Сент-Бёв как человек (Лавров)/ОЗ 1881 (ДО)

Сент-Бёв как человек
авторъ Петр Лаврович Лавров

Опубл.: 1881. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Отечественныя записки», 1881, томъ CCLIV, № 1, отд. I, с. 201—228 и № 2, отд. I, с. 435—464.

Петр Лаврович Лавров

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СЕНТ-БЁВЪ КАКЪ ЧЕЛОВѢКЪ.

Въ іюнѣ 1868 года Сент-Бёвъ началъ уже послѣднюю изъ многочисленныхъ эволюцій, имъ совершенныхъ. Онъ выступилъ въ сенатѣ второй имперіи защитникомъ свободной мысли, надѣлалъ шуму своимъ скоромнымъ обѣдомъ въ великій пятокъ, имѣлъ удовольствіе вызвать апплодисменты забывчивой молодежи парижскихъ школъ, которая такъ жестко встрѣтила его въ Collège de France за тринадцать лѣтъ передъ тѣмъ, и подготовлялъ свой переходъ въ журналы оппозиціи. Тѣмъ не менѣе, онъ былъ своимъ человѣкомъ у принцессы Матильды, съ которой велъ оживленную переписку, и былъ часто приглашаемъ въ Компьень, на тѣ пресловутые праздники разлагающейся имперіи, на которыхъ, по словамъ одного дипломата-очевидца, «Ея Величество Евгенія принимала участіе и приказывала своимъ дамамъ принимать участіе въ живыхъ картинахъ, столь же заслуживающихъ посмѣянія, какъ и лишенныхъ приличія». Въ это время одна изъ принцессъ Бонанарте, именно Жюли, дочь князя Канино, по мужу маркиза Роккаджіовине, дала ему просмотрѣть свои рукописныя тетради. По легкомыслію ли забыла она, что въ нихъ заключались строки, весьма нецеремонно относившіяся къ знаменитому критику, или это былъ первый намѣренный булавочный уколъ вчерашнему стороннику, который дерзалъ либеральничать, но онъ прочелъ на этихъ интимныхъ страницахъ, между прочимъ, слѣдующій отзывъ, будто-бы циркулировавшій о немъ при дворѣ:

«Несмотря на свои годы, онъ ведетъ грязную (crapuleuse) жизнь; живетъ заразъ съ тремя женщинами, которыя помѣщаются въ его квартирѣ».

И далѣе, отъ имени самого автора записокъ:

«Ему удивляются какъ писателю; его уважаютъ какъ критика; когда онъ высказался о какой-либо книгѣ, его приговоръ признается окончательнымъ; но что касается до личнаго уваженія, онъ имъ не пользуется. Онъ работалъ руками и ногами, чтобы попасть въ сенатъ, надъ которымъ однакоже смѣялся. Онъ отзывался въ своихъ сочиненіяхъ дурно о людяхъ, которые сдѣлали ему много добра. Говорятъ, что онъ большой обжора, и, какъ я выше сказала, его частная жизнь очень безнравственна. Сент-Бёва одинъ богъ — удовольствіе».

Какъ ни возмутила случайнаго читателя этихъ интимныхъ записокъ «нелѣпость» нѣкоторыхъ частностей этого отзыва, въ главныхъ чертахъ онъ остался приговоромъ публики надъ знаменитымъ критикомъ. Онъ умеръ менѣе, чѣмъ 1½ года послѣ только что приведеннаго случая, менѣе чѣмъ за годъ до паденія второй имперіи. Послѣ его смерти издано нѣсколько томовъ его переписки, изданы воспоминанія его секретарей Трубй, Леваллуа, Понса, появились и болѣе отдѣланныя біографіи, напр. виконта д’Оссонвиля. Многіе углы его личной жизни, его личныхъ отношеній были освѣщены болѣе ярко, чѣмъ можно было ожидать. Нѣкоторыя рѣзкости его біографіи сгладились. Но въ главныхъ чертахъ образъ его остался все тотъ же, и потому очень недавно, одинъ изъ редакторовъ очень распространенной парижской газеты изъ крайняго лагеря заключилъ слѣдующими словами рядъ статей о Сент-Бёвѣ, написанныхъ по поводу довольно безцеремонной книги одного изъ его секретарей, вышедшей недавно (Sainte-Beuve et ses inconnues, par А. J. Pons):

"Такъ какъ мы хотимъ видѣть въ Сент-Бёвѣ только чудного артиста французской литературы, неподражаемаго критика, портретиста, за разъ тонкаго и могучаго, единственнаго историка литературы (во Франціи), рожденнаго нашимъ вѣкомъ, то что намъ за дѣло, если Сент-Бёвъ бѣгалъ за юпками, если его встрѣчали въ неприличныхъ мѣстахъ, въ Bullier, у принцессы Матильды, если онъ ухаживалъ за уличными женщинами и его обирали ихъ содержатели. Мы судимъ, мы любимъ его произведенія… Человѣкъ могъ быть загрязненъ, испорченъ, могъ пасть низко; произведеніе его осталось чистымъ. Да здравствуетъ его дѣло и да покоится въ мирѣ его трупъ! — Есть два Сент-Бёва. Одинъ принадлежитъ его «Понедѣльникамъ», другой — публичному дому. Мы сохраняемъ перваго и предоставляемъ второго г. Понсу и его «незнакомкамъ».

Но вѣрно ли и можетъ ли быть вѣрно подобное раздвоеніе человѣка для Сент-Бёва или для кого-бы то ни было другого? Можетъ ли быть безразлична для пониманія вліятельнаго писателя біографическая подкладка его произведеній?

Во всякомъ случаѣ можно сказать, что не такъ думалъ Сент-Бёвъ.

"Для того, писалъ онъ: — кто хочетъ вполнѣ знать одного человѣка, одну личность, все обманчиво, все вводитъ въ ошибки: и внѣшность, и привычки, и мнѣнія, и рѣчь, и самыя дѣйствіи, которыя иногда, прямо противуположны своимъ побужденіямъ; не обманываетъ лишь одно, это — знаніе тайнаго двигателя каждаго человѣка, его главной и господствующей страсти…

"Полезно прежде всего начинать съ начала и, если это возможно, разсмотрѣть великаго или замѣчательнаго человѣка въ его родинѣ, въ его расѣ… Для критика, изучающаго талантливую личность, ничто не можетъ сравниться съ тѣмъ, когда онъ уловитъ эту личность въ ея первомъ огнѣ, въ ея первомъ развитіи, если онъ вдохнетъ этотъ запахъ съ самаго утра, при первомъ разцвѣтѣ души и молодости…

"Когда мы, на сколько можемъ, хорошо изучимъ въ великомъ писателѣ его происхожденіе, его непосредственное и ближайшее родство, послѣ главы о его обученіи и воспитаніи, представляется важный пунктъ: это — первая среда, первая группа друзей и современниковъ, между которыми онъ находился въ ту минуту, когда его талантъ проявился, воплотился въ произведенія и созрѣлъ…

"Сколькими способами, со сколькихъ сторонъ мы ни приступали бы къ изученію человѣка, ихъ никогда не будетъ слишкомъ много, такъ какъ это не чистый духъ. Пока мы, относительно даннаго автора, не поставимъ себѣ рядъ вопросовъ и не отвѣтимъ на нихъ, мы не можемъ быть увѣрены, что охватили его вполнѣ… Что думалъ онъ о религіи? Какъ дѣйствовала на него природа? Какъ относился онъ къ женщинамъ? Къ деньгамъ? Былъ онъ богатъ или бѣденъ? Какова была его діета, его обыденная жизнь? Ни одинъ изъ этихъ вопросовъ не лишенъ значенія для того, чтобы произнести судъ надъ авторомъ книги и надъ самой книгою…

"Никакъ не я стану порицать критика, если онъ изложитъ, даже въ подробности, физіологію автора и степень его хорошаго или дурного здоровья, которое навѣрно дѣйствовало на его нравственность и на его талантъ. Будемъ размножать на сколько можно число этихъ естественныхъ книгъ, въ которыхъ живые умы и живыя сердца высказываются откровенно и привносятъ еще одинъ результатъ опыта въ сокровищницу человѣческаго наблюденія…

"Будемъ разглядовать людей съ лицевой стороны и съ изнанки. Узнаемъ на сколько ихъ практическая нравственность усиливаетъ или ослабляетъ авторитетъ тѣхъ ученій, которыя прославляетъ или громко проповѣдуетъ ихъ талантъ…

«Когда это возможно и вы имѣли достаточно долго предъ собою оригиналъ, надо, чтобы портретъ заключалъ какъ можно болѣе сходства, какъ можно болѣе изученія, чтобы онъ былъ дѣйствительно живой; надо чтобы на немъ видны были и прыщи, и родинки — все, что характеризуетъ физіономію въ ея дѣйствительности… Я думаю, что жизненность отъ этого увеличится, а дѣйствительное величіе не потеряетъ…

„Много пишутъ о тѣхъ, кто самъ много писалъ, и особенно о тѣхъ, кто судилъ авторовъ. Перо въ движеніи приводитъ въ движеніе другія перья и заинтересованныя самолюбія болтливы. О Малербѣ, о Буало, о Попе, о Джонстонѣ, не довольствуясь оцѣнкою ихъ трудовъ, писали цѣлыя книги, собирали каждое ихъ слово, изучая и преслѣдуя ихъ въ подробностяхъ ихъ частной жизни… Еслибы, слѣдуя тому же методу, столь же безъискуственно, но столь же безпристрастно, скомпилировали бы для каждаго изъ нашихъ великихъ авторовъ, томы, точно также нашпигованные и склеенные изъ біографическихъ подробностей, сужденій, извлеченій, отрывковъ писемъ, свидѣтельствъ за и противъ, анекдотовъ и мелочей, то мы имѣли бы всю желательную истину; мы знали бы документально и основательно и талантъ, и характеръ, и личность писателя. Читатели отъ этого только выиграли бы“.

Личная, біографическая подкладка составляетъ безспорно самый важный комментарій къ произведеніямъ личности, и многое, очень многое въ книгѣ, въ литературномъ „дѣлѣ“ останется непонятнымъ, если мы абстрагируемъ книгу отъ личной обстановки и отъ личныхъ особенностей того, кто писалъ книгу, кто сдѣлалъ дѣло.

Но и этого еще недостаточно. Если не особенно часто, то все-таки и не очень уже рѣдко встрѣчаются въ исторіи литературы личности, у которыхъ мы замѣчаемъ или полную разрозненность между тенденціями ихъ произведеній — тенденціями, которыя приходится признать искренними — и безспорными данными ихъ частной жизни, или прямая связь между этими двумя рядами фактовъ такъ незначительна, что ею объясняются лишь маловажныя частности литературной дѣятельности писателя; для всѣхъ же главныхъ элементовъ этой дѣятельности приходится лишь путемъ натяжекъ и весьма смѣлыхъ гипотетическихъ сближеній отыскивать мотивы въ біографіи, или оставлять явное противорѣчіе частной жизни и авторской дѣятельности совершенно неразрѣшеннымъ.

Но цѣльный, живой человѣкъ, внѣ патологическихъ уродствъ, составляющихъ исключеніе, подобныхъ противорѣчій представлять не можетъ. Откуда уже они появляются? Гдѣ ихъ источникъ? Большею частью его приходится искать въ области, которую Сент-Бёвъ, конечно, бралъ въ соображеніе при своихъ критическихъ этюдахъ, но которой онъ, по особенностямъ своего таланта, не придавалъ достаточно значенія при своихъ теоретическихъ построеніяхъ задачи литературной критики. „Его великая заслуга — писалъ о немъ его самый замѣчательный ученикъ. Тэнъ — заключается въ изученіи событій человѣческой исторіи въ живыхъ личностяхъ, которыя создаютъ эти событія или страдаютъ отъ нихъ. Онъ всею душою любилъ истину и всѣми силами искалъ ее“. Но эту истину онъ любилъ и искалъ въ ея частныхъ, личныхъ проявленіяхъ. Его интересовалъ отдѣльный фактъ самъ по себѣ въ его точности и въ его обособленіи. „Я былъ любопытенъ всю жизнь, говорилъ онъ Гизо въ послѣдніе свои годы: — и умру любопытнымъ“. Въ тѣ дни, когда онъ наиболѣе серьёзно смотрѣлъ на свою задачу (en ses jours de grand sérieux), его претензія заключалась въ классификаціи группъ человѣческихъ умовъ. „Я занимаюсь, писалъ онъ: — изученіемъ природы подъ различными живыми формами. Изучивъ и узнавъ одну изъ этихъ формъ, я перехожу къ другой. Я не риторъ, забавляющійся поверхностными явленіями и образами, но нѣчто въ родѣ натуралиста въ области умовъ, пытающагося понять и открыть возможно большее число группъ, въ виду болѣе общей науки, которую другіе должны будутъ построить“.

Но отдѣльные умы и группы умовъ не суть самопроизвольныя или просто любопытныя явленія въ кунтскамерѣ міровой исторіи. Это — продукты историческаго процесса, въ который они входятъ, какъ элементы, сами оказывая большее или меньшее вліяніе на дальнѣйшее теченіе этого процесса, и „понять“ какую-либо изъ этихъ группъ или даже какую-либо изъ этихъ личностей можно лишь при помощи пониманія всей той доли самого историческаго процесса, въ которую эта группа или эта личность вошла какъ элементъ, подвергаясь весьма разнообразнымъ вліяніямъ, какъ въ своей явной, оффиціальной, общественной дѣятельности, такъ и въ своей интимной, частной жизни. Понять произведеніе замѣчательнаго автора можно не при помощи одного біографическаго матеріала о немъ собраннаго, какъ бы этотъ матеріалъ ни былъ подробенъ и интименъ, но и при помощи усвоенія общаго характера эпохи, которой этотъ авторъ принадлежитъ и которая одновременно вліяла и на его произведенія, и на его частную жизнь.

Вотъ тутъ-то и является разгадка трудностей и разрѣшеніе противорѣчій, которыя иногда представляетъ частная жизнь замѣчательной личности при сопоставленіи этой жизни съ литературными или общественными тенденціями человѣка. Есть эпохи, въ которыхъ движущія силы исторіи болѣе просты и единообразны во всѣхъ своихъ элементахъ, и тогда всѣ проявленія частной и общественной дѣятельности личностей, служащихъ представителями эпохи, имѣютъ настолько общій характеръ, что одно изъ этихъ проявленій можетъ служить дополненіемъ, комментаріемъ другому: въ семьѣ и въ народномъ собраніи человѣкъ является съ тѣми же особенностями, съ тою же высотою или съ тою же низостью характера; преклоняясь передъ величіемъ и ясностью мысли писателя или возмущаясь ея уродливыми отклоненіями, вы узнаете въ его произведеніяхъ отраженіе, изнанку жизни, столь же величественной даже во своей обыденности или столь же возмутительной въ своей пошлости. Но такія эпохи рѣдки и такія личности не особенно часто встрѣчаются именно въ средѣ замѣчательныхъ умовъ и дѣятелей. Въ эпохи, которымъ болѣе или менѣе точно принято давать наименованіе критическихъ, переходныхъ (какъ будто въ исторіи не все есть переходъ!), въ эпохи, когда муки рожденія новыхъ личныхъ и общественныхъ идеаловъ становятся особенно сильными, мы встрѣчаемъ часто сложныя личности, мысль которыхъ опередила привычки жизни; личности, одна доля дѣятельности которыхъ вызвана вліяніемъ одного теченія, господствующаго въ данную эпоху, тогда какъ другая доля находится подъ вліяніемъ совсѣмъ другого теченія. У иныхъ личностей эти явленія представляются послѣдовательно, какъ ступени развитія или нравственной дегенераціи. Но у другихъ противорѣчивыя вліянія сосуществуютъ въ своихъ проявленіяхъ, и это особенно часто случается въ эпохи, когда общія историческія вліянія ослабляютъ энергію характеровъ, когда большинство личностей не въ состояніи переломить свои привычки, устроить жизнь сообразно сознаннымъ идеаламъ, или увѣровать въ идеалы, которые согласовались бы съ рутиною жизни. Тогда „натуралистъ въ области умовъ“ отмѣчаетъ странныя, уродливыя комбинаціи. Глубоко-честный и искренній человѣкъ, безъ пятна въ своей частной жизни, оказывается подъ знаменемъ ретроградовъ и разсчетливыхъ эксплуататоровъ окружающей среды. Представитель передовой мысли эпохи въ своихъ произведеніяхъ, руководитель передовой группы въ борьбѣ партій за будущее, смѣлый и самоотверженный мученикъ за благородную идею выказываетъ въ своей частной жизни, или въ нѣкоторыхъ сторонахъ своей общественной дѣятельности, и узкое недомысліе, и мелочную безхарактерность, и позорныя побужденія. Въ груди одной личности какъ будто живутъ нетолько „двѣ души“, но гораздо болѣе. Прямого соглашенія, даже прямого объясненія этихъ противорѣчій найти невозможно, если взять этого человѣка въ отдѣльности, въ его біографической особенности. Онъ самъ лишь рѣдко не замѣчаетъ раздвоенности своей жизни, но или обреченъ на внутреннія муки, на постоянное недовольство, на тоску безпрестаннаго и безсильнаго самобичеванія, или — что всего чаще — острое чувство сознанія своей двойственности въ немъ притупляется, онъ примиряется съ нею во имя какой-либо мистической, метафизической, натуралистической или вообще фаталистической теоріи; иногда просто успокоивается на изреченіи: „другіе не лучше меня“ — и продолжаетъ вести одновременно два или три параллельныя существованія, изъ которыхъ каждое имѣетъ свои корни въ какой-либо тенденціи его времени, и ею лишь можетъ быть объяснено.

Противорѣчія въ жизни замѣчательнаго человѣка, которыя нельзя или неудобно объяснить лицемѣріемъ и актерствомъ, имѣютъ, такимъ образомъ, свое объясненіе въ общемъ характерѣ эпохи, въ различныхъ тенденціяхъ, сосуществующихъ въ средѣ, окружающей личность и ея выработывающей. То, что въ отдѣльной личности противорѣчиво, оказывается въ обществѣ вполнѣ, естественнымъ слѣдствіемъ историческаго процесса, который одновременно выработываетъ съ одинаковою необходимостью различные ряды фактовъ, объединенные въ ихъ источникахъ и въ основахъ ихъ развитія, но потомъ сильно расходящіеся и поражающіе насъ своимъ различіемъ тогда, когда мы встрѣчаема» ихъ вмѣстѣ въ одной и той же нераздѣльной личности. Общія явленія данной эпохи позволяютъ намъ понять въ замѣчательномъ авторѣ какъ его произведенія, такъ и частныя, интимныя черты его біографіи, и это возможно какъ въ томъ случаѣ, когда оба эти проявленія личности развиваются гармонично и почти вполнѣ объясняютъ другъ друга, такъ и тогда, когда между общественной и интимной жизнью личности обнаруживается разладъ, который принуждаетъ отнести эти два проявленія къ различнымъ рядамъ фактовъ, и взаимное объясненіе между ними становится почти невозможно.

Но до этого общаго объясненія всѣхъ сторонъ личности историческою жизнью эпохи, къ которой личность принадлежитъ, весьма рѣдко доходилъ Сент-Бёвъ въ своихъ анализахъ, и его задача открыть «возможно большее число группъ» среди литературныхъ дѣятелей, не имѣла ничего общаго съ подобнымъ историческимъ пониманіемъ этихъ дѣятелей. Немногіе писатели въ какой бы то ни было отрасли достигали той виртуозности въ работѣ, которую выказалъ этотъ «натуралистъ въ области умовъ» въ своихъ литературно-біографическихъ этюдахъ, по истинная задача той будущей «общей науки», для которой онъ приготовлялъ матерьялъ, не была имъ даже поставлена. Ее пытались и пытаются рѣшить въ наше время разные писатели, которые въ исполненіи могутъ значительно отставать отъ Сент-Бёва, но которые въ пониманіи задачи стоятъ выше его. Его большіе труды, какъ «Картина французской поэзіи XVI вѣка», такъ и книга о «Шатобріанѣ и его группѣ», въ особенности же его «Исторія Пор-Рояля», выказываютъ ясно, что ему, такому мастеру въ возсозданіи отдѣльной личности, было несравненно труднѣе, а иногда и просто невозможно, охватить широкія теченія историческихъ эпохъ и ихъ общій смыслъ. Поэтому, признавая высокое достоинство критическихъ трудовъ Сент-Бёва въ тѣхъ предѣлахъ, которые онъ самъ ставилъ своей задачѣ, тѣмъ не менѣе, нельзя признать съ д’Оссонвилемъ, что «Понедѣльничныя бесѣды» составляютъ «послѣднюю ступень и послѣдній шагъ» въ прогрессивномъ развитіи «критической мысли во Франціи» и останутся «для критика XIX вѣка тѣмъ, что представляетъ Сумма» Ѳомы Аквинскаго для средневѣкового богословія: самый полный и самый отдѣланный памятникъ въ этой области". Еще меньше можно согласиться съ Понсомъ, что еслибы Сент-Бёву поручена была каѳедра французской литературы, то онъ, вѣроятно, выработалъ бы карту «широкаго пути цивилизаціи, со всѣми его отраслями и развѣтвленіями, пути, проходящаго съ конца до конца черезъ исторію Франціи и вносящаго въ самые отдаленные углы свѣтъ и жизнь». Конечно, это было бы весьма замѣчательное произведеніе, полное въ высшей степени интересныхъ подробностей, передъ нимъ оказались бы совершенно ничтожными попытки Низара, Жергозэ и другихъ тружениковъ; по общую, цѣльную историческую картину едва ли былъ бы въ состояніи и охватить, и создать Сент-Бёвъ, именно вслѣдствіе того любопытства къ частностямъ, къ явленіямъ въ ихъ отдѣльности, любопытства, которое онъ самъ признавалъ отличительною чертою своего ума. Д’Оссонвиль говоритъ даже, что его методъ приложимъ лишь къ личностямъ второстепеннымъ, что въ присутствіи очень крупныхъ дѣятелей "онъ не рѣшается набросать общій портретъ человѣка. Онъ разсматриваетъ этого человѣка то съ одной стороны, то съ другой, въ извѣстной долѣ его общественной дѣятельности, въ извѣстныхъ частныхъ его отношеніяхъ, но онъ никогда не рѣшается произнести сужденіе, охватывающее личность въ ея цѣлости. Нѣкоторые портреты изъ обширной галлереи Сент-Бёва могутъ въ значительной мѣрѣ служить опроверженіемъ этихъ словъ д’Оссонвиля. Тѣмъ не менѣе, едва ли можно считать способнымъ написать міровую историческую картину того, который нетолько прожилъ всю жизнь, не составивъ себѣ опредѣленныхъ убѣжденій но самымъ существеннымъ вопросамъ, но даже не былъ послѣдовательнымъ скептикомъ, высказывая почти въ одно и то же время совершенно различные взгляды на человѣчество и на его развитіе. Онъ писалъ въ 1865 году своему лучшему пріятелю: «Я понимаю, я выслушиваю, я предоставляю другимъ говорить; я отвѣчаю самъ, высказывая скорѣе сомнѣніе, чѣмъ твердо поставленные аргументы, но я никогда не могъ составить себѣ по этому важному предмету какое-либо вѣрованіе, какое-либо убѣжденіе, которое удержалось бы, не разрушилось бы въ слѣдующую минуту». Черезъ два года послѣ этого, онъ самъ утверждалъ: «Медленно созидается нравственность и справедливость на новыхъ основаніяхъ, не менѣе прочныхъ, чѣмъ прежнія, даже болѣе прочныхъ, потому что въ этихъ основаніяхъ не участвуютъ ребяческіе страхи дѣтства. Перестанемъ же какъ можно скорѣе всѣ, мужчины и женщины, быть дѣтьми». И почти къ тому же самому времени принадлежитъ его письмо, въ которомъ сказано: «Возможно, любезный другъ, что человѣчество идетъ впередъ, по это потому лишь, что самая почва поднимается, движется и движется впередъ, по сами люди остаются очень мелкими, очень глупыми, и все тѣми же, какими ихъ когда-то видѣли наши старые моралисты». Спрашивается, какой общій взглядъ на теченіе историческихъ событій и на существенные элементы въ литературномъ движеніи великаго народа можно было ожидать отъ человѣка со столь мало установившимся взглядомъ на то самое, что составляетъ существенное содержаніе всякой исторіи?

