Семья вольнодумцевъ.
Романъ Екатерининскаго времени.
П. П--ва <Петрова, Петра Николаевича> и В. Клюшникова.
править
I.
Заря новаго дня,
править
Петербургъ въ первые 59 лѣтъ своей жизни, какъ дитя-богатырь, росъ не по днямъ, а по часамъ. Трясины исчезли, болота подсохли, рытвины заровнялись; по бывшей пашнѣ проходили слободы и улицы, остатокъ лѣса стоялъ еще въ двухъ трехъ мѣстахъ за Фонтанкой. Адмиралтейскій же островъ сталъ принимать уже видъ цѣльнаго города, съ небольшими только пустырями. Каменный дворецъ основателя, въ которомъ провелъ онъ послѣдніе дни свои, оказался неподходящимъ даже его племянницѣ; для нея геніальный Растрелли, явясь на русскую службу, проектировалъ то монументальное зданіе, которое, называясь Зимнимъ дворцомъ, составляетъ теперь красу и гордость Невской столицы. Императрица Анна, начавшая жить на широкую ногу, дѣлала свои куртаги уже въ настоящемъ Зимнемъ дворцѣ, по крайнѣй мѣрѣ въ той части, которая выходитъ на уголъ отъ Невы къ Адмиралтейству. Елисавета Петровна, на половинѣ своего царствованія, рѣшилась застроить весь главный четвероугольникъ зданія Зимняго дворца, какъ оно есть; созванные съ цѣлаго государства работники напомнили въ послѣдній разъ московскіе порядки, проявивъ ту неистощимость средствъ, которыхъ въ Россіи какъ бы не подозрѣвается, но которыя, словно по манію волшебнаго жезла, являются къ услугамъ монарха, когда онъ кликнетъ къ своей Руси. На время, пока пущены были въ ходъ эти громадныя средства, управиться съ которыми все-таки нельзя было иначе какъ года въ четыре, для житья дочери Петра Великаго выросъ въ одно лѣто деревянный дворецъ.
Если бы потребовали точно обозначить его фигуру словами, то это было бы въ высшей степени затруднительно. Представьте себѣ такъ-называемый покой изъ славянской азбуки, къ которому съ боковъ прилѣпились съ лица по два неправильныхъ придатка — одинъ шире, другой уже; — и если вы загнете эти приростки угломъ съ внѣшнихъ сторонъ, то планъ послѣдняго жилища Елисаветы Петровны выйдетъ вполнѣ. Что касается фасадовъ, то съ ними описателю представится не менѣе затрудненій чѣмъ съ планомъ. Средина дворца съ Прешпективой отличалось особенной изысканностью. Тутъ соединились для произведенія праздничнаго эффекта — и скульптура, и позолота, и яркія краски. Въ цѣломъ это представляло одну изъ тѣхъ дорого стоющихъ игрушекъ, въ изобрѣтеніи которыхъ съ полнымъ блескомъ проявлялась неистощимость фантазіи геніальнаго графа Разстрелли. Боковыя крылья были уже попроще — и жилье въ нихъ назначалось для прислуги. На второй годъ по постройкѣ, надобность потребовала прибавить въ срединѣ къ сторонѣ Дворцоваго Луга обширную танцевальную залу. Мы должны прибавить, что отъ Зимняго дворца настоящаго до временнаго деревяннаго, нами описываемаго, проходилъ обширный лугъ, называемый Дворцовымъ и огражденный рѣшетками, съ проѣздомъ подлѣ самаго Адмиралтейства, отъ главныхъ воротъ, по линіи Большой Прешпективой и потомъ подлѣ домовъ Нѣмецкой слободы, начинавшейся отъ Прешпективой по берегу Мойки-рѣки до Луговой (нынѣшней Миліонной) улицы.
Раннее утро 28 іюня 1762 года обѣщало Петербургу самый пріятный день; блѣдно-голубое небо было безоблачно, въ воздухѣ тишь, на улицахъ полное спокойствіе. Солнце пекло уже порядочно, было девятаго половина, какъ вдругъ съ колокольни Рождественской церкви (близь нынѣшняго Казанскаго собора) звонко прогудѣлъ ударъ колокола, за нимъ другой еще звонче и напряженнѣе, третій, четвертый, чаще и чаще, словно съ лихорадочною поспѣшностью, колокола большіе и малые звонили, перекрещивая и сливая свои мѣдные голоса… Слышались и до этого гдѣ-то звоны, и должно быть въ двухъ церквахъ, но трудно было догадаться гдѣ именно, — а по трезвону во всѣ колокола Рождественской, обыватели стали понемногу высыпать со всѣхъ сторонъ, и скоро отдѣльныя кучки сплотились въ одну громадную.
Люди, тѣснясь, заняли не только внутренность церкви съ папертью, но и всю необширную ограду. Между тѣмъ съ конца Прешпективой отъ Фонтанной рѣчки надвигалась другая сила народа, полускрытая въ облакахъ пыли.
Когда эта лава докатилась до Гостинаго двора, все роста и прибывая, пыль разсѣялась настолько, что можно было замѣтить порядокъ чинно и стройно выступавшихъ двухъ гвардейскихъ полковъ, Измайловскаго и Семеновскаго, окружавшихъ дорожную карету. Въ нестройномъ говорѣ, покрываемомъ барабаннымъ боемъ, трудно было что-нибудь услышать или разобрать; но шумъ почти мгновенно смѣнился мертвою тишью, когда карета остановилась передъ оградою, и изъ дверецъ экипажа, опираясь на плеча фельдмаршала Разумовскаго и одного рослаго офицера, — впослѣдствіи столь знаменитаго князя Орлова, — вышла молодая женщина въ придворномъ траурѣ. Весьма, немногіе узнали въ ней Государыню Екатерину Алексѣевну, пока она спѣшно исходила по ступенямъ паперти.
Здѣсь уже ожидало ее духовенство, имѣя во главѣ преосвященнѣйшаго Димитрія, архіепископа Новгородскаго, въ облаченіи, съ крестомъ въ рукѣ. Подойдя подъ благословеніе и приложившись ко кресту, Государыня вступила въ храмъ.
Тотчасъ начался молебенъ, всѣ затихли — и среди общей тишины рѣзко отразились въ ушахъ присутствующихъ слова возглашенія: «помолимся о благочестивѣйшей, самодержавнѣйшей, великой Государынѣ Императрицѣ и Самодержицѣ нашей Екатеринѣ Алексѣевнѣ и о наслѣдникѣ ея, благовѣрномъ государѣ цесаревичѣ и великомъ князѣ Павлѣ Петровичѣ…», но голосъ діакона внезапно заглушили извнѣ, за стѣнами церкви, громовые раскаты нѣсколькихъ тысячь голосовъ: «ура! да здравствуетъ императрица Екатерина!»
— Православные христіане, еынове государства россійскаго! началъ едва внятно архіепископъ, постепенно возвышая голосъ, — Ея Величество, благовѣрная Государыня наша, снизойдя на моленія вѣрныхъ своихъ подданныхъ, успокоенія ради церкви и отечества, грядетъ воспріяти скиптръ россійскаго царствованія. Помолимся, братія, да ниспошлетъ ей Всевышній силу и крѣпость на сей подвигъ!
Ораторъ указалъ глазами въ ту сторону, гдѣ, окруженная немногими прибывшими съ ней, горячо молилась Государыня. При видѣ этого, взрывъ «ура» и радостные клики уже со стороны бывшихъ въ церкви грянули подъ своды храма и не дали продолжать архипастырю, — такъ что самое молебствіе возобновилось лишь по успокоеніи порывовъ народнаго чувства. Съ окончаніемъ молитвословія, Монархиня вышла изъ собора, и, сѣвъ въ карету, продолжала шествіе къ только-что отстроенному Зимнему Дворцу, самые фасады котораго не всѣ еще были отштукатурены. Молва о томъ, что было въ церкви, облетала окрестныя улицы — и народъ, всякаго званія, пола и возраста, стремительно бѣжалъ къ царскому жилищу, не давая себѣ отчета: зачѣмъ. У всѣхъ было одно инстинктивное желаніе — видѣть новую Самодержицу.
Жара становилась нестерпимою; зелень палисадниковъ, листва липовыхъ аллей, передъ домами по бокамъ Прешпективой, сверкала на солнцѣ; деревянные мостки, замѣнявшіе тротуаръ, накалились; — но толпа безъ устали слѣдовала за каретой, въ которой виднѣлась Государыня, медленно раскланивавшаяся на обѣ стороны, изрѣдка съ очаровательной улыбкой кивая знакомымъ лицамъ.
Вотъ она показалась въ фонарикѣ дворца, держа на рукахъ осьмилѣтняго сына и ласково кланяясь народу. При появленіи ея, толпа забушевала какъ море, и волны народныя, сплотись еще тѣснѣе, подступили къ самымъ стѣнамъ царскаго жилища, покрывъ почти весь травяной коверъ Дворцоваго Луга. Сердца бились усиленно; никто не спускалъ глазъ съ средняго этажа дворца, гдѣ всѣ окна были настежь отворены; смѣльчаки даже по лѣсамъ, поставленнымъ для штукатурки фасада, взбирались до самыхъ оконъ и лѣзли въ нихъ. Но Государыня болѣе не показывалась.
Между тѣмъ, всторонѣ, на Луговой улицѣ (нынѣшней Миліонной) и подлѣ Дворцовой гавани, противъ Адмиралтейства, полковые священники, разставивъ аналои, приводили народъ къ присягѣ.
Въ толпѣ у дворца кто-то крикнулъ, что Государынѣ поданъ экипажъ и она уѣзжаетъ. Народъ сплошною стѣной хлынулъ за Государыней по Невскому и окружилъ со всѣхъ сторонъ временный деревянный дворецъ у Полицейскаго моста, куда стали уже собираться сановники, съ трудомъ продираясь въ тѣснотѣ.
Иванъ Ивановичъ Шуваловъ былъ настолько счастливъ, что еще въ соборѣ успѣлъ перемолвить нѣсколько словъ съ Государыней.
Посматривая по сторонамъ, идя близь кареты къ деревянному дворцу, онъ вдругъ замѣтилъ въ толпѣ у самаго дворца Михайлу Илларіоновича Воронцова, оттѣсняемаго народомъ, раздавшимся предъ каретой Государыни.
Шуваловъ съ Воронцовымъ успѣли во-время уйдти въ подъѣздъ. Конечно, ходы и выходы были имъ всѣ знакомы. По внутреннимъ корридорамъ оба пріятеля, задерживаемые на пути разными лицами, подоспѣли въ столовую, гдѣ Корфь удостоенъ былъ милостиваго слова Государыни, въ эту минуту затронувшей самую чувствительную струпу добряка генералъ-полицмейстера.
— Вы, какъ видно, не хотѣли меня видѣть, а а васъ желала… и вотъ зачѣмъ…
Съ этими словами Государыня сняла съ себя и надѣла на просіявшаго Корфа орденскую ленту.
Народныя толпы между тѣмъ переполнили все пространство вокругъ временнаго дворца, изъ оконъ котораго виднѣлись, словно громадный муравейникъ, тысячи головъ, гомозившихся на одномъ мѣстѣ.
Когда государыня подходила къ окну, привѣтственные клики неумолкаемымъ рокотомъ гремѣли ей на встрѣчу, шапки летѣли вверхъ, женщины махали платками, — толпа сплачивалась еще тѣснѣе, такъ что пробраться въ ней не стало почти никакой возможности.
Торжествующій Корфь, выйдя на улицу, не чуялъ ногъ подъ собою, гордо выступая и свысока глядя на на всѣхъ, какъ вдругъ на него прямехонько наткнулся Николай Александровичъ Головинъ, своимъ разсѣяннымъ взглядомъ ни на кого собственно не смотрѣвшій, едвали что видѣвшій и занятый какими-то пріятными воспоминаніями, которыя, разгладивъ раннія морщины, сообщали мертвенно блѣдному лицу этого самаго ранняго русскаго мистика торжественное выраженіе, не лишенное надменности…
— Ишь-ты сычи да совы тудажь распорхались, да солнышко-то знать не свой братъ — очи заслѣпило! сострилъ съ неприличнымъ хохотомъ молодой купецъ, въ синей тонной сибиркѣ, въ которомъ ни одинъ изъ обывателей Невской столицы того времени не затруднился бы признать извѣстнаго между купеческимъ людомъ весельчака, Ивана Меркулыча Щукина. Подлѣ мостковъ, замѣнявшихъ тротуаръ, стоялъ щегольской бархатной фаэтонъ — и на немъ возсѣдала Нимфодора Харитоновна Щукина, разодѣтая въ пухъ и въ прахъ, словно она завѣдомо собралась показать себя и заявить всѣмъ кому вѣдать надлежитъ, пользуясь настоящимъ торжественнымъ случаемъ, что она, Нимфодора, знакома со всѣми гвардейскими офицерами, что у нея, по милости мужа, денегъ куры не клюютъ, и что золотистая сытенькая вятка, запряженная въ ея фаэтонъ, снабжена сбруей чистаго серебра. Сожитель-весельчакъ такихъ продѣлокъ супруги добродушно не замѣчалъ, ласково отвѣшивая поклоны офицерамъ, какъ людямъ знакомымъ. Почти всѣхъ называлъ онъ по именамъ, прибавляя шуточки и прибаутки и собирая вокругъ себя порядочную толпу…
Меркулычъ, польщенный этимъ вниманіемъ, чувствовалъ себя что называется въ ударѣ, и готовъ былъ цѣлый день потѣшать честной народъ неистощимымъ остроуміемъ: но въ то время, какъ онъ самъ таялъ, наслаждаясь своей находчивостью и мѣткостью своихъ словечекъ, чья-то тяжелая рука, сзади опустясь на его плечо, точно однимъ вѣсомъ своимъ повернула его налѣво кругомъ, и голосъ, хриплый, грубый, хотя и старающійся, смягчить эту грубость, проюворилъ: «Ты что это здѣсь дѣлаешь?» Меркулычъ, уступая повороту, взглянулъ въ лицо говорившаго, да такъ и замеръ на полусловѣ, съ разинутымъ ртомъ, въ крайнемъ изумленіи, смѣшанномъ со страхомъ, словно предсталъ ему выходецъ съ того свѣта. Предъ нимъ стоялъ рослый, богатырски сложенный, но блѣдный и худой мужчина, силачъ, какъ видно еще не старый, а уже во вьющихся волосахъ и кудрявой бородѣ не оставалось ни одного темнаго волоса: они были совсѣмъ бѣлы и на солнцѣ казались даже серебристыми. Крупныя черты мужественнаго лица его поражали странною смѣсью живости съ какимъ-то неподвижнымъ упорствомъ. Нависшая гущина бровей скрывала въ глубокой тѣни большіе темные глаза; огонь ихъ казался потухшимъ, хотя по временамъ они метали едва уловимый холодный стальной блескъ. Въ одеждѣ силача также замѣтно было что-то странное. Бархатная поддевка нараспашь рѣзко выдѣляла ветхую холстинную рубаху съ ременнымъ пояскомъ и крашенинные шаровары, запущенные въ высокіе лакированные сапоги. Въ свободной рукѣ держалъ онъ легкую шапочку, татарскаго покроя, отороченную бархатомъ, съ прокладкою узкаго шелка по всѣмъ швамъ осьми полочекъ и съ пуговицей пряденаго золота въ точкѣ схожденія швовъ.
Косой воротъ его неказистой рубахи тоже заканчивался, запонкой чистаго серебра.
— Да это взаправду ты, Василей Никитичъ, аль тѣнь твоя? выговорилъ наконецъ Шунинъ въ видимомъ смущеніи, совсѣмъ не своимъ голосомъ.
— Я самый и есть, коли ты подлинно Иванъ Меркулычъ, а не какая-нибудь прелесть бѣсовская, какъ вы тамъ называете! неловко стараясь улыбнуться, отвѣтилъ пришедшій.
— Жена, а жена! кликнулъ Меркулычъ, пожавъ ему руку: — полно тебѣ зѣвать-то по сторонамъ! Право слово: галки въ ротъ влетятъ! входя въ прежнюю роль беззаботнаго говоруна, продолжалъ Меркулычъ: — Вотъ онъ нашъ явленный-то! Смотри, говоритъ, живъ живехонекъ! Рано, говоритъ, слышь, мы его въ поминаніе записали! Гдѣ пропадалъ — говори!
При этихъ словахъ онъ облапилъ силача и чмокнулъ отъ чистаго сердца. Нимфодора Харитоновна, съ высоты своего величія, дружелюбно раскачивалась, что съ ея стороны было знакомъ величайшаго благоволенія. Незнакомецъ, холодно отвѣчая на привѣтствія мужа и жены, былъ нѣмъ какъ рыба — и только на усиленные разспросы Меркулыча бормоталъ: «здѣсь не время… не мѣсто… успѣешь… узнаешь все…»
— А ты, братъ, измѣнился, совсѣмъ измѣнился! постарѣлъ, хрычомъ такимъ смотришь — только молодецкимъ станомъ сдаешься на прежняго Василья Коржанина! Видно, братъ, уходили бурку крутыя горки. Вѣдь ты къ намъ? — Такъ ступай, мы сейчасъ съ бабой будемъ. Кажется, все уже видѣли… Харитоновна, пустимся-ка домой…
— Побудемъ еще, Иванъ Меркулычъ, отвѣтила супруга, — вонъ, гляди-ко: что это?.. Эка, глянь-ка! какого коня ведутъ…
Толпа, разступаясь, давала мѣсто двумъ придворнымъ конюхамъ, которые вели подъ устцы кровную бѣлую лошадь, покрытую богатымъ чепракомъ. Вскорѣ затѣмъ отъ дворца тронулся блестящій отрядъ кавалеровъ и дамъ верхами, въ сопровожденіи солдатъ; сотни штыковъ заблестѣли на солнцѣ; — и все это двинулось по Большой Морской…
Иванъ Меркулычъ сѣлъ на свой фаэтонъ, взялъ возжи и, пользуясь свободнымъ проѣздомъ послѣ отхлынувшей толпы, пустилъ свою вятку обратно по Прешпективой къ Зеленому мосту и далѣе къ мѣсту своего обиталища. Сытый конёкъ бѣжалъ усердно; только мелькала между липками бѣлая турецкая шаль, покрывавшая голову Нимфодоры Харитоновны. Они уже были чуть видны, когда Василій Никитичъ Коржавинъ, ступивъ на Зеленый мостъ, услыхалъ дружескій голосъ, называвшій его по имени. Голосъ и приглашеніе сѣсть послѣдовали съ изукрашенной линеи, на которой сидѣлъ, окруженный пятью или шестью нѣмцами музыкантами въ новыхъ шляпахъ съ перьями и лентами, Никита Акинѳіевичъ Демидовъ, тотъ самый чьи шутки, нестолько остроумныя, сколько ѣдкія и даже дерзкія, переходили изъ изъ въ уста почти повсемѣстно въ царствованіе великой Монархини, теперь начинавшееся.
Демидовъ нарядился совсѣмъ по праздничному, въ бархатъ, кружева и золото, и представлялся радующимся нараспашку. Махая обѣими руками Коржавину, издали еще завидѣвъ его, онъ указывалъ ему мѣсто подлѣ себя на линеѣ, — и по знаку его, музыканты, потѣснившись въ обѣ стороны, дали возможность присѣсть Василію Никитичу, еще болѣе озадаченному праздничною картиною Демидова съ музыкантами. Когда приглашенный помѣстился какъ можно удобнѣе подлѣ хозяина, чья-то рука передала два серебряные бокала на такомъ-же подносѣ и бутылку съ золотистою сладкою шипучкою шампанеи, какъ тогда называли. Коржавинъ невольно принялъ налитой ему бокалъ и поцѣлуй развеселившагося хозяина, который, чокаясь, скороговоркой повторялъ: «Святой день! святой день! Заря нашего счастія!»
— Счастья?… протяжно и грустно, вполголоса, словно забывшись отозвался Коржавинъ.
— И ты не вѣришь? Ахъ ты Ѳома непутный! Да я тебя! Только смѣй у меня не вѣрить! Да знаешь ли, что ты богохульствуешь! Вотъ-те Христосъ!
И Демидовъ крестился обѣими руками.
— Ты мнѣ повѣрь, а я очевидецъ; моими мужицкими лапами взялъ ея ручку, самъ какъ есть, — и не осердилась — узнала и по имени назвала. «Я говоритъ тебя, Никита Акинѳіевичъ, пожалую. Какой, говоритъ, чинъ хочешь? Такъ вотъ, говоритъ, что: будешь ты у меня штатскій совѣтникъ — довольно ли съ тебя за твою за прежнюю добродѣтель?» Вотъ у насъ какъ! А ты, дурашка, такой хмурый еще! Говорятъ тебѣ — это ангелъ во плоти…
— Оно такъ, конечно, — и ангелъ — почему не быть ангеломъ! Да только одно, братецъ, пугаетъ: и ангеловъ земныхъ демоны смущаютъ. Вѣдь блаженныя памяти… ангельская душа….
