, еще существуетъ у нѣкоторыхъ личностей Эрмитажнаго блюда, но усовъ — вовсе нѣ;тъ, ни у одного дѣйствующаго лица ни на одной изъ сценъ блюда: такого страннаго и исключительнаго факта я не могу припомнить ни на одномъ извѣстномъ мнѣ художественномъ изображеніи древняго и новаго міра, такомъ, гдѣ бы должны были явиться люди разныхъ возрастовъ.
Все это, вмѣстѣ взятое, приводитъ къ заключенію, что на Эрмитажномъ блюдѣ передъ нашими глазами не семиты, а какая-то другая людская порода.
Замѣтимъ, съ особеннымъ упоромъ, что всею менѣе можно сказать про обѣ фигуры Христа на Эрмитажномъ блюдѣ, будто типъ лица здѣсь «близокъ къ сирійскому»: почти совершенно круглая форма этого лица, необыкновенно широкаго въ вискахъ, ужасно приплюснутый носъ, толстыя губы, короткіе волосы — не напоминаютъ ровно ничего сирійскаго.
Обращаясь затѣмъ къ одеждѣ, мы тотчасъ же можемъ замѣтить, что существуетъ большая разница между сирійскимъ костюмомъ, какой намъ извѣстенъ по несомнѣнно сирійскимъ памятникамъ искусства и тѣмъ, какой мы видимъ на личностяхъ Эрмитажнаго блюда.
Это блюдо относятъ къ VI-му вѣку по Р. Хр. — Но костюмъ сирійцевъ этого времени хорошо нынѣ извѣстенъ по живописнымъ и скульптурнымъ памятникамъ искусства. Онъ не заключаетъ въ себѣ уже болѣе ничего національнаго, спеціально-семитическаго и сирійскаго, какъ это было въ прежнее время, въ древніе періоды Сиріи. Онъ является теперь лишь повтореніемъ позднѣйшихъ формъ арійскаго, а именно греко-римскаго племени, царствовавшихъ тогда вездѣ, въ наиболѣе культурномъ мірѣ. Льняной хитонъ (рубаха), шерстяной гиматій (плащъ) — для мущинъ, такая же пенула — для женщинъ, оба одноцвѣтные и безъ узоровъ, все это для тѣла, кожанныя сандаліи — для ногъ, вотъ что составляло тогда существенную часть костюма для греко-римскаго міра, а также и для Сиріи, и было заимствовано частью отъ грековъ, сильно вліявшихъ тогда на Сирію, но еще болѣе прямо отъ римлянъ, со времени покоренія ими Сиріи. Этотъ-то чуждый костюмъ мы постоянно встрѣчаемъ на сирійскихъ изображеніяхъ, по водвореніи въ Сиріи христіанства. Представляемыя здѣсь личности (кромѣ тѣхъ рѣдкихъ и немногихъ, которыя принадлежатъ къ національностямъ совершенно далекимъ и чуждымъ для Сиріи, каковы волхвы съ Востока и др.) носятъ всегда античные хитоны, гиматіи, пенулы, сандаліи (если только не босоноги).
Между тѣмъ, костюмъ личностей, изображенныхъ на Эрмитажномъ блюдѣ, совершенно иной, и не имѣетъ ничего общаго съ тѣмъ сирійскимъ костюмомъ, который намъ извѣстенъ по сирійскимъ художественнымъ памятникамъ. Мы не видимъ нигдѣ ничего греко-римскаго: ни хитона, ни гиматія, ни пенулы, ни сандалій. Передъ нашими глазами личности, одѣтыя въ длинныя до земли и узкія, почти въ обтяжку, одежды, нѣчто въ родѣ существующихъ и до нашего времени восточныхъ кафтановъ и халатовъ, съ длинными и узкими рукавами, разноцвѣтныхъ и матерчатыхъ, съ узорами.
Вооруженіе у воиновъ на Эрмитажномъ блюдѣ не имѣетъ ничего общаго съ греко-римскими шлемами, латами, мечами и копьями. Оно свое, особенное: въ рукахъ у воиновъ булавы, на головахъ нѣтъ никакихъ шлемовъ, на тѣлѣ никакихъ дать. Воины въ точно такихъ же, такъ сказать, «буржуазныхъ», «штатскихъ» одеждахъ, какъ и всѣ прочія личности на блюдѣ.
Поэтому, основываясь на костюмѣ и вооруженіи, мы еще новый разъ приходимъ къ заключенію, что на Эрмитажномъ блюдѣ передъ нами являются не сирійцы, а люди какой-то другой расы и національности.
Съ другой стороны, человѣческія личности Эрмитажнаго блюда не заключаютъ въ себѣ ничего такого, что по антропологическимъ признакамъ, по костюму и по вооруженію сближало бы ихъ съ личностями сассанидскаго міра, съ ихъ расовыми особенностями и ихъ жизненной обстановкой. Сассаниды содержатъ въ себѣ коренныя черты расы арійской, и именно иранской, — но не чистой, а въ смѣшеніи со многими чертами расы семитической (ассироидной). Они представляютъ изъ себя человѣческія личности большого роста и крѣпкаго склада, съ черепами длинноголовыми (долихоцефальными), съ лицомъ продолговатымъ, съ прекрасными миндалевидными глазами, поставленными по горизонтальной оси; съ выпуклымъ длиннымъ и тонкимъ орлинымъ носомъ, съ великимъ обиліемъ длинныхъ волосъ на черепѣ, бородѣ и усахъ, съ густыми, часто даже сростающими бровями. Костюмъ сассанидовъ, въ иныхъ случаяхъ, почти тотъ же, что у семитовъ вавилонянъ и ассирійцевъ, и состоить изъ длинной до колѣнъ, узкой туники (у богатыхъ, съ бахрамами), но съ рукавами длинными и плоскими, идущими до запястья; въ другихъ случаяхъ костюмъ состоитъ изъ длинныхъ туникъ съ длинными рукавами, къ низу расширяющимися, начиная отъ локтя, плаща, то наброшеннаго поверхъ туники, то узко обвивающаго тѣло винтообразно; на ногахъ башмаки съ завязками, или опанки. Оружіе: прямые мечи, кинжалы, копья, луки, стрѣлы. Все это представляетъ черты и подробности, совершенно чуждыя тому, что представлено на Эрмитажномъ блюдѣ[17].
Итакъ, въ окончательномъ итогѣ получается тотъ результатъ, что въ антропологическомъ и этнографическомъ отношеніи, человѣческія личности Эрмитажнаго блюда не содержатъ ничего ни семитическаго, ни арійскаго, въ частности же, ничего ни сирійскаго ни сассанидскаго.
Всѣ изображенныя на немъ человѣческія личности одинаково представляютъ ростъ небольшой, можно сказать, приземистый. Всѣ эти фигуры имѣютъ слѣдующіе размѣры, принимая за мѣру для сравненія, человѣческую голову.
Первый медальонъ: «Распятіе».
Фигура Христа заключаетъ… 4¾ головъ
Фигуры разбойниковъ на крестахъ 4½ "
Фигуры двухъ воиновъ (стоящихъ) 3½ "
Фигуры двухъ воиновъ подъ среднимъ крестомъ не могли быть измѣрены, такъ какъ онѣ — сидячія.
Второй медальонъ: «Воскресеніе».
Ангелъ, по правую сторону храмика 4 3/3 "
Жены мироносицы, по лѣвую сторону храмика, не могли быть измѣрены, такъ какъ онѣ сидячія, но онѣ, видимо, представляютъ размѣръ около 4¾ "
Третій медальоны «Вознесеніе».
Христосъ 4¼ "
Фигуры ангеловъ и 12 апостоловъ не могли быть измѣрены, такъ какъ первые представлены по поясъ вторые лишь немного пониже икры, да и то не всѣ, а лишь средніе.
Апостолъ Петръ (направо вверху) 5½ "
Пророкъ Даніилъ (но серединѣ внизу) 4¾ "
Стражи у гроба I. Хр. (налѣво вверху) не могли быть точно измѣрены, такъ какъ они представлены не въ ростъ, а сидящими на землѣ, однако-же замѣтно, что они представляли размѣры около 5½ "
Такимъ образомъ измѣренныя фигуры даютъ скалу вышины человѣческаго тѣла, идущую отъ 3½ до 5½ головъ. Безъ сомнѣнія, легко замѣтить, что нѣкоторые размѣры фигуръ необыкновенно малы.
Такъ, напримѣръ, въ медальонѣ, изображающемъ «Распятіе», человѣческія фигуры являются четырехъ разныхъ размѣровъ. Христосъ, стоящій посрединѣ, имѣетъ наибольшую величину; два разбойника, по его сторонамъ, представляютъ размѣръ уже нѣсколько поменѣе; третью величину представляютъ два воина, помѣщенные подъ распростертыми руками Христа и, по необходимости, вслѣдствіе тѣсноты мѣста, имѣющіе несравненно меньшіе размѣры въ сравненіи съ предыдущими фигурами; наконецъ, четвертый разрядъ представляютъ два воина, сидящіе подъ подножіемъ креста и опять-таки, по тѣснотѣ мѣста принуждавшіе художника-гравера придать имъ еще меньшіе размѣры сравнительно съ прочими фигурами. Но, не смотря на такія разницы, можно, кажется, съ достаточною достовѣрностью предполагать, что нормальный ростъ того племени, которое было всего ближе къ понятіямъ автора этого блюда, простирался, въ среднемъ, отъ 4¾ и до 5 головъ. А это, по общепринятымъ въ Европѣ понятіямъ, ростъ очень недостаточный, очень малый.
Конечно, легко можетъ представиться соображенію изслѣдователя мысль, что указанная здѣсь короткость фигуръ является на Эрмитажномъ блюдѣ вслѣдствіе того, что въ эпоху Константина Великаго и въ ближайшія къ ней столѣтія царствовалъ въ римскомъ мірѣ тотъ упадокъ скульптуры и живописи, одною изъ главныхъ характерныхъ чертъ котораго являлась замѣчательная «короткость» человѣческихъ фигуръ: примѣрами могутъ служить фигуры тріумфальной арки Константина. Но это все фигуры скорѣе кургузыя, грузныя, тяжеловѣсныя и толстыя, и однако же все-таки довольно пропорціональныя, тогда какъ фигуры Эрмитажнаго блюда имѣютъ характеръ совершенно иной: ни одна изъ нихъ не толста и не грузна, а только представляетъ складъ тѣла съ ногами короткими, а руками довольно длинными, головами-же очень большими. Все это вмѣстѣ указываетъ, мнѣ кажется, не на недостатки скульптуры, а на особенность породы.
Всѣ эти личности принадлежатъ къ породѣ вполнѣ короткоголовой (брахицефальной), съ черепомъ то совершенно круглымъ, то лишь нѣсколько стремящимся въ высоту; съ лицомъ, у иныхъ продолговатымъ (у ангела и ясенъ мироносицъ), у другихъ почти круглымъ (оба изображенія Христа и пророка Даніила), при чемъ и у тѣхъ, и у другихъ лицо очень широкое отъ виска до виска; съ прямымъ затылкомъ (это особенно замѣтно у обоихъ разбойниковъ); съ носомъ прямымъ, но очень широкимъ и какъ бы раздавленнымъ въ ноздряхъ (особенно явственно выражено это у всѣхъ трехъ главныхъ личностей, т. е. у двухъ фигуръ Христа и у пророка Даніила); съ толстыми губами (особенно явственно это выражено въ медальонѣ «Воскресеніе» у ангела и женъ мироносицъ); съ волосами очень небогатыми, короткими и прямыми. Такіе волосы очень явственно выражены на нашемъ блюдѣ посредствомъ короткихъ черточекъ, прямыхъ или косыхъ (у всѣхъ апостоловъ, у воиновъ на «Распятіи»), а также посредствомъ точекъ (у ангеловъ, у Христа, у пророка Даніила и разбойниковъ); прямизна волосъ, безъ волнистости выражена даже у обѣихъ женъ мироносицъ, у которыхъ, въ видѣ исключенія, волосы длинные, вѣроятно изъ подражанія первоначальному иконному образцу, византійскому или сирійскому. Глаза представляютъ два отдѣльныхъ типа: одинъ изображаетъ глаза, поставленные по горизонтальной оси и имѣющіе правильную нормальную форму, другой — глаза, поставленные накось отъ носа вверхъ къ темени, и форму на подобіе рыбки. Нога у всѣхъ фигуръ короткія.
У какой породы людской встрѣчаемъ мы соединеніе всѣхъ этихъ расовыхъ признаковъ?
У породы монголоидовъ и тюрко-татаръ.
Древніе народы и ихъ художники, съ начала среднихъ вѣковъ, а потомъ всегда и впослѣдствіи, такъ твердо и явственно чувствовали разницу породъ, что въ своихъ художественныхъ воспроизведеніяхъ тщательно обозначали эту разницу и намъ оставили, въ наслѣдство, полную возможность разбирать и сознавать эту разницу. Разные художественные предметы, начиная съ XIII вѣка, а рукописи XIV, XV, XVI и XVII столѣтій, писанныя на языкахъ персидскомъ и древнетюркскомъ (джагатайскомъ) нерѣдко иллюстрированы рисунками въ краскахъ, и безъ ошибки можно всегда узнать: какая именно народность является передъ вашими глазами? Англійскіе и французскіе ученые этимъ начинаютъ уже теперь внимательно заниматься.
Личности, представленныя на Эрмитажномъ блюдѣ, не принадлежатъ ни къ той, ни къ другой породѣ въ особенности, а къ обѣимъ вмѣстѣ, или, точнѣе сказать, къ такой смѣшанной породѣ, гдѣ соединились признаки и той и другой породы вмѣстѣ. Эти двѣ породы близкія родственницы, и потому у нихъ есть много общаго, одинаковаго, но также есть и нѣкоторыя свои особенности, очень существенныя.
Такимъ образомъ, кироткоголовость, широкость лица, толстыя губы, бѣдность волосъ, прямой затылокъ, принадлежатъ одинаково и монголамъ, и тюрко-татарамъ, но разные другіе признаки отчасти разнятся. Такъ, тюрко-татары признаются породой средняго роста, а монголы прямо малорослыни; черепъ монголовъ, широкій по горизонталу, укороченный но вертикалу, значительно менѣе высокъ чѣмъ широкъ, тогда какъ у тюрко-татарь черепъ имѣетъ наклонность стремиться болѣе въ вышину, чѣмъ въ ширину, такъ что французскій антропологъ проф. Гами находитъ, что эта особенность представляетъ вполнѣ очевидную черту различія между монголомъ и тюркомъ. Далѣе, тюрко-татары имѣютъ глаза нормальные и поставленные на горизонтальной оси, тогда какъ у монголовъ глаза расположены не прямо, а наискось, отъ носа вверхъ къ темени[18]. Эта послѣдняя особенность такъ мало поразила одного изъ авторовъ «Изслѣдованія», что онъ призналъ косвенно поставленные глаза у фигуръ Христа и Даніила — лишь слѣдствіемъ небрежности работы мастера блюда (стр. 22). Но подобнаго рода глазъ, т. е. глазъ, поставленный накось, наукою давно уже признано называть «монгольскимъ». Знаменитый Мечниковъ, спеціально изслѣдовавшій этотъ глазъ, говоритъ: «Настоящій монгольскій глазъ существуетъ у настоящихъ монголовъ, а также у китайцевъ, японцевъ, корейцевъ и манчжуровъ. У татаръ, башкировъ, и другихъ турецкихъ племенъ, монгольскій глазъ, вообще говоря, не встрѣчается; но я видѣлъ его у многихъ киргизовъ бундовской орды, у которыхъ, конечно, много калмыцкой крови въ ихъ жилахъ»[19]. Такимъ образомъ объясняется тотъ любопытный фактъ, встрѣчаемый нами на Эрмитажномъ блюдѣ, что изображенныя тутъ личности представляютъ породу, въ иномъ случаѣ тюрко-татарскую, а въ иномъ монгольскую. Это есть, повидимому, результатъ смѣшенія двухъ различныхъ, но близкихъ породъ.
Замѣтимъ, при этомъ, что, въ подтвержденіе наблюденій проф. Мечникова, во множествѣ рисунковъ, украшающихъ джагатайскія (древнетюркскія) рукописи, а также въ рукописяхъ персидскихъ, изображающихъ тюрковъ, очень часто встрѣчаются тюрки съ глазомъ «монгольскимъ», косымъ, подобно тюркамъ Эрмитажнаго блюда. Примѣры — многочисленны[20].
Обращаясь, затѣмъ, къ одеждѣ, мы легко можемъ замѣтить, что на всѣхъ личностяхъ Эрмитажнаго блюда надѣты не античныя туники и гиматіи, какіе были въ употребленіи у сирійцевъ римскаго періода, а восточные кафтаны, длинные до полу, узкіе, почти въ обтяжку, какъ всегда носили и носятъ на Востокѣ многочисленныя народности монголо-тюркскія. У этихъ кафтановъ рукава длинные, плоскіе, узкіе, покрывающіе руку совершенно въ обтяжку: они идутъ до самаго запястья ладони; изъ кафтана лишь немного виднѣется верхъ шеи, у самаго горла. Сшиты кафтаны изъ матеріи, покрытой узорами, ткаными, или набивными, четырехъ разныхъ образцовъ.