Для устраненія упомянутой выше двойственности въ жизни Сент-Бёва, къ нему приходится приложить тотъ самый критерій, который только-что изложенъ. Приходится въ исторіи его времени искать единства тѣхъ разнообразныхъ теченій, которыя одновременно выработали въ его произведеніяхъ одного изъ замѣчательнѣйшихъ представителей критики первой половины XIX вѣка, и внесли въ его частную и политическую жизнь чер-j ты, лишившія его, какъ человѣка, уваженія и современниковъ, и потомства. Читатель, конечно, не можетъ здѣсь ожидать того подробнаго разбора, который могъ бы привести къ окончательному рѣшенію вопроса; ему придется довольствоваться на слѣдующихъ страницахъ лишь бѣглыми указаніями и общими очерками, которыя имѣютъ въ виду лишь намѣтить вѣроятный путь къ этому рѣшенію. Журнальная статья не можетъ себѣ ставить болѣе широкихъ задачъ.

Шарль-Огюстэнъ Сент-Бёвъ родился въ самый годъ провозглашенія первой французской имперіи и его первыя воспоминанія дѣтства связаны съ тѣмъ поколѣніемъ, которое видѣло блескъ цезаризма, воздвигшагося на развалинахъ всѣхъ надеждъ конца XVIII вѣка, на сценѣ политической комедіи, гдѣ вчерашніе сторонники Демулена и Дантона, Марата и Робеспьера, раскланива.тись съ публикой въ костюмахъ камергеровъ и сенаторовъ Наполеона I. Сент-Бёву было 11 лѣтъ, когда свистокъ режисёра вызвалъ въ этой комедіи новую перемѣну декорацій и новое переодѣваніе персонала. Реакція, начавшаяся подъ знаменемъ цезаризма, выступила теперь въ формѣ реставраціи Бурбоновъ. Третьягоднишніе «ситойены» единой и нераздѣльной республики конвента, вчерашніе придворные и маршалы деспотическаго императора, стали заискивать у духовныхъ конгрегацій и увѣрять въ своей преданности братьевъ казненнаго «Капета». Все, чему пламенно вѣрили, за что, не колеблясь, проливали чужую и свою кровь тому четверть вѣка, оказывалось ребяческими фантазіями. Зданіе, казавшееся такимъ прочнымъ и опиравшееся на безспорный военный талантъ, на неутомимую энергію беззастѣнчиваго характера, на громадную военную силу, на несчастныя побѣды, разрушилось точно также, какъ за 10 лѣтъ передъ тѣмъ разрушилось ветхое и гнилое зданіе священной римской имперіи. Въ какихъ примѣрахъ героизма, въ какихъ идеалахъ могло черпать растущее поколѣніе 30-хъ годовъ крѣпость убѣжденій, силу характера самоотверженный фанатизмъ борцовъ за теоретическую и практическую истину? Событія и люди учили это поколѣніе не довѣрять людямъ, не довѣрять идеямъ, не довѣрять самымъ ярымъ общественнымъ порывамъ, прежде всего не довѣрять самому себѣ. Самыя яркія и вліятельныя проявленія общественной мысли носили на себѣ характеръ дѣланности, неискренности или отвращенія отъ общества, отвращенія отъ какой-либо общественной дѣятельности. Защита христіанства Шатобріаномъ въ его «Génie du Christianisme» имѣетъ такой характеръ, что объ этомъ знаменитомъ произведеніи могли справедливо сказать, что авторъ доказываетъ годность христіанскаго вѣрованія для оперъ и балетовъ. Бенжаменъ Констанъ пишетъ первыя главы своей книги въ защиту религіи вообще на игральныхъ картахъ, которыя перекидываетъ черезъ столъ своей любовницѣ. Эгоистическое самообожаніе въ связи съ эпидемическимъ недовольствомъ жизнью, съ эпидемическою меланхоліею, обращающеюся въ главный поэтическій мотивъ, вызываетъ театральныя фигуры горделивыхъ Ренэ, неудачниковъ Обермановъ, вялыхъ Адольфовъ. Въ Германіи эпоха «бурь и порывовъ» переходитъ въ олимпійское возвышеніе надъ міромъ Гёте или въ изломанность и мишурное геніальничанье Тика и нѣмецкихъ романтиковъ въ то самое время, какъ философія предлагаетъ примириться со всѣмъ существующимъ во имя идеальнаго тожества или идеальнаго развитія безусловныхъ началъ. Этотъ пріемъ нѣмецкой мысли переходитъ во Францію, чтобы тамъ обратиться въ фразёрство эклектической философіи Кузена и доктринерской исторіи Гизо и Вильмена. Въ Италіи около Манцони группируются представители католической реакціи, въ которой также слышится фальшивая нота маскарада въ области мысли. Въ Англіи развивается самое живое и искреннее движеніе мысли періода, радикальный протестъ байронизма, но и онъ увлекаетъ современниковъ гораздо болѣе своими внѣшними формами, своими фантастическими фигурами, своими родственными чертами съ романтизмомъ материка, своею проповѣдью гордой бездѣятельноси, прогрессивнаго недовольства, чѣмъ своими элементами реальнаго протеста противъ существующаго общественнаго порядка и своимъ участіемъ въ реальной борьбѣ за болѣе справедливое будущее для личностей и для народовъ. Самые лучшіе, самые тонко выработанные умы видѣли или угадывали фальшь во всѣхъ попыткахъ возвращенія къ отжившимъ идеаламъ и чувствовали безсодержательность подъ протестами геніальныхъ эгоистовъ, непонятныхъ геніевъ, уединенныхъ представителей разныхъ формъ Weltsclimerz’а, которыя наполняли литературу.

А критическая, аналистическая способность въ умахъ была выработана предъидущимъ періодомъ въ значительной степени. Въ то самое время, какъ философскія тенденціи и практическія -задачи XVIII вѣка встрѣчали искреннее или лицемѣрное отвращеніе, въ то время, какъ всѣ новыя партіи въ области мысли и жизни заявляли свой разрывъ съ этими традиціями, оставался уважаемымъ и могучимъ одинъ, самый прочный элементъ мысли XVII и XVIII вѣковъ, тотъ самый, изъ котораго, собственно, выросла вся борьба вольтеріанизма противу l’infâme, вся рѣшимость конвента создать новый общественный договоръ по мысли Руссо, и этотъ элементъ нетолько остался уважаемымъ и изучаемымъ, но выказалъ именно въ это время свою мощь и свое значеніе въ тѣмъ болѣе блестящихъ проявленіяхъ, что они стояли какъ бы внѣ всѣхъ прочихъ областей мысли и жизни. Этотъ элементъ былъ точная наука, какъ наука чиселъ и природы.

Съ той минуты, какъ въ началѣ XVII вѣка она съ Галилеемъ, Кеплеромъ, Гарвеемъ установила свои прочныя основанія, и съ Ньютономъ была признана, какъ самостоятельное царство мысли, независимое ни отъ какихъ текстовъ, энцикликъ, конгрегаціопныхъ постановленій, указовъ, кодексовъ и парламентскихъ голосованій, она шла впередъ все къ новымъ и къ новымъ завоеваніямъ, навязывая всѣхъ областямъ мысли и жизни свой критическій методъ даже въ томъ случаѣ, когда въ нѣкоторыхъ областяхъ недостатокъ точныхъ данныхъ и провѣренныхъ гипотезъ дѣлалъ приложеніе этого метода неудобнымъ и обманчивымъ. Въ новой Европѣ государство отнеслось покровительственно къ этой растущей силѣ, въ которой видѣло опору въ борьбѣ противъ недавно еще страшнаго средневѣковаго клерикализма., и отмежевало ей господство въ области теоретическаго познанія природы, какъ противуполагаемой сферѣ человѣка и его общественной дѣятельности, сферѣ, въ которой новое гоc.ударство не допускало себѣ ни соперниковъ, ни совмѣстниковъ. Но въ XVIII вѣкѣ точная наука не захотѣла удовольствоваться отмежеванной ей областью. Во имя ея были направлены критическіе удары на общественную область. Французскіе физіократы и англійскіе изслѣдователи народнаго богатства создали общественную экономическую науку, независимую отъ государственныхъ узаконеній. Итальянскіе юристы потребовали раціональной перестройки кодексовъ. И рядомъ съ этими теоретиками выступили практики: министры-реформаторы, государи-реформаторы, публицисты-законодатели американской республики, дѣятели французской революціи. По и этимъ не ограничились предполагаемыя завоеванія критической мысли. Подъ знаменемъ Ньютона и Локка (двухъ твердовѣровавшихъ умовъ), подъ знаменемъ точной пауки, воздвигалась энциклопедія Дидро и д’Аламбера, шла борьба противу l’infâme, писалась «Système de la nature», провозглашалось въ церкви Парижской Богоматери поклоненіе разуму, позднѣе поклоненіе верховному существу. И въ самую глухую эпоху реакціи, въ первой четверти XIX вѣка, идеалисты Германіи называли свои черезчуръ смѣлыя построенія всего сущаго «научными» трудами, «наукою» по преимуществу.

Но въ этомъ случаѣ за ними потали лишь ихъ адепты, а настоящіе преемники д’Аламберовъ, Бюффоновъ, Мопертюи отреклись отъ общенія съ изслѣдователями безусловнаго, какъ они большей частью сторонились и отъ законодателей конвента. Программа энциклопедіи XVIII вѣка была съужена. Человѣкъ и общество опять вышли изъ сферы того, что получило во Франціи названіе Science. Практическія задачи были оставлены въ сторонѣ научными умами. Гордому порыву изслѣдователей безусловнаго представители точнаго знанія противупоставили ученіе «эмпиризма» и равнодушіе кабинетнаго изслѣдователя къ жизненнымъ вопросамъ и политическимъ катастрофамъ. Маркизы Лапласы, бароны Кювье, Александры фон-Гумбольдты были нетолько украшеніями переднихъ императоровъ и королей, но и преспокойно переходили изъ органовъ власти консула республики въ органы власти императора Франціи, потомъ короля старшей и короля младшей линіи Бурбоновъ, спокойно глядѣли на перемѣны въ основахъ государственныхъ конституцій, на строющіяся баррикады, на проливаемую кровь, на интриги въ лакейскихъ дворцовъ, на реакціонерныя или романическія фантазіи государей, и развѣ только высказывали свое презрительное мнѣніе о высокихъ особахъ, передъ которыми они преклонялись, въ какой-либо интимной перепискѣ въ родѣ тѣхъ, которыя оставилъ послѣ себя Александръ фон-Гумбольдтъ.

А рядомъ съ этимъ, завоеванія великихъ эмпириковъ начала XIX вѣка въ области точнаго знанія были громадны. Въ математикѣ, физикѣ, химіи, физіологіи, астрономіи, геологіи, систематической географіи, въ систематикѣ и въ ученіи о развитіи организмовъ открывались новыя области, создавались новыя отрасли знанія, установлялись цѣлые ряды теоремъ. И всѣ эти завоеванія, совершенныя эмпириками при полномъ презрѣніи къ какимъ бы то ни было метафизическимъ обобщеніямъ, при одномъ стремленіи открыть отдѣльный фактъ въ его точности, установить связь между ближайшими условіями и ихъ неизбѣжнымъ слѣдствіемъ, были такъ многочисленны, такъ сближались сами собою, что внѣ всякой признанной философіи, изъ среды эмпиризма возникала цѣльная и стройная почти во всѣхъ подробностяхъ картина научнаго «космоса»; Гершель и Милль собирались писать особую логику научныхъ открытій, а въ умѣ молодого ученика Сен-Симона уже созрѣвала мысль противупоставить всѣмъ прежнимъ метафизикамъ новую философію, которая ограничивалась бы построеніемъ систематической іерархіи точныхъ наукъ. Эта гордая претензія эмпирическаго знанія построить цѣльное, точное и всеобъемлющее зданіе мысли, не нуждаясь ни въ какихъ внѣшнихъ пособіяхъ, опиралась и въ практической области на результаты, поразившіе міръ своею громадностью. Научная техника XIX вѣка доказала, что наслѣдники прежнихъ монастырскихъ схоластиковъ и полуомныхъ алхимиковъ, скромныхъ и смѣшныхъ оригиналовъ XVI и XVII вѣковъ, могли завоевать міру то Эльдорадо, изъ-за котораго переплывали океаны прежніе конквистадоры: ученые XIX вѣка могли удовлетворить ту жажду обогащенія, которая уже давно волновала кровь новой Европы и теперь, за разрушеніемъ всѣхъ прежнихъ религіозныхъ и политическихъ идеаловъ, стала почти исключительнымъ историческимъ двигателемъ. Точная наука получила рыночную цѣнность, и результаты открытій механиковъ, физиковъ, химиковъ могли быть котированы на биржѣ. Въ области практики, какъ въ области теоріи, точное познаніе частнаго факта царило и требовало себѣ поклоненія, въ его отдѣльности, во всѣхъ его ближайшихъ условіяхъ, при полномъ равнодушіи къ дальнѣйшимъ обобщеніямъ; царилъ и требовалъ себѣ поклоненія эмпиризмъ, науки, въ его наготѣ, съ его презрительнымъ отношеніемъ ко всякой широкой идеѣ, ко всѣмъ развалинамъ религіозныхъ вѣрованій, нравственныхъ и политическихъ убѣжденій, которыя разбросала исторія послѣднихъ десятилѣтій около лабораторій равнодушныхъ ученыхъ, около фабрикъ и биржъ жадныхъ спекуляторовъ; ко всѣмъ попыткамъ построить «нравственность и справедливость на новыхъ основаніяхъ, не менѣе прочныхъ, чѣмъ. прежнія, даже болѣе прочныхъ». Въ отличіе отъ настроенія научныхъ умовъ въ XVIII вѣкѣ, которые рвались къ этому построенію съ полной увѣренностью, что оно возможно, и со страстной жаждой осуществить его, въ отличіе отъ иного опять настроенія во второй половинѣ XIX вѣка, когда, за немногими исключеніями, достойными глубокаго уваженія, цехъ ученыхъ относится, съ прямою враждою къ стремленіямъ, которыя грозятъ его монополіи и его рыночному значенію, первая половина столѣтія представляла въ умахъ, вошедшихъ въ кругъ работы мысли точнаго знанія, равнодушное и безучастное отношеніе ко всему, что имѣло въ виду или болѣе широкое теоретическое обобщеніе, или практическіе вопросы, выходящіе изъ области фабричной техники. Это были «пустяки» и «непроизводительная» трата времени. Внѣ точнаго факта въ его ближайшемъ обусловленіи, въ области мысли лежалъ лишь міръ развалинъ, могъ создаваться лишь міръ иллюзій, и большинство сторонниковъ этихъ развалинъ и иллюзій были сознательные актёры нисколько неинтересной комедіи. Къ тому же это былъ или не имѣющій никакой, цѣны или поддѣльный товаръ на рынкѣ міровой спекуляціи и конкуррепцій, на который теперь всякій несъ все, что имѣлъ въ рукахъ и въ головѣ.

Такимъ образомъ разочарованіе во всѣхъ личныхъ и политическихъ идеалахъ, распаденіе всѣхъ элементовъ общественной солидарности, пониженіе характеровъ подъ вліяніемъ привычки, къ политическимъ компромисамъ, къ беззастѣнчивому переходу отъ одного знамени къ другому совпадало съ блистальнымъ развитіемъ критики, направленной на частные факты и выработывающей изъ этихъ частныхъ фактовъ новые эгоистическіе мотивы въ развитіи промышленной техники. Эпоха была неблагопріятна для всѣхъ тѣхъ личностей, которыя нуждаются или въ симпатіяхъ коллективной дѣятельности, или въ выработкѣ энергическихъ убѣжденій для надлежащаго развитія своихъ нравственныхъ силъ и для завоеванія себѣ виднаго мѣста въ общественномъ развитіи. Такія личности большею частью были затерты и гибли, а пробивались изъ нихъ лишь очень немногія при самыхъ исключительныхъ условіяхъ. Могли пробиться легче люди сознательно или безсознательно лицемѣрные и приносившіе на рынокъ философскія, романтическія, политическія, гуманитарныя мысли, за которыя жадно хваталось общество, чтобы скрыть отъ самого себя болячки, разъѣдавшія все его тѣло. Могли всего легче пробиться люди уклончиваго характера и тонкаго ума, которые не церемонились ни съ другими, ни съ собою, прилагая къ практической жизни, личнымъ и общественнымъ отношеніямъ тотъ могучій эмпиризмъ, который былъ такъ богатъ завоеваніями въ областяхъ общаго знанія. Для нихъ въ области личныхъ аппетитовъ дѣло шло объ удовлетвореніи каждаго изъ этихъ аппетитовъ въ особенности, столь же равнодушно относясь къ ихъ согласованію, къ ихъ нравственной оцѣнкѣ или къ ихъ оправданію, какъ въ химіи свойства хлористыхъ соединеній не имѣютъ для эмпириковъ никакой нужды быть сопоставлены съ свойствами солей марганца. Для нихъ область аффектовъ и симпатій была лишь полемъ разнообразныхъ опытовъ, какъ область различныхъ покупокъ жидкостей. Для нихъ сближеніе съ различными партіями, борющимися за религіозные, нравственные, политическіе, художественные идеалы, имѣло лишь интересъ чтенія различныхъ книгъ, въ которыя надо вдуматься, которыя надо стараться понять, но чтеніе которыхъ нисколько не обязываетъ читателя не брать въ руки послѣ тома Добролюбова грязную брошюру Цитовича и послѣ книги Дарвина философскую безтолковщину Чичерина. Для людей послѣдней категоріи совершенно естественно вырабатывалось служеніе «одному богу — удовольствію», и столь же естественно, при отсутствіи личныхъ и общественныхъ идеаловъ, имъ приходилось черпать свои удовольствія или въ грубой чувственности, или въ общежитіи, которое ограничивалось лишь чисто внѣшнимъ комфортомъ, не имѣя въ себѣ ничего развивающаго, въ смыслѣ общей идейной работы, ни въ смыслѣ человѣчной симпатіи и коллективной поддержки; или, наконецъ, въ умственной работѣ, но чисто эмпирическаго свойства, ограничивающейся изслѣдованіемъ и открытіемъ фактовъ въ ихъ отдѣльности и въ ихъ частности.