— Ты мнѣ этого не говори — я знаю! кричалъ во все горло расходившійся Демидовъ, — ты меня слушай — и не бойсь, ничего не бойсь! Коли я говорю, значитъ знаю, а ты не перечь — радуйся и веселись!
— Да оно такъ, конечно. А какъ въ нашей шкурѣ просидишь гдѣ-нибудь въ недобромъ мѣстѣ годика три-четыре — такъ радость, знаешь, и не скоро на умъ пойдетъ при новой перемѣнѣ…
— Да что ты мнѣ разсказываешь, я вѣдь про тебя всю подноготную зналъ, перебилъ Демидовъ.
— А зналъ — такъ чего-жь не подсобилъ? Небойсь и пальцемъ не пошевельнулъ чтобъ выручить! съ холоднымъ укоромъ проговорилъ Коржавинъ.
— Да нельзя было — ничего не подѣлать бы, развелъ руками Демидовъ: — за то ужь теперь наше дѣло только Господа Бога молить, чтобы благополучіе россійскому государствію даровалъ… Музыканты! играй живѣе, братцы! Хочу веселиться и радоваться въ теперешніе часы… наша значитъ взяла!.. Святой день! Святой день! А ты, хмурый, пей! — знаешь, вино веселитъ сердце, человѣческое! А вино доброе!
И снова бокалы очутились въ рукахъ Демидова съ Коржавинымъ — и они выпили ихъ подъ веселые звуки духовой музыки, лившейся въ воздухѣ чистой струей при дружномъ усердіи тоже нѣсколько подгулявшихъ музыкантовъ. Струя шампанеи мало по малу разглаживала и пасмурное чело недовѣрчиваго Коржавина, — какъ вдругъ на всѣхъ перекресткахъ словно изъ земли выросли военные патрули и принудили веселившихся прекратить катанье.
Когда линея остановилась въ Хамовой улицѣ за Симіономъ передъ домомъ Демидова, проворные слуги, вынимая изъ экипажа гостя съ хозяиномъ и бережно поддерживая ихъ при подъемѣ на лѣстницу, не могли замѣтить существенной разницы въ выраженіи лица хозяина и гостя. Подъ гостепріимной сѣнью Демидова, въ отведенномъ для него покоѣ, Коржавина осѣнило полное забвеніе того что съ нимъ было. Напрасно ждали его къ горячимъ штямъ Меркулычъ съ Нимфодорой. Мало того, громкая барабанная дробь подъ самыми окнами проходившихъ полковъ и даже прослѣдованіе артиллеріи, въ то время несравненно болѣе дававшей гулу чѣмъ теперь — не производили никакого впечатлѣнія на уснувшаго. Даже не разъ посылаемые ретивые слуги Никиты Акинѳіевича не въ состояніи были растолкать страннаго гостя въ такомъ чудномъ нарядѣ и между тѣмъ такъ запросто-расположившагося у надменнаго богача, предъ которымъ пресмыкались и очень родовитые люди.
II.
Узникъ.
править
Паралельно съ Невской Прешпективой, только позади ея, линія, отдѣлявшая Лабиринтъ отъ городской земли, была гранью образовавшейся уже Итальянской улицы, въ первое время еще очень пустынной, на которой кое-гдѣ выглядывали маленькіе домики. Рукавъ Глухаго протока, еще незакрытый гатью, въ теченіи двухъ третей года перерѣзывалъ эту такъ-называемую Итальянскую улицу, обыватели конца которой сообщались съ Невскою Прешпективою только по тропинкамъ позади дворцовыхъ садовъ. Впрочемъ съ приближеніемъ къ Каравайной улицѣ, новенькія строенія можно было назвать даже красивыми. Ихъ конечно было немного. Между этимъ оазисомъ въ пустынѣ и самой уединенной частью Итальянской, на углу оканчивавшейся здѣсь Садовой улицы, высилось одно мрачное зданіе съ рѣдкими окнами наружу и съ крѣпкими желѣзными воротами съ двухъ сторонъ, съ Италіанской и съ Садовой. Ставни рѣдкихъ оконницъ въ первомъ этажѣ были наглухо закрыты; во второмъ же — изъ окошечекъ за желѣзными рѣшотками, въ зимнюю пору проглядывало кое-гдѣ блѣдное мерцаніе огоньковъ, но и то не всегда и на короткое время. Мостки подлѣ этого загадочнаго зданія были совершенно новы и чисты, какъ будто бы пѣшеходы боялись своими ногами осквернить ихъ. Можетъ быть и проходящихъ бывало немного. Можно было однако замѣтить, что сами обыватели Итальянской улицы, пробираясь въ грязную нору и утопая въ вязкомъ илѣ немощеннаго полотна, обходили новые мостки, держась поодаль отъ этой вѣчно-запертой твердыни. Сосѣди вообще не любили распространяться или пускаться въ объясненія того, что это было за зданіе, — хотя всѣ конечно знали, что это было присутственное мѣсто, въ которомъ заправлялъ дѣлами секретарь и при немъ находилось около десятка подъячихъ. Большая часть ихъ тутъ и жили, но инымъ приходилось и прихаживать. Часто водили сюда арестантовъ съ приличнымъ конвоемъ, большею частью только по одиначкѣ.
Въ одинъ изъ весеннихъ дней 1766 года, часу въ 8 утра, къ воротамъ съ Садовой подкатила тѣлежка, на которой сидѣли четверо.
Судя по плащамъ извѣстнаго покроя и плоскимъ шляпамъ, видно было, что трое изъ пріѣхавшихъ гренадеры. Остановивъ лошадь, одинъ изъ нихъ, съ сумкой черезъ плечо, сталъ стучаться въ ворота, — между тѣмъ какъ двое другихъ помогали сойдти съ тѣлѣги закованному, въ ручные и ножные кандалы рослому мужчинѣ богатырскаго сложенія.
Закованный былъ въ какомъ-то нарядѣ, словно не русскомъ — не то въ рясѣ, не то въ узкомъ полукафтаньѣ, обрисовывающемъ станъ. Изъ-подъ чорной овечьей шапочки выбивались длинные кудрявые волосы; онъ былъ съ бородой, оказывавшейся гораздо темнѣе волосъ. Очутившись на землѣ, онъ сдѣлалъ невольное движеніе, какъ бы разправляя свои закоченѣлые члены; но и это естественное движеніе заставило спутниковъ взять его подъ руки и поскорѣе ввести въ ворота. Это былъ Василій Никитичъ Коржавинъ.
Черезъ дворъ, въ самую даль, по узенькой лѣсенкѣ Коржавинъ и его провожатые поднялись на какую-то площадку, гдѣ довольно низко отъ полу начинались пяты тяжелаго свода. Сержантъ отворилъ маленькую дверь, въ которую высокій Коржавинъ, сгорбившись съ трудомъ прошелъ, — а пока онъ выпрямлялся, замокъ щелкнулъ вслѣдъ за глухимъ стукомъ захлопнувшейся двери.
Внезапный мракъ, охвативъ его со всѣхъ сторонъ, стѣснилъ ему сердце смутнымъ сознаніемъ, что все живущее осталось теперь тамъ, позади этихъ стѣнъ, быть можетъ навсегда.
По мѣрѣ того, какъ онъ различалъ въ этомъ полумракѣ углы своего непріютнаго помѣщенія, — въ душѣ водворялся покой, если можно назвать покоемъ такое состояніе, при которомъ уничтожается всякое ощущеніе самосознанія.
Съ теченіемъ времени онъ сжился съ своимъ грустнымъ положеніемъ.
И первые мѣсяцы онъ конечно не считалъ времени, но впослѣдствіи сталъ считать и изловчился даже проводить на закопченной стѣнѣ черенкомъ отъ какой-то кружки видную ему черту въ привычныхъ полупотемкахъ.
Такъ насчиталъ онъ годъ, и другой, и третій, все еще не теряя надежды на освобожденіе.
По разсчету узника, протекло уже пять лѣтъ его лѣтосчисленія, была глубокая зима, когда приведенный для допроса въ канцелярію, Коржавинъ видѣлъ въ первый и послѣдній разъ особу въ лентахъ, обратившуюся къ нему съ внушеніемъ не дозволять себѣ впередъ такихъ поступковъ. «Нынѣ великій государь императоръ Петръ Ѳеодоровичъ, по монаршему своему милосердію, выпустить тебя велѣлъ на волю и жить тебѣ гдѣ пожелаешь. И на это вотъ тебѣ абшидъ».
Съ пятилѣтнимъ узникомъ при этой вѣсти сдѣлалось дурно. Онъ на минуту потерялъ чувства; но стражи вспрыснули водицей, и дружески поддерживая помогли выйдти изъ воротъ.
Квартирмейстеръ же, отсчитавъ пятьдесятъ рублевиковъ, положилъ ихъ въ кошелекъ, отобранный на первомъ привалѣ гренадерами, везшими изъ Москвы Коржавина. Сидя на улицѣ на столбикѣ, бывшій узникъ жмурился отъ непривычнаго ему солнечнаго свѣта и вяло раздумывалъ о томъ, куда преклонить голову. Родина, родня, знакомые — все казалось ему чѣмъ-то далекимъ, невѣроятнымъ, какъ сонъ, какъ сказка. Богъ вѣсть, уцѣлѣло ли что изъ прошлой жизни да и гдѣ, въ какихъ мѣстахъ его искать… Не вѣрнѣе ли будетъ вернуться въ тюрьму? Въ тюрьму опять? Коржавинъ, невольно вздрогнувъ отъ этой мысли, сжалъ кулаки — сжалъ и почувствовалъ въ рукѣ скомканную бумагу, развернулъ ее… Читать онъ еще умѣлъ хорошо, письмо было четкое — онъ могъ безъ труда прочесть свое имя и разрѣшеніе получить за указные прогоны отъ ямской канцеляріи лошадей и подорожную. Тутъ, словно повязка спала съ глазъ его, въ головѣ просвѣтлѣло, Коржавина обуяла внезапная безсознательная радость — и онъ пустился даже бѣжать куда стоялъ лицомъ, прямо въ лѣвую сторону. На поворотѣ открылся обширный, деревянный гостиный дворъ и вправо блеснула адмиралтейская игла. Василій Никитичъ совсѣмъ понялъ гдѣ онъ и какъ и что — и съ увѣренностью пошелъ шагать по большой Прешпективой въ лѣвую сторону къ Ямской.
Знакомый постоялый дворъ призналъ онъ безъ труда — и тамъ съ жадностью поѣлъ давно невиданныхъ штей, говядины, каши, — не откладывая уже добыть подорожную и до вечера еще выѣхалъ въ Москву. Въ Невской столицѣ вновь явился онъ въ день торжествованія мира съ Пруссіей, но уже по своимъ коммерческимъ дѣламъ, которыя во время его заключенія, какъ легко можно себѣ представить, крѣпко запутались.
Хлопоты въ теченіи недѣли не дали ему дохнуть — нетолько подумать о посѣщеніи старыхъ знакомыхъ, считавшихъ его уже мертвымъ. Погруженному по горло въ занятія, Коржавину впрочемъ и въ голову еще не приходили условія общежитія, какова напримѣръ необходимость поддержки знакомствъ. Утромъ 28 іюня онъ рано отправился въ военную коллегію, но никого тамъ не нашелъ — и возвращаясь попалъ въ самый кипетъ народнаго движенія. Случай привелъ его къ группѣ, гдѣ стояли Щукины, а потомъ кинулъ его къ Демидову. Къ вечеру, выспавшись, Коржавинъ имѣлъ бесѣду съ хозяиномъ, и тотъ, исполняя обѣщаніе, разсказалъ ему о безплодныхъ попыткахъ облегчить его судьбу, дѣланныхъ при покойной императрицѣ даже такими вліятельными людьми, какъ Михаилъ Иларіоновичъ Воронцовъ и Иванъ Александровичъ Головинъ.
— Иванъ-то Александрычу ты, братецъ мой, можетъ обязанъ и освобожденіемъ, говорилъ Демидовъ, — слыхали мы, кажись доподлинно, что Александра-то Цваныча Шувалова онъ не разъ о тебѣ прашивалъ, да тотъ все отнѣкивался; — ну а при Петрѣ то Ѳедоровичѣ, извѣстно, можетъ и струсилъ; — да и то сказать, чтожь ему тебя — не на солонину же посолить, когда тайную то уничтожили, чтобъ и духу не было.
Коржавинъ, ничего не говоря, перекрестился.
Настало молчаніе. Думы, занявшія каждаго изъ собесѣдниковъ безъ сомнѣнія были различныя, какъ можно было заключить по выраженію лицъ. Рѣзкія черты Демидова какъ-то смягчились и округлились подъ впечатлѣніемъ блистательной будущности, тогда какъ его товарищемъ овладѣвало тоскливое чувство, оѣъ котораго онъ не въ силахъ былъ освободиться.
Хозяинъ это замѣтилъ, и желая развлечь его, или лучше сказать, затронуть его живую струну, родственное чувство къ брату и сестрѣ, — спросилъ: «а Марфу-то Никитичину давно видѣлъ?»
— Да какъ тебѣ сказать? — на волѣ не до того еще было — и не знаю гдѣ она. Жена говоритъ, будто переселилась къ вамъ поближе, въ вашу сѣверную сторону; слышь, игуменьей стала у старовѣровъ, скитомъ заправляетъ…
— Что же я-то не слыхалъ ничего!? отвѣтилъ Демидовъ, — и гдѣ бы это было въ нашей-то сторонѣ? Близко не можетъ быть — ярославскихъ недавно видѣлъ — ничего не знаютъ; въ новгородской сторонѣ быть не можетъ; со Пскова вѣсти есть да тамъ ея нѣтъ, — пересчитывалъ онъ въ раздумьѣ.
— Ужь извѣстно не тамъ, вставъ и прохаживаясь неровными шагами отвѣтилъ Коржавинъ, — коли не перепуталъ, такъ на-Вытегрѣ гдѣ-то, въ лѣсахъ…
— Ужь вѣдомо не въ городѣ! Что старицамъ — какое спасенье души въ суетѣ мірской!..
— Ну да вѣдь не то въ разсчетѣ… Жилось бы — гдѣ лучше, тамъ и слава Богу. Сестра моя, самъ знаешь, — штука! Не опростоволосится. Должно быть, золотое дно нашла, коли рѣшилась въ такую даль.
— Да развѣ она такая? съ улыбкой протянулъ Демидовъ.
— Ужь тамъ какъ знаешь смѣкай, а задаромъ не пустится какъ зря. Вѣдь не худо было и на Вѣткѣ, а коли пустилась въ лѣса, такъ было бы за что!..
— Да просто надоѣло съ людьми жить — захотѣла въ чувствіе прійдти…
— Держи карманъ, такая дѣвка! Пожалуй при людяхъ она тебѣ турусы подпуститъ, коли увидитъ простяковъ; пожалуй и канунъ прочтетъ нараспѣвъ, какъ кому требуется, коли бородачи или старухи какія съ тугой мошной, — нужно же разлакомить чѣмъ ни на есть… Ну, а коли поддадутся — это ужь ихъ дѣло.
— Гмъ! какъ бы соображая отозвался Демидовъ, — чтожь, скопидомкой сдѣлалась, али тамъ суета женская обладаетъ и роскошества любитъ? продолжалъ онъ тономъ допросчика.
— Всяко бываетъ, да она вѣдь не перестарокъ какой — всего тридцать съ хвостикомъ и изъ себя, самъ знаешь, не образина. Такъ бархату, атласу иль парчицѣ мѣсто найдетъ — приладитъ куда слѣдуетъ; вѣдь только званіе что старица — а извѣстно въ кельѣ-то своей сердце не камень. Живой человѣкъ, можетъ и блажь взбредетъ… Да и какъ не взбрести, братецъ ты мой, ѣстъ пьетъ хорошее, а какъ понаѣдутъ мѣховщики изъ Сибири, такъ и разливанное море!..
— Ой ли? осклабившись и прищелкнувъ пальцами невытерпѣлъ Демидовъ: — э, братъ, да вѣдь и мы молоды бывали — смѣняемъ… А я бы ее желалъ повидать…
— Зачѣмъ же дѣло стало! Меркулычъ, я думаю, знаетъ. Пошлютъ къ ней. Посули лишь: на общину молъ даю столько-то — сама къ тебѣ явится…
— Эхъ, ты, забулдыжная голова! о сестрѣ какъ отзывается!..
— Да мнѣ что! Правда дороже всего…
Въ это время вошедшій молодецъ почтительно доложилъ, что Иванъ Меркулычъ съ сожительницей прислали освѣдомиться, не здѣсь ли Василій Никитичъ Коржавинъ — и коли здѣсь, такъ къ себѣ прошаютъ. Тутъ и человѣкъ ихній съ лошадью.
— Ну, а ты чтожь сказалъ? спросилъ Демидовъ голосомъ, въ которомъ слышалось обычное высокомѣріе.;
— Я вашей милости докладываю, а мы сами ничего не могимъ.
— Такъ чегожь ты? Развѣ не знаешь — самого человѣка подавай.
Молодецъ вышелъ, и вслѣдъ за нимъ у дверей показался, въ новой поддевкѣ, сытый кучеръ съ окладистой бородой, и сталъ молча отвѣшивать поклоны въ поясъ богачу, какъ извѣстно любившему почетъ.
— Зачѣмъ, бишь, тебя Меркулычъ-то прислалъ? ласково спросилъ его Демидовъ.
— За Коржавинымъ Василіемъ Никитичемъ, отвѣтилъ тотъ, еще ниже кланяясь.
— А почемъ хозяинъ твой знаеть, что у меня онъ?
— Да наши парни видали, какъ ваша милость изволила кататься съ имъ.
— Такъ я поѣду, отозвался Коржавинъ.
— Какъ хочешь… Да гдѣжь тебя искать-то будетъ?
— Гдѣ!? Коли не у Щукиныхъ, такъ къ тебѣ ворочусь.
— Смотри же, молодецъ, поди-ка сюда! запустивъ руку въ карманъ широкихъ шароваровъ и гремя серебромъ, заботливо наказывалъ Демидовъ: — вотъ тебѣ крестовикъ на гулянку, а коли доставишь его опять ко мнѣ цѣла и невредима — еще столько же получишь…
— Не извольте сумнѣваться, еще разъ откланиваясь и пятясь къ дверямъ говорилъ награжденный кучеръ; а за нимъ, обнявшись по братски и чмокнувшись съ хозяиномъ на прощанье, послѣдовалъ и нашъ знакомецъ.
Демидовъ смотрѣлъ въ открытое окно, какъ усадили Коржавина въ извѣстный намъ фаэтонъ Щукиныхъ, и усердный кучеръ погналъ свою сытую лошадку въ лѣвую сторону.
Переѣздъ былъ недологъ. Ѣхать впрочемъ приходилось тихо, потому что народъ на улицахъ кишма кишилъ, а на Аничковомь мосту стоялъ патруль. Слѣдуя по Прешпективой отъ оранжерей Аничковскихъ, лошадка своротила влѣво на нынѣшнюю Садовую, гдѣ, за строеніемъ Разумовскаго, возвышалось новое зданіе, домъ канцлера Воронцова, несовсѣмъ впрочемъ оконченный. Между палатами пышнаго вельможи и Чернышевскимъ, переулкомъ стоялъ пустырь, поросшій мхомъ и кустарникомъ. Завернувъ въ переулокъ, лицомъ къ пустырю, красовались небольшіе новенькіе еще хоромы въ одно жилье съ зелеными ставнями. Ворота, покрашенныя красной краской, носили на себѣ еще свѣжіе слѣды яркаго малеванья въ современномъ вкусѣ, отличавшемся какъ извѣстно пестрымъ узоромъ раскрашиванья, чистыми колерами, что было верхомъ роскоши. Каждая калевка обведена была особою краской, а все въ цѣломъ представляло довольно нарядный видъ. Открытыя окна завѣшены были кисейными занавѣсками; за ними въ полусвѣтѣ бѣлой іюньской ночи можно было замѣтить огни на столѣ въ главной горницѣ, изъ которой неслись звуки оживленнаго разговора.
Прибытія Коржавина кажется не замѣтили — и онъ, никѣмъ не опрошенный, какъ бы въ расплохъ очутился посреди компаніи. Первая увидала его хозяйка, а на возгласъ ея: «Вотъ и Василій Никитичъ!» кто-то сидѣвшій къ нему задомъ — быстро обернулся и бросился ему на шею.
Нѣсколько мгновеній прошли въ этихъ нѣмыхъ изліяніяхъ чувства. Василій Никитичъ первый пришелъ въ себя — и какъ бы утомившись или просто подъ вѣяніемъ какого-то холодка, опустилъ лежавшаго у него въ объятіяхъ на стулъ, проговоривъ: "Фу, чуть не задушилъ, прости Господи! насилу узналъ тебя!..