Первый изъ этихъ образцовъ, самый простой и всего болѣе распространенный на Востокѣ, представляетъ безконечное число разъ повторяющійся треугольникъ, образуемый тремя маленькими кружочками, пустыми или съ точкой внутри (рис. 6).
Другой образецъ — этотъ же треугольникъ, или отдѣльный кружочекъ, вставленный внутри ромбовъ, образуемыхъ пересѣкающимися линіями (рис. 7).
Третій образецъ состоитъ изъ подобія перьевъ (рис. 8).
Четвертый образецъ состоитъ изъ полосъ, идущихъ паралельно накось, и перемежающихся, такъ что внутри одной изъ нихъ помѣщаются кружочки съ точкой въ центрѣ, а внутри другой — ряды коротенькихъ косыхъ черточекъ (одежда съ такимъ узоромъ надѣта, на медальонѣ «Вознесеніе», на 4-мъ апостолѣ слѣва).
То вооруженіе, которое мы видимъ у нѣкоторыхъ личностей Эрмитажнаго блюда, также представляетъ собою, какъ выше уже сказано, значительныя особенности. Мы не видимъ ни копій, ни мечей, ни щитовъ, ни шлемовъ, ни латъ. Вмѣсто всего этого, являются однѣ булавы. На какую расу, на какую національность онѣ указываютъ? Безъ сомнѣнія, всего скорѣе на расу и національность тюркскую.
Булава есть одно изъ древнѣйшихъ и первоначальнѣйшихъ оружіи въ мірѣ. Это — оружіе, служащее для пораженія врага въ самой близи, при схваткѣ тѣла съ тѣломъ. Она является оружіемъ болѣе раннимъ не только чѣмъ праща, арканъ, лукъ и стрѣла, дѣйствующіе вдаль, не только чѣмъ копье, дѣйствующее и вблизи и вдали, но даже чѣмъ мечъ и ножъ, предназначенные для ударовъ на самомъ ближайшемъ разстояніи. Булава всегда существовала, и до сихъ поръ существуетъ у самыхъ дикихъ народовъ. Такъ, напримѣръ, мы видимъ булаву у кафровъ юго-восточной Африки (рис. 10 и 11)[21]. Конечно, первообразомъ этого оружія служили крѣпкіе, тяжелые сучья дерева, выбранные съ шишками, или деревянными клубами на концѣ; позже эти отрубки дерева получили болѣе правильную, преднамѣренную форму[22]. Еще позже, они стали получать формы художественныя, грани, стали покрываться орнаментами, рѣзьбой, скульптурой[23].
У наиболѣе цивилизованныхъ народовъ древняго міра, египтянъ, вавилонянъ, ассирійцевъ[24], персовъ, булава продолжала существовать даже тогда, когда давнымъ-давно уже были изобрѣтены и пущены въ огромнѣйшее употребленіе безчисленныя другія, остроумныя и надежныя орудія ранъ, увѣчій и смерти (рис. 12—15).
Но племя тюрковъ съ какою-то особенною любовью и стойкостью, во всѣ вѣка существованія своего, издревле и донынѣ всегда любило булаву, ею производило свои расправы, увѣчья и убійства.
Въ періодъ среднихъ вѣковъ, который особенно насъ занимаетъ при разслѣдованіи Эрмитажнаго блюда, булавы всего болѣе встрѣчаются на художественныхъ изображеніяхъ персовъ и тюрковъ. Но эти булавы никакъ нельзя смѣшивать. Булавы этихъ двухъ народностей представляютъ значительныя разницы.
Въ средневѣковой Персіи булава была издревле въ большомъ употребленіи, такъ что, напримѣръ, въ знаменитой поэмѣ XII-го вѣка, «Шахъ-Намэ», великій царь-богатырь Феридунъ носить прозвище "владыка перстня и булавы[25], а во многихъ мѣстахъ этой поэмы говорится о бояхъ и единоборствахъ, гдѣ противники, иранцы и туранцы, одинаково наносятъ одни другимъ удары по головамъ и по плечамъ, булавами, но эти булавы имѣютъ всегда, на рисункахъ, свои особенныя формы у переданъ и у тюрковъ. Формы персидскія — несравненно сложнѣе, затѣйливѣе, безцѣльно вычурнѣе, но также и художественнѣе тюркскихъ. Онѣ носятъ, мнѣ кажется, несомнѣнныя доказательства своего болѣе поздняго происхожденія.
Наипростѣйшія, сравнительно, изъ персидскихъ булавъ имѣютъ форму металлической груши или опрокинутаго кувшинчика посаженнаго на деревянную или металлическую короткую палку (рис. 16).
Эта форма въ Персіи встрѣчается довольно рѣдко и кажется мнѣ искусственною, не самостоятельною и не національною, а заимствованною отъ тюрокъ или другихъ народовъ и нѣсколько передѣланною[26]. Несравненно болѣе распространена форма персидской булавы, состоящая изъ палки (деревянной или металлической), къ вершинѣ которой прикрѣплена голова животнаго, повидимому — льва, или быка, съ разинутою пастью, поднятыми небольшими ушами и большимъ глазомъ, или же голова длинномордаго животнаго съ замкнутымъ ртомъ, довольно объемистыми острыми ушами и небольшимъ глазомъ (рис. 17 и 18)[27]; сюда же относятся булавы, состоящія изъ палки, на верху которой прикрѣплено, въ четыре ряда, словно четыре круглыхъ подушки, поставленныхъ пирамидой, и съ цвѣточкомъ вверху[28].
Въ приведенныхъ мною примѣрахъ, нельзя сомнѣваться въ томъ, что здѣсь на сценъ булавы персидскія, а не какія-либо иныя, такъ какъ онѣ являются въ рукахъ спеціально персидскихъ богатырей, пеглевановъ, или ихъ военныхъ товарищей и свиты, одѣтыхъ въ персидскіе костюмы и съ персидскими шапками и шлемами на головѣ.
Въ противоположность персидскимъ булавамъ, тюркскія булавы являются очень самостоятельною, самобытною формою, наиболѣе простою и приближающеюся къ коренной цѣли, а также къ первоначальнымъ и первобытнымъ формамъ дикихъ народовъ.
Изъ нихъ самая простая и малосложная имѣетъ видъ шара, на вершинѣ короткой рукоятки или палки. Этотъ шаръ иногда гладкій, иногда покрытый шишками или буграми, иногда ананасной формы, а иногда наполненъ продольными сегментами въ видѣ дынной корки. Иногда шаръ заостренъ кверху.
Другія формы тюркской булавы — разнообразные многогранники, съ вертикальными или наклонными боками. При этомъ нельзя не замѣтить того характернаго факта, что у тюркскихъ племенъ форма ихъ булавъ не измѣнялась въ продолженіе долгихъ послѣдовательныхъ столѣтій, не пріобрѣтала никакого развитія, не подвергалась никакимъ усовершенствованіямъ и получила лишь очень мало неважныхъ новыхъ украшеній. Булава оставалась постоянно все одна и та же, со своими простыми очертаніями; — конечно, вслѣдствіе гораздо меньшей художественности тюркскихъ племенъ, въ сравненіи съ персидскимъ племенемъ, всегда отличавшимся особенною художественною даровитостью, иниціативой и фантазіей.
Въ джагатайскихъ рукописяхъ антропологическіе типы, костюмъ и всѣ подробности обстановки вполнѣ тюркскіе, они точно таковы также и въ очень многихъ великолѣпныхъ рукописяхъ персидскихъ, тамъ, гдѣ изображаются тюрки и монголы, и здѣсь мы безчисленное число разъ встрѣчаемъ подтвержденіе высказанныхъ положеній.
Въ древнѣйшей персидской рукописи Британскаго Музея, «Поэмѣ караманскаго поэта Хваю», сочиненной въ 1354 году и переписанной въ 1396 году знаменитымъ каллиграфомъ Миръ-Али-Тебризи, жившимъ (какъ предполагаютъ) при Тимурѣ, не разъ можно видѣть картинки, гдѣ тюрки держать въ рукахъ булаву указанной мною формы[29]. Тоже самое можно сказать и про «Baber-Nаmets» ркп. Британскаго музея, конца XVI вѣка (Oriental № 3714).
Въ драгоцѣннѣйшей персидской рукописи «Рашидъ-эддина», начала XV-го вѣка, содержащей «Исторію тюркскихъ племенъ и династіи Чингисъ-Хана, отъ Аланкава до конца царствованія Газана»[30], тюрки являются съ булавами такого вида.
Въ персидскомъ «Шахъ-Намэ», ркп. 1438 года, принадлежащей Британскому Музею[31], мы встрѣчаемъ, у тюрковъ булавы трехъ сортовъ: шаровидныя, съ раздѣленіями шишки на сегменты въ видѣ дынныхъ корокъ, у другихъ шишки съ прямыми боками, усѣченными по краямъ, и наконецъ, являются шишки съ шестью пластинками, стоящими на ребро. Послѣдняя форма получила у персіянъ названіе «шешъ-перъ» (шестокрылъ), передѣланное, въ древней Руси, въ слово «шестоперъ»[32].
Въ «Шахъ-Намэ», персидской рукописи Парижской Національной библіотеки, начала XV вѣка, № 1280, въ рукахъ у тюрковъ много разъ встрѣчается шестоперъ[33].
Въ "Шахъ-Намэ, персидской рукописи С.-Петербургской Императорской Публичной библіотеки, XVI вѣка, № 334, мы видимъ въ рукахъ у тюрковъ булавы въ видѣ заостренныхъ вверхъ грушъ[34].
Въ «Гюлистанѣ» Саади, персидской рукописи Британскаго музея, XVI вѣка, Oriental № 5302, писанной въ Бухарѣ царскимъ писцомъ Шахмаромъ, есть изображенія булавы тюркской формы, съ заостреннымъ на концѣ шаромъ, въ видѣ ананаса[35].
Изъ Азіи булава пришла и во многія страны Европы и была тамъ, на Западѣ, не въ маломъ употребленіи въ теченіе всѣхъ среднихъ вѣковъ, особливо въ формѣ «шестоперовъ»; въ собственно же первоначальной тюркской формѣ она, сначала какъ оружіе, а потомъ, какъ почетный знакъ власти, долго удержалась въ Венгріи, Польшѣ, на Кавказѣ и въ Россіи[36].
Въ знаменитой нашей Московской Оружейной Палатѣ сохраняется до настоящаго времени болѣе 40 булавъ, изъ которыхъ многія имѣютъ прямо историческое и художественное значеніе. Между ними особенно замѣчательны:
1) Новгородская булава, бывшая знакомъ посадничества (до XVI вѣка, т.-е. до паденія Новгорода).
2) Казанская булава.
3) Сибирская булава.
4) Булава гетмана Богдана Хмельницкаго, поднесенная царю Алексѣю Михайловичу въ 1654 году, при вступленіи Малороссіи въ подданство Россіи.
7) Грузинскій буздыханъ (турецкое слово «буздоганъ»), поднесенный царю Алексѣю Михайловичу въ 1658 году, царемъ Теймуразомъ, въ изъявленіе подданства Грузіи.
8) Два желѣзныхъ шестопера, отобранные въ 1675 году у калмыцкихъ тайшей[37].
Въ Императорскомъ Эрмитажѣ, въ С.-Петербургъ, есть также нѣсколько замѣчательныхъ булавъ, хранившихся прежде въ царскосельскомъ арсеналѣ. Особенно замѣчательны: «турецкая булава» и «польскій буздыханъ»[38].
Все это булавы происхожденія и характера — тюркскаго.
Наконецъ, въ доказательство тюркскаго характера булавы въ Средней Азіи, а также того не мало удивительнаго факта, что въ продолженіе долгихъ столѣтій форма булавы у тюрковъ вовсе не измѣнялась, укажу здѣсь на множество булавъ тюркской формы изъ отдѣла Бухары и Центральной Азіи, находившихся въ 1900 г. на всемірной парижской выставкѣ. Однѣ изъ нихъ были съ нарѣзками на шарѣ вверху, другія — съ шишками, насаженными на всю поверхность этого шара. Ременная петля, продѣтая въ концѣ ручки или палки, показываетъ, что булава привѣшивалась къ сѣдлу, или висѣла у кисти руки, — вообще, что это было оружіе конниковъ.
Замѣтимъ, что наши булавки носятъ имя «булавокъ», потому что форма ихъ воспроизводитъ, въ миніатюрномъ размѣрѣ, форму коренной тюркской «булавы».
По, возвращаясь къ булавамъ, изображеннымъ въ рукахъ у четырехъ стражей на Эрмитажномъ блюдѣ, мы не можемъ удивляться присутствію ихъ въ представленныхъ тутъ сценахъ: булава была обычнымъ и наиболѣе сподручнымъ оружіемъ тюрковъ. Римскіе и византійскіе мечи, копья и все остальное оружіе арійскаго племени не были у нихъ въ обиходномъ употребленіи, и, поэтому, художники принуждены были замѣнять всю чужое — своимъ, тюркскимъ. Римскіе «воины» превратились у нихъ — въ «средне-азіатовъ».
По этимъ причинамъ приходится признать не достаточно основательными тѣ слова Изслѣдованія о «Сирійскомъ блюдѣ», гдѣ говорится о булавахъ, изображенныхъ на Эрмитажномъ блюдѣ.
Авторъ говоритъ: «Жезлъ въ рукахъ ангела, въ медальонѣ „Воскресенія“ кончается на верху большимъ дискомъ, украшеннымъ кружками, что придаетъ ему сходство съ рипидой. По на древнѣйшихъ христіанскихъ памятникахъ рипиды такой формы не имѣютъ; только въ ХІ-мъ и слѣдующихъ вѣкахъ встрѣчаемъ мы рипиды подобной формы въ рукахъ ангеловъ, исполняющихъ роль діаконовъ при Христѣ, который совершаетъ евхаристію. Здѣсь же рипида была бы совершенно неумѣстна. Поэтому очевидно, что обычная въ греческихъ памятникахъ форма ангельскаго жезла, имѣющаго иногда на концѣ небольшой шарикъ, по непониманію его смысла искажена здѣсь сирійскимъ мастеромъ, который далъ въ руки ангелу тотъ же самый предметъ, что и воинамъ у креста и стерегущимъ гробницу. У воиновъ же это — очевидно булава… Замѣна булавами обычнаго на греческихъ памятникахъ вооруженія воиновъ копьемъ и мечомъ можетъ быть объяснена отчасти стремленіемъ къ реальной передачѣ обстановки Распятія (воины перебили голени у разбойниковъ, и, очевидно, чѣмъ-либо въ родѣ палицъ, а никакъ но копьями и но мечами), отчасти же привычкою мастера къ этого рода оружію, которое употребительно было въ Месопотаміи съ древнѣйшихъ временъ (Геродотъ, VII, 63, о дубинахъ съ желѣзными шишками у ассирійцевъ)»…[39].
Но на эти слова необходимо замѣтить многое. Во-первыхъ, рипиды въ рукахъ у ангеловъ встрѣчаются на христіанскихъ памятникахъ вовсе не съ ХІ-го только вѣка, но и гораздо ранѣе. Такъ, напримѣръ, мы видимъ рипиду (flabellum) въ рукахъ у ангеловъ на рисункахъ сирійскихъ и коптскихъ рукописей древнѣйшихъ эпохъ[40]. Затѣмъ, мы видимъ ангела, съ рипидой въ рукѣ, на одной изъ миніатюръ знаменитаго ирландскаго евангелія, носящаго названіе «Book of Kells», VII-го вѣка, и находящагося въ Trinity College, въ Дублинѣ[41], — и т. д.
Во-вторыхъ, никакъ нельзя согласиться, что мастеръ Эрмитажнаго блюда «по непониманію смысла предмета» исказилъ форму византійскаго ангельскаго жезла — въ булаву: нѣтъ, напротивъ, этотъ мастеръ далъ булаву въ руки ангелу именно потому, что вполнѣ зналъ смыслъ своего предмета. Онъ ничего не «исказилъ» здѣсь, а только передалъ византійскій жезлъ — знакъ власти, въ формѣ тюркскаго знака власти — булавы. Тюркская же булава не имѣетъ здѣсь ровно никакого отношенія къ Месопотаміи и семитическимъ ея обитателямъ, а является наслѣдіемъ отъ низшихъ первоначальныхъ человѣческихъ расъ, отъ которыхъ заимствовали свои булавы и семиты — месопотамцы.
Въ третьихъ, не взирая на всю грубость работы Эрмитажнаго блюда, формы пяти булавъ, изображенныхъ на этомъ блюдѣ, выражены такъ опредѣлительно и такъ явственно и точно, что не можетъ быть никакого сомнѣнія въ томъ, что онѣ всѣ представляютъ одинъ и тотъ же предметъ — булаву. Это — деревянныя или металлическія короткія палки, съ толстымъ шаромъ на концѣ; шаръ же весь покрытъ выпуклыми шишками, характеризующими именно «тюркскую булаву». Ни о какомъ дискѣ, т.-е. плоскомъ кружкѣ, и рѣчи здѣсь быть не можетъ.