Но всѣ эти виды удовольствій для даровитыхъ людей XIX вѣка были лишь палліативами для той жажды разносторонней и широкой жизни во всѣхъ отношеніяхъ, которая давно уже стала мученіемъ и главнымъ побудительнымъ дѣятелемъ въ новоевропейскомъ обществѣ. И потому именно самые даровитые люди, именно тѣ, у которыхъ общее научное стремленіе періода наиболѣе развило критическую способность, должны были страдать болѣе другихъ той жизненной тоскою, тѣмъ постояннымъ недовольствомъ, которое, не находя себѣ удовлетворенія ни въ работѣ для какого-либо идеала — они ему не вѣрили — ни въ какой-либо дѣйствитительво глубокой привязанности — они были къ ней неспособны — ни въ рутинной жизни — удовлетвориться ею имъ не дозволяло ихъ развитіе — толкало ихъ отъ одного жизненнаго опыта къ другому, отъ одной поверхностной привязанности къ другой, отъ одной группы лицемѣрныхъ или увлекающихся борцовъ къ другой. Очень немногіе даровитые люди этого времени, особенно во Франціи, среди этого разложенія характеровъ и забавы игрою во временныя увлеченія, личныя и общественныя, умѣли вырабатать въ себѣ идеалъ, который опредѣлилъ всю ихъ жизнь, поглотилъ всю ихъ личность въ ея разнообразныхъ проявленіяхъ. Но и эти немногіе (какъ, напримѣръ, Ог. Контъ, Жоржъ-Зандъ или Прудонъ) заключали въ своей дѣятельности и въ своей жизни нѣкоторую долю болѣзненныхъ проявленій, которыя не могутъ вполнѣ скрыть ни силу мысли, ни громадный талантъ, ни самоотверженная борьба почти въ одиночку со всѣми иллюзіями и лицемѣріями ихъ эпохи. Вся эпоха была болѣзненной эпохой. Общественные идеалы прошлаго вымирали; идеалы будущаго проявлялись еще въ смутныхъ и часто уродливыхъ формахъ первыхъ стадій своего развитія. Видѣть недостатки тѣхъ и другихъ было не трудно и на это направлена была сила критической мысли, но искренно и долго увлекаться ими въ ихъ отживающихъ или зародышныхъ формахъ было трудно. Въ стихахъ Альфреда де-Мюссэ и въ первыхъ романахъ Сю (до половины 40-хъ годовъ) высказывается то сомнѣніе, та разорванность мысли и жизни, которыя нѣсколько ранѣе, при другихъ условіяхъ жизни и личнаго характера, вызывали гордые и желчные монологи «Каина» Байрона, отчаянную тоску лирики Леопарди, себялюбивый пессимизмъ Шопенгауэра. Едва три года прошло послѣ «великихъ іюльскихъ дней», когда Мюссэ воплощалъ въ великолѣпныхъ стихахъ введенія къ «Роллѣ» ту пустоту убѣжденій и въ тоже время жажду вѣрить, которая была болѣзнью времени, и, спрашивая своихъ современниковъ: «Кто изъ насъ сдѣлается Богомъ?» кончалъ убѣжденіемъ, что «человѣческая надежда утомилась въ процессѣ родовъ; ея грудь изболѣла отъ долгаго кормленія и ея безплодіе составляетъ ея покой». А черезъ два года это же настроеніе сомнѣнія и разорванности отражалось въ стихахъ другого поэта, въ которомъ критическая сила была всего менѣе развита, который охотно шелъ за иллюзіями, спокойно отмѣчая, что «каждый годъ какое-либо заблужденіе оставляетъ его духъ, само удивленное своимъ существованіемъ», поэта, который долженъ былъ пережить всѣхъ своихъ современниковъ и насладиться счастіемъ поклоненія трехъ поколѣній. Викторъ Гюго писалъ прелюдію къ «Пѣснямъ сумерекъ», жалуясь, что «въ этотъ вѣкъ, страждущій отъ насмѣшливыхъ улыбокъ, всякое убѣжденіе скоро отлагаетъ въ глубинѣ всѣхъ сердецъ ужасный осадокъ — сомнѣніе, прислушивался къ „странной пѣснѣ, которую поетъ это время — гробовщикъ или кормилица — за своимъ трудомъ, приготовляя колыбель или вырывая могилу“; и сознавалъ, что „при этомъ недостаткѣ свѣта нѣтъ покоя ни одной душѣ“.

Теперь загадка разъяснилась. Оказалось, что въ эту эпоху исторія повторяла свой вѣчный процессъ, съ которымъ пора примириться людямъ, въ немъ участвующимъ, но который не есть безусловный переходъ ни отъ дня къ ночи, ни отъ ночи къ дню. Закатывались безвозвратно свѣтила стараго времени, но въ то же время горизонтъ загорался кровавыми облаками зари новаго дня, еще и теперь не вполнѣ наступившаго, но потому, что сумерки исторіи длятся долго. Время тридцатыхъ годовъ было заразъ и „гробовщикомъ“ и „кормилицей“; оно хоронило мертвыя иллюзіи, но готовило колыбель и новымъ идеаламъ. „Богомъ“ не сдѣлался никто изъ современниковъ Мюссэ, потому что время единичныхъ аватаровъ прошло, и только гдѣ-то на далекомъ западѣ. Америки мормоны создавали новую религію, со всѣми признаками старческаго ребячества. Но человѣческая надежда продолжала рожать и кормить все новыхъ дѣтёнышей, не останавливаясь на „покоѣ безплодія“, и эти дѣтёныши пытались „сдѣлаться богомъ“, если не въ отдѣльности, то въ своей коллективности.

Но 60-тые и 70-тые годы были еще далеко впереди. Люди 30-хъ годовъ были подавлены „сумерками“ исторіи и пути изъ-за нихъ не видѣли. Ихъ удивлялъ взрывъ одного изъ старѣйшихъ представителей поколѣнія, Ламеннэ, переходившаго отъ фанатической проповѣди книги „О равнодушіи въ дѣлѣ религіи“ къ пламенной проповѣди совсѣмъ иного рода въ „Словахъ вѣрующаго“. Гюго увѣрялъ, кончая свои „Осенніе листья“, что его поклоненіе» осталось вѣрнымъ лишь «великому отечеству и великой свободѣ»; но это не мѣшало пэру іюльской монархіи и члену учредительнаго собранія 1848 года стоять за партію «порядка» и даже въ іюньскіе дни идти въ рядахъ этой партіи противъ тѣхъ, которые иначе понимали «величіе отечества» и «величіе свободы». Пѣвецъ «Наказаній», и «Страшнаго года», авторъ «Наполеона-Малаго», «Несчастныхъ» развился въ немъ позже. Другіе около него смотрѣли уже тогда на «великую свободу» лишь какъ на иллюзію, подобную многимъ другимъ иллюзіямъ, стыдились бы сказать съ нимъ въ предисловіи къ «Пѣснямъ Сумерекъ», что они «принадлежатъ къ тѣмъ, которые надѣятся», а видѣли какъ бы идеалъ современнаго человѣка въ типахъ, подобныхъ Жаку Роллу, который былъ «самымъ большимъ развратникомъ въ Парижѣ, въ городѣ самомъ старомъ я самомъ богатомъ по своему разврату», но былъ при этомъ «великъ, честенъ, смѣлъ и гордъ», причемъ, можетъ быть, во имя самыхъ этихъ качествъ, «ни одинъ сынъ Адама отъ восхода до заката не несъ съ собою по землѣ болѣе широкое презрѣніе къ народамъ и королямъ».

Представьте же себѣ среди этого поколѣнія человѣка, воспріимчиваго ко всѣмъ теченіямъ времени, съ тонкою критическою мыслью, но именно потому, подъ вліяніемъ эпохи, обращающаго всю свою критику на частности, на отдѣльные факты, на отдѣльныя личности, и неспособнаго, по отсутствію идеаловъ, къ какому-либо широкому обобщенію, къ какому-либо возвышенію надъ умнымъ и талантливымъ эмпиризмомъ. Представьте себѣ этого человѣка, раздѣляющаго неудовлетворенную жажду эпохи усвоить убѣжденіе и неспособность ея къ подобному усвоенію, постоянно; переходящаго отъ одной группы къ другой для того, чтобы равнодушно оставить вчерашній алтарь, къ которому влекла его не вѣра, а любопытство. Представьте себѣ человѣка, который, по отсутствію характера, пониженнаго и ослабленнаго всѣмъ теченіемъ времени, поддается всякой новой сколько-нибудь энергической личности, чтобы очень скоро разглядѣть въ ней или иллюзію, не выдерживающую критическаго анализа, или фанатическую рѣшимость, къ которой безхарактерный и нравственно разслабленный человѣкъ чувствуетъ себя неспособнымъ. Представьте себѣ человѣка, который жаждетъ истинной привязанности, но не въ состояніи самъ развить ее въ себѣ, а слѣдовательно, и поддержать ее въ другихъ, потому что и для этого надо сколько-нибудь характера, сколько-нибудь вѣры въ себя и въ людей, а скептицизмъ времени подрылъ всю нравственную сторону привязанностей, оставивъ въ полной силѣ только чувственность, въ самыхъ грубыхъ ея формахъ. Представьте себѣ. этого человѣка, который, въ этомъ процессѣ, теряетъ мало-помалу сознаніе своего достоинства, цѣпляясь, съ жаждою наслажденій своего времени, за наслажденія все низшаго и низшаго свойства, за людей все болѣе и болѣе ничтожныхъ, но который сохраняетъ при всемъ этомъ всю силу своей критической мысли, способной разглядѣть всю мерзость болота, которое его засасываетъ, способной глубоко презирать и людей, которые фатально; составляютъ его сферу, и самого себя. Представьте себѣ, что онъ сознаетъ отвращеніе, внушенное имъ всѣмъ болѣе или менѣе честнымъ кружкамъ, которымъ онъ измѣнилъ, всѣмъ болѣе или менѣе искреннимъ привязанностямъ, которыя онъ побросалъ на пути, и что онъ при этомъ чувствуетъ, насколько, по своей умственной силѣ, онъ стоитъ въ уровень, если не выше всѣхъ, тѣхъ, которые на него смотрятъ съ отвращеніемъ; что онъ насквозь видитъ мелкія интриги и жадность жалкихъ существъ, съ которыми ему приходится жить, потому что около него больше никого и нѣтъ, и которыя смотрятъ на него лишь, какъ на орудіе своихъ политическихъ спекуляцій или грубыхъ матеріальныхъ разсчетовъ. Если вы представите себѣ съ ясностью генезисъ всѣхъ этихъ процессовъ въ связи съ разными направленіями его времени, то въ этомъ человѣкѣ вы не найдете противорѣчій и несообразностей, потому что всѣ частности его личной біографіи, какъ и его общественной дѣятельности объяснятся изъ его времени, которое выработало всѣ эти стремленія и воплотило ихъ въ одной личности, гдѣ эти стремленія, совершенно естественно сосуществующія во времени, выказываются какъ-будто противорѣчивыми.

Такимъ человѣкомъ былъ Сент-Бёвъ, и здѣсь разрѣшеніе загадки, представляемой его достоинствами и его недостатками, какъ писателя, и какъ человѣка.

Онъ рано выказалъ склонность къ литературнымъ занятіямъ, но онъ былъ бѣденъ и его средства долго были очень ограничены, даже тогда, когда онъ себѣ отвоевалъ видное мѣсто въ литературѣ. Въ 1835 г. онъ еще жалуется на стѣсненныя обстоятельства; до 1840 г. онъ жилъ въ 4-мъ этажѣ въ маленькихъ студенческихъ комнаткахъ; жалобы на матеріальное стѣсненіе встрѣчаются позже. Онъ былъ съ дѣтства робокъ по натурѣ, «боялся всего», и до 46-ти-лѣтняго возраста находился подъ вліяніемъ своей матери, ограниченной мѣщанки изъ Булони. Матеріальная необезпеченность принудила его искать хлѣбной карьеры, и онъ; впродолженіи трехъ лѣтъ (1824—1827) слушалъ курсы медицины, былъ годъ экстерномъ въ больницѣ Сен-Луи и провожалъ знаменитаго Дюпюитрэна въ его обходѣ больныхъ госпиталя.

Здѣсь онъ усвоилъ тотъ методъ тонкаго и точнаго эмпиризма, который составилъ особенность его критики, и внесъ могучій рычагъ научнаго обслѣдованія факта въ исторію литературы. Онъ самъ опредѣлялъ критику, «какъ настоящій курсъ нравственной физіологіи». «Развѣ онъ не подвергалъ разсѣченіямъ и мертвыхъ и даже живыхъ»? спрашиваетъ д’Оссонвиль. Конечно, для того, чтобы приложить методъ наблюденій и разсѣченій естествознанія къ литературѣ, мало было прослушать курсъ медицины, и современникъ Сент-Бева, Эженъ Сю, хотя и посвятилъ этому роду занятій гораздо большую долю своей жизни, вынесъ изъ нихъ для своей литературной дѣятельности лишь поверхностный результатъ знанія нѣкоторыхъ техническихъ подробностей. Насколько Сент-Бёвъ сближалъ методъ «естествоиспытателя» съ литературными явленіями, около него совершавшимися, видно изъ его позднѣйшей замѣтки 1857 г. (замѣтки, причинившей ему, какъ увидимъ, не мало непріятностей). Онъ писалъ тогда о только что появившемся романѣ Флобера «Madame Bovary», и, сближая его съ современными ему явленіями, говорилъ: «Это произведеніе носитъ во всемъ отпечатокъ минуты, когда оно появилось… Это какъ разъ такая книга, которую можно читать, только что прослушавъ точный и обточенный разговоръ изъ какой-либо комедіи Александра Дюма-сына: только что встрѣтивъ аплодисментами Les faux bonshommes, въ промежуткѣ между чтеніемъ двухъ статей Тэна. Потому что во многихъ явленіяхъ и въ разныхъ формахъ, я узнаю, мнѣ кажется, одни и тѣже новые литературные признаки: науку, наблюдательность, зрѣлость, (силу, нѣкоторую жесткость. Это — черты, которыя отличаютъ повидимому колоновожатыхъ новыхъ поколѣній. Сынъ и братъ замѣчательныхъ медиковъ, Гюставъ Флоберъ, дѣйствуетъ перомъ, какъ другіе скальпелемъ. Анатомы и физіологи, я васъ встрѣчаю всюду». Однако, онъ понималъ «натурализмъ» и «реализмъ» этой школы нѣсколько иначе, чѣмъ его понимаютъ въ настоящее время, какъ это видно изъ слѣдующей, достаточно извѣстной его страницы: «Реальность! ты составляешь основу жизни и потому, даже въ твоей жесткости, даже въ твоей грубости, ты привлекаешь серьёзные умы и имѣешь для нихъ прелесть. Тѣмъ не менѣе, при слишкомъ долгомъ и исключительномъ господствѣ, ты кончишь тѣмъ, что невольно оттолкнешь, надоѣшь, потому что ты (слишкомъ часто плоска, пошла и утомительна. Достаточно встрѣчать тебя на каждомъ шагу въ жизни; когда тебя находишь и чувствуешь твое присутствіе или твою близость въ искуствѣ, хочешь, по крайней мѣрѣ, имѣть дѣло и съ чѣмъ-либо инымъ, кромѣ тебя… Тебѣ нужно чувство, уголокъ симпатіи, лучъ нравственнаго свѣта, который проникалъ бы въ тебя и освѣщалъ бы тебя, хотя бы черезъ какую-либо щель или дыру… Тебѣ нужно еще, и въ этомъ твое высшее торжество, даже тогда, когда къ тебѣ внимательны и почтительны, кое-что дополняющее и закончивающее тебя, кое-что исправляющее тебя безъ лжи, возвышающее тебя, не отрывая отъ почвы… позволяющее всѣмъ признать тебя, но болѣе проникнутую свѣтомъ, чѣмъ въ обыденной жизни, болѣе достойную обожанія, болѣе прекрасную: тебѣ нужно, наконецъ, то, что называютъ идеаломъ. Если же всего этого тебѣ недостаетъ, и ты строго ограничиваешься тѣмъ, что у тебя есть, почти не выбирая и подчиняясь случайности встрѣчъ, если ты остаешься при томъ, что въ тебѣ такъ бѣдно, и сухо, и неровно, и жестко, ну, такъ что-жь! я возьму тебя и такою, и еслибы приходилось выбрать, предпочту тебя, даже въ бѣдности и посредственности, но схваченную въ фактахъ, по искреннюю, всѣмъ блестящимъ химерамъ, всѣмъ фантазіямъ, всему, что создаетъ самое безумное, и самое тонкое воображеніе… потому что въ тебѣ заключается источникъ, основа человѣчности и природы, откуда все истекаетъ въ свое время; заключается прелесть истины, иногда потрясающая неожиданность, которая выше всего и ничѣмъ замѣнена быть не можетъ». Въ той формѣ, какъ СентБёвъ понималъ этотъ «натурализмъ», онъ весьма вѣроятно смотрѣлъ на себя, какъ на предшественника этой литературной школы, и, вѣроятно, имѣлъ въ виду именно это отношеніе, когда нѣсколько менѣе года послѣ упомянутой замѣтки, говорилъ Ренану о себѣ, какъ о человѣкѣ, который, можетъ быть, «среди своей разбросанности и своего бродяжничества, усмотрѣлъ нѣкоторыя идеи, заключавшія разсвѣтъ, предшествовавшій началу дня». То «любопытство», которое, какъ мы видѣли, Сент-Бёвъ признавалъ основною чертою своего ума, обратилось въ немъ въ страсть точнаго изслѣдователя, который, каждый день возвращаясь къ своему труду, забываетъ въ немъ всѣ свои слабости, и всѣ свои мелкія увлеченія, и находитъ въ немъ единственное удовлетвореніе жизненной жажды, которую тщетно пытается удовлетворить какъ либо иначе. Литературный трудъ оставался для Сент-Бёва всегда первой любовницей, первымъ другомъ, и ему онъ никогда не измѣнялъ. Но «любопытство», которое поддерживало его въ разнообразныхъ литературныхъ работахъ, и которое толкало его отъ одного жизненнаго эксперимента къ другому, было любопытство естествоиспытателя, для котораго интересъ" опыта заглушаетъ и невольное отвращеніе къ процессу вивисекцій, и состраданіе къ объектамъ этихъ вивисекцій, и даже нравственную оцѣнку тѣхъ средствъ, которыя приходится употребить, чтобы сдѣлать иной опытъ возможнымъ.

Къ любопытству безцеремоннаго наблюдателя присоединялись въ Сент-Бевѣ податливость натуры, дозволявшая ему временно, но только временно, подчиняться всякому болѣе энергичному характеру, всякой замѣчательной личности, съ которою онъ входилъ въ соприкосновеніе. Онъ былъ, по мнѣнію д’Оссонвиля, «прирожденный ученикъ». И д’Оссонвиль развиваетъ эту мысль въ слѣдующихъ выраженіяхъ, которыя, хотя и внушены, можетъ быть, нѣкоторымъ раздраженіемъ, но заключаютъ въ себѣ значительную долю истины: «Въ первую половину его жизни, отличительною чертою его ума и нравственной природы была податливость, съ которою онъ подчинялся вліянію людей и идей. Въ послѣдствіи онъ хвалился этими трансформаціями, поднялъ свою шаткость до высоты метода опытнаго наблюденія… Безъ сомнѣнія, въ этихъ восторженныхъ и столь кратковременныхъ обращеніяхъ заключался извѣстный литературный пріемъ: человѣкъ, прежде всего любопытный и наблюдательный, онъ убѣждается, что точка зрѣнія изнутри зданія будетъ лучше, чѣмъ извнѣ его, и если, при входѣ въ святилище, отъ него требуютъ, чтобы онъ облекся въ одежды неофита, онъ, не колеблясь, завертывается въ нихъ. Разъ онъ узналъ планъ мѣстности, онъ незамѣтно спускаетъ съ плечъ одежду, которую съ самаго начала озаботился не застегивать очень крѣпко, и онъ уже никогда ея больше не надѣнетъ. Однако, въ этомъ проявляется нетолько литераторъ, но отсутствіе упрямства обусловливается въ извѣстной мѣрѣ и природой личности. Вспомнимъ ту нравственную и физическую робость, которую отмѣчалъ въ немъ одинъ наблюдатель еі о дѣтства. Каждый разъ, когда Сент-Бёвъ, въ первой половинѣ своей жизни, встрѣчался съ яркой личностью, каждый разъ, когда онъ чувствовалъ давленіе сильной руки, онъ опускалъ глаза и сгибался. Онъ ослѣпленъ, увлеченъ, становится въ ряды свиты, присоединяетъ свой голосъ къ хору приверженцевъ… Онъ охотно слѣдуетъ за тѣмъ, кто идетъ передъ нимъ рѣшительной поступью; онъ ласкаетъ другихъ и самъ любитъ ласкательства; онъ проникаетъ въ домъ садится къ очагу, и за столъ. Затѣмъ, черезъ нѣсколько времени, если онъ замѣчаетъ, что на него не обращаюти вниманія, особенно если съ нимъ нечаянно обошлись небрежно, онъ оставляетъ и столъ, и очагъ; онъ забываетъ дорогу къ дому и, если случайно встрѣчаетъ того, кого онъ ласкалъ когда-то, онъ на него огрызается». При столь сложной натурѣ, какъ Сент-Бёвъ, нельзя грубо обвинять человѣка въ сплошномъ лицемѣріи. Точно также полная искренность, при цѣломъ рядѣ переходовъ отъ одного общественнаго кружка къ другому, отъ одной личной привязанности къ другой, несовмѣстна съ умомъ весьма тонкимъ и разборчивымъ. Излишняя податливость характера, какъ и беззастѣнчивая наблюдательность естествоиспытателя, могутъ въ этомъ случаѣ служить лишь частными объясненіями. Надо взять въ соображеніе еще одну черту, можетъ быть, недостаточно оцѣненную его біографами: это жажда привязанностей, которая по самой натурѣ его, не могла найти удовлетворенія ни въ немъ самомъ, ни въ другихъ.

