Сентиментальное путешествие по Франции и Италии (Стерн)/Версия 2/ДО

Сентиментальное путешествие по Франции и Италии
авторъ Лоренс Стерн, пер. Дмитрий Васильевич Аверкиев

Оригинал: англ. Sentimental journey through France and Italy, опубл.: 1768. — Перевод опубл.: 1892. Источникъ: az.lib.ru

Лаврентій Стэрнъ.
Сентиментальное путешествіе по Франціи и Италіи

(Sentimental Journey) Переводъ съ англійскаго Д. В. Аверкіева С-Петербургъ Изданіе А. С. Суворина 1892

Отъ переводчика.

Л. Стернъ (1713—1768), одинъ изъ замѣчательныхъ англійскихъ юмористовъ прошлаго вѣка, принадлежитъ къ числу оригинальнѣйшихъ писателей. Во всемъ онъ чрезвычайно своеобыченъ: въ обработкѣ сюжета, въ рисовкѣ характеровъ, юморѣ и въ слогѣ. Порой эта своеобычность переходитъ въ чудачество, но всегда держится своего собственнаго пути, не сбиваясь на чужой. Въ свое время, онъ пользовался громкой извѣстностью, и къ его поклонникамъ принадлежали такіе люди, какъ Лессингъ, Гете^[1] и нашъ Карамзинъ. Позже, заподозривъ его личный характеръ и въ неискренности, нѣкоторые думали съ тѣмъ вмѣстѣ свести его и съ литературнаго пьедестала. Но поздніе нападки на Стерна только доказали живучесть его таланта: писатели посредственные, особенно послѣ смерти, не возбуждаютъ ничьей злобы. Къ особенностямъ таланта Стерна слѣдуетъ отнести очень тонкій психическій анализъ и то, что Карамзинъ называлъ «чувствительностью». Стернъ весьма охотно пускается въ анализъ самыхъ обиходныхъ обстоятельствъ, самыхъ обыкновенныхъ чувствъ и порывовъ, самыхъ незамѣтныхъ и деликатныхъ движеній сердца. Въ этомъ отношеніи работа его, кажущаяся съ перваго взляда нѣсколько кропотливой, а порою какъ бы спутанной, часто достигаетъ такого совершенства, такой изящной тонкости и отчетливости, что вызываетъ похвалу даже изъ устъ критиковъ, не особенно къ нему расположенныхъ, напр. Тена въ его «Исторіи англійской литературы». Старинную «чувствительность» не слѣдуетъ смѣшивать съ тѣмъ, что нынче разумѣется подъ именемъ сентиментализма. Сентиментализмъ есть скорѣе извѣстнаго рода умственное расположеніе, заставляющее людей усиленно отыскивать предметъ, по поводу котораго они могли бы проявить предполагаемую нѣжность своего чувства; «чувствительность же» предполагаетъ нѣжное и способное къ состраданію сердце. И если порою можно упрекнуть Стерна въ нѣкоторомъ искусственномъ возбужденіи «чувствительности», къ чему подчасъ даютъ поводъ рѣзкіе и нежданные переходы отъ нѣжности къ юмору, то ужъ никакъ нельзя вполнѣ отвергать его искренности, какъ то дѣлаютъ его безусловные порицатели.

Отъ Л. Стерна остались романъ «Тристрамъ Шенди», «Сентиментальное Путешествіе», нѣсколько томовъ «Проповѣдей» (онъ принадлежалъ къ сельскому духовенству) и болѣе ста писемъ. Мнѣ давно хотѣлось познакомить русскую публику именно съ «Сентиментальнымъ Путешествіемъ» Л. Стерна, сочиненіемъ, гдѣ имѣются на лицо всѣ его достоинства, и почти отсутствуютъ нѣкоторые не совсѣмъ удобные недостатки, напр. чрезмѣрная любовь къ неприличностямъ.

СЕНТИМЕНТАЛЬНОЕ ПУТЕШЕСТВІЕ ПО ФРАНЦІИ И ИТАЛІИ.

— Во Франціи это устроено лучше… сказалъ я.

— А вы были во Франціи? сказалъ мой собесѣдникъ, быстро поворачиваясь ко мнѣ съ выраженіемъ самаго вѣжливаго превосходства надо мною.

«Странно», подумалъ я, разсуждая объ этомъ съ самимъ собою, «что переходъ подъ парусами въ двадцать одну минуту, — потому что отъ Дувра до Калэ рѣшительно не дальше, — можетъ дать человѣку такое преимущество!» Надо удостовѣриться. И, прекративъ споръ, я прямо пошелъ домой и уложилъ полдюжины сорочекъ и черную пару шелковыхъ панталонъ.

— Кафтанъ сойдетъ и тотъ, что на мнѣ, сказалъ я, взглянувъ на рукавъ, и взялъ мѣсто въ дуврскомъ дилижансѣ. Пакеботъ поднялъ паруса въ девять часовъ на слѣдующее утро, и въ три я уже сидѣлъ за столомъ передъ фрикасе изъ цыплятъ до того несомнѣнно во Франціи, что умри я въ эту ночь отъ несваренія желудка, то и цѣлый міръ не избавилъ бы моихъ вещей отъ droits d’aubaine^[2]. Мои рубашка и пара черныхъ шелковыхъ панталонъ, мой чемоданъ и все, достались бы французскому королю; даже маленькій портретъ, который я такъ давно ношу и о которомъ я такъ часто говорилъ тебѣ, Элиза, что унесу его съ собой въ могилу, и его бы сорвали у меня съ шеи! Что за скаредность! Какъ, завладѣть останками непредусмотрительнаго путешественника, котораго ваши подданные заманили на свой берегъ! Клянусь небесами, государь! это нехорошо; и меня весьма печалитъ, что я принужденъ убѣждать монарха такого образованнаго и вѣжливаго народа, столь славнаго своимъ умомъ и тонкими чувствами!.:

Но я едва вступилъ въ ваши владѣнія…

Калэ.

Пообѣдавъ и выпивъ за здоровье французскаго короля, ради того чтобъ убѣдить себя, что я не чувствую къ нему никакой злобы, а напротивъ высоко чту его за человѣчный характеръ, — я всталъ и, благодаря этому примиренію, выросъ на цѣлый дюймъ.

— Нѣтъ, сказалъ я, — Бурбоны никоимъ образомъ не жестокой породы; они могутъ заблуждаться, какъ и другіе люди, но въ ихъ крови есть кротость. При такомъ сознаніи я почувствовалъ, что кровь какъ-то нѣжнѣе приливаетъ къ моимъ щекамъ, какъ-то теплѣе и человѣколюбивѣе, чѣмъ то могло произвести бургонское, по крайней мѣрѣ то, какое я пилъ, по два франка за бутылку.

— Боже праведный! сказалъ я, отодвигая ногою въ сторону чемоданъ, — что же такое есть въ земныхъ благахъ, что изъ-за нихъ мы раздражаемся, что изъ-за нихъ походя такъ жестоко ссорится столько нѣжныхъ сердцемъ братьевъ?

Когда человѣкъ примирится съ человѣкомъ, то въ его рукѣ тяжелѣйшій изъ металловъ кажется куда легче пуха! Онъ вынимаетъ кошелекъ, и весело, не сжимая, держитъ его, и поглядываетъ вокругъ, какъ будто ищетъ, съ кѣмъ бы раздѣлить его. И, поступая такъ, я чувствовалъ, что во мнѣ расширяется каждая жилка; артеріи били въ радостномъ темпѣ, и всякая поддерживающая жизнь сила совершала свое дѣло со столь незначительнымъ треніемъ, — что было отъ чего смутиться самой во всей Франціи свѣдущей по физикѣ précieuse, и она со всѣмъ своимъ матеріализмомъ едва ли назвала бы меня машиной.

— Я увѣренъ, сказалъ я, — что опровергнулъ бы ея ученіе.

Эта мысль въ тотъ же мигъ возвысила во мнѣ природу до той высоты, на какую она только могла подняться; сперва я примирился съ міромъ, и кончилъ примиреніемъ съ самимъ собою.

— Будь я французскимъ королемъ, вскричалъ я, — то сиротѣ не найти бы лучшей минуты, какъ сейчасъ, чтобъ просить меня о возвращеніи ему отцовскаго чемодана.

Монахъ.

Калэ.

Едва я проговорилъ эти слова, какъ въ комнату, за подаяніемъ на монастырь, вошелъ бѣдный монахъ ордена св. Франциска. Никто не обращаетъ вниманія на то, какъ его добродѣтели становятся игрушкой случайности; одинъ человѣкъ можетъ-быть великодушнымъ, а другой могущественнымъ, — sed non quoad hanc, — или какъ бы то ни было, потому что не существуетъ правильнаго сужденія относительно приливовъ и отливовъ въ расположеніи нашего духа; насколько я знаю, они могутъ зависѣть отъ тѣхъ же причинъ, что вліяютъ и на морскіе приливы, — и для насъ часто не было бы никакого безчестія въ такомъ предположеніи. По крайней мѣрѣ, что надлежитъ до меня, то я во многихъ случаяхъ былъ бы гораздо болѣе доволенъ, еслибъ говорили, что «я подъ вліяніемъ мѣсяца совершилъ поступокъ, въ которомъ нѣтъ ни грѣха, ни стыда», чѣмъ слышать, какъ выдаютъ за мое собственное дѣяніе и дѣло то, въ чемъ довольно и того, и другого.

Но какъ бы то ни было, въ тотъ мигъ, какъ я взглянулъ на него, я рѣшилъ не давать ему ни су; и, согласно съ этимъ, я положилъ кошелекъ въ карманъ, застегнулъ его, нѣсколько оправился и съ важнымъ видомъ пошелъ по направленію къ монаху. Опасаюсь, что въ моемъ взглядѣ было нѣчто отталкивающее; у меня, въ настоящую минуту, его лицо какъ передъ глазами, и я думаю, что въ немъ было нѣчто, заслуживавшее лучшаго обращенія. Монаху, судя по распространенію его тонзуры, отъ которой уцѣлѣли всего нѣсколько отдѣльныхъ сѣдыхъ волосковъ на вискахъ могло быть около семидесяти; судя же по глазамъ и по тому огню, который горѣлъ въ нихъ и былъ умѣренъ скорѣе выдержкой, чѣмъ годами, (ему не могло быть болѣе шестидесяти; правда можетъ быть на серединѣ: ему, конечно, было шестьдесятъ пять. Такой счетъ подтверждалъ и общій видъ его лица, хотя казалось, что морщины на немъ появились отъ чего-то преждевременно.

То было одно изъ лицъ, какія часто рисовалъ Гвидо: кроткое, блѣдное, проницающее, свободное отъ всѣхъ пошлыхъ идей жирнаго и самодовольнаго невѣжества, смотрящаго внизъ въ землю; онъ глядѣлъ прямо впередъ, но такъ, какъ будто смотрѣлъ на нѣчто внѣ здѣшняго міра. Какъ такая голова досталась францисканцу, знаютъ лучше небеса горѣ, посадившія ее на монашескія плечи; она шла бы брамину, и еслибъ я повстрѣчалъ ее въ долинахъ Индостана, то проникся бы къ ней почтеніемъ.

Остальную его фигуру можно изобразить нѣсколькими чертами; ее можно бы дать нарисовать кому придется: въ ней не было ничего изящнаго, или чего нибудь такого, что не зависѣло бы отъ характера, или выраженія; она была тонка и худощава, нѣсколько выше средняго роста, но послѣднее преимущество скрадывалось тѣмъ, что онъ стоялъ склонясь впередъ; но у нея былъ умоляющій видъ, и теперь, являясь въ моемъ воображеніи, она скорѣе выигрываетъ, чѣмъ теряетъ отъ этого.

Сдѣлавъ по комнатѣ три шага, онъ остановился, и прижалъ лѣвую руку къ груди (въ правой онъ держалъ тонкій походный посохъ); когда я близко подошелъ къ нему, то онъ кратко изложилъ исторію нуждъ своего монастыря и бѣдности ихъ ордена, и разсказалъ ее съ такой простотой и граціей, и въ его взглядѣ, и во всей его фигурѣ было столько мольбы, что если я не былъ тронутъ ею, то вѣроятно отъ того, что былъ заколдованъ…

Важнѣйшей причиной было то, что я предрѣшилъ не давать ему ни су.

Монахъ.

Калэ.

— Все это вполнѣ справедливо, сказалъ я въ отвѣтъ на его приподнятый кверху взглядъ, которымъ онъ заключилъ свою рѣчь, — все то вполнѣ справедливо и пусть небо поможетъ тѣмъ, у кого нѣтъ иныхъ средствъ, кромѣ общественной благотворительности; но я опасаюсь, что ея запасовъ нехватитъ для удовлетворенія множества огромныхъ притязаній, которыя ежечасно предъявляются къ ней.

Когда я произносилъ слова огромныя притязанія, то онъ слегка глянулъ внизъ, на рукавъ своей рясы; я почувствовалъ всю силу этой аппеляціи.

— Согласенъ, сказалъ я, — что грубая одежда, которая выдается на три года, и постная пища — не великая вещь; но самое печальное въ томъ, что ихъ можно добыть при помощи небольшого труда, а вашъ орденъ желаетъ пріобрѣсти ихъ, черпая изъ того фонда, который составляетъ собственность хромыхъ, слѣпыхъ, престарѣлыхъ и немощныхъ; плѣнникъ, лежа на голой землѣ, считаетъ и пересчитываетъ дни своихъ мученій, и томится, въ ожиданіи своей доли изъ этого же фонда… И принадлежи вы не къ ордену св. Франциска, а къ ордену Милосердія, то, какъ я ни бѣденъ, продолжалъ я, указывая на свой чемоданъ, — я съ великою радостью открылъ бы его ради выкупа несчастнаго.

Монахъ поклонился мнѣ.

— Но, заключилъ я, — изо всѣхъ несчастныхъ, наши соотечественники несомнѣнно имѣютъ наибольшее право на помощь, а на нашемъ берегу тысячи остались въ крайности…

Монахъ сочувственно покачалъ головою, какъ бы желая сказать: «несомнѣнно, въ каждомъ уголкѣ земли столько же бѣдности, какъ и въ нашемъ монастырѣ».

— Но мы, добавилъ я, дотронувшись, въ отвѣтъ на его аппеляцію, до рукава его рясы, — мы различаемъ, добрый отецъ, тѣхъ, кто желаетъ питаться только заработаннымъ хлѣбомъ, отъ тѣхъ, которые ѣдятъ чужой хлѣбъ и не имѣютъ въ жизни иной цѣли, какъ влачить ее въ лѣности и невѣжествѣ, ради любви къ Богу.

Бѣдный францисканецъ ничего не отвѣчалъ; чахоточный румянецъ на мгновеніе появился на его щекахъ, и исчезъ. Природа въ немъ, повидимому, уже не обнаруживала чувства злобы: онъ ничѣмъ его не выказалъ; щнъ взялъ посохъ подъ мышку, и съ чувствомъ самоотреченія прижалъ обѣ руки къ груди, и вышелъ.

Монахъ.

Калэ.

Сердце у меня екнуло, когда за нимъ затворилась дверь.

— Э! — съ беззаботнымъ видомъ трижды сказалъ я себѣ.

Но это не помогло; всѣ сказанныя мною злобныя слова толпились въ моемъ воображеніи; я подумалъ, что былъ въ правѣ только отказать бѣдному францисканцу, и что такого наказанія, безъ прибавки жесткихъ словъ, было бы вполнѣ достаточно для обманутаго въ своихъ ожиданіяхъ. Мнѣ вспомнились его сѣдые волосы; мнѣ казалось, что его привѣтливый образъ снова входитъ и ласково спрашиваетъ меня: чѣмъ онъ меня обидѣлъ? и почему я дозволилъ себѣ такъ обращаться съ нимъ? — Я готовъ былъ заплатить двадцать фунтовъ адвокату за совѣтъ.

— Я велъ себя весьма дурно, сказалъ я про себя; — но я только что начинаю путешествовать, и въ дальнѣйшемъ пути научусь лучшему обращенію.

La désobligeante,

Калэ.

Впрочемъ, когда человѣкъ не доволенъ самимъ собою, то отъ этого для него та выгода, что онъ приходитъ въ прекрасное расположеніе духа для заключенія торговой сдѣлки. Въ виду того, что по Франціи и Италіи нельзя путешествовать безъ коляски, а равно и того, что природа вообще направляетъ насъ къ предметамъ наиболѣе для насъ пригоднымъ, — я отправился на почтовый дворъ, чтобъ купить или взять на прокатъ что либо подходящее для моей цѣли. Старая la désobligeante^[3], въ самомъ дальнемъ углу двора, сразу понравилась мнѣ; я тотчасъ же влѣзъ въ нее, и найдя, что она въ достаточной степени гармонируетъ съ моими чувствами, приказалъ сторожу позвать monsieur Дессеня, хозяина гостинницы. Но monsieur Дессень ушелъ къ вечернѣ, а я, не желая встрѣтиться съ францисканцемъ, который, какъ я видѣлъ, разговаривалъ на другой сторонѣ двора съ дамой, только что пріѣхавшей въ гостинницу, — закрылся отъ него тафтяной занавѣской и, имѣя намѣреніе описать мое путешествіе, вынулъ перо и бумагу и сталъ писать предисловіе въ la désobligeante.

Предисловіе.

Въ la désobligeante.

Не одинъ перипатетическій философъ долженъ бы замѣтить, что природа своей непререкаемой властью положила извѣстные предѣлы и преграды ради ограниченія человѣческаго недовольства. Она достигаетъ своей цѣли самымъ спокойнымъ и легкимъ образомъ, налагая на человѣка почти непреодолимыя обязательства трудиться ради собственнаго спокойствія и переносить свои страданія въ своемъ отечествѣ. Только тутъ снабжаетъ она его наиболѣе подходящими лицами, принимающими участіе въ его благополучіи и несущими часть того бремени, которое, всюду иво всѣ времена, оказывалось слишкомъ тяжкимъ для одной пары плечъ. Правда, мы одарены не весьма совершенной способностью распространять свое благополучіе за указанные ею предѣлы; но порядокъ вещей таковъ, что вслѣдствіе незнанія языковъ, отсутствія сношеній и связей, а равно въ силу различія въ воспитаніи, въ нравахъ и обычаяхъ, мы встрѣчаемъ множество препятствій въ обнаруженіи нашихъ чувствованій внѣ собственной сферы, и эти препятствія часто переходятъ въ полную невозможность.

Отсюда непремѣнно слѣдуетъ, что балансъ умственнаго общенія всегда оказывается не въ пользу удалившагося изъ отечества искателя приключеній; то, въ чемъ онъ мало нуждается, ему приходится покупать по чужой цѣнѣ: предлагаемое же имъ рѣдко идетъ въ обмѣнъ безъ большого учета; при этомъ, замѣтимъ мимоходомъ, онъ попадаетъ въ руки самыхъ честныхъ маклеровъ, на какихъ только наткнется, а потому не требуется особаго духа предвидѣнія, чтобъ угадать, въ какомъ онъ очутится обществѣ.

Это приводитъ меня къ предмету моего разсужденія и естественно ведетъ меня (насколько то дозволятъ покачиванія экипажа) къ изложенію дѣйствующихъ, а равно и конечныхъ причинъ путешествій.

Праздные люди, оставляющіе родину, ѣдутъ заграницу по одному или многимъ резонамъ, которые могутъ проистекать изъ слѣдующихъ общихъ причинъ:

Телѣсная немощь,

Умственное безсиліе,

или же

Неотложная необходимость.

Первые два отдѣла заключаютъ въ себѣ всѣхъ, кто путешествуетъ по сушѣ или по морю, страдая гордостью, любопытствомъ, тщеславіемъ или сплиномъ; они подраздѣляются и сочетаются in infinitum.

Третій отдѣлъ содержитъ въ себѣ цѣлую армію странствующихъ мучениковъ; особенно же тѣхъ путешественниковъ, которые пускаются въ дорогу, за исключеніемъ въ пользу духовенства^[4], или въ качествѣ преступниковъ, путешествующихъ подъ руководствомъ надзирателей, рекомендованныхъ судомъ, или же въ качествѣ молодыхъ джентльменовъ, пересылаемыхъ, благодаря жестокости своихъ родителей и опекуновъ, и путешествующихъ подъ руководствомъ наставниковъ-надзирателей, рекомендованныхъ Оксфордскимъ, Абердинскимъ и Глазговскимъ университетами.

Есть еще четвертый классъ, но столь малочисленный, что не заслуживалъ бы упоминанія, еслибъ въ сочиненіи подобнаго рода не требовалось соблюдать величайшихъ точности и аккуратности, дабы избѣжать смѣшенія въ отличительныхъ признакахъ. Люди, о которыхъ я говорю, переплываютъ моря и пребываютъ въ иностранныхъ земляхъ, имѣя въ виду, по разнымъ причинамъ и подъ разными предлогами, сбереженіе денегъ; въ виду того, что они могли бы оберечь и себя и другихъ отъ множества безполезныхъ мученій, сберегая свои деньги дома, а равно потому, что причины для ихъ путешествій менѣе сложны, чѣмъ другихъ странниковъ, я обозначаю этихъ джентльменовъ именемъ

Простыхъ путешественниковъ.

Такимъ образомъ, полный циклъ путешественниковъ можетъ быть подведенъ подъ слѣдующія рубрики:

Праздные путешественники,

Любознательные путешественники,

Лгущіе путешественники,

Гордые путешественники,

Тщеславные путешественники,

Путешественники, страдающіе сплиномъ;

за симъ слѣдуютъ:

Путешественники по необходимости,

Путешественники по причинѣ проступковъ и преступленій,

Несчастные и невинные путешественники,

Простые путешественники,

и наконецъ, послѣ всѣхъ (если вамъ угодно)

Сентиментальный путешественникъ

(тутъ я разумѣю самого себя), который предпринялъ путешествіе, о коемъ я теперь намѣреваюсь дать отчетъ, — на столько же по необходимости и par besoin de voyager, какъ и любой изъ этого отдѣла.

Въ то же время я прекрасно знаю, что въ виду того, что и мои путешествія, и мои наблюденія будутъ совсѣмъ въ иномъ родѣ, чѣмъ любого изъ моихъ предшественниковъ, я могъ бы потребовать для себя цѣлаго особаго отдѣла; но желать обратить на себя вниманіе, пока не окажется для того лучшихъ основаній, чѣмъ простая новость моего экипажа, — значило бы вторгаться въ область тщеславнаго путешественника.

Читателю, если только онъ самъ путешествовалъ, вышеизложеннаго достаточно, чтобъ онъ, при помощи изученія и размышленія, былъ въ состояніи опредѣлить собственные мѣсто и рангъ въ каталогѣ; такимъ образомъ, онъ сдѣлаетъ шагъ къ познанію самого себя, ибо имѣется большая вѣроятность, что онъ до настоящаго часа сохранилъ нѣкоторый оттѣнокъ или подобіе того, что гдѣ нибудь поглотилъ или откуда нибудь вывезъ.

Человѣкъ, впервые пересадившій бургонскую лозу на Мысъ Доброй Надежды (замѣтьте: то былъ голландецъ), никогда не мечталъ о томъ, что онъ на Мысѣ будетъ пить то же вино, какое даетъ та же лоза на склонахъ французскихъ горъ, — для этого онъ былъ черезчуръ флегматиченъ, — но, несомнѣнно, онъ надѣялся пить какую нибудь винную жидкость; онъ зналъ, впрочемъ, достаточно свѣтъ, чтобъ понимать, что будетъ ли вино хорошо, дурно или средняго качества, зависитъ не отъ его выбора, а отъ того успѣха, какой даруетъ ему нѣчто, обыкновенно именуемое случаемъ; однако, онъ надѣялся на лучшее. И въ такой надеждѣ, при увѣренности въ крѣпости своей головы и глубинѣ своего сужденія, мингееръ имѣлъ возможность потерять и то, и другое въ своемъ вертоградѣ и, открывъ свою наготу, стать посмѣшищемъ для своихъ домочадцевъ.

То же случается и съ бѣднымъ путешественникомъ, который идетъ подъ парусами и скачетъ на почтовыхъ по самымъ просвѣщеннымъ королевствамъ земного шара, въ погоню за знаніями и усовершенствованіями.

Знанія и усовершенствованія могутъ быть, конечно, пріобрѣтены, когда съ этой цѣлью идешь подъ парусами и скачешь на почтовыхъ; но будутъ ли то полезныя знанія и дѣйствительныя усовершенствованія — чистая лотерея; даже когда искателя приключеній будетъ сопровождать удача, то для извлеченія нѣкоторой пользы, придется съ осторожностью и умѣренностью обращаться съ пріобрѣтеннымъ капиталомъ; но въ виду того, что какъ при пріобрѣтеніи, такъ и при приложеніи, случайности какимъ-то чудомъ идутъ совершенно по другой дорогѣ, я держусь мнѣнія, что тотъ, кто превозможетъ себя и спокойно проживетъ безъ иностранныхъ знаній и безъ иностранныхъ усовершенствованій, — поступитъ умно, особенно, если онъ живетъ въ странѣ, которая не нуждается ни въ тѣхъ, ни въ другихъ.

Въ самомъ дѣлѣ, часто и много разъ испытывалъ я сердечное сокрушеніе, наблюдая сколько шаговъ приходилось отмѣривать по лужамъ любознательному путешественнику, ради того, чтобъ взглянуть на видъ, или посмотрѣть на какое нибудь изобрѣтеніе, когда все это онъ могъ видѣть дома и не промачивая ногъ, какъ говорилъ Санчо Панса Донъ-Кихоту. Нашъ вѣкъ такъ просвѣщенъ, что изъ какой бы страны или уголка Европы ни исходилъ свѣтъ, его лучи перекрещиваются и смѣшиваются съ другими. Знаніе, въ большинствѣ своихъ отраслей и въ большинствѣ случаевъ, все равно что музыка на итальянскихъ улицахъ, гдѣ ею можно пользоваться безплатно. — Но нѣтъ народа подъ небесами, — и мнѣ свидѣтель Богъ (передъ чьимъ судилищемъ я долженъ буду предстать и дать отчетъ за эту книгу), что я говорю безъ хвастовства, — но нѣтъ подъ небесами народа, столь богатаго самыми разнообразными знаніями, гдѣ бы за наукой ухаживали болѣе достодолжнымъ образомъ и болѣе вѣрнымъ способомъ пріобрѣтали ее, какъ у насъ; гдѣ искусство покровительствуется и скоро достигнетъ высокаго развитія; гдѣ природу (беря ее цѣликомъ) ни въ чемъ нельзя упрекнуть и, въ заключеніе, гдѣ больше остроумія и разнообразія въ характерахъ, способныхъ питать разумъ:

— Куда же вы стремитесь, дорогіе соотечественники?

— Мы просто хотѣли посмотрѣть коляску, отвѣчали они.

— Вашъ покорнѣйшій слуга, сказалъ я, выскакивая изъ la désobligeante и снимая шляпу.

— Мы удивлялись, сказалъ одинъ изъ нихъ, котораго я призналъ за любознательнаго путешественника, что — могло быть причиной ея движенія.

— То было волненіе при писаніи предисловія, холодно отвѣчалъ я.

— Я никогда не слыхалъ, сказалъ другой, простой путешественникъ, — чтобъ предисловія писались въ la désobligeante.

— Лучше бы писать ихъ въ vis-à-vis^[5], отвѣчалъ я.

Но англичанинъ путешествуетъ не для того, чтобъ видѣть англичанъ, а потому я ушелъ въ свою комнату.

Калэ.

Идя въ свою комнату, я замѣтилъ, что кто-то, сверхъ меня, затемняетъ корридоръ; дѣйствительно, то былъ m-r Дессень, хозяинъ гостинницы; онъ пришелъ отъ вечерни и весьма обязательно, со шляпой подъ мышкой, слѣдовалъ за мною, чтобъ напомнить мнѣ о томъ, что мнѣ требуется. Я дописался до того, что почувствовалъ отвращеніе къ la désobligeante; и когда m-r Дессень сталъ мнѣ говорить о ней, пожимая плечами, какъ о вещи для меня вовсе не подходящей, то мнѣ немедленно пришло въ голову, что она принадлежала какому нибудь невинному путешественнику, который, возвратясь домой, поручилъ ее попеченію m-r Дессеня, дабы извлечь изъ нея возможную выгоду. Четыре мѣсяца прошло съ тѣхъ поръ, какъ она окончила свое странствіе по Европѣ въ углу двора m-r Дессеня; и въ первый-то разъ она съѣхала съ него въ починенномъ видѣ и хотя затѣмъ и была дважды сломана въ дребезги на Монъ-Сени, но немного выиграла отъ такого обстоятельства, — впрочемъ, ничуть не меньше, чѣмъ отъ стоянки безъ призора въ теченіе многихъ мѣсяцевъ въ углу двора m-r Дессеня. Многаго, конечно, нельзя было сказать въ ея пользу, но кое-что все-таки было можно. А когда нѣсколько словъ могутъ избавить несчастнаго отъ крайности, то я возненавижу человѣка, который поскупится на нихъ.

— Будь я хозяиномъ этой гостинницы, сказалъ я, дотрогиваясь концомъ указательнаго пальца до груди m-r Дессеня, — я неизбѣжно счелъ бы для себя за point d’honneur избавиться отъ этого несчастнаго экипажа; всякій разъ, какъ вы проходите мимо, онъ своимъ качаніемъ какъ бы упрекаетъ васъ.

— Mon Dieu! сказалъ m-r Дессень. — Это нисколько не касается моего интереса.

— Кромѣ того интереса, сказалъ я, — который люди съ извѣстнымъ складомъ ума, m-r Дессень, почерпаютъ въ своихъ собственныхъ чувствахъ… Я увѣренъ, что у человѣка, который, какъ вы, принимаетъ къ сердцу чужія страданія, какъ свои собственныя, во всякую дождливую ночь, — какъ бы вы этого ни скрывали, — не можетъ быть спокойно на душѣ… Вы страдаете, m-r Дессень такъ же, какъ и этотъ экипажъ…

Я замѣчалъ, что когда въ комплиментѣ столько же горечи, сколько сладости, то англичанинъ вѣчно теряется и не знаетъ, принять ли его или отвергнуть; французъ же никогда: m-r Дессень отвѣсилъ мнѣ поклонъ.

— C’est bien vrai, сказалъ онъ. — Но въ такомъ случаѣ, я только промѣнялъ бы одно безпокойство на другое и притомъ съ убыткомъ. Вообразите себѣ, что я далъ бы вамъ коляску, которая развалилась бы въ дребезги раньше, чѣмъ вы проѣдете половину дороги до Парижа, — вообразите себѣ, какъ бы я долженъ былъ страдать отъ того, что оставилъ по себѣ дурное мнѣніе въ умѣ честнаго человѣка и когда мнѣ несомнѣнно пришлось бы просить пощады у un homme d’esprit.

Доза была какъ-разъ по моему рецепту; и мнѣ пришлось проглотить ее и въ свою очередь отвѣсить поклонъ m-r Дессеню. Не вступая въ дальнѣйшія пререканія, мы вмѣстѣ направились къ каретному сараю, чтобъ осмотрѣть складъ колясокъ.

На улицѣ,

Калэ.

Надо полагать, что тотъ міръ весьма склоненъ къ враждѣ, гдѣ покупатель (хотя бы жалкой дорожной коляски) не можетъ выйти для улаженія торга съ продавцомъ на улицу безъ того, чтобъ не впасть въ то же расположеніе духа и не смотрѣть на вступающаго съ нимъ въ договоръ такими же глазами, какъ еслибъ онъ пробирался съ нимъ въ какой нибудь уголокъ Гайдъ-парка ради того, чтобъ драться на дуэли. Что касается меня, то, будучи плохимъ фехтовальщикомъ и никоимъ образомъ не соперникомъ ш-r Дессеня, — я чувствовалъ, что во мнѣ зашевелились всѣ волненія, какія являются въ подобныхъ случаяхъ. Я присматривался къ m-r Дессеню; пока мы шли, я взглядывалъ на него въ профиль, потомъ en face; онъ мнѣ казался то жидомъ, то туркой; мнѣ не нравился его парикъ; я проклиналъ его всѣми моими богами; я посылалъ его къ чорту!..

И неужели все это загорѣлось въ моемъ сердцѣ изъ-за какихъ нибудь несчастныхъ трехъ, четырехъ луидоровъ, на которые онъ можетъ надуть меня?

— Низкая страсть! сказалъ я, оборачиваясь, какъ то естественно дѣлаетъ всякій при внезапномъ поворотѣ мыслей. — Низкая, жестокая страсть! Твоя рука подъята на всѣхъ людей, и рука всякаго подъята на тебя!

— Избави Боже! сказала она, поднося свою руку ко лбу, потому что я повернулся лицомъ прямо къ дамѣ, которую видѣлъ, какъ она разговаривала съ монахомъ. Она незамѣтно шла за нами.

— Въ самомъ дѣлѣ, избави Боже! сказалъ я, подавая ей руку.

У нея на рукахъ были черныя шелковыя перчатки, съ открытымъ большимъ пальцемъ, среднимъ и указательнымъ. Она, не колеблясь, приняла мою руку, и я довелъ ее до дверей каретнаго сарая.

М-r Дессень разъ пятьдесятъ послалъ къ чорту ключъ, пока не замѣтилъ, что взялъ не тотъ; мы такъ же нетерпѣливо, какъ и онъ, ждали, скоро ли отопрется замокъ; мы были такъ поглощены препятствіемъ, что я, почти не сознавая того, продолжалъ держать ее за руку. Мы такъ и остались, держа другъ друга за руку и, оборотясь лицомъ къ воротамъ каретнаго сарая, когда m-r Дессень ушелъ, сказавъ, что вернется черезъ пять минутъ.

Въ подобномъ положеніи разговоръ въ пять минутъ стоитъ разговора въ теченіе столькихъ же вѣковъ, когда ваши лица обращены къ улицѣ. Въ послѣднемъ случаѣ предметъ для бесѣды можно извлечь изъ внѣшнихъ предметовъ и обстоятельствъ: когда же ваши глаза устремлены на мертвое пустое мѣсто, то вамъ приходится черпать изъ самого себя. Промолчать всего секунду по уходѣ m-r Дессеня было бы дѣломъ роковымъ въ такомъ положеніи; дама неминуемо бы ушла, а потому я тотчасъ же заговорилъ.

Но каковы были мои искушенія (я вѣдь пишу не ради того, чтобы оправдывать свои сердечныя слабости во время этого путешествія, а для того, чтобъ дать въ нихъ отчетъ), — я опишу съ тою же простотою, съ какой ихъ чувствовалъ.

У каретнаго сарая.

Калэ.

Сказавъ читателю, что я не хотѣлъ выходить изъ la désobligeante потому, что увидѣлъ монаха въ тайномъ совѣщаніи съ дамой, только что пріѣхавшей въ гостинницу, — я сказалъ правду, но я сказалъ ее не вполнѣ, потому что былъ настолько же задержанъ появленіемъ и наружностью самой дамы, съ которой онъ говорилъ. Въ моей головѣ промелькнуло сомнѣніе и подсказало мнѣ, что онъ разсказываетъ ей о томъ, что произошло между нами; внутри я почувствовалъ какой-то разладъ и пожелалъ, чтобъ монахъ былъ въ своемъ монастырѣ.