Далѣе, въ числѣ подробностей Эрмитажнаго блюда есть еще одна, которая также указываетъ на элементы монголо-тюркскіе. Это — растительный орнаментъ, появляющійся въ медальонахъ «Вознесеніе» и «Воскресеніе».
Прежде всего, бросается здѣсь въ глаза общая форма ореола вокругъ Христа, въ медальонѣ «Воскресеніе». Форма эта не содержитъ въ себѣ совершенно ничего, принадлежащаго къ стилямъ римскому, сирійскому, древне-христіанскому и византійскому, а также сассанидскому (на послѣднее указываетъ изслѣдованіе «Сирійское блюдо», стр. 27). Это — форма вполнѣ средне-азіатская и восточно-азіатская. Это — форма «обрамленія», безчисленное множество разъ встрѣчаемая повсюду въ рисункахъ и на всякихъ предметахъ искусства племенъ монголоидныхъ, — и, вмѣстѣ, это та самая форма, которая постоянно встрѣчается въ орнаментѣ искусства «барокко» и «рококо» западной Европы XVIII-го вѣка: какъ извѣстно, это искусство особенно много обязано своимъ происхожденіемъ искусству азіатскому, вслѣдствіе громадныхъ торговыхъ и политическихъ сношеній Голландіи, въ XVII вѣкѣ, съ юго-восточной Азіей. Внутри же этой рамки помѣщенъ, на нашемъ блюдѣ, орнаментъ ботаническій, состоящій изъ листьевъ, изъ которыхъ верхній стоитъ вертикально, прямо устремляется вверхъ, а другіе два или три идутъ подъ нимъ, закручиваясь внизъ своими концами въ видѣ завитушки. Этого рода орнаментъ давно уже признанъ въ нашей наукѣ орнаментомъ монголоиднымъ: уже цѣлыя 100 лѣтъ тому назадъ, превосходный русскій археологъ, академикъ Кёлеръ, писалъ, въ 1803 году, при разсмотрѣніи одного серебрянаго сосуда, принадлежащаго графу Строганову: «Вкусъ фигуръ и орнаментовъ на этомъ сосудѣ доказываютъ, что этотъ предметъ — работы монгольской»…[42].
Въ медальонѣ «Воскресеніе» встрѣчается опять тотъ же самый орнаментъ. Онъ помѣщается на остроконечной крышѣ или куполѣ храмика, изображающаго собою Гробъ Господень. Отъ остроугольной вершинки купола идутъ раскосомъ, внизъ, вѣтки именно этого самаго орнамента.
Сосудъ графа Строганова — серебряный, какъ и наше Эрмитажное блюдо; оба найдены въ Пермскомъ краѣ, и, по всему надо полагать, судя по ихъ стилю и рисункамъ, что они принадлежатъ работѣ одного и того же племени: монголоиднаго.
На стр. 5-й «Изслѣдованія», одинъ изъ авторовъ утверждаетъ, что двое стражей у Гроба Христова «представлены упавшими отъ страха на колѣни»; другіе же два стража, подъ крестомъ Распятія, «сидятъ». Но на самомъ дѣлѣ нѣтъ той разницы въ позахъ, которую предполагаетъ авторъ текста. Всѣ четверо стражей одинаково — сидятъ, но сидятъ не по-европейски, а по-азіатски, на корточкахъ, поджавъ ноги подъ себя. Это обычная сидячая поза у большинства азіатовъ Восточной Азіи, преимущественно же кочевыхъ монголо-тюрковъ, не имѣвшихъ въ началѣ постоянныхъ прочныхъ домовъ и мебели, а лишь переносныя палатки и шатры, — поза, когда они сидятъ на землѣ, на коврѣ, или даже — на эстрадѣ тропа. Изображеніе сидящихъ на корточкахъ стражниковъ служитъ однимъ изъ главныхъ аргументовъ въ пользу предположенія, что Эрмитажное блюдо дѣлано въ Азіи, кореннымъ восточнымъ азіатомъ, и не есть воспроизведеніе формъ византійскихъ, сирійскихъ, палестинскихъ и иныхъ, а изображеніе той дѣйствительной жизненной привычки, которая была передъ глазами у мастера блюда. Изображенія подобнаго «сидѣнья на корточкахъ» встрѣчаются безчисленное число разъ въ рисункахъ и скульптурахъ монголо-тюрковъ разныхъ эпохъ. Многіе азіаты, не кочевники по натурѣ, даже арійцы (напримѣръ, персіяне, индійцы, армяне и др.) по всей вѣроятности отъ монголо-тюрковъ заимствовали эту манеру сидѣть.
Другой авторъ «Изслѣдованія» былъ, повидимому, вполнѣ согласенъ съ первымъ авторомъ, такъ какъ (на стр. 15) упрекаетъ мастера Эрмитажнаго блюда въ томъ, что онъ "не умѣлъ придать стражамъ у Гроба Господня разнообразныя, болѣе живыя позы, которыя помогли бы ему болѣе удачно заполнить треугольный отрѣзокъ на блюдѣ, и сами ближе соотвѣтствовали бы повѣствованію св. Матѳея (гл. XXVIII, 4), по которому «отъ страха же сотрясошася стрегущіе и быша яко мертвы»… Упрекъ оказывается напраснымъ, такъ какъ мастеръ блюда вовсе не имѣлъ въ виду иллюстрировать 4-й стихъ евангелиста Матѳея.
Относительно этихъ самыхъ стражниковъ въ "Изслѣдованіи* выражено еще одно предположеніе, которое, кажется мнѣ, представляетъ мало вѣроятія.
На стр. 26-й «Изслѣдованія» указывается на то, что изъ числа четырехъ этихъ стражниковъ, у троихъ — указательный палецъ правой руки представленъ очень сильно вытянутымъ впередъ, какъ будто они хотятъ что-то указать или разсказать. Авторъ говоритъ, что «этотъ жестъ былъ извѣстенъ у грековъ и римлянъ (какъ это указано въ сочиненіи Зиттля»[43], но авторъ «не припомнитъ его изображеній на памятникахъ поздне-античныхъ и христіанскихъ»; за то этотъ самый жестъ «является весьма характернымъ и весьма обычнымъ на памятникахъ сассанидскихъ, гдѣ онъ, по всей видимости, имѣетъ значеніе глубочайшаго почтенья передъ лицомъ божества или персидскаго „царя царей“, т.-е. является жестомъ адораціи, и, слѣдовательно, вполнѣ подходитъ къ положенію устрашенныхъ воиновъ».
На это слѣдуетъ, мнѣ кажется, возразить.
Этотъ жестъ «почтенія» и «обожанія», на который совершенно справедливо указываетъ Зиттль, дѣйствительно существовалъ у сассанидовъ, и много разъ представленъ на ихъ скульптурныхъ памятникахъ. Но это совершенно не тотъ жестъ, который изображенъ у стражей на Эрмитажномъ блюдѣ. У сассанидовъ указательный палецъ поднимается вертикально, у стражей Эрмитажнаго блюда — никось, наклонно, почти горизонтально — а это большая разница. Сверхъ того, на сассанидскихъ памятникахъ, у фигуръ, выражающихъ обожаніе и почтеніе, поднятъ, вертикально, не одинъ палецъ, а два, именно указательный и мизинецъ, что еще болѣе разнится отъ жеста, изображеннаго на Эрмитажномъ блюдѣ[44]. У Зиттля приведено много разныхъ жестовъ пальцевъ, и каждый изъ нихъ означаетъ что-нибудь другое: но того жеста, какой представленъ на Эрмитажномъ блюдѣ, вовсе нѣтъ еще ни на одномъ изъ примѣровъ у Зиттля. Этотъ жестъ (наклонный указательный палецъ) означаетъ что-то совсѣмъ другое, что именно — покуда неизвѣстно. Это опредѣлять, конечно, впослѣдствіи, будущіе путешественники и изслѣдователи Средней Азіи. Все, что можно сказать теперь, покуда, состоитъ въ томъ, что на нашемъ блюдѣ наклоненный накось палецъ не можетъ обозначать ни «обожанія», ни «почтенія»: какое же «обожаніе» и «почтеніе» могло быть у воиновъ или палачей, римлянъ — язычниковъ, распявшихъ Христа, дѣлящихъ его одежды и глумящихся надъ нимъ? Жесть почтенія и обожанія очень былъ бы умѣстенъ со стороны женъ-мироносицъ, христіанокъ, или у апостоловъ, христіанъ, но у нихъ-то именно его и не изображено. На сассанидскихъ же рельефахъ дѣло шло о чемъ-то совершенно другомъ: тамъ представлены были люди, преклоняющіеся передъ которымъ-нибудь могущественнымъ владыкой своимъ.
Точно также, остается, покуда, совершенно необъяснимымъ и неизвѣстнымъ жестъ, приданный на Эрмитажномъ блюдѣ апостолу Петру. Онъ выдвинулъ правую свою руку впередъ и, сжавъ 3-й, 4-й и 5-й пальцы вмѣстѣ, горизонтально, сближаетъ концы большого и указательнаго пальца одинъ съ другимъ, словно что-то доказываетъ или объясняетъ. Но передъ апостоломъ никого нѣтъ кромѣ пѣтуха, которому доказывать и объяснять нечего, и который, впрочемъ, вовсе не поетъ, а присѣлъ хвостомъ къ землѣ и уперся впередъ, выдвинутыми обѣими ножками. Жесть же апостола Петра ничего не имѣетъ общаго съ выраженіемъ горячаго «протеста» и «отказа» Петра, или его раскаяннаго «плача». Такимъ образомъ, и этотъ жестъ еще ждетъ своего объясненія отъ будущихъ этнографовъ и путешественниковъ по Средней Азіи.
Кромѣ антропологическихъ и этнографическихъ признаковъ (въ томъ числѣ формъ одежды и оружія), необходимо обратить вниманіе въ Эрмитажномъ блюдѣ на нѣсколько особенностей, имѣющихъ крупное значеніе, но иногда неправильно объясненныхъ изслѣдователями, или же и вовсе не подвергшихся у нихъ разсмотрѣнію.
Къ числу такихъ особенностей принадлежитъ странное положеніе ногъ нѣсколькихъ фигуръ на нашемъ блюдѣ. Это именно то положеніе, что ноги поставлены совершенно неестественно, насильственно, пятками вмѣстѣ, носками совершенно врозь, по одной и той же прямой горизонтальной линіи[45].
Ни въ сирійскомъ, ни въ древне-христіанскомъ, ни въ византійскомъ искусствѣ такого положенія ногъ мы нигдѣ не встрѣчаемъ.
Замѣтивъ его на изображеніяхъ Эрмитажнаго блюда, я припомнилъ, что уже находилъ это положеніе ногъ выраженнымъ на нѣкоторыхъ азіатскихъ древнихъ памятникахъ искусства. По, для полноты своихъ свѣдѣній, я обратился по этому предмету съ вопросами къ нѣкоторымъ антропологамъ и этнологамъ, имѣющимъ за границей, въ богатыхъ музеяхъ и коллекціяхъ Западной. Европы, много такихъ матеріаловъ по части народовѣдѣнія, какихъ у насъ нѣтъ. Одинъ изъ этихъ ученыхъ, нашъ соотечественникъ Ѳ. К. Волковъ, членъ Антропологическаго общества, сообщилъ мнѣ изъ Парижа, вслѣдствіе моихъ запросовъ, нѣкоторые результаты своихъ наблюденій по подлиннымъ памятникамъ искусства, и, вслѣдствіе того, я изложу здѣсь, вкратцѣ, результаты нашихъ совмѣстныхъ съ нимъ соображеній.
Наиболѣе примитивнымъ способомъ изображенія ногъ въ древнѣйшемъ искусствѣ всѣхъ народовъ слѣдуетъ признать направленіе обѣихъ ногъ въ одну и ту же сторону у фигуры, стоящей къ намъ лицомъ. Въ этомъ древнѣйшіе народы продолжаютъ традицію дѣтей, которыя всегда рисуютъ свои человѣческія фигуры въ профиль, но когда рѣшаются, при нѣкоторой возмужалости, рисовать фигуру съ лица, прямо къ зрителю, то изображаемыя у нихъ ноги все-таки сохраняютъ профильную позицію, и носки обѣихъ ногъ обращены въ одну и ту же сторону. Кромѣ всѣхъ дикихъ народовъ, мы наблюдаемъ это также и у вавилонянъ, и у ассирійцевъ, и у египтянъ.
Вторую стадію примитивнаго изображенія человѣческихъ ногъ составляетъ именно титъ рисунокъ, который мы видимъ на Эрмитажномъ блюдѣ, т. е. пятки человѣка поставлены вмѣстѣ, носки же ногъ идутъ врозь по одной и той же горизонтальной прямой линіи.
Только гораздо позже, со времени впервые начавшагося разцвѣта искусства, въ архаическомъ періодѣ Этруріи и Греціи, появляются изображенія расположенія ногъ, уже болѣе не условнаго, а естественнаго.
Положеніе же ногъ первой и второй стадіи до того привычно искусству не только вовсе еще дикому, но даже отчасти и развитому, впрочемъ еще мало, что мы встрѣчаемъ въ памятникахъ искусства очень странныя и удивительныя параллельныя явленія. Ограничимся здѣсь нѣсколькими примѣрами[46].
Стадія I. Тѣло человѣки впрямь, ноги въ профиль. Этотъ способъ изображенія держится даже и до сихъ поръ у сѣверо-американскихъ индійцевъ. Примѣры: фигура съ индійскаго плаща, изображающая дикаря сѣверо-американца, съ лукомъ въ рукахъ и со стрѣлами у пояса (Музей въ Трокадеро, № 15.418); фигура съ пояса вампумъ (рис. 26) изображающая сѣверо-американца со щитомъ въ лѣвой рукѣ (Музей въ Трокадеро № 520). Эта форма держалась еще въ бронзовомъ вѣкѣ, какъ это видно на древнихъ фигурахъ наскальныхъ изображеній въ Богуслэнѣ въ Швеціи: фигура съ топоромъ въ рукѣ («Report of the United States Nat. Museum» 1895, «W. J. Hoffman: Petroglyphs at Bohuslаn. Sweden», pl. 76). Въ эпоху перехода отъ бронзы къ желѣзу, у гиттитовъ: фигура, изображающая, на гравированномъ камнѣ, человѣка въ сапогахъ съ загнутыми вверхъ носками, въ Богазъ-кэй («Anthropologie», V, 30; «Perrot et Chipiez, Hist. de l’art» IV, pl. VIII, fig. 313). Также, на сосудахъ микенскаго типа, въ Южной Италіи: фигура, изображающая женщину съ зеркаломъ или опахаломъ въ рукѣ, на сосудѣ Неаполитанскаго музея («Patroni, Nesi агсаісі della Puglia»; «Anthropologie», VII, 541, fig. 4), — наконецъ, въ началѣ желѣзнаго періода въ Западной Европѣ: фигура, изображающая женщину съ поднятыми, въ погребальномъ жестѣ, руками на эденбургскомъ (Oedenburg) похоронномъ сосудѣ, гальштатскаго періода («Нидерле, Человѣкъ въ доисторическое время» С.-Пб., 1898, стр. 397). Но, что любопытнѣе и, для насъ, можетъ быть, важнѣе всего, это то, что у насъ, въ древней Руси, еще въ ХІ-мъ вѣкѣ, на знаменитомъ рисункѣ «Изборника Святославова», 1073 года, маленькій сынъ князя Святослава, Ярославъ, представленъ точно также впрямь, съ лица, всѣмъ тѣломъ, головой, лицомъ и руками, а обѣ ноги его поставлены въ профиль, носками вправо. Наконецъ, даже въ само сербскомъ костюмѣ — съ кунганомъ новѣйшее время мы встрѣчаемъ означенную постановку ногъ — на сербскихъ коврахъ (чилимахъ), производимыхъ въ Старой Сербіи, во стариннымъ образцамъ, даже и въ наше время. На одномъ изъ такихъ чилимовъ изображены: женщина въ (сосудомъ въ родѣ кофейника) въ рукѣ, и мущина въ сербскомъ костюмѣ, съ птицей въ лѣвой рукѣ[47] оба стоятъ съ лица, прямо, но съ ногами въ профиль. Послѣдніе два примѣра («Изборникъ Святослава» и сербскій чилимъ) указываютъ, конечно, на давнѣйшнія тюркскія вліянія на древнюю Русь (черезъ Болгарію) и на Сербію (во время владычества тамъ турокъ).
Стадія II. Тѣло человѣка впрямь, съ лица, ноги тоже, но пятки одной ноги соприкасаются съ пятками другой ноги, а носки расходятся въ равныя стороны, на протяженіи одной и той же линіи.