Эта жажда личныхъ привязанностей, совершенно естественная въ поколѣніи, неспособномъ ни вѣрить и служить старымъ идеаламъ, ни выработать себѣ новые, проявляется въ тысячѣ біографическихъ подробностей этого времени, и, можетъ быть, нигдѣ такъ ярко, какъ въ воспоминаніяхъ о Берліозѣ, которыя печаталъ недавно въ «Temps» Легувэ. Эту жажду можно разглядѣть и въ сочиненіяхъ Сент-Бёва, въ стихотвореніяхъ Жозефа Делорма 1829 г. — этого Werther-Carabin, какъ его называлъ Гизо, и въ слѣдовавшихъ за тѣмъ черезъ годъ «Consolations» и въ нѣсколько позднѣйшей «Volupté», и въ перепискѣ его съ тѣмъ пріятелемъ дѣтства, скромнымъ и вѣрующимъ аббатомъ Бйрбомъ, который, можетъ быть, именно по своей незначительности, былъ чуть ли не единственною прочною привязанностью Сент-Бёва. И въ послѣдствіи чувство одиночества, жажда полнаго сближенія, тоска желанія, вѣчно неудовлетвореннаго и неудовлетворимаго, мучили Сент-Бёва и оставили въ его произведеніяхъ и перепискѣ весьма замѣтный слѣдъ. Напрасно онъ писалъ Витэ: «Я перешелъ въ состояніе чистаго критическаго ума, и присутствуютъ печальнымъ взглядомъ при смерти моего сердца.. Я сужу самъ себя и остаюсь спокоенъ, холоденъ, равнодушенъ; я умеръ и разглядываю себя, мертвеца, безъ волненія и смущенія… Умъ освѣщаетъ это кладбише, какъ безжизненная луна». Это было самообольщеніе или лицемѣріе предъ самимъ, собою. Личности, жажду ющія привязанности, могутъ разочароваться тысячу разъ, могутъ даже понять безнадежность этой жажды, противорѣчіе ея съ другими особенностями собственной природы, могутъ проникнуться самымъ глубокимъ и полнымъ презрѣніемъ къ личностямъ, которыми онѣ окружены, могутъ разглядѣть мелочныя стороны даже въ тѣхъ призракахъ, которые остались святынями ихъ лучшихъ воспоминаній, но избавиться отъ этой жажды, отъ вѣчныхъ исканій и повторенныхъ попытокъ привязаться и внушить привязанность они едва ли въ состояніи. Только, смотря по эпохѣ и по личной обстановкѣ, эти попытки принимаютъ характеръ болѣе идейнаго сближенія, или болѣе филантропическихъ отношеній, или, наконецъ, все болѣе жалкаго подчиненія рутинѣ обыденнаго комфорта, а не то и все болѣе грязной чувственности. «Есть печальная минута жизни писалъ СентБёвъ: — когда чувствуешь, что достигъ до всего, чего могъ благоразумно ожидать, когда пріобрѣлъ все, къ чему могъ благоразумно стремиться. Я дошелъ до нея: я достигъ гораздо большаго чѣмъ то, что моя судьба мнѣ представляла сначала, и я чувствую, что это многое очень незначительно. Будущее не обѣщаетъ мнѣ ничего болѣе; я ничего не жду ни для честолюбія, ни для личнаго счастья… У меня достаточно ума, чтобы понимать, что я не имѣю права быть недовольнымъ, по я чувствую, что у меня слишкомъ широкое сердце, чтобы я считалъ его наполненнымъ. Эта грусть, имѣющая своего рода сладость, была бы мудростью, если бы къ ней не примѣшивалось, надо сознаться, достаточное количество горечи сожалѣній, достаточное количество острыхъ желаній, достаточное количество тупыхъ раздраженій, и еслибы въ глубинѣ не шевелилась дрянность нашей природы».

Въ длинномъ рядѣ «поисковъ за счастьемъ» Септ-Вбвъ выбираетъ немногіе моменты. Вотъ мимолетный идеалъ поглощенія мирною рутиной жизни у поэта «Утѣшеній» (VIII):

«Проводить годы за годами въ родномъ кварталѣ, не увидѣвъ какъ желтѣютъ лѣса, и какъ зеленѣютъ луга; не измѣняя своихъ влеченій, оставаться въ той же комнатѣ, съ тѣми же учебниками и той же печью въ декабрѣ, съ тѣмъ же окномъ, открытымъ въ маѣ; быть счастливымъ тѣмъ, что глядишь на плющъ въ каменистомъ саду; потомъ умереть еще скромнѣе, оплаканнымъ не многими, безъ звучнаго эхо. О чувствующее сердце, скажи, жизнь; ли это? — Почему же нѣтъ? И что такое для насъ жизнь?.. Знайте: жить не значитъ видѣть или знать. Жить, это — чувствовать, это любить. Въ любви вся жизнь; все остальное ничтожно для того, кто читаетъ эту книгу. Едва въ насъ проникаетъ одинъ лучъ любви, вся душа раскрывается, въ одинъ день изучаешь ее, и бѣднякъ, невѣжда, если небо пригласило его на это безпредѣльное таинство, узнаетъ въ немъ жизнь».

Въ тоже самое время онъ жалуется аббату Барбу, что «никто не испытывалъ такъ жестоко непрочность страстей», какъ онъ, а черезъ годъ пишетъ тому же Барбу: "Страсть, которую я видѣлъ издали и которой жаждалъ, я испыталъ ее; «она продолжается, она упрочилась, и это внесло въ мою жизнь не мало потребностей, не мало горечи, смѣшанной со сладостью и обязанность самопожертвованія, которое будетъ имѣть свое хорошее вліяніе, но которое дорого стоитъ человѣческой натурѣ». Уже эти слова показываютъ, что сильная страсть, наслаждающаяся самими принесенными ею жертвами, была совсѣмъ не по плечу кабинетному литератору-испытателю

Проходятъ долгіе годы. Старикъ-критикъ пишетъ слѣдующую страницу.

«Теперь я желаю нетолько женщину, женщину красивую и молодую, какъ всѣ тѣ, которыхъ я прежде желалъ. Онѣ мнѣ противны. Чего я хочу, это совсѣмъ юная женщина, съ едва пробуждающейся красотой. Я вглядываюсь въ свою грёзу, я изслѣдую ее, я принуждаю ее разъясниться и опредѣлиться; эта женщина, призракъ которой волнуетъ приближеніе моей послѣдней весны, это совсѣмъ молоденькая дѣвочка. Я ее вижу; она расцвѣтаетъ; ей едва пятнадцать лѣтъ; ея свѣжій лобъ увѣшанъ волнистыми волосами, ароматъ которыхъ еще никто не вдыхалъ… Для чего же мнѣ она? Еслибы этотъ милый ребенокъ явился предо мною, осмѣлился ли бы я тронуть ее? Неужели я жажду загрязнить ея чистоту? Я сознаюсь. Мнѣ былъ бы пріятенъ поцѣлуй, нѣжный поцѣлуй; но мнѣ особенно хочется видѣть ее, смотрѣть на нее, освѣжить мои глаза, мою мысль на этой чистой головкѣ, на движеніяхъ этой наивной души; мнѣ хотѣлось бы украшать это прекрасное дитя простыми уборами, которые еще возвышали бы ея красоту; идти весеннимъ утромъ съ ней въ свѣжей тѣни рощи и наслаждаться ея молодыми порывами; видѣть ее счастливой, вотъ чего мнѣ особенно хотѣлось бы, вотъ чего желаетъ мое сердце».

Но грёзы остаются грёзами, и далеко не «чистая головка», не волосы, «ароматъ которыхъ никто не вдыхалъ», являются предметами никогда неудовлетворенной жажды послѣднихъ привязанностей знаменитаго критика. Строгій и точный наблюдатель знаетъ это отлично, но ему приходится примириться и съ этимъ. Онъ самъ пишетъ въ апологѣ, въ отвѣтъ на укоры друга: «Я знаю, мой другъ, я чувствую, что уже очень старъ; меня считаютъ ученѣе, чѣмъ оно есть въ дѣйствительности, и я хотѣлъ бы быть мудрымъ. Но не мудрость ли въ извѣстной мѣрѣ хоть бы это? Клоди прекрасна; она молода, она мнѣ улыбается. Я смотрю на нее, я только смотрю на нее, но это мнѣ пріятно., признаюсь; мнѣ пріятно видѣть ее рядомъ со мной, прогуливаться съ нею въ солнечный день и, когда я вижу, какъ она смѣется подлѣ меня, чего же мнѣ нужно еще? Мнѣ кажется, что еще на минуту я посадилъ рядомъ со мною мою молодость». Но, въ дѣйствительности, какія жалкія были эти Клоди, которыя услаждали послѣднюю жажду привязанностей знаменитаго критика, академика и сенатора!

Въ послѣднихъ отрывкахъ видно, какъ въ. этой дѣйствительности, жажда привязанностей ограничивалась все болѣе областью чувственности, и чувственности все болѣе грязной. Оно было опять-таки совершенно естественно въ человѣкѣ, который не могъ искать въ привязанностяхъ начала взаимнаго развитія, такъ какъ всѣ убѣжденія, всѣ идеалы были для него лишь предметомъ наблюденія и опыта; не могъ жить и самоотверженнымъ аффектомъ, такъ какъ жизнь критической мысли была для него наиболѣе насущной потребностью; прирожденная робость мѣшала ему постоять за свою страсть такъ, какъ умѣютъ постоять за нее тѣ, которые жертвуютъ ей всѣмъ и смѣло идутъ путемъ ея даже къ преступленію, а, къ тому же, эпоха реставраціи, іюльской монархіи и второй имперіи была не эпохою бурныхъ страстей, всегда имѣющихъ въ себѣ нѣчто революціонное, а эпохою измѣнчивыхъ вкусовъ, быстро угасающихъ влеченій и продажнаго разврата.

Чувственность не была для современниковъ Сент-Бёва неизбѣжнымъ элементомъ человѣческаго существа, съ которымъ приходится мириться, отдавая ему его долю, но не останавливая на немъ особеннаго вниманія. При сомнѣніи, разъѣдавшемъ и разъѣзшемъ всѣ области идеаловъ, это была единственная реальная область, въ которой сомнѣніе было неумѣстно. Физіологія, которая пыталась сдѣлаться руководящей наукой времени служила какъ бы оправданіемъ этому матерьялизму въ самомъ низкомъ значеніи этого слова. Оппозиція клерикальной реакціи послѣдовавшей за возвращеніемъ Бурбоновъ, естественно склонялась къ тому же направленію. Оно было такъ сильно, что «реабилитація плоти» стала догматомъ общественнаго ученія, которое всего рѣшительнѣе и самоотверженнѣе боролось въ эту эпоху за лучшее будущее во имя новыхъ идеаловъ. Господствующая литература эпохи и біографіи почти всѣхъ главныхъ ея дѣятелей безспорно подтверждаютъ, что чувственныя наслажденія составляли нетолько неизбѣжно значительный элементъ общежитія, но самый обычный мотивъ эстетической обработки. Парижъ былъ нетолько въ стихахъ Мюссэ центромъ чувственнаго разврата. «Вы можете составить себѣ лишь блѣдное представленіе, пишетъ Сент-Бёвъ: — о Парижѣ той эпохи, о роскоши его распущенности, о бѣшенствѣ его удовольствій, о волнующей чувства выставкѣ картинъ, имъ представляемыхъ. Разрушеніе стараго вѣка, совокупляясь съ новыми силами новаго, вызывало быстрый, бурный потокъ волнующейся грязи и кипящей пѣны. Наши арміи, обреченныя бездѣятельности, и множество иностранцевъ всѣхъ національностей вызывали какъ бы внезапное повышеніе уровня прекрасной рѣки, которая затопляла берега». Сент-Бёвъ съ безцеремонностью естествоиспытателя посвятилъ цѣлый томъ беллетристическаго произведенія психологическому анализу влеченія, которое сознавалъ въ себѣ и въ окружающемъ его обществѣ и которое окрестилъ непереводимымъ словомъ «Volupté». Это не было откровенное «сладострастіе» XVIIІ-го вѣка, съ его «добросовѣстнымъ, ребяческимъ развратомъ» сказокъ Грекура, лирики Парни и Пирона, мемуаровъ Казановы. Это была полная рефлексіи страсть къ чувственности, старческая мечтательность о чувственности, лицемѣрное стремленіе открыть нѣчто одухотворяющее въ чувственности, при полной неспособности соединить ее съ какимъ-либо идеаломъ дѣятельности; это былъ именно тотъ разслабляющій, засасывающій элементъ чувственнаго сладострастія, который лишаетъ человѣка возможности къ какой-либо серьёзной дѣятельности, концентрируя его мысли на самыхъ эгоистическихъ грёзахъ, но скрывающихся подъ маскою нѣжности, на самыхъ низшихъ побужденіяхъ, но опоэтизированныхъ безсильною мечтательностью. Самъ Сент-Бёвъ говоритъ, что предметъ его книги есть «анализъ нѣкоторой наклонности, страсти, пожалуй, нѣкотораго порока, и всей той области души, которая подчиняется вліянію этого порока и получаетъ отъ него настроеніе, области того, что разслабляетъ, погружаетъ въ бездѣятельность, привлекаетъ, требуетъ умолчаній и погруженія въ собственную личность, облекается тайною и охватываетъ внезапностью, вызываетъ изысканную мечтательность, изнѣживаетъ до распущенности». Можетъ быть, всего ближе открыть въ этой сложной области лишь лицемѣрную чувственность, стыдящуюся самой себя; чувственность, которая пытается придать своимъ, въ сущности очень грубымъ и очень однообразнымъ наслажденіямъ, разнообразіе и утонченность, прилагая къ нимъ всю ту силу научной и эстетической мысли, которая выработалась на другихъ сферахъ. Въ «Volupté» Сент-Бёвъ преимущественно сопоставилъ разбираемую имъ область влеченій съ религіозными вѣрованіями анализировалъ борьбу этихъ двухъ элементовъ, и, вслѣдствіе особенныхъ обстоятельствъ частной жизни, при которыхъ онъ писалъ свой романъ, заключилъ торжествомъ аскетизма надъ чувственностью. Онъ утверждаетъ, что эти влеченія суть «главный агентъ разложенія вѣры и прививаютъ человѣку болѣе или менѣе скептицизма, неопредѣленная грусть котораго, по извѣстному выраженію, выдѣляется изъ нѣдръ наслажденій, какъ ароматъ смерти, это утомленіе, которое разслабляетъ насъ и лишаетъ энергіи, не есть лишь смятеніе, внесенное въ область чувствованій, оно воздѣйствуетъ и на связь идей. Начало увѣренности, въ насъ заключающееся, имъ постыдно разъѣдается и ослабляется». Что касается до области собственно религіозныхъ вѣрованій, то эта мысль едва ли могла быть искреннимъ убѣжденіемъ Сент-Бёва и вообще принадлежитъ къ тому разряду рутинныхъ сужденій, которыя повторяются, не подвергаясь анализу. Грубая и откровенная чувственность нетолько господствовала въ эпохѣ и въ обществѣ, гдѣ мистическія вѣрованія были весьма сильны и мало подвергались нападкамъ скептицизма, но множество знаменитыхъ представителей религіозной мысли прошли черезъ періодъ полнѣйшаго разгула чувственности, нисколько не заразившись скептицизмомъ. Многіе серьёзные изслѣдователи въ области психологіи доказывали даже довольно убѣдительно существованіе естественной психической ассоціаціи между чувственнымъ сладострастіемъ и мистическою мечтательностью. Но лицемѣріе чувственности, которое рисовалъ СентБёвъ въ «Volupté», которое скрывалось подъ разноцвѣтными блестками литературы средины ХІХ-го вѣка и которое было характеристично для этой эпохи, не могло никакъ вызвать или «привить» скептицизмъ, потому что оно само было продуктомъ общественнаго скептицизма, обращеннаго на всѣ жизненные идеалы; оно само было самымъ яркимъ признакомъ «смятенія», внесеннаго нетолько въ «область чувствованій», но и въ область «идей». Самая возможность для развитыхъ представителей поколѣнія концентрировать значительную долю мысли и жизни на «изысканной мечтательности», способной «изнѣживать до распущенности», была уже доказательствомъ болѣзненнаго «смятенія» въ «связи идей». И это самое «смятеніе» вызывало ту «неопредѣленную грусть», тотъ «ароматъ смерти», на который указывалъ Сент-Бёвъ и который онъ самъ выразилъ съ достаточной яркостью. «Пресыщеніе! писалъ онъ: — да, есть минута, когда оно наступаетъ на этомъ обѣдѣ, который называютъ жизнью. Тогда нужна лишь одна капля, чтобы чаша отвращенія переполнилась. Я иногда думаю, что… и я могу дойти до этого чувства сытости, когда сердце захлебывается».

Онъ прошелъ черезъ всѣ ступени этой погони за лицемѣрнымъ наслажденіемъ чувственностью, постоянно доходя до «чувства сытости», сознавая, что «чаша отвращенія» переполняется, и хватаясь все за новыя чаши, но ступени эти шли все ниже и чаши были все грязнѣе…

-----

Сент-Бёвъ выступилъ въ литературу въ 1824 г., въ «Globe» этомъ органѣ будущихъ доктринеровъ, руководимомъ знаменитой троицей профессоровъ-риториковъ, Гизо, Кузеномъ и Вильменомъ, при содѣйствіи цѣлой группы будущихъ академиковъ, министровъ, ученыхъ и литературныхъ знаменитостей, въ родѣ Ремиза, Витэ, Дювержье де-Гораннъ, Дюшателя, Ампера, Меримэ и друг. Болѣе серьёзно и глубоко было тамъ вліяніе мысли Пьера Леру и Жофруа. Именно эта группа людей, которые шли весьма недалеко въ своихъ требованіяхъ и въ то же время умѣли придавать блестящую форму своимъ нападкамъ на Виллэля и на Мартиньяка, своему прославленію «принциповъ 1789 года», именно эта группа могла всего удачнѣе вести войну противъ Карла X, не запугивая разслабленнаго общества слишкомъ рѣшительными требованіями и слишкомъ глубокимъ анализомъ общественной болѣзни. Въ 1827 году Сент-Бёвъ сближается съ Викторомъ Гюго, дѣлается пламеннымъ членомъ романтической котеріи, знаменитаго «Cénacle», издаетъ стихотворенія «Жозефа Делорма» (1829) и «Утѣшенія» (1830) и является теоретикомъ романтизма въ «Картинѣ французской поэзіи XVI-го вѣка», отыскивая романтизму предшественниковъ въ пресловутой «плеядѣ» Ронсара. «Никогда, писалъ онъ впослѣдствіи: — я не подчинилъ своей воли и своей мысли другимъ, кромѣ на одну минуту въ мірѣ Гюго, и это было слѣдствіемъ чаръ, чаръ самыхъ могущественныхъ и самыхъ сладостныхъ, тѣхъ, которыя сковали Ринальдо въ саду Армиды».

Въ это время человѣкъ, впослѣдствіи близкій Сент-Бёву, описываетъ его слѣдующимъ образомъ: «Сент-Бёвъ не всегда оканчиваетъ свои фразы; не скажу, чтобы онъ ихъ бормоталъ, но онъ бросаетъ ихъ, онъ какъ будто чувствуетъ къ нимъ отвращеніе и перестаетъ стоять за нихъ, прежде чѣмъ онѣ кончены. Это придаетъ его разговору характеръ скачковъ — впослѣдствіи эти скачки стали искриться и получили болѣе связи. У него довольно громкій голосъ; онъ напираетъ на нѣкоторые слоги, на нѣкоторыя слова. Что касается его внѣшности, прибавлю, что онъ средняго роста и его фигура не очень правильна. Его блѣдная, круглая голова почти велика для его тѣла. Носъ великъ, но некрасивъ. Голубые свѣтлые глаза, величина которыхъ измѣняется, иногда какъ бы расширяются. Рыжеватые, очень I густые волосы тонки и не вьются. Въ цѣломъ, Сент-Бёвъ некрасивъ, даже хуже обыкновеннаго, однако, его лицо не имѣетъ въ себѣ ничего непріятнаго и впослѣдствіи мнѣ понравилось. Онъ былъ одѣтъ просто, но хорошо. Зеленый сюртукъ — это было тогда по модѣ — шелковый жилетъ, лѣтніе панталоны. Меня поразила его комната; онъ жилъ за ширмами, въ маленькомъ помѣщеніи, гдѣ находилось два стола, покрытые книгами, журналами, бумагами. Рядомъ съ ними была кровать».

Другой, тоже близкій человѣкъ, говорилъ о немъ:

«Сент-Бёвъ былъ влюбчивъ, но, къ несчастію, дуренъ собою, и такой дурноты, которую женщины не прощаютъ… У Сент-Бёва умъ и темпераментъ находились въ противорѣчіи. Умъ; былъ изысканъ, утонченъ, склоненъ къ возвышеннымъ предметамъ; темпераментъ былъ грубъ и требователенъ. До нѣкотораго возраста онъ пытался согласить ихъ и въ жизни, и въ произведеніяхъ. Отсюда его возвышенныя страсти, его стихотворенія и романы, гдѣ чувственность смѣшивается съ мистицизмомъ. Впослѣдствіи онъ сознаетъ, что соглашеніе невозможно, и совершается разрывъ между двумя элементами. Умъ все болѣе выработывается и произведенія очищаются, но тѣло остается при своей?требовательности и отстаиваетъ свои права».

Его секретарь Понсъ (Pons), издавшій самую нескромную его біографію, отмѣчаетъ въ его частныхъ сношеніяхъ съ женщинами ту черту кокетства, которую легко узнать и вообще въ его перепискѣ, въ его критическихъ статьяхъ. Забота понравиться всѣмъ и каждому, кромѣ тѣхъ, кого онъ избиралъ жертвами сво ихъ ударовъ въ данную минуту, составляла весьма видный элементъ въ его трудахъ, какъ и въ его жизни. «Нѣжно воспитанный теткой и матерью, пишетъ Понсъ: — онъ заимствовалъ у нихъ прелесть и кокетство женской натуры. Какъ только онъ былъ въ присутствіи юпки, была ли то герцогиня или гризетка, его лицо сіяло блаженствомъ, его глаза блестѣли шаловливостью и его тонкая улыбка отнимала оружіе у гордости. Никогда не пренебрегая вниманіемъ и учтивостью много періода, онъ умѣлъ завоевать довѣріе женщинъ, входить въ ихъ заботы, восхищаться ихъ красотою или умомъ, пускать въ ходъ, наконецъ, всѣ ласкательства и искушенія, которыя побѣждаютъ самыхъ строптивыхъ. Прибавьте къ этому то, чѣмъ онѣ никогда не пренебрегаютъ: безграничную преданность и полное отсутствіе скупости».