Когда сердце опережаетъ пониманіе, то оно спасаетъ нашъ умъ отъ гибели мученій. Я былъ увѣренъ, что она принадлежитъ къ высшему разряду существъ; впрочемъ, я больше о ней не думалъ и, удалясь, сталъ писать предисловіе.

Впечатлѣніе возобновилось, когда я встрѣтилъ ее на улицѣ; сдержанная свобода обращенія, съ какой она подала мнѣ руку, по-моему свидѣтельствовала объ ея хорошемъ воспитаніи и здравомъ разсудкѣ; ведя ее за руку, я чувствовалъ вокругъ нея атмосферу увлекательности, которая исполняла меня спокойствіемъ.

— Боже мой! какъ хорошо бы обойти весь міръ, держа за руку такое существо!

Я еще не видѣлъ ея лица, — но то было не существенно: очеркъ былъ уже наброшенъ; гораздо раньше, чѣмъ мы дошли до воротъ каретнаго сарая, влюбчивая Мечтательность уже дорисовала ея головку, и такъ радовалась, признавъ ее за свою богиню, какъ еслибъ ради этого ей пришлось нырнуть на дно Тибра. Но ты — плутовка: ты увлекаешь и увлекаешься; и хотя ты по семи разъ въ день обманываешь насъ своими картинами и образами, все же ты рисуешь ихъ съ такою прелестью и украшаешь ихъ такимъ множествомъ ликовъ свѣтлыхъ ангеловъ, что было бы стыдомъ разссориться съ тобою.

Когда мы дошли до воротъ каретнаго сарая, она отняла руку отъ лба и дозволила мнѣ увидѣть оригиналъ: то было лицо лѣтъ двадцати шести, слегка смуглое и прозрачное, безъ всякихъ прикрасъ, безъ румянъ и пудры; разбирая критически, оно не было красиво, но въ немъ было нѣчто, привлекавшее меня болѣе въ моемъ тогдашнемъ положеніи, — оно было интересно. Мнѣ виднѣлись въ немъ признаки вдовства, и именно въ тотъ періодъ, когда два первые пароксизма горя уже прошли, и оно начинаетъ спокойно примиряться съ утратой; но тысячи другихъ несчастій могли провести тѣ же черты; мнѣ хотѣлось узнать, что это были за несчастія, и я готовъ былъ спросить ее (еслибъ было позволительно употреблять тотъ же разговорный bon ton, какъ во дни Ездры): «Что съ тобою? что опечалило тебя? и отчего смутился твой разумъ?» Словомъ, я почувствовалъ къ ней расположеніе и рѣшилъ, тѣмъ или инымъ способомъ, предложить ей лепту, если не своихъ услугъ, то вѣжливости.

Таковы были мои искушенія. И именно въ та время, какъ я былъ расположенъ дать имъ ходъ, я и остался наединѣ съ дамой, держа ее за руку, причемъ наши лица были ближе къ воротамъ каретнаго сарая, чѣмъ то было абсолютно необходимо.

У каретнаго сарая,

Калэ.

— Конечно, прекрасная дама, сказалъ я, нѣсколько приподымая ея руку при началѣ рѣчи, — конечно, это одна изъ причудъ Фортуны: заставить взяться за руки двухъ незнакомыхъ лицъ, разнаго пола и, быть можетъ, съ разныхъ концовъ земли, — и вдругъ поставить ихъ въ такое сердечное положеніе, какое едва ли удалось бы устроить для нихъ и дружбѣ, думай она надъ этимъ цѣлый мѣсяцъ…

— И ваше разсужденіе, monsieur, доказываетъ, въ какое затрудненіе она васъ поставила, благодаря этому… Когда положеніе совпадаетъ съ нашимъ желаніемъ, то вовсе не своевременно намекать на обстоятельства, которыя его породили… Вы благодарите Фортуну, продолжала она, — и вы правы; сердце чувствовало это и было довольно; но кто же кромѣ англійскаго философа, довелъ бы объ этомъ до свѣдѣнія разсудка, чтобъ онъ отмѣнилъ рѣшеніе сердца?

И говоря это, она отняла свою руку съ такимъ взглядомъ, который я почелъ достаточнымъ комментаріемъ къ тексту.

Я даю, конечно, жалкое понятіе о слабости моего сердца, сознаваясь, что оно почувствовало при этомъ такую боль, какой въ немъ не вызывали болѣе важныя обстоятельства. Я былъ огорченъ тѣмъ, что она отняла руку, и то, какимъ образомъ это случилось, не проливало ни вина, ни елея на мою рану. Я никогда въ жизни не страдалъ такъ жестоко отъ застѣнчивости.

Но чистое женское сердце никогда долго не торжествуетъ подобныхъ побѣдъ. Прошло весьма немного секундъ и она дотронулась рукою до обшлага моего кафтана, въ намѣреніи докончить свой отвѣтъ; такъ или иначе, Богъ знаетъ какъ, я вновь занялъ прежнюю позицію.

Ей нечего было прибавлять.

Я тѣмъ временемъ сталъ искать другого предмета для разговора, заключая по духу и нравоученію предыдущаго, что ошибся насчетъ характера дамы; но когда она повернулась лицомъ ко мнѣ, то духъ, оживотворявшій ея отвѣтъ, исчезъ; мускулы осунулись и я увидѣлъ то же безпомощное выраженіе скорби, которое заставило меня заинтресоваться ею. Какъ печально видѣть, когда живость смѣняется тоской! Я отъ души пожалѣлъ ее, и хотя это можетъ показаться смѣшнымъ для черстваго сердца, я готовъ былъ, не краснѣя, обнять и приласкать ее, хотя дѣло и происходило на улицѣ.

Біеніе артерій въ моихъ пальцахъ, когда я пожалъ ей руку, объяснило ей, что происходило въ моей душѣ. Она опустила глаза; нѣсколько мгновеній мы молчали.

Опасаюсь, что въ этотъ промежутокъ я сдѣлалъ небольшое усиліе, чтобъ крѣпче сжать ея руку; я сужу объ этомъ по тому тонкому движенію, которое почувствовалъ на моей ладони: не то, чтобъ она хотѣла высвободить свою руку, но она какъ будто подумала объ этомъ. Я неминуемо вновь лишился бы ея руки, еслибъ скорѣй инстинктъ, чѣмъ разумъ не заставилъ меня прибѣгнуть къ крайнему средству въ подобныхъ опасныхъ случаяхъ: — я сталъ держать ее свободно, точно готовъ былъ всякую минуту самъ выпустить ее. И она не отымала своей руки, пока не явился m-r Дессень съ ключемъ; между тѣмъ я сталъ обдумывать, какъ бы разсѣять то дурное впечатлѣніе, которое должно было запасть ей на душу въ случаѣ, если бѣдный монахъ разсказалъ ей о нашемъ столкновеніи.

Табакерка.

Калэ.

Бѣдный старикъ-монахъ былъ въ шести шагахъ отъ насъ въ то мгновеніе, какъ мысль о немъ мелькнула въ моей головѣ;, онъ приближался къ намъ, но не по совсѣмъ прямой линіи, какъ бы сомнѣваясь: слѣдуетъ ли ему подойти, или нѣтъ. Впрочемъ, близко подойдя, онъ остановился съ выраженіемъ полнаго благодушія; у него въ рукахъ была роговая табакерка и, открывъ, онъ протянулъ ее ко мнѣ.

— А вы попробуйте моего, сказалъ я, доставая небольшую черепаховую табакерку и передавая ее ему.

— Табакъ превосходный, сказалъ монахъ.

— Въ такомъ случаѣ, отвѣчалъ я, — сдѣлайте мнѣ одолженіе и возьмите себѣ табакерку. И когда вы будете брать изъ нея табакъ, то вспоминайте порою, что она дана вамъ въ знакъ примиренія съ человѣкомъ, который когда-то грубо обошелся съ вами, но не по сердечной злобѣ.

Бѣдный монахъ такъ и вспыхнулъ.

— Mon Dieu! сказалъ онъ, сжимая руки, — вы никогда со мной не обходились грубо.

— Это на него непохоже, сказала дама.

Я покраснѣлъ въ свою очередь; но отчего, предоставляю судить тѣмъ немногимъ, кто способенъ къ анализу.

— Виноватъ, madame, возразилъ я, — но я обошелся съ нимъ очень грубо и безо всякаго повода съ его стороны.

— Невозможно, сказала дама.

— Боже мой! вскричалъ монахъ съ такимъ, почти клятвеннымъ жаромъ, какого у него нельзя было и предполагать, — виновенъ былъ я самъ и моя неумѣренная ревность.

Дама не согласилась съ нимъ, и я сталъ ее поддерживать, утверждая, что невозможно, чтобъ такой воздержный, какъ онъ, человѣкъ могъ кого нибудь оскорбить.

Я не зналъ, что споръ можетъ производить такое сладостное и пріятное впечатлѣніе на нервы, какое я ощущалъ тогда. Мы замолчали и не чувствовали той глупой тоски, какая нападаетъ, когда, при подобныхъ обстоятельствахъ, приходится, не говоря ни слова, смотрѣть другъ на друга въ теченіе десяти минутъ. Пока это длилось, монахъ теръ свою табакерку о рукавъ рясы; когда отъ тренія она пріобрѣла нѣкоторый блескъ, онъ низко поклонился и сказалъ, что теперь уже поздно рѣшать, что вовлекло насъ въ споръ: слабость или доброта нашихъ характеровъ; но какъ бы то ни было, онъ проситъ меня помѣняться съ нимъ табакерками. Говоря это, онъ одной рукой поднесъ мнѣ свою, а другою взялъ отъ меня мою и, поцѣловавъ ее, съ прекраснодушными слезами въ очахъ спряталъ ее на груди, — и простился съ нами.

Я храню его табакерку, какъ хранилъ бы внѣшніе символы моей религіи, ради того, чтобъ направлять свою душу къ лучшему. Я рѣдко выхожу безъ нея; и часто, и много разъ въ житейскихъ столкновеніяхъ я взывалъ къ вѣжливому духу ея владѣльца, дабы призвать къ порядку свой собственный. Эти-то столкновенія, какъ я узналъ изъ его исторіи, наполняли его жизнь лѣтъ до сорока пяти, когда, будучи дурно вознаграждннъ за военную службу и въ то же время обманутъ въ нѣжнѣйшей изъ страстей, онъ покинулъ и мечъ, и прекрасный полъ, и затворился не столько въ обители, какъ въ самомъ себѣ.

Я чувствую, какъ у меня холодѣетъ сердце, добавляя, что при послѣднемъ моемъ проѣздѣ черезъ Калэ, на вопросъ объ отцѣ Лоренцо, я услышалъ, что онъ уже около трехъ мѣсяцевъ какъ умеръ и погребенъ, согласно его желанію, не въ монастырѣ, а на небольшомъ принадлежащемъ къ нему кладбищѣ, въ двухъ лье разстоянія. Мнѣ страшно захотѣлось увидѣть, гдѣ его положили, — и когда, вынувъ его маленькую роговую табакерку, я присѣлъ у его могилы и сорвалъ съ нея крапиву, другую, которой не къ чему было тамъ рости, — то все это такъ сильно подѣйствовало на мои чувства, что я разрыдался… Но я слабъ, какъ женщина, и прошу другихъ не смѣяться, но пожалѣть меня.

У каретнаго сарая,

Калэ.

Все это время я не выпускалъ руки дамы изъ своей, и держалъ ее такъ долго, что было бы неприлично, выпуская ее, не приложиться къ ней устами; въ ея лицѣ не было ни кровинки, ни жизни, но при этомъ онѣ появились вновь.

Случилось, что въ эту критическую минуту тѣ два путешественника, что говорили со мною на дворѣ, проходили мимо, и увидѣвъ наше обоюдное обращеніе, естественно забрали себѣ въ голову, что мы по крайней мѣрѣ мужъ и жена. Подойдя къ воротамъ каретнаго сарая, одинъ изъ нихъ, именно любознательный путешественникъ, спросилъ насъ, не отправляемся ли мы завтра въ Парижъ?

— Я могу отвѣчать только за себя, сказалъ я, а дама добавила, что она ѣдетъ въ Амьенъ.

— Мы вчера тамъ обѣдали, сказалъ простой путешественникъ.

— Вы проѣдете черезъ этотъ городъ по дорогѣ въ Парижъ, добавилъ другой.

Я хотѣлъ было тысячу разъ поблагодарить его за сообщеніе, что Амьенъ лежитъ на Парижской дорогѣ, но, вынимая небольшую роговую табакерку бѣднаго монаха, чтобъ взять понюшку, я только просто поклонился имъ и пожелалъ обоимъ счастливаго переѣзда въ Дувръ. Они оставили насъ вдвоемъ.

— А какая будетъ бѣда, сказалъ я самому себѣ, — если я попрошу эту несчастную даму занять мѣсто въ моей коляскѣ? или какой вредъ можетъ произойти отъ этого?

Всѣ грязныя страстишки и всѣ дрянныя наклонности моей натуры забили тревогу, едва я выразилъ такое предположеніе.

— Вамъ придется брать три лошади, сказала Скупость, — а за нихъ придется приплатить двадцать ливровъ изъ кармана.

— Вы не знаете, кто она такая, сказала Осторожностъ.

— И въ какія чрезъ то попадете затрудненія, шепнула Трусость.

— Подумайте, Йорикъ! сказала Скромность, вѣдь скажутъ, что вы уѣхали съ любовницей; что у васъ съ этой цѣлью было назначено свиданіе въ Калэ.

— Послѣ этого вамъ нельзя будетъ показаться въ свѣтъ! громко вскричало Лицемѣріе.

— Ни войти въ церковь, замѣтила Низость.

— И вы въ ней навсегда останетесь только паршивымъ пребендаріемъ! сказала Гордость.

— Но это вопросъ вѣжливости, сказалъ я.

Я обыкновенно дѣйствую по первому побужденію, и вслѣдствіе этого рѣдко слушаю подобные наговоры, которые ведутъ только къ тому, чтобъ окружить сердце алмазной стѣной, — а потому я тотчасъ же повернулся къ дамѣ.

Но въ то время, какъ происходили сказанныя пренія, она незамѣтно отошла, и пока я принялъ наконецъ рѣшеніе, уже успѣла сдѣлать по улицѣ десять, двѣнадцать шаговъ. И я бросился за нею, чтобъ высказать свое предложеніе самымъ наилучшимъ, какимъ только съумѣю, образомъ; но когда я увидѣлъ, что она ходитъ, подперши щеку рукою, въ задумчивости, медленными и небольшими шагами, опустивъ глаза въ землю, — то мнѣ вдругъ пришло въ голову, что она сама обдумываетъ то же дѣло.

— Помоги ей Боже! сказалъ я, ей такъ-же, какъ и мнѣ, приходится совѣтоваться объ этомъ дѣлѣ съ какой нибудь свекровью, или теткой съ тартюфскими наклонностями, или же со старой дурой. И не желая прерывать ея размышленій, полагая, что учтивѣе, если она сдастся на капитуляцію, чѣмъ взять ее приступомъ, я воротился, и раза два прошелся передъ воротами сарая, пока она ходила, раздумывая въ отдаленіи.

На улицѣ.

Калэ.

При первомъ взглядѣ на даму я рѣшилъ въ моемъ воображеніи, что «она принадлежитъ къ высшему разряду существъ»; затѣмъ, высказавъ вторую аксіому, столь же неоспоримую, какъ и первая, именно, что она вдова и носитъ на себѣ признаки несчастія, — я уже не пускался въ дальнѣйшія изысканія; у меня было достаточно почвы для занятія соотвѣтствующаго положенія, и пробудь она подлѣ меня до полуночи, я оставался бы вѣренъ своей гипотезѣ, и продолжалъ бы разсматривать ее только съ этой общей точки зрѣнія.

Едва она отошла отъ меня на двадцать шаговъ, какъ во мнѣ зашевелилась потребность болѣе точнаго изслѣдованія; это привело меня къ мысли о будущей разлукѣ: быть можетъ, я никогда больше не увижу ее. Сердцу всегда хочется сохранить что только можно, а у меня не было даже слѣдовъ, по которымъ мои желанія могли бы добраться до нея, въ случаѣ еслибъ я лично очутился навсегда въ невозможности ее увидѣть. Словомъ, мнѣ захотѣлось узнать ея имя, ея фамилію, ея состояніе; я зналъ уже, куда она теперь ѣдетъ, и желалъ знать, откуда она. Но всѣ эти свѣдѣнія были для меня недоступны; сотни деликатныхъ соображеній загораживали мнѣ дорогу. Я составлялъ двадцать плановъ. Нельзя же было мужчинѣ прямо обратиться къ ней съ разспросами; это невозможное дѣло!

Простодушный французскій капитанъ, шедшій подпрыгивая по улицѣ, доказалъ мнѣ, что это самое легкое въ свѣтѣ дѣло. Пролетѣвъ стрѣлой между нами, какъ-разъ въ то время, когда дама возвращалась къ дверямъ каретнаго сарая, онъ отрекомендовался мнѣ самъ, и раньше чѣмъ вполнѣ возвѣстилъ о себѣ, попросилъ меня, чтобъ я сдѣлалъ ему честь и представилъ его дамѣ.

— Но я самъ ей не представленъ…

И, повернувшись къ дамѣ, капитанъ нашелся и самъ ей представился, прямо спросивъ ее: «не изъ Парижа ли она пріѣхала?» Она отвѣчала, что нѣтъ, но что ѣдетъ по дорогѣ въ Парижъ.

— Vons n'êtes pas de Londres?

Она отвѣчала отрицательно.

— Въ такомъ случаѣ вы ѣхали черезъ Фландрію. Apparemment vous êtes Flamande? спросилъ французскій капитанъ.

Дама отвѣчала утвердительно.

— Peut-être de Lisle? прибавилъ онъ.

Она отвѣчала, что не изъ Лиля.

— Или изъ Арраса? изъ Камбрэ? не изъ Гента ли? не изъ Брюсселя ли?

Она отвѣчала, что изъ Брюсселя.

Онъ сказалъ, что имѣлъ честь быть при бомбардировкѣ этого города въ послѣднюю войну, и что онъ удивительно расположенъ pour cela; и въ немъ много дворянства, когда имперіалисты были прогнаны французами… (Дама слегка присѣла)… И онъ разсказалъ ей о дѣлѣ, и о томъ, какое участіе самъ принималъ въ немъ; затѣмъ попросилъ о чести узнать ея фамилію, и затѣмъ откланялся.

— Et madame a son mari? спросилъ онъ, сдѣлавъ два шага и оглядываясь назадъ.

И, не дождавшись ея отвѣта, запрыгалъ дальше по улицѣ.

Обучайся я семь лѣтъ хорошему обращенію, и тогда бы я не съумѣлъ сдѣлать этого.

Каретный сарай.

Калэ.

Когда маленькій французскій капитанъ ушелъ, явился m-r Дессень съ ключемъ въ рукахъ и впустилъ насъ въ каретный сарай.

Первое, что мнѣ попалось въ глаза, едва m-r Дессень отворилъ ворота сарая, была старая оборванная désobligeante и не смотря на то, что она была совершеннымъ подобіемъ той, которая такъ плѣнила мое воображеніе на дворѣ всего часъ назадъ, — теперь самый видъ ея шевельнулъ во мнѣ непріятныя чувства. И я подумалъ, какая грубая скотина былъ тотъ, кому впервые пришла въ голову мысль построить такой экипажъ; столь же безпощадно отнесся я и къ тому, кому онъ могъ понадобиться.

Я замѣтилъ, что дамѣ онъ понравился не больше моего; и m-r Дессень подвелъ насъ къ парѣ стоявшихъ рядомъ колясокъ, и, расхваливая ихъ, сказалъ, что они были куплены милордомъ А. и Б. pour le grand tour, но доѣзжали только до Парижа, а потому во всѣхъ отношеніяхъ были все равно что новыя. Коляски были слишкомъ хороши, а потому я перешелъ къ третьей, которая стояла сзади, и тотчасъ сталъ торговаться.

— Но въ ней двумъ будетъ тѣсно, сказалъ я и, отворивъ дверцы, влѣзъ въ коляску.

— Будьте добры, сударыня, войдите и вы, сказалъ m-r Дессень, предлагая ей руку.

Дама поколебалась съ полъ-секунды и вошла; въ это время сторожъ кивнулъ m-r Дессеню, что ему нужно сказать что-то, и тотъ, захлопнувъ за нами дверцы коляски, ушелъ.

Каретный сарай.

Калэ.

— C’est bien comique, это пресмѣшно, сказала дама, улыбаясь при мысли, что вотъ уже во второй разъ мы остались наединѣ вслѣдствіе скопленія нелѣпыхъ случайностей. — C’est bien comique.

— Чтобъ оно стало вполнѣ комично, сказалъ я, — недостаетъ только комическаго приложенія, которое пристегнула бы къ нему любезность любого француза: въ первый же моментъ объясниться въ любви, а во второй — предложить самого себя…

— C’estleurfort, отвѣчала дама.

— По крайней мѣрѣ всѣ того мнѣнія. Право не знаю, какъ это могло случиться, продолжалъ я, — но за ними утвердилась та слава, будто они и понимаютъ въ любви больше, и любятъ лучше, чѣмъ всѣ другіе народы на землѣ; впрочемъ, что касается меня, то я считаю ихъ за простыхъ шелопаевъ и самыхъ плохихъ стрѣлковъ, какіе только истощали терпѣніе Амура… И вздумается же объясняться въ любви при помощи чувствъ!.. Это было бы все равно, еслибъ вздумалось сшить изящную пару платья изъ обрѣзковъ. Приступить такъ — трахъ! — съ перваго взгляда къ объясненію значило бы подвергнуть и свое предложеніе, и самого себя, со всѣми les pour и les contre, разбору холоднаго ума.

Дама молчала, какъ будто ожидая продолженія моей рѣчи.

— Примите въ соображеніе, madame, продолжалъ я, кладя свою руку на ея. —

"Что степенные люди ненавидятъ любовь ради имени;

"Что себялюбивые ненавидятъ ее ради самихъ себя;

"Ханжи — ради небесъ,

«И что всѣ мы, и старые, и молодые, въ десять разъ больше боимся молвы, чѣмъ самаго зла, то какой же недостатокъ знанія обнаруживаетъ въ этой отрасли человчѣескихъ отношеній тотъ, кто дозволяетъ сказать себѣ слово раньше, чѣмъ пройдетъ часъ, другой съ тѣхъ поръ, какъ его молчаніе объ этомъ предметѣ станетъ мучительнымъ! Цѣлый рядъ небольшихъ, спокойныхъ услугъ, не на столько скрытныхъ, чтобъ остаться незамѣченными; отъ времени до времени нѣжный взглядъ, нѣсколько словъ или даже полное молчаніе на счетъ самаго главнаго, — все это предоставляетъ вашу возлюбленную природѣ и она все это примѣнитъ по-своему…

— Въ такомъ случаѣ, покраснѣвъ, сказала дама, я торжественно объявляю, что все это время вы мнѣ объяснялись въ любви.

Каретный сарай.

Калэ.

М-r Дессень явился, чтобъ выпустить насъ изъ коляски, и сообщилъ дамѣ, что ея братъ, графъ де-Л., только что прибылъ въ гостинницу. Хотя я безконечно желалъ дамѣ всего хорошаго, но не могу сказать, что это извѣстіе сердечно обрадовало меня; я не удержался и высказалъ ей это, добавивъ, что оно оказалось роковымъ для того предложенія, которое я желалъ ей сдѣлать.

— Вамъ не зачѣмъ говорить, въ чемъ состояло бы это предложеніе, отвѣчала она, и положила свою руку въ обѣ мои, какъ бы желая прервать меня. — Мужчинѣ рѣдко удается сдѣлать любезное предложеніе женщинѣ, о чемъ бы она не догадывалась за нѣсколько мгновеній…

— Природа, сказалъ я, — одарила ее этимъ оружіемъ для непосредственнаго предохраненія…

— Но полагаю, сказала она, глядя мнѣ въ лицо, — мнѣ бояться было нечего, и, говоря откровенно, я уже рѣшила принять его. Въ такомъ случаѣ (она остановилась на мгновеніе), вся опасность состояла бы въ томъ, что ваше расположеніе заставило бы меня разсказать вамъ исторію, которая вызвала бы состраданіе…

И, говоря это, она дозволила мнѣ дважды поцѣловать свою руку, и съ сочувствіемъ и сожалѣніемъ во взглядѣ вышла изъ коляски и простилась со мною.

На улицѣ.

Калэ.

Никогда я не кончалъ столь поспѣшно торга въ двѣнадцать гиней. Какъ только дама ушла, время потянулось для меня, и зная, что каждая минута будетъ мнѣ казаться за двѣ, пока я не отправлюсь, я тотчасъ же приказалъ, чтобъ привели почтовыхъ, и пошелъ въ гостинницу.

Боже мой! сказалъ я, услышавъ, какъ городскіе часы пробили четыре, и вспомнивъ, что я всего съ часъ въ Калэ.

Какой огромный томъ приключеній въ теченіе такого небольшого кусочка нашей жизни можетъ насбирать тотъ, кто сердечно всѣмъ интересуется; тотъ, у кого есть глаза, чтобъ видѣть все то, что время и случай безпрерывно предлагаютъ ему по дорогѣ, и кто не упускаетъ ничего, что честнымъ образомъ можетъ присвоить себѣ.

Если изъ этого ничего не выйдетъ, то выйдетъ въ другой разъ; нѣтъ нужды. Я изслѣдую человѣческую природу; за мои старанія мнѣ награда мой трудъ, и этого довольно. Удовольствіе, которое мнѣ доставлялъ опытъ, возбуждало мои чувства и лучшую часть моей крови, все же грубое во мнѣ спало.

Я сожалѣю человѣка, который, проѣхавъ отъ Дана до Вирсавіи, восклицаетъ: „какъ все бесплодно“. И дѣйствительно, безплодно, но таковъ и весь міръ для того, кто не хочетъ возвращать предлагаемыхъ ему плодовъ.

— Я объявляю, вскричалъ я, весело всплескивая руками, что, будь я въ пустынѣ, и тамъ бы я отыскалъ, чѣмъ вызвать наружу чувство. За неимѣніемъ лучшаго я привязался бы сердцемъ къ благоуханному мирту или печальному кипарису; я бы ухаживалъ за ихъ тѣнью и нѣжно благодарилъ ихъ за защиту; я вырѣзалъ бы на нихъ мое имя и поклялся, что они прекраснѣйшія деревья во всей пустынѣ; я привыкъ бы грустить, когда увядаютъ ихъ листья, и оживлялся бы, когда они начинаютъ оживать.

Ученый Смельфунгусъ проѣхалъ отъ Булони до Парижа, изъ Парижа въ Римъ, и такъ далѣе; но онъ отправился путешествовать со сплиномъ и желтухой, и все, мимо чего онъ ни проѣзжалъ, казалось ему безцвѣтнымъ или безобразнымъ. Онъ сдѣлалъ описаніе своего путешествія, но то простое описаніе самыхъ жалкихъ чувствъ.

Я встрѣтилъ Смельфунгуса подъ большимъ портикомъ Пантеона; онъ выходилъ изъ храма.

— Огромная арена для пѣтушиныхъ боевъ, сказалъ онъ^[6].

— Надѣюсь, вы не хуже отозвались о Медицейской Венерѣ, отвѣчалъ я, ибо проѣздомъ черезъ Флоренцію слышалъ, что онъ безстыдно набросился на богиню и обошелся съ нею хуже, чѣмъ съ уличной потаскушкой, и притомъ безо всякаго повода.

Я снова столкнулся съ Смельфунгусомъ въ Туринѣ, когда онъ уже возвращался на родину; и горькую повѣсть о грустныхъ приключеніяхъ разсказалъ онъ мнѣ, „гдѣ говорилось о трогательныхъ случаяхъ на сушѣ и водѣ, и о канибалахъ, пожирающихъ другъ друга: объ антропофагахъ“^[7]. Всюду, гдѣ онъ ни останавливался, съ него съ живого сдирали кожу, его терзали и мучили хуже, чѣмъ св. Варѳоломея.

— Я разскажу объ этомъ міру! кричалъ Смельфунгусъ.

— Лучше скажите объ этомъ своему доктору, сказалъ я.

Мундунгусъ, человѣкъ съ огромнымъ состояніемъ, совершилъ большое путешествіе; онъ проѣхалъ изъ Рима въ Неаполь, изъ Неаполя въ Венецію, изъ Венеціи въ Вѣну, въ Дрезденъ и Берлинъ, и не могъ разсказать ни объ одномъ великодушномъ поступкѣ, ни одного забавнаго анекдота; но онъ ѣхалъ все прямо, не глядя ни направо, ни налѣво, изъ опасенія, что Любовь или Состраданіе собьютъ съ пути.

Да будетъ міръ съ ними, если они только съумѣютъ найти его; но и само небо, если только туда можно попасть съ такими характерами, не угодило бы на нихъ: кроткіе ангелы на крыльяхъ любви полетѣли бы на встрѣчу при вѣсти о ихъ прибытіи, и душамъ Смельфунгуса и Мундунгуса пришлось бы слышать только новые радостные антифоны, только новые восторги любви, да новыя поздравленія съ общимъ счастіемъ! — Я сердечно сожалѣю о нихъ, они не принесутъ съ собою способности наслаждаться этимъ, и если на долю Смельфунгуса и Мундунгуса выпадутъ самыя счастливыя обители на небесахъ, то тогда они будутъ настолько далеки отъ блаженства, что души Смельфунгуса и Мундунгуса будутъ предаваться тамъ вѣчному раскаянію.

Монтрэлъ.

Мой чемоданъ свалился съ коляски, и мнѣ дважды приходилось вылѣзать въ дождь, при чемъ разъ по колѣни въ грязь, чтобъ помочь почтарю привязать его, а я все-таки не догадывался, чего мнѣ недостаетъ. И только пріѣхавъ въ Монтрэль, при вопросѣ хозяина гостинницы, не нуженъ ли мнѣ слуга, я понялъ, что его-то мнѣ и недоставало.

— Слуга! да мнѣ въ немъ горькая нужда, сказалъ я.

— А у насъ, сударь, сказалъ хозяинъ, — есть ловкій молодой парень, который станетъ гордиться тѣмъ, что будетъ имѣть честь служить у англичанина.

— Почему же именно у англичанина, а ни у кого нибудь другого?

— Они такіе щедрые господа, отвѣчалъ хозяинъ.

— Пусть меня разстрѣляютъ, если сегодня же вечеромъ мнѣ не придется вынуть лишній ливръ изъ кармана, сказалъ я про себя.

— И есть имъ изъ чего быть щедрыми, добавилъ онъ.

За это еще ливръ, подумалъ я.

— И не дальше какъ вчера, сказалъ хозяинъ, — qu’un mylord anglais présentait un écu à la fille de chambre.

— Tant pis pour mademoiselle Jeanneton, сказалъ я.

Жаннетонъ была дочерью хозяина, и онъ, считая меня новичкомъ во французскомъ языкѣ, возымѣлъ смѣлость замѣтить, что слѣдовало бы сказать не tant pis, а tant mieux..

— Tant mieux toujours, monsieur, сказалъ онъ, когда есть какая нибудь выгода, и tant pis — когда ея нѣтъ.

— Это выходитъ на одно, сказалъ я.

— Pardonnez-moi, сказалъ хозяинъ.

У меня не будетъ лучшаго случая для замѣчанія разъ на всегда, что въвиду того, что tant pis и tant mieux суть два главныхъ шарнира, на которыхъ вертится французскій разговоръ, иностранцу слѣдуетъ до пріѣзда въ Парижъ хорошенько освоиться съ употребленіемъ этихъ реченій.

Проворный французскій маркизъ, за обѣдомъ у нашего посланника, спросилъ мистера Юма, не поэтъ ли онъ Юмъ?

— Нѣтъ, кротко отвѣчалъ мистеръ Юмъ.

— Tant pis, возразилъ маркизъ.

Кто-то замѣтилъ, что это Юмъ историкъ.

— Tant mieux, отвѣчалъ маркизъ.

И мистеръ Юмъ, человѣкъ съ превосходнымъ сердцемъ, поблагодарилъ за оба отзыва.

Наставивъ меня на этотъ счетъ, хозяинъ гостинницы позвалъ Лафлера, — такъ звали молодого человѣка, о которомъ онъ говорилъ, — первоначально замѣтивъ, что насчетъ его талантовъ онъ не осмѣливается ничего говорить: вѣдь monsieur можетъ самъ лучше разсудить, что именно ему требуется; но что касается вѣрности Лафлера, то онъ готовъ ручаться за него всѣмъ своимъ состояніемъ.

Хозяинъ высказалъ это такъ, что я немедленно рѣшился; и Лафлеръ, стоявшій все это время за дверью, въ бездыханнымъ ожиданіи, которое всѣ мы, дѣти природы, испытывали въ свою очередь, вошелъ въ комнату.

Монтрэль.

Я способенъ съ перваго взгляда увлекаться всякаго рода людьми; особенно же въ тѣхъ случаяхъ, когда бѣднякъ является съ предложеніемъ услугъ такому бѣдняку, какъ я; зная за собой такую слабость, я всегда предоставляю разсудку сдѣлать извѣстную скидку съ этого счета, большую, или меньшую, смотря по случаю и по наличному расположенію моего духа, а равно, прибавлю, по полу того лица, господиномъ котораго я становлюсь.

Когда вошелъ Лафлеръ, то послѣ всѣхъ вычетовъ въ пользу недовѣрчивости, его открытый взглядъ и видъ сразу рѣшили дѣло въ его пользу; я сперва нанялъ его, а потомъ спросилъ, что онъ умѣетъ дѣлать.

— Впрочемъ, подумалъ я, — я узнаю его способности по мѣрѣ того, какъ буду нуждаться въ нихъ: прітомъ, французъ годится на всякое дѣло.

Бѣдный Лафлеръ, однако, умѣлъ только барабанить да играть на флейтѣ маршъ, другой. Я рѣшилъ, что эти таланты пригодятся, и никогда еще моей слабости не доставалось такъ отъ моей мудрости, какъ при этой попыткѣ.

Лафлеръ рано вступилъ на житейское поприще столь же храбро, какъ большинство французовъ; онъ пробылъ нѣсколько лѣтъ въ военной службѣ и, удовлетворивъ свое самолюбіе, сверхъ того замѣтилъ, что честь быть барабанщикомъ заключаетъ въ самой себѣ свою награду и не открываетъ иныхъ путей къ славѣ, а потому удалился à ses terres и жилъ comme il plaisait à Dieu, то есть безъ копѣйки.

— И такъ, сказала Мудрость, — вы наняли барабанщика для услугъ во время вашего путешествія по Франціи и Италіи.

— Ба! отвѣчалъ я, развѣ половина нашего дворянства не совершаетъ того же пути въ сопровожденіи тараторящаго compagnon de voyage, да сверхъ того платитъ и флейтщику, и чорту, и дьяволу.

Кто съумѣетъ при помощи экивока выпутаться изъ такого неравнаго спора, тотъ выпутается не дурно.

— Но вы умѣете дѣлать еще что нибудь, Лафлеръ? спросилъ я.

— Oh! qu’oui.

Онъ умѣлъ дѣлать камаши и немного игралъ на скрипкѣ.

— Браво! сказала Мудрость.

— Что-жъ, я самъ играю на контрабасѣ, сказалъ я, — и мы отлично поладимъ. А умѣете ли вы брить и убирать парикъ?