Эта постановка, болѣе совершенная и естественная въ сравненіи съ первою, встрѣчается въ художественныхъ произведеніяхъ примитивныхъ народовъ ужо съ большимъ развитіемъ. Примѣры: у современныхъ эскимосовъ, фигура 28, изображающая человѣка съ копьемъ въ правой рукѣ («Report of the United States National Museum», 1895, «W. J. Hoffman'. The graphic art of the Eskimos», p. 927); на Суматрѣ, фигура 29, изображающая человѣка съ головнымъ уборомъ, имѣющимъ видъ роговъ съ остроконечный?" шшщомъ среди ихъ, и съ распростертыми врозь руками («J. von Brenner, Besuch bei den Kannibalen Sumatra’s». Würzburg, 1894, Tafel 2). На древнихъ наскальныхъ изображеніяхъ Южной Америки фигура, изображающая человѣка съ поднятыми руками, написанная красками въ пещерѣ San Borgita въ южной Калифорніи («Anthropologie», VI, 166); на Перуанскихъ барельефахъ и вышивкахъ (Музей въ Трокадеро, №№ 2.945 и 21.464), на фигуркахъ золотого рога, монгольскаго или вообще дальне-восточнаго происхожденія, найденнаго въ 1734 году въ Gollenliuus, въ Даніи («Report of the United States National Museum, Wilson, Prehistoric art», 1896, p. 537); на бронзовыхъ пряжкахъ меровингской эпохи: фигуры 30 и 31: первая принадлежитъ музею въ Лонъ-лс-Соньэ и находилась на Всемірной Парижской выставкѣ 1900 г., въ отдѣлѣ «Exposition retrospective»; другая происходитъ изъ раскопокъ меровингскаго кладбища въ Сен-Марсель («Borrel, Les monuments anciens de la Tarentaise», Paris, 1884, Planche XV. Наконецъ, въ «Book of Kells», VII вѣка, нашъ рис. 32).
Замѣчательно, что эта постановка ногъ сохранялась, въ иныхъ странахъ, даже до довольно поздняго времени. Такимъ образомъ, напримѣръ, мы ее встрѣчаемъ на многихъ образкахъ, крестахъ и другихъ подобныхъ же предметахъ, въ XIV и XV в. Примѣры: образокъ съ изображеніемъ св. Георгія («Каталогъ Украинскихъ древностей В. В. Тарковскаго», Кіевъ, 1898, листъ 1, рис. 30; Распятіе, «Ханенко, Древнерусскіе кресты и образки», Кіевъ, 1899, листы XII, рис. 143; VII, рис. 93; X, рис. 118).
Ко всѣмъ этимъ характернымъ и любопытнымъ памятникамъ примыкаютъ, наконецъ, еще и тѣ человѣческія фигуры, которыя мы находимъ на наиболѣе древнѣйшихъ образчикахъ народныхъ вышивокъ русскихъ и монгольскихъ[48]. Эти вышивки очень часто принадлежатъ самоновѣйшему времени, выполнены крестьянками, женщинами изъ народа, но представляютъ намъ повтореніе узоровъ и изображеній, идущихъ изъ глубокой древности, изъ отдаленнѣйшихъ эпохъ средневѣковья.
Одинъ изъ авторовъ «Изслѣдованія», разсматривая ангеловъ въ медальонахъ «Воскресеніе» и «Вознесеніе», указываетъ на то, что крылья эти «раздѣляются поперечною изогнутою полосой на двѣ части: верхнюю, покрытую короткими чешуеобразными перьями, и нижнюю, состоящую изъ длинныхъ и широкихъ перьевъ. Такой полосы въ дѣйствительности у птицъ не бываетъ, а между тѣмъ у ангела, стоящаго у Гроба, полоса эта изображена сверху и снизу особыми полосками, усажена въ серединѣ кругами и позолочена. Такимъ образомъ, здѣсь этой полосѣ придано уже чисто орнаментальное значеніе, въ какомъ она оказывается уже на древне-греческихъ архаическихъ живописныхъ изображеніяхъ птицъ и иныхъ фигуръ, находящихся въ зависимости отъ издѣлій, преимущественно тканей древняго Востока»[49]. Далѣе, авторъ приводитъ множество примѣровъ подобныхъ же крыльевъ у птицъ, разныхъ животныхъ, чудовищъ и драконовъ, изображенныхъ на восточныхъ и средневѣковыхъ европейскихъ сосудахъ и тканяхъ. По къ этому всему авторъ прибавляетъ, что «мастеръ нашего блюда показалъ полное художественное непониманіе, такъ какъ то, что можетъ быть допущено въ фигурахъ декоративныхъ, и тѣмъ болѣе у фантастическихъ чудовищъ, вовсе неумѣстно у ангеловъ, которые являются одними изъ главныхъ дѣйствующихъ лицъ въ изображеніи. Не говоря уже о греческихъ памятникахъ, мы не находимъ этихъ орнаментовыхъ полосъ ни у ангеловъ на блюдѣ графа Г. С. Строганова (два ангела съ жезлами, по сторонамъ большаго орнаментальнаго креста), ни у двухъ побѣдъ или геніевъ на извѣстномъ сассанидскомъ рельефѣ Тахъ-и-Бостана»[50]. Такое обвиненіе мастера Эрмитажнаго блюда въ «полномъ художественномъ непониманіи», явилось здѣсь совершенно напрасно.
Мастеръ блюда ничего не выдумалъ новаго, ничего не нафантазировалъ изъ личнаго своего воображенія. Онъ держался только примятыхъ въ его время и въ его мѣстности художественныхъ образцовъ. Эти образцы были старинные, но явно иные, чѣмъ то, съ которыхъ работали мастера Строгановскаго блюда и Тахтъ-и-Бостанскаго рельефа: они были и не сирійскіе, и не сассанидскіе. Нигдѣ мы не встрѣчаемъ подтвержденія той, высказанной въ «Изслѣдованіи», мысли, что полоса поперечная, раздѣляющая верхнюю часть крыла отъ нижней, и притомъ съ орнаментами, встрѣчается на восточныхъ и средневѣковыхъ изображеніяхъ «только» у птицъ, разныхъ животныхъ, фантастическихъ чудовищъ, драконовъ, и что такая полоса «неумѣстна» на крыльяхъ у ангеловъ. Прямо на оборотъ. Эта полоса очень употребительна была на древнемъ Востокѣ, безъ всякаго различенія, чье крыло: дѣйствительной ли птицы, или фантастическаго существа. Поэтому-то всѣ вообще крылатыя существа, кто бы они ни были, являлись тамъ съ такой раздѣлительной полосой. На древне-греческихъ расписныхъ сосудахъ всѣ подобныя существа, прямо восточнаго происхожденія, имѣютъ обыкновенно подобную полосу. Чтобъ въ этомъ убѣдиться, стоитъ только просмотрѣть въ лучшихъ и обширнѣйшихъ изданіяхъ расписныхъ греческихъ вазъ отдѣлъ «крылатыхъ божествъ». Такъ, въ знаменитомъ изданіи Ленормана и де-Витте мы встрѣчаемъ множество тому примѣровъ[51]. Изъ Азіи заимствовала Византія изображенія своихъ «ангеловъ» съ ихъ крыльями — прямо съ тамошнихъ «геніевъ»; изъ Азіи же заимствовались подобными же изображеніями и тѣ племена, которыя, придя оттуда и принявъ христіанство, нуждались въ изображеніяхъ сверхъ-естественныхъ существъ. Поэтому изображенія старыхъ кельтскихъ-христіанскихъ рисунковъ во многомъ самомъ существенномъ должны были совпадать съ изображеніями средне-азіатскихъ христіанскихъ рисунковъ и предметовъ, и нисколько нельзя удивляться тому, что, напримѣръ, крылья «ангеловъ» указаннаго уже выше ирландскаго евангелія VII вѣка, носящаго названіе «Book of Kells», хранимаго въ «Trinity College» въ Дублинѣ, имѣютъ ближайшее родство и сходство съ крыльями ангеловъ Эрмитажнаго блюда. И тамъ, и здѣсь крылья, служащія для изображенія «скорости» и «стремительности», должны были изображаться на одинъ и тотъ же манеръ, но старинному, по давно принятому. И дѣйствительно, не взирая на огромныя пространства, отдѣляющія Англію отъ Средней Азіи, крылья птицъ (пѣтуха и орла) и ангеловъ въ «Book of Kells» имѣютъ совершенно одинакія формы съ крыльями птицъ и ангеловъ нашего Эрмитажнаго блюда (рис. № 36). Въ обоихъ случаяхъ крыло раздѣляется горизонтальной полоской, словно перевязкой или перехватомъ, на двѣ половины, верхнюю и нижнюю. Верхняя состоитъ изъ мелкихъ перышекъ, нижняя изъ длинныхъ перьевъ: сверхъ того, то въ верхней половинѣ, то въ раздѣлительномъ перехватѣ мы видимъ тутъ рядъ кружочковъ въ видѣ розетокъ. Подобныхъ крыльевъ можно указать въ джагатайскихъ (древне-тюркскихъ), а также персидскихъ и арабскихъ рисункахъ рукописей, иногда въ ихъ скульптурахъ — множество.
Въ связи съ вопросомъ о крыльяхъ ангеловъ представляется вопросъ о перьяхъ, изъ которыхъ состоитъ одежда, или которыя составляютъ узоръ на одеждѣ ангела нашего блюда, въ медальонѣ «Воскресеніе» (рис. № 9). "Изслѣдованіе* предполагаетъ (стр. 25), что объясненіемъ или параллелью такой одеждѣ, съ узоромъ изъ перьевъ, могутъ служить римскія одежды, извѣстныя подъ именемъ «Vestes plumatae»[52]. Но вѣрнѣе было бы, кажется, предположеніе, что прототипомъ одежды на ангелѣ Эрмитажнаго блюда были не римскія одежды, которыхъ нѣтъ ни на одномъ изъ дѣйствующихъ лицъ этого блюда, а, помимо всего римскаго, одежды Востока, съ изображеніемъ на нихъ — перьевъ. Мы видимъ такія одежды, съ узорами изъ перьевъ, на многихъ «геніяхъ» древне-греческаго искусства, происхожденія явно восточнаго и перелицованныхъ впослѣдствіи въ христіанскихъ ангеловъ. Таковъ, напримѣръ, и «геній» древне-греческаго сосуда, представленный у насъ выше, въ рисункѣ № 35.
Кромѣ указанныхъ мною племенныхъ, національныхъ особенностей, казавшихся мало попятными нашимъ изслѣдователямъ Эрмитажнаго блюда, мы встрѣчаемъ въ этомъ сочиненіи нѣсколько другихъ еще деталей, не совсѣмъ вѣрно понятыхъ авторами, или понапрасну казавшихся имъ необъяснимыми.
Такъ напримѣръ, на стран. 14-й Изслѣдованія говорится, что на двухъ большихъ крестахъ Эрмитажнаго блюда «пирамидки изъ трехъ кружковъ каждая, на внѣшнихъ углахъ креста, условно передаютъ жемчужныя „слёзки“, нерѣдко помѣщаемыя на болѣе тщательныхъ изображеніяхъ его». Здѣсь не можетъ быть рѣчи о «слезкахъ». Три кружочка, поставленные треугольникомъ, никоимъ образомъ по могутъ вслѣдствіе, какой бы то ни было «условности» передать миндалевидную форму «слёзки». Здѣсь что-то совсѣмъ другое. Въ древнемъ описаніи Іерусалима: «Бревіарій города Іерусалима 530 года», анонимный авторъ, разсказывая про Голгоѳу, говорить, что есть на немъ «крестъ золотой, украшенный большими разноцвѣтными четырехъ-угольными и круглыми камнями (gemmae), въ золотыхъ гнѣздахъ. По ребрамъ, крестъ усаженъ рядами крупнаго жемчуга, а по концамъ перекрестій большими золотыми миндалевидными украшеніями въ видѣ guttae»… Слово «guttae» не слѣдовало переводить здѣсь словомъ «слезки», какъ это сдѣлано въ одной археологической цитатѣ: оно просто означаетъ — «капельки». Очень сомнительно, чтобы авторъ-анонимъ имѣлъ въ виду «слезки»: кажется, никогда никакой художникъ не представлялъ слезы — золотыми; сверхъ того, сомнительно, чтобы древніе художники христіанства представляли крестъ Распятія украшеннымъ слезами. Эта сентиментальная аллегорія какъ-то вовсе не вяжется съ иконографическими привычками и обычаями древне-христіанскаго времени. Объясняемыя «слезами» украшенія, состоящія изъ нѣсколькихъ кружочковъ треугольника, — ничто иное, какъ одинъ изъ самыхъ распространенныхъ орнаментовъ древняго Востока вообще, не имѣющій никакого особеннаго отношенія ни къ христіанству, ни къ кресту. Онъ встрѣчается всюду на костюмахъ, матеріяхъ, тканяхъ, мебели, бываетъ всевозможныхъ цвѣтовъ, что мало идетъ къ «слезамъ» и «слезкамъ» и встрѣчается даже на тѣлѣ, ногахъ, лапахъ, разнообразнѣйшихъ животныхъ, напримѣръ, даже на тѣлѣ, груди и лапахъ львовъ, на нашемъ блюдѣ; въ древне-русскомъ орнаментѣ можно встрѣтить эту фигуру, изъ трехъ кружочковъ, на безчисленныхъ изображеніяхъ всяческихъ естественныхъ и сверхъ-естественныхъ предметовъ, людей, животныхъ, драконовъ, чудовищъ и т. д. (см. рисунки 32 и 38).
На стран. 12-й Изслѣдованія сказано: "Въ томъ странномъ полукругъ, надъ дверью Гроба, котораго касается рукою ангелъ (на медальонѣ «Воскресеніе»), мы полагаемъ возможнымъ видѣть ничто иное, какъ половину круглаго, вродѣ жернова, камня, какими закатывались иногда сбоку узкіе входы въ гробницы и иныя подземелья: творецъ разсматриваемой композиціи могъ знать такого рода затворы и попытался, хотя и но очень удачно, изобразить подобный каменный дискъ, ради буквальнаго согласія съ евангельскимъ текстомъ, гласящимъ объ «откатываніи камня отъ дверей Гроба Господня». Кажется, однако же, что но представляется ни малѣйшаго вѣроятія въ пользу подобнаго предположенія. Всегда, конечно, бывали въ древности большіе камни и глыбы, заграждавшіе входъ въ гробницы и катакомбы, но, само собою разумѣется, они стояли или лежали — на землѣ, а но наверху зданія, не надъ карнизомъ. Зачѣмъ имъ тамъ быть? Развѣ черезъ такое лежаніе вверху входъ бы закрывался? Ничуть нѣтъ. Онъ все-таки былъ бы открытъ. На нашемъ рисункѣ оно такъ и есть. «Половина круглаго, вродѣ жернова, камня» лежитъ наверху, поверхъ карниза, подъ куполомъ, а входъ въ Гробницу все-таки открытъ. Нѣтъ, значеніе этой полукруглой фигуры совершенно другое: это ничто иное, какъ одно изъ тѣхъ оконъ, полукруглыхъ, или прямоугольныхъ, какія мы очень часто встрѣчаемъ на древне-христіанскихъ постройкахъ, въ томъ числѣ во множествѣ и на рисункахъ знаменитаго Ватиканскаго Менологія XI вѣка. Такое окно всегда только доказываетъ, что то зданіе, гдѣ оно представлено, было темно внутри и освѣщалось только посредствомъ окна, когда двери были заперты, или камень задвинутъ.
На стран. 20-й Изслѣдованія сказано: "Присутствіе креста внутри пустой гробницы (въ медальонѣ «Воскресеніе») едва ли можно объяснять произволомъ мастера: весьма возможно, что это оригинальное, неизвѣстное намъ на иныхъ памятникахъ, изображеніе также имѣло какой-либо непонятный для насъ смыслъ, и находило себѣ объясненіе или въ богослужебныхъ обрядахъ въ Іерусалимѣ, во время которыхъ крестъ или Древо Креста Господня могли въ какихъ-либо случаяхъ полагать внутри Гроба Господня, или же скорѣе, въ какихъ-либо сказаніяхъ о Воскресеніи Христовомъ **. На эти соображенія можно отвѣчать, мнѣ кажется, положительными фактами. Изображеніе креста, стоящаго надъ престоломъ, нельзя назвать единичнымъ исключеніемъ, иц Эрмитажномъ блюдѣ. Мы встрѣчаемъ подобное изображеніе на одномъ барельефѣ изъ Симитту, въ Алжирѣ. Воспроизводя его въ своемъ знаменитомъ сочиненіи «La Messe», Рого-де-Флёри говоритъ, что онъ получилъ этотъ рисунокъ отъ отца Делаттра и что «отецъ Кайо (Mélanges d’archéologie, Ш, 29) совершенно справедливо утверждалъ, что висящіе кресты (cruces pensiles, очень распространенные въ древней архитектурѣ и храмовыхъ алтарныхъ украшеніяхъ католичества) часто замѣняли распятіе». Это мы видимъ одинаково и въ алжирскомъ барельефѣ, и въ средне-азіатскомъ Эрмитажномъ блюдѣ, а это, конечно, можетъ служить очень значительнымъ доказательствомъ большой распространенности древне-христіанскаго обычая устанавливать на престолѣ — крестъ. Къ своимъ прочимъ соображеніямъ Рогбде-Флёри прибавляетъ, что въ алжирскомъ барельфѣ крестъ помѣщается внутри ciborium’а, имѣющаго общеупотребительную форму IV и V вѣка[53].
