Татевскій сборникъ С. А. Рачинскаго. СПб, 1899
СЕРГѢЮ АБРАМОВИЧУ БОРАТЫНСКОМУ 1). править
Тамъ, гдѣ толпилися татары,
Гдѣ вѣки замели ихъ слѣдъ,
Гдѣ буйный вихорь ихъ побѣдъ
Едва намъ слышенъ въ звукахъ Мары 2),
Тамъ, тихой степи гражданинъ,
Науки сумрачный поклонникъ,
Аптекарь, докторъ, дворянинъ,
Какой-то странный беззаконникъ,
Какой-то на Руси пришлецъ,
Какой-то сумасбродный Чацкій,
И не военный, и не штатскій,
Не фабрикантъ и не дѣлецъ,
Кого не встрѣтишь за обѣдней,
Кто въ жизни новый тонъ сыскалъ,
Не стаивалъ ни въ чьей передней,
За то въ газетахъ не стоялъ,
Кто смерти не даетъ потачки,
Не возитъ красненькихъ домой,
Склонился чуткой головой
Къ одру нервической горячки, —
И средь чужой семьи гробовъ
Здѣсь не лежать костямъ Ивана 3)
Подъ этимъ саваномъ снѣговъ,
Подъ этой синевой тумана.
Опять Иванъ къ живымъ присталъ,
Опять онъ, смотря по погодѣ,
Завяжетъ галстукъ мнѣ по модѣ
Или напѣнитъ мнѣ бокалъ;
Пойдетъ за мной безпечной тѣнью,
Какъ я пойду бродить во мглѣ
Все торопиться къ наслажденью
Искать чего-то на землѣ.
Когда мнѣ станетъ тѣсно, душно,
Онъ станетъ мой табакъ стирать
И думъ мучительныхъ печать
На мнѣ увидитъ равнодушно.
Мечты болѣзненной полетъ
Принять на сердце онъ не можетъ,
Моей горячки не пойметъ,
Моимъ огнемъ не занеможетъ.
Въ деревню, городъ или степь
Перенесетъ онъ безъ страданій
Всю незатѣйливость желаній,
Всю жизни тягостную цѣпь.
Но я — не весело покину
Ковры безмолвные полей
И долго, долго не остыну
Къ простору дикому степей…
Здѣсь нѣтъ желѣзъ для вдохновенья,
Здѣсь пылу воли нѣтъ конца,
Какъ необъятности Творца,
Какъ необъятности творенья!
Здѣсь океанъ передо мной
Лазури, зелени, свободы!
Душа, несытая землей,
Все рвется вдаль, на край природы!
Здѣсь хочется бѣжать людей,
Любви ихъ, дружбы, счастья, горя,
Туда, гдѣ нѣтъ земли, ни моря,
Нѣтъ восхитительныхъ степей!
Смѣшны здѣсь ласки и угрозы,
Чѣмъ свѣтъ манилъ и чѣмъ пугалъ,
Что я любилъ, чего желалъ,
Мечты, восторги, бури, слезы!
Смѣшны всѣ наши празднества,
Когда надъ степью раскаленной
Блестящей розой Божества
Пылаетъ пламенникъ вселенной!
Огонь очей, заря ланитъ,
Вся жизнь мнѣ кажется обманомъ,
Когда безмѣрнымъ великаномъ
Скелетомъ снѣжнымъ смерть лежитъ.
Я видѣлъ ихъ, края свободы,
Пространствомъ жажду я поилъ;
Ихъ зной, ихъ миръ, ихъ непогоду,
Ихъ мертвый ликъ благословилъ.
На нихъ душа была согрѣта,
Мысль расширялася орломъ,
И вольный вѣтеръ вылъ кругомъ,
И я тонулъ въ пучинѣ свѣта.
На нихъ въ глухой, могильный часъ
Былъ блѣденъ неба сводъ широкій,
И было въ мірѣ двое насъ;
Тутъ я, тамъ мѣсяцъ одинокій…
Я вспоминаю ихъ… А вы, мудрецъ,
Степей безпечныхъ давній житель,
Къ кому въ родимую обитель
Входилъ блуждающій пѣвецъ,
Вы вспомните ль, что здѣсь видали
Того, кто въ свѣтлый вашъ удѣлъ
Отъ тучи утренней печали
Когда-то птицей залетѣлъ?
Н. Павловъ.
1) Съ автографа. Первые стихи этого посланія уже были напечатаны въ статьѣ В. Н. Чичерина «Изъ моихъ воспоминаній» (Русск. Архивъ 1890 г.).
2) Степное имѣнье С. А. Боратынскаго.
3) Лакей Н. Ф. Павлова.