Это былъ младшій братъ, который дѣйствительно настолько перемѣнился за двѣнадцать лѣтъ, протекшихъ отъ ихъ послѣдняго свиданія, что положительно сталъ на себя не похожъ. Ему было съ небольшимъ тридцать лѣтъ, но не только высокій лобъ его былъ совершенно обнаженъ, а и на всей головѣ оставалось лишь нѣсколько жиденькихъ прядокъ за ушами вродѣ косичекъ. Исхудавшее морщинистое лицо его подернулось старческой мертвенностью. Глаза, совсѣмъ впалые, глядѣли нѣсколько принужденно, точно ихъ безпокоилъ огонь отъ свѣчей. Одѣтъ былъ Ерофей Никитичъ чрезвычайно бѣдно, хотя опрятно. Истертый французскій кафтанъ, давно потерявъ свой первоначальный цвѣтъ, теперь представлялъ даже знатоку въ матеріяхъ загадку — изъ чего онъ сшитъ. На исхудалой шеѣ мотались остатки кружевного шейнаго платка, сквозь прорванные узоры котораго виднѣлось изношенное бѣлье, которое впрочемъ нельзя было упрекнуть въ нечистотѣ. Ростомъ Ерофей былъ невысокъ, сложенъ вообще недурно, но такъ исхудалъ, что кафтанъ съ плечь спускался въ безчисленныхъ складкахъ, какъ бы вздернутый на вѣшалку.
Эготь остовъ человѣческій, предъ появленіемъ брата такъ растрогавшимъ его, повѣствовалъ пронзительнымъ надорваннымъ голосомъ что-то повидимому сильно его интересовавшее. Судя по усиленной быстротѣ размашистыхъ движеній которыми разсказчикъ сопровождалъ свою рѣчь, онъ уже вошелъ въ паѳосъ, а объятія и выказанная братомъ холодность до того его ошеломили, что онъ уже болѣе не произносилъ ни слова, видимо недовольный и собою и едвали не всей компаніей. Онъ былъ страшно самолюбивъ. Начавъ учиться уже взрослымъ и пріобрѣтя по времени довольно обширныя знанія, онъ вообще былъ раздраженъ неудачами при устройствѣ блестящей карьеры, которая видимо ускользала отъ него. Неуспѣвъ прицѣпиться къ колесу фортуны заграницею, онъ мечталъ, что любезные соотечественники, при первомъ появленіи его, должны пасть ко прахъ предъ такой знаменитостью; но, благодаря добротѣ Бехтѣева, пріѣхавъ съ этимъ дипломатомъ въ Петербургъ, еще разъ жестоко разочаровался. Ему, какъ оказывалось, не представилось даже возможности получить мѣсто секретаря въ какой либо коллегіи, когда случалось выписывали на такія должности ничѣмъ не заявившихъ себя иностранцевъ.
Отказъ слѣдовалъ за отказомъ. Болѣзненное самолюбіе при каждомъ такомъ случаѣ естественно порождало въ Ерофеѣ новыя терзанія. Онъ едва не обезумѣлъ послѣ мѣсяца, проведеннаго въ безплодномъ исканіи должности, рѣшившись даже снизойдти къ скромнымъ кондиціямъ домашняго наставника, что въ барскихъ домахъ составляло среднее, между дядькою и учителемъ. Ученость и знаніе языковъ давали ему надежду быть принятымъ въ лучшій домъ тотчасъ же какъ только бы онъ заикнулся объ. этомъ. Но опять не тутъ-то было — его довольно неучтиво выпроводили, когда онъ заявилъ, что не хочетъ чесать головы своимъ воспитанникамъ, говоря, что это лакейское дѣло. А одна барыня даже обругала, назвавъ ученаго мужа неучтивцемъ, за то что смѣлъ онъ съ ней спорить и ей перечить въ такомъ дѣлѣ, которое безъ слова принимаютъ на себя французы — да еще какіе мастера фризуру модную строить, да и одѣты-то какъ — одинъ кафтанъ чего стоитъ, да и съ рекомендаціями отъ хорошихъ людей. Притопнувъ ногой, гнѣвная особа приказала впередъ ни подъ какимъ видомъ не пускать къ себѣ на глаза учителишку, что вздумалъ такъ умничать. Идя отъ нея, онъ даже, про себя смѣялся такому невѣжеству. «Не вѣдаютъ что творятъ — прости ихъ Господи — нѣсть пророка во отечествѣ» и успокоенный глаголомъ вѣчной истины, онъ даже нашелъ въ себѣ силы разсказать все добросердечнымъ хозяевамъ и гостямъ ихъ, къ немалой потѣхѣ присутствующихъ, въ звонкомъ смѣхѣ которыхъ онъ и не подозрѣвалъ, что рѣчи его ихъ забавляютъ. Пріемъ же брата окончательно лишилъ его и той малой доли самоувѣренности, которая послѣ всѣхъ неудачъ въ немъ еще оставалась.
Почему-то ему показалось особенно обидно заявленіе; брата, что насилу узналъ его.
«Видно кровь тебѣ нисколько не говоритъ!» прошепталъ онъ, собравъ послѣднія силы, неслышными почти шипящими звуками: кровь душила его.
III.
Пустынька.
править
Въ лѣтнюю пору, неоглядная глушь лѣсовъ олонецкихъ можетъ возбудить восторгъ самаго равнодушнаго зрителя. Широко, по всему кругозору хватило зеленое море лиственицы и елей; тамъ и самъ пролегаютъ поросшія тростникомъ болота и лужайки травы чуть не въ ростъ человѣка, да неподвижныя воды громадныхъ озеръ съ пустынными островками. Сѣрый, угрюмый гранитъ горныхъ кряжей; извилистыя, быстробѣгущія рѣки съ утесистыми берегами, отмели, множество пороговъ, пѣнистыя стремнины, мѣстами водопады; скалы, покрытыя мохомъ и лѣсомъ; мертвая тишь кругомъ и блистательная лазурь холоднаго неба, — все это могущественно дѣйствуетъ на душу, въ особенности наклонную къ созерцанію.
Съ незапамятныхъ временъ, такія картинныя мѣста, сильно поражающія воображеніе съ перваго взгляда, избирались пустынножителями для поселенія. И нетолько старинные пустынники одарены были такимъ ясновидѣніемъ при выборѣ мѣстъ, но и въ описываемую пору окрестность Каменозерской киновіи, какъ ее величали старовѣры, или Марѳиной пустыни, извѣстной тутошнымъ олончанамъ, славилась живописными видами. Въ лощинѣ, межь двухъ чуть не отвѣсныхъ кряжей, залегло продольное свѣтлое озерко, по ту сторону кончающееся далекимъ плесомъ, за которымъ неширокой полосой идутъ луга и сѣнокосы на необозримое пространство вдаль — и этотъ оазисъ съ обоихъ боковъ какъ бы врѣзанъ въ рамку вѣковаго дремучаго лѣса. Отъ самаго плеса тянется поемный лугъ, на которомъ начался сѣнокосъ. Вечернее солнышко косыми лучами отбрасываетъ длинныя тѣни ольховыхъ кустарниковъ, ослѣпительно сверкая по лезвіямъ косъ. Тамъ и сямъ сгребаютъ накошенную траву не то крестьянки, не то горожанки въ какомъ то хмуромъ одѣяніи. Холстъ ихъ долгорукавокъ не дерюга, только странно, что цвѣта-то онѣ не бѣлаго, а словно сѣраго. Да и на головахъ цвѣтнаго платочка не увидишь, всѣ косынки и повязки темныя. Это черницы. Марѳина пустынь десятковъ пять-шесть ихъ прокармливаетъ — и все одна другой краше. Завелась эта община не такъ давно — усердіемъ какихъ-то гостей богатыхъ. Нераскольники поговаривали, что такая мнимая пустынька для купеческихъ ночлеговъ здѣсь въ глуши заведена. Самое ближнее жилье верстъ сорокъ, а весной да осенью въ водополь и совсѣмъ проѣзду нѣтъ стороной. Поневолѣ завернешь въ пустыньку, гдѣ для своихъ старовѣровъ готово всякое удовольствіе, а православнымъ и воротъ не отворятъ, хоть кричи раскричись — ужь знаютъ.
Снаружи эта прозываемая киновія бревенчатыми стѣнами обнесена — и стѣны высоты порядочной, а ворота здоровые. Ходила молва, будто стѣны въ два ряда рублены и середина землей забросана. Снаружи пустынька эта точь въ точь, какъ старые остроги. Коли взять бы ее кто задумалъ, пришлось бы осаду вести правильную; да и пересѣчь сообщенія трудно, потому что съ одной стороны она плотно прислонилась къ дремучему лѣсу. На густомъ зеленомъ фонѣ его, изъ за высокихъ стѣнъ торчитъ верхъ колокольницы да одноглавая молельня. Урядъ заведенъ здѣсь монастырскій, и какой-то бѣглый попъ состоитъ отцомъ и учителемъ у этихъ невѣстъ христовыхъ, какъ называютъ ихъ раскольники; а начальствуетъ мать Марѳа премудрая — книжная, богомольная, смиренная, благодати исполнена, по медоточивымъ разсказамъ мѣстныхъ книжниковъ съ выбритыми гуменцами. И урядлива и приглядна, и на все урокъ дастъ; «да и о дѣлахъ съ ей — хоша и съ бабой — а толковать препользительно», отзываются купцы, пользовавшіеся гостепріимствомъ киновіи, и оставлявшіе въ каждый проѣздъ на Марѳино разумное строительство малую толику серебреца чистаго и отъ мѣховъ лисьихъ и куньихъ сороковъ нѣсколько. Благодаря щедрымъ снабженіямъ доброхотныхъ дателей, новосозданная обителька, для кого слѣдуетъ гостепріимная, не нуждалась въ средствахъ существованія. Очи завистливыя да злые языки невоздержные, на чужое добро привыкшіе невѣсть какъ зариться и въ чужомъ карманѣ разсчитывать, въ крѣпкихъ кладовыхъ премудрой матери Марѳы представляли серебро мѣшками, а всякаго жита на лѣта многа, — но не доводя до такихъ можетъ-быть и черезъ чуръ хватавшихъ размѣровъ, безъ малѣйшаго нарушенія строгой правды можно было поручиться, что хозяйство Каменозерское велось блистательно и пріумножалось примѣтно глазу, ростя не по днямъ, а по часамъ, если принять во вниманіе недавность существованія здѣсь общины. Никакъ всего пятая зима миновала съ заведенія въ здѣшнихъ палестинахъ пустынножительства гостепріимныхъ сестрицъ, а обитель ихъ, вся еще новенькая какъ съ иголочки, была словно полная чаша. Какія бы выгоды мѣстныя не представляло тонко-угаданное перепутье, но устроить въ короткое время все съ такимъ порядкомъ, чинностью, подобрать такіе прекрасные голоса у крылошанокъ, благообразныхъ на подборъ, одѣть ихъ, упитать, завести всему свое мѣсто и время, такъ чтобы всѣ посѣщавшіе могли только ахать да благословлять щедрое небо, — все это было дѣломъ очень тонкаго изворотливаго и предпріимчиваго ума. Есть русская пословица: спрашивай не у стараго, а у бывалаго — и это изрѣченіе могло быть примѣнено во всей силѣ къ матери Марѳѣ, сѣдинами не убѣленной и даже нетолько не утратившей дѣвичье благообразіе, но еще умѣвшей возвышать его сановитостью, поступью, обращеніемъ и голосомъ. На любаго, самаго предубѣжденнаго противъ нея, Марѳа производила съ перваго взгляда впечатлѣніе, положительно выгодное. Келейницы называли ее подъ секретомъ боярыней, возлюбившей житіе пустынное, отрекшися отъ соблазновъ и треволненій суетнаго міра. Такъ важна она была и такое величіе умѣла сообщить своему вполнѣ-милому личику. Умѣла сдвигать бровки — и маніемъ бѣлой руки побуждать къ безусловному исполненію самыхъ непокорныхъ, никогда не возвышая своего серебрянаго голоса, даже: не отдавая прямаго рѣзкаго приказанія. Дружескія слова: «изволь, любовь твоя или сердце мое, сдѣлать такъ и такъ» исключали всякую возможность уклониться и требовали немедленнаго повиновенія. Незнакомаго человѣка мать Марѳа всегда бывало окинетъ однимъ взглядомъ — и если удастся ей заглянуть прямо въ лицо и въ очи осматриваемаго — она уже понимала: кто это и какъ съ нимъ дѣлаться. Начиналась бесѣда и ведена была съ неподражаемымъ искусствомъ, съ такой заманчивостью для собесѣдника, что въ концѣ концовъ онъ оказывался вполнѣ готовымъ сдѣлать для матери Марѳы все, чего она желала. Да и могло-ли быть иначе, когда особа настолько одаренная наружными прелестями, въ полномъ цвѣтѣ развитія, пускаетъ въ ходъ самыя надежныя нити къ сердцу нужнаго человѣка, между тѣмъ какъ ея собственные планы и цѣли рѣшительно замаскированы и не подозрѣваются личностью, на которую она дѣйствуетъ.
Одѣвалась она великолѣпно, поражая прежде всего своею внѣшностью. Никому и въ голову не приходило, что это загадочное существо было дочерью ямщика Никиты Коржавина впослѣдствіи, мелкаго кулака-торговца, — что росла она среди грубаго и тупаго невѣжества, гдѣ слова книга и книжное возбуждали нелѣпый, чуть не суевѣрный ужасъ и стояли въ понятіи въ уровень съ Антихристомъ и его кабалою, влекущею въ геенну.
Казалось бы, что могла вынести изъ такой обстановки настоятельница дѣвичьей раскольничей общины, кромѣ страсти къ преобладанію, къ усладѣ своимъ властвованіемъ; казалось бы, за удовлетвореніемъ тупаго честолюбія, могли ли ей быть доступны требованія другой, настолько враждебной духу силы какъ наше тѣло съ его прихотями; — и однако же она была скорѣе и прежде всего женщина, для которой имѣло цѣну все, чѣмъ можетъ быть красна жизнь въ полномъ цвѣтѣ силъ и здоровья, когда довольство даетъ просторъ разъ игрываться прихотямъ. Марѳа не отказывала себѣ ни въ мясѣ, ни въ сластяхъ, ни во всякомъ другомъ баловствѣ, хотя бы оно могло привести къ непріятнымъ слѣдствіямъ. При такомъ образѣ жизни, она легко могла попасть въ просакъ — и попадалась не разъ, но горькій опытъ научалъ ее лишь быть осторожнѣе, а никакъ не отводилъ отъ повторенія прежнихъ паденій. Ни веселья, ни шутокъ, ни трапезы сладкой она сама не презирала и другимъ не запрещала, признавая, что если живетъ она, то слѣдуетъ давать жить и другимъ, — что человѣкъ всегда человѣкъ и женщина въ извѣстную пору должна быть женщиной. Только бы эти влеченія держались въ уздѣ приличій и разъ установленнаго обихода, не могли бы никому колоть глазъ или возбуждать ропотъ неудовольствія, если не горечь обвиненій и осужденій. Сама же она, бывая нерѣдко въ столицахъ, разрѣшала себѣ пользоваться всѣми благами и приманками міра сего, упивалась ими съ услажденіемъ, но только все это оставалось шито да крыто. У ней составилась бездна довольно-странныхъ знакомствъ, гдѣ выказывалось ей всевозможное угожденіе, хотя люди эти, дружески относившіеся къ ней, нетолько не знали навѣрное кто она, но даже готовы были голову прозакладывать, что предметъ ихъ сочувствія — особа высшаго круга и отнюдь не раскольница, не самозванка черница, а тѣмъ болѣе не глава цѣлой семьи настолько же загадочныхъ личностей женскаго пола, какъ безусловно ей подчиненныя сестры кто съ борка, кто съ сосенки. Очень естественно, что не разрывая связей съ міромъ, а напротивъ стараясь играть въ немъ посильную роль, окунаясь во всевозможные омуты треволненій, двойственная личность матери Мароы, ведя несовсѣмъ чистую игру, нуждалась въ полученіи изъ первыхъ рукъ всякаго рода новостей, тѣмъ паче политическихъ. Какъ дѣятельницѣ въ интересахъ своихъ довѣрителей, столповъ и поддержекъ раскола во всевозможныхъ его видахъ, какіе только удобны были для ея цѣлей, — Марѳѣ нужно было получать срочныя донесенія о томъ, что творится на семъ свѣтѣ иже во злѣ лежитъ и идѣже скимны рыкаютъ, ища ежечасъ поглотити чадъ древняго православія, т. е. раскольниковъ вообще и каждый толкъ въ особенности, посредствомъ слугъ антихриста, администраторовъ, покровительства которыхъ на самомъ дѣлѣ расколъ во всѣ вѣка и времена старательно искалъ и усиленно добивался.
Обыкновенно, въ глушь Олонецкую пѣшеходная почта доносила вѣсти изъ столицы Невской по субботамъ; но прошелъ даже вторникъ, а ни одного письмеца еще не прибыло; о братѣ Аврааміи тоже не было ни слуху, ни духу. Этотъ братъ прикидывался слѣпымъ, хотя былъ зѣло доброзрячій, и калѣкой, хотя обладалъ мощными руками и могъ на медвѣдя ходить. Уже вторую ночь сестра Пелагея, келейница не сходила съ Вратарницы, какъ называли надворотную башню съ теремкомъ каменоозерскія пустынницы. Она все караулила, не явится ли авось хоть въ ночи, если какая бѣда неминучая мѣшаетъ придти днемъ, давно желанный посыльщикъ, чтобы по первому знаку отверзти ей одной извѣстную, а для всѣхъ сокровенную лазейку. Еще въ понедѣльникъ посылали сестеръ Матрену и Ѳедосью, перерядивъ ихъ сельскими бабами, на Гноеходный Торжокъ къ кружалу, поразвѣдать, откуда ждать грозы и что бы была за причина — не слыхали ли наряда какого на мирную обитель Марѳину. Матрена такъ никого въ кружалѣ и не видала, а Ѳедосья божилась, будто бы даромъ споила три крючка прохожимъ кавалерамъ, что шли изъ подъ самаго изъ подъ Питера въ чистую, а все не могла ничего добыть: стоятъ проклятые на: одномъ, что нигдѣ на всемъ пути, ни запинки ни притина не видывали и не слыхивали. Мудрая мать Марѳа: терялась въ догадкахъ.
Была уже среда. Вечеръ. Сестры, придя съ сѣнокоса и собравшись въ бревенчатой трапезной, готовились отойдти ко сну; лампада теплилась передъ иконами стариннаго письма, освѣщая ручную курильницу подъ кіотою на тяблѣ, святую воду въ бутыли и псалтырь стариннаго изданія. Сама настоятельница слушала гнусавое чтеніе келейнаго правила, какъ вдругъ его заглушилъ спѣшный кликъ вбѣжавшей Пелагеи: «идутъ, идутъ, Матерь богоданая!»
— Кто тамъ идетъ? протяжно, нѣсколько взволнованно и тихо спросила встревоженная Марѳа, даже вздрогнувъ при первомъ звукѣ голоса своей посланницы.
— Цѣлыхъ трое, мати честная.
— Да кто? допрашивала игуменья.
— Да все наши же посыльные. Двое провожатыхъ — одинъ съ сумкой.
— Сумку-то ты возьми, мать Пелагея, коли дастъ; я ужь сама посмотрю. А любовь твоя, мать Анфиса, обезпокоится пусть угощеніемъ братіи, распорядилась Марѳа, уходя изъ трапезной къ себѣ.
Сумка какъ видно бывала не въ первый разъ въ рукахъ нашей пустынницы; хотя запиралась она особымъ механизмомъ, довольно хитро-придуманнымъ, Марѳа нетолько вынула все содержащееся, но съ испытанною ловкостью объискала и самыя стѣнки сумки — и въ самомъ дѣлѣ нашла тонкую голландскую бумажку, исписанную съ двухъ сторонъ и извѣщавшую въ довольнотемныхъ выраженіяхъ, что «царство антихриста близко, зане хранительная десница оскудѣла и ни во что вмѣнися». Прочитавъ эту загадку, Марѳа принялась за переборъ бумагъ лежавшихъ въ самой сумкѣ, — и двѣ изъ нихъ да письмо въ кувертѣ съ иноземнымъ прозваніемъ мѣста посылки оказались слѣдовавшими въ ея руки. Одна грамотка извѣщала настоятельницу, что «солнышко красное, взошло надъ Петроградомъ наканунѣ Петрова дни, и скиптродержицею состоитъ отнынѣ Екатерина II именемъ» Другая грамотка заключала только краткій совѣтъ: «о чемъ пожелаете — вся повѣсть вамъ, братъ Спиридонъ».