На стран. 23-й и др. Изслѣдованія, говоря о многочисленныхъ недостаткахъ и ошибкахъ въ рисункѣ мастера Эрмитажнаго блюда, и его непослѣдовательности и безсмысленности во многихъ деталяхъ, одинъ изъ авторовъ прибавляетъ къ числу своихъ обвиненій и то, что мастеру «были совсѣмъ непонятны греческія одежды, и потому, поверхъ длинныхъ, до пять, рубашекъ съ узкими рукавами, у нѣкоторыхъ личностей представлены имъ еще, въ совершенно невозможномъ видѣ, какія-то короткія пакидкы, доходящія только до локтя, безъ всякаго обозначенія концовъ ихъ, спадающихъ внизъ». Это обвиненіе является совершенно напраснымъ. Эта часть костюма вовсе не есть нѣчто невозможное, небывалое. Мы встрѣчаемъ эту самую накидку, короткую и довольно оригинальную, напримѣръ, на барельефѣ, украшающемъ каѳедру собора св. Амвросія въ Миланѣ (рис. № 39). Какой сюжетъ изображенъ на этомъ барельефѣ, до настоящаго времени окончательно не рѣшено еще. Дартейнъ говоритъ: "Большинство авторовъ, описывавшихъ этотъ барельефъ (Аллегранца, Ферраріо, Пуричелли, Джулини и другіе), говорятъ, что здѣсь изображенъ «Аганъ» (общественная вочеря или ужинъ христіанъ первыхъ вѣковъ, въ воспоминаніе послѣдней Вечери Христовой). Но, быть можетъ, этотъ барельефъ представляетъ «эмблему Евхаристіи», или «блаженство избранныхъ», участвующихъ въ небесной трапезѣ (аббатъ Полидори: Martigny, Dictionnaire des antiquités chrétiennes, Paris, 1865, article: Repas). Вообще же, можно допустить только, что здѣсь имѣлась въ виду «мистическая трапеза, потому что единственная пища, изображенная на этомъ барельефѣ, на столѣ — хлѣбъ, вино и рыба, то-есть эмблемы Христа, небесная пища христіанъ»[54]. Въ этнографическомъ отношеніи этотъ барельефъ представляетъ особенный интересъ. У всѣхъ изображенныхъ здѣсь личностей надѣта, поверхъ нижняго кафтана, съ узкими рукавами и узкимъ станомъ, какая-то верхняя одежда, въ родѣ короткой пелеринки, до локтей, застегнутой у шеи и покрытой нашивными или вышивными узорами, изъ прямыхъ линій: она закрываетъ всегда лѣвую руку, а правую оставляетъ свободною. Подобныя же «пелеринки» съ прямолинейными узорами мы видимъ и на большинствѣ личностей Эрмитажнаго блюда. Только здѣсь эта «пелеринка» закрываетъ обѣ руки до локтей, такъ что кисти рукъ и ладони уже высовываются изъ-подъ нея. Какой національности принадлежитъ этотъ костюмъ — опредѣлить теперь очень трудно. Вѣрно только то, что онъ — не европейскій. По, въ связи съ прическами волосъ на головѣ и съ головными покрышками, въ родѣ маленькихъ тюрбановъ, или тебетеекъ, можно, кажется, не безъ основательности предположить, что тутъ у насъ передъ глазами — костюмы восточные. Нижніе же узкіе кафтаны представляютъ сходство съ узкими кафтанами армянъ, грузинъ, персіянъ, татаръ и другихъ восточниковъ.
-----
На стран. 30 Изслѣдованія говорится очень подробно о двухъ львахъ, лежащихъ по обѣ стороны пророка Даніила. Авторъ обвиняетъ мастера Эрмитажнаго блюда въ такомъ рѣзкомъ отступленіи здѣсь отъ природы, «какого нельзя встрѣтить не только на сассанидскихъ памятникахъ, но и вообще гдѣ бы то ни было». Пятна на тѣлѣ этихъ львовъ — «треугольныя», и притомъ они «неумѣстныя», чего мастеръ «даже но сообразилъ»; «мастеръ пользовался этимъ пріемомъ оживленія большихъ гладкихъ пространствъ туловища — механически и безсознательно»; «голова львовъ имѣетъ безжизненную округлую форму»: «у праваго льва, кружки по сторонамъ носа, означающіе вздутые выступы губъ, поросшіе торчащими волосами вродѣ усовъ, изображены совсѣмъ безсмысленно». Но при этомъ авторъ Изслѣдованія твердо стоить на томъ, что львы Эрмитажнаго блюда имѣютъ значительное сродство и сходство съ сассанидскими изображеніями львовъ. Высказанные здѣсь упреки, порицанія и найденныя сходства — напрасны и несправедливы. Отъ такого варварскаго и неумѣлаго рабочаго, какъ тотъ, который дѣлалъ Эрмитажное блюдо, нечего требовать близости къ природѣ: онъ этого и не умѣетъ, и не можетъ достигать. Дозволительно только, изъ интереса любопытства, или изъ потребности изслѣдованія, стараться узнать, что именно желалъ высказать и выразить дикарь. «Безсмыслія» и «неумѣнья соображать» у него не замѣтно, а только ясна его неумѣлость и безпомощность. Если онъ представилъ львовъ съ пятнами, то, конечно, всего скорѣе потому, что на его сродне-азіатской родинѣ были мало извѣстны иди и вовсе не были извѣстны львы, а очень были извѣстны тигры, леопарды и пантеры, съ полосами и пятнами. Пятна же и цвѣты и разные другіе орнаменты всего чаще и проще выражались у него, на этой же его средневѣковой родинѣ — группами изъ кружковъ, то трехъ, то четырехъ, и т. д., и въ этомъ никакой «неумѣстности», «безсмысленности», но оказывалось, равно не было, повидимому, и потребности чѣмъ бы то ни было механически заполнитъ пустыя пространства туловища и оживить ихъ: мастеръ безъ всякой боязни оставилъ на своемъ блюдѣ множество пространствъ пустыми и ничуть объ этомъ не безпокоился (рис. № 40).
Открыть сходство этихъ львовъ не только съ сассанидскими, но и съ какими бы то ни было львами древняго искусства — кажется мнѣ задачей едва ли возможной. Кому случалось видѣть и изучать безконечно великую массу всяческихъ львовъ, изображенныхъ египетскимъ, вавилонскимъ, ассирійскимъ, финикійскимъ, индійскимъ, древнегреческимъ, римскимъ, древнехристіанскимъ, византійскимъ, арабскимъ, сассанидскимъ, средневѣковымъ христіанскимъ и средневѣковымъ мусульманскимъ искусствомъ, тотъ нигдѣ здѣсь не найдетъ, мнѣ кажется, такихъ общихъ формъ и такихъ частныхъ подробностей, съ которыми можно было бы сравнивать и въ которыхъ можно было бы встрѣтить оригиналовъ для львовъ Эрмитажнаго блюда. Они по своей дикости, безобразію и неумѣлости изображенія стоятъ совершенно одиноко, особо отъ всѣхъ прочихъ, до сихъ поръ извѣстныхъ. Въ особенности сравнивать этихъ львовь съ львами сассанидскаго искусства, стройными и изящными, ищущими приблизиться къ формамъ дѣйствительной натуры — чистая натяжка.
Одно только сходство съ ними, да и то довольно еще отдаленное, можно встрѣтить, мнѣ кажется, у дикарей Австраліи, особенно у папуасовъ Новой Гвинеи. Въ числѣ волшебныхъ амулетовъ ихъ существуетъ амулетъ, имѣющій видъ рыбы и носящій имя гвисъ (gwiss)[55]. Эта волшебная фигура, вырѣзанная изъ камня, представляетъ форму рыбы въ профиль; голова ея, образующая сложенными вмѣстѣ двумя челюстями своими контуръ почти совершеннаго полукруга, имѣетъ сходство съ полукруглой головой львовъ Эрмитажнаго блюда. У этихъ львовъ голова представляетъ очертаніе точь въ точь рыбы: у нихъ лобъ и носъ не отдѣляются одинъ отъ другого какою бы то ни было выемкою и сливаются въ одну неизмѣнно протягивающуюся линію, закругленную у челюсти. При этомъ, въ обоихъ случаяхъ, какъ у папуасскихъ рыбъ-амулетовъ, такъ и у тюркскихъ львовъ, изъ полураскрытаго рта выглядываютъ острыми осколками — зубы. Неправильности въ изображеніи львовъ зависятъ, по всей вѣроятности, всего болѣе отъ того, что средне-азіатскому мастеру мало были извѣстны дѣйствительныя фигуры львовъ, быть можетъ только по наслышкѣ: примѣръ подобнаго же малаго знакомства съ дѣйствительною натурою мы встрѣчаемъ даже въ гораздо болѣе позднія времена, у народовъ уже высоко цивилизованныхъ, напримѣръ у итальянцевъ XVI вѣка, эпохи знаменитаго Ренессанса. Не только у плохихъ и посредственныхъ художниковъ, но даже всегда у Рафаэля верблюды изображаются — съ копытами. Но глазъ нашихъ львовъ и рыбъ представляетъ совершенную разницу: у папуасскаго чародѣйственнаго амулета глазъ круглый, какъ всегда у рыбъ, глазъ же у львовъ Эрмитажнаго блюда — продолговатый, совершенно подобный человѣческому глазу всѣхъ личностей блюда.
Сверхъ того, нѣчто родственное нашимъ львамъ, въ очень отдаленной степени, можно встрѣтить въ изображеніяхъ нѣкоторыхъ львовъ романской эпохи, тѣхъ, которые наиболѣе отзываются азіатской своей прародиной и далеко не кончившеюся еще связью съ варварскимъ искусствомъ первоначальныхъ древнихъ черныхъ расъ. Но разбирать подробно вопросъ о вліяніи искусства первобытныхъ черныхъ расъ на искусство и формы средневѣковой Европы здѣсь, конечно, не мѣсто. Этотъ важный вопросъ требуетъ особаго разсмотрѣнія.
Но обратимъ вниманіе на изображеніе двухъ львовъ, по сторонамъ пророка Даніила, внизу блюда. Изслѣдованіе говоритъ (стр. 15), что этимъ львамъ «придана здѣсь оригинальная и даже невозможная въ дѣйствительности поза: переднія части ихъ скопированы съ изображеній лежащихъ львовъ, заднія же поги вытянуты для заполненія угловъ отрѣзка — горизонтально назадъ; такимъ образомъ, эти львы напоминаютъ извѣстное ассирійское изображеніе львицы съ перебитымъ стрѣлами становымъ хребтомъ, на рельефѣ изъ дворца Ассурбанипала». На это опредѣленіе необходимо возразить по нѣсколькимъ отдѣльнымъ пунктамъ. Изображенія львовъ, лежащихъ такимъ образомъ, что ихъ переднія лапы протянуты горизонтально впередъ, а заднія, въ то же время, протянуты горизонтально назадъ — встрѣчаются не разъ въ древнемъ искусствѣ Востока, напримѣръ, во многихъ Куюнджикскихъ барельефахъ, въ фигурахъ убитыхъ на охотѣ львовъ[56]. Что касается до "заднихъ лапъ, то онѣ представлены совершенно параллельно-повторенными, или какъ бы проста удвоенными, не только на нашемъ блюдѣ и на барельефѣ Ассурбанипала, но на множествѣ другихъ скульптурныхъ изображеній разнообразнѣйшихъ народовъ. Такъ представляются, обыкновенно, заднія ноги не только львовъ, но и коней, и кабановъ, и оленей, и т. д., у египтянъ, ассирійцевъ, вавилонянъ, сассанидовъ, персовъ и т. п. (рис. № 42).
Укажемъ еще на то, что одинъ изъ авторовъ «Изслѣдованія» объясняетъ (стран. 6), что «двери Гробницы I. Хр., какъ на ампулахъ Монцы, такъ и на нашемъ блюдѣ, представляютъ подобіе желѣзной рѣшетки». Съ этимъ объясненіемъ невозможно согласиться. Не только на тѣхъ двухъ ампулахъ, которыя представлены въ «Изслѣдованіи», на страницахъ 11-й и 17-й, но и на всѣхъ ампулахъ, изображенныхъ у Гарруччи[57], нѣтъ никакихъ дверей съ рѣшетками. Можно было бы признать таковымъ развѣ что изображеніе, помѣщенное на медальонѣ Національной библіотеки въ Парижѣ (Изслѣдованіе, стран. 18, рисунокъ 8), но то, что мы видимъ здѣсь на рисункѣ, подъ висящею сверху лампою, наврядъ ли похоже на рѣшетки въ античномъ стилѣ, которыя притомъ же никогда не бывали «желѣзныя», а всегда мѣдныя. Что же касается Эрмитажнаго блюда, то тамъ еще менѣе можетъ быть рѣчи о рѣшеткѣ. То, что изображено между обѣими притолоками гробничной двери (повидимому, металлической, мѣдной и украшенной рѣзьбою) — вовсе не рѣшетка, а наполненная шитьемъ или тканьемъ орнаментальная матерія, покрывающая престолъ, на которомъ водруженъ большой крестъ, съ сирійскою надписью подлѣ: «Воскресеніе». Узоръ этой матеріи точь въ точь тотъ самый, который мы видимъ на одеждахъ многихъ личностей Эрмитажнаго блюда.
------
Наконецъ, укажемъ еще на одну подробность, которая оказывается не безъинтересною. На стр. 5-й «Изслѣдованія», при описаніи медальона «Распятіе», сказано: «Руки Христа протянуты горизонтально; креста, къ которому онъ пригвожденъ, не видно; но ясно замѣтна крестообразная перевязка на груди, съ откинутыми назадъ конца мы: она указываетъ на прикрѣпленіе тѣла Іисуса Христа ко кресту, какъ это мы видимъ нерѣдко на распятыхъ съ Іисусомъ Христомъ разбойникахъ въ памятникахъ византійскихъ…» Мнѣ кажется, должно сожалѣть, что авторъ этихъ словъ не исчислилъ и не описалъ имѣющихся у него въ виду византійскихъ памятниковъ. Они, конечно, но мало бы послужили для разъясненія вопроса объ этихъ «крестообразныхъ перевязкахъ». Каково было ихъ настоящее назначеніе, будетъ, вѣроятно, впослѣдствіи вполнѣ документально доказано; но въ настоящее время, мнѣ кажется, мудрено согласиться безусловно съ тѣмъ, чтобы перевязи эти служили для прикрѣпленія распятыхъ къ вертикальному древу креста. Конечно, при первомъ взглядѣ на миніатюру «Распятіе» сирійскаго евангелія Рабулы, 586 года, воспроизведенную на 45 страницѣ «Изслѣдованія», можетъ показаться довольно вѣроятнымъ то, что тѣла распятыхъ держатся на крестѣ посредствомъ этихъ перевязей, по при дальнѣйшемъ разсматриваніи, такое соображеніе оказывается несостоятельнымъ. Вопервыхъ, перевязи представлены только на тѣлахъ двухъ разбойниковъ и опущены на тѣлѣ Христа; значитъ, возможно было обойтись здѣсь и безъ нихъ. Во-вторыхъ, эти перевязи, совершенію ясно и очевидно, ничего не держатъ и не прикрѣпляютъ, нисколько не натянуты прямолинейно и не напряжены, а совершенно свободно лежатъ на тѣлѣ, дугообразной вьющейся линіей, отъ плечъ къ ребрамъ: для того, чтобъ что-нибудь поддерживать, эти перевязи (ремни или веревки) должны были бы идти съ плеча подъ подмышки и тамъ задерживаться прочной опорой костей; на рисункѣ же этого мы не видимъ: перевязки ровно никакой службы не несутъ и кажутся праздной и напрасной привѣской. Въ-третьихъ, мы встрѣчаемъ въ нѣкоторыхъ древнихъ памятникахъ искусства эти самыя перевязки въ такихъ изображеніяхъ, въ такихъ сценахъ, гдѣ вовсе нѣтъ никакого распятія, или другого мотива, условливающаго прикрѣпленіе одного предмета къ другому. Такъ напримѣръ, въ упомянутомъ уже выше ирландскомъ евангеліи «Book of Kells», VII вѣка[58], въ миніатюрѣ «Вознесеніе Христово», всѣ личности, присутствующія при событіи, имѣютъ на груди подобныя перевязки, идущія съ каждаго плеча, накось къ ребрамъ противуположной стороны (т. е. съ праваго плеча къ ребрамъ лѣвой стороны, и съ лѣваго плеча къ ребрамъ правой стороны) и перекрещиваются на самой серединѣ груди. Ясно, что всѣ эти перевязи ничего не держатъ, ничего не прикрѣпляютъ и только составляютъ часть костюма. Точь въ точь съ такимъ же характеромъ являются перевязи и на медальонѣ «Распятіе» Эрмитажнаго блюда. Здѣсь перевязи накинуты на грудь распятыхъ поверхъ ихъ кафтановъ. Позади спины Христа развѣваются въ воздухѣ концы этихъ перевязей, но позади фигуръ разбойниковъ — этихъ концовъ не видать, вѣроятно по недостатку мѣста на медальонѣ.