Онъ изъявилъ готовность дѣлать все на свѣтѣ.

— Для неба этого достаточно, сказалъ я, — прерывая его, и я долженъ довольствоваться тѣмъ же.

Пришло время ужина, и у меня оказались не одну сторону стула рѣзвая англійская болонка, а по другую французскій слуга съ такой веселостью въ лицѣ, какой природа не наводила сильнѣе ни на чьемъ другомъ лицѣ. И я до полноты сердечной былъ доволенъ своимъ достояніемъ; еслибъ и монархи знали, чего они желаютъ, то и они были бы также довольны, какъ я.

Монтрэль.

Лафлеръ объѣхалъ со мною всю Францію и Италію и часто будетъ появляться на сценѣ, а потому, чтобъ заинтересовать читателя въ его пользу, я скажу, что въ томъ, что я послѣдовалъ первому побужденію, никогда мнѣ не приходилось менѣе раскаиваться, какъ по отношенію къ этому молодцу. То была самая вѣрная, любящая и простая душа, какой когда либо приходилось идти по стопамъ философа; не взирая на его таланты, выбивать дробь на барабанѣ и дѣлать камаши, таланты, сами по себѣ прекрасные, но которыми мнѣ не пришлось особенно пользоваться, его веселость ежечастно приносила мнѣ пользу. Она возмѣщала всѣ его недостатки; въ его взглядахъ я постоянно находилъ утѣшеніе во всѣхъ моихъ затрудненіяхъ и огорченіяхъ, я чуть было не прибавилъ и въ его собственныхъ, но Лафлера ничто не могло обезпокоить. Что бы ни приходилось переносить Лафлеру во время нашихъ странствованій, голодъ, или жажду, холодъ или недостатокъ въ одеждѣ, или безсонныя ночи, или иныя превратности судьбы, это ничуть не отражалось на его лицѣ: оно вѣчно оставалось тѣмъ же. И хотя я нѣсколько философъ, о чемъ отъ времени до времени твердитъ мнѣ сатана, но гордость такого сознанія постоянно умаляется при мысли, сколько я обязанъ вполнѣ природной философіи этого бѣднаго малаго, и я стыжусь, что моя философія не лучшаго сорта. Со всѣмъ тѣмъ Лафлеръ имѣлъ склонность къ франтовству, но болѣе природную, чѣмъ искусственную; впрочемъ, раньше, чѣмъ я пробылъ съ нимъ три дня въ Парижѣ, онъ мнѣ вовсе не казался франтомъ.

Монтрэль.

На другое утро Лафлеръ вступилъ въ исполненіе своихъ обязанностей, и я передалъ ему ключъ отъ чемодана съ инвентаремъ полъ-дюжины рубашекъ и пары черныхъ шелковыхъ панталонъ и приказалъ ему привязать все это къ верху коляски, а равно велѣть закладывать и сказать хозяину гостинницы, чтобъ онъ явился со счетомъ.

— C’est un garèon de bonne fortune, сказалъ хозяинъ, указывая въ окно на полъ-дюжины дѣвушекъ, которыя окружали Лафлера и очень нѣжно прощались съ нимъ, пока почтарь закладывалъ лошадей. Лафлеръ поочередно и по нѣсколько разъ цѣловалъ имъ руки, и трижды отиралъ глаза, и трижды обѣщалъ привести всѣмъ индульгенціи изъ Рима.

— Весь городъ любитъ этого молодого человѣка, сказалъ хозяинъ. — Врядъ ли есть уголокъ въ Монтрэлѣ, гдѣ не почувствуютъ, что онъ уѣхалъ. У него только одно несчастіе, добавилъ онъ: — онъ вѣчно влюбленъ.

— Сердечно тому радъ, сказалъ я; — это избавитъ меня отъ труда прятать каждую ночь панталоны подъ подушку.

Говоря это, я воздалъ хвалу не столько Лафлеру, сколько самому себѣ, потому что всю мою жизнь былъ влюбленъ то въ ту, то въ другую принцессу и надѣюсь, что такъ оно и будетъ продолжаться до самой моей смерти, — ибо я твердо убѣжденъ, что если я когда либо сдѣлаю низость, то именно въ промежуткѣ между двумя страстными увлеченіями; во все время подобнаго междуцарствія, я чувствую, что у меня сердце занерто на ключъ, — и почти не расположено пожертвовать шесть пенсовъ на бѣдность. Поэтому, я всегда стараюсь какъ можно скорѣе выйти изъ подобнаго состоянія и, лишь во мнѣ вновь возгорится пламя страсти, я вновь становлюсь самимъ великодушіемъ, самимъ благожелательствомъ и готовъ тогда сдѣлать все для кого угодно или съ кѣмъ угодно, если только мнѣ будетъ доказано, что тутъ нѣтъ грѣха.

Говоря это, я, однако, хвалю не самого себя, а страсть.

Отрывокъ.

…Городъ Абдера, не взирая на то, что въ немъ жилъ Демокритъ и истощалъ всю силу ироніи и смѣха, дабы исправить въ немъ нравы, — былъ наигадчайшимъ и распутнѣйшимъ городомъ во всей Ѳракіи. Благодаря отравленіямъ, заговорамъ и убійствамъ, а равно ругательствамъ, пасквилямъ и бунтамъ, въ немъ не было проходу днемъ; ночью было еще хуже.

И вотъ, когда положеніе вещей ухудшилось до крайности, случилось, что въ Абдерѣ было дано представленіе Андромеды Эврипида; жители были въ восторгѣ, но изо всѣхъ рѣчей, которыя восхищали ихъ, ничто такъ не подѣйствовало на ихъ воображеніе, какъ тѣ нѣжныя и полныя естественности черты, которыя поэтъ изобразилъ въ патетическомъ монологѣ Персея: „О, Эротъ, царь боговъ и людей“ и т. д. На слѣдующее утро почти всѣ заговорили чистыми ямбами, и ни о чемъ не было рѣчи, какъ только о патетическомъ восклицаніе Персея.

На всѣхъ улицахъ, во всякомъ домѣ только и слышалось: „О, Эротъ, царь боговъ и людей!“ Изо всѣхъ устъ, какъ естественныя ноты нѣжной мелодіи, которыя, хочешь ли ты, или не хочешь, вырываются сами собою: „О, Эротъ! Эротъ!“ Словомъ, ничего иного, кромѣ: „О, Эротъ! царь боговъ и людей!“ Вспыхнуло, — и весь городъ, какъ одно сердце, открылся для любви.

Ни одинъ москательщикъ не продалъ и грана бѣлены; ни одинъ оружейникъ не имѣлъ духа ковать смертоносное оружіе: Дружба и Добродѣтель встрѣтились и облобызались на улицѣ; воротился золотой вѣкъ и воцарился въ городѣ Абдерѣ; всѣ абдериты взялись за свирѣли изъ овсяныхъ стеблей, и всѣ абдеритянки, бросивъ пурпурныя ткани, скромно сидѣли и внимали пѣснѣ.

„Совершить это“, сказано въ отрывкѣ, „былъ въ силахъ только богъ, чья власть простирается отъ неба до земли и даже до глубинъ моря“.

Монтрэль.

Когда все готово, когда послѣ пререканій заплачено по всѣмъ статьямъ счета, то, — если вы огорчены такимъ приключеніемъ, — передъ тѣмъ какъ садиться въ коляску, у дверей гостинницы, приходится устроить еще одно дѣльце, именно съ сынами и дочерьми бѣдности, которые окружатъ васъ. Да никто не говоритъ: „Пусть убираются къ дьяволу!“ Къ чему отправлять въ такое жестокое путешествіе бѣдняковъ, у которыхъ и безъ того довольно горя? Я всегда думалъ, что лучше взять нѣсколько су въ руку, и всякому кроткому путешественнику совѣтую поступать также. Нечего быть точнымъ и исчислять мотивы для раздачи этихъ су, — они будутъ сочтены въ иномъ мѣстѣ.

Что касается до меня, то я подаю меньше другихъ, потому что у немногихъ, насколько мнѣ извѣстно, меньше денегъ для раздачи; но тутъ мнѣ приходилось въ первый разъ публично проявлять благотворительность во Франціи, а потому я и обратилъ на это большее вниманіе.

— Чистая бѣда! сказалъ я, показывая имъ, сколько у меня денегъ въ рукѣ, — у меня всего восемь су, а тутъ восемь мужчинъ и восемь женщинъ!

Бѣдный оборванецъ безъ рубашки тотчасъ же взялъ назадъ свою претензію, выступивъ на два шага изъ круга, и поклонился въ знакъ отказа. Еслибъ весь партеръ въ голосъ закричалъ: Place aux dames! то онъ изъ половину не выразилъ бы такъ ясно уступчивости въ пользу прекраснаго пола.

Праведное небо! по какимъ мудрымъ причинамъ ты такъ устроило, что нищенство и вѣжливость, столь между собою враждебныя въ другихъ странахъ, тутъ находятъ средство быть въ союзѣ?

Я настоялъ, чтобъ онъ получилъ су чисто за вѣжливость.

Маленькій живой карликъ, стоявшій въ кругу прямо противъ меня, сначала сунулъ подъ мышку нѣчто, бывшее нѣкогда шляпой, и затѣмъ, вынувъ изъ кармана табакерку, великодушно предложилъ сосѣдямъ по понюшкѣ табаку; то было предложеніе черезчуръ щедрое, и оно было скромно отклонено. Бѣдный карликъ съ привѣтливымъ поклономъ настаивалъ на своемъ. „Prenez en, prenez“, говоритъ онъ, глядя въ другую сторону, и они взяли по понюшкѣ.

— Жаль, если въ его табакеркѣ когда нибудь не окажется табаку, сказалъ я самъ себѣ, и положилъ ему въ табакерку пару су, предварительно взявъ понюшку, дабы тѣмъ возвысить цѣнность денегъ. Онъ почувствовалъ значеніе второго одолженія болѣе чѣмъ перваго: вѣдь имъ я оказалъ ему честь, а первое была простая милостыня. И онъ отвѣсилъ мнѣ поклонъ до земли.

— Возьми! сказалъ я старому однорукому солдату, который до смерти износился въ походахъ.

— Vive le roi! сказалъ старый служивый.

У меня осталось всего три су. Одно я подалъ просто pour l’amour de Dieu, — на основаніи чего оно и выпрашивалось: у бѣдной женщины было вывихнуто бедро, а потому другого мотива для подаянія не могло и быть.

— Mon cher et très-charitable, monsieur… Нельзя противостоять такому воззванію, сказалъ я.

— My, Lord anglais, — уже самый звукъ стоилъ подачки, и я отдалъ за него послѣднее су.

Но въ горячности раздачи, я проглядѣлъ un pauvre honteux (стыдливаго нищаго), за котораго некому было попросить, и который, полагаю, скорѣй бы умеръ, чѣмъ попросилъ самъ; онъ стоялъ у самой коляски, нѣсколько внѣ общаго круга, и утиралъ слезу на лицѣ, которое, казалось, видало лучшіе дни. „Боже мой!“ подумалъ я, „а у меня не осталось и су, чтобъ подать ему“. — Но у тебя ихъ тысяча!» вскричали, пробуждаясь во мнѣ, всѣ силы природы! И я подалъ ему; все равно, — сколько; теперь мнѣ стыдно сказать, какъ много, а тогда было стыдно подумать, какъ мало. Но если читатель съумѣетъ отгадать мое настроеніе, то имѣя въ виду двѣ указанныя данныя, онъ можетъ рѣшить сколько именно я подалъ, считая отъ ливра до двухъ.

Остальнымъ я ничего не могъ предложить, кромѣ Dieu vous benisse.

— Et le bon Dieu vous benisse encore, отвѣчали солдатъ, карликъ и прочіе. Стыдливый нищій ничего не могъ произнести; онъ вынулъ небольшой платочекъ и, отворотясь, отиралъ лицо. Я подумалъ, что онъ сильнѣе всѣхъ поблагодарилъ меня.

Le bidet^[8].

Устроивъ всѣ эти дѣлишки, я сѣлъ въ коляску, болѣе довольный, чѣмъ когда либо въ другой разъ во всю мою жизнь, когда мнѣ приходилось садиться въ коляску. А Лафлеръ, помѣстивъ одну огромную ботфорту по одну сторону маленькаго bidet, а другую по другую (ибо его ноги я не беру въ счетъ), затрусилъ впереди короткимъ галопомъ, столько же счастливый и держась столь же прямо, какъ какой нибудь принцъ.

Но что такое наше счастіе! Что величіе на этой раскрашенной жизненной сценѣ! Не успѣли мы сдѣлать и лье, какъ мертвый оселъ внезапно остановилъ стремленіе Лафлера. Его лошаденка никакъ не хотѣла пройти мимо; между ними возникло преніе, и при первомъ же брыканіи бѣдный малый былъ выброшенъ изъ ботфортъ.

Лафлеръ поступилъ, какъ французъ и христіанинъ, вскрикнувъ ни болѣе, ни менѣе, какъ Di able! Онъ тотчасъ же поднялся и, перейдя въ наступленіе, вскочилъ на лошаденку, и сталъ колотить ее такъ, точно колотилъ по барабану.

Лошаденка бросалась съ одной стороны дороги на другую, затѣмъ опять назадъ, затѣмъ то туда, то сюда; кратко, повсюду, за искюченіемъ того мѣста, гдѣ лежалъ оселъ. Лафлеръ настаивалъ на своемъ, и лошаденка сбросила его.

— Что такое случилось съ твоимъ bidet, Лафлеръ? спросилъ я.

— Monsieur, отвѣчалъ онъ — c’est un ch eval le plus opiniâtre du monde.

— Что-жъ, сказалъ я, если она такая высокомѣрная скотина, то дозволь ей самой выбрать дорогу.

И Лафлеръ, выпустивъ узду, звонко хватилъ ее, а лошаденка, поймавъ меня на словѣ, удрала обратно въ Монтрэль.

— Peste! сказалъ Лафлеръ.

Тутъ не будетъ mal-à-propos замѣтить, что хотя въ данномъ случаѣ Лафлеръ воспользовался только двумя восклицаніями, — именно: Diable in Peste! тѣмъ не менѣе во французскомъ языкѣ ихъ существуетъ три, и они изображаютъ какъ бы положительную, сравнительную и превосходную степени, и каждая изъ нихъ служитъ для различныхъ случаевъ, когда въ житейскихъ обстоятельствахъ кости выпадутъ неожиданнымъ образомъ.

Le Diable! то есть первая и положительная степень, вообще употребляется при обыкновенныхъ душевныхъ волненіяхъ, когда неважныя вещи выходятъ не такъ, какъ ожидается, напримѣръ, когда выкинешь въ костяхъ по единицѣ, или упадешь съ лошади, какъ Лафлеръ, и тому подобное; при полученіи роговъ также и по той же причинѣ — Le diable!

Но въ томъ случаѣ, когда въ неожиданности есть нѣчто вызывающее, напримѣръ, когда почтовая лошадь убѣжала и оставила Лафлера въ ботфортахъ пѣшимъ, очередь второй степени.

Итакъ, тогда: Peste!

Что касается до третьей…

Но тутъ сердце мое разрывается отъ жалости и и сочувствія при мысли, какія несчастія должны были выпасть на долю и какъ горько пришлось страдать такому образованному народу, что онъ былъ вынужденъ прибѣгать къ ея употребленію!..

О, вы, силы, одаряющія въ несчастіи нашъ языкъ краснорѣчіемъ! Какой бы ни выпалъ мнѣ жребій, пошлите мнѣ для восклицанія приличныя слова, и моя натура пойдетъ своимъ путемъ.

Но въ виду того, что такихъ словъ нельзя достать во Франціи, я рѣшился въ тѣ минуты, когда меня постигнетъ несчастіе, обходиться безо всякихъ восклицаній.

Однако Лафлеръ, не заключавшій съ собой подобнаго условія, слѣдилъ за лошадью, покаона пескрылась изъ глазъ, и тутъ вы можете, если угодно, представить себѣ, какимъ словцомъ онъ заключилъ всю эту исторію.

Гнаться въ ботфортахъ за испуганной лошадью было нельзя, а потому приходилось помѣстить Лафлера либо за коляской, либо внутри.

Я предпочелъ послѣднее, и черезъ полчаса мы подъѣхали къ почтовой станціи въ Нанпонѣ.

Мертвый оселъ.

Нанпонъ.

— А это, сказалъ онъ, кладя остатокъ хлѣбной корки въ котомку, а это была бы твоя порція; будь ты живъ, я раздѣлилъ бы ее съ тобой…

Судя по тону, я думалъ что онъ обращается къ своему ребенку; онъ же обращался къ ослу, и именно къ тому самому, чей трупъ мы видѣли на дорогѣ и который былъ причиной несчастія Лафлера. Крестьянинъ, казалось, сильно сокрушался по немъ, и мнѣ тотчасъ вспомнилось, какъ Санчо плакался по своемъ; но у этого были болѣе правдивыя и естественныя ноты.

Горюнъ сидѣлъ на каменной скамьѣ у двери, а подлѣ него лежали сѣдло и уздечка съ осла; онъ ихъ приподымалъ по временамъ и опять клалъ; глядѣлъ на нихъ и покачивалъ головою. Затѣмъ онъ снова вынулъ хлѣбную корку изъ котомки, точно хотѣлъ съѣсть, но, подержавъ въ рукѣ, вложилъ въ удила уздечки и, пристально посмотрѣвъ на то, что устроилъ, вздохнулъ.

Простота его горя собрала вокругъ него толпу, и въ ней стоялъ и Лафлеръ, пока перемѣняли лошадей; я не выходилъ изъ коляски и могъ все видѣть и слышать черезъ головы.

Онъ разсказывалъ, что теперь возвращается изъ Испаніи, куда попалъ съ крайнихъ предѣловъ Франконіи, и вотъ ужъ сколько проѣхалъ на обратномъ пути домой, какъ его оселъ умеръ. Всѣмъ, казалось, было любопытно узнать, что могло заставить такого бѣднаго и стараго человѣка предпринять столь далекое путешествіе.

Онъ сказалъ, что небу было угодно благословить его тремя сыновьями, самыми красивыми парнями во всей Германіи; но потерявъ въ одну недѣлю двухъ старшихъ отъ оспы, когда и младшій заболѣлъ той же болѣзнью, онъ испугался, что лишится всѣхъ трехъ, и онъ далъ обѣтъ, что если небо не возьметъ отъ него младшаго, то онъ въ благодарность сходитъ на поклоненіе къ св. Яго въ Испанію.

Дойдя до этого въ своемъ разсказѣ, горюнъ замолчалъ, чтобъ заплатить дань природѣ, и горько плакалъ.

Онъ сказалъ, что небо приняло его обѣтъ, и онъ отправился изъ своей хижины съ этимъ бѣднымъ животнымъ, которое было его терпѣливымъ дорожнымъ товарищемъ; оно всю дорогу ѣло съ нимъ одинъ хлѣбъ, и было для него за друга.

Всѣ, стоявшіе вокругъ, съ участіемъ слушали бѣднягу. Лафлеръ предложилъ ему денегъ. Горюнъ отвѣчалъ, что ему ихъ не нужно; онъ плакалъ не о томъ, что стоилъ оселъ, а о его смерти. Онъ сказалъ, что увѣренъ, что оселъ его любилъ, и затѣмъ разсказалъ имъ длинную исторію о томъ, какъ, при переходѣ черезъ Пиренейскія горы, ихъ постигла бѣда, и они были въ разлукѣ три дня; все это время оселъ разыскивалъ его такъ же точно, какъ онъ самъ разыскивалъ осла, и что они почти не ѣли и не пили, пока не отыскали другъ друга.

— У тебя, другъ, есть, сказалъ я, по крайней мѣрѣ одно утѣшеніе въ потерѣ осла: я увѣренъ, что ты былъ для него милостивымъ хозяиномъ.

— Ахъ! сказалъ горюнъ, я самъ такъ думалъ, пока онъ былъ живъ; а теперь, какъ онъ умеръ, я думаю иначе. Боюсь, что черезчуръ тяжело было ему нести и меня, и мое горе; это-то и сократило дни бѣдной твари, и боюсь, что мнѣ придется отвѣчать за него.

— Стыдъ человѣчеству! сказалъ я про себя; еслибъ мы всѣ любили другъ друга, какъ этотъ бѣдняга своего осла, то это что нибудь да значило-бъ.

Почтарь.

Нанпонъ.

Печаль, въ которую меня повергла исторія бѣдняка, требовала нѣкоторой внимательности; но почтарь не проявилъ ни малѣйшей, и пустилъ во всю прыть по мостовой.

Существо, истомленное до крайности, въ самой песчаной аравійской степи не такъ сильно жаждетъ выпить чашку воды, какъ я желалъ спокойнаго и мѣрнаго движенія, и я возымѣлъ бы высокое мнѣніе о почтарѣ, еслибъ онъ тронулся со мною, такъ сказать, задумчивымъ шагомъ. Онъ же, напротивъ, едва бѣдняга окончилъ свои причитанія, безжалостно хватилъ по лошадямъ и пустился съ грохотомъ, точно тысяча чертей.

Я кричалъ ему, насколько могъ громко, чтобъ онъ, ради неба, ѣхалъ потише; но чѣмъ я громче кричалъ, тѣмъ онъ безжалостнѣе погонялъ лошадей.

«Чтобъ чортъ его побралъ съ его рысью!» подумалъ я, «онъ будетъ гнать, пока не разорветъ моихъ нервовъ въ клочки и не доведетъ меня до безумнаго бѣшенства, а затѣмъ ужъ поѣдетъ тихо, чтобъ я почувствовалъ прелесть тихой ѣзды».

Почтарь выполнилъ все это въ точности; пока онъ доѣхалъ до подножія крутого холма, въ полъ-лье отъ Нанпона, онъ привелъ меня въ ярость противъ него, и затѣмъ я пришелъ въ ярость противъ самого себя за то, что сердился.

Мое положеніе потребовало тогда иного леченія, и хорошая скачка съ громомъ оказала бы мнѣ настоящую услугу.

— Погоняй же, погоняй, пожалуйста, милый, сказалъ я.

Почтарь указалъ на холмъ. Тутъ я попробовалъ воротиться къ исторіи бѣднаго нѣмца и его осла; но нить была потеряна, и мнѣ такъ же трудно было пуститься за нею на поиски, какъ почтарю пуститься вскачь.

— Чтобъ чортъ все побралъ! сказалъ я. — Я вотъ тутъ сижу и искренно расположенъ, какъ никогда не былъ человѣкъ, принимать самое худое за лучшее, а все идетъ мнѣ наперекоръ.

Хорошо, что есть превосходное утоляющее боль средство, которое предлагаетъ намъ природа; я тотчасъ же ухватился за него, и заснулъ; и первое, что я услышалъ, просыпаясь, было: Амьенъ.

— Слава Богу! сказалъ я, протирая глаза, вотъ и городъ, куда поѣхала моя дама.

Амьенъ.

Едва я произнесъ эти слова, какъ меня быстро обогнала коляска графа де-Л., и въ ней сидѣла его сестра. Она только успѣла кивнуть мнѣ, какъ знакомому, и притомъ особеннымъ образомъ, изъ чего я заключилъ, что между нами не все еще кончено. Она оказалась столь же мила, какъ ея взглядъ; не успѣлъ я поужинать, какъ въ комнату вошелъ слуга ея брата съ запиской, въ которой стояло, что она позволяетъ себѣ прислать мнѣ письмо, которое проситъ меня лично отдать г-жѣ R. — въ первое же утро, когда мнѣ нечего будетъ дѣлать въ Парижѣ. Она прибавила, что ей очень жаль, — но умалчивала по какому penchant, — что она не разсказала мнѣ своей исторіи, и что она занее остается у меня въ долгу. И если мой путь будетъ когда либо лежать черезъ Брюссель, и я не забуду какъ зовутъ m-me L., — то madame L. будетъ рада уплатить свой долгъ.

— Итакъ, я встрѣчусь съ тобой, прелестный ангелъ, въ Брюсселѣ! сказалъ я. Вѣдь только стоитъ мнѣ проѣхать, на обратномъ пути изъ Италіи, черезъ Германію въ Голландію, по Фландрской дорогѣ, а это крюкъ всего въ десять станцій… но будь ихъ хоть десять тысячъ! Зато, какимъ нравственнымъ удовольствіемъ увѣнчается мое путешествіе, когда я приму участіе въ горестныхъ случаяхъ печальной повѣсти, разсказанной такою страдалицей! Я увижу ее въ слезахъ, и хотя я и буду не въ силахъ изсушить ихъ источникъ, все же я испытаю наслажденіе, утирая ихъ на щекахъ первой и красивѣйшей изъ женщинъ! и съ платкомъ въ рукѣ, я молча просижу подлѣ нея цѣлый вечеръ.

Въ этомъ чувствѣ не было ничего дурного; а все же я немедленно упрекнулъ за него мое сердце въ самыхъ горькихъ и язвительныхъ выраженіяхъ.

Я уже говорилъ читателю, что однимъ изъ странныхъ даровъ счастія въ моей жизни было то, что я почти безпрерывно былъ безумно влюбленъ въ кого нибудь; моя послѣдняя страсть вдругъ погасла при внезапномъ поворотѣ за уголъ, отъ порыва ревности, и я снова зажегъ ее у чистаго свѣтильника Элизы, три мѣсяца назадъ, и при этомъ поклялся, что оно не угаснетъ все время, пока я буду путешествовать. Но къ чему скрывать? Я поклялся ей въ вѣчной вѣрности; она имѣетъ право на все мое сердце; раздѣлить съ другой мое чувство, значило бы уменьшить его; обнаружить его, значило бы рисковать имъ, а гдѣ рискъ, такъ возможна и потеря. И какой отвѣтъ ты дашь тогда, Йорикъ, сердцу столь вѣрному и полному довѣрія, столь доброму, нѣжному и снисходительному?

— Нѣтъ, сказалъ я, прерывая самого себя, я не поѣду въ Брюссель.

Но мое воображеніе продолжало работать. Я вспомнилъ ея взглядъ въ тотъ мигъ нашей разлуки, когда ни я, ни она не могли вымолвить: прощай! Я взглянулъ на портретъ, который она надѣла на черной лентѣ мнѣ на шею, и покраснѣлъ, взглянувъ на него. Я готовъ былъ отдать все на свѣтѣ, чтобъ поцѣловать его, но мнѣ было стыдно.

— И неужто этотъ нѣжный цвѣтокъ, сказалъ я, сжимая его въ рукахъ, будетъ пораженъ до корня, и пораженъ, Йорикъ, тобою, кто обѣщалъ сохранить его на своей груди?

— О, вѣчный источникъ счастія! сказалъ я, опускаясь на колѣни, будь мнѣ свидѣтелемъ, и всѣ вкушающіе его чистые духи, будьте и вы также моими свидѣтелями, что я не поѣду въ Брюссель, хотя бы эта дорога и привела меня на небо, пока Элиза не поѣдетъ туда со мною!

Въ восторгахъ подобнаго рода, сердце, наперекоръ уму, всегда наговоритъ слишкомъ много.

Письмо.

Амьенъ.

Счастье не улыбалось Лафлеру; ему не было удачи въ рыцарскихъ подвигахъ и не представлялось еще ни одного повода обнаружить свою ревность на службѣ мнѣ, съ тѣхъ поръ какъ онъ на нее поступилъ, то есть въ теченіе почти сутокъ. Бѣдняга сгоралъ отъ нетерпѣнія; приходъ слуги графа Л. съ письмомъ оказался первымъ удобнымъ случаемъ для этого, и Лафлеръ ухватился за него. Ради оказанія чести его господину, онъ увлекъ посланнаго въ заднюю комнату въ гостинницѣ и угостилъ его стаканчикомъ, другимъ лучшаго пикардійскаго вина; слуга графа Л., въ отвѣтъ на угощеніе и ради того, чтобъ не отстать въ вѣжливости отъ Лафлера, пригласилъ его въ домъ своего барина. Предупредительность Лафлера (его взглядъ служилъ ему паспортомъ) вскорѣ заставила всю прислугу въ кухнѣ смотрѣть на него, какъ на своего человѣка; и благодаря тому, что французъ, какими бы талантами онъ ни обладалъ, ни мало не стыдится ихъ показывать, не прошло и пяти минутъ, какъ Лафлеръ вынулъ свою флейту и, пустясь въ плясъ съ первой нотой, увлекъ за собой горничную, метръ-д’отеля, повара, поваренка, словомъ, всю прислугу, и собакъ, и кошекъ, и вдобавокъ старую обезьяну. Полагаю, что ни въ одной кухнѣ не было такъ весело со временъ всемірнаго потопа.

Madame L., проходя изъ комнатъ своего брата въ свою, услышала, какъ сильно веселятся внизу, и позвонила горничную, чтобъ узнать о причинѣ; узнавъ, что это слуга англійскаго джентельмена такъ развеселилъ всѣхъ своей флейтой, она приказала позвать его наверхъ.

Нельзя же было бѣдному малому явиться съ пустыми руками, а потому, подымаясь по лѣстницѣ, онъ нагрузилъ себя тысячами поклоновъ m-me L. отъ своего господина, прибавилъ къ нимъ цѣлый рядъ апокрифическихъ вопросовъ насчетъ здоровья m-me L. и сказалъ ей, что его господинъ au désespoir, боясь, что она утомилась отъ путешествія, и въ довершеніе всего, что monsieur получилъ письмо, которое madame имѣла честь…

— И онъ сдѣлалъ мнѣ также честь, прервала Лафлера m-me L., и прислалъ отвѣтъ?

Madame de-L. сказала это такимъ увѣреннымъ тономъ, что Лафлеръ не посмѣлъ обмануть ея ожиданій; онъ затрепеталъ за мою честь, а, можетъ быть, обезпокоился съ тѣмъ вмѣстѣ и за свою собственную, какъ человѣка, который могъ поступить на службу къ господину, способному проступиться en égards vis-à-vis d’une femme! А потому, когда m-me L. спросила Лафлера, принесъ ли онъ письмо, онъ отвѣчалъ:

— Oh! qu’oui.

И положивъ на полъ шляпу и придерживая клапанъ у кармана съ правой стороны лѣвою рукою, онъ правой рукой сталъ искать письма; затѣмъ тоже, наоборотъ. Diable! Затѣмъ онъ, обыскавъ всѣ карманы одинъ за другимъ, не забылъ и карманчика для часовъ. Peste! Затѣмъ Лафлеръ выложилъ все изъ кармановъ на полъ; онъ вынулъ грязный галстухъ, носовой платокъ, гребень, наконечникъ отъ бича, ночной колпакъ, затѣмъ заглянулъ въ шляпу. — Quelle étourderie! Онъ забылъ письмо въ гостинницѣ на столѣ; онъ сейчасъ сбѣгаетъ за нимъ и вернется черезъ три минуты.

Я только что отужиналъ, какъ вошелъ Лафлеръ, чтобъ дать отчетъ о своемъ приключеніи; онъ разсказалъ всю исторію просто, какъ она случилась; и прибавилъ только, что если monsieur забылъ (par hasard) написать отвѣтъ madame, то обстоятельства дозволяютъ ему исправить этотъ faux pas. Если же нѣтъ, то пусть все остается попрежнему.

Я не былъ вполнѣ увѣренъ, какъ слѣдовало поступить по правиламъ этикета: писать или не писать; но если мнѣ слѣдовало написать, то и самому чорту не за что было бы разсердиться; то была простая служебная ревность къ моей чести со стороны благорасположеннаго ко мнѣ человѣка; поступая такъ, онъ могъ, конечно, попасть не на ту дорогу и поставить меня въ затрудненіе, но его сердце въ этомъ было не виновно; мнѣ не предстояло никакой необходимости писать, и самое главное, Лафлеръ вовсе не имѣлъ вида человѣка, поступившаго дурно.

— Все это прекрасно, Лафлеръ, сказалъ я.

Этого было достаточно. Лафлеръ, какъ молнія вылетѣлъ изъ комнаты и воротился съ перомъ, чернилами и бумагой въ рукахъ; подойдя къ столу, онъ сложилъ ихъ возлѣ меня съ такимъ восторгомъ въ лицѣ, что я не могъ удержаться и взялся за перо.

Я нѣсколько разъ принимался за письмо и, хотя мнѣ нечего было ей сказать, и это «ничто» могло быть выражено полдюжиной строкъ, я съ полдюжины разъ на разные лады начиналъ письмо и ни однимъ не былъ доволенъ.

Кратко, я былъ въ нерасположеніи писать.

Лафлеръ вышелъ и принесъ воды въ стаканѣ, чтобъ разбавить мнѣ чернила; затѣмъ онъ сходилъ за пескомъ и сургучемъ. Ничто не помогало; я писалъ, и зачеркивалъ, и рвалъ, и жегъ, и снова начиналъ писать.

— Le diable t’emporte! сказалъ я на половину самому себѣ, я не могу написать этого проклятаго письма.

И, говоря это, я съ отчаянія бросилъ перо.

Едва я бросилъ перо, какъ Лафлеръ самымъ почтительнымъ образомъ подошелъ къ столу и, тысячу разъ извиняясь въ той вольности, которую позволяетъ себѣ, сказалъ, что у него есть письмо барабанщика ихъ полка къ женѣ капрала, которое, какъ онъ смѣетъ думать, подойдетъ къ настоящему случаю.

Я дозволилъ бѣдному малому удовлетворить свою фантазію.

— Пожалуйста, покажи же его, сказалъ я.

Лафлеръ немедленно вытащилъ небольшой засаленный бумажникъ, весь набитый письмецами и любовными записочками въ самомъ жалкомъ состояніи, и положилъ его на столъ; затѣмъ, развязавъ шнурокъ, чѣмъ они были связаны, пересмотрѣлъ ихъ одно за другимъ, пока добрался до искомаго письма.

— La voilà, сказалъ онъ, всплеснувъ руками и развернувъ письмо, положилъ передо мною, и пока я читалъ, отступилъ на три шага отъ стола.

Письмо.

Madame!

Je suis pénétré de la douleur la plus vive, et réduit en même temps au désespoir par ce retour imprévu du caporal, qui rend notre entrevue de ce soir la chose du monde la plus impossible.

Mais vive la joie! et toute la mienne sera de penser à vous.

L’amour n’est rien sans sentiments.

Et le sentiment est encore moins sans amour.

On dit qu’on ne doit jamais se désespérer.

On dit aussi que М. le caporal monte la garde mercredi: alors ce sera mon tour.

Chacun а son tour.

En attendant — vive l’amour! et vive la bagatelle.

Je suis, Madame, avec tous les sentiments les plus respectueux et les pins tendres, tout à vous.

Jaques Rocque*).

{*) Сударыня, я проникнутъ самой сильной печалью, и въ то же время приведенъ въ отчаяніе внезапнымъ возвращеніемъ капрала, которое превращаетъ наше свиданіе сегодня вечеромъ въ самую невозможную на свѣтѣ вещь. Но, да здравствуетъ радость! а моя будетъ состоять въ томъ, чтобъ думать о васъ. Любовь ничто безъ чувства, а чувство безъ любви меньше. Говорятъ, что никогда не слѣдуетъ отчаиваться. — Говорятъ также, что г. капралъ въ среду пойдетъ въ караулъ; тогда настанетъ мой чередъ. У всякаго свой чередъ. Въ ожиданіи, — да здравствуетъ любовь! и да здравствуетъ шалость!