Таковъ былъ молодой Сент-Бёвъ въ періодъ, когда "Чары Адели Гюго, жены знаменитаго поэта, внушили ему ту «страсть», о которой онъ писалъ своему другу, аббату Бйрбу, и сдѣлали его самоотверженнымъ борцомъ за романтизмъ. Мюссэ описываетъ его въ своихъ сатирическихъ стихахъ, обращенныхъ къ Нодье, какъ «слагающаго въ тишинѣ и во мракѣ тѣнистаго угла сонетъ на черный глазъ, на бѣлый чепчикъ». Онъ самъ намъ оставилъ исторію своей страсти. Подъ вліяніемъ ея, онъ производилъ въ себѣ опытъ надъ религіознымъ настроеніемъ, писалъ полумистическія «Consolations» 1830 года и оканчивалъ свой анализъ «Volupté» торжествомъ мистицизма надъ чувственностью. Но Беранже писалъ ему по поводу «Утѣшены»: «Когда вы говорите о „Господѣ“, вы мнѣ напоминаете тѣхъ старинныхъ кардиналовъ, которые благодарили Юпитера и всѣхъ боговъ Олимпа за избраніе новаго папы», а Маньенъ (Magnin) замѣчалъ о «Volupté», что это «черезчуръ смѣлый этюдъ человѣческой природы». Но ему приходилось, вслѣдствіе своего служенія, подвергать свою мысль и болѣе тяжкимъ испытаніямъ, такъ какъ искренность критики была, повидимому, единственной святыней, которой онъ оставался или хотя бы пытался оставаться вѣрнымъ. Ему пришлось нетолько обращаться къ Гюго письменно съ словами: «Вы сильны, я слабъ; вы имѣете общеніе съ безконечностью», или говорить ему въ стихотворной формѣ: «Великъ твой геній, мой другъ; твоя мысль восходитъ, какъ Елисей, на живую колесницу Иліи. Мы всѣ передъ тобою подобны гибкому тростнику; твое дыханіе могло бы насъ низвергнуть, проходя надъ нами». Ему приходилось впослѣдствіи сознаваться: «Самому скромному, самому чистому критику почти невозможно жить въ мирѣ съ великимъ поэтомъ своей эпохи, если первый независимъ и искрененъ. Самолюбіе монарха, безпрестанно еще возбуждаемое его сеидами, раздражается при малѣйшемъ ослабленіи похвалъ и возмущается самимъ молчаніемъ, какъ бы оскорбленіемъ». И въ другомъ мѣстѣ: «Если грубый человѣкъ хочетъ отъ васъ имѣть услугу, которая льститъ его самолюбію, онъ способенъ дѣйствовать именемъ жены, если только онъ предполагаетъ, что вы въ нее нѣсколько влюблены; онъ въ этомъ не видитъ неприличія, а только дозволенную хитрость. Когда въ немъ нѣкотораго рода геній соединяется съ большою гордостью, грубый человѣкъ становится ненасытнымъ въ отношеніи похвалъ. Если вы будете поставлять ему каждое утро такой большой и толстый ломоть похвалъ, какъ знаментый мраморный столъ, на которомъ разыгрывали комедіи въ зданіи суда, онъ скоро переваритъ и этотъ ломоть, и раньше вечера потребуетъ, полузѣвая, еще пищи». Въ 1835 г., въ частномъ письмѣ, Сент-Бёвъ, защищая Гюго отъ обвиненій, на него тогда взводимыхъ, писалъ: «Его главный недостатокъ, это — громадная гордость и безконечный эгоизмъ существа, которое не знаетъ ничего внѣ себя: отсюда все зло». Впослѣдствіи онъ признавалъ, что принадлежалъ романтической школѣ лишь въ промежутокъ 1827—1830 гг. и отзывался о ней такъ: «Разсудительности не было у нихъ ни у кого: ни у Гюго, ни у Виньи, ни у Нодье, ни у Дешановъ; я въ это время поступалъ почти такъ же, какъ они, положилъ разсудительность въ карманъ и предался фантазіи, наслаждаясь похвалами, на которыя они не были скупы». О прежнихъ пріятеляхъ въ «Globe», которые вынесли его съ собою на литературную арену, онъ писалъ уже въ 1833 г.: «По мнѣнію нѣкоторыхъ людей, „Globe“ имѣлъ цѣлью лишь болѣе удобное достиженіе власти господами большими и маленькими доктринерами послѣ того, какъ они провели шесть долгихъ лѣтъ въ томъ, что кадили другъ другу». Въ этотъ періодъ своей жизни, въ своей внутренней экспериментаціи доктринернаго либерализма, поэтическаго романтизма и религіознаго мистицизма, онъ дошелъ до того, что въ маѣ 1830 г., частью подъ вліяніемъ чаръ итальянской красоты Адели Гюго, писалъ аббату Бйрбу: «Послѣ многихъ философскихъ крайностей и многихъ сомнѣній, я достигъ, надѣюсь, до того, что вѣрю въ возможность истиннаго покоя въ этомъ мірѣ лишь на лонѣ религіи, именно католическо-ортодоксальной религіи, при благоразумной и покорной дѣятельности для ея проведенія въ жизнь». Впослѣдствіи, передъ самою своею смертію, онъ писалъ обо всемъ этомъ періодѣ: «Въ ранней молодости, едва я началъ разсуждать, я предался философіи, и философіи положительной, согласно съ тѣмъ физіологическимъ и медицинскимъ изученіемъ, на которое я себя назначалъ; но около 1829 г. я подвергся сильному нравственному аффекту, значительному безпорядку въ области чувствованія, что произвело рѣшительное отклоненіе и въ области моихъ идей. Мое собраніе стихотвореній „Утѣшенія“ и другія, послѣдовавшія за тѣмъ произведенія… достаточно свидѣтельствуютъ объ этомъ безпокойномъ и волнующемъ настроеніи, которое допускало значительную долю мистицизма».

Экспериментъ былъ совершенъ, Сент-Бёвъ въ самомъ себѣ могъ оцѣнить настроенія умѣренныхъ либераловъ, поэтовъ, недопускающихъ никакой задержки для своей фантазіи, мистической религіозности; всѣ эти данныя могли служить полезнымъ психологическимъ матерьяломъ для критики, чтобы понять и оцѣнить подобные же процессы мысли въ другихъ личностяхъ разныхъ эпохъ. Онъ пережилъ еще экспериментъ самой сильной испытанной имъ страсти, когда у очага друга, поэтическій геній котораго онъ признавалъ, онъ шагъ за шагомъ, въ процессѣ экспериментальности обращенія къ жизни, расточалъ всѣ сокровища своего умственнаго кокетства, чтобы вкрасться въ душу жены этого друга, вызвать вспышку ея страсти и потомъ записать въ своихъ стихотвореніяхъ, какъ они, «жадно глотая минуты отсутствія ревнивца, вносили безсмертіе въ жизнь въ объятіяхъ другъ у друга; оба ненасытные душою, учащая поцѣлуи, возбуждая свои желанія, произнося лишь одно слово среди тысячи вздоховъ, увлеченные лишь одною мечтою», и какъ онъ потомъ, «вылѣзая изъ окна, оставлялъ ее въ постели едва дышащею и разбитою и, еще теплый отъ ея мягкаго пота, съ глазами, отуманенными влажнымъ блескомъ, шелъ по снѣгу вдоль длинныхъ бѣлыхъ стѣнъ, завернувшись въ плащъ, какъ бы избѣгая засады». Онъ записалъ въ сонетѣ и появленіе перваго сѣдого волоса и первой морщины. Записалъ, наконецъ, съ восторгомъ и минуту разрыва, освобожденія: «Нѣтъ болѣе сладостной минута для мужественнаго и дикаго сердца, какъ та, когда, послѣ долгихъ мѣсяцевъ неблагодарной неволи, это сердце разорвало какъ-нибудь утромъ, къ своему счастію, свои оковы… О радость! О гордые клики! О возвращенная свобода! Снова открыто передъ нею пространство, снова она несется во всѣхъ направленіяхъ! Пусть она выкупается теперь въ потокахъ жаркихъ свѣтилъ!» Въ 1837 г. этотъ сборникъ стихотвореній былъ уже готовъ къ печати и Сент-Бёвъ писалъ; только, что онъ его обнародуетъ не скоро. Въ 1843 г. литературный зудъ сталъ такъ силенъ, что сборникъ, подъ названіемъ «Livre d’amour», былъ напечатанъ, но въ продажу не пущенъ. По словамъ Понса, онъ продавался въ послѣдніе годы у старьевщиковъ по 100 и 150 франковъ. Конечно, тайны этого рода хранятся такимъ образомъ, чтобы значительное число лицъ объ этомъ узнало. Тогда авторъ «Осъ», пресловутый Альфонсъ Карръ, самъ отличавшійся въ своей литературной дѣятельности крайней нескромностью относительно своихъ личныхъ, интимныхъ сношеній, воспользовался этимъ случаемъ, чтобы ужалить ренегата романтизма. «Дѣло идетъ, писалъ онъ: — просто о большой подлости, которую приготовляетъ въ тѣни нѣкоторый благочестивый и сладкій поэтъ, поэтъ-святоша. Этотъ поэтъ очень дуренъ. Онъ видѣлъ однажды во снѣ, что онъ любовникъ красивой и милой женщины. Для тѣхъ, кто знаетъ обоихъ, еслибы это была даже правда, оно осталось бы невѣроятнымъ и невозможнымъ. Этотъ отвратительный уродъ не довольствовался тѣми наслажденіями, которыя похитилъ благодаря какому-либо припадку безумія или отчаянія, вызванному другимъ. Онъ находитъ, что мало имѣть красивую женщину, что надо ее обезчестить… Онъ собралъ въ томъ въ 101 страницу разныя стихотворенія, во всякомъ случаѣ, посредственныя, написанныя по поводу этой невѣроятной связи. Онъ потрудился составить изъ нихъ дѣло, съ надлежащими документами, чтобы оставить на жизни этой женщины такой же лоснящійся и слизкій слѣдъ, какой оставляетъ на розѣ проползшая по ней улитка. Онъ нетолько постарался передать въ своихъ стихахъ всѣ частности семейныхъ отношеній и привычекъ, которыя не позволяютъ ни на минуту сомнѣваться о комъ идетъ дѣло, но онъ даже назвалъ ее нѣсколько разъ… Эта книга ненависти названа авторомъ книгою любви». Сент-Бёвъ отвѣчалъ на эту статью, напечатавъ большую часть этой исторіи своей самой сильной страсти вмѣстѣ съ новымъ изданіемъ «Стихотвореній Жозефа Делорма».^[1]

Отдѣлавшись отъ этого перваго періода экспериментовъ, Сент-Бёвъ развернулъ передъ собою новый листъ книги жизни. Между тѣмъ, успѣла совершиться іюльская революція. Сент-Бёвъ, который хотя и работалъ въ оппозиціонномъ «Le Globe», но позволялъ Жоффруа хлопотать для него во время министерства Мартиньяка о каѳедрѣ въ Безансонѣ, а при князѣ Полиньякѣ былъ уже почти назначенъ секретаремъ посольства въ Константинополь, сталъ въ ряды передовой оппозиціи при іюльской монархіи. Онъ оскорбительно относился къ павшему правительству въ своихъ критически-литературныхъ статьяхъ, но рѣзко нападалъ и на новое правительство, говоря не разъ о «разочарованіяхъ», которыя испытали всѣ души, преданныя «идеаламъ и чести». Въ послѣдствіи онъ писалъ въ своей автобіографіи: «Изъ редакторовъ Globe одни сдѣлались консерваторами и сторонниками правительства, внезапно испугавшись. Другіе хотѣли идти впередъ. Я принадлежалъ къ послѣднимъ. Поэтому я остался въ журналѣ съ Пьеромъ Леру, Лерминье и т. д.». Это былъ періодъ радикальныхъ экспериментовъ. «Globe» становится органомъ сен-симонистовъ и пишетъ на своемъ заголовкѣ знаменитый девизъ: «Каждому по его призванію, каждому призванію по его дѣламъ».. Сент-Бёвъ входитъ и въ это святилище, и 5-го ноября 1830 г. Анфантенъ пишетъ, что «на него можно вполнѣ разсчитывать». Самъ Сент-Бёвъ говоритъ въ статьѣ о «Воспитаніи человѣческаго рода» Лессинга: «Лессингу можно удивляться, можно преклониться мимоходомъ, съ сочувствіемъ и съ почтеніемъ передъ мраморною статуею мудреца, но приходится броситься въ слезахъ въ объятія Сен-Симона; приходится спѣшить въ безпредѣльное зданіе, въ которое человѣчество приглашаетъ насъ его устами и въ которое вы сами черезъ него пригласите человѣчество; приходится бѣжать къ подножію живого и мыслящаго алтаря, первый камень котораго онъ воздвигъ и самъ сдѣлался этимъ первымъ камнемъ». Но никто не могъ вполнѣ разсчитывать на эту измѣнчивую натуру «нравственнаго физіолога». «Сенсимонизмъ, писалъ онъ впослѣдствіи: — который я видѣлъ вблизи и изъ-за кулисъ, мнѣ много послужилъ для того, чтобы понять начала религій и ихъ различные кризисы, а также(прошу извиненія) смыслъ Пор-Рояля и христіанства». Это былъ еще одинъ экспериментъ.

Вслѣдъ за тѣмъ мы видимъ Сент-Бёва въ рядахъ республиканцевъ «National»'я, сторонникомъ Армана Карреля, который заходилъ къ нему во всякое время днемъ и ночью, волнуя осторожную мѣщанку, мать Сент-Бёва, мыслями объ опасности, которую могла вызвать подобная связь. Сент-Бёва даже обвиняли въ томъ, что онъ принадлежалъ къ толпѣ, стоявшей на Pont-Royal и способствовавшей бѣгству Бержерона, виновника одного изъ первыхъ аттестатовъ на жизнь Людовика-Филиппа. Онъ въ литературно-критической статьѣ о Джефферсонѣ говоритъ о республиканскомъ переворотѣ, объ опасности, которую всегда представятъ истиннымъ республиканцамъ «сторонники этикета, крупныхъ бюджетовъ, выгоднаго разсчета на налоги, высокаго ценза, дорогихъ залоговъ, произвольнаго провозглашенія осаднаго положенія». Онъ видѣлъ въ заговорщикахъ 1832 г. «гражданъ той расы, которая схватила ружье и сорвала мостовую 27-го іюля, въ то время, какъ нѣкоторые приверженцы легальнаго порядка торопились трусливо подчиниться ордонансамъ». Онъ писалъ о себѣ въ концѣ этого періода (въ 1833): «Еслибы я былъ способенъ къ внѣшней дѣятельности, къ дѣятельности послѣдовательной, общественной и вліятельной, она, мнѣ кажется, имѣла бы преимущественно характеръ открытой войны, революціонной идеи, не допускающей терпѣнія, незнающей протоптанныхъ дорогъ и и дѣйствующей внѣ всѣхъ загородокъ». Въ послѣдствіи, когда Сент-Бёвъ примкнулъ къ декабрьскому правительству, онъ говорилъ о Каррелѣ, что онъ всю свою жизнь «боролся шагъ за шагомъ, былъ нѣсколько формалистъ, не допускалъ за собою никакой вины… Натягивалъ положенія до опасности разрыва, дерзко и охотно рисковалъ головой скорѣе, чѣмъ идти на какую-либо уступку», и резюмировалъ свой этюдъ словами: «Онъ въ извѣстную минуту сбился съ пути. Онъ ошибся… Упорно оставаясь на дорогѣ, которая никуда не вела, и въ дѣлѣ, полномъ ловушекъ и мрака». Авторъ «Regrets» и не могъ въ 1852 году писать иначе.

Но въ самое время своихъ «радикальныхъ» экспериментовъ Сент-Бёвъ сблизился съ Жанъ-Жакомъ Амперомъ, страстнымъ въ своей дружбѣ и «нуждавшемся, по словамъ Сент-Бёва, въ какомъ-либо другѣ изъ Мономотаны, къ которому онъ могъ бы прибѣжать каждое утро, чтобы разсказать свой послѣдній сонъ… Я былъ ему благодаренъ, но моя природа, слишкомъ слабая или слишкомъ разбросанная, ускользнула отъ него». Сент-Бёвъ еще осмѣялъ его въ одной изъ своихъ саркастическихъ статей послѣднихъ годовъ жизни. Но въ разсматриваемый періодъ Амперъ хлопоталъ о томъ, чтобы доставить своему другу-республиканцу каѳедру черезъ вліяніе Гизо и вводилъ его въ кругъ г-жи Рекамье. Въ этомъ кругу вѣяло совсѣмъ инымъ воздухомъ, чѣмъ среди радикаловъ «National»'я. Тутъ были самые изящные и самые кокетливые обломки стараго міра: Шатобріанъ, Балланшъ, сама Рекамье, салонъ которой видѣлъ около нея поклонниковъ, принадлежавшихъ столькимъ различнымъ поколѣніямъ. «Г-жа Рекамье, пишетъ Понсъ: — была для него (Сент-Бёва) источникомъ драгоцѣнныхъ свѣдѣній о XVIII вѣкѣ, о личностяхъ эпохи революціи и имперіи, которыхъ она знала». Сент-Бёвъ могъ въ этомъ изящномъ салонѣ представителей минувшаго развить весь блескъ своего разговора, полнаго остроуміемъ, оригинальностью и анекдотическими блестками; онъ могъ и черпать здѣсь богатый матерьялъ для своихъ литературныхъ работъ. «Онъ разговаривалъ, выражался о немъ Барбе д’Оревильи, который зналъ его въ это время; — лишь имѣя въ виду свою статью, и любилъ разговоръ вовсе не настолько, какъ это разсказываютъ, но именно въ интересахъ своихъ статей… Онъ готовъ былъ скоблить землю ногтями для своей статьи. Онъ готовъ былъ писать о чемъ угодно… Онъ написалъ бы статью о дьяволѣ и даже о Богѣ, въ котораго не вѣрилъ». Сближеніе съ этимъ кругомъ отразилось на характерѣ статей въ «National», и въ статьѣ о Балланшѣ 1852 г. Сент-Бёвъ отнесся къ легитимизму съ такимъ уваженіемъ, какого не выказывалъ ни прежде, ни послѣ. Немедленно два редактора «National», Бастидъ и Распайль, протестовали въ письмѣ, гдѣ говорилось, что «всѣ искренніе люди прочли съ удивленіемъ и возмущеніемъ статью Сент-Бёва о Балланшѣ». Сент-Бёвъ стряхнулъ съ своихъ ногъ пыль редакціи «National», и закончилъ свои радикально-политическіе эксперименты. Когда впослѣдствіи, въ 1845 г., онъ былъ выбранъ во французскую академію вліяніемъ Шатобріана, Мишлэ и его друзей (Гюго вотировалъ 11 разъ противъ него, что довольнопонятно, но иронія судьбы устроила, что именно Гюго пришлось, произнести пріемную рѣчь при вступленіи Сент-Бёва въ академію), госпожа Жирарденъ спрашивала: «Какъ это,Сент-Бёвъ… котораго всѣ знали когда-то, какъ завзятаго республиканца и романтика сдѣлался любимцемъ ультра-монархическихъ, ультраклассическихъ салоновъ и всѣхъ умныхъ женщинъ, которыя тамъ царятъ? На это отвѣчаютъ: „Онъ отрекся“. Что за причина? Развѣ женщины могутъ идти на помощь тѣмъ, которые отрекаются?.. Это кажется незначительнымъ, а въ самомъ дѣлѣ очень важно; все погибло, все кончено для страны, гдѣ ренегатамъ покровительствуютъ женщины». Авторъ этой замѣтки должно быть добровольно закрываетъ глаза, чтобы не видѣть, что ренегатство, самое безцеремонное, возмущало весьма немногихъ во Франціи того времени, а то встрѣчало и прямое сочувствіе группъ, заинтересованныхъ въ увеличеніи своего персонала. Въ этомъ отношеніи Сент-Бёвъ былъ не болѣе, какъ сыномъ своего времени, только эволюціи, которыя онъ совершалъ въ первый періодъ своей дѣятельности, были многочисленнѣе и круче. Но и кругъ Рекамье былъ столь же мало способенъ долго удержать въ себѣ академика Сент-Бёва. Едва умеръ Шатобріанъ, котораго онъ еще недавно, по поводу «Замогильныхъ записокъ», прослушанныхъ имъ въ отрывкахъ въ салонѣ Рекамье, называлъ «великимъ поэтомъ» и «старымъ кормчимъ», какъ Сент-Бёвъ прочелъ въ Брюсселѣ лекціи о «Шатобріанѣ и его литературной группѣ», которыя въ послѣдствіи (1860) составили одинъ изъ болѣе крупныхъ его трудовъ. Въ этомъ трудѣ, по словамъ Д’Оссонвиля, «всѣ морщины, искажающія эту великую фигуру, такъ рѣзко; обозначены, всѣ тѣни такъ ярко освѣщены, что красота и благородство первоначальныхъ чертъ исчезаютъ подъ этимъ слоемъ». Г-жа Рекамье была тогда еще жива. Сент-Бёвъ возвращался еще нѣсколько разъ къ Шатобріану, преслѣдуя его неумолимыми разоблаченіями. Д’Оссонвиль ищетъ объясненія этому ожесточенію противъ человѣка, котораго онъ, повидимому, прежде ставилъ высоко, въ нѣсколько затушеванномъ положеніи, которое онъ (Сент-Бёвъ) занималъ въ блестящемъ кругу «Abbaye aux Bois» и въ томъ, что «онъ тамъ слишкомъ долго пробылъ въ нѣсколько приниженной позиціи, которую онъ любилъ принимать сначала, но въ которой онъ не любилъ, чтобы его оставляли». Можетъ быть, вѣрнѣе, что это было исчерпанное поле экспериментовъ, которыхъ отъ него требовало его ненасытное любопытство, которые ему самому были противны, и противность которыхъ онъ впослѣдствіи выказалъ.