Марѳа велѣла позвать Спиридона. На призывъ явилась коржавая, сѣденькая, приземистая фигурка, съ перваго взгляда поселявшая не то чтобы ужасъ и не то чтобы отвращеніе, а простую осторожность на всякій случай. Искаженные оспой глаза его, безъ бровей, какъ-то плутовски подмигивали, а блѣдныя узкія губы, силясь осклабиться улыбкой, кривились на одну сторону, причемъ подбородокъ, обросшій рѣдкими клочьями бородки мочальнаго цвѣта, автоматической подвижностью возбуждалъ непріятное ощущеніе, переходившее въ смѣшливое, когда странникъ начиналъ прикидываться злымъ.
Марѳѣ, привыкшей къ этому гостю и его оригинальной наружности, тѣмъ болѣе въ настоящую пору, было не до выводовъ на его счетъ. Ее пожирало любопытство — и весьма законное. У Марѳы былъ умъ ловкій и изворотливый, но для того чтобы привести въ дѣйство пружины этого ума — нужно было хорошо знать statu quo. Насчетъ тонкой хитрости и способности подмѣчать то, что никому и въ голову не приходитъ, отецъ Спиридонъ былъ золотой человѣкъ. Онъ какимъ-то чуть не сверхъестественнымъ ясновидѣніемъ угадывалъ, откуда долженъ подуть вѣтеръ и гдѣ можетъ таиться гроза, хотя бы грянуть ей предстояло и очень не скоро. Не со своими онъ бывалъ вообще немногорѣчивъ. Въ тѣхъ же случаяхъ, когда косноязычныя уста его получали большее оживленіе, можно было поручиться, что дѣло касалось людей, которыхъ онъ цѣнилъ и отъ которыхъ ожидалъ великія и богатыя милости. Марѳа принадлежала къ этому послѣднему разряду. Съ ней не нужно было и торговаться, а положись прямо на ея щедрость, если извѣстіе само по себѣ важно и нужно. Поэтому, прежде чѣмъ сестра Пелагея, для развязанія устъ отцу Спиридону, поднесла двѣ серебряныя чарочки съ наливкой, онъ уже залепеталъ своимъ шепелявымъ гнусливымъ голоскомъ, даже безъ обычнаго вытягиванія.
— Голицынъ Петръ въ силѣ, Константиновъ, Волконскій Михайло и Елагина, говорятъ, привезутъ — заподлинно слышали, а Тепловъ Григорій Николаичъ нашихъ обнадеживать — ничево, говоритъ, ребята, небойсь… Грядутъ дніе мирны и блази, безпечальны, несмутны…
Онъ много еще лепеталъ скороговоркой. Марѳа, погруженная въ думу, не перебивала и не останавливала его. Думы ея носились далеко. Ей представлялись люди знакомые, недавно еще не мечтавшіе о возвышеніи и потому доступные, даже одолжавшіеся порою; ихъ житье-бытье, влеченія, интересы, знакомства, характеры, взгляды на вещи, или лучше смотрѣніе на предметъ извѣстными глазами знала она хорошо, точно и положительно. Мысль подсказывала какую у кого затронуть струну и какую ноту взять, и съ чего начать, какъ вести дѣло — и что изъ этого можетъ выйдти.
По мѣрѣ хода мыслей, лицо слушательницы принимало большее и большее спокойствіе и выраженіе его подъ конецъ доклада Спиридона, просвѣтлѣло совсѣмъ; улыбающаяся, довольная, она достала изъ сумки послѣднее письмо, которое повидимому съ намѣреніемъ было отложено, чтобы сначала сообразить важныя дѣла, тогда какъ это представлялось ей чѣмъ-то вродѣ лакомства или отдохновенія отъ трудовъ.
— Добро, батюшка, поди успокойся, сестры тебя ублаготворятъ, ласково кивнула головой Марѳа, давая знать этимъ, чтобъ Спиридонъ ее оставилъ.
Вотъ что гласило послѣднее посланіе, кувертъ котораго она сорвала съ особенною живостью.
«Парижъ, 1/12 апрѣля 1762 года.
Пишетъ къ тебѣ блудный сынъ изъ онаго гальскаго Павилона, гдѣ измышленія врага на прельщеніе рода человѣческаго, зовомыя рублями, талерами, ливрами и прочею ихъ братьею, зѣло скоро изъ кармановъ утекаютъ, понеже утѣхи и соблазны ежемгновенно духъ уловлаютъ; а родъ человѣкъ искони во злѣ лежитъ — такъ кажется въ книгахъ вашихъ пишется. Сея вины ради, хотя и въ первый день апрѣля, когда всѣ обманываютъ, ей же ей повѣрь, щедродательница, истинно говорю, не лгу, что ни единаго шелега имѣю. Враги же мои лютые, въ просторѣчіи рѣкомые мерюкіеры, портные, мастера башмаки дѣлающіе, съ лаяніемъ великимъ на всѣхъ стезяхъ меня окружаютъ — и грозятъ, о пренечестивые! въ оный зѣлоскучный и всякія тѣсноты исполненъ монастырь, что Сенъ-Лазаромъ прозывается, мою персону упечь, — и спасенія ни единаго чаю, аще твоя щедрость, превышающая всякую доброту, отъ злыя участи извлещи меня не похочетъ. А я, мадамъ ма тантъ, монъ амъ, ма дезсъ (не погнѣвись, тетушка, такъ здѣшніе петиметры дражайшихъ своихъ матроновъ называютъ, и это здѣсь въ большой модѣ), зная, что твоя пречестность самоновѣйшіе способы изъясненія вѣдати желаешь, тебѣ чистѣйшимъ бонтономъ крайность свою описую. Сжалься, сжалься, сжалься, шре шеръ дезсъ э тантъ, и простерши руку помощи, извлеки твоего вѣчно признательнаго Ѳедьку — прошибся — тонъ пети Теодоръ — изъ абимы всякихъ мерзостей, да благорастворенное небо бреговъ сенскихъ узритъ мя шествующимъ, возсылая къ нему мольбы за мою адораблъ спасительницу. Миль безэ. Коли не прогнѣваешься, вѣчно почитающій и до гроба пребывающій въ таковомъ же уваженіи
Ѳедоръ Васильевъ сынъ Коржавинъ.
P.S. Идя въ постовую контору, видѣлъ я на окошкѣ у мошенника торговца, въ лавкѣ всякихъ сладостей, восхитительную шапо де пайлъ. Прельстившись оною вещицею, я непремѣнно хотѣлъ ее послать къ вамъ, но опустивъ руку въ ма гюшь, обрѣтохъ кошелекъ тощь, якоже николи. Поэтому съ сокрушеніемъ сердца пишу вамъ сіе, увѣряя благороднымъ словомъ, что оная шапо де пайлъ отправлена будетъ къ вамъ въ тотъ день, какъ пойду домой отъ банкира по полученіи отъ васъ нѣкоего билье де шанжъ, которые здѣсь съ промѣномъ на вашъ Питеръ теряютъ меньше чѣмъ въ прошломъ году. Примите впередъ миль ремерсиманъ. А пропо, я живу у нѣкой бланишсёзъ — и какія же она мнѣ приготовляетъ плойныя манишки — заглядѣніе! А кстати, не имѣете-ли извѣстій о дядѣ Ерофеѣ, да гдѣ находится виновникъ дней моихъ? Прогляжу всѣ глаза до полученія милостиваго отвѣта. Amen.»
Нескладное письмо повѣсы принято было совершенно такъ, какъ онъ ожидалъ. Честная мать Марѳа, читая эти каракули, смѣялась надъ ихъ безсвязностью, — но въ душѣ находила, что молодость должна имѣть свои наслажденія, и что для поддержки племянника слѣдуетъ послать посильную лепту.
«Ну, какъ плутишку оставить — онъ такой забавный! Знаю, что онъ замотался — да вѣдь на то говорятъ и Парижъ. А кстати»…
Тутъ глаза ея остановились на послѣднихъ словахъ письма — и невольный вздохъ приподнялъ красивую грудь, при напоминаніи объ отцѣ ея баловня, нѣсколько лѣтъ неподававшемъ о себѣ вѣсти.
— Живъ-ли онъ, голубчикъ? невольно вырвалось у нея вслухъ.
На утро, когда отецъ Спиридонъ возсталъ отъ сна, ему сказали, что мать Марфа успѣла въ ночь собраться и уѣхать въ Ярославль, забравъ съ собой обычную свиту и конечно достаточно рессурсовъ на далекій путь.
IV.
Братья.
править
Іюль зашелъ за половину. Василій Никитичъ Коржавинъ устроилъ уже дѣла свои — и, по мѣрѣ освобожденія отъ заботъ, чаще и чаще подумывая о братѣ, начиналъ тосковать, что его не видитъ. Мѣстожительства онъ не могъ узнать, потому-что, разобиженный холодностью, Ерофей почти незамѣтно исчезъ изъ веселой компаніи Щукиныхъ. Въ первую минуту думали, что онъ ушолъ на другую половину дома или въ садикъ, но когда дѣло дошло до ужина, отсутствіе Ерофея всѣ замѣтили по пустому прибору.
Много было толковъ по этому случаю, но никто изъ присутствующихъ не заподозривалъ теплоты братскаго чувства въ Василіи, а всѣ рѣшили, что исчезновеніе Ерофея было однимъ изъ проявленій его болѣзненнаго настроенія: хозяйка же говорила, что онъ и въ самомъ дѣлѣ чувствовалъ себя нездоровымъ. Но куда онъ ушелъ?! далеко ли? — эти вопросы оставались открытыми, такъ какъ никому не было извѣстно, гдѣ онъ пристроился.
Большинство думало, что онъ перебивается съ ночлега на ночлегъ въ копѣечныхъ пріютахъ гдѣ-нибудь по закраинамъ Петрова города. Одинъ острякъ даже по этому поводу высказалъ мысль, что для людей занятыхъ небомъ какъ Ерофей Никитичъ — самый лучшій способъ витанія на землѣ — птичій; носится себѣ изъ края въ край — здѣсь посидѣлъ, прикурнулъ, тамъ встряхнулся, водицы испилъ — и опять на ходу. Такая издѣвка надъ безпріютностью брата тронула Василья за живое — и взглядъ его на пустослова, будучи подмѣченъ, каждому далъ бы почувствовать какую тяжелую рану тупымъ орудіемъ нанесъ вѣтреный острякъ въ сердце этому суровому человѣку, какимъ представлялся по наружности богатырь Коржавинъ. Тутъ же за ужиномъ слышались медоточивыя соболѣзнованія двухъ-трехъ добряковъ, по словамъ ихъ, страждущихъ за меньшую братію. Подъ грубой оболочкой старшаго Коржавина обитала напротивъ искренность, у которой не хватало ни красокъ для описанія, ни блеска въ изложеніи тамъ, гдѣ онъ предавался порыву естественнаго чувства — а порывъ этотъ былъ чистъ и святъ, какъ все что выходитъ изъ сердца не по наитію какихъ либо побужденій и разсчетовъ для достиженія своекорыстной цѣли.
Мысль, что братъ страдаетъ, а онъ не въ состояніи уничтожить этихъ страданій, потому что самъ находится чуть не въ крайности, щемила Василію сердце — и не разъ впослѣдствіи онъ пускался на поиски брата, но поиски эти оказывались безплодными. Куда направиться и гдѣ искать — этотъ вопросъ сильно мучилъ Василья; у всѣхъ знакомыхъ онъ перебывалъ, выспрашивалъ окольными дорогами, подозрѣвая даже возможность умышленнаго сокрытія настоящаго мѣстожительства брата. Зналъ онъ, что Ерофей гнѣвенъ былъ въ послѣдній вечеръ, только онъ никакъ не отгадывалъ, да и не могъ вообразить себѣ истинную причину его гнѣва. Не подвернись счастливый случай — Василій могъ бы находиться цѣлые мѣсяцы въ такомъ тяжеломъ положеніи, не имѣя силъ оставить Невскую столицу не узнавъ ничего о братѣ, хотя дѣла въ Москвѣ требовали его скорѣйшаго прибытія.
Было послѣ вечерень. Василій Никитичъ Коржавинъ сталъ переходить отъ Канцлерскаго дома (нынѣшняго Сената) къ мосткамъ деревянной Невской набережной, направляясь къ Исакіевскому мосту, когда отъ поповскихъ домовъ увидѣлъ всходящаго на мостъ брата Ерофея, погруженнаго въ свою обычную мечтательность.
Пуститься бѣгомъ за нимъ вслѣдъ, несмотря ни на лошадей, ни на пѣшеходовъ, догнать и схватить за руку — было дѣломъ двухъ-трехъ мгновеній.
— Наконецъ-то я тебя нашелъ!.. едва выговорилъ онъ, запыхавшись.
При звукахъ знакомаго голоса мечтатель поднимаетъ глаза и какъ бы не довѣряетъ себѣ, что видитъ брата.
— Что тебѣ отъ меня надобно? спросилъ онъ словно у посторонняго.
— Куда идешь? переспросилъ Василій.
— Къ себѣ.
— Куда къ себѣ?
— Ну, къ намъ, если хочешь, извѣстно, на-островъ, гдѣ я живу.
— Да у кого живешь-то?
— Такъ, кой у кого; тутъ недалеко.
И онъ хотѣлъ уже прибавить шагу, чтобъ уйдти отъ брата.
— Чтожь, ты? постой! куда бѣжишь?
— Оставь пожалуйста, я только-что сталъ немного приходить въ себя отъ той закуски, которой ты меня, не видавшись столько лѣтъ, попотчивалъ…
И съ тяжелымъ вздохомъ, махнувъ рукой, Ерофей пошелъ быстрыми шагами. Василій за нимъ.
— Да ты, Ерофей, никакъ совсѣмъ съ ума сошелъ? куда бѣжишь, сумасшедшій?
— Радъ бы сойдти, только бы сердце не страдало, какимъ-то дѣланно-внушительнымъ и вмѣстѣ равнодушнымъ голосомъ отвѣчалъ Ерофей.
— Съ чего страдать-то? что ты сердишься что ли?
— Мнѣ сердиться? — за это, братецъ мой, не сердятся. Приходится терпѣть, а сердиться что же!.. тѣмъ же тономъ повторилъ Ерофей.
— Да говори пожалуйста по человѣчески. Тебя кто обидѣлъ, чтоль?
— Сердцу нанесена обида, а не мнѣ.
— Кѣмъ?
— Отъ кого бѣгу я.
— Да ты бѣжишь отъ меня.
— Ну должно быть тобой.
— Ты, я вижу, въ какія-то загадки играешь — ребячишься — это ужь наконецъ тягостно.
— Я знаю, что я тебѣ давно въ тягость, много твоихъ денегъ перетратилъ…
— Экъ тебя куда метнуло! Да развѣ я про то говорю?..
— Ты-то не говоришь, да я знаю, что я тебѣ много задолжалъ; чтожь дѣлать — потерпи!
— Опять ты свое занесъ — какой тебѣ тамъ долгъ мстится?
— Извѣстно какой. Коштъ твой, что ты истратилъ на мое образованіе въ землѣ нѣмецкой.
Такъ перекоряясь и то останавливаясь, то бѣгая другъ отъ друга, братья, идя по набережной Невы, очутились на углу 3-й линіи. Ерофей остановился. Василій тоже.
— Я тебя не понимаю, сказалъ онъ, — коли гнѣвенъ, такъ и скажи — разойдемся.
— Нѣтъ, ужь тутъ я тебя не отпущу, мы пришли; здѣсь наша лачуга; проходи, коли подлинно не шутишь, что мы съ тобой по старому…
Василій, желая уничтожить въ немъ предубѣжденіе, не прекословилъ, а напротивъ вошелъ охотно въ пріютъ, предложенный Ерофею Коржавину, до того малознакомымъ имъ обоимъ, бывшимъ купеческимъ сыномъ, теперь придворнымъ артистомъ, славой о которомъ полна была столица и знакомствомъ съ которымъ дорожили люди высокопоставленные.
Глядя на высокіе хоромы, застроенные бывшимъ государственнымъ канцлеромъ Головкинымъ (сыномъ, конечно, нашедшимъ грустный конецъ своей коловратной жизни въ ледяныхъ пустыняхъ сѣвера), — Василій Коржавинъ ломалъ себѣ голову, надъ вопросомъ: какъ же пристроился здѣсь его братъ. А дѣло было такъ просто, что не стоило и трудиться.
Въ одинъ изъ первыхъ дней новаго царствованія, вечеромъ, въ ту пору когда спектакль кончился и посѣтители зрѣлища почти всѣ разошлись, — сторожъ сталъ гнать какую-то личность, прислонившуюся къ стѣнѣ подъ навѣсомъ у входа въ бревенчатый театръ итальянца Локателли, гдѣ на этотъ разъ было русское представленіе труппы Волкова и онъ самъ выполнялъ свою лучшую роль — Владисана.
— Поди ты, ради Господа Бога, проваливай, говорятъ тебѣ толкомъ! ворчалъ сторожъ, нѣкогда старый служивый.
— Оставь ты меня… и безъ того тошнехонько! жаловалась подозрительная личность, — говорю, оставь!.. дай вотъ тутъ постою…
— Да чего стоять, ступай, братецъ! ступай и больше ничего къ себѣ!.. взявъ уже за руку и оттягивая упиравшагося неизвѣстнаго человѣка, говорилъ сторожъ.
— А куда я пойду? отчаянно простоналъ тотъ, — оставь!
— Да домой, говорятъ же тебѣ.
Въ это время на заднемъ крылечкѣ показался изящно-сложенный молодой человѣкъ въ плащѣ и широкополой шляпѣ. Весело напѣвая, онъ сбѣжалъ по ступенькамъ, жадно вдохнулъ теплынь лѣтней ночи, точно вырвавшись изъ какой-то духоты, снялъ шляпу и помахалъ ею себѣ въ лицо — поравнялся со спорившими и хотѣлъ пройдти мимо, какъ вдругъ до него долетѣли слѣдующія слова:
— Некуда мнѣ домой, нѣтъ у меня дома… Вѣдь я тебѣ не мѣшаю тутъ…
— У кого это дома нѣтъ? У тебя, дружокъ? спросилъ онъ, остановясь.
— Да. У меня! съ бѣшенствомъ отчаянія отвѣтилъ Ерофей Коржавинъ: — это, кажется, не порокъ — сколько можетъ голышей есть въ городѣ! не я первый, не я послѣдній.
— То-есть какъ? — негдѣ и переночевать? продолжалъ тотъ, подходя ближе, причемъ сторожъ, разглядѣвъ его привлекательное, чисто-русское лицо, обложенное короткими, разсыпчатыми кудрями, почтительно поклонился.
— Негдѣ и переночевать! ѣдко передразнилъ Ерофей.
— А у меня есть гдѣ… Коли хотите, пойдемте ко мнѣ. Я — Волковъ, актеръ… У меня не Богъ знаетъ какія палаты, да все лучше чѣмъ на улицѣ — авось вы не осудите… Въ этомъ предложеніи было столько искренности, теплоты чувства, дружескаго участія; большіе черные глаза Волкова сіяли такою кротостью и вмѣстѣ благородствомъ, когда онъ за словомъ протянулъ руку Коржавину, что Ерофей тутъ же раскаялся въ невольной вспышкѣ и раскланявшись съ ловкостью француза, безотчетно послѣдовалъ за новымъ знакомцемъ.
Вотъ они сравнялись, заговорили, взялись подъ руку и пошли. Черезъ полчаса Волковъ узналъ всѣ несчастія и неудачи Ерофея, и дружески пожимая ему руку, предложилъ «не разставаться вѣкъ».
Художникъ по призванію, Федоръ Григорьевичъ Волковъ, независимо другихъ его качествъ, сдѣлавшихъ неожиданную потерю его предметомъ сожалѣній его друзей и всѣхъ его знавшихъ, отличался какъ извѣстно добротою и безпритязательностью. Кто только имѣлъ случай сдѣлаться ему извѣстнымъ, тотъ могъ располагать его жилищемъ и его кошелькомъ совершенно какъ своимъ — даже не дѣлая различія и въ самомъ носильномъ платьѣ, пока это не надоѣдало слугѣ, безъ чиновъ отнимавшему барскій кафтанъ или иную часть костюма у беззастѣнчиваго постояльца. О нашемъ Ерофеѣ конечно нельзя было сдѣлать такого заключенія. Онъ былъ, какъ говорила прислуга Волкова, бѣденъ да честенъ — и своему новому знакомцу-хозяину не былъ нисколько въ тягость по своей образцовой истиннофранцузской деликатности. Онъ былъ всѣмъ доволенъ — и съ того самаго дня, какъ гостепріимный хозяинъ привелъ его отъ театра Локателли, всѣ настолько сжились съ нимъ, что безъ него самая обстановка была неполна. Самъ хозяинъ и братъ его Григорій привязались всею душой къ новому знакомцу.
Ерофей привелъ старшаго брата въ небольшую гостиную Волкова, еще издали пріятно поразившую слухъ Василія Никитича сочетаніемъ оживленныхъ голосовъ съ веселымъ смѣхомъ.