Неправильное мнѣніе объ этихъ перевязяхъ не разъ повторено въ разныхъ новыхъ изданіяхъ, въ томъ числѣ и въ очень замѣчательномъ сочиненіи Форрера и Мюллера[59], но, кажется, лучшимъ и надежнѣйшимъ объясненіемъ слѣдуетъ признать объясненіе знаменитаго Гарруччи, который говорить: «У обоихъ разбойниковъ на груди изображена кожаная полоса, которая, быть можетъ, должна была придерживать на плечахъ „перицому“, или одѣяніе, идущее кругомъ боковъ (il perizoma, о panno attorno ai fîanchi), и прикрывающее наготу» (нашъ рис. № 44)[60].
Какимъ образомъ у среднеазіатскихъ тюрковъ могло появиться, болѣе чѣмъ тысячу лѣтъ тому назадъ, богослужебное блюдо съ христіанскими изображеніями и сирійскими надписями? Отвѣты на это были бы въ прежнее, еще недалекое время, невозможны или затруднительны, но, благодаря трудамъ многихъ даровитѣйшихъ оріенталистовъ нашего времени, по части среднеазіатской исторія, они выяснены блистательно, въ числѣ многихъ другихъ вопросовъ, касающихся этихъ странъ, и сдѣлались общедоступнымъ достояніемъ. Но то, что въ началѣ было извѣстно только изъ письменныхъ памятниковъ, указанныхъ историками и путешественниками, получило теперь подтвержденіе со стороны памятниковъ вещевыхъ.
Въ 1886 году было открыто христіанское кладбище тюрковъ въ Семирѣченской области, близъ города Пишпека. Вскорѣ потомъ было открыто, въ томъ же краю, нѣсколько другихъ такихъ же кладбищъ. Всѣ они содержали огромное количество надгробныхъ плитъ, воздвигнутыхъ надъ могилами погребенныхъ тутъ тюрковъ христіанъ, по съ надписями на сирійскомъ языкѣ, за періодъ времени отъ первой половины XIII до середины XIV вѣка по Р. Хр. включительно (1249—1345). Нѣсколько капитальнѣйшихъ русскихъ оріенталистовъ занялись разборомъ этихъ надписей и разсмотрѣніемъ ихъ историческаго значенія. Цѣлый рядъ блестящихъ изслѣдованій о внесеніи христіанства и культуры въ Среднюю Азію подкрѣпилъ новыми, наиважнѣінними данными имѣвшіяся уже и до тѣхъ поръ на лицо прежнія изслѣдованія и внесъ новый свѣтъ въ развитіе этого вопроса[61].
Первоначальные обитатели нынѣшняго Западнаго Туркестана были тюрки-кочевники, скотоводы, шаманисты, поклонники огня. У нихъ были обширныя пастбища и хвойные лѣса. Ихъ разнообразныя племена состояли подъ владычествомъ разныхъ хановъ, которыхъ главное мѣстопребываніе было около Алтая. Вліяніе на нихъ китайцевъ было очень сильное и продолжалось, съ нѣкоторыми перерывами, до VIII вѣка; тутъ оно смѣнилось вліяніемъ арабскимъ, такъ какъ арабы, въ числѣ прочихъ многочисленныхъ тогдашнихъ завоеваній своихъ, завладѣли въ 751 году по Р. Хр. и Западнымъ Туркестаномъ. Но еще нѣсколько ранѣе этого времени произошелъ, конечно постепенно и медленно сталъ совершаться коренной переворотъ въ характерѣ, жизни и настроеніи туркестанскихъ странъ. Изъ кочевниковъ и скотоводовъ жители этихъ странъ превратились въ земледѣльцевъ и торговцевъ. Китайскій путешественникъ Сюань-цань говоритъ, что въ его время (648 г. по Р. Хр.) жителя нынѣшняго Семирѣчья, носившіе тогда имя Су-ли, уже занимались земледѣліемъ — одна половина, другая — торговлей. Послѣ уничтоженія китайскаго вліянія въ этомъ краю, въ VI еще столѣтіи, ханы западныхъ тюрковъ стали жить преимущественно въ прежнихъ усуньскихъ владѣніяхъ, и поэтому, конечно, туда направились значительные торговые силы и караваны; проложеніе же новыхъ путей и торговыя сношенія должны были оказывать огромное вліяніе на водвореніе осѣдлости и сильное распространеніе цивилизаціи. Въ странахъ между рѣками Аму-Дарьей и Чу центромъ культуры былъ Самаркандъ и пользовался наибольшимъ политическимъ значеніемъ.
И вотъ, въ эти страны, гдѣ и внутреннія причины и мѣстные элементы столько способны были двигать культуру впередъ, съ раннихъ временъ произошелъ наплывъ совершенно новыхъ, постороннихъ элементовъ, изъ странъ на столько отдаленныхъ, что никогда невозможно было бы предвидѣть и отгадать ихъ вліяніе на здѣшнихъ людей. Это было вліяніе религіозное, вліяніе христіанское — изъ далекой Западной Азіи.
Еще въ первые вѣка христіанства среди него образовалось много религіозныхъ сектъ. Ихъ не терпѣлъ ортодоксный христіанскій міръ и сильно преслѣдовать ихъ. Изъ числа ихъ дуалисты-манихеи, жестоко бѣдствовавшіе отъ этихъ преслѣдованій, стали искать счастья вдали отъ римско-внэаптійскаго міра, и уже въ III столѣтіи по Р. Хр. стали переселяться въ Среднюю Азію, сначала небольшими группами, потомъ, въ IV вѣкѣ, постепенно, все большими и большими массами, и достигли, въ Трансоксаніи, болѣе, чѣмъ всѣ другія секты, значительнаго положенія и вліянія, вслѣдствіе своей многочисленности и строго опредѣленной организаціи. Они понемногу распространяли вокругъ себя христіанство, но въ то же время были, дѣйствительнѣе всѣхъ другихъ элементовъ, насадителями новой культуры въ Средней Азіи. Въ 334 г. въ Мервѣ (тогда цвѣтущемъ и сильномъ городѣ) былъ даже епископъ христіанинъ[62]. Конечно, его община была еще не особенно велика, но все-таки она уже была и дѣйствовала. Священныя книги этихъ христіанъ были написаны на сирійскомъ языкѣ, и манихеи сдѣлали его общеупотребительнымъ, въ томъ краю, въ дѣлахъ вѣры. Прсмр. Бартольдъ замѣчаетъ, сверхъ того: «мы не имѣемъ ни одного положительнаго извѣстія о распространеніи христіанства въ Трансоксаніи въ эпоху сассанидовъ; существуетъ только догадка Юля, по которой христіане уже въ VI вѣкѣ имѣли епископа въ Самаркандѣ»…[63].
Но, кромѣ дуалистическихъ сектъ, еще одна религіозная секта, секта сирійцевъ-несторіанъ выполнила огромную роль въ дѣлѣ распространенія христіанства въ Средней Азіи. Послѣ низложенія патріарха Несторія на ІІІ-мъ вселенскомъ соборѣ, эфесскомъ, 431-го года, и признанія его вѣрованій еретическими, послѣдователямъ Несторія пришлось терпѣть громадныя преслѣдованія въ Константинополѣ и другихъ христіанскихъ странахъ; поэтому они стали большими массами переселяться въ другія болѣе благопріятныя для нихъ мѣстности, въ Персію, Индію, Китай и Среднюю Азію. Въ разныя страны Средней Азіи несторіане стали прибывать и основывать тамъ свои митрополіи, по однимъ извѣстіямъ — въ первой половинѣ V вѣка, по другимъ — въ VI вѣкѣ, по третьимъ — въ VIII вѣкѣ. По которая изъ этихъ датъ ни была бы наиболѣе справедливою, вѣрно во всякомъ случаѣ то, что впродолженіе многихъ вѣковъ несторіане сильно и много распространяли христіанство и культуру въ средне-азіатскихъ странахъ, среди разныхъ тюркскихъ, все еще въ большинствѣ языческихъ, шаманистскихъ племенъ и народностей. Они пользовались большими симпатіями различныхъ тамошнихъ владыкъ. Такія симпатіи выпали на ихъ долю даже и со стороны арабовъ, впослѣдствіи, когда послѣдніе постепенно стали покорять средне-азіатскія мѣстности и водворили тамъ, около середины IX вѣка, полное господство магометанскаго вѣроисповѣданія. Несторіанская культура сосредоточивалась главнымъ образомъ въ трехъ городахъ: въ Нисибинѣ, Джондишапурѣ и Мервѣ. Въ первомъ находилась богословская школа; джондишапурская медицинская школа имѣла громадное вліяніе на развитіе арабской медицины. Въ религіозномъ дѣлѣ несторіане, подобно своимъ предшественникамъ Средней Азіи, употребляли языкъ сирійскій[64].
Открытіе сирійско-несторіанскихъ кладбищъ въ Семирѣчьѣ принесло драгоцѣнные матеріалы для исторіи средне-азіатскихъ несторіанцевъ. Здѣсь изъ точныхъ и подробныхъ обозначеній похороненныхъ личностей русскіе оріенталисты извлекли интересныя и важныя свѣдѣнія для возсозданія, теперь, картины жизни тюркско-христіанскаго населенія Семирѣченскаго края въ древности. На надгробныхъ плитахъ этихъ кладбищъ являются имена, прозвища и званія многихъ сотенъ и тысячъ людей, мужчинъ и женщинъ, свѣтскаго и духовнаго званія, разныхъ службъ и занятій, но все тюрковъ. Въ числѣ погребенныхъ являются и разнообразные чины церковной іерархіи, и учителя, даже полководцы и военачальники, эмиры, наконецъ, цѣлая масса просто «благовѣрныхъ»[65]. Языкъ всѣхъ надписей, какъ выше уже сказано, — сирійскій, но онъ, нерѣдко, такой неправильный и ошибочный, что ясно видно, что это языкъ — не родной, не коренной для населенія, а чуждый и, такъ сказать, навязанный тюркамъ Средней Азіи, принесенный къ нимъ изъ чуждыхъ, вовсе не родственныхъ и не соплеменныхъ имъ странъ[66]. Эти ошибочные сирійскіе тексты повторяютъ тотъ самый фактъ, который представляетъ и Эрмитажное серебряное блюдо: надписи — сирійскими буквами, языкъ ихъ — сирійскій, но изъ этого вовсе еще не выходитъ, чтобъ надписи эти были дѣланы дѣйствительно сирійскими людьми, и чтобъ сирійцами были тѣ мастера, которые сочиняли и вырѣзывали рисунки и фигуры, при которыхъ помѣщены эти надписи. Напротивъ, въ обоихъ случаяхъ и рисунки, и надписи сочинены и выполнены — тюрками, принужденными, по мѣстнымъ и историческимъ обстоятельствамъ, измѣнять своему языку, своимъ привычкамъ, своимъ условіямъ жизни и начертывать нѣчто совершенно чуждое и постороннее. Тюрокъ покорялся, но множествомъ погрѣшностей и ошибокъ оставлялъ здѣсь неизгладимый, неоспоримый слѣдъ своей настоящей національности.
Есть ли возможность точно опредѣлить время, къ которому принадлежитъ работа Эрмитажнаго блюда? Въ настоящую нору — нѣтъ, и это потому, что не имѣется, покуда, на лицо достаточнаго количества матеріала для сравненій и изученія. Еще слишкомъ недавно вниманіе изслѣдователей обратилось на художественную и ремесленную дѣятельность средне-азіатскихъ племенъ. Наши музеи и коллекціи обладаютъ, до сихъ поръ, слишкомъ ограниченнымъ количествомъ древнихъ созданій средне-азіатскаго искусства: безъ сомнѣнія, можно ожидать, въ недалекомъ будущемъ, обнаруженія многочисленныхъ и значительныхъ образцовъ этого искусства, до настоящаго времени сокрытыхъ въ средне-азіатской почвѣ. Но уже и теперь есть факты на лицо, дающіе право на довольно вѣскія, быть можетъ, предположенія по этому вопросу.
На Эрмитажномъ блюдѣ всѣ три медальона, составляющіе главное содержаніе изображепцыхъ здѣсь сценъ, посвящены событіямъ изъ земной жизни Христа. Они представляютъ «Распятіе», «Воскресеніе», «Вознесеніе». Но между двумя нижними медальонами особый отрѣзокъ, образующій пустое пространство, заполненъ сюжетомъ: «Пророкъ Даніилъ среди львовъ». Съ первыхъ же временъ христіанства, въ числѣ различныхъ религіозныхъ параллелизмовъ, водворилась въ христіанской церкви идея параллелизма пророка Даніила съ Христомъ. По примѣры этого параллелизма появляются не ранѣе VIII столѣтія. Конечно, слѣдуетъ предположить, что прошло извѣстное время раньше, чѣмъ это христіанское представленіе успѣло перенестись изъ Византіи и Сиріи — въ Среднюю Азію. Поэтому, если справедливо, что Эрмитажное блюдо обязано своимъ происхожденіемъ работѣ тюрковъ-христіанъ и появилось на свѣтъ въ Средней Азіи, то мудрено относить его къ VI или VII вѣку, какъ это было предложено авторами «Изслѣдованія» объ этомъ блюдѣ. Изслѣдователи эти находили въ этомъ блюдѣ преобладаніе стиля сассанидскаго и потому необходимо должны были относить его къ VI или VII вѣку, такъ какъ со времени низверженія сассанидской династіи Халифомъ Омаромъ, въ 636 г., кончается существованіе стиля сассанидскаго: онъ уступаетъ мѣсто арабскому, а позже — персидскому. По тѣ изслѣдователи, которые не находятъ родства между изображеніями Эрмитажнаго блюда и изображеніями сассанидскаго искусства, уже не имѣютъ надобности стѣснять свое изысканіе предѣлами непремѣнно VI и VII столѣтія, и имѣютъ полное право свободно разыскивать ту эпоху, когда было сработано блюдо. Утвержденіе церковью идеи параллелизма пророка Даніила съ Христомъ укажетъ имъ, какъ на самую раннюю дату происхожденія Эрмитажнаго блюда — на VIII столѣтіе.
Но нѣкоторыя подробности награвированныхъ на этомъ блюдѣ сценъ приводятъ къ мысли, что, быть можетъ, слѣдуетъ относить происхожденіе Эрмитажнаго блюда ко временамъ еще болѣе позднимъ.
Для этого надо обратить главнымъ образомъ вниманіе на форму крестовъ, послужившихъ для трехъ распятій на этомъ блюдѣ.
Кресты эти — очень высокіе, очень длинные. Они высоки на столько, что подъ нижней горизонтальной перекладиной, на которой стоять ноги Христа и двухъ разбойниковъ, могли помѣститься фигуры воиновъ, сидящихъ на корточкахъ. Значитъ, низъ креста отъ земли и до подошвы ногъ занимаетъ здѣсь никакъ не менѣе 1¼ аршина. Крестовъ такихъ высокихъ размѣровъ не извѣстно на памятникахъ первыхъ вѣковъ христіанства. Наиболѣе древнія изображенія "Распятій* представляютъ Христа и разбойниковъ пригвожденными на крестахъ совершенно низкихъ, такъ что ноги распятыхъ либо прямо почти касаются земли (очень извѣстные: деревянный рельефъ дверей церкви св. Сабины въ Римѣ, V вѣка, ампула въ Ліонцѣ, VI вѣка, мѣдный медальонъ парижской Національной библіотеки), либо очень не высоко приподнимаются надъ землею, приблизительно, на 7—8 вершковъ (тоже очень извѣстный рельефъ на ящикѣ изъ слоновой кости, принадлежащемъ коллекціямъ Британскаго музея). Съ теченіемъ времени, изображенія креста въ сценахъ "Распятія* все болѣе и болѣе удлиннялись, сообразно со вкусомъ поздняго византинизма, требовавшимъ повсюду, и въ изображеніи человѣческаго тѣла, а равно и вообще во всѣхъ предметахъ — пропорцій удлиненныхъ; около эпохи XI и XII в. кресты эти получили, наконецъ, ту крайне вытянутую форму, которая утвердилась въ употребленіи у живописцевъ и скульпторовъ, повидимому, навсегда.
Возможно возраженіе, что очень высокое подножіе креста, на которомъ распятъ Христосъ, представлено на миніатюрѣ "Распятіе* въ сирійскомъ евангеліи Рабулы, 586 года, хранимомъ въ библіотекѣ «Laurenziana», во Флоренціи. И на этой миніатюрѣ, точно также какъ на Эрмитажномъ блюдѣ, тѣло Христа пригвождено на крестѣ такъ высоко, что у подножія его, подъ ногами Христа, свободно помѣстились три римскихъ воина, дѣлящіе одежды Христовы, или играющіе въ «мору». Но такое возраженіе потребовало бы нѣкоторыхъ очень существенныхъ разъясненій.