Въ промежуткѣ онъ подружился съ Жоржъ-Зандъ; она получила «изъ его рукъ», какъ сама выражалась, нѣкоторыхъ изъ самыхъ близкихъ людей своей жизни. Впослѣдствіи онъ давалъ читать ея интимныя письма своимъ придворнымъ пріятельницамъ второй имперіи. — Онъ сблизился и съ Ламеннэ, въ самый періодъ, когда послѣдній шелъ фатально къ своему разрыву съ католицизмомъ. Здѣсь стоитъ обратить вниманіе на то, какъ критикъ-скептикъ именно до тѣхъ поръ подчиняется пламенному представителю религіозной мысли, пока послѣдній колеблется между двумя направленіями, и держится всѣми силами за старое, съ которымъ въ сущности онъ уже давно разорвалъ. Но едва мысль Ламеннэ вполнѣ прояснилась, и онъ, со своею обычною искренностью, съ разу разбиваетъ въ куски идоловъ, которыхъ онъ силился признавать за живыхъ боговъ, Сент-Бёвъ сначала обращается къ нему съ укорами, а вслѣдъ за тѣмъ и совсѣмъ расходится съ человѣкомъ, для котораго между мыслію и дѣйствіемъ не могло быть разногласія. Въ 1832 г. статьи СентБёва свидѣтельствуютъ о вліяніи, которое испытывала болѣе мягкая натура критика отъ трибуна католицизма, пытавшагося заключить союзъ между католицизмомъ и демократіею ХІХ-го вѣка. «Съ нимъ нельзя, писалъ Сент-Бёвъ: — быть связаннымъ на половину». Но и тутъ онъ былъ болѣе подъ вліяніемъ личности, чѣмъ доктрины, былъ менѣе внимателенъ, какъ самъ говоритъ «къ словамъ читателей книги, чѣмъ къ проницательному голосу, къ откровеніямъ, которыя читалъ въ лицѣ, какъ бы освѣщенномъ внутреннимъ свѣтомъ». Но вотъ въ 1834 г. появляются знаменитыя «Les paroles d’un Croyant». Самъ Ламеннэ не сознаетъ полнаго значенія этого пламеннаго протеста. Въ письмѣ къ Сент-Бёву, относящемуся къ той же самой эпохѣ, онъ хотя признаетъ, что «потрясеніе умовъ, ихъ колебаніе, ихъ безпокойство превосходятъ все, что можно себѣ представить», но утверждаетъ, что онъ «католикъ и хочетъ быть католикомъ». Сент-Бёвъ, которому онъ поручилъ рукопись для печатанія, сознается, что вовсе не предчувствовалъ шума, который вызовутъ эти страницы. Онъ только вычеркнулъ и замѣнилъ точками на свою отвѣтственность нѣсколько строкъ, заключавшихъ слишкомъ оскорбительное выраженіе въ отношеніи къ папѣ Григорію VII. Ламеннэ никогда не возстановилъ и можетъ быть даже не замѣтилъ этой мелочи. Первое указаніе знаменитому критику на значеніе этого произведенія, которое онъ прочелъ одинъ изъ первыхъ, вышло изъ среды, которую онъ въ значительной мѣрѣ презиралъ, но которая не была такъ ослаблена мелочными аналитическими заботами объ эстетикѣ и о личномъ чувствѣ, какъ среда, въ которой жилъ Сент-Бёвъ. «Книжка г. Ламеннэ надѣлаетъ шуму говорилъ Сент-Бёву типографщикъ, принося ему корректуры. — Даже мои рабочіе не могутъ набирать ее не волнуясь и не увлекаясь; вся типографія внѣ себя». Уже въ статьѣ, посвященной этой книгѣ, Сент-Бёвъ оказывается неспособнымъ понять энергію, которая непріятно дѣйствуетъ на его робкую натуру. « -Не ожидая въ настоящую минуту, пишетъ онъ: — ничего отъ Рима и отъ партіи, тамъ господствующей, мы слишкомъ христіане и католики, если не по вѣрованію, то но сочувствію и по влеченію, чтобы не сожалѣть обо всемъ томъ, что можетъ увеличить анархію, видимую въ этомъ великомъ тѣлѣ, уже компрометированномъ съ точки зрѣнія человѣческой». Чрезъ годъ онъ уже защищаетъ противъ Ламеннэ возможность «слитія опредѣленнаго вѣрованія съ наукою», и требуетъ, чтобы «политическій элементъ въ полемикѣ былъ осужденъ на молчаніе». Вслѣдъ за тѣмъ Ламеннэ издаетъ «Affaires de Rome» и тогда Сент-Бёвъ рѣшительно нападаетъ на него, обвиняя его въ томъ, что онъ не подчинился римской куріи. «Возможно ли, писалъ онъ: — чтобы вы, по преимуществу апостолъ, вы, человѣкъ увѣренности, ревностный священникъ, который не переставалъ убѣждать насъ, возможно ли, чтобы вы столь внезапно отказались отъ своего дѣла, и дозволительно ли это для васъ? Знайте, нѣтъ ничего хуже, какъ призывать души къ вѣрованію и внезапно оставить ихъ безъ руководителя». Послѣдовали взаимныя обвиненія. Однажды они встрѣтились передъ театромъ Одеона. Робкая натура Сент-Бёва опять спасовала предъ энергическою личностью. Сент-Бёвъ, говорилъ Ламеннэ: — сначала пробормоталъ что-то, потомъ, смущенный, опустилъ голову". Впрочемъ, въ сущности, это былъ для него опять-таки не болѣе, какъ еще одинъ перевернутый листъ.

Въ 1837 г., разорвавъ окончательно съ Аделью Гюго, Сент-Бёвъ совершилъ экспериментъ въ области новой, именно кальвинистской мысли. Онъ поѣхалъ въ Лозанну; читалъ тамъ о янсенистахъ Пор-Рояля курсъ, изъ котораго потомъ обработалъ самое большое свое сочиненіе; сблизился съ «романическими и благочестивыми» кальвинистскими кружками, особенно съ Бита, который пытался его обратить въ кальвинизмъ; воспользовался этимъ сближеніемъ для новыхъ чувственныхъ связей, которыя впрочемъ, никогда уже не имѣли для него даже той кажущейся силы, какъ связь его съ Аделью Гюго; издалъ самый прозаическій томъ своихъ стихотвореній (Pensées d’Août); написалъ первые, самые реторическіе томы своей исторіи Пор-Рояля, но, по крайней мѣрѣ, этотъ экспериментъ прошелъ безъ крупнаго разрыва и не отозвался въ сочиненіяхъ Сент-Бёва впослѣдствіи обвиненіями его прежнихъ друзей.

Есть нѣкоторыя указанія, хотя довольно отрывочныя, что въ это время Сент-Бёвъ сдѣлалъ двѣ попытки жениться на «очень молодыхъ дѣвушкахъ». Но это были, очевидно, попытки очень слабыя, если даже вѣрить въ ихъ дѣйствительность. Гораздо болѣе значенія имѣла его связь съ романисткою второго разряда, г-жею д’Арбувиль, связь, въ которой Д’Оссонвиль видитъ лишь чистую дружбу съ женщиной изъ круга доктринеровъ, Понсъ же гораздо болѣе интимное сближеніе. Очевидно, что, въ данномъ случаѣ, особенную важность имѣла та среда, въ которую его вводила эта связь. Послѣ упорной работы утромъ, посвятивъ нѣсколько часовъ по полудни чтенію, онъ вечеромъ шелъ въ эти годы къ канцлеру Пакье, въ салонъ г-жи Брольи или г-жи Буаньо, проводилъ лѣто въ замкѣ Молэ или г-жи Ла-Брошъ. Онъ разговаривалъ, писалъ сонеты герцогинѣ Рузанъ (Rouzan), (стихи на фонтанъ Буало, но, главное, наблюдалъ и записывалъ сотни анекдотовъ. Его друзья содѣйствовали его избранію въ академики (1844). Кузенъ его назначилъ библіотекаремъ (1840), но отъ іюльской монархіи онъ держался далеко и отказался принять изъ ея рукъ крестъ почетнаго легіона, который, впослѣдствіи, такъ спокойно принялъ отъ Наполеона III. У Молэ и его друзей, близь г-жи д’Арбувиль, Сент-Бёвъ встрѣтилъ то признаніе его ума и таланта и ту среду нравственнаго комфорта и взаимнаго ласкательства, которая всего пріятнѣе щекотала его нервы и его самолюбіе. Это не мѣшало ему въ 1843—1845 годахъ писать по секрету въ основанную его пріятелемъ Оливье «Revue de Genève» свои «Chroniques Parisiennes», въ которыхъ очень и очень многое возмутило бы какъ его пріятельницу Рекамье съ ея друзьями, такъ и посѣтителей аристократическихъ салоновъ, гдѣ онъ былъ такимъ близкимъ человѣкомъ.

Когда совершался февральскій переворотъ, Сент-Бёвъ, весь погруженный въ свои литературные труды, былъ очень далекъ отъ всякихъ политическихъ мыслей. Этотъ родъ экспериментовъ былъ для него уже давно поконченъ. Во время бурныхъ дней народныхъ волненій онъ заботился лишь о томъ, какъ прійти въ кружокъ пріятелей прочесть главу только-что долженствовавшаго появиться третьяго тома исторіи Пор-Рояля. Въ маленькой улицѣ около ратуши онъ, представитель политическаго индифферентизма, обмѣнивался нѣсколькими словами съ представителемъ политическаго риторства, Ламартиномъ, рисовавшимся своимъ утомленіемъ отъ ста произнесенныхъ рѣчей, отъ ста тысячъ пожатыхъ имъ рукъ. Онъ былъ въ институтѣ, когда версальская національная гвардія, «защищая порядокъ» противу «революціонеровъ», разбила окна библіотеки Мазарини выстрѣлами, потому что одинъ любопытный академикъ выставилъ голову съ чердака и «защитникамъ порядка» показалось, что онъ вооруженъ. Хотя Сент-Бёвъ увѣрялъ, что присутствовалъ при этихъ событіяхъ «болѣе съ любопытствомъ, чѣмъ съ раздраженіемъ», но естественное недовольство кабинетнаго литератора, литературныя привычки и литературный комфортъ котораго нарушенъ политическимъ волненіемъ, было въ эту минуту еще усилено нелѣпымъ обвиненіемъ Сент-Бёва въ томъ, что онъ будто бы пользовался какими-то деньгами изъ тайныхъ суммъ павшаго правительства. Совершенно понятно, что многочисленныя личныя самолюбія, оскорбленныя критикомъ, вмѣстѣ съ многочисленными группами, которыя имѣли основаніе смотрѣть на него, какъ на ренегата, воспользовались этимъ обвиненіемъ, которое, въ данномъ случаѣ, попадало на «самую сильную» сторону его жизни. Его имя фигурировало въ «Revue Rétrospective» между именами самыхъ жалкихъ и позорныхъ личностей. Правительство мгновенной республики, озабоченное и потерявшее голову въ вихрѣ событій, не имѣло времени заняться частнымъ дѣломъ объ обвиненіи знаменитаго критика въ взяткѣ въ 100 франковъ, будто бы имъ полученной съ іюльскаго правительства. Онъ подалъ въ отставку отъ своей должности библіотекаря и уѣхалъ въ Люттихъ читать лекціи о «Шатобріанѣ и его литературной группѣ», проникнутый съ этихъ поръ ненавистью къ революціямъ вообще и къ «незрѣлой», къ «странной» революціи 1848 г. въ особенности.

Съ самой молодости Сент-Бёвъ, вообще равнодушный къ политикѣ, болѣе сочувствовалъ «сильному правительству». «Если люди создали власть, это потому, что она необходима» писалъ 19-ти лѣтній Сент-Бёвъ своему другу. Наканунѣ революціи 1830 г. онъ выражалъ въ письмахъ желаніе имѣть министерство «самое умѣренное и самое роялистское». Эпизодъ его связей съ республиканцами «National»'я, о которомъ сказано выше, былъ очень непродолжителенъ. Очень скоро послѣ этого (1835) Ламеннэ пришлось писать ему: «Я не раздѣляю вашего мнѣнія о выгодѣ, которая бы получилась, еслибъ политическій элементъ въ полемикѣ былъ осужденъ на молчаніе». Правительство Луи-Филиппа ему всегда казалось слабо и презрительно. Это меня возмущаетъ, это меня раздражаетъ, говорилъ онъ друзьямъ о политикѣ іюльскаго правительства: — это, въ самомъ дѣлѣ, слишкомъ плоско". Онъ много разъ выражался презрительно о томъ, что онъ называлъ парламентской оргіей"."Его идеаломъ, пишетъ Понсъ: — былъ государь, представляющій смѣсь Людовика XIV и вотъ онъ, вернувшись въ Парижъ, вступилъ въ «Constitutionei» въ октябрѣ 1849 г., какъ сторонникъ принца-президента, Луи-Наполеона". «Намъ нужна была стѣна, мы не знали на что опереться», говорилъ Сент-Бёвъ въ послѣдствіи объ этой эпохѣ. «Намъ нужно сильное и прочное правительство», отвѣчалъ онъ друзьямъ, которые укоряли его послѣ декабрьскаго переворота за его поддержку правительства.

Сначала, со своею обыкновенною уклончивостью, Сент-Бёвъ въ «Constitutionei»'ѣ пытается не раздражать никого. У него есть любезныя слова для герцогини Орлеанской, для герцогини Ангулемской. Легкая иронія едва проглядываетъ въ словахъ о Гизо, о Кузенѣ, о Вильменѣ. Къ партіи революціонеровъ онъ откровенно высказываетъ свою ненависть въ статьѣ о Камиллѣ Демуленѣ. Но онъ четыре раза (до декабрьскаго переворота) возвращался къ исторіи Наполеона I и съ нетерпѣніемъ ожи^: далъ, «въ виду грозящей дикости, появленіе одного изъ тѣхъ могучихъ и рѣдкихъ людей, къ которымъ общество обращается съ призывомъ, которые понимаютъ самую глубину вещей, и которые, точно также какъ въ прежнее время они совокупили бы во едино бродячія племена, теперь сближаютъ ослабленные и деморализованные классы общества, снова собираютъ ихъ въ одну связку, и, въ сущности, повторяютъ созданіе общества, опять скрывая отъ глазъ его основаніе и прикрывая его алтаремъ».

Совершился кровавый декабрьскій переворотъ 1851 года. Все сколько нибудь либеральное во Франціи, всѣ старые друзья разныхъ періодовъ жизни Сент-Бёва, начиная съ республиканцевъ и соціалистовъ, и кончая орлеачистской и легитимистской аристократіей, были въ изгнаніи, въ тюрьмѣ, въ Кайеннѣ; всякое свободное слово замолкло предъ проскрипціями новаго цезаризма. Сент-Бёвъ брыкнулъ 23-го августа 1852 года въ разбитую партію «штаба и салоновъ» своею статьею «Сожалѣнія», которая удостоилась быть перепечатанною въ «Монитёрѣ». Онъ саркастически нападалъ на «нравственную болѣзнь», которую замѣчалъ около себя и которую называлъ «болѣзнью потери власти» съ комиликаціей «потери слова»… «Люди не могутъ, писалъ онъ: — придти въ себя отъ удивленія, что не они управляютъ міромъ». Онъ сравнивалъ своихъ побѣжденныхъ друзей доктринизма и либеральной монархіи съ побѣжденными ими прежде хранителями легитимистской и республиканской традиціи, показывая какъ они «будутъ вамъ доказывать по пунктамъ, что именно они представляютъ право, справедливость, общественную легитимность. Все это, по ихъ словамъ, присутствуетъ въ нихъ и ни въ комъ другомъ». Пока новый порядокъ не установился, они еще относились къ нему спокойно, не вѣря въ его прочность, но теперь, «когда организовались правильныя учрежденія, имъ кажется, что жизнь стала невозможна: это потому, что въ организованныхъ учрежденіяхъ обошлось безъ нихъ, потому что этотъ порядокъ уже не ихъ порядокъ». «И вотъ, продолжалъ онъ: — въ части этого изящнаго общества, за разъ раздраженнаго и успокоеннаго, развилось настроеніе фрондировать, насмѣхаться, которое обнаруживается тысячью путей». Сент-Бёвъ предупреждалъ «недовольныхъ ходомъ дѣлъ, привычки которыхъ нарушены и политическій символъ не осуществляется», отъ опасности кристализироваться «въ привычномъ настроеніи досады, оппозиціи безъ величія, ироническаго и сатирическаго сужденія о вещахъ». Онъ говорилъ о своемъ отношеніи къ декабрьскому правительству: «Я признателенъ всякому правительству, которое доставляетъ мнѣ порядокъ и обезпечиваетъ цивилизацію, позволяя свободное развитіе моихъ способностей путемъ труда; я благодарю его и готовъ поддерживать его моими скромными силами». Поэтому онъ обращался къ зараженнымъ «болѣзнью потери власти» и «потери слова» съ совѣтомъ если «не примкнуть къ правительству, то хотя бы просто не отрицать упрямо его существованія, не дуться на общество, которое признало его, и которое составляетъ основу и дѣйствительность общества нашего времени». «Постараемся, говорилъ онъ иронически: — заводить наши часы каждый вечеръ, и переводить стрѣлку, соображаясь съ временемъ». Трудно было болѣе рѣшительно выразить свое пренебреженіе ко всякимъ принципамъ. Авторъ «Сожалѣній» далеко ушелъ отъ автора статей; въ «National»'ѣ, который нападалъ въ началѣ тридцатыхъ годовъ на «приверженцевъ легальнаго порядка, торопившихся трусливо подчиниться ордонансамъ», точно также какъ наблюдатель болѣзни «потери слова» (1852) не позволялъ предвидѣть рѣчи сенатора 1863 года въ защиту свободы прессы. Чрезъ годъ послѣ переворота, съ началомъ новой имперіи, Сент-Бёвъ перевелъ свои «понедѣльники» изъ «Constitutionel»'я въ оффиціальный «Монитёръ», гдѣ и продолжалъ работать до сентября 1861 года.

Въ первый же мѣсяцъ работы въ «Монитёрѣ» появляется этюдъ Сент-Бёва о Ришельё, «этомъ могучемъ человѣкѣ, который сдержитъ Францію у своихъ ногъ и заставитъ трепетать Европу», и «слава» котораго «можетъ лишь увеличиваться съ годами и вѣками», такъ какъ онъ одинъ изъ тѣхъ, которые «содѣйствовали приданію связи и единства благородной націи, которой, самой въ себѣ, не достаетъ этихъ качествъ». Серія «Понедѣльниковъ» вообще обращается особенно охотно въ это время къ политическимъ дѣятелямъ, какъ перваго разряда — Генриху IV, Сюлли, Ришельё, Фридриху Великому, Франклину — такъ и къ менѣе значительнымъ: кардиналу Берни, Бальи, Редереру, Дарю. Критикъ крайне остороженъ во всемъ, что можетъ вызвать неудовольствіе власти или клерикализма. Его статьи о Бурдалу могли служить — и служили — какъ поучительное чтеніе въ монастыряхъ. Онъ превозноситъ «союзъ и свободное содѣйствіе церкви и государства». Онъ видитъ въ посылкѣ императоромъ флоту статуи Пречистой Дѣвы «прелестный знакъ нѣжнаго вліянія, возвращеннаго и возстановленнаго въ обществѣ». Онъ прекращаетъ въ январѣ 1855 года свои «Понедѣльники» диѳирамбомъ въ честь министра имперіи, Фортуля, и «государя, выказывающагося человѣкомъ своей ноеой роли и своей общественной судьбы», прекращаетъ ихъ, чтобы готовиться къ вступленію на каѳедру Французской коллегіи въ мартѣ.

Но тутъ встрѣтилось препятствіе, которое не имѣлось въ виду. Въ самомъ разлагающемся обществѣ молодежь, можетъ быть, по законамъ атавизма, въ продолженіи хотя немногихъ лѣтъ жизни большинства ея членовъ, сохраняетъ уваженіе къ идеаламъ и ненависть къ ренегатамъ. Представителя этого нравственнаго атавизма бываютъ болѣе или менѣе многочисленны; они болѣе или менѣе скоро переживаютъ этотъ періодъ юношескихъ грезъ и благороднаго самоотверженія, смотря потому, насколько низко палъ тотъ классъ общества, изъ котораго они вербуются. Тамъ, гдѣ въ обществѣ есть будущее, подобныя явленія представляютъ болѣе серьёзный и историческій характеръ, и, по своему распространенію, переходятъ и внѣ персонала очень молодыхъ людей. Въ общественныхъ классахъ, обреченныхъ фатализмомъ историческаго движенія на безнадежную гибель, эти явленія сохраняютъ свою мимолетность и свой нѣсколько ребяческій характеръ. Но едва ли была эпоха, когда этихъ явленій совсѣмъ не было. Общество взрослыхъ прощало Сент-Бёву его многочисленныя ренегатства, но молодежь французской коллегіи не простила ихъ ему. Когда онъ вступилъ на каѳедру, чтобы читать имъ лекціи о Виргиліи, его встрѣтилъ одинъ изъ тѣхъ шумныхъ взрывовъ молодого негодованія, которыя не могутъ быть сдержаны никакимъ деспотизмомъ и никакой полиціей. Можетъ быть, въ эту минуту скептическій экспериментаторъ разныхъ общественныхъ стремленій воплощенныхъ въ отдѣльныя особи, созналъ, что для соціолога и историка въ болѣе глубокомъ смыслѣ существуетъ область опыта болѣе обширная, для которой анализъ личностей служитъ только подготовкой. «Горечь, испытанная Сент-Бёвомъ, пишетъ Д’Оссонвиль: — была глубока и чуть-чуть не дошла до экзальтаціи. Передавали мало-вѣроятный разсказъ о томъ, что онъ имѣлъ планъ придти на третью лекцію съ двумя пистолетами, причемъ первымъ онъ выстрѣлилъ бы въ аудиторію, а вторымъ размозжилъ бы себѣ голову. Я не очень вѣрю этому трагическому анекдоту; но безспорно, что въ первое время послѣ пріостановки своего курса, Сент-Бёвъ выходилъ не иначе, какъ имѣя въ рукавѣ большой кинжалъ». Это показываетъ, какъ могучій критикъ личностей плохо понималъ подобныя движенія молодежи. Личности, противъ которыхъ происходятъ шумныя школьныя демонстраціи, вполнѣ обезпечены отъ личныхъ попытокъ на ихъ жизнь, а тѣ, которымъ грозятъ подобныя попытки, бываютъ предупреждаемы лишь общественнымъ молчаніемъ и фиктивною тишиною.