Это была очень небольшая комната съ чисто-выструганнымъ поломъ, со стѣнами обитыми холстомъ также какъ и потолокъ; по загрунтованному холсту, замѣнявшему нынѣшнія обои, межь узорнымъ орнаментомъ прямо написаны были пейзажи въ рамкахъ, созданныхъ какъ и все прочее привычною кистью комнатныхъ мастеровъ канцеляріи строеній. Мѣстами эти художники умѣли гдѣ слѣдовало прикрыть и золотомъ, такъ что на разстояніи рамки производили надлежащій эффектъ. Мебели, обитой красной бараканомъ въ этой комнаткѣ наставлено пропасть, даже было тѣсно. У печки стояли клавикорды, съ живописью и вставками слоновой кости съ чорнымъ деревомъ, и по тому времени, превосходнаго тона. Надъ ними висѣли три скрипки и очень старыя — одна Амати. Въ уголкѣ у оконъ между листьями плюща выглядывалъ бронзовый бюстъ Буало Депрео, а въ другомъ углу гипсовый Мольера.
Хозяинъ съ братомъ Григорьемъ и его женою да человѣкъ пять гостей, сидя вразсыпную у диваннаго стола, вели самую безпритязательную бесѣду. Василій Никитичъ сразу хорошо себя почувствовалъ, глядя на привѣтливыя лица и глаза устремленные къ нему на встрѣчу. Самъ онъ былъ одѣтъ на этотъ разъ хоть куда: плисовое полукафтанье не казалось много-ношеннымъ, сапоги скрипѣли безукоризненно, не издавая обычнаго у тогдашнихъ купцовъ запаха дегтя. Не видно было при немъ и прежней шапочки, рѣзавшей глаза. Онъ держалъ въ рукахъ любимый большинствомъ людей положительныхъ неуклюжій картузъ съ околышемъ. Одно обличало въ немъ особу не высшаго круга — это отсутствіе парика — и еслибы не эта маленькая особенность, Василія Никитича можно было бы выдавать за какого угодно иностраннаго негоціанта. Это не укрылось при первомъ взглядѣ отъ тонкой наблюдательности жены Григорья Григорьевича Волкова, въ то время когда Ерофей знакомилъ Василія съ своимъ гостепріимнымъ хозяиномъ.
— Благодарствую за посѣщеніе, садитесь, говорилъ Волковъ, — заранѣе вѣрю, что вы человѣкъ хорошій, когда называетесь братцемъ Ерофея Никитича. Мы сами — мужики простые: рады и иноземцамъ — тѣмъ паче своимъ роднымъ.
Такой пріемъ естественно помогъ Василью принять участіе въ бесѣдѣ по душѣ, тѣмъ болѣе что рѣчь велась о предметахъ ему знакомыхъ. Недавно прибывшій изъ-за границы курьеръ иностранной коллегіи описывалъ житье въ Кенигсбергѣ, плаванье моремъ до Англіи, особенности Лондона поразившія русскую примѣчательность, очеркъ житья-бытья парижскаго, норовъ Голландцевъ, скучные разъѣзды по нѣмецкой сторонѣ — и братья Коржавины, перебывавшіе чуть не во всѣхъ этихъ мѣстахъ какъ нельзя болѣе способны были держать реплику. Трудно было узнать Ерофея, увлеченнаго разговоромъ — казалось онъ, вступивъ въ этотъ кружокъ, сталъ совсѣмъ другой человѣкъ. Глаза его загорались необычнымъ огнемъ, мѣткія замѣчанія, порой остроты такъ и сыпались у него. Самому Василью, сперва помалчивавшему, въ этой бесѣдѣ чувствовалось такъ отрадно, что онъ готовъ бы слушать и сидѣть, говорить и глядѣть на всѣхъ цѣлые часы, дни, не замѣчая полета времени.
Мало-по малу, въ уютную гостиную набралось обычныхъ посѣтителей съ десятокъ и больше — и всѣ входили тихонько, присаживались къ боку сосѣда, погружаясь въ слухъ, завлеченные интересомъ разсказомъ двухъ бывалыхъ въ Европѣ Коржавиныхъ.
Еслибы Василій, на минуту отвлекшись отъ нити разговора, съ своей обычной проницательностью оглядѣлся кругомъ, ему представился бы любопытный подборъ личностей весьма даровитыхъ, и впослѣдствіи украсившихъ своею славою царствованіе молодой монархини, теперь начатое.
На диванѣ, положивъ руку на высокую спинку стула хозяина, и кутаясь въ клѣтчатой шали, сидѣла жена Барыкова, года за три боярышня, дочь воеводы изъ Ярославля, а теперь такая же лицедѣйка какъ и мужъ, еще не пожалованный Императрицею — по сходству съ польскимъ графомъ — въ Дмитревскіе. По ту сторону стола, танцорка Аксинья Ивановна играла въ свои козыри съ повѣсой Тузовымъ.
Два-три еще неопредѣлившихся амплуа о чемъ-то шушукали, сидя на окошкѣ. Умное лицо Шумскаго казалось проникнуто было серіознымъ вниманіемъ къ разсказамъ о бытѣ нашихъ образованныхъ сосѣдей, гдѣ уже на актера не указываютъ пальцами, какъ чернь въ Петровомъ городѣ, и гдѣ актрисы, впрочемъ пѣвицы скорѣе, бываютъ даже въ высшемъ обществѣ.
— То-есть какъ высшемъ? перебилъ господинъ куріеръ иностранной коллегіи, говоря съ убѣжденіемъ и судя по опыту а не по слухамъ, — въ Парижѣ напримѣръ, извѣстно, въ высшемъ обществѣ, коли аббатовъ да маркизиковъ считать будешь — да вѣдь это кутилы. По моему мнѣнію вѣтреные французы не дошли еще до истиннаго уваженія къ артисту… Въ Англіи оно конечно — тамъ людей цѣнятъ по достоинству.
— Да и у насъ тоже будетъ, погодите немного!.. не желая давать развитіе щекотливому вопросу, добродушно помирилъ различіе взглядовъ сановитый хозяинъ, — станутъ больше писать для театра люди порядочные — и русскій народъ полюбитъ театръ; а нашъ братъ конечно готовъ себя превзойдти — давайте только піэсу хорошую…
— А развѣ у васъ Александръ Петровичъ не въ хорошіе ужь попалъ? вмѣшался въ разговоръ скромно сидѣвшій въ уголкѣ человѣкъ среднихъ лѣтъ, какъ видно слѣпой почитатель Сумарокова — и несмотря на природную кротость, ярый врагъ его порицателей; это былъ Ѳедоръ Степанычъ Рокотовъ, по профессіи портретный живописецъ, бывавшій при дворѣ и считавшій себя за знатока приличій высшаго свѣта. Замѣчательно, что этотъ самый Рокотовъ, бывая часто у Ломоносова, къ великому лирику, по странному противорѣчію характера, не проявлялъ особеннаго сочувствія, хотя былъ убѣжденъ въ его высокомъ умѣ и глубокой учености. Это можно объяснить тѣмъ, что Ломоносовъ велъ себя очень просто и естественно, не становясь на ходули, не крича о своемъ геніи и не скрывая своихъ слабостей
Съ Рокотовымъ никто не хотѣлъ вступать въ споръ, зная, что малѣйшее неосторожное слово можетъ взорвать эту добрую душу.
Дмитревская впрочемъ любила выводить изъ терпѣнія гнѣвнаго художника. Разъ подмѣтивъ слабость во впечатлительномъ живописцѣ, отъ природы одаренная живымъ остроуміемъ и большая охотница посмѣяться, она никогда не упускала случая поставить отца русской драматургіи въ комическое положеніе — не пропустила и теперь.
— А слыхалъ ли ты, Ѳедоръ Степанычъ, очень сдержанно и серіозно спросила она нашего артиста, — что твой Александръ Петровичъ недавно потерпѣлъ сильный афронтъ? Онъ всѣмъ уши прожужжалъ, что Вольтеръ ему пріятель, а тотъ возьми да и напечатай, что Александра Сумарокова и въ глаза не знаетъ и велитъ схватить какъ самозванца, если только онъ станетъ еще разъ нахально хвалиться своимъ сношеніемъ съ онымъ великимъ философомъ!
— Плюньте, сударыня, тому въ рожу, кто вамъ оную пасквилю осмѣлился изрыгнуть! загремѣло въ дверяхъ, такъ что стекла зазвенѣли — и вслѣдъ затѣмъ какая-то растрепаная фигура въ развѣвающейся хламидѣ, нѣкогда голубой, подскочила къ гостямъ и хватила по столу кулакомъ, — никогда сего быть не могло — ты подай мнѣ его сюда моего обидчика… такой человѣчишко не стоитъ облѣзлаго поросенка! Самъ богатырь Коржавинъ нѣсколько привсталъ даже, при этомъ неожиданномъ выходѣ; ему показалось, что передъ глазами его началось какое-то представленіе, только никакъ ужь не прологъ. Всѣ же прочіе просто повскакали съ мѣстъ; одна половина присутствующихъ впрочемъ хохотала, какъ видно пріученная къ такимъ выходкамъ со стороны пришедшаго.
Побагровѣвшее лицо его проявляло на этотъ разъ сильнѣйшее возбужденіе.
Жрица Мельпомены, первая причина этой вспышки, напротивъ не измѣняя ни тона голоса, ни спокойной осанки, холодно отрѣзала: «а если это не обидчикъ, а обидчица — тогда что?»
— И ее подавай! не отступая и передъ этимъ препятствіемъ, рыкнулъ тотъ, задыхаясь отъ бѣшенства и протягивая передъ собой костлявыя руки, какъ бы желая задушить въ нихъ неоказавшійся на лицо предметъ его негодованія.
— А если это не живое существо, а газета, аугсбургская вѣдомость? думая поправиться перебила Дмитревская.
— Давай мнѣ этотъ поганый листокъ! Я знаю что съ нимъ сдѣлать, — да скажи ты мнѣ, кто его принесъ!
— Ни листка не дамъ и ничего не скажу, съ прежнимъ хладнокровіемъ отвѣчала артистка, даже къ вящему усиленію гнѣва особы засмѣявшись.
— Какъ ты смѣешь! захлебывался уже не владѣя собою драматургъ, — въ решпектъ передъ директоромъ твоимъ, коли забылась! Я научу тебя почтительному обхожденію. Будешь ты у меня знать, какъ издѣваться надъ почтенными людьми!
И онъ рвался ударить тростью шутницу, на этотъ разъ зашедшую гораздо дальше чѣмъ она сама думала. Всѣмъ стало тягостно и неловко. Встревоженный хозяинъ бросился въ объятія гнѣвнаго поэта, стараясь заглушить ожидаемый потокъ крѣпкихъ словъ, на которыя бывалъ щедръ, приходя въ запальчивость, легко раздражавшійся директоръ. «Ваше высокородіе, Алсксандро Петровичъ, кричалъ Волковъ своимъ густымъ баритономъ: — помилуй, умилосердись, переложи гнѣвъ на милость…»
Артистку между тѣмъ куда-то спрятали — и только съ величайшимъ трудомъ, усадивъ въ почетныя кресла и поднеся на серебряномъ подносикѣ стопу прохладительнаго, могли усмирить клокотавшій въ груди поэта, праведный гнѣвъ на забывшуюся «шваль», какъ повторялъ онъ постепенно-утихавшимъ голосомъ, съ начинавшимся уже обычнымъ глухимъ хрипѣніемъ.
— Да это что за божонъ такой непутный? у кого-то едва слышно спросилъ Василій Коржавинъ, все еще не придя въ себя отъ неожиданности.
— Сумароковъ, послышался отвѣтъ тонкой фистулой, настолько прорѣзавшей неугомонившійся еще воздухъ, что поэтъ услыхалъ свое имя, обернулся — и поймавъ устремленный на него взглядъ Коржавина, яростно крикнулъ:
— Ну да, Сумароковъ! Что кому до меня?… Я самый и есть Алексаидро Сумароковъ, добавилъ онъ, стуча себѣ въ грудь кулакомъ, — что филиномъ-то глаза пялишь?
— Такъ вотъ это гусь какой! пробурчалъ Коржавинъ казалось вполголоса, но и это не укрылось отъ остраго слуха все еще неуспокоившагося писателя.
— Это кто такой у тебя? обратился онъ къ Вол кову, — ты научи этого невѣжу соображать, что онъ говорить — я ему вовсе не гусь, а россійскій дворянинъ и бригадиръ…
— А я тебѣ развѣ филинъ достался? вставъ, выпрямился въ весь свой ростъ Коржавинъ — и какъ видно произвелъ до того сильное впечатлѣніе на поэта, что тотъ, мгновенно сообразивъ невыгоду начинать распрю съ такимъ силачемъ, поспѣшилъ обратить въ шутку сказанное, и засмѣявшись нѣсколько принужденно, примолвилъ: «люблю молодца за находчивость — это по нашему».
Волковъ радъ былъ такому обороту и велѣлъ подать вина.
Съ подносомъ, на которомъ красовались высокія кубовастыя рюмки, подошла къ успокоившемуся директору сама виновница всей этой кутерьмы — и заливаясь звонкимъ смѣхомъ, проговорила въ родѣ заученой тирады, ловко сдѣлавъ реверансъ, какъ бы опускаясь на колѣни передъ поэтомъ громовержцемъ: — «великій, не погнушайся принять достодолжную дань уваженія отъ послѣдней рабы.»
— Только смотри у меня! величественно протягивая руку за рюмкой и жестикулируя другой рукой, напыщенно произнесъ драматургъ: — не шутить такъ — въ послѣдній разъ спускаю! А затѣмъ, согнувъ указательный перстъ и заводя его въ ту сторону, гдѣ сидѣлъ Коржавинъ, отнесся къ нему въ поощрительномъ тонѣ: «ну бери и ты — выпьемъ! Я люблю находчивыхъ людей».
— Мнѣ что, на всякій чохъ не наздравствуешься! отвѣтилъ тотъ, и неглядя на Сумарокова, выпилъ рюмку.
Сумароковъ проглотилъ пилюлю, но не смѣлъ показать, что онъ понимаетъ эти слова, выражавшія антипатію, если только не холодное презрѣніе къ особѣ пользовавшейся такою громкою извѣстностью у любезныхъ соотчичей. Затѣмъ уже на эту комету сдержанный Коржавинъ не обращалъ ни малѣйшаго вниманія — и вскорѣ затѣмъ, мигнувъ Ерофею, вышелъ съ нимъ, не многими замѣченный изъ подъ гостепріимнаго крова артиста, гдѣ не задолго передъ этимъ съ такимъ наслажденіемъ упивался сладостью дружеской бесѣды.
— Вотъ нелегкая-то принесла! Не дай Богъ еще разъ гдѣ-нибудь встрѣтиться — тогда уже не стерплю, вырвалось у него. — А дрянной, я тебѣ скажу, человѣчишко! Видно, что хвастунъ и трусишка! Небось, прикусилъ бы языкъ, какъ бы усудобили посидѣть гдѣ мнѣ пришлось на размышленіи, хоть бы мѣсяцъ какой — научился бы тогда полагать храненіе устамъ своимъ!
— Гм! проворчалъ про себя Ерофей: — ты такъ думаешь? Нѣтъ, братъ, ты этого человѣка не разумѣешь…
Онъ схватилъ брата за руку, глаза его засверкали тѣмъ огнемъ, который поразилъ Василія Коржавина во время бесѣды у Волкова.
— Возьми ты одно только, что увеселять народъ православный велятъ, а грошей попадаетъ не беремя какое. Посмотрѣть посмотрятъ, да не очень-то раскошеливаются. А онъ и піэсу поставь, напиши ее, и смотри чтобъ ее разучили. Только-что наладить, назначитъ представленіе, анъ глядишь актеръ подрался аль надебоширилъ, и его надо выручать, а тутъ прижимаютъ… Кому сгоряча согрубилъ, тотъ тебѣ врагъ на всю жизнь и язвитъ изподтишка… А свои-то помѣстьишка не Богъ знаетъ какія, да и тѣ давно заложены да перезаложены — и росты въ пору выплачивать… А кабы не то, онъ бы душа человѣкъ — простой препростой — зато и любимъ его… Да и не трусъ онъ: такъ, братецъ, всякаго отпечатаетъ, кого слѣдуетъ, что хватайся за бока да почесывайся; что твой Кантеміръ — вѣдь ты читалъ?
— Ну, да это ихъ дѣла, отвѣтилъ Василій, — пущай путаются какъ хотятъ, а ты-то въ этой компаніи можетъ и лишній. Поѣдемъ лучше домой. Приходи завтра къ Меркулычу, да и съ Богомъ.
Братья разстались, обнявшись.
V.
Въ Москвѣ.
править
За вѣкъ назадъ Сущевская часть съ хранилищами запасовъ была пустыннѣе прочихъ мѣстностей Москвы; неказистые дома и обширные крѣпкіе амбары тянулись по сторонамъ длинныхъ недоступныхъ дворовъ ихъ; лай цѣпныхъ собакъ и постукиванье въ доску сторожей производили впечатлѣніе какого-то безлюдья, особенно ночью. Тѣмъ не менѣе тамошніе домовладѣльцы были чуть ли не самыми состоятельными обывателями столицы. Зато съ виду они казались нелюдимами; даже и со своей братіей — торговцами — не любили они тратить даромъ слова; что же касается людей не ихъ десятка, то съ этими и подавно не вступали они ни въ какія сношенія. Если попадался человѣкъ сильный, они отходили молча, выказывая знаки наружнаго почтенія. Встрѣчаясь же или сталкиваясь съ особями, которыхъ нечего было бояться, надменные скопидомы относились къ нимъ съ презрѣніемъ, нисколько не скрывая его. Одѣвались они чисто, но замѣтное однообразіе костюма сразу давало понять, что дѣло не спроста. Эти счетомъ положенныя сборы на спинѣ, смазные сапоги съ заворачивающимся острымъ носкомъ, оторочка косыхъ воротовъ одного цвѣта и формы, или порой высовывающаяся изъ-за рукава лѣстовка, да подъ шапкой носимая тафейка на подбритомъ гуменцѣ — тотчасъ обличали раскольника всякому видѣвшему этихъ степенныхъ людей, хотя бы и въ первый разъ отъ роду. Однимъ изъ главныхъ покровителей сущевскаго старообрядчества считался — Сидоръ Дементьичъ Молчановъ-Хмуровъ. Къ нему-то на широкій дворъ какъ въ надежное убѣжище пріѣхала изъ Ярославля мать Марѳа съ своими пташками; въ его помѣстительныхъ хоромахъ могла бы совсѣмъ непримѣтно укрыться цѣлая киновія такихъ пустынножительницъ, не возбуждая ни чьего подозрѣнія. Пробираться къ его двору приходилось какъ-то съ чужаго переулка между огородами; съ трехъ сторонъ — пустыри, а съ четвертой — густой запущенный садъ, да все заборы и заборы. Издали обиталище Молчанова походило на богатую усадьбу; такъ было много всего настроено: и клѣтей и амбаровъ. По мѣрѣ приближенія, все это скрывалось изъ виду, а передъ самыми воротами путникъ видѣлъ одну только высокую стѣну съ желѣзными шпильками, вбитыми остріемъ вверхъ и не въ одинъ рядъ, а въ нѣсколько. Гвозди эти торчали безъ всякой правильности, по видимому какъ попало, а на самомъ дѣлѣ былъ расчетъ громадный: перелѣзавшій и днемъ засѣлъ бы на этихъ остріяхъ, нетолько ночью. За этой первой твердыней, нѣсколько отступя и параллельно, тянулись ряды амбаровъ, изъ-за которыхъ опять не было ничего видно. А пройдя за нихъ, путникъ попадалъ въ цѣлый лабиринтъ избенокъ, связей, хоромъ и всякаго рода и вида построекъ какъ-будто скученныхъ и лѣпившихся одни къ другимъ; — но что это такое — за множествомъ всего построеннаго трудно было понять. Какой нибудь правильности, планировки, симметріи, однимъ словомъ: разумнаго отношенія частей къ цѣлому не было и въ поминѣ. Но если бы это показать художнику — онъ бы пришелъ въ восторгъ; до того эта кутерьма и безобразіе были картинны. Отъ амбара напр. начинались двухъ-этажныя хоромы; сбоку къ нимъ лѣпилась какая-то разваленная лѣстница во второе жилье; къ лѣстницѣ этой, какъ бы удерживая покосившійся всходъ на нее отъ паденія, приросла напогребица, съ двухъ сторонъ обсыпанная землею — и насыпь заросла не только травой, а даже и порядочными кустиками, очень живописно пестрившими вершину. Прямо передъ дверью въ этотъ уютный надежно-устроенный погребъ торчалъ высокій оцѣпъ колодца; за нимъ стояла баня, прислоненная къ стѣнѣ хозяйскаго жилья, изъ котораго надъ крышей этой мовницы прорублены были окошки. А дальше хозяйское жилье снабжено было третьимъ этажемъ въ видѣ поперечныхъ теремковъ или нѣсколькихъ нынѣ такъ-называемыхъ мезоннновъ, съ окошками на обѣ противоположныя стороны. Подъ крайнимъ изъ этихъ теремковъ было парадное крыльцо, а за нимъ опять тянулись нѣсколько избъ одноэтажныхъ и двухэтажныхъ, упиравшихся въ каменный амбаръ. Передъ окнами устлана была тесомъ дорога или лучше сказать эстрада, такъ какъ она была нѣсколько выше уровня почвы, сажени четыре шириной и снабжена надолбами, прикрытыми широкой доской, въ родѣ грубой рѣшетки какой или балюстрада.