Пребываю, съ почтительнѣйшими и нѣжнѣйшими чувствами,
весь вашъ Жакъ Рокъ.

}

Стоило только замѣнить капрала графомъ, и ничего не говорить относительно караула въ среду, — и письмо оказывалось ни хорошо, ни дурно. Чтобъ доставить удовольствіе бѣдному малому, который дрожалъ за мою честь и за свою собственную, и за честь своего письма, — я снялъ съ него сливки и, взбивъ ихъ по своему, запечаталъ письмо и отослалъ съ Лафлеромъ къ madame de-L. На слѣдующее утро мы отправились въ дальнѣйшій путь въ Парижъ.

Парижъ.

Тому, кто можетъ поддержать свое достоинство посредствомъ экипажа и расталкивать всѣхъ передъ собою при помощи полдюжины лакеевъ и пары поваровъ, — тому отлично въ такомъ городѣ, какъ Парижъ; онъ можетъ разгуливать гдѣ угодно.

Но для бѣднаго принца, у котораго слаба кавалерія и чья пѣхота не свыше одного человѣка, лучше оставить поле сраженія и прославиться въ своемъ кабинетѣ, если только ему удастся взойти въ него; я говорю взойти, ибо, что бы ни думали о томъ многіе, нѣтъ средства опуститься перпендикулярно между ними и сказать: Me voici, mes enfants, — я здѣсь.

Сознаюсь, что мои первыя ощущенія, когда я остался наединѣ, въ своей комнатѣ въ гостинницѣ, были далеко не столь лестнаго свойства, какъ я предполагалъ. Я важно подошелъ къ окну въ запыленномъ черномъ кафтанѣ и, глянувъ на улицу, увидѣлъ, что всѣ, въ желтомъ, голубомъ и зеленомъ одѣяньи, несутся на зовъ удовольствія. Старики со сломанными копьями и въ шлемахъ съ потерянными наличниками; молодые въ блестящихъ, сіяющихъ какъ солнце латахъ, украшенные самыми пестрыми перьями Востока, — и всѣ, всѣ, ломая копья, какъ заколдованные рыцари старинныхъ турнировъ, ради славы и любви.

— Ахъ, бѣдный Йорикъ! вскричалъ я, — что тебѣ тутъ дѣлать? Въ этой блестящей сумятицѣ, при первой же сшибкѣ, ты будешь превращенъ въ этомъ; ищи, ищи какой нибудь извилистой алейки, съ вертящейся рогаткой у входа, куда не заѣзжала карета, гдѣ не видали блеска факела; тамъ ты можешь отвести душу въ сладостной бесѣдѣ съ какой нибудь гризеткой, женою цирульника, и попасть въ подобное же общество!..

— Нѣтъ, скорѣй я погибну, чѣмъ поступлю такъ! сказалъ я, вынимая письмо, которое слѣдовало отдать madame de R. — Первымъ дѣломъ я отправлюсь къ этой дамѣ.

И, позвавъ Лафлера, я приказалъ ему сходить за цирульникомъ, и затѣмъ, воротясь, вычистить мнѣ платье.

Парикъ.

Парижъ.

Цирульникъ, придя, рѣшительно отказался имѣть какое либо дѣло съ моимъ парикомъ; онъ оказался или выше, или ниже его искусства; мнѣ ничего не оставалось, какъ купить новый, по его выбору.

— Но я боюсь, дружокъ, сказалъ я, что этотъ локонъ распустится.

— Погрузите его въ океанъ, онъ и тогда не распустится, отвѣчалъ цирульникъ.

Однако, подумалъ я, на какой большой аршинъ мѣряютъ все въ этомъ городѣ! Крайній предѣлъ идей англійскаго парикмахера не зашелъ бы далѣе: «окуните его въ кадку съ водой!» Какая разница! время, по сравненію съ вѣчностью!

Сознаюсь, я самъ не терплю холодныхъ размышленій, а равно и пораждающихъ ихъ тщедушныхъ идей; я самъ до того пораженъ великими явленіями природы, что еслибъ то зависѣло отъ меня, я никогда бы не бралъ для сравненія предмета ниже, по меньшей мѣрѣ, горы. Противъ французскаго выспренняго выраженія въ настоящемъ случаѣ единственно можно сказать, что величіе болѣе заключается въ словѣ, чѣмъ въ самомъ предметѣ. Несомнѣнно, океанъ возбуждаетъ въ насъ великія идеи; но Парижъ лежитъ глубоко въ материкѣ, и мало вѣроятія, чтобъ я проскакалъ сотню миль на почтовыхъ ради производства опыта. И такъ, слова парижскаго цирульника ничего не значатъ.

Конечно, кадка съ водой, поставленная рядомъ съ неизмѣримой глубиной, представляется въ рѣчи весьма жалкой фигурой; но слѣдуетъ замѣтить, что она имѣетъ одно преимущество, именно то, что находится въ сосѣдней комнатѣ, и въ ней правду относительно локона можно испытать въ одно мгновеніе, безо всякихъ хлопотъ.

По чистой правдѣ, и по самомъ добросовѣстномъ разсмотрѣніи дѣла, французское выраженіе обѣщаетъ больше, чѣмъ въ состояніи выполнить.

Мнѣ кажется, что въ подобныхъ безсмысленныхъ мелочахъ легче усмотрѣть точные отличительные признаки національныхъ характеровъ, чѣмъ въ самыхъ важныхъ государственныхъ дѣлахъ, гдѣ великіе люди всѣхъ народовъ колобродятъ и болтаютъ до того на одинъ ладъ, что я за выборъ между ними не дамъ и девяти пенсовъ.

Цирульникъ провозился со мною такъ долго, что стало уже поздно и думать отправиться въ тотъ же вечеръ съ письмомъ къ madame de R.; но когда человѣкъ одѣтъ для того, чтобъ выйти, то размышленія не много значатъ, и я, записавъ въ книжкѣ названіе гостиницы «Модена»^[9], гдѣ я остановился, вышелъ, самъ не зная куда пойду.

— Я объ этомъ подумаю по дорогѣ, сказалъ я.

Пульсъ.

Парижъ.

Хвала тебѣ, милая житейская привѣтливость! ты сглаживаешь намъ путь жизни. Какъ грація и красота съ перваго взгляда зарождаютъ склонность къ любви, такъ ты отворяешь дверь и впускаешь въ домъ странника.

— Пожалуйста, madame, сказалъ я, будьте добры и скажите, какъ мнѣ пройти къ Opéra-Comique?

— Съ большимъ удовольствіемъ, monsieur, отвѣчала она, кладя свою работу въ сторону.

По дорогѣ, я заглянулъ въ полдюжины лавокъ, отыскивая лицо, которое не обезпокоилось бы отъ такого спроса; наконецъ, это мнѣ понравилось, и я вошелъ.

Она сидѣла на низенькомъ стульцѣ въ глубинѣ лавки, напротивъ двери, и вышивала манжеты.

— Très-volontiers, съ большимъ удовольствіемъ, сказала она и, положивъ свою работу на стулъ рядомъ, встала съ низенькаго стульца, на которомъ сидѣла, съ такимъ привѣтливымъ движеніемъ и взглядомъ, что еслибъ мнѣ пришлось издержать у нея пятьдесятъ луидоровъ, то и тогда бы я сказалъ: «что за миляя женщина».

— Вамъ, monsieur, сказала она, подходя со мною къ дверямъ лавки и указывая по какой дорогѣ мнѣ слѣдуетъ идти, вамъ надо сперва повернуть налѣво, mais prenez garde, тамъ два поворота; пожалуйста, поверните во вторую улицу; пройдя по ней немного, вы увидите церковь^[10] и, миновавъ ее, потрудитесь повернуть прямо направо, и вы дойдете до Новаго моста (Pont-Neuf), черезъ который вамъ придется перейти, а тамъ ужъ всякій доставитъ себѣ удовольствіе и укажетъ вамъ дорогу.

Она трижды повторила свои наставленія, и въ третій разъ съ той же добродушной терпѣливостью, какъ и въ первый; если тонъ и манеры имѣютъ значеніе, а они несомнѣнно имѣютъ его для всѣхъ, кромѣ закрытыхъ для того сердецъ, то она, казалось, дѣйствительно интересовалась тѣмъ, чтобъ я не сбился съ дороги.

Не хочу и думать, чтобъ въ томъ впечатлѣніи, которое произвела на меня ея привѣтливость, участвовала женская красота, хотя она и была прелестнѣйшей гризеткой, какую, кажется, мнѣ только приходилось видѣть; я помню одно: что когда я говорилъ ей, какъ много ей обязанъ, то смотрѣлъ ей прямо въ глаза, и повторилъ свою благодарность столько же разъ, сколько она свои наставленія.

Не успѣлъ я отойти отъ лавки и десяти шаговъ, какъ почувствовалъ, что забылъ до послѣдней буквы все, что она сказала; тогда, оглянувшись назадъ, и видя, что она все еще стоитъ у дверей лавки, какъ бы слѣдя, пойду ли я по настоящей дорогѣ, или нѣтъ, я воротился, и спросилъ ее: куда слѣдуетъ повернуть въ первый разъ, направо или налѣво, потому что я рѣшительно забылъ.

— Возможно ли? спросила она, полусмѣясь.

— Весьма возможно, отвѣчалъ я, — когда мужчина больше думаетъ о женщинѣ, чѣмъ о ея добромъ совѣтѣ.

То была сущая правда, и она приняла ее, какъ женщины вообще принимаютъ должную имъ дань, съ легкимъ поклономъ.

— Attendez, сказала она, дотрогиваясь до моей руки, чтобъ удержать меня и, позвавъ мальчика изъ комнаты за лавкой, велѣла ему завернуть въ пакетъ перчатки. — Я только что хотѣла послать его, сказала она, — въ тотъ кварталъ съ пакетомъ, и если вамъ угодно подождать, то онъ будетъ готовъ черезъ минуту и проводитъ васъ до мѣста.

И такъ, я вошелъ вслѣдъ за нею въ лавку, какъ бы имѣя намѣреніе присѣсть; я взялъ манжеты, которыя она положила на стулъ; она сѣла на свое низенькое стульце, и я тотчасъ же сѣлъ подлѣ нея.

— Онъ будетъ готовъ черезъ минуту, сказала она.

— И въ эту минуту, отвѣчалъ я, — я весьма желалъ бы отплатить какимъ нибудь вѣжливымъ попоступкомъ за всѣ ваши любезности. Случайно всякій можетъ оказаться благожелательнымъ по отношенію къ другому, но у тѣхъ, кто постоянно выказываетъ благожелательность, она составляетъ принадлежность темперамента. И конечно, добавилъ я, — если та же самая кровь, которая исходитъ изъ сердца, достигаетъ до конечностей (тутъ я взялъ ее за запястье), то я увѣренъ, что у васъ пульсъ бьется лучше, чѣмъ у какой другой женщины на свѣтѣ.

— Что-жъ, пощупайте его, сказала она, протягивая руку.

Я положилъ шляпу на полъ, взялъ кисть ея руки въ одну руку, и наложилъ на артерію два первые пальца другой.

О, еслибъ небесамъ было угодно, мой дорогой Евгеній, чтобъ ты проходилъ мимо, и увидалъ какъ я сижу въ черномъ кафтанѣ и съ мрачнымъ выраженіемъ считаю, одно за другимъ, біенія пульса, съ такимъ же благоговѣніемъ, какъ еслибъ я слѣдилъ за ходомъ горячечнаго кризиса! Какъ бы ты посмѣялся, и какихъ бы наговорилъ нравоученій по поводу моего новаго занятія. А ты бы и посмѣялся, и поразглагольствовалъ!

— Повѣрь мнѣ, дорогой Евгеній, отвѣтилъ бы я тебѣ, — на свѣтѣ есть занятія хуже чѣмъ щупанье пульса у женщины.

— Но у гризетки! сказалъ бы ты, — и притомъ въ открытой лавкѣ, Йорикъ!

— Тѣмъ лучше: ибо, Евгеній, когда мои намѣренія прямы, то мнѣ все равно, хотя бы цѣлый свѣтъ видѣлъ какъ я щупаю пульсъ.

Мужъ.

Парижъ.

Я насчиталъ двадцать біеній, и быстро подвигался къ сороковому, какъ ея мужъ нежданно вошелъ изъ задней комнаты въ лавку, и сбилъ меня нѣсколько со счета. Она сказала, что это только ея мужъ, и я принялся отсчитывать новые два десятка.

— Monsieur такъ добръ, замѣтила она, когда тотъ проходилъ мимо насъ, — что взялъ на себя трудъ пощупать мнѣ пульсъ.

Мужъ снялъ шляпу и, кланяясь мнѣ, сказалъ, что я оказываю ему слишкомъ большую честь; проговоривъ это, онъ надѣлъ шляпу и вышелъ.

— Боже мой! сказалъ я про себя по его уходѣ, — и этотъ человѣкъ можетъ быть мужемъ этой женщины?

Пусть тѣ немногіе, кто знаетъ, каковы были основанія моего восклицанія, не посѣтуютъ на то, что я изъясню ихъ тѣмъ, которые того не знаютъ.

Въ Лондонѣ, лавочникъ и лавочница кажутся одной костью и одной плотью; по отношенію къ различнымъ умственнымъ и тѣлеснымъ способностямъ, преимущество бываетъ то у одного, то у другой; но, вообще, они вровень другъ другу и прилажены другъ къ другу такъ, какъ и должны быть мужъ и жена.

Въ Парижѣ врядъ ли есть два болѣе противоположные рода существъ: законодательная и исполнительная власти въ лавкѣ не зависятъ отъ мужа, а потому онъ рѣдко въ нее заглядываетъ; онъ сидитъ, не входя ни съ кѣмъ въ сношенія, въ какомъ нибудь угрюмомъ и мрачномъ чуланѣ, въ колпакѣ изъ бумажныхъ охлопковъ, — такимъ же грубымъ сыномъ природы, какимъ она его создала.

Геній народа, салическій только въ монархіи^[11], вполнѣ уступилъ эту отрасль, со множествомъ другихъ, женщинамъ; благодаря постояннымъ сношеніямъ, съ утра до ночи, съ покупателями всякаго чина и вида, у женщинъ, какъ у булыжниковъ, которые долго бы трясли въ мѣшкѣ, при помощи дружескихъ столкновеній, стерлись всѣ шереховатости и острые углы, и онѣ не только округлились и стали гладкими, но нѣкоторыя изъ нихъ отшлифовались, какъ брилліанты. А monsieur le mari не много лучше камня на мостовой.

Истинно, истинно, человѣкъ! не добро тебѣ сидѣть одному. Ты созданъ для общительности и нѣжныхъ сношеній, и доказательствомъ тому служитъ проистекающее отъ нихъ усовершенствованіе нашей природы.

— Какъ же онъ бьется, monsieur? спросила она.

— Съ тою именно благожелательностью, съ какой я и ожидалъ, отвѣчалъ я, спокойно глядя ей въ глаза.

Она хотѣла въ отвѣтъ сказать мнѣ какую-то любезность, но въ лавку вошелъ мальчикъ съ перчатками.

— Apropos, сказалъ я, и мнѣ нужна пара перчатокъ.

Перчатки.

Парижъ.

При этихъ словахъ хорошенькая гризетка встала, и зайдя за прилавокъ, достала свертокъ и развязала его; я сталъ противъ нея; всѣ оказались велики. Хорошенькая гризетка мѣрила ихъ пару за парой по моей рукѣ; но размѣръ отъ того не измѣнялся. Она попросила, чтобъ я примѣрилъ пару, которая была меньше всѣхъ. Она держала перчатку открытой; моя рука мигомъ просунулась въ нее.

— Не годится, сказалъ я, слегка покачивая головой.

— Нѣтъ, сказала она, дѣлая то же.

При обмѣнѣ взглядами порой встрѣчается такое простоватое лукавство, въ которомъ прихотливость и умъ, серьезность и безсмыслица смѣшиваются до того, что, если спустить съ цѣпи всѣ языки Вавилонскаго столпотворенія, то и они не въ силахъ его выразить; взгляды эти сообщаются и схвативаются столь мгновенно, что почти нельзя рѣшать, съ которой стороны идетъ зараза. Пусть рѣчистый человѣкъ распространится объ этомъ на цѣлыя страницы; пока довольно повторить, что перчатки не годились. И мы оперлись руками о конторку; она была узка, и между нами могла умѣститься только пачка перчатокъ.

Хорошенькая гризетка смотрѣла на перчатки, затѣмъ въ сторону въ окно, потомъ опять на перчатки, и затѣмъ на меня. Мнѣ не хотѣлось прерывать молчанія, и я слѣдовалъ ея примѣру; такимъ образомъ, я глядѣлъ на перчатки, затѣмъ на окно, потомъ на перчатки, и затѣмъ на нее. И такъ далѣе, поочередно.

Я чувствовалъ, что при всякой новой атакѣ несу чувствительную потерю; у нее были живые черные глаза, и она стрѣляла ими сквозь такія длинныя и шелковистыя рѣсницы съ такой проницательностью, что заглядывала мнѣ въ самое сердце и внутренности. Какъ то ни покажется странно, но я дѣйствительно чувствовалъ это.

— Все равно, сказалъ я, взявъ ближайшія ко мнѣ двѣ пары, и пряча ихъ въ карманъ.

Я былъ увѣренъ, что хорошенькая гризетка запросила съ меня только по ливру за пару свыше цѣны. Мнѣ хотѣлось, чтобъ она запросила еще лишній ливръ, и я ломалъ голову, какъ бы это устроить.

— Неужели выдумаете, mon cher monsieor, сказала она, обманываясь насчетъ моего смущенія, — что я могу запросить лишнее су съ иностранца, при томъ съ того, кто оказалъ мнѣ честь своимъ довѣріемъ скорѣй изъ вѣжливости, чѣмъ нуждаясь въ перчаткахъ? М’en croyez-vous capable?

— О, конечно, нѣтъ, отвѣчалъ я, — но если бы вы и были на то способны, то все равно, вы доставили бы мнѣ удовольствіе.

И, положивъ деньги ей на ладонь, я поклонился ей ниже, чѣмъ обыкновенно кланяются лавочницамъ, и вышелъ; мальчикъ съ пачкой пошелъ за мною.

Переводъ.

Парижъ.

Въ ложѣ, куда меня помѣстили, сидѣлъ только любезный старый французскій офицеръ. Я люблю военныхъ не только потому, что уважаю человѣка, чей нравъ смягчается отъ рода занятій, которые способны дурного сдѣлать еще хуже, но потому еще, что я зналъ когда-то одного… его уже нѣтъ; но почему же мнѣ не защитить отъ насилія страницы, написавъ на ней его имя и объявивъ міру, что то былъ капитанъ Товія Шэнди, самый дорогой изъ моихъ друзей и духовныхъ овецъ, о чьемъ человѣколюбіи я не могу вспомнить и теперь, когда уже прошло такъ много времени со дня его смерти, безъ того, чтобъ слезы не брызнули изъ моихъ глазъ^[12]. Благодаря ему, я чувствую пристрастіе ко всему корпусу ветерановъ; и такъ, перешагнувъ черезъ двѣ заднія скамейки, я помѣстился возлѣ него.

Старый офицеръ въ большихъ очкахъ внимательно читалъ брошюру, быть можетъ оперное либретто. Какъ только я усѣлся, онъ снялъ очки и, спрятавъ ихъ въ футляръ, положилъ и ихъ, и книжку въ карманъ. Я приподнялся и поклонился ему.

Переведите это на какой угодно образованный языкъ, и смыслъ будетъ таковъ:

«Вотъ въ ложу вошелъ бѣдный иностранецъ; онъ, повидимому, никого не знаетъ, и врядъ ли съ кѣмъ познакомится, даже проживъ семь лѣтъ въ Парижѣ, если всякій, къ кому онъ ни подойдетъ, не сниметъ съ носа очковъ; это значило бы захлопнуть прямо у него передъ носомъ дверь къ разговору, и поступить съ нимъ грубѣе нѣмца».

Французскій офицеръ могъ бы все это высказать вслухъ, и поступи онъ такъ, я со своей стороны перевелъ бы свой поклонъ на французскій языкъ, и сказалъ бы ему, что «я весьма тронутъ его вниманіемъ, и благодарю его тысячу разъ».

Ничто такъ не помогаетъ успѣхамъ общительности, какъ мастерство въ этого рода скорописи и быстрая передача словами извѣстныхъ оборотовъ во взглядахъ и жестахъ, со всѣми ихъ измѣненіями и оттѣнками. Что касается меня, то въ силу долгой привычки, я дѣлаю это механически и, гуляя по лондонскимъ улицамъ, все время занимаюсь такого рода переводомъ; не разъ случалось мнѣ стоять позади кружка людей, которые не обмѣнивались и тремя словами, а я уносилъ до двадцати разговоровъ, которые могъ бы прекрасно записать, и подтвердить подъ присягой.

Разъ вечеромъ, въ Миланѣ, я отправился на концертъ Мартини, и только что хотѣлъ войти въ залу, какъ маркизина ди-Ф. стремительно вышла изъ нея; она почти наскочила на меня, раньше чѣмъ я ее увидѣлъ, и я отскочилъ въ сторону, чтобъ пропустить ее. Она сдѣлала то же, и въ ту же сторону: такимъ образомъ, мы стукнулись головами; она тотчасъ же двинулась въ другую сторону, чтобъ пройти. Со мной случилось то же несчастіе, что съ нею, именно я отскочилъ въ ту же сторону и вновь загородилъ ей проходъ. Мы оба уклонились въ другую сторону, и затѣмъ назадъ, и такъ далѣе. Это было смѣшно, мы оба покраснѣли до невозможности, пока я наконецъ не сдѣлалъ того, съ чего слѣдовало начать: я сталъ какъ пень, и маркизина уже не встрѣтила препятствія. Я не могъ войти въ залу, пока не извинился передъ нею, по-крайней-мѣрѣ, тѣмъ, что подождалъ и прослѣдилъ за нею глазами до конца корридора. Она дважды оглянулась, и шла ближе къ стѣнѣ, какъ бы желая дать проходъ тѣмъ, которые подымались по лѣстницѣ въ залу.

— Нѣтъ, сказалъ я, — мой переводъ не годится: маркизина имѣетъ право на самое высшее извиненіе, на какое я только способенъ, и она даетъ мнѣ къ тому возможность.

И я побѣжалъ, и попросилъ у нея извиненія за затрудненіе, въ которое ее поставилъ, сказавъ, что намѣревался уступить ей дорогу. Она отвѣчала, что имѣла то же намѣреніе по отношенію ко мнѣ, и мы взаимно поблагодарили другъ друга. Она стояла на верху лѣстницы и, не видя подлѣ нея чичисбея, я просилъ у нея позволенія проводить ее до кареты. Мы стали спускаться, останавливаясь черезъ каждыя три ступени, чтобъ поговорить о концертѣ и о нашемъ приключеніи.

— Честное слово, madame сказалъ я, подсаживая ее въ карету, — я сторонился шесть разъ, чтобъ дать вамъ возможность выйти изъ залы.

— А я шесть разъ, чтобъ дать вамъ возможность войти, отвѣчала она.

— И я желаю отъ души, чтобъ вы сдѣлали то же въ седьмой разъ, сказалъ я.

— Отъ всего сердца, сказала она, пропуская меня. Жизнь слишкомъ коротка, чтобъ застаиваться на формальностяхъ; я тотчасъ же влѣзъ въ карету, и она увезла меня къ себѣ. Что касается до концерта, то полагаю, что св. Цецилія^[13], которая вѣроятно тамъ присутствовала, знаетъ о немъ больше моего.

Что же до связи, которая возникла изъ сказаннаго «перевода», то она доставила мнѣ больше удовольствія, чѣмъ всѣ другія, какія только я имѣлъ честь завязать въ Италіи.

Карликъ.

Парижъ.

Я никогда въ жизни не слышалъ, чтобъ кто нибудь замѣтилъ это, кромѣ одного лица; кто именно это замѣтилъ, вѣроятно, выяснится въ этой главѣ. И такъ, должны быть какія нибудь основанія, что я, взглянувъ на партеръ безо всякаго предубѣжденія, былъ пораженъ необъяснимой игрой природы, создавшей такое количество карликовъ. Несомнѣнно, въ извѣстныя времена она забавляется почти въ каждомъ уголкѣ вселенной; но въ Парижѣ ея забавамъ нѣтъ конца. Богиня, повидимому, также весела, какъ и умна.

Перенесясь мысленно изъ Opéra Comique, я сталъ мѣрить всѣхъ встрѣчавшихся мнѣ на улицѣ. Печальное занятіе! особенно, когда ростъ чрезмѣрно малъ, лицо чрезмѣрно смугло, глаза живые, носъ длинный, зубы бѣлы, челюсть выдается…

Видѣть такое множество несчастныхъ, выкинутыхъ силой обстоятельствъ изъ своего класса и отброшенныхъ на самый край другого, который мнѣ тяжело назвать!… На три человѣка одинъ пигмей!.. Одни отъ того, что голова пострадала отъ англійской болѣзни и на спинѣ горбъ; другіе отъ того, что ноги кривы; на третьихъ Природа наложила руку и они перестали рости на шестомъ или седьмомъ году; четвертые отлично и естественно сложены, но похожи на карликовыя яблони: имъ съ самаго начала и основанія не суждено быть выше.

Путешественникъ-медикъ можетъ приписать это плохимъ бандажамъ; путешественникъ, страдающій сплиномъ — недостатку воздуха, а любознательный путешественникъ, ради подтвержденія системы, можетъ вымѣрить высоту ихъ домовъ, узкость ихъ улицъ, а равно на сколькихъ квадратныхъ футахъ, въ шестомъ и седьмомъ этажѣ, ѣдятъ и спятъ вмѣстѣ многочисленные члены буржуазнаго семейства. Я, впрочемъ, вспоминаю, что мистеръ Шэнди старшій, который все объяснялъ по-своему, завѣрялъ, будто дѣтей, какъ и другихъ животныхъ, можно выростить почти до любого роста, только бы они явились въ должномъ видѣ на свѣтъ, но что бѣда въ томъ, что парижане такъ сбиты въ кучу, что у нихъ не хватаетъ мѣста для выводки дѣтей.

— По-моему, говорилъ онъ, это не значитъ выводить кого нибудь; это значитъ ничего не выводить.

— Нѣтъ, продолжалъ онъ, надбавляя доказательствъ, — это хуже, чѣмъ ничего не выводить, когда послѣ двадцати или двадцати пяти лѣтъ нѣжнѣйшихъ заботъ и потребленія самыхъ питательныхъ веществъ, въ концѣ концовъ они все-таки выйдутъ не выше моей ноги.

Мистеръ Шэнди былъ очень малъ ростомъ, а потому выразиться сильнѣе невозможно.

Я пишу не ученое разсужденіе, а потому даю то рѣшеніе вопроса, которое самъ встрѣтилъ, и довольствуюсь единственно правдивостью замѣчанія, которое подтверждается въ Парижѣ на всякой улицѣ и во всякомъ переулкѣ. Я какъ-то шелъ по улицѣ, которая ведетъ отъ Карусели къ Палэ-Роялю, и замѣтилъ, въ какомъ затрудненіи находится маленькій мальчикъ, благодаря бѣжавшему по срединѣ ея ручью; я взялъ мальчика за руку и помогъ ему перейти. Приподнявъ его головку, чтобъ взглянуть ему въ лицо, я увидѣлъ, что ему около сорока.

— Все равно, сказалъ я, — какая нибудь добрая душа также поможетъ мнѣ, когда мнѣ будетъ девяносто.

У меня въ душѣ есть какое-то побужденьице, заставляющее меня сочувствовать этимъ маленькимъ поблеклымъ существамъ нашего рода, у которыхъ не хватаетъ ни роста, ни силы, чтобы выйти въ люди. Я не могу выносить, когда вижу, что ихъ топчатъ подъ ногами, и едва я усѣлся подлѣ стараго французскаго офицера, какъ мое негодованіе было возбуждено происшествіемъ въ этомъ родѣ какъ-разъ подъ нашей ложей.

Въ концѣ креселъ, между ними и первой боковой ложей, есть небольшое мѣстечко, гдѣ находятъ убѣжище зрители всякаго званія, когда театръ полонъ. Хотя тутъ стоятъ такъ же, какъ въ партерѣ^[14], но платится какъ за кресла. Бѣдное беззащитное созданьице такого рода какимъ-то образомъ попало въ это злополучное мѣсто; въ театрѣ было очень жарко, а его окружали существа на два съ половиною фута выше его. Карлику невыразимо доставалось со всѣхъ сторонъ; но больше всего его безпокоилъ высокій мясистый нѣмецъ ростомъ футовъ въ семь; онъ стоялъ какъ-разъ между нимъ и возможностью видѣть сцену или актеровъ. Бѣдный карликъ всячески старался хоть глазкомъ взглянуть на то, что происходило впереди, отыскивая, то съ той, то съ другой стороны хоть небольшого промежутка между руками и тѣломъ нѣмца; но нѣмецъ твердо стоялъ въ самомъ неблагопріятномъ, какое только можно представить, положеніи; карликъ съ такимъ же удобствомъ могъ бы помѣститься на днѣ глубочайшаго въ Парижѣ колодца. Карликъ вѣжливо дотянулъ свою руку до рукава нѣмца и сказалъ ему о своемъ горѣ. Нѣмецъ повернулъ голову, взглянулъ на него, какъ Голіаѳъ на Давида, и безчувственно сталъ въ прежнее положеніе.

Я только взялъ понюшку изъ маленькой роговой табакерки.

— О, дорогой мой монахъ! съ какимъ бы участіемъ склонила бы свой слухъ твоя нѣжная и благосклонная душа, столь привыкшая все сносить и выносить, къ просьбѣ этого бѣдняжки.

Старый французскій офицеръ, видя, съ какимъ волненіемъ поднялъ я глаза при этомъ воззваніи, спросилъ меня въ чемъ дѣло. Я разсказалъ ему все въ трехъ словахъ, и прибавилъ:

— Какъ это безчеловѣчно!

Тѣмъ временемъ карликъ былъ доведенъ до крайности, и въ первомъ порывѣ, который обыкновенно бываетъ безразсуденъ, сказалъ нѣмцу, что онъ отрѣжетъ ему ножомъ его длинный хвостъ.

Нѣмецъ холодно оглянулся и отвѣчалъ, что желаетъ ему успѣха, если только онъ дотянется.

Несправедливость, усиленная обидой, кому бы она ни была нанесена, заставляетъ всякаго человѣка съ сердцемъ стать на сторону обиженнаго; я готовъ былъ выскочить изъ ложи, чтобъ добиться удовлетворенія въ данномъ случаѣ. Старый французскій офицеръ сдѣлалъ то же съ меньшимъ безпорядкомъ; онъ нѣсколько высунулся изъ ложи и кивнулъ часовому, указывая ему въ то же время пальцемъ на карлика; часовой подошелъ. Тутъ не къ чему было излагать жалобы, само происшествіе говорило за себя; поэтому, быстро оттолкнувъ нѣмца мушкетомъ, часовой взялъ карлика за руку и поставилъ его впереди.

— Какъ это благородно! вскричалъ я, всхлопывая руками.

— И однако, сказалъ старый офицеръ, вы не позволили бы сдѣлать этого въ Англіи.

— Въ Англіи, сказалъ я, мы всѣ удобно помѣщаемся.

Въ случаѣ, еслибъ я былъ въ разладѣ съ самимъ собою, то старый французскій офицеръ примирилъ бы меня, сказавъ, что это bon mot. А въ виду того, что bon mot всегда что нибудь да стоитъ въ Парижѣ, онъ предложилъ мнѣ понюшку табаку.

Роза.

Парижъ.

Насталъ и мой чередъ спросить стараго французскаго офицера: — Въ чемъ дѣло? — потому что крикъ: — Haussez les mains, monsieur l’abbé, раздавшійся изъ двѣнадцати разныхъ мѣстъ въ партерѣ, былъ для меня столь же не вразумителенъ, какъ для него мое воззваніе къ монаху.

Онъ сказалъ, что вѣроятно какой нибудь бѣдный аббатъ, желая видѣть оперу, сидѣлъ въ одной изъ верхнихъ ложъ, притаясь за парой гризетокъ, и что партеръ, замѣтивъ его, требовалъ, что онъ во время представленія держалъ руки поднявъ кверху.

— Но развѣ можно предположить, сказалъ я, — что духовное лицо залѣзетъ въ карманъ къ гризеткѣ?

Старый французскій офицеръ улыбнулся, и говоря мнѣ на ухо, сообщилъ мнѣ свѣдѣніе, котораго я и не предполагалъ.

— Боже мой, сказалъ я, блѣднѣя отъ изумленія, возможно ли, чтобъ народъ, столь гордящійся чувствами, былъ въ то же время столь нечистоплотенъ, и такъ мало похожъ на самого себя!.. Quelle grossièreté! прибавилъ я.

Французскій офицеръ сказалъ мнѣ, что это неблагородная выходка противъ церкви, ведущая свое начало въ театрѣ съ того времени, какъ въ немъ былъ данъ Тартюфъ Мольера; но мало-по-малу это исчезаетъ вмѣстѣ съ другими остатками готическихъ нравовъ.

— У всѣхъ народовъ, сказалъ онъ, — есть свои утонченности и грубости, въ которыхъ они по очередно первенствуютъ и теряютъ свое первенство. — Онъ былъ во многихъ странахъ, и всюду находилъ извѣстную утонченность въ нравахъ, которой не доставало другимъ. — Le pour et le contre se trouvent en chaque nation. Всюду есть извѣстный балансъ добра и зла, сказалъ онъ, — и только знаніе его можетъ освободить одну половину міра отъ предразсудковъ, которые она питаетъ относительно другой; выгода путешествія, по отношенію къ le savoir-vivre, состоитъ въ томъ, что видишь множество и людей, и нравовъ; это насъ научаетъ взаимной терпимости, а взаимная терпимость, заключилъ онъ, поклонясь мнѣ, — научаетъ насъ взаимной любви.

Старый французскій офицеръ высказалъ все это со скромностью и здравомысліемъ, которые согласовались съ первымъ благопріятнымъ впечатлѣніемъ, которое онъ произвелъ на меня. Мнѣ казалось, что я полюбилъ его; но я ошибался, — я любилъ просто свой собственный взглядъ на вещи; разница въ томъ, что я самъ не съумѣлъ бы выразить его и на половину такъ хорошо.

И для всадника, и для лошади равно тягостно, когда послѣдняя всю дорогу идетъ, настороживъ уши и тараща глаза на всякій невиданный ею предметъ. Я столь же мало подверженъ такимъ страданіямъ, какъ и любое живое существо; но я откровенно сознаюсь, что множество вещей причиняли мнѣ мученія и я въ первый мѣсяцъ краснѣлъ отъ многихъ словъ, которыя во второй мнѣ казались безразличными и вполнѣ невинными.

Madame де-Рамбулье, послѣ полугодового знакомства со мною, сдѣлала мнѣ честь и взяла меня съ собой въ карету, чтобъ съѣздить за два лье отъ города. Изо всѣхъ женщинъ, m-me де-Рамбулье самая безупречная, и я не думаю, что увижу женщину болѣе добродѣтельную и съ болѣе чистымъ сердцемъ. На обратномъ пути, m-me де-Рамбулье попросила меня дернуть за шнурокъ. Я спросилъ, не нужно ли ей чего нибудь. — Rien que p….r, отвѣчала m-me де-Рамбулье.