Сент-Бёвъ ушелъ въ свои литературныя работы и издалъ свой предположенный курсъ въ формѣ тома о Виргиліи — одно изъ самыхъ слабыхъ его произведеній. Говорили о томъ, что его сдѣлаютъ сенаторомъ, но имперія сочла не нужнымъ въ эту минуту возвышать человѣка, противъ котораго было слишкомъ явно возбуждено общественное мнѣніе и который особенно важной поддержки ей дать не могъ. Самъ Сентъ-Бёвъ на вопросъ Леваллуа, его секретаря: «Правда ли что васъ назначаютъ сенаторомъ»? отвѣчалъ въ 1855 году: «Не повторяйте мнѣ подобнаго вздора. Неужели вы думаете, что я хочу себя опозорить»? Чрезъ 10 лѣтъ послѣ того, онъ былъ назначенъ сенаторомъ. Но тогда обстоятельства нѣсколько измѣнились. Теперь онъ былъ очень одинокъ. Когда его мать умерла въ ноябрѣ 1850 г., онъ писалъ аббату Барбу: «Я до того считалъ себя одинокимъ, но я только что теперь замѣчаю, что я дѣйствительно одинокъ и что за собою не имѣю никого. — Я не имѣю никого и предъ собою, такъ какъ для меня прошло время жениться и образовать связи съ будущимъ». Въ томъ же году умерла г-жа Арбувиль, еще ранѣе г-жа Рекамье. Еще въ 1850 г., послѣ смерти его матери, несмотря на его поддержку Луи-Наполеона, Пакье и Молэ послали ему письма съ выраженіемъ соболѣзнованія, по его статья «les Regrets» и его сближеніе съ имперіей разорвали всѣ его связи съ салонами, гдѣ онъ такъ пріятно проводилъ свои вечера въ концѣ іюльской монархіи. Его прежніе литературные и политическіе друзья смотрѣли на него, какъ на ренегата, а «дѣльцы» покой имперіи, Вароши, Бильо, Сент-Арно, Руэры не придавали ему особенной цѣны, чтобы заискивать его пріязнь; впрочемъ, и ихъ общество было проникнуто слишкомъ острымъ запахомъ безцеремоннаго политическаго шулерства, чтобы въ немъ могъ сколько-нибудь чувствовать себя ловко человѣкъ, подобный Сент-Бёву; они даже не представляли достаточно пищи его ненасытному любопытству; въ нихъ нечего было внимательно разсматривать и изучать, такъ все было въ нихъ цинически-обнажено. Сент-Бёвъ жилъ отшельникомъ въ маленькомъ домѣ улицы Монпарнасъ, поглощенный работой.

Но малу-по-малу талантъ критика и кокетливое остроуміе частнаго человѣка стало привлекать къ нему новый кругъ личностей талантливыхъ, ученыхъ, но уже въ значительной степени зараженныхъ тѣмъ политическимъ и нравственнымъ индифферентизмомъ, который былъ неизбѣжнымъ слѣдствіемъ десятилѣтняго существованія имперіи. Въ маленькомъ домѣ улицы; Монпарнасъ стали обычными посѣтителями новыя силы научной и литературной мысли: Тэнъ, Робэнъ, Бертелло, Флоберъ, братья Гонкуръ, съ такими представителями стараго времени, какъ Теофиль Готье. Сначала имперія, близорукая, какъ всѣ деспотическія правительства, заподозрила и новый литературный реализмъ въ «неблагонамѣренности». Когда Сент-Бёвъ напечаталъ въ маѣ .1857 г. въ «Монитёрѣ» статью о «Madame Bovary» и помѣстилъ въ ней приведенный выше отзывъ о новомъ натуралистическомъ направленіи въ литературѣ, то въ «Constitutionei» появилось полуоффиціальное и довольно рѣзкое порицаніе. Сент-Бёвъ чувствовалъ за собою уже достаточную силу, чтобы отвѣчать въ раздражительномъ тонѣ въ третьемъ лицѣ на «холостой выстрѣлъ одного изъ тѣхъ, которыхъ одинъ изъ членовъ министерства, г. Руланъ, называетъ своими казаками!». «Г. Сент-Бёвъ, писалъ онъ въ „Монитёрѣ“: — думалъ, что полезно привлечь выраженіемъ нѣкоторой симпатіи и справедливостью къ ихъ достоинствамъ талантливыхъ людей, молодыхъ и не имѣющихъ предвзятаго направленія. Неужели новая литература, которую обѣщаетъ настоящая эпоха, такъ богата, что слѣдуетъ пренебречь тѣмъ, что представляется само, и опустить предъ нимъ заставу? Не лучше ли показать, что настоящая эпоха не лишена талантовъ, составляющихъ ея особенность и не похожихъ непремѣнно на прежніе? Не лучше ли попробовать доказать, что существуютъ таланты, которые выступили въ это самое время, чѣмъ продолжать говорить, что ихъ нѣтъ вовсе!.. Если г. Сент-Бёвъ пытается послѣ и прежде 2 декабря доказать, что можно быть честнымъ, независимымъ литераторомъ и явно сочувствовать правительству, которое дала себѣ Франція: если онъ оказалъ въ своей области столько услугъ, сколько могъ, неужели это есть способъ отблагодарить его, когда поручаютъ его публично порицать одному изъ литераторовъ, черпающихъ свои мысли въ министерствѣ внутреннихъ дѣлъ и въ министерствѣ просвѣщенія? Это дурное дѣло и неловкость. Неужели у правительства слишкомъ много друзей между литераторами, академиками и въ прессѣ? Г. Сент-Бёвъ останется преданнымъ порядку вещей, о которомъ его разсудокъ говоритъ ему, что этотъ порядокъ необходимъ и почетенъ (!) для его страны, по весьма естественно, что ему можетъ надоѣсть это и онъ перестанетъ выступать въ защиту этого порядка, какъ онъ это дѣлалъ не разъ и ко вреду себѣ (чему доказательствомъ служитъ дѣло французской коллегіи)». Это было время, когда критика не смѣла упоминать имени Виктора Гюго, когда министръ колебался допустить въ «Монитёрѣ» образецъ новаго алексадрійскаго стиха, думая, что этотъ стихъ принадлежитъ знаменитому изгнаннику (онъ принадлежалъ Мюссэ), и когда въ статьѣ Альфреда Мюссэ вычеркивали имя синолога Абеля Ремюза, по сходству съ именемъ орлеаниста Шарля Ремюза.

Но къ концу 50-хъ годовъ имперіи уже приходилось считаться съ общественными силами Франціи и перемѣнять свою политику. Задумывая эту перемѣну, правительство Наполеона III начало привлекать къ себѣ Сент-Бёва. Въ 1858 году, ему поручена каѳедра въ Нормальной Школѣ, которую онъ занималъ до 1861 года безъ непріятностей. Въ 1859 г. ему прислали большой (командорскій) крестъ почетнаго легіона, игнорируя его отказъ отъ первой степени ордена при Людовикѣ-Филиппѣ. Этотъ разъ Сент-Бёвъ не отказался. Онъ чувствовалъ себя дѣйствительнымъ союзникомъ императорскаго правительства при его новомъ разрывѣ съ клерикализмомъ. «Союзъ и свободное содѣйствіе церкви и государства», которыя восхвалялъ Сент-Бёвъ въ первые годы имперіи, принадлежали теперь прошедшему. Итальянская компанія 1859 года оттолкнула клерикаловъ и имперія стала искать себѣ новыхъ союзниковъ. При дворѣ образовались два борющіяся вліянія: клерикалы окружали императрицу, антиклерикалы группировались около принца Наполеона. Въ маленькомъ, домѣ на улицѣ Montparnasse появились прежде невиданные гости. Это были принцъ Наполеонъ, г-жа де-Сольмсъ: (впослѣдствіи Ратацци), принцесса Датидьда. Съ 1861 г. начинается между послѣднею и Сент-Бёвомъ та переписка, доля которой, принадлежащая Сент-Бёву, издана подъ названіемъ «Lettres à une princesse». Сент-Бёвъ выступаетъ охотно выслушиваемымъ ходатаемъ за литераторовъ, ученыхъ, артистовъ, которые заискиваютъ при дворѣ или готовы преклоняться предъ новымъ цезаризмомъ. Его считаютъ особою, «имѣющею вліяніе». Онъ выступаетъ и совѣтникомъ имперіи. Въ сентябрѣ 1862 г., на другой день послѣ Аспромонте, въ то время, какъ клерикальныя и антиклерикальныя вліянія спорили при дворѣ, Сент-Бёвъ пишетъ принцессѣ Матильдѣ: «Великій и искусный предводитель, который столько разъ доказалъ свои государственныя способности, не можетъ придавать продолжительность положенію, гдѣ онъ какъ будто сомнѣвается, не знаетъ, какъ будто боленъ волею. Надо, чтобы это кончилось. Громовой ударъ долженъ поставить каждаго на свое мѣсто». Въ ноябрѣ того же года, по поводу банкета, даннаго Гюго въ Брюсселѣ послѣ появленія его «Несчастныхъ», онъ предупреждаетъ о политическихъ опасностяхъ непониманія теченій времени, незнанія Франціи: «Я пораженъ демонстраціей въ этомъ грозномъ и ликующемъ Кобленцѣ. Объ этомъ не имѣютъ понятія къ Компьенѣ, въ этой уединенной и позолоченной атмосферѣ. Но молодежь, которая читаетъ это и которую не потрудились привлечь, воспламеняется; она вѣритъ всѣмъ этимъ громкимъ словамъ, на половину пустымъ, но звонкимъ; серьёзные люди поддерживаютъ это своимъ авторитетомъ. Неужели это наши завтрашніе завоеватели, наши эмигранты, которые скоро вернутся?» Сент-Бёвъ уже рѣшительно заявляетъ себя противу самыхъ грязныхъ сторонниковъ имперіи. Хотя печатно въ статьѣ о Сен-Жюстѣ, онъ называлъ въ 1852 году Гранье де-Кассаньяка «нашимъ мужественнымъ и краснорѣчивымъ сотрудникомъ», но теперь отказывается писать о его «Жирондистахъ», говоря: «Онъ, мнѣ кажется, компрометируетъ все, до чего онъ касается». Съ тѣмъ вмѣстѣ Сент-Бёвъ все болѣе и болѣе рѣшительно поднимаетъ знамя антиклерикализма. Въ послѣднемъ томѣ своей исторіи Пор-Рояля (1859) онъ выступаетъ уже совершенно инымъ цѣнителемъ описываемаго имъ движенія, чѣмъ въ первыхъ и говоритъ, обращаясь къ героямъ этого движенія: «Я не могъ стать въ ваши ряды… Я былъ и остался лишь изслѣдователемъ, искреннимъ, внимательнымъ и точнымъ наблюдателемъ. Даже чѣмъ далѣе подвигался мой трудъ, тѣмъ менѣе я хотѣлъ быть чѣмъ-либо инымъ». Въ 1861 г., онъ оставляетъ «Монитёръ» снова для «Constitutionel’а» и начинаетъ рѣшительную анти-клерикальную кампанію. Онъ начинаетъ ее нападеніемъ на довольно жалкаго стихотворца, Лапрада. Онъ пишетъ ядовитыя статьи противъ Лакордэра и Фаллу. Онъ принижаетъ Боссюэта и небрежно говоритъ о нелѣпостяхъ Бурдалу. Его критика становится и болѣе блестяща, и болѣе широка. Къ г его словамъ начинаетъ прислушиваться со вниманіемъ и съ сочувствіемъ новое поколѣніе молодежи, всосавшее съ молокомъ кормилицы отвращеніе отъ клерикализма. Принцесса Матильда осыпаетъ любезными подарками его «maisonnée». Онъ отвѣчаетъ, посылая ей сочиненія Платона, Цицерона, Сенеки. Онъ сдѣланъ, наконецъ, сенаторомъ въ 1863 г. и не находитъ, чтобы это его «опозоривало». Напротивъ, въ то время, когда идутъ переговоры объ этомъ назначеніи, онъ пишетъ принцу Наполеону: «Когда, тому пятнадцать лѣтъ, я, по личному побужденію и руководясь, какъ я думаю, просто здравымъ смысломъ и патріотизмомъ, сталъ на сторону принца-президента, я слѣдовалъ лишь влеченію моего ума; я былъ почти единственнымъ изъ замѣтныхъ литераторовъ, который сталъ преданнымъ добровольцемъ подъ знамя принца, вскорѣ императора, и я думалъ тогда, признаюсь, лишь объ удовлетвореніи собственныхъ требованій и выраженій, по своему, того чувства, которое обнаруживалось во всей Франціи. Я обязанъ императору, что работалъ впродолженіи 15-ти лѣтъ мирно и спокойно, подъ управленіемъ, которое дозволяетъ всякому развивать свои способности, заниматься трудами, которые ему кажутся полезны или дороги: развѣ это ничего не значитъ? Мнѣ теперь 61 годъ; я работаю въ литературѣ 41 годъ и 21 годъ принадлежу академіи… Такая высокая награда, какъ сенатъ, не входила сама собою въ мою мысль… Я не склоненъ придавать себѣ ни въ чемъ слишкомъ много значенія; я знаю ограниченность моего рода занятій; я старался расширить его, но даже допуская, что я въ этомъ частью успѣлъ, я вовсе не преувеличиваю мѣру этого успѣха. Но государю принадлежитъ дать окончательную отдѣлку вещамъ и людямъ; придать кое-что тому, кто служитъ ему, и расширить то, до чего онъ касается, освятить его предъ общественнымъ мнѣніемъ». Но онъ отлично зналъ, что въ сущности императоръ не придаетъ никакого особеннаго значенія его трудамъ и едва ли знаетъ ихъ: въ 1864 г. императоръ сказалъ ему въ Компьенѣ, что съ удовольствіемъ читаетъ его статьи въ «Монитёрѣ». — «Уже три года, какъ я не работаю тамъ», возразилъ раздраженный критикъ. Онъ поэтому, еще наканунѣ назначенія въ сенаторы, безпокоясь объ успѣхѣ этого дѣла, жалуется принцессѣ Матильдѣ, что «на него не смотрятъ уже какъ на друга въ извѣстномъ мѣстѣ, не обращаются такъ, какъ съ другомъ, со вниманіемъ, обязательнымъ даже для высокихъ личностей… Относительно меня никогда не существовало той благосклонности, внимательной и богатой свѣдѣніями, которая одна имѣетъ цѣну». Но вотъ онъ назначенъ сенаторомъ и наскоро отвѣчаетъ принцессѣ: «Моя радость дѣйствительно очень велика и въ ней такъ мало философіи, какъ только возможно! Я благодаренъ, какъ въ двадцать лѣтъ!» А въ оффиціальномъ письмѣ императору говоритъ: «Доброта вашего величества позволитъ мнѣ посвятить остатокъ моей дѣятельности и моихъ силъ болѣе послѣдовательнымъ, болѣе возвышеннымъ изслѣдованіямъ, которыя лучше соотвѣтствовали бы идеѣ великаго царствованія… Мнѣ придется проникнуться мыслями вашего величества, которыя тождественны съ величіемъ и мудростью Франціи».

Это была эпоха, когда, къ общей тоскѣ жизни, составлявшей болѣзнь эпохи, присоединилось въ умѣ Сент-Бёва еще большее презрѣніе къ людямъ, его окружавшимъ, чѣмъ онъ когда-либо испытывалъ. А онъ рано началъ чувствовать это презрѣніе. Уже 24-хъ лѣтъ, въ своихъ письмахъ къ аббату Барбу, онъ говорилъ" о людяхъ, «волнующихъ страну» наканунѣ іюльской революціи, какъ объ "интриганахъ, очень рѣзкихъ, очень равнодушныхъ къ убѣжденіямъ, но жадныхъ до власти и взбѣшенныхъ тѣмъ, что она отъ нихъ ускользаетъ. О министерствѣ, смѣнявшемъ Виллэля, онъ говоритъ въ слѣдующемъ году, какъ о людяхъ «мягкихъ, нерѣшительныхъ, безъ опредѣленныхъ принциповъ, живущихъ день за день уступками и стѣснеи: ями». Въ 1830 г., въ самый разгаръ его войны за романтизмъ, онъ признается, что весьма равнодушенъ къ литературнымъ кружкамъ и ихъ мнѣніямъ, и старается устроить свою жизнь особнякомъ. Мы знаемъ, что онъ отказывалъ въ «разсудительности всѣмъ крупнымъ представителямъ французскаго романтизма. Въ 1834 г., въ министерскихъ кризисахъ онъ видитъ лишь „интриги, столкновенія личностей, дѣйствія, не имѣющія причины, по крайней мѣрѣ, въ области идей“. Въ 1839 г. онъ пишетъ: „Никто здѣсь въ правительствѣ и внѣ его, даже въ оппозиціонной прессѣ, не имѣетъ понятія о правѣ и свободѣ. Успѣхъ возможенъ лишь для того, кто обходитъ, откладываетъ, умаляетъ вопросы“. Когда онъ выбранъ въ академію, онъ признается, что „всѣ эти академіи, между нами, ребячество, по крайней мѣрѣ, французская академія… Но, когда старѣешь, то подчиняешься этимъ ничтожествамъ: только хорошо знать, что это ничтожество“. Относительно нападковъ, которымъ онъ подвергался, онъ писалъ Эрнестинѣ Друэ: „Чѣмъ болѣе я живу, тѣмъ равнодушнѣе становлюсь… Мнѣ кажется, что во мнѣ нѣтъ злобы. Замѣтьте, что мнѣ для этого недостаетъ времени: даже злоба требуетъ ухода. Привыкнувъ такъ часто перемѣщать мою мысль и мои заботы, связывать и останавливать ихъ на столь различныхъ сочиненіяхъ и авторахъ, отыскивая въ нихъ каждый разъ какъ можно болѣе истины, я скоро теряю всякій интересъ къ раздраженіямъ и уколамъ, и чрезъ нѣсколько времени, почти не знаю, о чемъ идетъ дѣло“. И наканунѣ своего сенаторства, въ 1864 г., онъ пишетъ случайному пріятелю: „Зависть составляетъ основу человѣческаго“ сердца, и это справедливо для литераторовъ болѣе, чѣмъ для кого-либо. Тѣ, которыхъ занятіе литературой не дѣлаетъ лучше и возвышеннѣе, тѣ хуже другихъ и пріобрѣтаютъ болѣе утонченные и низкіе пороки. Намъ приходится жить лицомъ къ лицу съ этими людьми и, нѣсколько смѣшиваясь съ ними, питая смутное довѣріе къ уваженію честныхъ людей, которое очень можетъ не найдти никогда случая для своей концентрировки и для своего выраженія. Это печально, но я съ этимъ уже давно примирился».

Понятно, что жалкій міръ придворныхъ Наполеона III ему былъ скоро виденъ насквозь, во всей его низости, и что нуженъ былъ лишь случай для того, чтобы Сент-Бёвъ совершилъ новую эволюцію изъ этого міра въ какой-нибудь другой, въ которомъ онъ чувствовалъ бы себя ловче. Онъ былъ сенаторомъ и въ этомъ отношеніи правительство имперіи не могло уже представлять какой-нибудь новой приманки для его честолюбія. Становясь союзникомъ этого правительства въ борьбѣ противъ клерикализма, послѣ итальянской кампаніи, онъ пріобрѣлъ почву, которая ему открывала перспективу новыхъ и болѣе приличныхъ связей. Около него толпилось болѣе молодое поколѣніе «натуралистовъ» въ наукѣ и литературѣ, къ которому онъ примкнулъ? частью по сочувствію къ ихъ дѣлу, частью потому, какъ онъ говорилъ пріятелю, что это была «растущая волна» и что ей предстояло «потопить» тѣхъ, кто не пошелъ бы вмѣстѣ съ ней; но она доставляла его общественному положенію прочность, которой оно давно лишилось предъ тѣмъ. Онъ рѣшился расширить почву своей критики и придать своей дѣятельности болѣе оппозиціонный характеръ.

Въ томъ же году, когда онъ былъ сдѣланъ сенаторомъ, онъ написалъ книгу о Прудонѣ и отказался участвовать въ отчетѣ о французской литературѣ за время второй имперіи, который долженъ былъ служить къ прославленію новаго цезаризма. Въ предисловіи къ книгѣ о Прудонѣ Сент-Бёвъ заявлялъ, что становится подъ защиту имени Анфантепа, связь съ которымъ въ своей молодости онъ сближалъ со своими довольно короткими и поверхностными сношеніями съ Прудономъ. Онъ зналъ, что уваженіе, съ которымъ онъ относился къ этимъ представителямъ двухъ различныхъ періодовъ соціализма, расширитъ аудиторію сочувствующихъ ему читателей въ эпоху, когда вниманіе было обращено на соціальный вопросъ организаціею, которая только-что возникла въ Лондонѣ и могла казаться такою грозною. Въ книгѣ о Прудонѣ онъ смѣло развиваетъ, вмѣстѣ съ Прудономъ «противорѣчія и слабости большинства тѣхъ, которые хотѣли придать значеніе апріорическаго начала праву собственности». Онъ уже, можетъ быть, обдумывалъ рѣчи въ сенатѣ, въ которыхъ называлъ Наполеона III, на основаніи его прежнихъ сочиненій, писанныхъ въ крѣпости Гамъ, «замѣчательнымъ соціалистомъ», и говорилъ: «Я всегда считалъ существенною и оригинальною частью задачи, выпавшей на долю второй имперіи, извлечь изъ соціализма то, что въ немъ есть хорошаго, отнять эту долю у революціи и внести ее въ правильный общественный порядокъ». Говоря, какъ бы имѣя въ виду Прудона, что «хорошо и полезно, чтобы пали преграды между мыслями и умами, чтобы разрушились насколько можно предубѣжденія между людьми, когда эти люди имѣютъ значеніе, и могли бы понять и оцѣниті. другъ друга, даже борясь между собою», онъ говорилъ о себѣ самомъ. Вводя Прудона своею какъ бы пріемною рѣчью въ «обширный международный институтъ, поднятый на всю надлежащую высоту безпристрастія», онъ стилистическою уловкою давалъ самому себѣ мѣсто въ этомъ институтѣ, откуда могли бы захотѣть исключить ренегата всѣ тѣ, которыхъ онъ бросилъ на пути своего развитія въ области нравственнаго эксперимента. Въ тоже время (въ декабрѣ 1865 г.), онъ писалъ министру Дюрюи по поводу «Отчета о французской литературѣ за послѣднія 15 лѣтъ»: «Первоначальная идея, вами мнѣ представленная, меня поразила своей шириною, величіемъ и, скажу, оригинальностью. Мой умъ сейчасъ воспринялъ ее, вы могли видѣть это, съ удовольствіемъ и съ жаромъ. Съ тѣхъ поръ, каждое новое изложеніе передъ публикою этой измѣненной идеи имѣло слѣдствіемъ, что мнѣ становилось трудно и окончательно невозможно узнать ее нетолько въ ея новой формѣ, но и въ ея новомъ духѣ. Красота, благо и истина — это прекрасный и въ особенности удобный девизъ… Но это девизъ не мой, если позволено мнѣ высказать. Еслибы я принялъ какой-либо девизъ, это была бы истина, единая истина — пусть тамъ красота и благо выпутываются какъ хотятъ! Ставить себѣ задачею изучать современную литературу съ точки зрѣнія традиціи, это — исключить эту литературу почти цѣликомъ… Еслибы я писалъ отчетъ, то мнѣ было бы невозможно, не солгавши передъ самимъ собою, не противорѣчить этой идеѣ, противъ которой я всегда прямо или косвенно боролся. Философскія ученія, отчетъ о которыхъ долженъ сопровождать отчетъ о литературѣ, будутъ, очевидно, обработаны въ смыслѣ чистаго спиритуализма, который всего противоположнѣе моимъ стремленіямъ». Сент-Бёвъ указывалъ съ пренебреженіемъ на ограниченности, въ родѣ Низара, Каро, Жанэ для исполненія этого дѣла.