На всемъ пространствѣ между амбарами и постройкой росъ одинъ старый развѣсистый кленъ; густыя вѣтви его покрывали широкой лапчатой тѣнью передъ закатомъ солнца нетолько названное эстрадой, но и большую часть фасада хозяйскаго жилья, выходившаго на этотъ дворъ. Въ такую пору дня на открытую повѣть выходилъ обыкновенно хозяинъ съ гостями, а проживало у него всегда до десятка гостей обоего пола такого же состоянія, какъ мать Марѳа. Вечерни давно уже отзвонили въ ближнемъ приходѣ. Молодцы вынесли столъ, покрытый узорной скатертью, приладили лавку къ нему, уставили на столъ разнаго рода лакомства въ разсольникахъ и на тарелочкахъ. Чай какъ зелье, змѣинымъ жиромъ кропленое, отъ нечистыхъ китайцевъ занесенное, не допускался; а до сластей, разрѣшаемыхъ древнимъ благочестіемъ, Молчановъ былъ большой охотникъ. Съ нимъ вышла и мать Марѳа, а за нею пичужки олонежской пустыньки, вышедшія подышать свѣжимъ воздухомъ.
Это былъ одинъ изъ первыхъ теплыхъ дней наступившей осени, которая своей суровостью не давала возможности развернуться празднествамъ коронаціи. Благодаря этому теплому дню, въ тотъ вечеръ назначался въ Головинскомъ домѣ маскарадъ не для одного дворянства.
Указавъ, чтобъ поднесли почетной гостьѣ по ряду лакомства, хозяинъ началъ ее выспрашивать о положеніи дѣлъ, какъ видно сильно чѣмъ-то заинтересованный или изъ словъ ея желавшій повѣрить кое-что ему извѣстное.
— Хозяйство-то ты ведешь, мать преподобная? А старшинъ у васъ нѣтъ? какъ бы случайно задалъ онъ ей вопросъ.
Марѳа не вдругъ поняла, на что онъ намѣренъ пріударить и съ видомъ наивности отозвалась: «Какіе старшины въ женской обители! Не зазорно ли мужику мѣшаться въ наше дѣло? Сподоблялъ Господь — справлялась нашими бѣдными доходишками. Пятый годъ пошелъ — скудости не видали сестры — и обстроиваемся хорошохонько по маленьку.»
— Оно такъ, а старшина все нужна! всякъ человѣкъ есть! продолжалъ Молчановъ, упорно отстаивая высказанное.
— Да какая-жь еще старшина, отецъ мой, кромѣ меня? уже обидчиво перебила Марѳа, — на то я и заправляю общиной. Чтобъ ничего не передать — сама смотрю, никому не дамся въ обманъ.
— Да ино и за тобой надо присмотрѣть: человѣкъ ты молодой, все бы больше побаивалась.
— Чего же, отецъ, мнѣ бояться! сдвигая брови опять перебила настоятельница: — развѣ лиходѣйка я моей обители? — стараюсь какъ лучше бы было: себѣ наровлю, чтобы въ грязь не ударить.
— Да то-то что себѣ-то бы не слѣдовало! Всякъ человѣкъ — ложь. Ты жена благочестіемъ преотмѣнная, а все значитъ жена — сосудъ скудельный. Чѣмъ бы Богу угождать, а ты вонъ о чемъ: на прельщеніе оксамитомъ грѣшную плоть прикрываешь. А тако смиренію не довлѣетъ. До насъ дошло, что и грамотки посылаешь да и мошной трясешь, говорятъ, кому-то тамъ — за рубежъ. Еще бы на Вѣтку — Господь благословилъ, а то во французскую землю. Кто тамъ у тебя — вѣтрогонъ какой-то? Да Пелагея, вонъ, молвитъ, что и по часту.
— Ну, любовь твоя, какъ изволишь, а въ наши дѣла мѣшаться также бы не довлѣло — тѣмъ паче мірянину тебѣ, зналъ бы свои счеты купецкіе. Мало ли что Пелагея выбрехаетъ тебѣ, благо сплетенъ охочь слушать. И стыденія нѣтъ — духовныя дѣла зазрить! Воспомни Апостола: не будите судіями брата, говоритъ; а ты еще, и вину-то не узналъ, а судить ужь принялся. И за что такая напасть — что твоимъ гостепріимствомъ пользуемся, такъ ты думаешь, что все воленъ!.. коли такъ-то думаешь, да съ такимъ норовомъ насъ къ себѣ заманилъ, такъ можно тебя успокоить. Городъ не клиномъ сошелся. Держатся нашего благочестія не малые люди. А ты сиди да учитывай про себя своихъ прикащиковъ — какъ ни учитывай, все прахомъ пойдетъ безъ благословенія Божія.
— Ну вотъ ужь и поѣхала. Я такъ сказалъ отъ простоты.
— И я не укоръ молвила, а такъ только замѣчаю, что совсѣмъ осуетился — такъ-те и чудится, что все уворовали — а по что? Братская любовь изсякла. Лицемѣре! исправи пути твои. Врачу, очистися самъ!
— Ну, мать Марѳа, ужь перестань — будетъ. Прошибся, а ты никакъ меня подъ анаѳему тянешь.
— Анаѳемѣ и подлежитъ мірянинъ, что суется въ духовное. Ты какъ же думалъ — самъ себѣ осужденіе произнесъ! Вотъ какъ, любовь твоя, тяжко ближняго осуждать! — и кто тя поставилъ судію?..
— Да не сужу я, а такъ только къ слову!.. хотѣлъ на твою пустынь пожертвовать, да сомнѣніе беретъ…
— Съ сомнѣніемъ не давай — и во вредъ душѣ твоей, и обители не въ пользу, — а кто хочетъ, давай рукой чистой, десницей правой, чтобы шуйца не вѣдала, да не считай, а то лютую гибель Ананія и Санфиры вспомни…
— Ну, ужь и не радъ что молвишь… Ей-ей отъ чистаго сердца хотѣлъ, чтобы береглась значитъ. Развѣ я ворогъ тебѣ? Ино кабы что и было — самъ бы постарался укрыть, а не то что выводить…
— И впрямь ты раскаиваешься, и льсти твоей неосталось и крошки? А какъ испытаю, да окажется, что вся твоя злоба въ тебѣ и сидитъ, — тогда какъ съ тобой поступать?
— Никакой злобы во мнѣ нѣтъ… Ну, каюсь, прости что осудилъ.
— Да этого мало — твоего покаянія; долженъ принести плодъ достойный — тогда только будетъ отпущеніе. А то палъ, совсѣмъ палъ…
— Искренно говорю.
— Увидимъ. Да вѣдь соблазнишься, чуть помстится тебѣ не съ той стороны — опять заберется въ тебя всякая чернота въ помыслы. Вочію зрѣться будетъ, что братъ или сестра согрѣшаетъ. А ты коли хочешь совершенъ быти, понимай, что это прелесть.
Xмуровъ былъ сбитъ съ толку и не зналъ какъ начать вновь. Пользуясь тѣмъ, что онъ былъ озадаченъ, Марѳа наступила еще энергичнѣй.
— Не обольщаешься?
— Нѣтъ, знаю себя.
— И на искусъ пойдешь?
— Готовъ.
Лицо Марѳы приняло мгновенно какое-то довольно загадочное выраженіе — и она, оправляя свой черный платокъ одной рукой, другую положила на плечо совсѣмъ опѣшеннаго хозяина и что-то сказала ему на ухо.
Они проговорили неслышно нѣсколько словъ, изъ которыхъ послѣднія были: «съ Григоріемъ Николаевичемъ я сама должна переговорить…»
— Да, и я думаю, что такъ будетъ лучше, подтвердилъ Молчановъ.
— Такъ я буду готова къ девяти часамъ…
И мать Марѳа отправилась къ себѣ.
Маскерады, вошедшіе въ моду при Елизаветѣ, начинались, какъ извѣстно, гораздо раньше нынѣшняго. Такъ-какъ рѣдкіе изъ обывателей не ложились спать вмѣстѣ съ закатомъ солнца, то для тѣхъ сословій, которыя впервые приглашались ко двору, провести большую часть ночи безъ сна приходилось не подъ силу.
Въ десять часовъ вечера, во всѣхъ окнахъ яркоосвѣщеннаго Головинскаго дома уже мелькали тѣни маскированныхъ въ богатыхъ костюмахъ всевозможныхъ націй. Большинство конечно составляла молодежь, но кое-гдѣ проглядывали (судя по полнотѣ тѣла и медленности движеній) особы и почтенныхь лѣтъ, только ихъ конечно сравнительно было немного. Женщинъ было меньше мужчинъ. Боярыни, неохотою введенныя Петромъ въ общество, на маскерады смотрѣли не безъ примѣси страха. Въ пестрой толпѣ гуляющихъ весьма многіе вовсе не щеголяли ловкостью манеръ, сплошь и рядомъ выдавая свою непривычность къ костюмировкѣ и большому свѣту. Между этими новыми посѣтителями, попадались и такіе, что могли бы сдѣлать честь и не московскому маскераду. Капуциновъ, столь любимыхъ въ прежнія времена, почти не было совсѣмъ видно; вмѣсто ихъ встрѣчались чуть не на каждомъ шагу простые кафтаны нѣмецкихъ городскихъ сановниковъ, щеголявшихъ алмазными пуговицами и пряжками на башмакахъ, да богатою вышивкою камзоловъ. Къ числу украшеній этого вечера принадлежала между прочимъ одна пара, составлявшая рѣзкую противоположность иноземнымъ нарядамъ. Это былъ старый бояринъ, въ вишневомъ парчевомъ кафтанѣ и высокой горлаткѣ, объ руку съ статной красавицей, одѣтой молдаванкою, тоже въ бархатѣ и соболяхъ; ея голубая фата съ серебряными звѣздочками, приколотая къ распущеннымъ волосамъ драгоцѣннымъ эсклаважемъ въ видѣ полумѣсяца — привлекала на себя общее вниманіе. Публикѣ, слѣдившей за красавицею, конечно не было извѣстно, что это Молчановъ съ матерью Марѳой. Зналъ это одинъ только пожилой худощавый, довольно невзрачный, хотя и съ умнымъ лицомъ, господинъ, въ парикѣ и бархатномъ кафтанѣ гамбургскаго бургомистра, долго ихъ поджидавшій, прислонясь у колонны при входѣ въ большую залу. Маска его надежно скрывала черты всѣмъ извѣстнаго Григорія Николаевича Теплова, на благосклонность котораго московскіе старообрядцы полагали твердую надежду, — да и онъ былъ казалось не прочь войдти въ ихъ виды, когда назначилъ переговоры во время маскерада.
Неловко выступавшій и видимо робѣвшій бояринъ въ парчѣ замѣтилъ милостивца издали и тотчасъ шепнулъ своей спутницѣ, которая, оставивъ его руку, сама подошла къ мнимому бургомистру со словами: «торговля у васъ, нѣмчиновъ, идетъ хорошо!»
Это былъ условленный пароль, удостовѣрявшій личность особы, съ которой слѣдовало Григорію Николаевичу войдти въ объясненіе.
Смѣривъ ее съ ногъ до головы взглядомъ, вмѣстѣ покровительственнымъ и высокомѣрнымъ, Тепловъ отвѣтилъ, протягивая руку: «Въ Молдавію къ вамъ дошедшіе слухи справедливы.»
Затѣмъ, предложивъ руку, онъ повелъ молдаванку въ укромный уголокъ и посадилъ тамъ въ тѣнь густоразставленныхъ растеній.
— А ваша коммерція какова? какъ идутъ ваши дѣлишки… въ Олонцѣ, кажется, коли не ошибаюсь? обратился Тепловъ въ свою очередь къ дамѣ, когда уединенность не требовала шепота.
— Если вы поможете, то худы быть не могутъ, улыбнулась Марѳа искательно и мягко.
— Да не во мнѣ вся ста, склоняя голову сказалъ Тепловъ, — я могу быть полезенъ развѣ совѣтомъ. Не убѣдившись, насколько намъ довѣряютъ, играть прямо было бы неразумно… Говоря такъ, онъ хитрилъ; въ душѣ онъ думалъ, что мимо его рукъ ни что не пройдетъ и что ему въ ближайшемъ будущемъ предстоитъ играть первую роль.
— Но вѣдь вамъ-то извѣстно — отъ кого что и какъ, продолжала Марѳа, заигрывая съ его честолюбіемъ.
— Покуда ничего особеннаго; ломки стараго еще нѣтъ, а что будетъ дальше — посмотримъ. Нужно дѣйствовать на тѣхъ кто поближе, да имъ внушать что слѣдуетъ — конечно не даромъ…
— А по скольку кому?
— Опять таки соразмѣрно изліяннымъ щедротамъ — та же пропорція. Примѣрно, кто тридцать получилъ — тому слѣдуетъ прислать вдвое противъ пятнадцати. Ну, такъ и прочимъ… Елагина, знаете? Онъ будетъ далеко шагать. Орламъ свой почетъ — а вѣдать надлежитъ, что ихъ цѣлая тройка, коли не четверка…
— А къ нимъ-то, говорятъ, и приступу нѣтъ, сказала молдаванка, медленно разводя руками подъ фатой.
— То есть, какъ это нѣтъ? усмѣхнулся Тепловъ: — конечно, съ какой стати сыпать въ карманъ тѣмъ, у кого свое золото завелось! Да вѣдь можно и не деньгами. Одному кони любы хорошіе, другой франтить охочъ, а инаго придется прельстить чѣмъ-нибудь и живенькимъ…
И подмигнувъ собесѣдницѣ, онъ засмѣялся непріятнымъ смѣхомъ, въ которомъ звучала крайняя безцеремонность.
— Ну, объ этой статьѣ послѣ, довольно сухо отозвалась молдаванка, — да и совсѣмъ не слѣдъ упоминать…
— Тамъ какъ знаете, а нельзя и этого выбросить изъ виду, настойчиво подтвердилъ Тепловъ: — а то есть еще любители промахнуть всѣми четырьмя мастями — тѣхъ извѣстно чѣмъ ублаготворить; особенно имѣйте въ виду вашего-то прокурора — онъ и не богомоленъ, и карты крѣпко любитъ. Тепловъ помолчалъ, какъ бы соображая и доставъ табакерку, съ разстановкой понюхалъ щепоть…
— Есть еще птичка, пока не велика, а будетъ ширять высоко въ небѣ, продолжалъ онъ, — можетъ и орловъ перелетитъ; хоть и отъ потемокъ прозывается, а чего добраго будетъ свѣтиломъ лучезарнымъ — и ловокъ, и молодъ, и готова отмѣнная… Вахмистръ былъ — и чинъ схватилъ, и благостыня своимъ чередимъ…
— Ну, а Глѣбовъ какъ… останется? спросила Марѳа, устремивъ на Теплова особенно внимательный взглядъ.
— Виляетъ, но кажись не свихнется. И паны наши лѣзутъ теперь въ честь — особенно Никита… Что дальше будетъ…
— Ну и то хорошо, хоть есть надежда на покой, задумчиво произнесла Марѳа, опуская густыя рѣсницы и потупившись.
— Да сильнаго-то безпокойства напрасно ждать будете, коли сами не затѣете какой дури, внушительно произнесъ Тепловъ, потягиваясь возлѣ нея на софѣ и запустивъ руки въ широкіе карманы своего кафтана.
— Ужь куда намъ! съ улыбкой заговорила Марѳа, взмахивая на него своимъ свѣтлымъ взоромъ изъ-подъ соболиныхъ бровей, — мы только присматриваемся какъ что, да боимся — ширококафтанники чтобы верхъ не взяли…
— Ну это, матушка, если они что и задумываютъ — могутъ отложить попеченіе…
— Да… а экономію-то небойсь уничтожили? съ невольною рѣзкостью перебила Марѳа — и глаза ея заблистали ненавистью при воспоминаніи объ этой льготѣ противникамъ раскола.
— Уничтожили да не совсѣмъ, посмѣиваясь произнесъ Тепловъ, — погодите вотъ, пройдетъ коронація, все поуляжется. Коллегія-то можетъ и выплыветъ, да захватитъ пошире.
— Ихъ-то захватитъ — а какъ они въ свою очередь до насъ доберутся? недовѣрчиво отозвалась Марѳа.
— Не до того будетъ, каждому до себя. Только и вы не плошайте. Надо будетъ вамъ пріискать себѣ человѣчка, чтобы въ свѣтѣ рыскалъ, подозрѣнія-бъ не подавалъ, а все замѣчалъ бы… Чай у васъ есть такой на примѣтѣ?
Внезапная мысль блеснула въ умныхъ глазахъ матери Марѳы.
— Есть-то есть, пожалуй, заговорила она, — только нужно будетъ пристроить его… ужь вы похлопочите…
— Былъ бы человѣкъ знающій… разумѣлъ бы иностранные языки, они теперь въ модѣ будутъ… да писать былъ бы гораздъ…
Марѳа утвердительно кивала головой, при каждомъ исчисляемомъ качествѣ.
Толпа масокъ, въ блистательныхъ, разшитыхъ золотомъ костюмахъ, при звукахъ польскаго, высыпавъ въ залу, прервала бесѣду. Тепловъ поспѣшилъ выйдти позадь растеній, а на оставленное имъ мѣсто къ молдаванкѣ подсѣли двое молодыхъ людей, повидимому гвардейцы, въ алонжевыхъ парикахъ, безъ масокъ, въ новыхъ, яркаго цвѣта, шелковыхъ кафтанахъ; золотое шитье такъ и горѣло по бортамъ ихъ и во весь камзолъ.
— Кого-нибудь дожидаешься, али потеряла, боярышня? спросилъ одинъ изъ нихъ, небрежно развалясь возлѣ Марѳы на софѣ.
— Я не здѣшняя — ждать некого, а пріѣхала поглядѣть на свѣтъ, на людей… возразила Марѳа, окинувъ ихъ быстрымъ взглядомъ.
— Коли такъ, въ компаніи веселѣе, мы охотно покажемъ тебѣ этитъ свѣтъ…
— А сами-то дрогу знаете? Нисколько не теряясь и съ ловкостью первостепенной модницы спросила Марѳа, жеманясь и усиливаясь придать выговору не русскій характеръ.
— Какъ же не знать, когда сами кружимся по бѣлу свѣту? подхватилъ другой, черноглазый румяный красавецъ, — теперь и въ Москвѣ всего насмотришься — дальше Кіева не бывалъ, а Молдавія — вотъ она!
— Изъ бывавшихъ въ Кіевѣ я многихъ знаю, а мосць вашу что-то не помню, отвѣчала Марѳа, взглядываясь ласкающими глазами въ красиваго юношу, — какъ звать папа-княземъ чтоль?
— Княземъ, княземъ! вступился товарищъ, — да еще изъ князей то какихъ первостатейныхъ!
— А дай руку, поворожу, погадаю, въ правду ли ты князь?
Черноглазый медленно протянулъ ей маленькую аристократическую руку въ кружевной манжетѣ. Молдаванка разгладила ему ладонь своей бѣлой, изящной ручкой и на минуту погрузилась не то въ размышленіе, не то въ соображеніе, разсѣянно перебирая его тонкіе пальцы.
— А! да ты князь Голицынъ! вдругъ проговорила Марѳа, рѣшительно поднимая глаза въ упоръ на своего собесѣдника.
— А ты княжна, аль графиня скорѣй? конечно ужь не молдаванка?
— Угадай!
— Мы отгадывать не мастера, прервалъ товарищъ князя Петра, Пассекъ, — только вотъ пригоженькихъ и подъ маской чутьемъ распознаемъ…
— Ну, такъ вы не далеко и въ этомъ ушли, смѣялась Марѳа, — коли я, по вашему, только гграфиня и пригоженькая…
Послѣднія два слова она произнесла съ особенно ѣдкой насмѣшкой.
— Куда графиня — и княжны мало! подхватилъ Пассекъ, — я тебя въ царевны пожалую…
— Мудрено будетъ! отрѣзала Марѳа, — по мнѣ ты самъ не выше капитана.
— Чортъ меня возьми! хлопнувъ себя по колѣну, воскликнулъ Пассекъ, — вотъ такъ колдунья!
Голицынъ уже не сводилъ глазъ съ красавицы.