Знаменитое и драгоцѣннѣйшее сирійское евангеліе Лавренціанской библіотеки есть, конечно, несомнѣнная рукопись 586 года. По нельзя считать ее, въ нынѣшнемъ ея видѣ, вполнѣ односоставною, однородною, происшедшею, со всѣми листами своими, отъ перваго и до послѣдняго, изъ работы одного и того же человѣка. Разсматривая всю серію драгоцѣнныхъ, украшающихъ ее миніатюръ, легко замѣчаешь, что эти рисунки произведены не однимъ художникомъ, а нѣсколькими, и притомъ не въ одно и то же время, а въ совершенно разныя времена, на разстояніи не только многихъ лѣтъ, но даже столѣтій, одни рисунки за другими. Разница работы, искусства и умѣнья здѣсь была уже однажды замѣчена нѣкоторыми изъ лучшихъ современныхъ намъ историковъ и изслѣдователей искусства: это именно англичаниномъ Кроу и итальянцемъ Кавальказелле. Въ своей справедливо знаменитой Исторіи итальянской живописи они говорятъ: «Мы принадлежимъ къ числу тѣхъ, которые не относятъ „Распятіе“ сирійскаго евангелія 586 года (въ библіотекѣ Лауренціана, во Флоренціи) къ VII вѣку. Это изображеніе, какъ видно по его характеру, — есть миніатюра, нарисованная позже XII вѣка. Впослѣдствіи она была пройдена (ripassata) во многихъ мѣстахъ, и вполнѣ очевидно, что люди послѣдующихъ періодовъ прибавили ее къ этой книгѣ во времена къ намъ близкія (è evidente, ehe і posten la aggiunsoro a quel libro in tempi a noi vieilli»…[67].
Эти вѣскія слова наисолиднѣйшихъ знатоковъ искусства должны были бы непремѣнно обратить на себя вниманіе истинно интересующихся цѣломъ изслѣдователей. Но этого не случилось. Провѣрки приведеннаго заявленія, новаго и внимательнѣйшаго разсмотрѣнія рисунковъ сирійскаго евангелія 586-го года — не послѣдовало, и новѣйшіе изслѣдователи остались при убѣжденіи прежнихъ писателей объ единоличности автора рисунковъ этой рукописи. Такъ, напримѣръ, профессоръ H. В. Покровскій говоритъ: «Предположеніе о позднѣйшемъ происхожденіи миніатюръ „Распятія“[68] (въ сирійскомъ евангеліи 586 года), основанное на неполномъ сходствѣ ея съ другими древнѣйшими изображеніями „Распятія“ не можетъ быть поддерживаемо: различіе въ матеріалѣ и техникѣ сравниваемыхъ изображеній (миніатюра, скульптура, мозаика), а также отсутствіе изображеній „Распятія“ въ миніатюрахъ, близкихъ по времени къ VI вѣку, съ которыми возможно было бы сравнивать наше изображеніе, — все это свидѣтельствуетъ о недостаткѣ почвы для заключенія объ его позднѣйшей вставкѣ въ рядъ другихъ миніатюръ кодекса. Стиль и техника его однородна съ остальными миніатюрами кодекса»[69]. Точно также профессоръ Н. П. Кондаковъ говоритъ: «Техника во всѣхъ этихъ миніатюрахъ безусловно одна и та же. Небрежная грубость или техническая неумѣлость исполненія, и, напротивъ, искусство композиціи указываютъ на то, что миніатюристъ долженъ былъ пользоваться готовыми матеріалами. Техника представляетъ паденіе техники античной»….[70].
Съ этими мыслями нельзя согласиться. Вопреки имъ, предположеніе о позднѣйшемъ происхожденіи миніатюры «Распятіе» не то, что не можетъ, а непремѣнно должно быть поддерживаемо, такъ какъ за это говоритъ совокупность полновѣснѣйшихъ фактовъ.
«Стиль и техника» этой миніатюры ничуть не «однородны» съ остальными миніатюрами кодекса. Для доказательства этого необходимо съ нѣкоторою подробностью разсмотрѣть всѣ вообще рисунки сирійскаго евангелія и дать себѣ отчетъ въ ихъ составѣ и значеніи.
Внимательное разсматриваніе и изученіе миніатюръ этого евангелія приводить къ убѣжденію, что эти миніатюры дѣланы были не однимъ художникомъ, а нѣсколькими, въ разныя времена, быть можетъ въ разныхъ мѣстностяхъ. Исполнявшіе ихъ люди были — личности съ совершенно разнообразными вкусами, привычками и художественными способностями. Стиль всѣхъ этихъ миніатюръ въ корню — сирійскій, но съ подробностями очень разнообразными, какъ въ человѣческихъ фигурахъ, такъ и въ архитектурѣ, ея частяхъ и орнаментахъ, въ изображеніяхъ зоологическихъ и ботаническихъ.
Отдѣлъ первый. Его составляютъ 19 таблицъ, представляющихъ, каждая, фасадъ великолѣпнаго киворія, кончающагося вверху аркой въ видѣ подковы, и раздѣленной внутри на нѣсколько маленькихъ высокихъ арочекъ, тоже въ видѣ подковы: внутри ихъ вписаны каноны. Человѣческія фигуры — всѣ малыя.
Отдѣлъ второй. Онъ состоитъ изъ одной лишь таблицы, на которой изображена Богоматерь съ Младенцемъ Іисусомъ на рукахъ, внутри киворія, кончающагося вверху полукруглой аркой (табл. 128, № 2).
Отдѣлъ третій. Составляютъ его 6 таблицъ, на которыхъ человѣческія личности и сцены представляютъ гораздо болѣе крупные размѣры, чѣмъ человѣческія личности и сцены 1 отдѣла. Это: 1) таблица 128, № 1: «Соборъ Апостоловъ», 2) таблица 129, № 1: Аммоній Александрійскій (составитель каноновъ евангельскихъ) и Евсевіи Кесарійскій (дополнитель каноновъ); 3) таблица 139, № 1: «Распятіе I. Хр.» и «Воскресеніе I. Хр.»; 4) таблица 139, № 2: «Вознесеніе I. Хр.»; 5) таблица 140, № 1: «Сошествіе св. Духа на Апостоловъ»; 6) таблица 140, № 2: «Христосъ на тронѣ, среди четырехъ духовныхъ личностей».
Отдѣлы I и III распадаются, по разнымъ признакамъ, еще на нѣсколько другихъ мелкихъ подраздѣленій, но мы не будемъ ихъ здѣсь подробно разсматривать, такъ какъ они для нашей цѣли въ настоящую минуту и для нашего изслѣдованія не представляютъ надобности. Въ главныхъ же чертахъ три обозначенные отдѣла отличаются, одинъ отъ другого, многими особенностями.
И во-первыхъ, въ размѣрахъ человѣческихъ фигуръ. Размѣры фигуръ III отдѣла являются такими продолговатыми, такими удлиненными, какихъ не достигаетъ ни одна человѣческая фигура всѣхъ остальныхъ рисунковъ сирійской рукописи. Такъ, на таблицѣ 128, въ № 1, представляющей «Соборъ Апостоловъ», стоящіе на переднемъ планѣ двѣ фигуры имѣютъ 9½ головъ; въ № 2 фигура Богоматери заключаетъ 9 головъ; на таблицѣ 129 въ № 1, фигура Аммонія Александрійскаго со держитъ 8½ головъ, фигура Евсевія Кесарійскаго — 10½ головъ; на таблицѣ 139, въ № 1, «Распятіе», фигуры разбойниковъ содержатъ 8 головъ; въ № 2, «Вознесеніе», фигуры Богородицы и нѣкоторыхъ апостоловъ 8½ головъ; на таблицѣ 140, въ № 1, «Сошествіе св. Духа», фигура Богоматери и апостоловъ — почта 9 головъ; въ № 2, «Христосъ на тронѣ», двѣ боковыя фигуры 7½ головъ. Между тѣмъ, человѣческія фигуры рисунковъ II категоріи представляютъ всегда размѣры лишь отъ 6 до 7 головъ, т. е. несравненно менѣе удлиненные, менѣе продолговатые. Богоматерь же III отдѣла содержитъ 7½ головъ, и представляетъ переходъ отъ II группы къ III.
Такая бросающаяся въ глаза разница стиля и вкусовъ доказываетъ, конечно, полное отличіе рисовальщика этихъ шести рисунковъ отъ прочихъ рисовальщиковъ миніатюръ рукописи. Разные люди — разныя времена. Одни изъ этихъ художниковъ еще приближаются къ нормальнымъ размѣрамъ природы (6—7 головъ), и болѣе древнему времени; другіе удаляются отъ этихъ размѣровъ и впадаютъ въ произволъ преувеличенія (8, 9, 10 головъ) и въ декадентство болѣе поздняго времени.
Что касается эстетической стороны рисунковъ, то и здѣсь оказываются очень существенныя различія: въ однихъ рисункахъ III отдѣла видно болѣе умѣлости, правильности и изящества въ исполненіи лицъ, рукъ, ногъ, позъ, жестовъ и т. д., въ другихъ — гораздо менѣе. Для примѣра достаточно указать на громадную разницу въ рисункахъ: Богоматерь, л. 128, № 2, «Соборъ апостоловъ», л. 128, № 1, «Калѣки и прокаженные», л. 137, № 1: первый изъ этихъ рисунковъ почти изященъ, тѣ другіе — безобразны и безграмотны. Притомъ же типы и подробности въ изображеніяхъ Христа, Богоматери, апостоловъ и т. д. всякій разъ все разные. Это никакъ не могло бы быть у одного и того же художника[72].
Что же касается спеціально рисунка «Распятіе», то онъ еще болѣе остальныхъ товарищей своихъ носитъ на себѣ печать вовсе не такой отдаленной древности, какъ VI вѣкъ. Это рисунокъ, который въ общихъ чертахъ хотя и придерживается старыхъ живописныхъ образцовъ, по трактуетъ ихъ довольно произвольно и своевольно, въ стилѣ, приближающемся не къ стилю древне-христіанскому, византійскому и даже романскому, а къ стилю готическому. Нѣкоторая развязность, нѣкоторая свобода группировки, даже нѣкоторая размашистость позъ и движеній (напримѣръ, у фигуры сотника «Лонгина») заставляютъ думать о времени, гораздо болѣе позднемъ, чѣмъ VI вѣкъ.
Другое различіе, не менѣе важное и столько же бросающееся въ глаза, представляетъ архитектура, принадлежащая къ разнымъ типамъ. Первый изъ нихъ изображаетъ внутренность дома, палаты; второй — наружный видъ киворія.
Первый типъ является на слѣдующихъ рисункахъ: 1) Зданіе, внутри котораго находятся Аммоній александрійскій и Евсевій кесарійскій. Зданіе это на четырехъ столбахъ, но четвертаго за перспективой не видать. Столбы невысокіе, четвероугольные, каменные, съ мозаичными во всю длину орнаментами; у нихъ металлическія капители коринѳскаго ордена; надъ колоннами прямой карнизъ, на который опирается кровля съ вогнутыми боками и увѣнчанная крестомъ. 2) Палата, въ которой происходитъ соборъ апостоловъ. Она освѣщена тремя висящими свѣтильниками. Арка, на толстыхъ невысокихъ столбахъ коринѳскаго ордена, безъ орнаментовъ; на столбы упирается двухскатная крыша, подъ нею овальная арка. 3) Палата, въ которой находятся Богоматерь и апостолы во время сошествія на нихъ св. Духа, изображена только посредствомъ овальной арки, безъ указанія стѣнъ и кровли. 4) Христосъ, возсѣдающій на тронѣ, изображенъ среди палаты, по сторонамъ которой изображены два невысокіе четвероугольные каменные столба, съ коринѳскими капителями; эти столбы поддерживаютъ мозаичную арку, овальную; надъ нею возвышается куполъ съ острымъ шпилемъ, увѣнчаннымъ крестомъ.
Сверхъ того, къ рисункамъ перваго типа должно присоединить еще небольшой храмикъ, содержащій Гробъ Господень и изображенный на рисункѣ «Воскресеніе». Онъ состоитъ изъ небольшого зданія, съ входною дверью, покоящеюся на двухъ колонкахъ, невысокихъ, коринѳскаго ордена, поддерживающихъ кровлю-куполъ, столько же необычайную и фантастическую, какъ кровли-купола, описанныя выше подъ №№ 1 и 4, но нѣсколько иной формы.
Ко второму типу принадлежатъ 17 киворіевъ или, точнѣе сказать, внѣшніе фасады 17 киворіевъ, назначенные для вписанія, въ ихъ пустыя пространства, какъ въ столбцы, евангельскихъ каноновъ. Киворіи эти состоятъ каждый изъ большой арки, въ видѣ подковы, покрытой узорчатой мозаикой. Каждая такая арка покоится на двухъ высокихъ столбахъ, покрытыхъ мозаикой, и съ коринѳскими капителями. Пространство же между двумя такими столбами занято всегда нѣсколькими тоненькими, какъ въ Помпеѣ, колонками, вѣроятно, металлическими. Пары ихъ кончаются вверху маленькими арочками въ видѣ подковы. Такихъ арочекъ бываетъ здѣсь: то четыре (5 разъ), то три (8), то двѣ (5), то одна арка — безъ раздѣленій. Кромѣ этихъ киворіевъ, помѣщены на каждомъ листѣ по сторонамъ, въ три яруса, иллюстраціи изъ Библіи и разныя фигуры, зоологическія и ботаническія. А именно: въ верхнемъ ярусѣ являются фигуры Іова, Моисея, Аарона, Іисуса Навина, царей Соломона и Давида и всѣхъ пророковъ; въ среднемъ ярусѣ — сцены изъ евангелія; въ нижнемъ — фигуры оленей, ланей, козловъ, козъ, зайцевъ, птицъ и растеній; надъ арками — опять птицы и растенія. Внутри киворіевъ, подъ особыми малыми арочками, помѣщены также 4 евангелиста, на листахъ 135 и 136.
Къ третьему типу относится всего одинъ рисунокъ — Богоматерь съ младенцемъ Іисусомъ на рукахъ. Эта фигура помѣщается внутри киворія, состоящаго изъ четырехъ каменныхъ или мраморныхъ столбовъ, покрытыхъ мозаичнымъ орнаментомъ и представленныхъ въ перспективѣ (киворіи II типа не изображаютъ никакой перспективности). Верхнее покрытіе киворія составляютъ четыре арки — полукруглыя (въ отличіе отъ арокъ 17 киворіевъ въ видѣ подковы). Вся арка наполнена мозаичнымъ орнаментомъ. Изображеніе Богоматери здѣсь — истинная икона лучшаго византійскаго времени, и есть самый изящный рисунокъ изъ числа всѣхъ иллюстрацій сирійскаго евангелія 586 года.
Такія существенныя разницы указываютъ, коисчпо, на разницы типовъ сирійской архитектуры, изъ которыхъ одни были изображены въ однихъ рисункахъ рукописи 586 года, другіе — въ другихъ, по всей вѣроятности, вслѣдствіе разницы рисовальщиковъ и, можетъ быть, разницы мѣстностей и времени, когда и гдѣ были исполнены эти рисунки. Изъ числа ихъ киворіи кажутся мнѣ архитектурными формами болѣе древними.
Изъ разсмотрѣнныхъ здѣсь фактовъ получается тотъ выводъ, что рисунки евангелія 586 года никоимъ образомъ но выполнены однимъ и тѣмъ же рисовальщикомъ, а выполнены нѣсколькими, принадлежавшими разнымъ эпохамъ и, вѣроятно, мѣстностямъ. Одни изъ этихъ рисовальщиковъ жили раньше, другіе позднѣе. У этихъ послѣднихъ художественная техника, эстетическія привычки и вкусы были много ниже, невѣрнѣе и слабѣе, чѣмъ у ихъ предшественниковъ; при этомъ вполнѣ подтверждается мнѣніе историковъ живописи, Кроу и Кавалысазелле, что «Распятіе» этого евангелія не можетъ принадлежать VI вѣку, а принадлежитъ времени гораздо болѣе позднему, времени декадентства и упадка древне-христіанской живописи на Востокѣ.
Гдѣ были исполнены рисунки евангелія 586 года — мудрено опредѣлить, но, быть можетъ, было бы дозволительно предполагать, что они произведены (неизвѣстными рисовальщиками) и вставлены въ это евангеліе не ранѣе какъ послѣ выбытія евангелія изъ того сирійскаго монастыря, въ стѣнахъ котораго былъ написанъ или списанъ текстъ рукописи. Какъ извѣстно, текстъ этотъ былъ написанъ монахомъ Рабулой въ монастырѣ св. Іоанна въ городѣ Загба, въ Месопотаміи. Оттуда рукопись эта перешла, около XI вѣка, по приказанію антіохійскихъ патріарховъ, въ монастырь Боера, а оттуда была передана въ монастырь св. Маріи въ Каннубіи, на Ливанской горѣ, на берегу рѣки Ксанѳа, и изъ этого монастыря перешла, въ 1497 году, въ Лаврентіанскую библіотеку[73]. Быть можетъ, во время своей первой и второй стадіи, во время пребыванія въ монастырѣ города Боеры, или въ монастырѣ Каннубія, рукопись Рабулы и получила свои разнородныя иллюстраціи, — по всей вѣроятности скопированныя и значительно измѣненныя, съ оригиналовъ болѣе древнихъ.