Въ его перепискѣ съ принцессой Матильдой теперь все чаще проявляются выраженія недовольства императорской политикой. При охлажденіи между императоромъ и принцемъ Наполеономъ, Сент-Бёвъ пишетъ: «Глава государства ослабляетъ себя, когда онъ отрѣзываетъ свою лѣвую сторону и громко говоритъ: — это другъ моихъ враговъ… Я увѣренъ, что императоръ пожалѣетъ о томъ, что сдѣлалъ». Когда въ 1866 году ему предлагаютъ писать статью о «жизни Цезаря», онъ повторяетъ тѣ слова, которыя говорилъ, когда дѣло шло о сенаторствѣ: «Развѣ вы думаете, что я хочу себя опозорить?» Но этотъ разъ это было сказано, вѣроятно, съ большею рѣшимостью. Въ болѣе спокойныя минуты, онъ высказывался слѣдующимъ образомъ объ этой книгѣ: «Я на столько придворный, чтобъ не говорить о ней ничего и это все, что я могу сказать о ней хорошаго». Въ началѣ марта 1867 г., онъ пишетъ принцессѣ Матильдѣ: «Истинные государственные люди, зная человѣческую природу, должны были давно предвидѣть затрудненія, какъ тѣ, которыя возникаютъ изъ вещей, такъ и тѣ, которыя имѣютъ свое начало въ людяхъ. Эта послѣдняя доля была совершенно пренебрежена. Изъ однѣхъ личностей не извлекли всей той пользы, которую могли отъ нихъ имѣть; относительно другихъ не приняли надлежащей предосторожности, чтобы ихъ привлечь и привязать къ себѣ, когда это было возможно». Черезъ нѣсколько дней Сент-Бёвъ выступилъ и публично.

Въ засѣданіи сената 25 марта, сенаторъ Сегюръ д’Агессо произнесъ рѣчь противу распространяющагося атеизма и матеріаі лизма и намекнулъ на Ренана, не называя его. Сент-Бёвъ прервалъ оратора и протестовалъ противъ обвиненія Ренана, защищая его ученіе во имя свободы мысли. На него посыла лись обвиненія, перерывы, даже угрозы призванія къ порядку. «Впервые. атеизмъ нашелъ защитника..въ сенатѣ», восклицали его противники. Но именно эти нападки ставили общественное мнѣніе на сторону Сент-Бёва. По поводу состава библіотеки въ Сент-Этьенѣ, онъ произнесъ 29 іюля рѣчь, гдѣ выступалъ въ защиту Вольтера, Руссо, Прудона, Жоржъ-Занда, Эжена Пэльтана («можетъ быть, моего врага», сказалъ онъ), развертывалъ знамя свободнаго изслѣдованія и набрасывалъ программу демократической политики, которой должно было, по его словамъ, слѣдовать императорское правительство. Въ сенатѣ произошла невообразимая сцена. Его голосъ хотѣли заглушить. Его даже вызвали на дуэль. Въ публикѣ со всѣхъ сторонъ послышались ему выраженія сочувствія. «Я не врагъ вамъ, писалъ ему республиканецъ Пэльтанъ: — Вы отомстили въ сенатѣ за свободу мысли съ слишкомъ большимъ мужествомъ — нужно ли прибавить что и съ слишкомъ большимъ талантомъ — чтобъ всякій либеральный умъ не счелъ своею обязанностью поблагодарить Васъ за это». Адресъ нормальный школы, къ нему обращенный, имѣлъ слѣдствіемъ исключеніе одного воспитанника, потомъ распущеніе школы. «Какъ дурно исполняются обязанности предсѣдателей большихъ государственныхъ учрежденій, большихъ собраній», писалъ Сент-Бёвъ принцессѣ Матильдѣ въ іюлѣ, и въ октябрѣ выражался еще рѣзче: «Какіе недочеты въ настоящую минуту! и, позвольте сказать Вамъ это, принцесса, какая смута въ мнѣніяхъ! Какъ все, повидимому, предоставлено случаю! Какъ это никто не представитъ императору, въ краткомъ и сжатомъ очеркѣ, истинное состояніе умовъ, нѣчто въ родѣ политической деморализаціи, охватившей общественное мнѣніе, чему напрасно позволяютъ продолжаться уже нѣсколько мѣсяцевъ? Чего ожидаютъ?.. Я не понимаю этого способа дѣйствовать, или, вѣрнѣе, не дѣйствовать». Въ 1868 г. онъ продолжалъ тоже кокетничанье съ растущею волною общественной оппозиціи. Въ маѣ онъ произнесъ двѣ рѣчи, одну въ защиту свободы прессы (за которую онъ далеко не стоялъ въ 1852 году) и по вопросу о свободѣ высшаго преподаванія. Раздраженіе его товарищей-сенаторовъ все увеличивалось. Его голосъ, ослабѣвшій вслѣдствіе усиливающейся болѣзни, былъ заглушенъ шумомъ частныхъ разговоровъ невнимательной аудиторіи. «У меня есть своя публика», сказалъ Сент-Бёвъ и спокойно продолжалъ рѣчь, обращенную вовсе не къ сенаторамъ. Увѣренный въ поддержкѣ общественнаго мнѣнія и въ полной гнилости порядка, отъ котораго онъ все болѣе и болѣе отвертывался, онъ говорилъ объ идеальной эпархіи «здраваго смысла», приглашая всю вѣрную паству этой эпархіи къ крестовому походу противъ клерикализма. Онъ противупоставлялъ науку, единую обладательницу истины, иллюзіи религій, иллюзіи нравственности, иллюзіи свободной воли.

И еще разъ онъ могъ торжествовать полную побѣду. Какъ ему, некрасивому и чуждому дѣйствительной страсти, удавалось побѣдить красивыхъ и умныхъ женщинъ, точно также ему, ренегату всѣхъ убѣжденій и партій, удалось побѣдить ту самую молодежь, которая встрѣтила его оскорбленіями 14 лѣтъ предъ тѣмъ. Въ садъ домика на улицѣ Мои-Парнасъ явилась депутація 200 студентовъ медицины и встрѣтила восторженными апплодисментами рѣчь минутнаго любимца, забывая все его прошедшее, не вникая даже въ слова этой рѣчи, гдѣ скептическій защитникъ науки стоялъ за изученіе естествознанія именно потому, что, вслѣдствіе этого изученія, «должна были постепенно и незамѣтно умалиться и, можетъ быть, окончательно исключиться изъ человѣческой мысли многіе пустые или опасные вопросы»; а эти «пустые или опасные вопросы» составляли именно все то, за что ненавидѣли имперію, все то, чего жаждало общество, все то, за что, въ сущности, общественное мнѣніе становилось на сторону Сент-Бёва. Старая умственная кокетка еще разъ обошла своихъ обожателей.

Теперь настала минута совершить окончательно давно разсчитанную эволюцію. Отнятіе у «Монитёра», въ концѣ 1868 года, правъ оффиціальнаго журнала имперіи, послужило Сент-Бёву поводомъ разорвать съ оффиціальною журналистикою. Отказъ «Монитёра» напечатать одну фразу его статьи, направленную противъ епископовъ, далъ ему случай къ окончательному шагу, Сент-Бёвъ перешелъ въ оппозиціонный «Temps», который съ отверзтыми объятіями принялъ талантливаго критика въ его новомъ фазисѣ. Разрывъ съ кружкомъ принцессы Матильды былъ естественнымъ слѣдствіемъ этой эволюціи и, вѣроятно, входилъ; въ разсчеты Сент-Бёва, когда черезъ три мѣсяца послѣ разрыва,, принцесса пробовала, черезъ посредниковъ, возобновить свои сношенія съ кружкомъ, который становился оппозиціонною силою, Сент-Бёвъ сказалъ, подумавъ минуту: «Нѣтъ; это рѣшено, ея поступокъ мнѣ возвратилъ свободу; я сохраню ее». Онъ въ январѣ 1869 года говорилъ: «Я стою за лѣвую сторону имперіи и въ ней нахожусь почти одинъ». Но эта лѣвая сторона имперіи дозволила, должно быть, по его мнѣнію, очень многое. Вѣроятно, къ этому времени относится оставшійся въ его бумагахъ отрывокъ статьи о книгѣ императора, критику которой, въ другомъ духѣ, онъ считалъ для себя, какъ мы видѣли «позорной». Отрывокъ начинается противуположеніемъ двухъ родовъ цезарей: «Есть два рода и какъ бы двѣ расы цезарей: цезари по природѣ и по геніальности, и цезари по намѣренію». И далѣе говорится: «Другіе цезари, принадлежащіе второму разряду и второму классу, напротивъ, проникнуты усиліемъ, трудомъ, какъ бы сфабрикованы: они старались сдѣлаться цезарями, и повторивъ себѣ это много разъ, они этого достигли. Разучивъ свою роль и вдумываясь въ нее, они, наконецъ, усвоили ее». Рукопись обрывается на фразѣ: «Но если одинъ изъ этихъ второстепенныхъ цезарей, побуждаемый къ тому культомъ, вздумалъ бы написать исторію перваго цезаря, онъ очень рискуетъ при наивномъ и грубомъ приложеніи своей системы. Сейчасъ почувствуется поддѣлка подъ настоящій металлъ…». Вѣроятно, критику показалась подобная статья слишкомъ рѣзкою и опасною при существованіи имперіи, а можетъ быть, видя гнилость этого строя, онъ оставлялъ набросокъ для будущаго, до котораго думалъ дожить, по не дожилъ. Въ августѣ 1866 года должны были начаться пренія о либеральномъ преобразованіи конституціи имперіи. Сент-Бёвъ имѣлъ въ виду произнести по этому поводу еще одну изъ рѣчей, въ которыхъ, черезъ головы сенаторовъ, онъ обращался къ публикѣ. Но у него не хватило силъ, поѣхать въ сенатъ. Онъ послалъ очерки своей рѣчи въ «Temps» и со всѣмъ искуствомъ своей критики, выработанной почти полувѣковою практикою, написалъ разборъ политическихъ ошибокъ того самаго правительства, которому такъ усердно служилъ за 4 года передъ тѣмъ. Онъ показывалъ, какъ министры Наполеона III, гордясь милліонами голосовъ, подаваемыхъ за правительство при плебисцитахъ, пренебрегали всѣми интеллигентными силами страны; какъ росла оппозиція въ молодежи, въ литературѣ, въ салонахъ, въ академіяхъ; какъ въ литературной полемикѣ разсчитывали на перья тѣхъ, которыхъ «выгоднѣе имѣть противъ себя, чѣмъ за себя», и какъ, поэтому, «первая игра» императорскаго правительства — игра въ неограниченную имперію — была проиграна этимъ правительствомъ; какъ, наконецъ, теперь, начиная вторую игру — въ либеральную и парламентарную имперію — органы власти неохотно и неискренно начинаютъ ее, подготовляя и здѣсь новыя опасности. Эта статья, появившаяся въ «Temps» 7-го сентября 1869 года, была лебединою пѣснью Сент-Бёва.

Силы оставляли его. Служеніе чувственности параллельно съ неутомимой работой мысли совершило свое дѣло. Разорвавъ со старыми страстями и со старыми дружбами, похоронивъ тѣхъ, чья привязанность могла еще совпадать съ человѣческимъ достоинствомъ, уединенный въ первые годы имперіи и чувствуя, испытывая на себѣ презрѣніе всего сколько-нибудь порядочнаго, Сент-Бёвъ и не имѣлъ иного исхода для своей жажды привязанностей и комфорта, какъ удовлетвореніе самаго низкаго сорта. Онъ смотрѣлъ на кулинарное искуство, какъ на искуство изящное и обѣдъ въ маленькомъ домѣ улицы Мои-Парнасъ былъ весьма важнымъ и серьёзнымъ дѣйствіемъ. Это было, пишетъ Понсъ, un art de maestria. Его скоромный — 10-го апрѣля 1868 года въ страстную пятницу — обѣдъ, на которомъ присутствовалъ принцъ Наполеонъ — сдѣлался историческимъ событіемъ и вызвалъ вмѣшательство президента сената. Послѣ смерти матери, въ домѣ Сент-Бёва явилась хозяйкою нѣкто Девакэзъ, тридцати-пяти-лѣтняя брюнетка, съ великолѣпными черными волосами, испанка изъ Пикардіи, удалившая отъ него немногихъ оставшихся около него пріятелей, господствовавшая надъ нимъ деспотически и которую онъ въ сонетахъ называлъ «своею божественною Ревеккою, своимъ ангеломъ-утѣшителемъ». Когда она умерла, то ея отецъ, молотильщикъ изъ деревни близъ Перонна, вынудилъ у Сент-Бёва угрозами процесса 12,000 франковъ. Послѣ того кухарка Адель поила его виномъ кондукторовъ и кучеровъ проѣзжавшаго кодъ окнами омнибуса; когда онъ это узналъ, это до того взбѣсило знаменитаго критика, что онъ выбросилъ ей въ окно всѣ ея вещи на улицу при общемъ хохотѣ сосѣдей. Потомъ уже пошелъ цѣлый рядъ уличныхъ связей, которыя то восхищали Сент-Бёва своею непосредственностью въ отзывахъ о литературѣ, отзываясь, напримѣръ, о Гюго: «Il se donne trop de gants», то спрашивали въ ресторанѣ, извѣстномъ своею изъисканностью, «рубцы», какъ кулинарный идеалъ. Потомъ явились содержанки, въ родѣ Женни Дельваль, страдавшія, какъ онъ самъ выражался: «тоскою но родной грязи (nostalgie de la boue)», которыхъ директору Французской Комедіи приходилось церемонно вести подъ руку, когда онѣ наканунѣ канканировали отъ души, съ болѣе подходящими кавалерами, на балахъ низшаго разряда, или когда ихъ встрѣчали черезъ годъ въ «веселомъ домѣ» для матросовъ въ Марсели. Раздраженный невѣрностями дорого оплачиваемыхъ содержанокъ, Сент-Бёвъ иногда увлекался до физическаго наказанія вѣтренницъ. Чувственныя желанія пережили въ немъ всѣ физическія силы, когда онъ, подъ конецъ, говорилъ въ свое извиненіе: «Чего же вы отъ меня хотите? Я люблю еще глядѣть на молодыя лица». Онъ отвыкъ давно уважать то, что любилъ. Презирая людей, среди которыхъ жилъ, въ которыхъ заискивалъ, передъ которыми велъ разнообразную игру своего умственнаго кокетства, осужденный на безсильныя ласки существамъ, которыхъ презиралъ и о которыхъ зналъ, что они его обманываютъ, остается спросить себя, не презиралъ ли онъ больше всѣхъ самого себя, несмотря на свою знаменитость, на свой умъ, на свои успѣхи всюду, куда онъ захотѣлъ проникнуть?

Когда г-жа д’Арбувиль умирала, она не допустила къ себѣ Сент-Бёва. Когда принцесса Матильда узнала, что его смерти ожидаютъ со дня на день, она обмѣнялась съ нимъ послѣднимъ письменнымъ привѣтомъ и въ послѣдніе дни ей посылали постоянно бюллетень о его положеніи. Сент-Бёвъ давно уже мучился камнями въ мочевомъ пузырѣ (которыхъ не узнали медики до вскрытія) и къ этому присоединился нарывъ на предстательной железѣ. Онъ совсѣмъ не могъ сидѣть послѣднее время и принималъ посѣтителей лишь стоя. Стоя у камина, онъ писалъ 28 сентября 1869, измученный страданіями, свою послѣднюю волю: «Я хочу, чтобы мои похороны были чисто свѣтскія, безъ роскоши и церемоній… Я желаю, чтобы мои душеприкащики не произносили рѣчей». Онъ умеръ 13 октября 1869 года. Въ толпѣ, проводившей тѣло Сент-Бёва до могилы, насчитывали до 6000, иные — до 10,000 человѣкъ. Въ ней не было ни духовенства, ни оффиціальныхъ депутацій. Но тамъ были студенты латинскаго квартала, рѣшившіеся проводить его, хотя и послѣ нѣкоторыхъ преній. «Онъ былъ сенаторъ», говорили одни. «О, такъ мало», возражали другіе. Публика молча снимала шляпы предъ сѣдыми волосами республиканца Распайля. Она окружала оваціей Жоржъ-Зандъ. «Господа, мы благодаримъ васъ отъ имени Сент-Бёва, сказалъ одинъ изъ душеприкащиковъ: — церемонія кончена».

Талантъ Сент-Бёва былъ талантъ исключительный, и въ исторіи критической мысли онъ занимаетъ особенное мѣсто. Но какъ человѣкъ и какъ писатель, онъ является вполнѣ вѣрнымъ отраженіемъ своей эпохи, которая объясняетъ и его главныя умственныя достоинства и всѣ недостатки его характера, всѣ низкія и мелкія стороны его личности. Разсматривая его въ связи съ его эпохою, предъ нами не два Сент-Бёва, изъ которыхъ одинъ, писатель, заслуживаетъ наше уваженіе, а другой частный чело. вѣкъ, неимѣющій ничего общаго съ первымъ — наше презрѣніе. Передъ нами одинъ Сент-Бёвъ — дитя своего времени, пережившаго старые идеалы и съ трудомъ выработывавшаго новые въ исключительныхъ личностяхъ, времени, полнаго лицемѣрія во всемъ, что оно писало на своемъ знамени, и искренняго лишь въ своемъ скептическомъ анализѣ, подъ ударами котораго падали всѣ призраки, всѣ иллюзіи, да въ своей жаждѣ наслажденій, которая, за неимѣніемъ идеаловъ, должна была ограничиваться или самого грубою чувственностью, или биржевыми спекуляціями, или умственнымъ трудомъ, обращеннымъ на уединенные конкретные факты и чуждымъ всякой обобщающей, широкой идеи, какъ «пустого или опаснаго вопроса». Сент-Бёвъ былъ ренегатомъ всѣхъ партій, ренегатомъ всѣхъ сильныхъ привязанностей, но онъ не измѣнялъ имъ, а просто никогда не могъ искренно примкнутъ ни къ одному человѣку. Онъ могъ только съ ненасытнымъ любопытствомъ экспериментировать каждую партію, каждую искреннюю личность, кокетничая съ ними. Немногимъ было дано пройти чрезъ эту эпоху безцеремонныхъ спекуляцій, грубыхъ наслажденій и холодныхъ экспериментовъ, чтобы положить основаніе новому, болѣе цѣльному общественному движенію.

П. У...въ.

Примѣчанія

↑ Адель Гюго, какъ извѣстно, умерла въ Брюсселѣ въ 1868 г. Нѣкоторыя стихотворенія «Livre d’amour» прямо указываютъ на послѣднюю дочь ея, тоже Адель по имени, какъ на результатъ этой связи. Понсъ пишетъ въ своей книгѣ: «Можно подумать, что роковая судьба была связана съ этимъ ребенкомъ. Когда она выросла, оставаясь робкою и серьёзною какъ ея мать, она влюбилась въ Англіи въ бѣднаго офицера; когда родители отказали въ своемъ согласіи на бракъ, она позволила увезти себя и уѣхала съ нимъ въ Индію». Впрочемъ, частныя свѣдѣнія, полученныя пишущимъ эту статью отъ лицъ, достаточно близко знакомыхъ съ біографіею французскихъ литературныхъ дѣятелей этого періода, заставляютъ его нѣсколько усомниться въ достовѣрности этихъ послѣднихъ данныхъ.

[1] Адель Гюго, какъ извѣстно, умерла въ Брюсселѣ въ 1868 г. Нѣкоторыя стихотворенія «Livre d’amour» прямо указываютъ на послѣднюю дочь ея, тоже Адель по имени, какъ на результатъ этой связи. Понсъ пишетъ въ своей книгѣ: «Можно подумать, что роковая судьба была связана съ этимъ ребенкомъ. Когда она выросла, оставаясь робкою и серьёзною какъ ея мать, она влюбилась въ Англіи въ бѣднаго офицера; когда родители отказали въ своемъ согласіи на бракъ, она позволила увезти себя и уѣхала съ нимъ въ Индію». Впрочемъ, частныя свѣдѣнія, полученныя пишущимъ эту статью отъ лицъ, достаточно близко знакомыхъ съ біографіею французскихъ литературныхъ дѣятелей этого періода, заставляютъ его нѣсколько усомниться въ достовѣрности этихъ послѣднихъ данныхъ.

[1]