— Ты, пожалуй, знаешь и обо мнѣ всю подноготную? заговорилъ онъ, взявъ ее за руку, — знаешь, что я теперь намѣренъ дѣлать и что меня ожидаетъ?.. Ну, говори, что со мной будетъ сегодня?..
— Коли крѣпко чего желаешь — будетъ, увернулась Марѳа, — а не крѣпко — на себя пѣняй!
— Крѣпко, крѣпко, да еще какъ крѣпко-ти! съ хохотомъ повторяли молодые повѣсы.
— А, такъ вы вотъ какъ! зубы скалить!.. мнѣ это надоѣстъ скоро
— Je t’adore!.. шепнулъ Голицынъ, наклоняясь къ Марѳѣ и цѣлуя ея руку.
— Монъ амъ, ма дезсъ?! насмѣшливо подхватила Марѳа.
— Что за умница! привскочилъ удивленный Голицынъ, — ну, веселиться такъ веселиться — перестанемъ бить шабалу…
Прежде чѣмъ Пассекъ успѣлъ сказать хоть слово, молодой сорванецъ, подставивъ руку, увлекъ маску изъ трельяжа и примкнулъ къ хвосту польскаго. Но не долго торжествовалъ и Голицынъ. Увертливая какъ угорь, выспросивъ что слѣдовало и распаливъ голову волокиты, Марѳа исчезла изъ танца, скользнувъ между паръ въ противоположную сторону, когда красавецъ-князь заглядѣлся на приближавшуюся въ группѣ замаскированныхъ императрицу.
Молчановъ начиналъ уже сильно скучать, когда надъ ухомъ его прозвучалъ знакомый шопотъ: «уловъ хорошъ!»
— Ой-ли! сказалъ онъ, внезапно оживляясь, — а хорошъ, такъ можно и по домамъ.
— Еще не всѣ, только трое, двухъ недосчитываюсь, многозначительно замѣтила мать Марѳа, взявъ его подъ руку и направляясь въ другую залу, гдѣ въ уголкѣ за ломбернымъ столомъ игралъ въ трикъ-тракъ возвращенный изъ деревни Елагинъ съ пріятелями.
— Ну, вотъ видишь, вполголоса говорила Марѳа своему спутнику, передавъ ему разговоръ съ Тепловымъ, — осуждалъ ты меня — а мой заморскій молодецъ-то и пригодился… Вотъ какъ я выпишу Ѳедюшку, такъ посмотри какой хватъ на всѣ руки будетъ — одно слово: соглядатай.
Голицынъ и Пассекъ терялись въ догадкахъ насчетъ новой знакомой, отъискивая ее по всѣмъ заламъ, какъ вдругъ увидали ее сидящую рядомъ съ Александрой Ѳедотовной Каменскою и занятую разговоромъ повидимому чрезвычайно серіознымъ. Умное лицо Каменской было проникнуто живымъ вниманіемъ и удивленіемъ; казалось она, славившаяся своей ученостью, слушала стараясь не проронить слова своей собесѣдницы, между тѣмъ какъ Марѳа говорила безъ умолку, расточая улыбки и ласкающіе взгляды.
Молодые повѣсы не рѣшились подойдти въ эту минуту, а дали другъ другу слово слѣдить за незнакомкой: и не терять ее изъ виду. Она скоро удалилась подъ руку съ пожилымъ бояриномъ — и пара эта сойдя къ подъѣзду, сама разъискала свою карету, не окликая кучера. У подъѣзда стоялъ кружокъ конюховъ съ верховыми лошадьми, приготовленными для свитскихъ офицеровъ. Два всадника, въ однихъ кафтанахъ и шляпахъ, отдѣлились въ темнотѣ изъ этого кружка вслѣдъ за каретой.
— Птичка хороша да залетная, не изъ здѣшнихъ, замѣтилъ Пассекъ, пуская своего коня вскачь.
— И не Питерская, подхватилъ Голицынъ, пришпоривая свою лошадь, — а вотъ узнаемъ все — лишь бы неускользнули… Ну, пріятель, не отставай — впередъ!
— А что, князь Петръ, ты хорошо Москву знаешь? — смѣясь проговорилъ Пассекъ.
— Не бойсь, не потеряемся. Смотри-жъ, не зѣвай… Чуть выберемся гдѣ попустыннѣй, кричи кучеру: «стой!», а тамъ ужь кому какое счастье выпадетъ, кому съ бояриномъ вѣдаться, кому съ боярышней…
— Стой, да гдѣ-жъ они? выскакавъ на перекрестокъ, осадивъ лошадь и въ темнотѣ не видя удалявшейся кареты, озирался Пассекъ.
— Что-жь стоять! время терять неча! Я направо — ты налѣво! крикнулъ Голицынъ, приподнимая шляпу: — одинъ на одинъ значитъ. Salut! Dieu vous garde! и кони, круто повернувъ, понеслись въ разныя стороны со всѣхъ четырехъ ногъ. Свѣтлый сумракъ осенной ночи, чистый воздухъ, бѣшеная скачка въ погоню, образъ прелестной женщины, уносившійся въ неизвѣстную даль — и все это разомъ, очертя голову послѣ маскарада, почти безъ уговора, безъ цѣли, — теперь окончательно взволновало пылкаго Голицына.
Онъ безъ милосердія шпорилъ взмыленные бока храпѣвшей лошади и скоро съ крикомъ восторга нагналъ знакомую карету. Но и кучеръ, чуя погоню, усердно хлесталъ свою пару — и при переѣздѣ на Мясницкой снова чуть не ускользнулъ. За Чистымъ Прудомъ Голицынъ совсѣмъ было настигъ бѣглецовъ, но чрезъ нѣсколько минутъ, въ узкомъ переулкѣ, гдѣ изъ за забора высоко поднималась чорная чаща запущеннаго сада, мракъ до того сгустился, что споткнувшаяся лошадь князя, косясь на бѣлый стволъ березы, остановилась видимо робѣя, и храпя стала пятиться, — а между тѣмъ карета словно провалилась куда-то.
Голицынъ, ободривъ лошадь, проскакалъ и обогнулъ нѣсколько заборовъ, но кромѣ торчащихъ гвоздей да густолиственныхъ вѣтокъ, ничего не нашелъ, ни воротъ, ни калитки. Всякій слѣдъ былъ потерянъ. Князь поѣздилъ еще по сосѣднимъ переулкамъ и вернулся домой на разсвѣтѣ, проклиная судьбу и предметъ своей погони — и даже недовольный встрѣчею, которая, поманивъ его, бросила въ омутъ безплодныхъ волненій.
Не лучше было и Пассеку — тотъ заѣхалъ наконецъ въ такую глушь, что еслибъ не запоздавшій вѣстовой — не найдти бы молодому капитану гвардіи его пріюта въ Бѣлокаменной, совсѣмъ ему незвѣстной.
VI.
Новый Вавилонъ.
править
При внукѣ Людовика XIV столица Франціи была почти также неопрятна какъ при Людовикѣ XIII. Во сто лѣтъ немного улучшилась наружность Парижа — тѣ же узкія, извилистыя улицы, освѣщенія больше, а грязь все та же. Фонари не отличались изящностью. Желѣзный каркасъ ихъ поддерживавшій вбивался зря въ старые стѣны домовъ. Тротуары были изломаны, избиты, да и то не какія-либо тесаныя плиты, а въ узоръ кирпичъ, довольно узкими полосками. Rez de chaussée не блистали великолѣпіемъ. Магазины еще не успѣли развернуть блеска своей обстановки и больше походили на кладовыя или на лавки. Зеркальныя стекла были роскошью даже въ Сентъ-Антуанскомъ предмѣстьѣ. Окрестности же Лувра, гдѣ пріютились первые русскіе пансіонеры, вовсе ужь не отличались чистотою. То правда, что и плата за квартиры и вообще содержаніе на пансіонѣ стоило довольно недорого, конечно сравнительно съ нашими цѣнами. Впрочемъ, если принять въ разсчетъ русскій курсъ, русскія деньги и русскіе оклады, отпускавшіеся молодежи при посылкѣ за границу, то соотечественники наши, для образованія въ искусствѣ посланные заграницу, никакъ уже не могли роскошествовать на свои 600 франковъ или потомъ на 800. Золотая молодость вынослива. Чета первыхъ нашихъ художниковъ, отвѣдавшихъ парижскаго житья-бытья, отличалась и оригинальностью и вмѣстѣ съ тѣмъ высокой даровитостью; но богатство духовныхъ даровъ, дѣлавшее для нихъ сноснѣе примиреніе съ лишеніями, на самомъ дѣлѣ не могло окончательно истребить въ нихъ горькаго сознанія непріятностей, которымъ они подвергались. Неустанно работая, любя съ первымъ пыломъ страсти свою профессію, наши артисты были все-таки юноши. Потребность пожить предъявляла имъ свои права на удовольствія въ возмездіе за неустанный трудъ и каждодневныя лишенія. Порой, при самой рьяной работѣ, ледяное раздумье невольно останавливало кипучую мысль.
Если одинъ изъ нихъ, Лосенко, по мѣсту рожденія чадо Малороссіи, былъ отъ природы неразговорчивъ, частію скрытенъ и не заявлялъ жалобъ, повременамъ развѣ вздыхая какъ бы ненарокомъ, — зато товарищъ его, архитекторъ, красавецъ собой, статный, рослый, пылкій, съ головой полной обширныхъ плановъ, широкихъ предпріятій, крѣпко сѣтовалъ на недостатокъ средствъ.
Впрочемъ особенно нуждался онъ въ первое время, а къ концу втораго года, горячо стараясь выйдти изъ затруднительнаго положенія, онъ уже справился съ своей несовсѣмъ привлекательной участью. Свѣтлая голова и искусная рука выручили его. Теперь его же учителя заваливали его работой, щедро платя за рисунки. Юноша этотъ, освоившійся съ своимъ положеніемъ, Василій Ивановичъ Баженовъ, землякъ Коржавиныхъ, москвичъ, лѣтъ двадцати перенесенный на берега Невы, а черезъ два года въ Парижъ, — теперь уже былъ правой рукой профессора Дюваля, вставалъ съ разсвѣтомъ дня и уходилъ на работы, а дома не выпускалъ изъ рукъ циркуля. Онъ былъ искусникъ и не на одно черченіе. Въ началѣ, съ помощью перочиннаго ножика, онъ изъ лучиночекъ начиналъ дѣлать модели классическихъ зданій съ рисунка — и такъ отчетливо, съ такой математической точностью пропорцій, что первая сдѣланная имъ модель римскаго храмика Весты (по Витрувію, котораго онъ во французскомъ переводѣ Леруа зналъ наизусть) изумила наставника. Тотъ не хотѣлъ вѣрить, чтобы это было дѣломъ рукъ de son etudiant russe. «Sieur Basile изволитъ шутить?» говорилъ Дюваль, повертывая въ рукахъ модельку. При второмъ же и третьемъ опытѣ профессоръ: только разсыпался въ похвалахъ, убѣдившись въ богатствѣ знаній и способностей своего молодаго помощника; — можно бы сказать и друга, еслибы въ обычаѣ французскихъ художниковъ минувшаго вѣка не существовала какая-то искуственпая сановитость, недопускавшая короткости между наставникомъ и наставляемымъ. Первый всегда считался патрономъ — и эти отношенія во все время курса оставались во всей своей силѣ.
Была пора обѣденная. Баженовъ, отправляясь въ ресторанъ, забѣжалъ на минутку домой.
Наши артисты занимали неслишкомъ-то богатый аппартаментъ въ третьемъ этажѣ одного изъ старыхъ домовъ, глядѣвшаго на улицу довольно угрюмо; со двора же казался онъ еще менѣе привлекательнымъ. Не одна сотня постояльцевъ, проходя по его лѣстницѣ, топтала ея истертыя плиты. Штукатурка едва-ли когда поновлялась, и охра получила до того бурый цвѣтъ, что ее можно было скорѣе всего назвать муміей. Входы въ жилище съ этой лѣстницы, были еще менѣе комфортабельны. Двери, особенно въ углахъ, были крѣпко расщеплены, пропуская сквозь себя холодъ и сырость. Была впрочемъ пора еще не холодная — и въ первой комнатѣ, служившей и кабинетомъ, и мастерскою, и даже салономъ, работать было сносно, потому что день былъ свѣтлый и окна выходили на солнопекъ. Въ минувшую зиму и терпѣливому Лосенкѣ работать здѣсь было не въ терпежь. Но какъ ни непривлекателенъ былъ самъ по себѣ этотъ аппартаментъ, онъ отличался однимъ драгоцѣннымъ качествомъ въ глазахъ художниковъ — громадными окнами. Дурно оштукатуренныя стѣны этой залы пріукрасились и гипсиками и этюдами. На полочкахъ виднѣлись книги. Прежде чѣмъ сдѣлаться живописцемъ, Лосенко, какъ извѣстно, былъ пѣвецъ придворной капеллы — и эта минувшая профессія напоминалась скрипкою, спутницею досуговъ нашего артиста, уже въ продолженіи пятнадцати лѣтъ.
Но и за развѣшаньемъ тамъ и сямъ художественныхъ аппаратовъ, стѣны обиталища жрецовъ музъ все бы удержали свою неуклюжесть, еслибы во всю ширину комнаты пополамъ не дѣлила ее перегородка, надъ которою въ родѣ балкона возвышались антресоли; лѣстница на нихъ, ничѣмъ не замаскированная, проходила по одной изъ стѣнъ. Благодаря подспорью этихъ антресоль и этой перегородки, перспектива комнаты много выигрывала и на первый взглядъ давала ей возможность произвести даже впечатлѣніе — правда не обыкновеннаго жилища, а скорѣе декораціи для комической оперы съ переодѣваньемъ.
Наши артисты жили у художницъ въ своемъ родѣ — прачекъ, живописно развѣшивавшихъ бѣлье по балюстраду антресоль.
Лосенко, смуглый брюнетъ, съ прямыми чорными волосами, съ небольшимъ тонко-обрисованнымъ носомъ, пухлыми щеками и нѣсколько отвислыми губами, одѣтый въ тиковомъ халатикѣ, съ бумажнымъ колпакомъ на головѣ, сидѣлъ у окна за мольбертомъ и старательно работалъ надъ своей картиной «чудесный ловъ рыбы», когда вошелъ Баженовъ.
— Да полно, Антоша, опять бульонъ будетъ жидкій! — послѣднимъ приходить невыгодно. Madame Guillou какъ отпустить порцій 70, такъ для насъ съ тобой, братецъ, останется такая гвага, пожалуй похуже академической.
— Еще минутучку, Василій Иванычъ, ты не можешь себѣ представить! Я поймалъ наконецъ ту экспрессію, которая должна быть у Петра… И онъ судорожно схвативъ кисти, задыхаясь отъ волненія, съ жаромъ продолжалъ переписывать голову Апостола.
— Ну, этакъ мы никогда не пообѣдаемъ; вѣдь ты знаешь, мнѣ надо на работу. Патронъ очень строгъ — если послѣ него придешь, онъ такимъ волкомъ посмотритъ, да еще подумаетъ, что деньги получилъ, такъ и загулялъ.
— Ну, полно, Вася! Ну что значитъ — минуточку!..
А самъ себѣ пишетъ да пишетъ, вытягивая губы и отдуваясь — что было характеристической чертой Антона Павловича Лосенки, рѣдко входившаго въ пассію, но зато, когда накатитъ на него вдохновеніе — хоть колъ на головѣ теши, не оторвется.
— Э, да ты еще братъ не одѣвался! Ну! пойдешь, али нѣтъ? расхаживая большими шагами, съ нескрываемымъ безпокойствомъ настаивалъ Баженовъ.
— Я почти готовъ… ну совсѣмъ готовъ… отзывается Антонъ Павловичъ, а самъ съ муштабелемъ въ рукѣ отходитъ на надлежащую дистанцію и вглядывается…
— Совсѣмъ… Совсѣмъ почти такъ… только бличекъ дать…
Баженовъ улыбнулся.
— Такъ какъ же — готовъ? повторилъ онъ, взявшись за бока, — а бличекъ-то ты въ карманъ положи… Да скорѣй поворачивайся!.. взглянувъ на свою увѣсистую семилоровую луковицу на бисерномъ снуркѣ, говорилъ Баженовъ: — э! да три съ четвертью… и обѣдать не успѣешь… 20 минутъ на все… Постой, чу! это что такое? оборвалъ онъ, прислушиваясь.
На лѣстницѣ мягкимъ и сочнымъ альтомъ раздавался веселый напѣвъ: tralarira-rira! din don faridondaine!..
— Кажись — нашъ entant prodigue… Да что-то веселъ — должно быть деньги получилъ!
— Это очень кстати — бѣднягѣ не хватало ужъ на табакъ, объ одной пряжкѣ пошелъ, отозвался Лосенко, снявъ бумажный колпачокъ, бережно повѣсивъ тиковый халатикъ на гвоздь и засучивая рукава передъ тазомъ съ водой; но онъ не успѣлъ приступить къ омовенію. Шумно отворенная дверь стукнула его въ затылокъ — художникъ сунулся впередъ и вытянутыми руками ударилъ въ непросохшее мѣсто на картинѣ… Мольбертъ пошатнулся и рухнулъ на полъ.
— Ааахъ!.. погибло все!!!.. въ ужасѣ завопилъ несчастный, а виноватый, какъ отворилъ дверь ногою, такъ и остался съ приподнятымъ носкомъ, держа двумя пальцами надъ головой превосходную, миніатюрную художественной работы шапо де пайлъ изъ траганта; на лицѣ застыло выраженіе внезапнаго испуга, не успѣвшаго согнать сіяющей улыбки. Баженовъ, схватившись за бока катался по маленькой софѣ, недавно пріобрѣтенной.
— Ой! ой! не могу!.. вырывалось у него въ хохотѣ: — до колотья!.. ой, умру!..
Впрочемъ это было дѣло нѣсколькихъ мгновеній. Лосенко успѣлъ поднять холстъ и сдувалъ прилипшій къ свѣжей краскѣ соръ, а Ѳедоръ Коржавинъ, придя въ себя, какъ-то тихо опустилъ руку съ своей покупкой и прижавшись къ притолкѣ, затаивъ дыханіе, глядѣлъ на Лосенку ошалѣлымъ взглядомъ.
— Слава Богу!.. вздохнувъ облегченной грудью, произнесъ наконецъ художникъ, успокоиваясь.
Коржавинъ бросился передъ нимъ на колѣна.
— Прости, душа! крикнулъ онъ: — ненарокомъ!.. убей меня Богъ, ненарокомъ!
— Ну ладно! что за счеты! хорошо что смазалъ небо, а то бѣда бы…
— А это тебѣ за то, что проморилъ меня безъ обѣда, вставая сказалъ Баженовъ: — идемъ же скорѣе — тури его, Ѳедя!
— Нѣтъ ужь теперь со мной! перебилъ Коржавинъ, обнимая пострадавшаго, — въ самую лучшую ресторацію поведу… и… зонтикъ тебѣ красный подарю!..
— Ну, на что мнѣ! отдѣлываясь отъ него говорилъ Лосенко, — идти такъ идти скорѣе…
Лицо и вся осанка Коржавина, правду сказать очень счастливыя, выражали полное умиленіе. Сознаніе вины своей у него наступало вслѣдъ за совершеніемъ промаха или проступка — и покуда не слѣдовало успокоительной развязки въ подобныхъ случаяхъ, онъ бывалъ къ себѣ неумолимъ и неутѣшенъ, считая законнымъ принесеніе всякой жертвы съ своей стороны, которая могла бы уравновѣсить вину или загладить ущербъ. Пока онъ стоялъ у притолки, у него смутно вертѣлась мысль отдать Лосенкѣ все что получилъ отъ банкира, но теперь онъ только вытащилъ изъ кармана туго-набитый вязаный кошелекъ, между петлями котораго просвѣчивало золото.
— Протремъ глазки тетушкинымъ луидорчикамъ! Вѣдь ты, Вася, съ нами? Vive la bonne chère! Такое патэ съѣдимъ, что пальчики оближешь — сочнѣе чѣмъ у тебя написано смараное мѣсто!…
Слово «патэ», «bonne chere» и проч. привлекли вниманіе еще одного лица; съ антресоль перегнулась черезъ балюстрадъ миловидная бѣлокурая головка, въ кокетливомъ чепчикѣ, изъ подъ котораго выбивались пряди пепельно-золотистыхъ волосъ.
— Отъ патэ и я не прочь! крикнула дѣвушка чистой парижской частоговоркой; конецъ фразы она докончила, уже сбѣжавъ по лѣстницѣ и стоя среди трехъ пріятелей.
— Какъ же иначе, Эмили! подхватилъ Коржавинъ, взявъ дѣвицу Эмилію за обѣ руки, — берите же вашу шляпу, шаль, и vogue la gâlere!