Не печалься, нѣжный путешественникъ, что m-me де-Рамбулье п…… А вы, прелестныя и таинственныя нимфы, сорвите каждая по розѣ и разсыпьте ихъ на своемъ пути, потому что m-me de Рамбулье больше ничего не дѣлаетъ. Я подалъ руку m-me де-Рамбулье, чтобъ помочь ей выйти изъ кареты, и будь я жрецомъ чистой Касталіи, я служилъ бы у ея источника ничуть не съ болѣе почтительнымъ благоприличіемъ.

Горничная.

Парижъ.

То, что старый французскій офицеръ говорилъ насчетъ путешествія, напомнило мнѣ совѣты Полонія сыну по тому же поводу; отсюда я перешелъ къ Гамлету, а отъ Гамлета къ остальнымъ произведеніямъ Шекспира и, возвращаясь домой, остановился на набережной Конти, чтобъ купить себѣ его сочиненія.

Книгопродавецъ отвѣчалъ, что у него нѣтъ ни одного экземпляра.

— Comment! сказалъ я, беря одинъ изъ томовъ полнаго экземпляра, лежавшаго на прилавкѣ.

Онъ отвѣчалъ, что книги были присланы къ нему только для переплета, и что завтра же утромъ онъ долженъ отправить ихъ обратно въ Версаль, графу де-Б.

— Развѣ графъ де-Б. читаетъ Шекспира? спросилъ я.

— C’est un esprit fort, отвѣчалъ книгопродавецъ. Онъ любитъ англійскія книги и, что еще болѣе дѣлаетъ ему чести, monsieur, — онъ любитъ англичанъ.

— Вы выражаетесь такъ любезно, сказалъ я, — что одно это обстоятельство уже обязываетъ англичанина истратить луидоръ-другой въ вашей лавкѣ.

Книгопродавецъ отвѣсилъ мнѣ поклонъ и хотѣлъ что-то сказать, какъ въ лавку вошла скромная дѣвушка лѣтъ двадцати, которая по виду и одеждѣ, казалось, была горничной какой нибудь знатной ханжи, и спросила Les Égarements du coeur et de l’esprit. Книгопродавецъ тотчасъ же подалъ ей книги: она вынула небольшой зеленый атласный кошелекъ, обвязанный такой же лентой и, опустивъ въ него два пальца, вынула монету и заплатила. Мнѣ больше было не зачѣмъ оставаться въ лавкѣ и, такимъ образомъ, мы вышли вмѣстѣ.

— Что вы, моя милая, сказалъ я, — будете дѣлать съ Заблужденіями сердца? вѣдь вы почти и не знаете, что у васъ самихъ есть сердце. И вы увѣритесь въ томъ, что оно у васъ есть, только тогда, когда вамъ о томъ скажетъ любовь или когда его заставитъ страдать какой нибудь невѣрный пастушокъ.

— Dieu m’en garde! сказала дѣвушка.

— Ваша правда, сказалъ я; если оно у васъ доброе, то будетъ жаль, если его украдутъ; для тебя оно сокровище и краситъ тебя лучше, чѣмъ жемчужный уборъ.

Дѣвушка слушала съ покорнымъ вниманіемъ, держа все время атласный кошелекъ въ рукѣ за ленточку.

— Кошелекъ небольшой, сказалъ я, дотронувшись до его нижняго конца, причемъ она мнѣ его протянула, — и въ немъ немного денегъ, моя милая; но будь только такъ же добра, какъ ты красива, и небеса наполнятъ его.

У меня въ рукѣ была горсть экю, которые я хотѣлъ заплатить за Шекспира; она совсѣмъ уже выпустила кошелекъ изъ рукъ и я положилъ въ него одно экю и, завязавъ ленту бантомъ, возвратилъ ей кошелекъ.

Дѣвушка поклонилась не такъ низко, какъ почтительно. То былъ одинъ изъ тѣхъ тихихъ, благодарственныхъ поклоновъ, когда кланяется сама душа, а тѣло только передаетъ поклонъ. Я никогда въ жизни не дарилъ экю дѣвушкѣ и на половину съ такимъ удовольствіемъ.

— Мой совѣтъ, моя милая, сказалъ я, — былъ бы для васъ не дороже булавки, еслибъ я съ тѣмъ вмѣстѣ не подарилъ вамъ этого; теперь же, взглянувъ на экю, вы вспомните и его; а потому не тратьте его на ленты.

— Даю вамъ слово, monsieur, что я на это неспособна, серьезно отвѣчала дѣвушка и, говоря это, она подала мнѣ руку, какъ то въ обычаѣ при небольшихъ сдѣлкахъ на честное слово. — En vérité, monsieur, je mettrai cet argent à part.

Когда между мужчиной и женщиной завязываются чистыя отношенія, то они освящаютъ ихъ самыя уединенныя прогулки; такъ, не смотря на темноту, мы совершенно спокойно пошли вмѣстѣ по набережной Конти, потому что намъ было по дорогѣ.

Передъ тѣмъ какъ мы тронулись, она еще разъ присѣла мнѣ, и не успѣли мы сдѣлать двадцати шаговъ, какъ она, точно думая, что и этого не довольно, остановилась на минуту и повторила, что она благодаритъ меня.

— Это небольшая дань, сказалъ я, — которой я не могъ не заплатить добродѣтели и ни за цѣлый міръ я не желалъ бы ошибиться въ той, которой я принесъ ее; но на вашемъ лицѣ я вижу невинность, моя милая, — и да падетъ стыдъ на того, кто разставитъ ей сѣти!

Дѣвушка, по той или другой причинѣ, повидимому, была тронута моими словами; она подавила вздохъ, и я подумалъ, что не имѣю права справляться о его причинѣ; а потому не говорилъ ни слова, пока не дошелъ до угла улицы Неверъ, гдѣ намъ приходилось разстаться.

— Но пройду ли я здѣсь, моя милая, къ гостинницѣ «Модена»? спросилъ я.

Она отвѣчала, что пройду; но что я могу также свернуть и въ слѣдующую улицу Генего.

— Въ такомъ случаѣ, моя милая, сказалъ я, — я пойду по улицѣ Генего и по двумъ причинамъ: вопервыхъ, мнѣ самому будетъ пріятнѣе, а во-вторыхъ, я буду вашимъ защитникомъ насколько можно дольше.

Дѣвушка оцѣнила мою вѣжливость и сказала, что желала бы, чтобъ Моденская гостинница была въ улицѣ Святыхъ Отцовъ.

— А вы тамъ живете? спросилъ я.

Она отвѣчала, что она горничная m-me R.

— Боже мой! сказалъ я, — да это та самая дама, къ которой я привезъ письмо изъ Амьена.

Дѣвушка отвѣчала, что, кажется, m-me R. ждетъ иностранца съ письмомъ и желаетъ поскорѣе его увидѣть. И я попросилъ дѣвушку поклониться отъ меня m-me R. и передать ей, что, конечно, я буду у нея завтра же утромъ.

Пока это происходило, мы все стояли на углу улицы Неверъ. Затѣмъ мы опять остановились на минутку, пока она укладывала Les Égarements du coeur, которые неудобно было нести въ рукахъ; они были въ двухъ томахъ, а потому я подержалъ второй, пока она укладывала первый въ карманъ, а затѣмъ она придерживала карманъ, а я уложилъ въ него второй.

Какъ пріятно чувствовать, какими тонкими нитями связываются наши чувства.

Мы снова пошли и на третьемъ шагу дѣвушка взяла меня подъ-руку. Я самъ хотѣлъ было предложить ей, но она сама сдѣлала это съ необдуманной простотою, показывавшею, что у нея вылетѣло изъ головы, что раньше она никогда меня не видала. Съ своей стороны, я былъ до того убѣжденъ въ нашемъ сходствѣ, что не могъ удержаться и взглянулъ ей въ лицо, ища въ немъ чертъ родственнаго сходства.

— Э! сказалъ я, — развѣ мы всѣ не родственники?

Когда мы дошли до поворота въ улицу Генего, я остановился, чтобъ вполнѣ проститься съ нею; дѣвушка снова поблагодарила меня за компанію и за доброту. Она дважды сказала мнѣ «прощайте» и я столько же разъ. И наше прощанье было столь сердечно, что, будь дѣло гдѣ нибудь въ другомъ мѣстѣ, я не увѣренъ, что не запечатлѣлъ бы его мирнымъ поцѣлуемъ, столь же теплымъ и святымъ, какъ поцѣлуй апостола.

Но въ Парижѣ цѣлуются только мужчины, и я сдѣлалъ то же, но иначе: я молилъ Бога благословить ее.

Паспортъ.

Парижъ.

Когда я возвратился въ гостинницу, Лафлеръ сказалъ мнѣ, что меня спрашивалъ полицейскій поручикъ.

— Чортъ его побери! сказалъ я, — я знаю зачѣмъ.

Время и читателю узнать о томъ; я не разсказалъ объ этомъ случаѣ, когда онъ произошелъ; не потому, чтобы онъ вылетѣлъ у меня изъ головы, но потому, что, разскажи я его тогда, о немъ бы теперь уже забыли. А теперь онъ мнѣ необходимъ.

Я выѣхалъ изъ Лондона съ такой поспѣшностью, что мнѣ не пришло на умъ, что у насъ война съ Франціей; и только, когда я пріѣхалъ въ Дувръ и посмотрѣлъ въ подзорную трубу на холмы около Булони, то вспомнилъ объ этомъ, а слѣдомъ и о томъ, что нельзя ѣхать безъ паспорта. Но стоитъ мнѣ дойти до конца улицы и я уже чувствую смертельное отвращеніе возвращаться не умнѣе, чѣмъ вышелъ; въ настоящемъ же случаѣ, я сдѣлалъ одно изъ сильнѣйшихъ усилій для пріобрѣтенія знаній, а потому не могъ вынести и мысли о возвращеніи назадъ. Услышавъ, что графъ N. нанялъ пакеботъ, я обратился къ нему съ просьбой, чтобъ онъ взялъ меня въ свою свиту. Графъ нѣсколько зналъ меня, а потому затрудненія почти не оказалось. Впрочемъ, онъ сказалъ мнѣ, что желаніе оказать мнѣ услугу не можетъ простираться далѣе Калэ, потому что онъ возвращается въ Парижъ черезъ Брюссель; что, впрочемъ, переѣхавъ въ Калэ, я могу безпрепятственно добраться до Парижа, но что въ Парижѣ мнѣ придется отыскать друзей и самому вывернуться изъ затруднительнаго положенія.

— Только бы мнѣ доѣхать до Парижа, графъ, сказалъ я, — и все будетъ ладно.

Такимъ образомъ я сѣлъ на пакеботъ и больше уже не думалъ объ этомъ дѣлѣ.

Когда Лафлеръ сказалъ мнѣ, что обо мнѣ освѣдомлялся полицейскій поручикъ, — я вспомнилъ все это; въ то время, какъ Лафлеръ говорилъ мнѣ, въ комнату вошелъ хозяинъ гостинницы, чтобы объявить о томъ же, съ прибавленіемъ, что особенно освѣдомлялись о моемъ паспортѣ; хозяинъ гостинницы добавилъ, что онъ надѣется, что у меня есть паспортъ.

— Конечно, нѣтъ, отвѣчалъ я.

Хозяинъ гостинницы, едва я объявилъ это, отступилъ отъ меня, какъ отъ зачумленнаго, на три шага; а бѣдный Лафлеръ сдѣлалъ три шага по направленію ко мнѣ и съ такимъ видомъ, съ какимъ добрая душа спѣшитъ на помощь человѣку въ нуждѣ. Я за это полюбилъ его и по одной этой чертѣ я такъ хорошо узналъ его характеръ и такъ твердо могъ на него положиться, какъ еслибъ онъ вѣрой служилъ мнѣ семь лѣтъ.

— Monseigneur! вскричалъ хозяинъ гостинницы, но, опомнившись въ то время какъ произносилъ это восклицаніе, мигомъ перемѣнилъ тонъ… — Если у monsieur нѣтъ (apparemment) паспорта, то у него, повсей вѣроятности, есть друзья, которые помогутъ ему достать его.

— Насколько мнѣ извѣстно, нѣтъ, отвѣчалъ я равнодушно.

— Въ такомъ случаѣ, возразилъ онъ, — васъ посадятъ въ Бастилію или въ Шатлэ, au moins.

— Ну, сказалъ я, — французскій король человѣкъ добрый и никому не станетъ дѣлать зла.

— Cela n’empêche pas, сказалъ онъ, — васъ, конечно, завтра же утромъ свезутъ въ Бастилію.

— Но я нанялъ у васъ помѣщеніе на мѣсяцъ, отвѣчалъ я, — и не намѣренъ ради всѣхъ французскихъ королей выѣзжать и днемъ раньше.

Лафлеръ шепнулъ мнѣ на ухо, что никто не можетъ воспротивиться французскому королю.

— Pardi, сказалъ хозяинъ, — ces messieurs anglais sont les’gens très extraordinaires!

И сказавъ это, и побожившись въ томъ, онъ вышелъ.

Паспортъ.

Гостинница въ Парижѣ.

У меня не хватило духа мучить Лафлера серьезнымъ разсмотрѣніемъ моихъ затруднительныхъ обстоятельствъ, а потому-то я и говорилъ о нихъ такъ свысока; чтобъ показать ему, какъ легко отношусь я къ этому дѣлу, я пересталъ вовсе заниматься имъ. И пока онъ прислуживалъ мнѣ за ужиномъ, я говорилъ съ нимъ съ большей, чѣмъ обыкновенно, веселостью о Парижѣ и объ Opéra-Comique. Лафлеръ также былъ тамъ и слѣдовалъ за мной по улицамъ до лавки книгопродавца; увидѣвъ, что я вышелъ оттуда съ молоденькой горничной и что мы пошли вмѣстѣ вдоль набережной Конти, Лафлеръ почелъ ненужнымъ слѣдовать и на шагъ за мною. Размышляя объ этомъ, онъ пошелъ кратчайшимъ путемъ и явился въ гостинницу какъ-разъ во-время, чтобъ до моего прихода освѣдомиться о полицейской справкѣ.

Какъ только честный малый собралъ со стола и пошелъ внизъ ужинать, я сталъ серьезно раздумывать о своемъ положеніи.

Тутъ, Евгеній, я знаю, что ты улыбаешься, вспомнивъ о небольшомъ разговорѣ между нами какъ-разъ передъ моимъ отъѣздомъ. Надо разсказать о немъ.

Евгеній, зная, что я столь же мало обремененъ деньгами, какъ и заботливостью, отозвалъ меня въ сторону и спросилъ: много ли я беру съ собой. Когда я назвалъ точную сумму, то Евгеній покачалъ головой и сказалъ, что этого не хватитъ; слѣдомъ, онъ вынулъ свой кошелекъ, чтобъ опорожнить его въ мой.

— По совѣсти, Евгеній, съ меня довольно, сказалъ я.

— Право, Йорикъ, мало, возразилъ Евгеній, — я лучше вашего знаю Францію и Италію.

— Но, Евгеній, вы не принимаете того въ соображеніе, сказалъ я, отвергая его предложеніе, — что не пробуду я и трехъ дней въ Парижѣ, какъ скажу или сдѣлаю что нибудь такое, за что меня упрячутъ въ Бастилію, и я проживу тамъ съ полгода вполнѣ насчетъ французскаго короля.

— Извините, сухо отвѣчалъ Евгеній, — я совершенно забылъ о такомъ ресурсѣ.

Теперь то, надъ чѣмъ я шутилъ, не шутя угрожало мнѣ.

Не знаю, вслѣдствіе глупости, беззаботливости, философіи, или упрямства, или чего другого, но послѣ всего, когда Лафлеръ ушелъ внизъ и я остался одинешенекъ, — я не могъ думать объ этомъ иначе, какъ въ томъ же тонѣ, какимъ говорилъ съ Евгеніемъ.

— Что касается Бастиліи, — то весь страхъ въ словѣ. Преувеличивайте, какъ угодно, разсуждалъ я съ самимъ съ собою, — а Бастилія значитъ то же, что и тюрьма, а тюрьма не болѣе какъ названіе дома, откуда нельзя выйти. Помилуй, Господи, подагриковъ! они дважды въ годъ бываютъ въ такомъ положеніи… Но съ девятью ливрами въ день, съ перомъ, чернилами, бумагой и терпѣніемъ, хотя бы человѣку и нельзя было выходить, все же можно удобно просидѣть, по крайней мѣрѣ, мѣсяцъ или шесть недѣль. А въ концѣ этого времени, если онъ безвредный малый, его невинность обнаружится и онъ выйдетъ и лучше, и умнѣе, чѣмъ вошелъ.

Пока я предавался этимъ вычисленіямъ, мнѣ почему-то понадобилось (зачѣмъ, я забылъ) выйти на дворъ; и я помню, что, спускаясь съ лѣстницы, я не мало торжествовалъ, что пришелъ къ такому заключенію.

— Проклятіе мрачнымъ живописцамъ! надменно воскликнулъ я. — Я вовсе не завидую способности рисовать житейское зло въ такомъ жестокомъ и мертвенномъ свѣтѣ. Умъ ужасается предметамъ, которые онъ же самъ и преувеличилъ, и очернилъ; возвратите имъ настоящую величину и цвѣтъ, и умъ и не замѣтитъ ихъ. Правда, сказалъ я, дѣлая поправку, — Бастилія такое зло, которымъ пренебрегать нельзя. Но отымите отъ нея башни, засыпьте ровъ, снимите запоры съ дверей, — зовите ее просто мѣстомъ заключенія, вообразите, что васъ держитъ въ заперти тиранія не человѣка, а болѣзни, — и зло исчезнетъ и остальное вы перенесете безъ жалобъ.

Въ разгарѣ этого монолога меня прервалъ голосъ, который я принялъ за дѣтскій; онъ жаловался, что не можетъ выйти. Я посмотрѣлъ по корридору въ обѣ стороны и, не видя ни мужчины, ни женщины, ни дитяти, не обратилъ на него особаго вниманія.

Проходя назадъ по корридору, я услышалъ, что кто-то повторилъ тѣ же слова дважды и, взглянувъ вверхъ, увидѣлъ скворца въ клѣткѣ.

— I can’t get out, I can’t get out^[15], говорилъ скворецъ.

Я остановился и сталъ смотрѣть на птицу; когда кто нибудь проходилъ по корридору, она, махая крыльями, бросалась въ ту сторону, откуда онъ шелъ, съ той же жалобой на свой плѣнъ.

— Выйти не могу! говорилъ скворецъ.

— Помоги тебѣ Боже! сказалъ я, — чего бы то ни стоило, я тебя выпущу.

И я сталъ поворачивать клѣтку, отыскивая дверцу; она была плотно обвита, и притомъ дважды, проволокой, и ее нельзя было открыть, не сломавъ клѣтки въ куски. Я сталъ работать обѣими руками.

Птица подпорхнула къ тому мѣсту, гдѣ я трудился ради ея освобожденія, и, просунувъ головку сквозь рѣшетку, она какъ бы въ нетерпѣніи прижалась къ ней грудью.

— Боюсь, бѣдное созданіе, что мнѣ не удастся выпустить тебя на свободу, сказалъ я.

— Нѣтъ, заговорилъ скворецъ, — я выйти не могу, выйти не могу.

Сознаюсь, что никогда мои чувства не были возбуждены такъ нѣжно; я не помню ни одного случая въ моей жизни, когда бы разрозненные духи, для которыхъ мой умъ служитъ игралищемъ, были столь же быстро созваны домой. Какъ ни механичны эти ноты, онѣ звучали въ такомъ вѣрномъ природѣ тонѣ, что въ одинъ мигъ ниспровергли всѣ мои систематическія размышленія насчетъ Бастиліи. И я сталъ тяжело подыматься по лѣстницѣ, отказываясь отъ каждаго слова, сказаннаго мною въ то время, какъ я спускался по ней.

— Переряживайся во что хочешь, Рабство, сказалъ я, — все же ты горькая чаша! И хотя во всѣ вѣка тысячи пили отъ тебя, ты не стала оттого менѣе горькой. Ты же, трижды сладкая и привѣтливая богиня, продолжалъ я, обращаясь къ Свободѣ, — ты, кого всѣ обожаютъ и открыто, и тайно, ты пріятна для всякаго вкуса, и вѣчно останешься такой, пока не измѣнится сама природа. Никакое грязное слово не можетъ запачкать твоей бѣлоснѣжной мантіи, никакая химическая сила не обратитъ твоего скипетра въ желѣзо. Пастухъ, питающійся коркой хлѣба, только-бъ ты улыбалась ему, счастливѣе монарха, отъ двора котораго ты изгнана. Милосердое небо! воскликнулъ я, опускаясь на колѣни на предпослѣдней кверху ступенькѣ лѣстницы, — даруй мнѣ, великій Раздаватель, только здоровье, и съ нимъ эту прекрасную богиню въ подруги, и расточай, если то покажется за благо твоему божественному Провидѣнію, мирты на головы тѣхъ, кто скорбитъ по нихъ.

Плѣнникъ.

Парижъ.

Птица въ клѣткѣ преслѣдовала меня и въ комнатѣ. Я сѣлъ около стола и, опершись головой о руку, началъ представлять себѣ всѣ горести заключенія. Я былъ весьма расположенъ къ этому, и далъ полную волю воображенію.

Я началъ съ милліоновъ такихъ же какъ я созданій, которыя отъ рожденія получили въ наслѣдство только рабство; но какъ ни трогательна была такая картина, я не могъ приблизить ее къ себѣ, и множество печальныхъ группъ, ее составлявшихъ, только развлекали меня.

Я избралъ одного заключеннаго; заключивъ его сперва въ тюрьму, я затѣмъ сталъ разсматривать его сквозь полумракъ рѣшетчатой двери, въ намѣреніи нарисовать его изображеніе.

Я увидѣлъ, что его тѣло наполовину истощено отъ долгаго ожиданія и заключенія, и почувствовалъ въ чемъ состоитъ сердечная болѣзнь, происходящая отъ неисполняющейся надежды. Вглядываясь ближе, я увидѣлъ, что лицо у него блѣдное и лихорадочное: тридцать лѣтъ западный вѣтеръ ни разу не освѣжилъ его крови; за все это время для него не существовали ни солнце, ни луна; не прозвучалъ сквозь рѣшетку ни голосъ друга или родственника; его дѣти…

Но здѣсь мое сердце стало исходить кровью, и былъ принужденъ заняться другой частью его портрета.

Въ дальнемъ углу темницы, онъ сидѣлъ на полу, на жалкой соломенной подстилкѣ, которая поочередно служила для него и кресломъ, и постелью; въ головахъ лежалъ календарикъ изъ небольшихъ соломинокъ, зазубренныхъ въ память объ угрюмыхъ дняхъ и ночахъ, которые онъ провелъ; одна изъ соломинокъ была у него въ рукѣ, и онъ тупымъ ногтемъ намѣчалъ на ней еще день, чтобъ сложить и его въ кучу. Я нѣсколько затемнилъ тотъ слабый свѣтъ, который попадалъ къ нему, и онъ поднялъ безнадежный взоръ къ двери, и снова опустилъ его; покачалъ головой и продолжалъ свое печальное занятіе. Я слышалъ, какъ звякнула цѣпь у него на ногахъ, когда онъ повернулся, чтобъ положить соломинку въ кучу. Онъ глубоко вздохнулъ. Я видѣлъ, какъ желѣзо вошло ему въ душу. Я зарыдалъ; я не могъ вынести этой картины заключенія, нарисованной моимъ воображеніемъ. Я вскочилъ съ кресла и, позвавъ Лафлера, приказалъ ему нанять карету и, чтобъ она завтра въ девять часовъ была у дверей гостинницы.

— Я самъ прямо отправлюсь къ герцогу Шуазелю, сказалъ я.

Лафлеръ хотѣлъ уложить меня въ постель; но не желая, чтобъ честный малый замѣтилъ у меня на лицѣ что нибудь, отчего заскорбѣло бы его сердце, я сказалъ ему, что лягу самъ, и велѣлъ ему сдѣлать то же.

Скворецъ.

Дорога въ Версаль.

Я сѣлъ въ карету въ назначенный часъ, Лафлеръ помѣстился сзади, и я приказалъ кучеру ѣхатъ какъ можно скорѣе въ Версаль.

По дорогѣ не встрѣтилось ничего, по крайней мѣрѣ ничего такого, чего я ищу во время путешествія; и я ничѣмъ не могу лучше наполнить небольшой пробѣлъ, какъ краткой исторіей той самой птицы, которая послужила предметомъ для предыдущей главы.

Достопочтенному мистеру N. N. пришлось ждать въ Дуврѣ попутнаго вѣтра, и мальчикъ-англичанинъ, служившій у него грумомъ, поймалъ на скалахъ скворца, который еще не умѣлъ летать; мальчикъ не хотѣлъ его убивать и принесъ за пазухой на пакеботъ; взявъ его подъ свое покровительство и прокормивъ его день, другой, мальчикъ полюбилъ скворца и привезъ его въ цѣлости въ Парижъ.

Въ Парижѣ мальчикъ истратилъ ливръ на клѣтку для скворца; въ теченіе пяти мѣсяцевъ, которые его баринъ прожилъ въ Парижѣ, мальчику не было иного дѣла, а потому онъ и выучилъ скворца говорить на своемъ родномъ языкѣ четыре простыя слова (и не болѣе того), за которыя я такъ много ему обязанъ.

Уѣзжая съ бариномъ въ Италію, мальчикъ подарилъ птицу хозяину гостинницы. Но она пѣла о свободѣ на неизвѣстномъ въ Парижѣ языкѣ, апотому на нее мало обращали вниманія, и Лафлеръ вымѣнялъ ее для меня вмѣстѣ съ клѣткой за бутылку бургонскаго.

По возвращеніи изъ Италіи, я привезъ ее съ собой въ ту страну, на языкѣ которой она выучилась говорить; я разсказалъ ея исторію лорду А., и лордъ А. выпросилъ у меня птицу. Черезъ недѣлю лордъ А. подарилъ ее лорду В., а лордъ В. поднесъ ее въ подарокъ лорду С. Камердинеръ лорда С. продалъ ее за шиллингъ камердинеру лорда D., лордъ D. подарилъ ее лорду Е. и такъ далѣе, до половины алфавита. Изъ верхней палаты онъ перешелъ въ нижнюю и побывалъ въ рукахъ у многихъ изъ членовъ отъ общинъ. Но всѣмъ имъ требовалось попасть^[16], а моему скворцу выйти, а потому на него изъ Лондонѣ обращали столь же мало вниманія, какъ и въ Парижѣ.

Невозможно, чтобъ многіе, изъ моихъ читателей не слышали о немъ, и если есть такіе, что случайно его видѣли, то съ ихъ позволенія я докладываю имъ, что это моя птица, или какая нибудь плохая копія съ нея.

Мнѣ остается прибавить, что съ тѣхъ поръ я помѣстилъ скворца въ щитъ моего герба. И пусть герольдмейстеры сломятъ ему шею, если смѣютъ!

Прошеніе.

Версаль.

Не желалъ бы я, чтобъ врагъ заглядывалъ мнѣ въ душу, когда я отправлюсь къ кому нибудь просить покровительства; поэтому, я вообще стараюсь самъ себѣ покровительствовать; но я отправился къ герцогу де-Шуазелю по-неволѣ; отправься я къ нему по доброй волѣ, то, полагаю, я справился бы съ этимъ дѣломъ, какъ и другіе.

Сколько низкихъ плановъ, униженныхъ просьбъ составляло мое рабское сердце въ теченіе всей дороги! за каждый изъ нихъ меня стоило бы посадить въ Бастилію.

Когда Версаль сталъ уже виденъ, то я ничего не могъ дѣлать, какъ складывать въ умѣ слова и фразы, и придумывать положенія и тонъ рѣчи, которые могли бы заслужить благосклонность герцога де-Шуазеля.

— Это подѣйствуетъ, сказалъ я. — Совершенно такъ же, возразилъ я самому себѣ, какъ кафтанъ, который преподнесъ бы ему портной, не снявъ съ него предварительно мѣрки! Дуракъ! продолжалъ я, — ты сперва взгляни герцогу въ лицо, постарайся разгадать по нему его характеръ, обрати вниманіе на позу, въ которой онъ станетъ тебя слушать; замѣть всѣ обороты и выраженія его туловища и конечностей; что же до тона, то тебѣ его дастъ первое слово, которое сойдетъ съ его устъ. И на основаніи всего этого въ совокупности, ты сразу, на мѣстѣ, составишь прошеніе, которое не можетъ не понравиться герцогу: вѣдь всѣ составныя части просьбы будутъ взяты у него же, и вѣроятно придутся ему по вкусу.

— Чудесно! сказалъ я, — а хорошо бы, еслибъ все уже было сдѣлано. О, трусъ! но если человѣкъ равенъ другому на всей поверхности земного шара, если онъ равенъ ему на полѣ, то почему же не въ кабинетѣ, лицомъ къ лицу? И повѣрь мнѣ, Йорикъ, что въ томъ случаѣ, когда этого не бываетъ, человѣкъ самъ у себя десять разъ отымаетъ средства къ спасенію, а природа всего разъ. Явись къ герцогу со страхомъ Бастиліи въ глазахъ, и я ручаюсь головой, что ты будешь черезъ полчаса отосланъ назадъ въ Парижъ подъ конвоемъ.

— Я увѣренъ въ этомъ, сказалъ я. — А потому, клянусь небомъ! я войду къ герцогу съ самымъ веселымъ и беззаботнымъ видомъ.

— И тутъ ты ошибаешься опять, возразилъ я. — Когда на сердцѣ легко, Йорикъ, то оно не вдается ни въ какія крайности; оно остается въ равновѣсіи.

— Ладно, ладно! восклицалъ я, когда кучеръ повернулъ въ ворота, — я чувствую, что все уладится.

И пока онъ проѣзжалъ по двору и подвезъ меня къ подъѣзду, я почувствовалъ, что данный мной самому себѣ урокъ пошелъ впрокъ, и я сталъ подыматься по лѣстницѣ не какъ жертва правосудія, которой на верхней площадкѣ придется проститься съ жизнью, но и не такъ, какъ я лечу на встрѣчу жизни къ тебѣ, Элиза! перепрыгивая черезъ двѣ ступеньки.

Когда я вошелъ въ залу, то меня встрѣтила особа, которая могла быть и дворецкимъ, но болѣе походила на помощника секретаря, и она объявила мнѣ, что герцогъ занятъ.

— Мнѣ совершенно не извѣстно, сказалъ я, — какія формальности слѣдуетъ исполнить для полученія аудіенціи, потому что я иностранецъ, и вдобавокъ, — что при нынѣшнихъ обстоятельствахъ хуже всего, — англичанинъ.

Онъ отвѣчалъ, что это не усилитъ затрудненія. Я слегка поклонился ему, и сказалъ, что мнѣ надо сообщить герцогу нѣчто важное. Секретарь посмотрѣлъ по направленію къ лѣстницѣ, какъ будто хотѣлъ пойти и сообщить объ этомъ кому нибудь.

— Но я не хочу вводить васъ въ заблужденіе, сказалъ я, — то, что я имѣю сказать, не важно для герцога, но весьма важно для меня самого.

— C’est une autre affaire отвѣчалъ онъ.

— Но не для благороднаго человѣка, отвѣчалъ я. — Но скажите пожалуста, mon cher monsieur, когда же иностранцу позволительно надѣяться на пріемъ?

— Не раньше какъ черезъ два часа, отвѣчалъ онъ, посмотрѣвъ на часы.

Число экипажей во дворѣ, повидимому, подтверждало этотъ разсчетъ и не подавало надежды на болѣе скорый пріемъ. Но ходить взадъ и впередъ по залѣ, не имѣя ни души съ кѣмъ поговорить, стоило заключенія въ Бастиліи, а потому я мигомъ воротился въ карету и приказалъ кучеру везти меня въ Cordon Bleu, то есть въ ближайшую гостинницу.

Я полагаю, что тутъ было нѣчто роковое; я рѣдко попадаю въ то мѣсто, куда отправляюсь.

Le pâtissier.

Версаль.

Раньше, чѣмъ я проѣхалъ половину дороги, я уже перемѣнилъ намѣреніе. Я попалъ въ Версаль, — подумалъ я, а потому не дурно осмотрѣть городъ. И, дернувъ за шнурокъ, я приказалъ кучеру проѣхать по главнымъ улицамъ.

— Городъ, кажется, не очень великъ, сказалъ я.

Кучеръ извинился, что долженъ поправить меня, и объявилъ, что городъ великолѣпный, и что у многихъ изъ первѣйшихъ герцоговъ, маркизовъ и графовъ тутъ есть свои дворцы. Мнѣ тотчасъ же вспомнился графъ де-Б., о которомъ такъ прекрасно отзывался вчера вечеромъ книгопродавецъ.

— А почему бы мнѣ не отправиться къ графу де-Б., подумалъ я; — онъ такого высокаго мнѣнія и и объ англійскихъ книгахъ, и объ англичанахъ. Почему мнѣ не разсказать ему моего приключенія?

И я во второй разъ перемѣнилъ намѣреніе. Въ сущности, уже въ третій: ибо я намѣревался быть сегодня у m-me R. въ улицѣ Святыхъ Отцовъ, и благоговѣйно просилъ ея горничную передать ей, что я сегодня навѣрно явлюсь къ ней. Но мною управляютъ обстоятельства, а я не могу управлять ими. И такъ, увидѣвъ, что по другую сторону улицы стоитъ человѣкъ съ корзиной, точно продаетъ что-то, я приказалъ Лафлеру пойти и спросить у него, гдѣ дворецъ графа.

Лафлеръ воротился, слегка поблѣднѣвъ, и сказалъ мнѣ, что то кавалеръ ордена Св. Людовика продаетъ пирожки.

— Не можетъ быть, Лафлеръ, сказалъ я.

Лафлеръ не лучше моего могъ объяснить такое явленіе, но настаивалъ на томъ, что видѣлъ крестъ, оправленный въ золото, и красную ленточку: а также, что, заглянувъ въ корзинку, онъ видѣлъ пирожки, которые продавалъ кавалеръ; такимъ образомъ, ошибки быть не могло.

Подобный переворотъ въ жизни человѣка возбуждаетъ чувство болѣе высокое, чѣмъ любопытство; я не могъ удержаться, чтобъ не смотрѣть на него въ продолженіе извѣстнаго времени изъ кареты, гдѣ я сидѣлъ. Чѣмъ я больше глядѣлъ на него, тѣмъ сильнѣе его крестъ и корзинка путались у меня въ мозгу. Я вышелъ изъ кареты и подошелъ къ нему.

Онъ былъ подвязанъ чистымъ полотнянымъ передникомъ, который ниспадалъ ниже колѣнъ; до половины его грудь была закрыта чѣмъ-то въ родѣ дѣтскаго нагрудника. Вверху нагрудника, нѣсколько ниже рубца, висѣлъ крестъ. Корзинка съ маленькими пирожками была покрыта бѣлымъ камчатнымъ полотенцемъ, а другое, такое же, было постелено на днѣ; все это было такъ чисто и опрятно, что можно было покупать у него пирожки не только изъ сочувствія, но и вслѣдствіе аппетита.