Это юношеское стихотвореніе остроумнаго прозаика-автора столь цѣнимыхъ въ свое время «Повѣстей», критическихъ статей и весьма немногихъ печатныхъ стиховъ, основателя Русскихъ Вѣдомостей, написано въ 1832 году, въ селѣ Марѣ, воспѣтомъ Е. А. Боратынскимъ въ двухъ прелестныхъ стихотвореніяхъ: «Запустѣніе» и «Судьбой наложенныя цѣпи». Своимъ неяснымъ, расплывчатымъ лиризмомъ посланіе это болѣе напоминаетъ манеру Бенедиктова и Кукольника, чѣмъ изящную точность корифеевъ Пушкинскаго поколѣнія. Но при этомъ нельзя не припомнить, что раннія упражненія въ стихотворствѣ наложили на прозу всѣхъ современниковъ Пушкина и, позднѣе, на прозу Тургенева неизгладимую печать мѣрности и благозвучія. Печати этой недостаетъ прозѣ Гоголя, Достоевскаго, Толстого….
Впрочемъ, въ посланіи Н. Ф. Павлова имѣютъ цѣну первые стихи, какъ напоминаніе о человѣкѣ замѣчательномъ, хотя весьма мало извѣстномъ. Лучшимъ поясненіемъ къ этимъ стихамъ можетъ послужить нижеслѣдующая страница изъ воспоминаній Б. Н. Чичерина, въ коихъ находимъ живую характеристику семьи Боратынскихъ:
"…Едва ли однако не самымъ даровитымъ членомъ семьи былъ младшій братъ Сергѣй. Это была совершенно геніальная натура, живая, страстная, одаренная самыми разнообразными способностями. Онъ былъ медикъ по призванію, учился въ Московской академіи, затѣмъ поселился въ деревнѣ и безплатно лѣчилъ весь край. Къ нему стекались отовсюду; довѣріе къ нему было безграничное. Его приглашали даже изъ дальнихъ мѣстностей, и онъ не задумывался ѣхать по самымъ труднымъ дорогамъ. Изъ писемъ Катерины Ѳедоровны[1] видно, что онъ въ осеннюю пору, въ октябрѣ мѣсяцѣ, ѣздилъ въ Орловскую губернію лѣчить ея брата, съ которымъ едва былъ знакомъ. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ былъ искусный механикъ; онъ собственноручно дѣлалъ всевозможное: устраивалъ фейерверки, гравировалъ на мѣди, дѣлалъ сложные музыкальные инструменты, и все это съ величайшею точностью и отчетливостью. Изобрѣтательность его была удивительная; въ домашнемъ быту онъ сочинялъ всевозможныя приспособленія. Отецъ мой часто говаривалъ, что Сергѣй Абрамовичъ сдѣлался бы великимъ человѣкомъ, если бы не родился русскимъ бариномъ. Рядомъ съ этимъ у него были артистическія наклонности: онъ былъ архитекторъ и музыкантъ. Сдѣлавшись по смерти матери владѣльцемъ Мары, онъ возстановилъ въ новомъ видѣ описанное поэтомъ запустѣлое мѣсто. Надъ гротомъ въ оврагѣ, гдѣ онъ любилъ проводить цѣлые дни, укрываясь отъ лѣтняго зноя, Сергѣй Абрамовичъ построилъ прелестное лѣтнее жилище, куда онъ переселялся со всѣмъ семействомъ на нѣсколько недѣль или даже мѣсяцевъ. Внизу, возлѣ источника, возвышалась изящной архитектуры купальня, въ видѣ готической башни, къ которой велъ красивый мостъ. Въ семейные праздники по лѣсу развѣшивались разноцвѣтные фонари и зажигались бенгальскіе огни, что придавало всей мѣстности фантастическій видъ. Здѣсь устраивались хоры изъ классическихъ оперъ; а зимою Сергѣй Абрамовичъ ставилъ даже цѣлыя оперы, которыя разыгрывались семействомъ. Онъ могъ это дѣлать, ибо вся семья, и жена и дѣти, были прирожденные музыканты. Своей женитьбой, также какъ и черезъ брата, Сергѣй Абрамовичъ находился въ самой тѣсной связи со всѣмъ литературнымъ міромъ. Онъ былъ женатъ на вдовѣ Дельвига, почтенной Софьѣ Михайловнѣ, хранительницѣ преданій великой литературной эпохи, la veuve de la Grande Armйe, какъ называлъ ее поэтъ Боратынскій.
«И ко всѣмъ этимъ разнообразнымъ талантамъ Сергѣй Абрамовичъ присоединялъ еще то, что онъ также, какъ его братья, былъ прелестный собесѣдникъ. Я знавалъ людей съ блестящимъ остроуміемъ: достаточно назвать Герцена: во никого остроумнѣе Сергѣя Абрамовича я не встрѣчалъ. У него не было ничего односторонняго, придуманнаго, изысканнаго; не было ни собранія анекдотовъ, ни повтореній. Когда онъ былъ въ духѣ, остроуміе било у него полнымъ ключемъ, во всѣ стороны, съ яркими брызгами. Это были, одна за другою, самыя необыкновенныя выходки, самыя неожиданныя сопоставленія. И свое остроуміе, также какъ и свое сочувствіе, онъ дарилъ и старымъ, и молодымъ. Онъ одинаково сходился со всѣми поколѣніями, лишь бы лицо подходило подъ его строй. За то всѣ его любили и всѣ къ нему льнули….»
- ↑ Кривцовой.