Всѣ, писавшіе о сирійскомъ евангеліи 586 года, повторяютъ, одинъ послѣ другого, что подписи у рисунковъ написаны одною и тою же рукою съ текстомъ евангелія, и поэтому должно считать монаха Рабулу не только писцомъ текста, но и рисовальщикомъ миніатюръ; а слѣдовательно, что можно считать доказанною одновременность текста рукописи и приложенныхъ къ нему рисунковъ. По очевидность протестуетъ, какъ выше изложено, противъ единоличности рисовальщика: ихъ было, несомнѣнно, не одинъ, а нѣсколько. Значитъ, о Рабулѣ, какъ рисовальщикѣ, не можетъ быть и рѣчи. Что же касается того, что «тексты каноновъ писаны одною рукою съ текстомъ евангелія», то это было высказано впервые уже очень давно, цѣлыхъ 150 лѣтъ тому назадъ, и съ тѣхъ поръ никѣмъ еще не было провѣрено вновь. Такая провѣрка нынѣ крайне необходима, и ея нужно желать, но уже и теперь, можно впередъ съ большою вѣроятностью ожидать, при нынѣшнемъ развитіи палеографіи и при разсмотрѣніи разнородности и разнокалиберности миніатюръ евангелія, что текстъ и подписи на рисункахъ окажутся сдѣланными не одною рукою, а многими и совершенно различными.
Какой же выводъ получается теперь для нашего Эрмитажнаго блюда отъ подробнаго разсмотрѣнія и опредѣленія рисунковъ сирійскаго евангелія 586 года? Тотъ, что сцены и фигуры Эрмитажнаго блюда являются копіями съ какихъ-то сирійско-несторіанскихъ образцовъ, но копіями переиначенными и искаженными, такъ какъ исполнявшій это блюдо мастеръ слишкомъ сильно состоялъ подъ вліяніемъ формъ, привычекъ и производствъ Восточной Азіи. Но нѣкоторые изъ самыхъ основныхъ и первоначальныхъ мотивовъ его оригиналовъ уцѣлѣли у него, въ томъ числѣ и средневѣковой мотивъ «высокаго креста», подъ высокимъ древкомъ котораго разсѣлись и дѣлятъ одежды Христовы — воины стражники. Этотъ мотивъ, очень важный и существенный, но поздній, не позволяетъ относить Эрмитажное блюдо къ такой отдаленной древности, какъ VI вѣкъ. Кажется, на основаніи какъ этого мотива, такъ и другихъ, указанныхъ выше, было бы вполнѣ справедливо и основательно отнести наше блюдо ко времени XIII и XIV вѣковъ по Р. Хр. А такъ какъ мнѣніе о средне-азіатскомъ происхожденіи Эрмитажнаго блюда имѣетъ основанія, казалось бы, достаточно прочныя, то пріуроченіе блюда именно къ XIII—XIV вѣку получаетъ тѣмъ болѣе вѣроятности, что, по свидѣтельству профессора П. К. Коковцева, сирійскія надписи, награвированныя на этомъ блюдѣ, являются наиболѣе родственными тюркскимъ семирѣченскимъ надписямъ, именно относящимся къ XIII—XIV вѣку.
В. Стасовъ.
↑Zeitschr. d. Deutsch. Morgenl. Geseilsch. Bd. XXXIV, 1884, p. 545. Съ 1884 года положеніе дѣла почти не измѣнилось, такъ какъ новыхъ датированныхъ надписей изъ древняго времени не было найдено. Изъ числа сирійскихъ надписей, сообщеныхъ В. Морицомъ въ «West asiatische Studien» (== Mittheilungen des Seaman für Orient. Sprachen zu Berlin. Zweite Abtbeüung), 1898, crp. 124—149, — болышспо ихъ было найдено въ 1885 г. — только пять имѣютъ точную дату (двѣ принадлежать къ VIII вѣку, а три къ XV вѣку).
↑Это послѣднее обстоятельство, слѣдуетъ замѣтить, ничего не говоритъ о большей или меньшей древности нашихъ надписей, такъ какъ такія древнія, некурсивныя формы буквъ долотъ и решъ встрѣчаются, какъ извѣстно, и въ довольно позднихъ надписяхъ. Онѣ, напр., находятся въ надписи 781 года изъ Си-нган-фу и въ сирійско-несторіанскихъ надписяхъ XIII—XIV вѣковъ изъ Семирѣченской области; см. таблицу проф. Эйтинга (Euting), приложенную къ труду Д. А. Хвольсона «Syrisch-nestorianische Grabinschriften» etc. (1890 г.).
↑Я основываюсь на указанной выше таблицѣ проф. Эйтинга, приложенной къ сочиненію «Syrisch-uestorianische Grabinschriften etc.» Д. А. Хвольсона. На имѣющихся въ моемъ распоряженіи снимкахъ надписей изъ Си-нган-фу, приложенныхъ къ статьямъ Лани и Галюй (Gueluy) въ трудахъ Бельгійской Академіи Наукъ, т. LIII, 1896, мнѣ не удалось найти уставной формы hё.
↑Изъ древнихъ не-датированныхъ надписей курсивное No имѣетъ только извѣстное «Отче нашъ» въ Дойр-эл-бахари (въ Египтѣ), которое Райтъ относилъ, исключительно на основаніи данныхъ палеографіи рукописей, къ VI вѣку; си. «Sitzungsberichte d. königl. preuss. Akad. d. Wise, eu Berlin», 1887, стр. 416. Однако, слѣдуетъ замѣтить, что этотъ текстъ писанъ (притомъ дѣйствительно написанъ, а не вырезанъ въ камнѣ) вообще сплошнымъ курсивомъ.
↑Курсивная форма буквы алафъ встрѣчается также, какъ извѣстно, уже въ древнихъ, писанныхъ курсивомъ, рукописяхъ VI—VIII вѣковъ, но инеино присутствіе этой курсивной формы въ одной изъ карьетенскихъ надписей побудило, повидимому, проф. Захау считать послѣднюю моложе IX вѣка (Zeitschr. d. Deutsch. Morgenl. Ges., ХXXVIII, 1884, стр. 545).
↑Срв. сказанное о курсивномъ алафъ выше (стр. 7, прим. 3).
↑И то и другое слово употребляется безразлично въ сирійскомъ текстѣ Нешитты о разбойникахъ, распятыхъ со Спасителемъ, именно лестая мы находимъ въ Евангеліи отъ Матѳея 27, 38 гайяса --тамъ же 27, 44 . Первое изъ этихъ словъ представляетъ греческое заимствованіе (= греч. ), второе же не вполнѣ выясненнаго до сихъ поръ происхожденія.
↑Стр. 2: « начертано неправильно съ послѣ буквы . Почему здѣсь пропущено, не умѣю сказать».
↑См. D. Chwolton, Syriech-nestorianische Grabinschriften ans Semirjetsehie. 1890 (= Mémoires de l’Acad. Impér. des Sciences de St.-Pétersbourg, VII Sér. t. XXXVII, № 8), и его же Syrisch-nestorianische Grabinschriften aus Semirjetschie. Neue Folge. 1897.
↑Употребленіе буквы 'ё для передача въ Семирѣченскихъ надписяхъ заднеязычныхъ тюркскихъ г и к было впервые указано еще С. Слуцкимъ въ «Древностяхъ восточныхъ» (= Труды Восточной комиссіи Императорскаго Московскаго Археологическаго Общества), т. I, 1893, стр. 16, 182, 184, и едва ли можетъ быть оспариваемо. Произведенное мною исключительно съ этой цѣлью тщательное изслѣдованіе нѣсколькихъ камней, находящихся въ Азіатскомъ музеѣ Императорской Академіи Наукъ, не оставило во мнѣ никакого сомнѣнія относительно того, что въ словахъ кутлуг (на камнѣ 1636 г. сел. эры = 1325 г. по P. X.), тагин (на томъ же камнѣ) и такаку (на камнѣ 1644 г сел. эры = 1333 г. по P. X.) дѣйствительно стоитъ буква не , которое рѣзко отличается отъ нея на тѣхъ же самыхъ камняхъ. Совершенно одинаковое впечатлѣніе вынесли послѣ изслѣдованія упомянутыхъ камней ученый хранитель Азіатскаго музея О. Э. Леммъ и приватъ-доцентъ (нынѣ экстраординарный профессоръ) Императорскаго С.-Петербургскаго университета В. В. Бартольдъ, согласившіеся съ величайшей готовностью, по моей просьбѣ, удѣлитъ вниманіе этому вопросу.
↑П. Меліоранскій, Краткая грамматика Казакъ-Киргизскаго языка, часть I, стр. 71.
↑Единственное исключеніе могла бы представлять орѳографія набатейскихъ надписей (преимущественно I вѣка по P. X.), гдѣ мы встрѣчаемся съ передачей т. п. (см. J. Euting, Nabatäische Inschriften aus Arabien, стр. 78; J. Barth, Die nabatäische Grabinschrift von Petra, въ American Journ. of Semitic Languages and Literatures, XIII, стр. 274). Здѣсь можно, впрочемъ, видѣть также чисто діалектическое произношеніе арабскаго звука какъ а срв. обычную орѳографію слова «западъ» (= ) въ сабейскихъ надписяхъ (см. Mordtmann und D. H. Müller, Sabаische Denkmäler, p. 24 n 41; D. H. Müller, Epigraphische Denkmäler aus Arabien, p. 27 Anm. 4), въ которыхъ, какъ извѣстно, для обоихъ звуковъ имѣются особыя начертанія.
↑Ратцель, Народовѣдѣніе. С.-Пб., 1902, томъ II, стр. 787.
↑Owen Jones, Grammar of ornament, pl. III, 1, 2, 9. Ратцель, Народовѣдѣніе, c. 6. 1002. II.
↑Place, Ninive et Assyrie, Paris, 1867—1870, vol. III, Pl. 48, № 3; 74, № 15.
↑Shah-Nameh, traduction de Jules Alohl. Paris, fo, томъ I, стр. 191.
↑Шахъ-Намэ, ркп. С.-Пб. Императорской Публичной библіотека 1332—1333 г., № 329, л. 153.
↑Шахъ-Намэ, ркп. С.-Пб. Императорской Публичной библіотеки 1584 г., № 329, л.л. 153 об., 52 об., 88. — Demmin, Die Kriegswaffen, Leipzig, 1888, S. 10.
↑Шахъ-Памэ, ркп. С.-Пб. Императорской Публичной библіотеки, XVI в., М 384, л. 100. Съ такою булавою является на этой картинкѣ знаменитый богатырь Рустемъ, въ той сценѣ, гдѣ онъ борется съ Бѣлымъ Дивомъ.
↑Rieu, Каталогъ восточныхъ рукописей Британскаго Музея, Oriental № 18. 113: «Khwaju, Karmanensis, Poemata». Рисунки на листѣ 85 и другихъ.
↑Blochet, Inventaire, Supplement Persan, № 1113, Rashid-ed-Din, рисунки на ластахъ: 65, 9, 65 v., 66 v., 84, 161, 172, 228, 258, 713 v. и др.
↑Rieu, Каталогъ Британскаго Музея, Oriental, № 1403, рисунки на листахъ 177, 53, 53 17 (и многочисленныхъ другихъ) — этого послѣдняго рода. — Böheim, Handbuch der Waffenkunde, Leipzig, 1890, S. 361.
↑Венгерскія булавы въ Chefs d’oeuvre d’art de la Hongrie. Budapest, 1397, II, 144.
↑Описаніе Московской Оружейной Палаты, Москва, 1885 г., т. IV, «Булавы», стр. 1—24. — Савваитовъ. Описаніе старинныхъ русскихъ утварей, одеждъ, оружія проч. С.-Пб. 1896 г., статья: «Булава».
↑Gille, Musée de l’Areen al de Zarsko-Selo, S. P. B., Planches: 91, 161.
↑Rohault de Fleury, La Messe, vol. VI, planches 489, 489 bis.
↑Weelwood, Fac-similés of the miniatures… of the Irish ms. London, 1868, pl. VI, № 27.
↑Köhler, Über die Silbergofâsse des Herrn Grafen von Stroganof, статья, отпечатанная впослѣдствіи въ его «Gesammelte Schriften» S. Р. Burg, 1853, Band VI, S. 47—8, Tafel 7. Этотъ рисунокъ воспроизведенъ также въ изданіи: Aspelin, Antiquités du Nord finno-ougrica, Atlas, № 617.
↑Sittl, Die Gebärden der Griechen und Hörner, Leipzig, 1890, S. 179, 162.
↑Flandin et Coete, Voyage en Perse, Paris, 1851 (табл. 192, барельефы….).
↑Въ балетномъ искусствѣ эта постановка ногъ называется «пятая позиція».
↑Рисунокъ 33 взять изъ изданія: «Русскій народный орнаментъ», В. Стасова, С.-Пб., 1872, № 175; рисунокъ 34 — снимокъ съ монгольской выпивки, въ числѣ многихъ другихъ принесенныхъ въ даръ Этнографическому музею Александра III В. В. Стасовымъ и привезенныхъ изъ Монголіи Григ. Ник. Потанинымъ.
↑Forrer u. Müller, Kreuz und Kreuzigung in ihrer Kunstentwickelung, Strassburg, 1894. S. 21.
↑Garrucci, Storia della arte Cristiana, Prato, 1876, Vol. III, p. 621.
↑Предварительныя замѣтки о найденныхъ въ Семирѣченской области сирійскихъ надгробныхъ надписяхъ. Д. А. Хвольсона. 1886. (Записки восточнаго отдѣленія Императорскаго русскаго археологическаго общества. T. I). — Syrisch-Nestorianische Grabinschriften, herausgegeben und erklärt von D. Chwolson. Къ отому очень прославившемуся изслѣдованію знаменитаго русскаго оріенталиста, столько же славящійся академикъ Радловъ присоединилъ свое спеціальное изслѣдованіе: «Ueber das türkische Sprachmaterial der Syrisch-Nestorianischen Grabinschriften». S. P. Burg. 1890. Mémoires de l’Académie Impériale des Sciences de S. P. Bourg, t. XXXVII, № 8. D. Chwolson: Syrisch-Nestoriauisdie Grabinschriften. Neue Folge. S. P. Burg. 1897. В. Бартольдъ. О христіанствѣ въ Туркестанѣ въ до-монгольскій періодъ. Записки восточнаго отдѣленія Императорскаго русскаго археологическаго общества, т. VIII. 1893—1891.
↑Покровскій, Евангеліе въ памятникахъ иконографіи. Труды VII археологическаго съѣзда въ Москвѣ. С.-Пб., 1892, т. I, стр. 325.
↑Кондаковъ, Исторія Византійскаго искусства, Одесса, 1876. стр. 71.
↑Слѣдующее перечисленіе и распредѣленіе миніатюръ сирійскаго евангелія 586 года излагается здѣсь на основаніи рисунковъ классическаго и очень достовѣрнаго сочиненія Гарручъ: "Storia della arte Cristiana, Prato 1876, томъ III, таблицы №№ 128—140. Въ старинномъ изданіи итальянскаго археолога Бушони (Biscioni): «Bibliothecae Mediceae kiurentianae Catalogua», Morentiae 1752, всѣ рисунка (а въ томъ числѣ и сирійской рукописи Рабулы, 586 года) до того невѣрны, какъ большинство рисунковъ въ изданіяхъ XVIII вѣка, что къ нимъ невозможно имѣть никакого довѣрія. Въ своей, впрочемъ очень замѣчательной статьѣ: «Сирійское Евангеліе Лаврентіаііской Библіотеки», напечатанной въ «Трудахъ Императорскаго Московскаго Археологическаго Общества», т. XI, Москва, 1887. т. 11, профессоръ С. А. Усовъ представилъ только фотоцинкографическіе снимки съ рисунковъ Бишони, и поэтому эти снимки не могутъ имѣть прочнаго значенія.
↑Отмѣтимъ, мимоходомъ, тотъ любопытный, въ костюмномъ отношеніи, фактъ, что на рисункѣ «Цѣлованье Іуды», табл. 138, № 1, Христосъ и Іуда представлены съ шапочками на головѣ, а на таблицѣ 135, № I, пророкъ Даніилъ носитъ на головѣ «тантуру» (см. мое изслѣдованіе «Миніатюры византійскихъ и болгарскихъ рукописей». С.-Пб. 1903. стр. 112—115).
↑Garrucci, vol. III, p. 52. Городъ Косра (у римлянъ носившій имя Бостра) былъ долгое время столицей юго-восточнаго Гаурана (Vivien de S. Martin, Nouveau dictionnaire de géographie universelle, Paris, 1879, vol. I, p. 484); Каннубинъ или Каннубія — знаменитый маронитскій монастырь на Ливанской горѣ (тамъ же, vol. III, p. 38).