Онъ никому ихъ не предлагалъ, но спокойно стоялъ на углу и ждалъ покупателей, которые подойдутъ безъ зазыва.

Ему было около сорока восьми; онъ глядѣлъ степенно, даже почти важно. Я тому не удивился. Я подошелъ скорѣй къ корзинкѣ, чѣмъ къ нему, и, приподнявъ салфетку, взялъ одинъ пирожокъ и попросилъ, чтобъ онъ объяснилъ мнѣ тронувшія меня обстоятельства.

Онъ въ нѣсколькихъ словахъ разсказалъ, что лучшую часть жизни провелъ въ военной службѣ; что, проживъ небольшое имѣнье, онъ получилъ роту и вмѣстѣ съ нею крестъ; но что при заключеніи послѣдняго мира, ихъ полкъ былъ расформированъ, и цѣлый отрядъ, вмѣстѣ съ нѣкоторыми ротами другихъ полковъ, остался безо всякихъ средствъ. Онъ очутился въ широкомъ мірѣ безъ друзей и безъ денегъ; въ самомъ дѣлѣ, безъ ничего, кромѣ этого; говоря это, онъ указалъ на крестъ. Бѣдный кавалеръ возбудилъ во мнѣ жалость, а въ концѣ сцены и уваженіе.

Король, по его словамъ, великодушнѣйшій государь, но его щедрость не можетъ ни помочь всѣмъ, ни вознаградить всѣхъ, и ужъ его несчастіе, что онъ не попалъ въ число избранныхъ. У него, говорилъ онъ, есть милая жена, которую онъ любитъ; она умѣетъ печь пирожки… И онъ прибавилъ, что не чувствуетъ безчестья въ томъ, что принужденъ защищать и ее, и себя отъ нужды такимъ способомъ, — пока Провидѣніе не даруетъ ему лучшаго.

Было бы жестоко лишать удовольствія добрыя сердца, умолчавъ о томъ, что случилось мѣсяцевъ черезъ девять съ этимъ бѣднымъ кавалеромъ ордена Св. Людовика.

Кажется, что онъ обыкновенно стоялъ у желѣзныхъ воротъ, которые ведутъ ко дворцу; на его крестъ многіе обратили вниманіе, и многіе, подобно мнѣ, распрашивали его. Онъ разсказывалъ ту же исторію, и постоянно съ такой скромностью и благоразуміемъ, что она дошла наконецъ до ушей короля; узнавъ, что кавалеръ былъ храбрый офицеръ, и что весь полкъ уважалъ его какъ человѣка чести и неподкупной честности, король прекратилъ его торговлю, назничивъ ему пенсію въ полторы тысячи ливровъ.

Я разсказалъ эту исторію ради удовольствія читателя; да будетъ же мнѣ дозволено разсказать другую ради собственнаго удовольствія, хотя она тутъ и неумѣстна; обѣ исторіи дополняютъ другъ друга, и было бы жаль разлучать ихъ.

Шпага.

Реннъ.

Если и у штатовъ, и имперій есть періоды упадка, и они въ свою очередь испытываютъ, что значатъ бѣдствіе и бѣдность, то не зачѣмъ мнѣ умалчивать о причинахъ, которыя привели къ упадку домъ d’E. въ Бретани. Маркизъ d’E. съ великой твердостью боролся со своимъ положеніемъ; онъ желалъ сохранить и явить міру нѣкоторые остатки того, чѣмъ были его предки, но ихъ же безразсудство отняло у него къ тому возможность. Осталось довольно для скромнаго существованія въ тѣни, но у него было два сына, которые желали быть на виду, и онъ полагалъ, что они того заслуживаютъ. Онъ взялся за шпагу, но она не могла проложить ему дороги; ея оправа стоила черезчуръ дорого, и одной экономіи въ этомъ случаѣ было недостаточно; оставалось одно средство — торговля.

Во всякой другой французской провинціи, кромѣ Бретани, это значило бы навсегда срѣзать подъ корень то деревцо, процвѣтанія котораго желали и его гордость, и его сердце. Но въ Бретани есть для этого средство, и онъ имъ воспользовался; дождавшись случая, когда областные чины собрались въ Реннѣ, маркизъ, въ сопровожденіи обоихъ сыновей, явился въ засѣданіе. Потребовавъ исполненія стариннаго закона герцогства, который, по его словамъ, хотя рѣдко прилагался, но тѣмъ не менѣе не потерялъ силы, — онъ снялъ шпагу.

— Вотъ, возьмите ее, сказалъ онъ, — и будьте ея вѣрными хранителями, пока для меня не настанутъ лучшія времена и я не буду въ состояніи потребовать ее обратно.

Президентъ принялъ шпагу отъ маркиза; онъ помедлилъ нѣсколько минутъ, чтобъ посмотрѣть, какъ ее сложатъ въ его родовой архивъ, и ушелъ.

На слѣдующій день маркизъ со всѣмъ семействомъ отправился на кораблѣ на Мартинику; послѣ девятнадцати или двадцатилѣтней успѣшной торговли, при помощи нѣкоторыхъ непредвидѣнныхъ наслѣдствъ отъ дальныхъ вѣтвей ихъ рода, онъ воротился домой и потребовалъ возвращенія дворянства.

По счастливой случайности, какія выпадаютъ на долю только сентиментальнаго путешественника, я былъ въ Реннѣ во время этого торжественнаго возстановленія правъ. Я назвалъ его торжественнымъ; таково оно было для меня.

Маркизъ вошелъ въ засѣданіе со всѣмъ семействомъ; онъ велъ подъ руку жену, а старшій его сынъ свою сестру; младшій былъ на другомъ крайнемъ концѣ линіи, подлѣ матери. Маркизъ дважды подносилъ платокъ къ лицу.

Царствовало мертвое молчаніе. Когда маркизъ приблизился на шесть шаговъ къ трибуналу, онъ передалъ маркизу младшему сыну и, выступя на три шага впередъ отъ семейства, потребовалъ возвращенія шпаги. Шпага была возвращена ему; въ ту минуту, какъ онъ взялъ ее въ руки, онъ почти всю ее вытащилъ изъ ноженъ; то было блестящее лицо друга, отъ котораго онъ нѣкогда отказался. Маркизъ внимательно осмотрѣлъ во всю длину шпагу, начиная съ рукоятки, какъ бы желая убѣдиться, что она та самая; замѣтивъ небольшое ржавое пятнышко близъ острія, онъ близко поднесъ шпагу къ глазамъ и склонился надъ ней головой. Мнѣ показалось, что я видѣлъ какъ слеза капнула на пятнышко; послѣдующее доказало, что я не ошибся.

— Я найду другое средство смыть его, сказалъ онъ.

Съ этими словами, маркизъ вложилъ шпагу въ ножны, поклонился ея хранителямъ, и вышелъ въ сопровожденіи жены, дочери и обоихъ сыновей.

О, какъ я завидовалъ его чувствамъ!

Паспортъ.

Версаль.

Графъ де-Б. принялъ меня безо всякихъ затрудненій. Экземпляръ Шекспира лежалъ на столѣ и онъ перелистывалъ его. Я подошелъ близко къ столу и, сперва взглянувъ на книги такимъ образомъ, чтобъ дать ему понять, что я ихъ знаю, — я сказалъ, что явился безо всякой рекомендаціи, увѣренный, что встрѣчусь въ его кабинетѣ съ другомъ, который, надѣюсь, представитъ меня ему.

— И этотъ другъ, — мой великій соотечественникъ Шекспиръ, сказалъ я, указывая на его сочиненія, и взывая къ его духу, я прибавилъ: — Et ayez la bonté, cher ami, de me faire cet honneur-là.

Графъ улыбнулся такой странной рекомендаціи и, замѣтивъ, что у меня лицо нѣсколько блѣдное и болѣзненное, настоялъ, чтобъ я сѣлъ въ кресло; я усѣлся и, чтобъ не заставлять его теряться въ догадкахъ на счетъ визита внѣ обычныхъ правилъ, я просто разсказалъ ему о случаѣ въ книжной лавкѣ, и какъ это заставило меня въ нѣсколько затруднительномъ положеніи, въ которомъ я очутился, обратиться охотнѣе къ нему, чѣмъ къ кому либо иному во всей Франціи.

— А въ чемъ ваше затруднительное положеніе, разскажите, сказалъ графъ.

И я разсказалъ ему всю исторію точно такъ, какъ читателю.

— И хозяинъ гостинницы, сказалъ я въ заключеніе, — увѣряетъ, monsieur le comte, что меня непремѣнно посадятъ въ Бастилію. Но я не боюсь, продолжалъ я, — потому что, имѣя дѣло съ самымъ образованнымъ въ свѣтѣ народомъ и будучи увѣренъ, что я честный человѣкъ и пріѣхалъ не ради того, чтобъ соглядать наготу страны^[17], я почти не допускаю мысли, что я въ его полной власти. Французской храбрости, monsieur le comte, сказалъ я, — не прилично проявляться противъ инвалидовъ.

При этихъ словахъ, щеки графа де-Б. вспыхнули живымъ румянцемъ.

— Ne craignez rien, не бойтесь, сказалъ онъ.

— Я и не боюсь, подхватилъ я, — притомъ, — слегка игриво продолжалъ я, — смѣясь я проѣхалъ всю дорогу отъ Лондона до Парижа, и я не думаю, чтобъ герцогъ де-Шуазель былъ настолько врагомъ веселости, чтобъ за мои вины отправилъ меня обратно въ слезахъ. Моя просьба къ вамъ, monsieur le comte de B. (я отвѣсилъ ему низкій поклонъ) и состоитъ въ томъ, чтобъ онъ этого не сдѣлалъ.

Графъ выслушалъ меня съ большой благосклонностью, — иначе я бы не сказалъ и половины — и разъ, или два проговорилъ:

— C’est bien dit.

Я этимъ и закончилъ свою просьбу, и рѣшилъ болѣе не говорить о ней.

Графъ завязалъ разговоръ; мы заговорили о другихъ вещахъ, о книгахъ и мужчинахъ, и наконецъ о женщинахъ.

— Да благословитъ ихъ всѣхъ Господь! сказалъ я послѣ долгаго разговора о нихъ. — Нѣтъ на землѣ человѣка, который любилъ бы ихъ больше моего. Послѣ всѣхъ слабостей, какія я замѣчалъ въ нихъ, послѣ всѣхъ сатиръ, которыя я читалъ на нихъ, я все-таки ихъ люблю, будучи твердо убѣжденъ, что мужчина, у котораго нѣтъ нѣкотораго влеченія ко всему ихъ полу, вовсе не способенъ полюбить ни одной какъ слѣдуетъ.

— Eh bien! monsieur l’anglais, весело сказалъ графъ, — я вѣрю, что вы пріѣхали не затѣмъ чтобъ соглядать наготу нашей страны, и смѣю прибавить, не затѣмъ также, чтобъ видѣть таковую нашихъ женщинъ; но позвольте мнѣ сдѣлать предположеніе: если, par hasard, онѣ попадутся вамъ по дорогѣ, то такая перспектива вѣдь не опечалитъ васъ?

Во мнѣ есть нѣчто, почему я не могу выносить ни малѣйшаго неприличнаго намека: въ бѣглой болтовнѣ я часто усиливался переломить себя въ этомъ отношеніи и отваживался съ великими мученіями въ присутствіи дюжины женщинъ говорить множество такихъ вещей, изъ которыхъ и малѣйшей не посмѣю сказать наединѣ, хоть бы тѣмъ заслужилъ спасеніе.

— Извините меня, monsieur le comte, сказалъ я; — что касается наготы вашей страны, то, замѣтивъ ее, я со слезами опущу глаза; что же касается до таковой вашихъ женщинъ (я покраснѣлъ отъ мысли, которую онъ возбудилъ во мнѣ), то въ этомъ отношеніи я держусь такихъ евангельскихъ взглядовъ и питаю такое сочувствіе ко всѣмъ ихъ слабостямъ, что покрою ее одеждой, если только съумѣю надѣть ее; но я желалъ бы, продолжалъ я, — соглядать наготу ихъ сердецъ и подъ различными покровами нравовъ, климатовъ и религіи отыскать то, что въ нихъ хорошо, дабы образовать на такомъ основаніи свое собственное сердце. И вотъ за чѣмъ я пріѣхалъ.

— По этой-то причинѣ, monsieur le comte, продолжалъ я, — я не видѣлъ ни Пале-Ройяля, ни Люксенбурга, ни фасада Лувра и не дѣлалъ попытки увеличивать числа имѣющихся уже каталоговъ картинъ, статуй и церквей. Я смотрю на всякую красавицу какъ на храмъ и охотнѣе пошелъ бы въ него ради осмотра оригинальныхъ рисунковъ и вольныхъ набросковъ, которые висятъ въ немъ, чѣмъ сталъ бы смотрѣть даже на само Преображеніе Рафаэля.

— Жажда этого, продолжалъ я, — столь же нетерпѣливая, какъ та, что горитъ въ груди знатока, привела меня изъ моего отечества во Францію, а изъ Франціи повлечетъ меня въ Италію. Это тихое путешествіе сердца въ поискахъ за Натурой и за возбуждаемыми ею ощущеніями, которыя заставляютъ насъ любить другъ друга и свѣтъ больше, чѣмъ мы любимъ.

Графъ по этому поводу наговорилъ мнѣ множество любезностей и весьма вѣжливо добавилъ, что онъ очень благодаренъ Шекспиру за знакомство со мною.

— Но, à-propos, сказалъ онъ, — Шекспиръ полонъ великихъ вещей, но онъ забылъ исполнить небольшую формальность и не сообщилъ мнѣ вашего имени. И вамъ самимъ приходится сдѣлать это.

Паспортъ.

Версаль.

Для меня нѣтъ дѣла болѣе затруднительнаго, какъ объявить кому бы то ни было, кто я таковъ, — потому что врядъ ли есть человѣкъ, о которомъ я не огъ бы дать лучшій отчетъ, чѣмъ о самомъ себѣ; и я часто желалъ имѣть возможность отдѣлаться отъ этого однимъ словомъ и тѣмъ покончить. Мнѣ представлялся теперь единственный въ жизни случай сдѣлать это кстати: на столѣ лежалъ Шекспиръ и, вспомнивъ, что моя фамилія есть въ его сочиненіяхъ, я взялъ Гамлета и тотчасъ же, отыскавъ сцену съ могильщиками въ пятомъ актѣ, я наложилъ палецъ на Йорика и, держа палецъ на его имени, поднесъ книгу графу.

— Me voici! сказалъ я.

Потому ли, что мысль о черепѣ бѣднаго Йорика за наличностью моего собственнаго выскочила у графа изъ головы, или онъ какимъ нибудь волшебствомъ перескочилъ черезъ періодъ въ семьсотъ, восемьсотъ лѣтъ, — не важно для настоящаго разсказа; извѣстно, что французы лучше понимаютъ, чѣмъ соображаютъ. Я ничему не удивляюсь въ этомъ мірѣ, а этому меньше всего; тѣмъ болѣе, что одно изъ первенствующихъ лицъ нашей церкви, къ чистосердечію и отеческимъ чувствамъ котораго я питаю высочайшее уваженіе, впалъ въ такую же ошибку и по тому же поводу. Онъ объявилъ, что «не въ силахъ заглянуть въ проповѣди, сочиненныя шутомъ Датскаго короля».

— Добрый милордъ, сказалъ я, — но вѣдь есть два Йорика. Йорикъ, о которомъ думаетъ ваше преосвященство, умеръ и погребенъ восемьсотъ лѣтъ назадъ; онъ процвѣталъ при дворѣ Горвендилла. Другой же Йорикъ — я самъ, и я не процвѣталъ ни при чьемъ дворѣ.

Онъ покачалъ головой.

— Боже милостивый! сказалъ я, — да ваше преосвященство послѣ этого смѣшаете Александра Македонскаго съ Александромъ мѣдникомъ!

— Это все равно, отвѣчалъ онъ.

— Если-бъ Александръ, царь Македонскій, могъ перевести ваше преосвященство въ другую епархію, то вы навѣрно не сказали бы этого.

Бѣдный графъ де-Б. впалъ въ ту же ошибку.

— Et, monsieur, est il Yorick?вскричалъ онъ.

— Jе le suis, отвѣчалъ онъ.

— Vous?

— Moi même qui ai l’honneur de vous parler, monsieur le comte.

— Mon Dieu! сказалъ онъ, обнимая меня, — Vous êtes Yorick!^[18]

Графъ мгновенно сунулъ Шекспира въ карманъ, и оставилъ меня одного въ комнатѣ.

Паспортъ.

Версаль.

Я не могъ понять, зачѣмъ графъ де-Б. такъвнезапно вышелъ изъ комнаты, ни того, зачѣмъ онъ сунулъ Шекспира въ карманъ. Но тайны, которыя разъяснятся сами собою, не стоятъ траты времени, потребнаго на ихъ разгадываніе. Лучше было читать Шекспира. Я взялъ Много шуму изъ ничего, и мгновенно съ кресла, на которомъ сидѣлъ, перенесся въ Мессину въ Сициліи, и до того занялся Донъ-Педро, и Бенедиктомъ, и Беатриче, что забылъ и думать о Версали, графѣ и паспортѣ.

О, сладкая подвижность человѣческаго духа, ты сразу можешь подчиниться иллюзіямъ, которыя обманываютъ скучныя минуты ожиданія и горя! Давно, давно бы уже вы исчислили дни мои, еслибъ большую часть ихъ я не проводилъ на этой очарованной почвѣ. Когда дорога становится черезчуръ тяжела для моихъ ногъ, или слишкомъ крута для моихъ силъ, то я сворачиваю на какую нибудь гладкую бархатистую тропинку, которую мечта усыпала пучками розъ всяческихъ утѣхъ; и, сдѣлавъ по ней нѣсколько туровъ, я возвращаюсь укрѣпленнымъ и освѣженнымъ. Когда зло сильно гнететъ меня, и нѣтъ отъ него на землѣ убѣжища, то я предпринимаю иное странствіе: я оставляю землю, и въ виду того, что у меня болѣе ясное представленіе объ Елисейскихъ поляхъ, чѣмъ о небесахъ, я, какъ Эней, вламываюсь туда силой; я вижу, какъ онъ встрѣчаетъ задумчивую тѣнь оставленной имъ Дидоны и хочетъ узнать ее; я вижу, какъ ея оскорбленный духъ качаетъ головой и молча отворачивается отъ виновника ея несчастій и безчестія; я забываю въ ея горѣ свое и теряюсь въ чувствахъ, которыя заставляли меня плакать о ней, когда я былъ въ школѣ.

По-истинѣ, то не блужданіе суетной тѣнью, и не напрасно человѣкъ безпокоится объ этомъ; онъ чаще поступаетъ такимъ образомъ, ввѣряя исходъ своихъ волненій одному разуму. Я могу навѣрно сказать о самомъ себѣ, что я ничѣмъ не былъ въ состояніи такъ рѣшительно побѣдить какое нибудь дурное ощущеніе въ сердцѣ, какъ призывая на помощь для борьбы съ нимъ, на его же собственной почвѣ, какъ можно скорѣе, какое нибудь милое и нѣжное ощущеніе.

Когда я дочиталъ до конца третьяго акта, вошелъ графъ де Б. съ моимъ паспортомъ въ рукахъ.

— Герцогъ де-Шуазель, сказалъ графъ, — такой же, смѣю сказать, отличный пророкъ, какъ и государственный человѣкъ. Un homme qui rit, сказалъ герцогъ, — ne sera jamais dangereux^[19]. И еслибъ паспортъ требовался не для королевскаго шута, то я его не добылъ бы и въ два часа.

— Pardonnez-moi, monsieur le comte, сказалъ я, — я вовсе не королевскій шутъ.

— Vous plaisantez?

Я отвѣчалъ, что я дѣйствительно шучу, но не получаю зато жалованья; я шучу вполнѣ на свой счетъ.

— У насъ при дворѣ нѣтъ шутовъ, monsieur le comte, сказалъ я: — послѣдній былъ въ распущенныя времена Карла II; но съ тѣхъ поръ, нравы постоянно утончались и теперь нашъ дворъ такъ полонъ патріотовъ, которые ничего не желаютъ, кромѣ чести и благоденствія отечества, и наши дамы такъ чисты, незапятнаны, добры и богомольны, что шуту не надъ чѣмъ шутить.

— Voilà du persiflage! вскричалъ графъ.

Паспортъ,

Версаль.

Паспортъ предписывалъ всѣмъ намѣстникамъ, губернаторамъ и городскимъ комендантамъ, командующимъ войсками, судебнымъ властямъ и чинамъ, чинить безпрепятственный проѣздъ г. Йорику, королевскому шуту, съ кладью при немъ, и я сознаюсь, что радость о полученіи паспорта не была ни мало омрачена ролью, которую мнѣ приходилось разыгрывать. Но на свѣтѣ ничего не бываетъ безъ нѣкоторой примѣси, и нѣкоторые изъ серьезнѣйшихъ богослововъ нашихъ даже доходили до утвержденія, что всякое наслажденіе сопровождается равнымъ вздохомъ, и что величайшее, какое они только знаютъ, оканчивается, вообще, не лучшимъ, какъ судоргой.

Я вспоминаю, что важный и ученый Беворискіусъ, въ своемъ комментаріи относительно поколѣній отъ Адама, весьма естественно прерываетъ его въ серединѣ примѣчанія, дабы повѣдать міру о парѣ воробьевъ на внѣшнемъ краѣ окна, которые безпокоили его все время, пока онъ писалъ, и наконецъ совершенно отвлекли его отъ генеалогіи.

«Странно, пишетъ Беворискіусъ, — но факты несомнѣнны, потому что я отмѣчалъ ихъ перомъ одинъ за другимъ; воробей, въ теченіе того недолгаго времени, пока я оканчивалъ вторую половину настоящаго примѣчанія, дѣйствительно прерывалъ меня повтореніемъ своихъ ласкъ двадцать три съ половиною раза».

«Какъ милосердо небо, прибавляетъ Беворискіусъ, — къ своимъ созданіямъ».

Злосчастный Йорикъ! серьезнѣйшій изъ твоихъ братьевъ былъ способенъ написать это въ поученіе міру, а ты краснѣешь только переписывая это въ своемъ кабинетѣ.

Но это не относится къ моему путешествію; а потому я дважды, дважды прошу извиненія.

Характеръ.

Версаль.

— А какъ вы находите французовъ? спросилъ графъ де-Б., отдавъ мнѣ паспортъ.

Читателю легко представить, что, послѣ такого обязательнаго доказательства вѣжливости, мнѣ было не трудно сказать нѣчто пріятное въ отвѣтъ.

— Mais passe pour cela, будьте откровенны, сказалъ онъ, — находите ли вы у французовъ ту вѣжливость, въ которой весь свѣтъ отдаетъ намъ честь?

— Все, что я видѣлъ, сказалъ я, — подтверждаетъ такое мнѣніе…

— Vraiment, сказалъ графъ, — les Franèais sont polis.

— До излишества, подтвердилъ я.

Графъ обратилъ вниманіе на слово излишество; и подумалъ, что я предполагалъ болѣе, чѣмъ высказалъ. Я долго, насколько умѣлъ, защищался противъ этого; онъ настаивалъ, что у меня была задняя мысль, и просилъ меня откровенно высказать свое мнѣніе.

— Я полагаю, monsieur le comte, сказалъ я, — что у человѣка, какъ у инструмента, есть извѣстный предѣлъ, и что общественныя и другія потребности имѣютъ надобность поочередно въ различныхъ его ключахъ; такимъ образомъ, если вы начнете съ очень высокой или со слишкомъ низкой ноты, то либо въ верхней, либо въ нижней части окажется недостатокъ для восполненія системы гармоніи.

Графъ де-Б. не зналъ музыки, а потому пожелалъ иного объясненія.

— Вѣжливая нація, любезный графъ, сказалъ я, — ставитъ всякаго въ число своихъ должниковъ; притомъ же сама вѣжливость, подобно прекрасному полу, обладаетъ столькими прелестями, что сердцу противно сознаться, будто отъ нея можетъ произойти какое либо зло; но все-таки я полагаю, что для человѣка, взявъ его въ цѣломъ, существуетъ извѣстный предѣлъ совершенства, до котораго онъ въ состояніи достигнуть; и перейдя его, онъ скорѣе промѣниваетъ, чѣмъ пріобрѣтаетъ качества. Я не претендую на то, чтобъ рѣшить, насколько это подѣйствовало на французовъ въ томъ случаѣ, о которомъ у насъ рѣчь; но достигни англичане въ ходѣ усовершенствованія нравовъ, такой же вѣжливости, какою такъ отличаются французы, то мы, еслибъ и не потеряли la politesse de соеur, располагающей болѣе къ человѣчнымъ, чѣмъ къ вѣжливымъ поступкамъ, все же лишились бы по крайней мѣрѣ того разнообразія и оригинальность и въ характерахъ, которое отличаетъ насъ не только другъ отъ друга, но и это всего остального міра.

У меня было въ карманѣ нѣсколько шиллинговъ царствованія короля Вильгельма, и я, предвидя, что они могутъ послужить для разъясненія моей гипотезы, взялъ ихъ въ руку при слѣдующихъ словахъ.

— Взгляните, monsieur le comte, сказалъ я, вставая и кладя ихъ передъ нимъ на столъ, — звякая и отираясь другъ о друга то въ одномъ, то въ другомъ карманѣ въ теченіе семидесяти лѣтъ, они такъ стали похожи одинъ на другого, что ихъ почти нельзя отличить.

— Англичане же похожи на старинныя медали: они держатся особнякомъ и проходятъ черезъ немногія руки, а потому сохраняютъ ту первичную рѣзкость очертаній, которую придала имъ искусная рука природы; они не такъ пріятны на ощупь, но зато на нихъ до того сохранилась чеканка, что съ перваго взгляда вы различите, чьи на нихъ образъ и надпись. Но французы, monsieur le comte, прибавилъ я, желая смягчить то, что высказалъ, — обладаютъ столькими совершенствами, что могутъ обойтись безъ этого; они самый вѣрный, храбрый, великодушный, остроумный и добрый народъ подъ небесами. Если у нихъ и есть недостатокъ, то тотъ, что они слишкомъ серьезны…

— Mon Dieu! вскрикнулъ графъ, подымаясь съ кресла. — Mais vous plaisantez, сказалъ онъ, дѣлая поправку къ своему восклицанію.

Я приложилъ руку къ груди и съ серьезной важностью увѣрилъ его, что таково мое установившееся мнѣніе.

Графъ сказалъ, что онъ чувствуетъ себя убитымъ, не имѣя времени выслушать мои доводы, потому что долженъ сейчасъ же ѣхать на обѣдъ къ герцогу де-Шуазелю.

— Но если вамъ не покажется далеко пріѣхать въ Версаль, чтобъ откушать со мной, то пожалуйста, раньше вашего отъѣзда изъ Франціи, доставьте мнѣ удовольствіе узнать: откажетесь ли вы отъ своего мнѣнія, или чѣмъ вы станете его поддерживать. Но если вы его станете поддерживать, monsieur l’Anglais, добавилъ онъ, — то вамъ придется напрячь всѣ свои силы, потому что противъ васъ весь свѣтъ.

Я обѣщалъ графу имѣть честь отобѣдать съ нимъ передъ отъѣздомъ въ Италію и затѣмъ откланялся.

Искушеніе.

Парижъ.

Когда я подъѣхалъ къ гостинницѣ, привратникъ сказалъ мнѣ, что меня только что спрашивала молодая женщина съ корзинкой въ рукахъ.

— Не знаю, ушла ли она, или еще здѣсь, сказалъ привратникъ.

Я взялъ у него ключъ отъ комнаты и сталъ подыматься вверхъ; не дойдя десяти ступенекъ до площадки передъ моей дверью, я встрѣтилъ ее; она потихоньку спускалась.

То была хорошенькая горничная, съ которой я шелъ по набережной Конти. Madame de R. послала ее съ какимъ-то порученіемъ въ модный магазинъ, въ двухъ шагахъ отъ гостинницы; въ виду того, что я не пришелъ къ ней сегодня, она поручила горничной узнать, не уѣхалъ ли я изъ Парижа, и если да, то не оставилъ ли письма къ ней.

Хорошенькая горничная не далеко отошла отъ моей двери, а потому воротилась и вошла со мной въ комнату, чтобъ подождать минуту, другую, пока я напишу записку.

Былъ чудный тихій вечеръ въ самомъ концѣ мая; кармазинныя занавѣски у оконъ (одинаковаго цвѣта съ занавѣсками у кровати) были спущены; солнце садилось и, проходя сквозь нихъ, отражалось такимъ теплымъ свѣтомъ на лицѣ хорошенькой горничной, что я подумалъ, будто она покраснѣла; отъ этой мысли я покраснѣлъ самъ; мы были совершенно одни, и у меня на лицѣ снова вспыхнулъ румянецъ, раньше чѣмъ сошелъ первый.

Есть особаго рода пріятный, но полу-грѣховный румянецъ, въ которомъ виновна болѣе кровь, чѣмъ человѣкъ; кровь при этомъ несдержимо бросается изъ сердца и вслѣдъ за нею устремляется и добродѣтель, но не ради того, чтобъ воротить ее, а для того, чтобъ ощущенье стало еще восхитительнѣе для нервъ: онѣ обѣ въ заговорѣ.

Но я не стану описывать… Я сначала почувствовалъ внутри себя нѣчто, не вполнѣ согласное съ урокомъ нравственности, который я преподалъ ей вчера вечеромъ; я пять минутъ проискалъ карточку, хотя и зналъ, что у меня нѣтъ ни одной. Я взялъ перо и опять положилъ; руки у меня дрожали; въ меня вселился дьяволъ.

Я знаю не хуже другихъ, что этотъ противникъ, когда мы оказываемъ ему сопротивленіе, убѣгаетъ отъ насъ; но я рѣдко оказываю ему какое либо противленіе изъ страха, что даже въ случаѣ моей побѣды, я все же буду раненъ въ борьбѣ; поэтому я предпочитаю безопасность побѣдѣ, и вмѣсто того, чтобъ обращать его въ бѣгство, обыкновенно самъ бѣгу отъ него.

Хорошенькая горничная близко подошла къ бюро, гдѣ я искалъ карточку; она сперва подняла перо, которое я уронилъ, и затѣмъ предложила мнѣ подержать чернильницу; она предлагала такъ мило, что я хотѣлъ было согласиться, но не посмѣлъ.

— Мнѣ не на чемъ написать, моя милая, сказалъ я.

— Напишите, просто отвѣчала она, — на чемъ придется.

Я чуть не крикнулъ, что напишу на ея губкахъ!

— Если я это сдѣлаю, то погибну, сказалъ я про себя.

И взявъ ее за руку, я довелъ ее до двери и попросилъ ее не забывать моего урока. Она отвѣчала, что не забудетъ, и, съ нѣкоторой важностью произнеся эти слова, обернулась и положила обѣ свои сложенныя ручки въ мою; въ такомъ положеніи нельзя было не пожать ихъ. Я хотѣлъ выпустить ихъ и все время, пока ихъ держалъ, въ душѣ упрекалъ себя за это. Черезъ двѣ минуты я подумалъ, что мнѣ приходится начинать всю борьбу съ начала и при этой мысли почувствовалъ, что у меня трясутся и ноги, и все тѣло.

Край кровати приходился въ полутора ярдахъ отъ того мѣста, гдѣ мы стояли. Я все еще держалъ ее за руки, и какъ то случилось, я не знаю, но я не просилъ ее, я не увлекалъ ее, я и не подумалъ о кровати; но какъ-то случилось, что мы оба сѣли.

— Я вамъ покажу сейчасъ, сказала хорошенькая горничная, — небольшой кошелекъ, который сшила сегодня для вашего экю.

И она опустила руку въ правый карманъ, который приходился съ моей стороны, и поискала въ немъ, затѣмъ въ лѣвомъ. «Она его потеряла». Мнѣ никогда не приходилось переносить испытанія такъ спокойно; наконецъ кошелекъ отыскался въ правомъ карманѣ; она его вынула; онъ былъ изъ зеленой тафты со стеганной подкладкой изъ бѣлаго атласа и какъ-разъ такой величины, чтобъ помѣстить одно экю. Она положила мнѣ его на руку; онъ былъ прелестенъ; я продержалъ его десять минутъ, причемъ тылъ моей руки упирался о ея колѣно; я взглядывалъ то на кошелекъ, то въ сторону.

У меня въ складкахъ галстуха лопнула стяжка, другая; хорошенькая горничная, не говоря ни слова, вынула свой несессеръ, вдернула нитку въ иголку и стала зашивать. Я предвидѣлъ, что рискую славой нынѣшняго дня, и въ то время, когда она при шитьѣ двигала туда и сюда рукой около моей шеи, я чувствовалъ какъ на моей головѣ колеблются лавры, которыми ихъ увѣнчало воображеніе.

Побѣда.

О, вы, чьи оледенѣлыя головы и чуть-тепленькія сердца могутъ разсужденіемъ побѣждать страсти или замаскировывать ихъ, — скажите, какой грѣхъ обладать ими? и въ чемъ человѣческая душа отвѣтственна передъ отцомъ духовъ, кромѣ дѣйствій, которыя совершаетъ подъ ихъ вліяніемъ?

Если природа въ своемъ милосердіи такъ соткала ткань, что въ нее припуталось нѣсколько нитей любви и желанія, — то неужто ради того, чтобъ вытащить ихъ, слѣдуетъ разрывать всю ткань?

— О, бичуй такихъ стоиковъ, великій Правитель природы! сказалъ я самому себѣ; — куда бы Твое провидѣніе ни помѣстило меня ради испытанія моей добродѣтели; какая бы ни грозила мнѣ опасность, каково бы ни было мое положеніе, — дозволь мнѣ испытать тѣ волненія, которыя проистекаютъ отъ нихъ и составляютъ мою принадлежность какъ человѣка, — и если я справлюсь съ ними какъ добрый человѣкъ, то всѣ послѣдствія я ввѣряю Твоей справедливости: не мы создали самихъ себя, но Ты создалъ насъ.

Окончивъ воззваніе, я вывелъ ее изъ комнаты; она стояла, подлѣ меня, пока я не заперъ двери и не спряталъ ключа въ карманъ, — и тогда, — ибо побѣда была вполнѣ рѣшительная — только тогда я прижался губами къ ея щекѣ и, взявъ ее за руку, благополучно проводилъ до дверей гостинницы.

Тайна.

Парижъ.

Кто знаетъ человѣческое сердце, тотъ пойметъ, что для меня было невозможно тотчасъ же воротиться въ комнату; это значило при помощи бемоли на терціи перейти въ холодный тонъ послѣ музыкальной пьесы, возбудившей всѣ мои чувства; поэтому, опустивъ руку хорошенькой горничной, я нѣкоторое время простоялъ у дверей гостинницы, глядя на всѣхъ прохожихъ и дѣлая на ихъ счетъ предположенія, пока мое вниманіе не обратилось на субъекта, который сосредоточилъ на себѣ всѣ мои мысли.

То былъ высокій мужчина съ философскимъ серьезнымъ и угрюмымъ лицомъ; онъ степенно ходилъ взадъ и впередъ по улицѣ, дѣлая около шестидесяти шаговъ въ каждую сторону отъ дверей гостинницы. Ему было около пятидесяти двухъ; подъ мышкой у него была небольшая трость; онъ былъ одѣтъ въ темные каштановаго цвѣта кафтанъ, камзолъ и брюки, которые, повидимому, служили уже нѣсколько лѣтъ; впрочемъ, они были еще чисты и, вообще, онъ имѣлъ видъ бережливой опрятности. По тому, какъ онъ снималъ шляпу и подходилъ ко многимъ встрѣчнымъ, я догадался, что онъ проситъ подаянія; и я вынулъ изъ кармана су, или два, чтобъ подать ему, когда онъ поровняется со мною. Но онъ прошелъ мимо, не обратясь ко мнѣ съ просьбой, а не дальше какъ за пять шаговъ ранѣе онъ просилъ милостыню у дамы. А изъ насъ двухъ, я болѣе походилъ на человѣка, расположеннаго подать. Едва покончивъ съ одной дамой, онъ приподнялъ шляпу передъ другой, которая шла въ ту же сторону. Тихо прошелъ старый джентльменъ, а за нимъ молодой щеголь. Онъ пропустилъ обоихъ и не попросилъ у нихъ.

Я простоялъ около получаса, наблюдая за нимъ; за это время онъ прошелъ разъ двѣнадцать взадъ и впередъ, и я замѣтилъ, что онъ неизмѣнно слѣдовалъ тому же плану.

Въ этомъ были двѣ весьма странныя вещи, надъ которыми я ломалъ голову, но безъ результата; первое, почему этотъ человѣкъ обращается съ просьбою только къ прекрасному полу; во-вторыхъ, въ чемъ состоитъ это обращеніе и какого рода было его краснорѣчіе, что оно, смягчая женскія сердца, не дѣйствовало, какъ онъ зналъ, на мужчинъ.

Были еще два другія обстоятельства, которыя припутывались къ этой тайнѣ. Одно, что онъ то, что желалъ сказать, говорилъ каждой женщинѣ не иначе, какъ на ухо и такимъ образомъ, что казалось, будто онъ обращается не съ просьбой, а сообщаетъ ей секретъ; второе, — что его всегда сопровождалъ успѣхъ; всякая, кого онъ останавливалъ, вынимала кошелекъ и немедленно подавала ему что нибудь.

Я не могъ составить никакой системы для объясненія этого явленія.

У меня оказалась загадка для развлеченія на весь остальной вечеръ и я поднялся по лѣстницѣ въ свою комнату.

Дѣло совѣсти.

Парижъ.

Слѣдомъ за мной шелъ хозяинъ гостинницы, который, войдя за мной въ комнату, объявилъ, чтобъ я искалъ себѣ другую квартиру.

— Это почему же, дружокъ? спросилъ я.

Онъ отвѣчалъ, что сегодня вечеромъ, въ продолженіе двухъ часовъ, у меня пробыла молодая женщина, и что это противно правиламъ гостинницы.

— Прекрасно, сказалъ я, — въ такомъ случаѣ, мы разстанемся друзьями: дѣвушка оттого не стала хуже и я также не сталъ хуже, а вы останетесь такимъ же, какимъ я васъ узналъ.

Онъ замѣтилъ, что этого достаточно для того, чтобъ разрушить довѣріе къ его гостинницѣ.

Я попросилъ его отправиться на покой съ миромъ, что я и самъ располагалъ сдѣлать и прибавилъ, что за завтракомъ разочтусь съ нимъ.

— Я и слова не сказалъ бы, monsieur, сказалъ онъ, — приди къ вамъ двадцать дѣвушекъ…

— Противъ моего счета, вы прибавили ровно два десятка, замѣтилъ я, прерывая его.

— Но только, чтобъ днемъ, добавилъ онъ.

— А развѣ разница въ часахъ дня производитъ въ Парижѣ разницу и въ грѣхѣ?

— Разница въ скандалѣ, сказалъ онъ.

Я всѣмъ сердцемъ люблю всякія различенія и не могу сказать, чтобъ чрезмѣрно разсердился на хозяина.

— Я согласенъ, продолжалъ онъ, — иностранцу въ Парижѣ необходимо, чтобъ ему представлялись случаи для покупки кружевъ, шелковыхъ чулковъ и манжетъ, et tout cela, — и нѣтъ бѣды, если придетъ женщина съ картонкой…

— Свидѣтельствуюсь совѣстью, сказалъ я, — и у нея была картонка, только я не заглянулъ въ нее.

— Въ такомъ случаѣ, вы ничего не купили?..

— Ровно ничего, отвѣчалъ я.

— А я, сказалъ онъ, — могъ бы рекомендовать вамъ продавщицу, которая обошлась бы съ вами по совѣсти.

— Пусть она явится, но сегодня же вечеромъ, сказалъ я.

Онъ отвѣсилъ мнѣ низкій поклонъ и вышелъ.

— И такъ, я восторжествую надъ хозяиномъ гостинницы, вскричалъ я, — а что-жъ затѣмъ? Затѣмъ я покажу ему, что знаю, что онъ дрянь. Ну, а затѣмъ что? Что затѣмъ!.. Я слишкомъ близокъ самому себѣ и не могъ сказать, что дѣлаю это въ интересѣ другихъ… У меня не было въ запасѣ добраго отвѣта. Въ моемъ проектѣ было больше злобы, чѣмъ нравственной основы, и онъ опротивѣлъ мнѣ раньше исполненія.

Черезъ нѣсколько минутъ вошла гризетка съ картонкой съ кружевами.

— А я все-таки ничего не куплю, сказалъ я самому себѣ.

Гризетка желала мнѣ показать все. Но на меня было трудно угодить; она, повидимому, не замѣчала этого. Она открыла свой маленькій магазинъ и выложила передо мной, одно за другимъ, всѣ кружева; она ихъ свертывала и развертывала, одно за другимъ, съ самой терпѣливой кротостью. Куплю ли я или нѣтъ, — она желала продать мнѣ все по той цѣнѣ, которую я самъ назначу; бѣдняжка, казалось, сгорала отъ нетерпѣнія заработать хоть су; она во что бы то ни стало хотѣла заманить меня и я чувствовалъ въ ея обращеніи скорѣй простоту и ласку, чѣмъ искусственность.

Если человѣкъ не обладаетъ честной довѣрчивостью, то тѣмъ для него хуже; мое сердце смягчилось, и я столь же спокойно отказался отъ второго моего рѣшенія, какъ и отъ перваго. Зачѣмъ мнѣ наказывать одного за проступокъ другого?

— Если ты данница этого тирана-хозяина, подумалъ я, глядя ей въ лицо, — то тѣмъ труднѣй тебѣ добывать хлѣбъ.

Въ моемъ кошелькѣ было не болѣе четырехъ луидоровъ, и я не могъ встать и указать ей на дверь, пока не выложилъ трехъ изъ нихъ за пару манжетъ.

Хозяинъ раздѣлитъ съ ней барышъ, — все равно… Въ такомъ случаѣ, я просто поплачусь, какъ не одинъ бѣднякъ платился до меня, за поступокъ, котораго онъ не могъ совершить, и о которомъ и думать не могъ.

Загадка.

Парижъ.

Лафлеръ пришелъ прислуживать мнѣ за ужиномъ и объявилъ, что хозяину гостинницы очень досадно, что онъ оскорбилъ меня предложеніемъ съѣхать съ квартиры.

Человѣкъ, которому дорогъ ночной покой, если только для него то возможно, не ляжетъ спать со злобой въ. сердцѣ. И я велѣлъ Лафлеру передать хозяину, что мнѣ со своей стороны досадно, что я подалъ поводъ къ тому.

— И если хотите, можете сказать ему, Лафлеръ, добавилъ я, — что если молодая женщина придетъ въ другой разъ, то я не приму ее.

То было жертвоприношеніе, — но не ему, а ради самого себя. Избѣжавъ съ такимъ трудомъ опасности, я рѣшилъ болѣе не подвергать себя риску, но, если возможно, уѣхать изъ Парижа столь же цѣломудреннымъ, какъ въѣхалъ въ него.

— C’est déroger à la noblesse, monsieur^[20], сказалъ Лафлеръ, отвѣшивая мнѣ при этихъ словахъ поклонъ до земли. — Et encore, monsieur можетъ измѣнить свое рѣшеніе, сказалъ онъ — и если ему (par hasard) вздумается позабавиться…

— Я не вижу въ этомъ никакой забавы, сказалъ я, перебивая его.

— Mon Dieu, сказалъ Лафлеръ, — и былъ таковъ.

Черезъ часъ онъ пришелъ раздѣвать меня, и былъ офиціознѣе, чѣмъ обыкновенно; что-то вертѣлось у него на губахъ, онъ хотѣлъ что-то сказать или спросить о чемъ-то, но не смѣлъ; я не могъ себѣ представить, о чемъ именно; говоря правду, я не очень и раздумывалъ объ этомъ; у меня не выходила изъ головы другая, болѣе меня интересовавшая загадка о человѣкѣ, просившемъ милостыню у дверей гостинницы. Я отдалъ бы все, чтобъ разрѣшить ее, и вовсе не изъ любопытства, — оно вообще столь низкая причина для изслѣдованія, что ради его удовлетворенія я не далъ бы и двухъ су, — но я полагалъ, что секретъ, который такъ скоро и такъ навѣрняка умягчаетъ сердце всякой встрѣчной женщины, по крайней мѣрѣ, равенъ тайнѣ философскаго камня; владѣй я обѣими Индіями, я отдалъ бы одну, чтобъ узнать его.

Я почти всю ночь вертѣлъ и переворачивалъ его въ мозгу, но безо всякаго успѣха; и, проснувшись по утру, я нашелъ, что мой духъ былъ такъ же смущенъ снами, какъ нѣкогда духъ царя вавилонскаго, и я, не колеблясь, утверждаю, что ихъ разъясненіе столь же затруднило бы парижскихъ мудрецовъ, какъ нѣкогда халдейскихъ.

Le dimanche.

Парижъ.

Было воскресенье; Лафлеръ, вошедъ по утру съ кофеемъ, булкой и масломъ, оказался такимъ франтомъ, что я едва узналъ его.

Я условился съ нимъ въ Монтрэлѣ, что, по пріѣздѣ въ Парижъ, подарю ему шляпу съ серебряной пуговицей и галуномъ, и четыре луидора pour s’adoniser, и бѣдный малый, надо отдать ему справедливость, на эти деньги сдѣлалъ чудеса.

Онъ купилъ блестящій, чистый, отличный, краснаго цвѣта кафтанъ и пару такихъ же брюкъ.

— Оттого, что онѣ поношенныя, онѣ и на экю не стали хуже, сказалъ онъ.

Я пожелалъ, чтобъ его повѣсили за эти слова; платье на видъ было какъ новое, и хотя я и зналъ, что этого быть не можетъ, но лучше заставилъ бы себя вообразить, что купилъ для него новое платье, только бы не знать, что оно изъ larne de la Friрегіе^[21].

Такая разборчивость не заставляетъ въ Парижѣ страдать сердца.

Онъ, сверхъ того, купилъ хорошій атласный синій камзолъ, вышитый довольно причудливо; онъ былъ уже довольно подержанный, но пятна были выведены на чисто. Золото было вычищено, и вообще блестѣло; синій цвѣтъ былъ не ярокъ, а потому отлично подходилъ къ кафтану и брюкамъ; онъ выгадалъ себѣ изъ тѣхъ же денегъ новый кошелекъ и solitaire, и выторговалъ у старьевщика пару золотыхъ подвязокъ къ брюкамъ. За четыре ливра изъ своихъ собственныхъ денегъ, онъ купилъ пару муслиновыхъ манжетъ bienbrodées, — и за пять еще пару бѣлыхъ шелковыхъ чулокъ; въ довершеніе всего, природа даровала ему красивую фигуру, не взявъ съ него за то ни гроша.

Въ такомъ нарядѣ онъ вошелъ въ комнату, причесанный по послѣднему вкусу и съ красивымъ букетомъ на груди. Словомъ, все на немъ глядѣло по праздничному, такъ что мнѣ сразу вспомнилось, что сегодня воскресенье; принявъ во вниманіе и то, и другое, я сразу догадался, что вчера вечеромъ онъ хотѣлъ просить у меня позволенія провести этотъ день какъ всѣ проводятъ его въ Парижѣ. Едва я сообразилъ это, какъ Лафлеръ съ безконечной почтительностью, но съ довѣрчивостью во взглядѣ, что я не откажу ему, попросилъ меня отпустить его на сегодня pour faire le galant visà-vis de sa maîtresse.

Я самъ предполагалъ сдѣлать то же самое по отношенію къ madame de R. Я заказалъ для этого карету, и моя суетность не была бы опечалена тѣмъ, что на запяткахъ стоялъ бы слуга такъ же хорошо одѣтый, какъ Лафлеръ; никогда мнѣ не было труднѣе обойтись безъ него.

Но въ подобныхъ затрудненіяхъ слѣдуетъ не разсуждать, а чувствовать; при наймѣ, сыны и дочери службы разстаются со своей свободой, но не со своей природой! у нихъ есть плоть и кровь; у нихъ, въ ихъ неволѣ, есть свои небольшія суетности и желанія такъ же, какъ у ихъ работодателей; безъ сомнѣнія, они оцѣнили свое отреченіе, и ихъ ожиданія такъ не разумны, что мнѣ часто хотѣлось обмануть ихъ, еслибъ ихъ положеніе не предоставляло мнѣ для этого слишкомъ много власти.

Взгляни, взгляни, я рабъ твой!.. это въ одно мгновеніе лишаетъ меня всей господской власти.

— Можешь идти, Лафлеръ, сказалъ я. — Но гдѣ ты могъ добыть въ такое короткое время возлюбленную въ Парижѣ?

Лафлеръ приложилъ руку къ груди и сказалъ, что она une petite demoiselle въ домѣ графа де-Б. У Лафлера сердце было создано для общества и, говоря правду, онъ такъ же, какъ и его господинъ, не упускалъ случая, — и тѣмъ, или другимъ образомъ, — Богъ его знаетъ, какъ именно, — но завязалъ связь съ demoiselle на площадкѣ у дверей, въ то время, какъ я хлопоталъ о паспортѣ; и если для меня времени оказалось достаточно, чтобъ расположить графа въ свою пользу, то и Лафлеръ съумѣлъ распорядиться такъ, что и у него хватило времени на то, чтобъ расположить дѣвушку въ свою. Повидимому, все семейство располагало сегодня быть въ Парижѣ, и онъ условился съ нею, и еще съ двумя, или тремя изъ графской прислуги, погулять по бульварамъ.

Счастливый народъ! они по крайней мѣрѣ хотя разъ въ недѣлю увѣрены, что отложатъ всѣ свои заботы, и потанцуютъ, и попоютъ и, забавляясь, сбросятъ съ себя бремя печали, которое сгибаетъ до земли духъ другихъ націй.

Отрывокъ.

Парижъ.

Лафлеръ оставилъ мнѣ нѣчто, чѣмъ я могъ развлечься цѣлый день сильнѣе, чѣмъ разсчитывалъ, или чѣмъ то приходило ему или мнѣ въ голову.

Онъ принесъ кружокъ масла на смородинномъ листѣ; но утро было жаркое, а нести было довольно далеко, а потому онъ выпросилъ листъ ненужной бумаги, чтобъ помѣстить его между смородиннымъ листомъ и ладонью. Такого блюдечка было вполнѣдостаточно, а потому я приказалъ ему положить на столъ все, какъ было; разсчитывая остаться цѣлый день дома, я велѣлъ ему зайти къ le traiteur распорядиться на счетъ моего обѣда, сказавъ, что я позавтракаю безъ него.

Съѣвъ масло, я выкинулъ смородинный листъ за окно и хотѣлъ сдѣлать тоже и съ ненужной бумагой; но остановился, чтобъ сперва прочесть строчку, а это понудило меня прочесть и вторую, и третью; я подумалъ, что бумага заслуживаетъ лучшей участи, и, затворивъ окно и пододвинувъ къ нему стулъ, присѣлъ, чтобъ прочесть ее.

Она была написана на старинномъ французскомъ языкѣ временъ Раблэ и, насколько я понимаю, могла быть написана имъ самимъ; сверхъ того, она была написана готическимъ почеркомъ, но до того вылиняла и стерлась отъ сырости и времени, что мнѣ стоило невѣроятныхъ трудовъ извлечь изъ нея что нибудь. Я отбросилъ ее и написалъ затѣмъ письмо Евгенію; затѣмъ, я опять заглянулъ въ нее, и снова она истощила мое терпѣніе, и я, ради исцѣленія отъ нея, написалъ письмо Элизѣ. Но она не отставала отъ меня, и трудность ея пониманія только усиливала желаніе.

Я пообѣдалъ и, просвѣтивъ умъ бутылкой бургонскаго, вновь принялся за нее; и просидѣвъ, склонясь, надъ нею два или три часа, почти съ такимъ же вниманіемъ, съ какимъ когда либо сидѣли Гретеръ или Яковъ Спонъ надъ непонятной надписью, я подумалъ, что понялъ ее. Но ради того, чтобъ убѣдиться въ этомъ, по-моему, самое лучшее было перевести ее по-англійски и посмотрѣть, что тогда выйдетъ. И я досужливо принялся за работу, какъ то дѣлаютъ порой праздные люди, записывая «мысли»; затѣмъ, раза два прохаживался по комнатѣ, затѣмъ глядѣлъ въ окошко, что дѣлается на свѣтѣ; такимъ образомъ, я кончилъ работу въ девять часовъ, и затѣмъ я сталъ читать нижеслѣдующее:

Отрывокъ.

Парижъ.

Въ виду того, что жена нотаріуса слишкомъ горячо оспаривала этотъ пунктъ.

— Желалъ бы я, сказалъ нотаріусъ, бросая пергаментъ, — чтобъ тутъ былъ другой нотаріусъ, дабы записать и засвидѣтельствовать все это.

— А что бы вы стали дѣлать затѣмъ, monsieur? сказала она, быстро вставая.

Жена нотаріуса была маленькая вспыльчивая женщина, и нотаріусъ полагалъ, что лучше предупредить бурю кроткимъ отвѣтомъ.

— Я пошелъ бы спать, отвѣчалъ нотаріусъ.

— Можете отправляться къ дьяволу! отвѣчала жена нотаріуса.

Случилось однако, что въ домѣ была всего одна кровать, ибо двѣ другія комнаты стояли безъ мебели, какъ то въ обычаѣ въ Парижѣ, и нотаріусъ, не желая лежать на одной и той же кровати съ женщиной, которая ни съ того, ни съ сего только что отправила его къ дьяволу, — вышелъ въ шляпѣ, съ палкой и въ короткомъ плащѣ, — ибо на дворѣ была ночь и сильный вѣтеръ, — и не въ духѣ отправился по направленію къ le Pont-Neuf.

Всѣ проходившіе по le Pont-Neuf должны сознаться, что изо всѣхъ мостовъ, когда либо построенныхъ на свѣтѣ, онъ самый благородный, самый изящный, самый величественный, самый легкій, самый длинный и самый широкій, какой когда либо соединялъ два берега на поверхности земного шара.

Изъ этого можно заключить, что авторъ отрывка будто и не былъ французомъ.

Величайшій его недостатокъ, на который могутъ указать богословы и доктора Сорбонны, состоитъ въ томъ, что въ то время, когда въ Парижѣ или его окрестностяхъ вѣтра полная шапка, — нигдѣ, ни на одномъ открытомъ мѣстѣ въ цѣломъ городѣ, столько не кощунствуютъ и не sacre-Dieuствуютъ, какъ на немъ, — и по уважительной и убѣдительной причинѣ, messieurs; ибо вѣтеръ налетаетъ на васъ, не крича gardez-vous, и такими непредвидѣнными порывами, что въ числѣ немногихъ, которые переходятъ черезъ мостъ въ шляпахъ, нѣтъ и одного изъ пятидесяти, кто не рисковалъ бы двумя съ половиною ливрами, составляющими полную стоимость шляпы.

Бѣдный нотаріусъ, проходя какъ-разъ мимо часового, инстинктивно приложилъ палку къ своей головѣ; но, подымая палку, онъ концомъ ея задѣлъ за край шляпы часового и сбросилъ ее черезъ рогатины балюстрады прямо въ Сену.

— Скверенъ тотъ вѣтеръ, который не надуетъ никому ничего добраго, сказалъ, подхватывая ее, лодочникъ.

Часовой, будучи гасконцемъ, немедленно вздернулъ усами и прицѣлился изъ аркебуза.

Но въ тѣ дни изъ аркебузовъ стрѣляли при помощи фитилей; а фитиль часового взяла на подержаніе старуха, чтобъ засвѣтить бумажный фонарь, который задуло у нея на концѣ моста; отъ этого проистекло промедленіе, при чемъ кровь гасконца охладилась, и все происшествіе обратилось въ вящую его пользу.

— Скверенъ тотъ вѣтеръ, сказалъ онъ, сдергивая съ головы у нотаріуса поярковую шляпу и узаконивая грабежъ при помощи присловья лодочника.

Бѣдный нотаріусъ перешелъ черезъ мостъ и, проходя по улицѣ Дофина въ С.-Жерменское предмѣстье, плакался на ходу слѣдующимъ образомъ:

— Несчастный я человѣкъ! говорилъ нотаріусъ, всю мою жизнь я былъ игралищемъ бурь! я родился на то, чтобы выносить грозныя рѣчи противъ себя и своего занятія всюду, куда ни явлюсь: подъ страхомъ грома церкви принужденъ я былъ жениться на бурливой женщинѣ! я изгнанъ изъ дома домашними вѣтрами и лишенъ шляпы вѣтрами мостовыми! и вотъ я здѣсь въ вѣтреную ночь съ непокрытой головой оставленъ на произволъ приливовъ и отливовъ случайныхъ обстоятельствъ!.. Гдѣ я преклоню свою голову?.. Несчастный человѣкъ! Который же изъ тридцати двухъ вѣтровъ компаса надуетъ и тебѣ что нибудь доброе, какъ и другимъ, подобнымъ тебѣ, созданіямъ?

Когда нотаріусъ, плачась такимъ образомъ, проходилъ мимо темной аллеи, то чей-то голосъ кликнулъ дѣвушку, чтобъ она сбѣгала за ближайшимъ нотаріусомъ. Нашъ нотаріусъ былъ самый ближайшій и, пользуясь своимъ положеніемъ, прошелъ по аллеѣ къ двери и, миновавъ что-то въ родѣ старинной залы, былъ введенъ въ обширную комнату, гдѣ не было ничего, кромѣ длиннаго боевого копья, кирасы, стараго ржаваго меча и перевязи, которые были развѣшены на стѣнѣ въ равномъ другъ отъ друга разстояніи.

Старикъ, бывшій нѣкогда дворяниномъ, и нынѣ дворянинъ, если только потеря состоянія не разблагораживаетъ крови, опершись головою на руку, лежалъ на кровати; какъ-разъ подлѣ нея стоялъ столъ, и на немъ горѣла витая восковая свѣчка, а подлѣ стола былъ поставленъ стулъ; нотаріусъ сѣлъ на него и, вынувъ чернильницу и листъ, другой бумаги, которая была у него въ карманѣ, разложилъ ихъ передъ собою и, обмакнувъ перо въ чернила и прислонясь грудью къ столу, приготовился вполнѣ къ составленію послѣдней воли и завѣщанія дворянина.

— Ахъ! monsieur le notaire! сказалъ, нѣсколько приподнимаясь, дворянинъ, мнѣ нечего завѣщать, что оплатило бы издержки по завѣщанію, кромѣ моей собственной исторіи, а не оставивъ ея въ наслѣдство міру, я не могу умереть спокойно; выгоды, которыя проистекутъ отъ того, я завѣщаю вамъ за труды по ея написанію. Это до того необыкновенная исторія, что ее долженъ прочесть весь родъ человѣческій; она принесетъ счастіе вашему дому.

Нотаріусъ погрузилъ перо въ чернилицу.

— Всемогущій Направитель всѣхъ событій моей жизни! сказалъ старый дворянинъ, сосредоточенно глядя вверхъ и поднявъ руки къ небесамъ. Ты, чья десница, чрезъ лабиринтъ странныхъ переходовъ, привела меня къ этой скорбной сценѣ, помоги слабѣющей памяти хилаго старика съ разбитымъ сердцемъ!.. Да руководитъ духъ Твоей вѣчной правды моими устами, дабы этотъ посторонній человѣкъ не написалъ ничего, что не стоитъ въ той книгѣ, по свидѣтельству которой, — сказалъ онъ, всплескивая руками, я буду осужденъ, или помилованъ!

Нотаріусъ подержалъ кончикъ пера между глазомъ и восковой свѣчкой.

— Эта исторія, monsieur le notaire, сказалъ дворянинъ, — возбудитъ всѣ естественныя чувства; она убьетъ людей гуманныхъ и исполнитъ жалостью сердце самой жестокости…

Нотаріусъ сгоралъ отъ нетерпѣнія и въ третій разъ опустилъ перо въ чернилицу. И старый дворянинъ, повернувшись нѣсколько къ нотаріусу, сталъ диктовать свою исторію въ слѣдующихъ выраженіяхъ…

— А гдѣ же конецъ, Лафлеръ? спросилъ я; онъ какъ-разъ въ это время вошелъ въ комнату.

Отрывокъ и букетъ.

Парижъ.

Когда Лафлеръ подошелъ къ столу и я объяснилъ ему, чего не хватаетъ, онъ сказалъ, что было еще только два листа, въ которые онъ и завернулъ букетъ, чтобъ тотъ не развалился; букетъ же онъ поднесъ на бульварѣ demoiselle.

— Въ такомъ случаѣ, пожалуйста, Лафлеръ, сказалъ я, — сбѣгай къ ней, въ домъ графа де-Б., и попытайся, нельзя ли добыть ихъ.

— Безъ сомнѣнія, сказалъ Лафлеръ и убѣжалъ.

Весьма скоро бѣдный малый, едва дыша, воротился назадъ, съ болѣе глубокими признаками разочарованія во взорахъ, чѣмъ то могло произойти вслѣдствіе простой невозможности отыскать отрывокъ. Justeell! не прошло и двухъ минутъ, какъ бѣдняга простился съ ней, а невѣрная любовница уже подарила его gage d’amour, завернутый въ мой отрывокъ, одному изъ графскихъ лакеевъ, лакей молоденькой швейкѣ, а швейка скрипачу. Наши несчастія были завернуты вмѣстѣ. Я вздохнулъ, и вздохъ Лафлера, какъ эхо, отразился въ моемъ ухѣ.

— Какое коварство! вскричалъ Лафлеръ.

— Какое несчастіе! сказалъ я.

— Я не былъ бы такъ убитъ, monsieur, еслибъ она его потеряла, сказалъ Лафлеръ.

— И я также, Лафлеръ, еслибъ я нашелъ его, сказалъ я.

Нашелъ ли я его, или нѣтъ, окажется впослѣдствіи.

Благотвореніе.

Парижъ.

Человѣкъ, который считаетъ ниже своего достоинства или боится войти въ темное мѣсто, можетъ быть отлично добрымъ человѣкомъ и способнымъ на сотни вещей; но изъ него не выйдетъ хорошаго сентиментальнаго путешественника. Я считаю за пустяки многое, что происходитъ среди бѣлаго дня на широкихъ и большихъ улицахъ. Природа застѣнчива и не любитъ проявляться передъ зрителями; но въ одномъ изъ такихъ укромныхъ уголковъ порой вы можете увидѣть, какъ она разыграетъ коротенькую сценку, которая стоитъ всѣхъ чувствъ дюжины сложенныхъ вмѣстѣ французскихъ піесъ, и тѣмъ не менѣе онѣ абсолютно превосходны. И всякій разъ, когда мнѣ предстоитъ болѣе блестящая, чѣмъ обыкновенно служба, то въ виду того, что онѣ равно годны какъ для проповѣдника, такъ и для героя, я обыкновенно заимствую изъ нихъ проповѣдь; что касается до текста, то «Каппадокія, Понтъ, Фригія и Памфилія» столь же хорошъ, какъ и любой въ Библіи.

Есть длинный мрачный пассажъ, ведущій отъ Opéra-Comique въ узкую улицу; по немъ отправляются немногіе, желающіе скромно обождать фіакръ^[22] или потихоньку уйти пѣшкомъ по окончаніи оперы. Со стороны, ближайшей къ театру, онъ освѣщается сальнымъ огаркомъ, свѣтъ котораго почти исчезаетъ раньше, чѣмъ вы пройдете половину пути; но у дверей онъ становится скорѣе украшеніемъ, чѣмъ полезной вещью; вамъ онъ представляется неподвижной звѣздой мельчайшей величины; онъ горитъ, но міру, насколько намъ извѣстно, добра не приноситъ.

Возвращаясь по этому пассажу и не доходя пяти, шести шаговъ до двери, я усмотрѣлъ двухъ дамъ, которыя, прислонясь къ стѣнѣ, стояли, держась за руки, и ждали, какъ я вообразилъ себѣ, фіакра; онѣ были ближе моего къ двери, а потому я подумалъ, что за ними право первенства; я пробрался бочкомъ и тихо сталъ въ ярдѣ или немного дальше отъ нихъ. Я былъ въ черномъ, и меня было трудно замѣтить.

Ближайшая ко мнѣ дама была высокая и худощавая женщина лѣтъ тридцати; другая, такого же роста и сложенія, лѣтъ сорока; не было ни единаго признака ни въ той ни въ другой, что онѣ замужнія или вдовы; онѣ казались двумя истинными сестрами-весталками, не тронутыми ласками, уцѣлѣвшими отъ нѣжныхъ поцѣлуевъ; я могъ бы пожелать осчастливить ихъ, но было суждено, что счастье придетъ къ нимъ въ этотъ вечеръ съ другой стороны.

Между ними раздался низкій голосъ, весьма выразительный, съ пріятной каденціей; онъ, ради небесной любви, выпрашивалъ у нихъ монету въ двѣнадцать су. Мнѣ показалось страннымъ, что нищій назначаетъ сумму подаянія и что она въ двѣнадцать разъ превышаетъ то, что обыкновенно подается въ темнотѣ. Онѣ обѣ были, повидимому, удивлены не меньше моего.

— Двѣнадцать су! сказала одна.

— Монету въ двѣнадцать су! сказала другая.

И онѣ не отвѣчали ему.

Нищій сказалъ, что онъ не понимаетъ, какъ можно меньше просить у такихъ знатныхъ женщинъ! И онъ до земли склонилъ голову.

— О! отвѣчали онѣ, — у насъ нѣтъ денегъ.

Нищій помолчалъ секунду, другую и возобновилъ просьбу.

— Не закрывайте, прелестныя молодыя дамы, отъ меня своихъ добродѣтельныхъ ушей.

— Честное слово, милый человѣкъ, сказала младшая, — у насъ нѣтъ мелочи.

— Пусть же Господь благословитъ васъ, сказалъ нищій, — и умножитъ тѣ радости, которыя вы можете дать другимъ и безъ мелкихъ денегъ.

Я замѣтилъ, что старшая сестра опустила руку въ карманъ.

— Я посмотрю, нѣтъ ли у меня су, сказала она.

— Су! дайте двѣнадцать, сказалъ проситель; — природа была щедра къ вамъ, будьте же щедры относительно бѣдняка.

— Будь у меня деньги, я подала бы ото всего сердца, сказала младшая.

— Милосердая красавица! сказалъ онъ, обращаясь къ старшей. — Чѣмъ же такъ сладостно блестятъ ваши очи, замѣняя свѣтъ дневной даже въ этомъ мрачномъ пассажѣ, какъ не добротой и человѣколюбіемъ? и что же заставило маркиза де-Сантерра и его брата, когда они проходили мимо, такъ много говорить о васъ?

Обѣ дамы, казалось, были сильно взволнованы; и въ то же время, точно по какому-то побужденію, обѣ опустили руки въ карманъ, и каждая вынула монету въ двѣнадцать су.

Споръ между ними и бѣднымъ просителемъ прекратился; онъ продолжался только между ними двумя: которая изъ нихъ должна подать милостыню въ двѣнадцать су. И для прекращенія спора, онѣ обѣ подали ее сразу, и нищій ушелъ.

Разгадка.

Парижъ.

Я спѣшно бросился за нимъ; то былъ тотъ самый мужчина, чей успѣхъ въ выпрашиваніи подаянія у женщинъ близъ гостинницы такъ изумилъ меня. Я сразу разгадалъ его секретъ или, по крайней мѣрѣ, его основу; онъ заключался въ лести.

Сладостная эссенція! какъ ты освѣжающе дѣйствуешь на природу! какъ ревностно становятся на твою сторону всѣ ея силы и всѣ ея слабости! какъ сладостно ты смѣшиваешься съ кровью и помогаешь ей достигать до сердца по самымъ труднымъ и извилистымъ проходамъ!

Нищій, которому нечего было скупиться на время, въ данномъ случаѣ преподнесъ ее въ большой дозѣ; несомнѣнно, во множествѣ спѣшныхъ случаевъ, которые встрѣчались ему на улицѣ, онъ обладалъ способомъ преподносить ее въ маломъ объемѣ; но я не мучалъ ума вопросомъ, какъ ему удавалось ее видоизмѣнять, подслащать, сгущать и умѣрять; достаточно, что нищій получилъ двѣ монеты въ двѣнадцать су, и тѣ, кто получалъ при ея помощи гораздо больше, могутъ лучше разсказать объ остальномъ.

Парижъ.

Мы преуспѣваемъ въ свѣтѣ не столько оказывая услуги, сколько принимая ихъ; вы берете завялую вѣтку и сажаете ее въ землю, и затѣмъ начинаете поливать ее, потому что посадили сами.

Графъ де-Б., единственно потому, что оказалъ мнѣ любезность въ дѣлѣ о моемъ паспортѣ, во время своего недолгаго пребыванія въ Парижѣ, пожелалъ идти по той же дорогѣ и оказать мнѣ другую, познакомивъ меня съ нѣсколькими знатными лицами, а они должны были представить меня другимъ, и такъ далѣе.

Я овладѣлъ секретомъ какъ-разъ во-время, чтобъ обратить въ пользу нѣкоторыя изъ этихъ почестей; иначе, при обыкновенномъ положеніи дѣлъ, я на-кругъ былъ бы приглашенъ на обѣдъ или на ужинъ разъ или два; и затѣмъ, переведя французскіе взгляды и жесты на простой англійскійязыкъ, я вскорѣ увидѣлъ бы, что занималъ приборъ какого нибудь болѣе занимательнаго гостя, а потому постепенно долженъ былъ бы отказаться отъ всѣхъ единственно по той причинѣ, что не могъ бы занимать ихъ. Но какъ дѣло обстояло, оно обстояло не слишкомъ дурно.

Я имѣлъ честь быть представленнымъ старому маркизу де-Б. Во дни оны, онъ отличился нѣкоторыми неважными рыцарскими подвигами à la cour d’amour и съ тѣхъ поръ носился съ мыслью о сшибкахъ и турнирахъ. Маркизъ де-Б. желалъ всѣхъ увѣрить, что дѣло происходило гдѣ-то внѣ его мозга. «Ему хотѣлось бы прокатиться въ Англію» и онъ разспрашивалъ меня объ англійскихъ дамахъ.

— Умоляю васъ, monsieurle marquis, оставайтесь на мѣстѣ, сказалъ я. — Les messieurs anglais едва могутъ добиться, чтобъ онѣ любезно на нихъ взглянули.

Маркизъ пригласилъ меня на ужинъ.

Monsieur. Р., откупщикъ податей, столь же интересовался нашими налогами. Онъ слышалъ, что они весьма значительны.

— Только-бъ мы съумѣли собрать ихъ, отвѣчалъ я ему, отвѣшивая низкій поклонъ.

Никогда, ни при какихъ другихъ условіяхъ, я не получилъ бы приглашенія на концерты monsieur Р.

Меня ошибочно рекомендовали madame de B. какъ un bel esprit. Madame de B. сама была un bel esprit; она сгорала отъ нетерпѣнія увидѣть и услышать меня. Не успѣлъ я присѣсть, какъ увидѣлъ, что она и на су не интересуется тѣмъ, есть ли у меня умъ или нѣтъ. Она меня приняла за тѣмъ, чтобъ убѣдить меня въ своемъ умѣ. Призываю небеса во свидѣтели, что я ни разу не открылъ дверей устъ моихъ.

Madame de B. увѣряла всѣхъ, кого встрѣчала, будто «она никогда и ни съ кѣмъ не вела такой просвѣщенной бесѣды».

Въ царствованіи всякой француженки имѣются три эпохи; она бываетъ кокеткой, затѣмъ деисткой и затѣмъ dévote (ханжей); она ни разу не лишается власти въ теченіе этихъ трехъ періодовъ, а только перемѣняетъ подданныхъ; когда тридцать пять или свыше лѣтъ уничтожатъ въ ея владѣніяхъ рабовъ любви, она ихъ населяетъ рабами невѣрія, а затѣмъ рабами церкви.

Madame de B. колебалась между двумя первыми эпохами; розовый цвѣтъ быстро увядалъ; ей слѣдовало сдѣлаться деисткой пятью годами раньше того дня, когда я имѣлъ честь явиться къ ней съ первымъ визитомъ.

Ради ближайшаго разсмотрѣнія религіознаго вопроса, она посадила меня на одну софу съ собою. Кратко madame de B. объявила мнѣ, что ни во что не вѣритъ. Я отвѣчалъ madame de B., что, можетъ быть, таковы ея убѣжденія; но что не въ ея интересахъ разрушать наружныя укрѣпленія, безъ которыхъ я не могу представить себѣ защиты такой, какъ ея, цитадели; что для красавицы нѣтъ большей опасности, какъ быть деисткой; что я почитаю дѣломъ совѣсти не скрывать этого отъ нея; что я не просидѣлъ съ ней на софѣ и пяти минутъ, а уже началъ составлять планы, — и что же можетъ задержать ихъ стремленіе, кромѣ религіознаго чувства и увѣренности, что оно живо въ ея груди?

— Мы не адаманты, сказалъ я, взявъ ее за руку, — и для насъ необходимы всяческія препятствія, пока не подкрадется старость и не наложитъ ихъ на насъ. Но, милая моя дама, еще слишкомъ… слишкомъ рано.

Объявляю, что во всемъ Парижѣ утверждали, будто я наставилъ madame de B. на путь истины. Она увѣряла г. Д. и аббата М., что я въ полчаса сказалъ въ пользу откровенной религіи болѣе, чѣмъ вся ихъ энциклопедія противъ нея. Я былъ тотчасъ же внесенъ въ списки котеріи madame de B., и она отложила еще на два года періодъ деизма.

Помню, что именно въ этой котеріи, посреди разговора, въ которомъ я доказывалъ необходимость первичной причины, графъ де-Фенеанъ отвелъ меня въ самый дальній уголъ комнаты, чтобъ сказать мнѣ, что мой солитеръ былъ пришпиленъ слишкомъ близко къ шеѣ.

— Надо, чтобъ онъ былъ pins badinant, сказалъ онъ, глядя на свой. — Но для умнаго, monsieur Yorick, достаточно слова…

— Умнаго человѣка, съ поклономъ отвѣчалъ я.

Графъ де-Фенеанъ обнялъ меня горячѣе, чѣмъ когда либо другой смертный.

Три недѣли кряду я раздѣлялъ мнѣнія тѣхъ, съ кѣмъ встрѣчался.

— Pardi ce monsieur Yorick a autant d’esprit que nous autres.

— Il raisonne bien, говорилъ другой.

— C’est unbon enfant, говорилъ третій.

И за эту цѣну я могъ бы въ Парижѣ и ѣсть, и пить, и веселиться во всѣ дни моей жизни; но то былъ безчестный заработокъ; я устыдился его. То былъ заработокъ раба, и всѣ честныя чувства возстали противъ него; чѣмъ я болѣе возвышался, тѣмъ сильнѣе я былъ принужденъ слѣдовать системѣ нищаго; чѣмъ лучше была котерія, тѣмъ искусственнѣе были ея члены. Я затосковалъ по дѣтямъ природы, и разъ вечеромъ, послѣ самой гнусной самопродажности дюжинѣ разныхъ лицъ, я заболѣлъ и легъ въ постель, и приказалъ Лафлеру заказать на завтрашнее утро лошадей для слѣдованія въ Италію.

Марія.

Муленъ.

Доселѣ я не чувствовалъ ни подъ какимъ видомъ что такое значитъ избытокъ богатствъ. И вотъ мнѣ предстояло увидѣть его проѣздомъ черезъ Бурбонэ, лучшую провинцію Франціи, въ разгаръ сбора винограда, когда природа сыплетъ изобиліе во всѣ подолы и глаза у всѣхъ подняты кверху; путешествовать, когда на всякомъ шагу музыка бьетъ темпъ работѣ и всѣ ея дѣти радостно несутъ гроздья винограда, и проѣзжать мимо всего этого, когда мои чувства возгорались и воспламенялись отъ каждой встрѣчной группы, и каждая изъ нихъ была полна приключеній…

Праведное небо! да этимъ можно наполнить двадцать томовъ; но увы! въ этомъ томѣ остается всего нѣсколько небольшихъ страничекъ, куда я долженъ все это втиснуть, — и половина ихъ должна быть посвящена бѣдной Маріи, которую мой другъ мистеръ Шэнди встрѣтилъ близъ Мулена.

Разсказанная имъ исторія этой помѣшанной дѣвушки не мало тронула меня при чтеніи; когда же я очутился по близости тѣхъ мѣстъ, гдѣ она жила, то она вновь такъ живо возникла въ моемъ умѣ, что я не могъ противостоять побужденію, заставлявшему меня свернуть полъ-лье съ дороги, въ деревню, гдѣ жили ея родители, чтобъ разспросить о ней.

Сознаюсь, это значило, подобно рыцарю Печальнаго образа, отправляться на поиски за скорбными приключеніями; не знаю какъ то происходитъ, только я никогда не бываю такъ убѣжденъ, что во мнѣ есть душа, какъ въ то время, когда запутаюсь въ нихъ.

Старуха мать вышла къ дверямъ; ея глаза разсказали мнѣ исторію раньше, чѣмъ она открыла ротъ. Она лишилась мужа; онъ умеръ, по ея словамъ, мѣсяцъ назадъ съ тоски, что Марія потеряла разсудокъ. Она прибавила, что сначала испугалась, какъ бы Марія не лишилась и послѣднихъ остатковъ ума; но, напротивъ, это привело ее немного въ чувство, только она не знаетъ покоя. Она сказала, что ея бѣдная дочь бродитъ гдѣ нибудь, плача, близъ дороги.

Отчего мой пульсъ такъ томно бьется, когда я пишу это? и что заставило Лафлера, чье сердце, казалось, было склонно только къ радости, провести дважды тыломъ руки передъ глазами, пока женщина, стоя, разсказывала намъ это? Я кивнулъ почтарю, чтобъ онъ своротилъ опять на большую дорогу.

Когда до Мулена оставалось съ полъ-лье, то на перекресткѣ дороги, ведшей въ лѣсъ, я увидѣлъ Марію; она сидѣла подъ тополемъ. Она сидѣла опершись локтемъ о колѣно и склонивъ голову на руку и свѣсивъ ее въ сторону; близъ дерева бѣжалъ небольшой ручей.

Я приказалъ почтарю ѣхать въ Муленъ, а Лафлеру заказать мнѣ ужинъ, прибавивъ, что самъ пройдусь пѣшкомъ.

Она была одѣта въ бѣломъ, и такова, какъ ее описалъ мой другъ; только волосы, убранные прежде подъ шелковую сѣтку, теперь падали на плечи. Она прибавила также къ своему корсажу блѣднозеленую ленту, которая черезъ плечо ниспадала до таліи; на концѣ ея висѣла свирѣль. Ея козликъ оказался такъ же невѣренъ, какъ и возлюбленный, и она достала вмѣсто него собачку, которая была привязана на шнуркѣ къ ея поясу. Когда я взглянулъ на ея собачку, она притянула ее къ себѣ за шнурокъ.

— Ты вѣдь не бросишь меня, Сильвіо, сказала она.

Я взглянулъ въ глаза Маріи и увидѣлъ, что она больше думаетъ объ отцѣ, чѣмъ о возлюбленномъ или о козликѣ; потому что когда она произносила эти слова, то слезы потекли по ея щекамъ.

Я сѣлъ близко подлѣ нея, и Марія позволила мнѣ утирать платкомъ слезы по мѣрѣ того, какъ онѣ лились. Затѣмъ я смочилъ его своими, и опять ея, и опять своими, и затѣмъ снова отеръ ея слезы. И дѣлая это, я чувствовалъ въ груди такое неописуемое волненіе, — что увѣренъ, что его невозможно объяснить никакими комбинаціями матеріи и движенія.

Я убѣжденъ, что у меня есть душа; и всѣ книги, которыми матеріалисты очумили міръ, никогда не будутъ въ состояніи убѣдить меня въ противномъ.

Марія.

Когда Марія нѣсколько пришла въ себя, я спросилъ ее, помнитъ ли она худощаваго бѣднаго человѣка, который, около двухъ лѣтъ тому, сидѣлъ между нею и ея козликомъ? Она отвѣчала, что въ то время была очень разстроена, но помнитъ объ этомъ по двумъ причинамъ: что какъ она ни была больна, она видѣла, что онъ жалѣетъ о ней, и еще потому, что козликъ укралъ у него платокъ, и она побила его за воровство; она прибавила, что платокъ она вымыла въ ручьѣ и съ тѣхъ поръ держитъ его въ карманѣ, чтобъ возвратить ему, если вновь когда либо увидитъ его; а онъ, по ея словамъ, полуобѣщалъ это. И, говоря это, она вынула платокъ изъ кармана, чтобъ показать мнѣ; онъ былъ опрятно завернутъ въ два виноградные листа и перевязанъ вѣточкой. Открывъ его, я увидѣлъ въ одномъ изъ узловъ мѣтку «S».

Она разсказала мнѣ, что съ тѣхъ поръ побывала въ Римѣ и осмотрѣла храмъ св. Петра и воротилась назадъ; что она перешла одна черезъ Апеннины, прошла всю Ломбардію безъ денегъ и безъ башмаковъ по кремнистымъ дорогамъ Савойи; какъ она все это вынесла и чѣмъ жила, она не умѣла сказать.

— Для стриженной овечки, сказала Марія, — Богъ умѣряетъ вѣтеръ.

— И вправду, стриженной! и до живого мяса, сказалъ я. — И будь ты на моей родинѣ, гдѣ у меня есть домъ, я взялъ бы тебя и пріютилъ въ немъ; ты ѣла бы мой хлѣбъ и пила бы изъ моей чаши, и я былъ бы добръ къ твоему Сильвіо; во всѣхъ твоихъ слабостяхъ и блужданіяхъ, я ухаживалъ бы за тобой и приводилъ бы тебя обратно домой; на закатѣ солнца, я читалъ бы молитвы, а затѣмъ ты играла бы на свирѣли свою вечернюю пѣсенку, и ѳиміамъ моей жертвы не былъ бы принятъ хуже отъ того, что восходилъ бы на небо вмѣстѣ съ ѳиміамомъ разбитаго сердца.

Когда я говорилъ это, природа размягчилась во мнѣ, и Марія, видя, что я вынимаю платокъ, который былъ уже черезчуръ смоченъ и потому не годился для употребленія, во что бы то ни стало хотѣла вымыть его въ ручьѣ.

— А гдѣ же вы высушите его, Марія? спросилъ я.

— Я высушу его на моей груди, сказала она, — и мнѣ отъ этого станетъ легче.

— А развѣ у васъ все такое же горячее сердце, Марія? спросилъ я.

Я дотронулся до струны, съ которой соприкасались всѣ ея скорби; она нѣкоторое время съ болѣзненной внимательностью смотрѣла мнѣ въ лицо, и затѣмъ, ничего не сказавъ, взяла свирѣль и съиграла на ней пѣснь Богоматери. Струна, до которой я дотронулся, перестала дрожать; черезъ секунду или двѣ Марія пришла въ себя, выпустила свирѣль изъ рукъ и встала.

— Куда вы идете, Марія? спросилъ я.

Она отвѣчала, что въ Муленъ.

— Пойдемте вмѣстѣ, сказалъ я.

Марія взяла меня подъ руку и опустила подлиннѣе веревочку, чтобъ собачкѣ было удобнѣе бѣжать; такимъ образомъ мы вошли въ Муленъ.

Марія.

Муленъ.

Хотя я не терплю привѣтствій и поклоновъ на рыночной площади, все же, когда мы дошли до середины ея, я остановился, чтобъ въ послѣдній разъ взглянуть на Марію и проститься съ ней.

Марія, хотя была и не высока ростомъ, тѣмъ не менѣе обладала перворазрядными изящными формами; скорбь придала ея взглядамъ нѣчто почти неземное, но все же она была женственна, и въ ней было такъ много того, что сердце желаетъ и глазъ ищетъ въ женщинѣ, — что еслибъ слѣды прошлаго могли изгладиться въ ея мозгу, а черты Элизы въ моемъ, то Марія не только стала бы ѣсть мой хлѣбъ и пить изъ моей чаши, но она спала бы на груди моей и была бы мнѣ какъ дочь.

Прощай, бѣдная, несчастная дѣвушка! пусть раны твои впитаютъ въ себя елей и вино состраданія, которые странникъ, идущій своею дорогой, проливаетъ въ нихъ; только существо, дважды поразившее тебя, можетъ закрыть ихъ на вѣки.

Бурбонэ.

Ни отъ чего я не ждалъ для себя такого радостнаго пиршества ощущеній, какъ отъ путешествія по этой части Франціи во время сбора винограда; но войдя въ нее чрезъ эти скорбныя ворота, я, благодаря страданіямъ, сталъ вовсе неспособенъ къ нему; во всякой радостной сценѣ я въ глубинѣ картины видѣлъ Марію: она въ задумчивости сидѣла подъ тополемъ. И я почти доѣхалъ до Ліона, а все ея образъ не затемнился для меня.

О, милая чувствительность! неистощимый ключъ всего драгоцѣннаго въ нашихъ радостяхъ и всего достойнаго въ нашихъ скорбяхъ! ты приковываешь своего ученика къ соломенной постели и ты же возносишь его къ небесамъ!.. Вѣчный источникъ нашихъ чувствъ! здѣсь я иду по твоимъ слѣдамъ, — и ты то «божество, которое движется во мнѣ», — не потому, что въ иныя горькія и болѣзненныя мгновенія «моя душа сжимается и корчится и содрогается при мысли о разрушеніи»^[23] — что за пустой наборъ словъ! — но потому, что я и внѣ себя чувствую великодушныя радости и великодушныя заботы. Все исходитъ отъ тебя, великій, великій sensorium міра! въ тебѣ отражается даже то, когда волосъ падаетъ съ нашей головы на землю въ отдаленнѣйшей пустынѣ твоего созданія. Тронутый тобою, Евгеній опускаетъ занавѣски, когда я боленъ, выслушиваетъ разсказъ о признакахъ моей болѣзни и бранитъ погоду за то, что у него разстроены нервы. Порою, ты удѣляешь часть ея самому грубому мужику, который переходитъ самыя открытыя для вѣтровъ горы; онъ натыкается на зарѣзаннаго ягненка изъ чужого стада. Я видѣлъ, какъ въ это мгновеніе онъ, опершись головой о посохъ, съ видомъ сочувствія склонился надъ нимъ! «О, приди я минутою раньше!» Ягненокъ смертельно исходитъ кровью, и его нѣжное сердце также исходитъ кровью!

Да будетъ миръ съ тобою, великодушный пастухъ! я вижу, какъ ты уходишь въ тоскѣ, — но твои радости уравновѣсятъ ее, ибо счастлива твоя хижина, и счастлива раздѣляющая ее съ тобой, и счастливы прыгающіе вокругъ васъ ягнята!

Ужинъ.

На передней ногѣ у коренной лошади, въ началѣ подъема на гору Тараръ, расхлябалась подкова; почтарь слѣзъ съ козелъ, оторвалъ ее и спряталъ въ карманъ; предстоялъ подъемъ въ пять, шесть лье, и на эту лошадь возлагалась самая большая надежда, а потому я сталъ настаивать, чтобъ подкову прикрѣпили какъ придется, но почтарь выбросилъ гвозди, а безъ нихъ молотокъ въ кузовѣ коляски не могъ помочь горю, а потому пришлось ѣхать дальше.

Не поднялись мы и на полъ-лье выше, какъ въ началѣ кремнистой дороги бѣдная лошадь потеряла вторую подкову и опять съ передней ноги. Тогда я самымъ серьезнымъ образомъ вылѣзъ изъ коляски и, увидѣвъ въ четверти лье разстоянія домъ, уговорилъ почтаря, хотя и съ великимъ трудомъ, свернуть къ нему. Видъ дома и всего, что его окружало, когда мы приблизились къ нему, скоро примирилъ меня съ несчастіемъ. То былъ небольшой фермерскій домъ, окруженный акрами двадцатью виноградника и хлѣбнымъ полемъ такой же величины; съ одной стороны, у самаго дома, на полутора акрахъ былъ разбитъ огородъ, гдѣ было все, что можетъ принести изобиліе въ домъ французскаго крестьянина; съ другой стороны былъ небольшой лѣсокъ, доставлявшій дрова для стряпни овощей. Было около восьми часовъ, когда я добрался до дома; предоставивъ почтарю справиться, какъ онъ съумѣетъ, со своимъ дѣломъ, я тотчасъ же вошелъ въ домъ.

Семья состояла изъ сѣдовласаго старика и его жены, изъ пяти, шести сыновей и зятьевъ съ ихъ женами и веселымъ поколѣніемъ отъ нихъ.

Всѣ они сидѣли за чечевичной похлебкой; посреди стола лежалъ большой пшеничный хлѣбъ, а на каждомъ концѣ стояло по кружкѣ вина, что обѣщало веселье въ промежуткахъ между ѣдой. То была трапеза любви.

Старикъ всталъ мнѣ на встрѣчу и съ сердечной почтительностью пригласилъ меня сѣсть за столъ; мое сердце уже сѣло съ ними, какъ только я вошелъ въ комнату, и я усѣлся между ними, какъ членъ семьи; чтобъ какъ можно скорѣе войти въ роль, я тотчасъ же попросилъ у старика ножъ и, взявъ хлѣбъ, отрѣзалъ себѣ кусокъ по-сердцу; когда я сдѣлалъ это, то въ глазахъ у всѣхъ увидѣлъ не только признаки того, что я желанный гость, но и благодарности за то, что я въ этомъ не сомнѣваюсь.

Отъ этого ли, — или скажи мнѣ, природа, отъ чего другого, — только кусокъ показался мнѣ очень вкусенъ; и какимъ волшебствомъ, питье, которое я налилъ себѣ изъ ихъ кружки, оказалось до того восхитительнымъ, что у меня до сихъ поръ сохранился на нёбѣ вкусъ и того, и другого?

Но если ужинъ пришелся мнѣ по вкусу, то благодарственная молитва послѣ него еще больше.

Благодарственная молитва.

Когда ужинъ окончился, старикъ ручкой ножа постучалъ по столу, — чтобъ всѣ приготовились къ пляскѣ. Какъ только былъ данъ сигналъ, женщины и дѣвушки бросились гурьбой въ заднюю комнату, чтобъ подвязать волосы, а молодые люди къ дверямъ, чтобъ умыть лицо и снять деревянные башмаки; черезъ три минуты всѣ были готовы для пляски на небольшой площадкѣ передъ домомъ. Старикъ и старуха вышли послѣдними и, посадивъ меня между собою, усѣлись на дерновой скамьѣ у двери.

Старикъ лѣтъ пятьдесятъ назадъ недурно игралъ на рыляхъ^[24], и для своихъ лѣтъ довольно хорошо справлялся съ ними и теперь. Его жена повременамъ подпѣвала; затѣмъ умолкала и опять подпѣвала старику, а дѣти и внуки тѣмъ временемъ плясали передъ ними.

Только въ серединѣ второй пляски, когда они, при перерывахъ въ движеніи, казалось, обращали взоръ къ небу, мнѣ подумалось, что я подмѣтилъ подъемъ духа, отличный отъ того, который бываетъ причиной или послѣдствіемъ простой веселости. Словомъ, я подмѣтилъ, что къ пляскѣ примѣшивается религіозное чувство; но я раньше никогда не видалъ подобнаго проявленія этого чувства, а потому почелъ бы его и теперь за иллюзію воображенія, которое вѣчно вовлекаетъ меня въ заблужденіе, — если бы старикъ по окончаніи пляски не сказалъ мнѣ, что у нихъ ужъ такой обычай и что въ теченіе всей жизни онъ постановилъ за правило сзывать семью послѣ ужина для пляски и веселья; полагаю, прибавилъ онъ, что веселый и довольный духъ — лучшее благодареніе, которое непросвѣщенный крестьянинъ можетъ принести небу.

— И даже ученый прелатъ, сказалъ я.

Деликатное дѣло.

Когда вы достигнете вершины горы Тароръ, то станете спускаться къ Ліону, — и затѣмъ проститесь съ быстрымъ движеніемъ! Начинается осторожное путешествіе и для чувствъ лучше, что не приходится торопиться; поэтому я нанялъ ветурина, чтобъ онъ ѣхалъ съ какой ему угодно скоростью на парѣ муловъ, но доставилъ бы меня здравымъ и невредимымъ черезъ Савойю въ Туришь въ моей собственной коляскѣ.

Бѣдный, терпѣливый, спокойный, честный народъ! не бойся ничего; свѣтъ не позавидуетъ твоей бѣдности и сокровищу твоихъ простыхъ добродѣтелей и не овладѣетъ насильственно твоими долинами. Природа! посреди твоихъ неустройствъ, ты все же дружелюбна къ созданной тобою скудости; не взирая на великія созданія вокругъ, ты здѣсь мало дала на долю косы и серпа, но этому малому ты обезпечила безопасность и покровительство, и счастливы жилища, обладающія такой защитой!

Пусть разбитый дорогой путешественникъ изливаетъ жалобы на твои крутые повороты и опасныя дороги, на твои скаты и пропасти, на трудные подъемы, на ужасные спуски, на неприступныя горы и водопады, которые сносятъ съ ихъ вершинъ громадные камни и повергаютъ ихъ по серединѣ дороги. Крестьяне работали цѣлый день надъ тѣмъ, чтобъ удалить подобнаго рода обломки между С. Мишелемъ и Моданой; и когда мой извозчикъ доѣхалъ до этого мѣста, то требовалось еще проработать цѣлыхъ два часа, чтобъ продѣлать проѣздъ; приходилось терпѣливождать, — а ночь была дождливая и бурная; по этой причинѣ, а равно и по случаю задержки, ветуринъ былъ вынужденъ остановиться за пять миль не доѣзжая до назначенной станціи у небольшой, впрочемъ, приличной харчевни, стоявшей около дороги.

Я мгновенно завладѣлъ спальней, приказалъ развести огонь посильнѣй, заказалъ ужинъ и возблагодарилъ небо, что дѣла обстоятъ не хуже, какъ подъѣхала карета съ дамой и горничной.

Другой спальни въ домѣ не было, а потому хозяйка, безъ особой щепетильности, ввела ихъ въ мою, объявивъ, когда онѣ вошли, что тутъ никого нѣтъ, кромѣ англійскаго джентельмена; что въ комнатѣ двѣ хорошія постели и еще одна въ сосѣднемъ чуланѣ. Тонъ, которымъ она говорила о третьей постели, не располагалъ въ ея пользу; впрочемъ, сказала она, имѣется три постели и всего три человѣка, и она посмѣла прибавить, что джентельменъ сдѣлаетъ все возможное, чтобъ уладить дѣло. Я не оставилъ даму и на мгновеніе въ сомнѣніи на этотъ счетъ и немедленно объявилъ ей, что сдѣлаю все, что только въ моей власти.

Я не дошелъ до абсолютной уступки спальни, а потому чувствовалъ себя въ ней еще настолько хозяиномъ, чтобъ имѣть право принять даму; я попросилъ ее садиться, уговорилъ ее сѣсть тамъ, гдѣ потеплѣе, приказалъ принести еще дровъ, выразилъ желаніе, чтобъ хозяйка прибавила кое-что къ ужину и угостила насъ самымъ лучшимъ виномъ.

Дама, погрѣвшись минутъ пять у огня, стала оборачиваться и посматривать на кровати; и чѣмъ чаще она обращала свои взоры въ эту сторону, тѣмъ они становились безпокойнѣе. Я страдалъ за нее и за себя; черезъ нѣсколько минутъ, благодаря, какъ ея взглядамъ, такъ и самому положенію вещей, я почувствовалъ себя въ такомъ же смущеніи, въ какомъ могла быть и она.

Уже того, что кровати, на которыхъ приходилось спать, стояли въ одной и той же комнатѣ, было достаточно для приведенія насъ въ смущеніе; но ихъ положеніе — онѣ стояли параллельно и между ними могъ помѣститься только небольшой ивовый стулъ — еще сильнѣе отягощало дѣло; притомъ, онѣ были установлены ближе къ огню и выступъ камина съ одной стороны и широкій брусъ, проходившій черезъ всю комнату, съ другой, — образовали родъ ниши, которая нисколько не благопріятствовала деликатности нашихъ чувствъ; къ этому можно еще прибавить, что обѣ кровати были слишкомъ узки, а потому не допускали и мысли, что дама и дѣвушка могутъ лечь вмѣстѣ; еслибъ одна изъ нихъ представляла къ тому удобство, то хотя мое спанье подлѣ и не стало бы отъ того желательно, но все же не заключало бы въ себѣ ничего столь страшнаго, черезъ что воображеніе не могло бы переступить безъ особаго затрудненія.

Сосѣдняя комната не обѣщала для насъ ничего утѣшительнаго; то былъ холодный сырой чуланъ съ полуоторванной ставней, и въ окнѣ, для удержанія ночной непогоды, не было ни стекла, ни промасленной бумаги. Я не старался заглушать кашля, когда дама заглянула туда; такимъ образомъ, являлась альтернатива: либо дама должна была пожертвовать, ради деликатности, здоровьемъ, и отправиться спать въ чуланъ, а кровать подлѣ моей предоставить горничной, либо горничная должна была лечь въ чуланѣ, и такъ далѣе, и такъ далѣе.

Дама была изъ Пьемонта, лѣтъ тридцати; щеки ея такъ и пылали здоровьемъ. Дѣвушка была изъ Ліона, лѣтъ двадцати, такая живая и подвижная, какъ ни одна французская дѣвушка. Предстояли всяческія затрудненія, и камень на дорогѣ, причинившій всю бѣду, какъ онъ ни казался великъ, когда крестьяне работали, чтобъ сдвинуть его въ сторону, — былъ просто булыжникомъ передъ тѣмъ, что теперь легъ намъ поперекъ дороги. Мнѣ остается прибавить, что тягость, которую мы чувствовали на сердцѣ, нисколько не уменьшалась отъ того обстоятельства, что оба мы были слишкомъ деликатны и не могли изъяснить другъ другу своихъ чувствъ по этому поводу.

Мы сѣли ужинать; и не будь у насъ лучшаго вина, чѣмъ то, которое можно достать въ савойской харчевнѣ, наши языки не развязались бы, пока сама необходимость не дала бы имъ воли; но у дамы въ каретѣ оказалось нѣсколько бутылокъ бургонскаго, и она приказала горничной принести парочку; такимъ образомъ, къ тому времени, какъ собрали со стола и мы остались вдвоемъ, мы почувствовали достаточный приливъ душевныхъ силъ, чтобъ по крайней мѣрѣ заговорить безъ недомолвокъ о нашемъ положеніи. Мы переворачивали его на всѣ лады и вели пренія, и въ теченіе двухчасовой конференціи разсматривали его при всякомъ свѣтѣ; въ концѣ, мы окончательно установили и обусловили извѣстные пункты, въ формѣ и по образу мирныхъ договоровъ, — и полагаю съ такой же добросовѣстностью и чистосердечіемъ съ обѣихъ сторонъ, какъ и въ любомъ трактатѣ, который доселѣ имѣлъ честь быть переданнымъ потомству.

Пункты были слѣдующіе:

1. Въ виду того, что право на комнату принадлежитъ monsieur и онъ полагаетъ, что постель, ближайшая къ камину, теплѣе, — онъ настаиваетъ на уступкѣ со стороны дамы, именно чтобъ она заняла эту кровать.

Со стороны madame выражено согласіе; но подъ условіемъ, чтобъ, въ виду того, что занавѣски у этой кровати изъ тонкой и прозрачной бумажной матеріи, и, повидимому, довольно узки и не сходятся, — горничная либо сколола ихъ при помощи шпилекъ, либо сшила при помощи иглы и нитки, такимъ образомъ, что они образуютъ достаточную преграду со стороны monsieur.

2. Потребовано съ стороны madame, чтобъ monsieur спалъ всю ночь въ шлафрокѣ.

Отвергнуто въ виду того, что у monsieur не имѣется шлафрока; у него въ чемоданѣ всего шесть рубашекъ и пара шелковыхъ панталонъ.

Упоминаніе о шелковыхъ панталонахъ повлекло за собою полное измѣненіе пункта; панталоны были признаны равноцѣнными шлафроку; было условлено и постановлено, что я всю ночь буду спать въ шелковыхъ панталонахъ.

3. Со стороны дамы было потребовано и условлено, что послѣ того, какъ monsieur ляжетъ въ постель, свѣча будетъ потушена и огонь погашенъ, то monsieur во всю ночь не произнесетъ ни единаго слова.

Принято; съ тѣмъ условіемъ, чтобы произнесеніе monsieur молитвъ не было сочтено за нарушеніе договора.

Одинъ только пунктъ былъ опущенъ въ договорѣ, а именно, какимъ образомъ дама и я должны будемъ раздѣться и лечь въ постель; существовалъ только одинъ способъ, какъ это устроить, и я предоставляю его догадливости читателя, протестуя заранѣе, что если онъ окажется не самымъ деликатнымъ въ свѣтѣ, то по винѣ его воображенія, — противъ чего мнѣ приходится жаловаться не въ первый разъ.

Когда мы улеглись, то не знаю, отъ новизны ли положенія, или отъ чего другого, только я никакъ не могъ сомкнуть глазъ; я пробовалъ на одной сторонѣ, и на другой; я вертѣлся и переворачивался до часу по полуночи; наконецъ истощились и природа и терпѣніе.

— О, Боже! сказалъ я.

— Вы нарушили договоръ, monsieur, сказала дама, которой спалось не больше моего.

Я попросилъ тысячу разъ извинить меня, но настаивалъ на томъ, что то было не болѣе, какъ молитвенное восклицаніе; она поддерживала, что договоръ нарушенъ вполнѣ. Я поддерживалъ, что это предвидѣно примѣчаніемъ къ третьему пункту.

— Даю честное слово, madame, сказалъ я, протягивая руку въ знакъ клятвеннаго утвержденія.

Я хотѣлъ прибавить, что ни за цѣлый міръ, я не желалъ ни малѣйшимъ образомъ проступиться противъ благопристойности.

Но горничная, услышавъ, что мы разговариваемъ, и опасаясь, чтобъ затѣмъ не послѣдовали враждебныя дѣйствія, потихоньку выползла изъ чулана и, благодаря совершенной темнотѣ, прокралась такъ близко къ кроватямъ, что очутилась въ узкомъ проходѣ между ними и подвинулась въ немъ на столько, что была какъ-разъ между мною и своей госпожой.

Такимъ образомъ, когда я протянулъ руку, то схватилъ горничную за….^[25]

---

1. Гете говоритъ, что онъ «безконечно обязанъ Стерну».
2. Всѣ вещи иностранцевъ (за исключеніемъ швейцарцевъ и шотландцевъ), умершихъ во Франціи, конфискуются въ силу этого закона, хотя бы наслѣдникъ былъ на лицо; доходъ отъ этихъ случайныхъ выгодъ сданъ на откупъ, а потому исключенія ни для кого не полагается. Авт.
3. Коляска, называемая такъ во Франціи потому, что въ ней можно помѣститься только одному. Авт.
4. Benefit of clergy. Такъ назывался старинный законъ, по которому духовенство не подлежало свѣтскому суду. Пер.
5. Особаго рода двухмѣстная коляска, гдѣ сѣдоки помѣщались другъ противъ друга.
6. Vide Путешествія С. (Смоллета). Авт.
7. Слова въ ковычкахъ взяты изъ рѣчи Отелло передъ сенатомъ. Пер.
8. Почтовая лошадь. Авт.
9. Въ прежней улицѣ Jacob. Комическая опера помѣщалась тогда въ улицѣ Mauconseil.
10. Коллегія Четырехъ Націй (Collège des Quatre-Nations) теперь Академія (L’Institut).
11. По салическому закону женщина не можетъ наслѣдовать престола.
12. Товія Шэнди одно изъ дѣйствующихъ лицъ въ романѣ Стэрна; доброта капитана лучше всего характеризуется тѣмъ, что онъ, долго прогонявшись съ прострѣленной ногой за надоѣдавшей ему мухой, поймавъ, выпустилъ ее въ окно, замѣтивъ, что въ мірѣ довольно мѣста, чтобъ имъ больше не встрѣчаться. Пер.
13. Покровительница музыки.
14. Мѣста за креслами; теперь въ Парижѣ во Французскомъ театрѣ тутъ устроены скамьи, но въ Вѣнѣ зрители помѣщаются стоя, по крайней мѣрѣ такъ было лѣтъ двадцать назадъ. Партеромъ это мѣсто называется потому, что въ старину тутъ не было пола. Наши «кресла» во Франціи зовутся «оркестромъ», а въ Вѣнѣ — «паркетомъ». Пер.
15. То есть: «Выйти не могу, выйти не могу».
16. Подразумѣвается: въ палату.
17. Библейское выраженіе. «И сказалъ Іосифъ; вы соглядатаи; вы пришли высмотрѣть наготу (слабыя мѣста) земли сей» Быт. 42, ст. 9.
18. «И вы Йорикъ!» — Да. — «Вы?» — Я, тотъ самый, что имѣетъ честь говорить съ вами. — «Боже мой! вы Йорикъ!».
19. Кто смѣется, тотъ не опасенъ.
20. Это значитъ отказываться отъ правъ дворянства.
21. Съ толкучаго рынка, или изъ ветошнаго ряда.
22. Извозчичья карета.
23. Слова въ ковычкахъ взяты изъ Катона Адиссона, дѣйствіе V, сцена 1.
24. Струнный инструментъ.
25. На этомъ прерывается «Сентиментальное Путешествіе» Оно осталось неоконченнымъ за смертію автора. Пер.