Ручки дѣвицы Ларше были еще влажны, не успѣвъ просохнуть послѣ упражненія ея въ крахмаленьи манжетъ постояльцевъ, съ которыми достойная mademoiseille любила дѣлить свои досуги, дружески завѣдуя ихъ гардеробомъ и чаще всего въ кредитъ.
— Bah! воскликнула она, вдругъ замѣтивъ новость на столѣ, которой ни Баженовъ, ни Лосеико даже не видали. — Qu’est qu' c’est que èa? какая миленькая шапо! Это вы мнѣ?
По лицу Коржавина скользнуло что-то въ родѣ совѣстливой нерѣшимости, но въ тотъ мигъ онъ уже отвѣчалъ съ самой любезной улыбкой: — безъ сомнѣнія, mon amour!
— Vous etes vraiment bon garèon, cher Theodore! и заслуживаете примѣрной награды!..
Нѣсколько минутъ спустя, она уже шла съ нимъ подъ руку, принаряженая, въ панье и съ мушками, счастливая какъ рыбка въ водѣ и щебечущая какъ птичка весной.
Въ ресторанъ M-me Guillou вела стеклянная дверь съ заплатами по стекламъ, пропускавшимъ гораздо менѣе свѣта, чѣмъ бы можно ожидать по величинѣ ихъ, — такъ какъ толстые слои замазки расходились по стеклу въ формѣ всевозможныхъ фигуръ.
Этотъ непышный входъ запирался съ громомъ по блоку — и въ ту минуту когда грянулъ стремительно упавшій камень, грузило двери, привычнымъ глазамъ товарищей открылась вся необширная зала, пышно-величаемая рестораномъ «Золотаго каплуна.» Впрочемъ, кромѣ облѣзлаго изображенія на вывѣскѣ, въ этой тавернѣ ни что не напоминало о благородномъ металлѣ; стѣны неизвѣстнаго цвѣта испещрены были мѣловыми цифрами и разными изображеніями, которыхъ созерцатели не называли. За прилавкомъ стояла женщина довольно полная, блѣдная, крѣпко пристрастившаяся къ рюмочкѣ — и эта привязанность дѣлала ее нечувствительной къ непривлекательности окружающаго. Грубыя двѣ прислужницы относились къ содержательницѣ заведенія безъ всякаго решпекта. Впрочемъ, по достоинству кухни, гдѣ дѣйствовалъ супругъ конторщицы, ресторанъ пользовался славой по всему небогатому сосѣдству, тѣмъ болѣе что можно было здѣсь имѣть обѣдъ въ кредитъ цѣлые мѣсяцы; за то уже посѣтители «Каплуна» не жаловались на грязное столовое бѣлье, нечистоту пола, кружево паутинъ по угламъ и закопченую лампу, мерцающій свѣтъ которой не позволялъ въ двухъ шагахъ узнавать знакомыхъ. Клавикорды съ лопнувшей крышкой были перевязаны веревкой — и стояли въ углу на почетномъ отдыхѣ. Противъ этого инструмента лѣпились четыре столика, да три по угламъ. Къ одному изъ нихъ, ближайшему къ эстрадѣ конторщицы, присѣли наши знакомцы.
Хозяйка лѣниво подала засаленную карту, прибавивъ, что майонеза сегодня нѣтъ, а все прочее къ услугамъ господъ. Коржавинъ съ живостью схватилъ карту и потребовалъ за шесть ливровъ лучшій патэ съ фаршемъ. Лицо хозяйки получило при этомъ заказѣ самое любезное выраженіе. Она даже сдѣлала реверансъ, сказавъ, что все будетъ готово dans un moment, нооднакожь моментъ M-me Guillou былъ не изъ обыкновенныхъ — въ ожиданіи патэ наши друзья успѣли многое переговорить и M-lle Эмили почувствовала даже родъ унынія. Самъ же угощатель нашелъ всего приличнѣе прочесть письмо тетеньки, за здоровье которой сбирались они позавтракать.
Грамотка олонецкой пустынницы была не очень сложна. Листокъ заключалъ въ себѣ всего строкъ 16, довольно крупнаго письма, четкимъ, смахивающимъ на печатное, почеркомъ.
Будь здоровъ на множество лѣтъ. Для Бога, другъ мой, употреби во благо триста рубликовъ, расплатися кому задолжалъ — и когда очистишь себя, то поспѣши въ Питербургъ. Тамо найдешь въ Чернышевскомъ переулкѣ нашего истаго благодѣтеля, Ивана Меркулыча Щукина. Онъ тебя друга моего отправитъ къ намъ въ Москву не мѣшкотно. А ты намъ нуженъ. Послужи намъ роднымъ твоимъ и всѣмъ нашимъ благопріятелямъ. Зѣло время благопотребно и тебѣ другу моему будетъ сіе въ великую пользу, понеже одна особа зѣло почтенная надежду подаетъ, что тебе друга моего устроитъ преотмѣнно на службу, куда ты самъ пожелаешь. Для Бога, Ѳедя, послушай и не мѣшкавъ къ намъ будь. Истинно утѣшишь всѣхъ родныхъ, а паче меня, твою тетку, которая самъ знаешь всякаго добра тебѣ желаетъ. Ей, не мѣшкай. Бѣги сего града. Не мало уже кошту въ немъ потратилъ. Прочее не поминаю.
— Нѣтъ, тетенька, дудки, чтобы бѣжать сего града!.. Сего никакъ не можно быть. Ноги мои отъ Сенскихъ береговъ оторваться не въ силахъ, сказалъ Коржавинъ, — вы какъ думаете, братцы?
— Ну это ты говоришь напрасно! Слава Богу — что слоняться зря! сказалъ степенный Лосенко.
— Ну да ты то я знаю готовъ меня и въ монастырь упечь, только самъ-то охочь здѣсь жить, поспѣшилъ ему отвѣтить Ѳедоръ Коржавинъ. — Вотъ мнѣ Эмилія дастъ добрый совѣтъ. Chere Emilie, какъ скажете? Слушаться родныхъ и бѣжать отъ васъ или послушать звону тетушкиныхъ рубликовъ? сказалъ онъ, откупоривая бутылку и замѣтивъ по суетѣ, что несутъ блюдо.
— Вы насъ хотите оставить? Вы насъ разлюбили? Вы безъ содраганія хотите ѣхать въ варварскую страну и обратиться въ бѣлаго медвѣдя — но я вамъ за это отомщу — вы не успѣете пріѣхать, какъ ваши товарищи вамъ напишутъ, что я уже M-me Peluchez. М-r Peluchez, почтенный человѣкъ, предлагаетъ мнѣ свое ветхое сердце и руку съ кошелькомъ, но я неблагодарная отвергаю его… какъ вы думаете: изъ за чего, мосье Теодоръ?
— Да вѣроятно изъ за того, что этотъ Peluchez кошелекъ-то показываетъ, да не развязываетъ, сказалъ Баженовъ.
Коржавинъ, наполнивъ стаканы и звонко чокаясь съ товарищами, запѣлъ въ упоръ Эмиліи:
Si vous épousez un grand père,
Savez vous ce que vous ferez?
Tout le jour vous ferez grande chère,
Toute la nuit vous dormirez.
Эмилія, нисколько не смутясь, чокнулась съ нимъ — и запѣла въ отвѣтъ.
А ce beau jour qu’on doit fêter
Je vous presente ma personne.
C’est le bouquet que je vous donne,
Le voudriez vous bien porter?
— Bravo! — пью въ честь Эмили!.. закричалъ Коржавинъ, увлекая всѣхъ своей веселостью. Тосты пошли за тостами.
Подъ конецъ обѣда все было забыто — и письмо тетушки Марѳы, и Peluchez, и Дюваль съ его работой, и чудесный ловъ рыбы, покрайней мѣрѣ на этотъ день.
VII.
Крушеніе надеждъ.
править
Первый маскерадъ, въ которомъ Марѳа принимала такое дѣятельное участіе, вскружилъ голову московскимъ красавицамъ — и сила этого впечатлѣнія, на первыхъ порахъ несознаннаго, росла въ нихъ въ геометрической прогрессіи по мѣрѣ того, какъ время, сглаживая подробности, выдвигало въ воображеніи общее обаяніе впервые извѣданныхъ наслажденій. Если на другой день маскерада мало о немъ говорили, то чрезъ мѣсяцъ толки шли повсюду, а черезъ два мѣсяца, спали и видѣли какъ бы попасть на маскерадъ. Повтореніе такого же праздника къ новому году поддало пару на каменку. Цѣлые дни проходили въ шитьѣ костюмовъ. Справки приходящихъ подругъ, разспросы маменекъ, посылки всей прислуги по знакомымъ — и все это спѣшно, съ лихорадочнымъ рвеніемъ, съ цѣлью узнать: какіе наряды имѣютъ на своей сторонѣ шансы по части новости и вкуса, какихъ больше будетъ, какъ устроится наконецъ эта «торжествующая Минерва», приготовляя которую, разъѣзжаетъ днемъ и ночью по старой столицѣ штукарь-ахтеръ, пожалованный во дворяне.
Не одни суетныя горожанки волновались съ приближеніемъ этой маскерадной карусели. И въ мирныхъ обиталищахъ людей древняго благочестія слышались толки объ этой невидальщинѣ.
— Что это за штука кодрель? спрашивалъ одинъ изъ приказчиковъ Молчанова-Хмурова, стоя на дворѣ у амбаровъ.
— Одинъ изъ нашихъ, что въ нѣмецкихъ земляхъ бывалъ, говоритъ, что это плясовыя, отозвался ключникъ.
— Ну, какія жъ плясовыя, коли на улицахъ! это безперемѣнно что-нибудь по части штукарства. Какой-нибудь обоёмъ можетъ изъ звѣря въ птицу обернется, али тамъ въ рыбу чтоль…
— Н-нѣтъ, совсѣмъ не такъ! перебивая бесѣдующихъ, подскочилъ малый, стоявшій за вѣсами: — мы доподлинно слышали. Тутъ значитъ рыцари будутъ и цѣлой арміей стихи будутъ пѣть… и всѣ будутъ слушать…
— Доподлинно стихи будутъ, вспомнилъ приказчикъ, — мнѣ говорилъ служка изъ Заиконоспаскаго — они люди книжные, знаютъ вѣрно… Онъ мнѣ даже сказывалъ, какъ такія представленія чинятся — да вѣдь всего не вмѣстишь…
— Поди ты съ своимъ служкой! ворчалъ ключникъ, — онъ те наскажетъ — зналъ бы продавалъ свои свѣчи…
— Съ колокольнымъ звономъ, слышь, поѣдутъ… Со всѣхъ сорока сороковъ, продолжалъ малый, поглядывая то на того, то на другого.
— Ну, не врешь ты?! накинулся на него ключникъ, — статочное, ли дѣло чтобъ на дьявольское игрище — да колокольный звонъ!.. Хоть и совсѣмъ во тьмѣ ходятъ, ну одначе все жь не рѣшатся!.. заключилъ онъ, махнувъ рукой.
Наверху въ хоромахъ шли другіе разговоры.
— При прежнихъ царяхъ лучше было, говорилъ Хмуровъ матери Марѳѣ, сообщавшей свѣжую новость, слышанную ею въ одномъ дворянскомъ домѣ у знакомки, — встарину-то по граду хаживали только крестные ходы, а въ недѣлю Ваій въ крестномъ-то ходу самъ царь да патріархъ благочестивый — еще не пошатнулась вѣра-то!.. Самъ царь не что, а за поводь держалъ коня патріаршаго, да такъ по городу и шествовали…тА эти тамъ рыцари чтоль — это все заморская погань; одно слово: сатанино воинство. На что намъ — они хороши въ своей землѣ! Или тамъ, примѣрно личина самоѣда или иная образина — и во снѣ не желалъ бы видѣть: натерпишься страху и въ смертный часъ, когда къ одру твоему ангелъ одинъ, а эфіоповъ тьма-тьмущая привалитъ — и отступитъ ангелъ-отъ: не въ моготу, говоритъ, мнѣ бороться, коли всю жизнь человѣче препровождалъ ты въ сладостяхъ грѣховныхъ.
— А должно быть послѣ торжествующей-то Минервы, государыня въ Питеръ укатитъ. Тамъ и Григорію Николаевичу будетъ повольнѣе, а тутъ его и не видишь… говорила мать Марѳа.
— Принеси побольше — и увидишь. Теперь и не ему одному хлопотъ по горло. Суетятся сердечные — а паче всего говорятъ этотъ ахтеръ, лицедѣй, что каманду имѣетъ: «то, говоритъ, скверно, другое не ладно… Вотъ вы такъ и такъ…» и начнетъ лицедѣйствовать. Какъ, его бишь: Медвѣдевъ, али Лисицынъ… Собакинъ, прахъ его побери.
— Ни такъ ни сякъ, перебила Марѳа, — это Волковъ.
— Такъ его ворога на погубленіе-то человѣческое и подмываетъ… Горячій вишь такой — морозъ позавчера, былъ отмѣнный, а онъ себѣ въ одной хламидѣ-то своей разъѣзжаетъ какъ ни въ чемъ ни бывало; видно и холодъ его не беретъ.
— Да вотъ кончатъ эту Минерву, такъ опять міръ и спокой водворится по слободкамъ въ Москвѣ. А то чего добраго и черницъ-то всѣхъ помутятъ!.. Пройдутъ эти дни, минуются и древнее благочестіе просіяетъ по старинѣ да по чести.
— А ты вотъ что, Марѳа Никитична, обдѣлай-ка мнѣ… какъ бы вдругъ вспомнивъ, заговорилъ Молчановъ: — ино нуженъ намъ человѣкъ вѣрный — зарубежной братіи отъ нашихъ достатковъ носильную жертву переправить. Они душеньки блаженныя за наши грѣхи молитвы творятъ нелѣностно, поклоны и начала частые кладутъ… Поговори-ка ты брату, онъ человѣкъ толковый, въ купецкихъ дѣлахъ извыченъ. Пусть-ка онъ намъ бы эту службу сослужилъ, будто этакъ товары въ караванѣ везетъ. Да чѣмъ скорѣе тѣмъ лучше: ино, бы до весны хорошо. Порадовать бы ихъ на праздникъ не мѣшало.
— Почему не такъ — поговорить поговорю: онъ у насъ вѣдь на добрыя дѣла гораздъ и скоръ.
— Такъ сговори — ему можно довѣриться. Пущай съѣздитъ — въ накладѣ, сама знаешь, не останется…
Въ тотъ же вечеръ мать Марѳа сидѣла въ пріютной свѣтелкѣ братнина дома, Замоскворѣчьемъ въ переулкѣ у св. Климента, — и посвящала Василія во всѣ тайны предстоящей поѣздки, отъ которой тотъ все отговаривался необходимостью своего присутствія въ столицѣ, пока здѣсь находится дворъ. Василій Никитичъ не терялъ надежды получить за казенныя поставки во время Семилѣтней войны; прямо ему и не отказывали, а пока Государыня проживала въ Москвѣ, онъ думалъ пасть къ ногамъ ея съ челобитной.
— Не возьму я въ толкъ, что за крайность! говорилъ онъ сестрѣ, сидя въ большихъ креслахъ, съ книгой на колѣняхъ, — подождутъ, — пропить и проѣсть хватитъ время, — и будто наконецъ кромѣ меня некого? Вонъ ѣздятъ въ извозѣ хорошіе люди — вонъ Коробовъ Илья. Да и Косцовы молодые изъ Питера здѣсь — тѣ ваши же, проходимцы извѣстные. Имъ складнѣе. А я отъ Вѣтковцевъ отвыкъ — да и они разъ ужь подвели меня — такъ въ другорядь носа совать не приходится — душа не лежитъ къ этимъ слово-что старцамъ.
— Какъ это у тебя языкъ-то повертывается честить? — люди божествомъ живутъ…
— Ну да вѣдь не пустили тогда къ себѣ; зачѣмъ же я теперь-то поѣду?
— Теперь-то поѣдешь съ письмами отъ Молчанова.
— Да и тогда письма-то были. Письма-то взяли, а ворота-то заперли. Закричали, что осуетился. Привередники, лицемѣры!
— Пожалуйста поѣзжай, ужь я слово дала за тебя, что ты поѣдешь…
— Напрасно, ты бы спросила прежде. Какое тутъ слово! Не близкая дорога, да еще къ завѣдомымъ ворогамъ…
— Опять же говорю тебѣ. Что нибудь да не такъ! Они не вѣдая сотворили пакость.
— Какъ не вѣдая: по имени называли — значитъ знали кто ѣдетъ.
— Ну, такъ видно на тебя кто нибудь налгалъ.
— Можетъ быть; конечно, это Гаврило, смутьянъ есть одинъ у нихъ; а я ему не поддамся — не мальчика нашли. Что ему за дѣло, какой я тамъ лжеумствователь!.. благо до нихъ былъ бы хорошъ. А какое мое кощунство? Что я плута вижу насквозь?
— Ну да коли подлинно узнали, что осуетился, какъ же бы принять — благочестіе бы пошатнулось.
— Ахъ, сестра, досадливо сказалъ Коржавинъ, — хоть бы со мной-то ты этихъ комедій не ломала! Знаю я ваше благочестіе. Гдѣ ни проходи мимо келій — все «ува!» кричатъ.
Марѳа засмѣялась и замахала на него обѣими руками.
— А ты прямо говори: ѣдешь, да?
— Не поѣду…
— Ну да нельзя же.
— Чего нельзя? — тамъ соври, скажи, что боленъ молъ, рукой не двигается. Да и впрямь вѣдь не владѣю. Упирай на Косцовыхъ — скажи: парни славные и древняго благочестія держатся, и никакой сикеры не пьютъ, табачнаго духа не терпятъ, а Василій молъ и это бѣсовское зелье ѣстъ — потому ему къ святымъ вашимъ и не достоитъ.
— Какъ поѣдешь — и я бы тебѣ свой наказъ дала…
И она стала ему что-то шептать.
Шопотъ этотъ прерванъ былъ голосомъ жены Коржавина, раздавшимся въ сѣняхъ.
— Милости просимъ! Милости просимъ! говорила Анна Исаевна, — да гдѣ же пропадалъ до сихъ поръ?
Марѳа и Василій невольно вздрогнули. Настоятельница отпрыгнула отъ брата и стала смотрѣть въ окошко, обернувшись задомъ къ двери. Василій Никитичъ раскрылъ книгу. Онъ нѣсколько дней не выходилъ изъ дому, чувствуя себя совсѣмъ нездоровымъ. Съ наступленіемъ холодовъ ему сказалось пятилѣтнее житье на раздумьи.
Дверь отворилась — вошелъ Ерофей, съ письмомъ въ рукѣ. Но хозяинъ не могъ встать навстрѣчу и только сдѣлалъ усиліе, заставившее его поморщиться отъ боли.
— Ждали ли вѣстей? — прямо изъ Парижа!.. закричалъ Ерофей: — отъ нашего блуднаго сына выходитъ…
При этихъ словахъ на лицѣ оборотившейся Марѳы выразился родъ испуга.
— Какъ же ты получилъ? спросила она.
— Да тутъ его товарищъ пріѣхалъ, живописецъ Лосенко, къ Государынѣ потребовали, у Волкова присталъ, говорилъ Ерофей, подсаживаясь къ брату, — поразсказалъ таки онъ мнѣ про Ѳедюшу…
Лицо Марѳы насупилось; она проворно схватила письмо.
— А самъ-то онъ гдѣ-же? спросила она, распечатывая, и не дождавшись отвѣта стала читать. Пробѣжавъ письмо, Марѳа сверкнула глазами на Ерофея, на Василья, щоки ея вспыхивали яркимъ румянцемъ и въ голосѣ зазвенѣло раздраженіе…
— Безпутная онъ голова!.. Неблагодаренъ и больше чѣмъ, глупъ — скотъ — человѣческаго понятія не имѣетъ… Писала кажется толкомъ… Нечего кукольную комедію разводить! Вретъ, да глупо вретъ-то какъ! проговорила она, бросая письмо на столъ.
Лицо ея, всегда прекрасное, въ эту минуту приняло очень непріятное выраженіе злобы. Ноздри раздулись и губы нѣсколько дрожали.
— Вотъ тебѣ за все доброе! Выводи изъ бѣды любезныхъ племянничковъ! Всякій дурой назоветъ, а въ дурахъ-то быть отъ такого щенка не хотѣлось бы!
— Такъ это у тебя значитъ можно справиться о Ѳедькѣ? сказалъ Василій Коржавинъ, тоже пробѣжавъ письмо — такъ ты, значитъ, знаешь его шашни? То-то я ломалъ себѣ голову, на какіе алтыны онъ живетъ за моремъ…
— Не умирать же парню! съ неудовольствіемъ отозвалась Марѳа, — ты вспомни-ка, какъ тебя засадили — не дать же ему сгинуть было! Помочь слѣдовало, не о томъ я жалѣю.
— Ну, а кабы не баловала такъ, да зналъ бы онъ, что хоть тресни, алтына лишняго не получитъ, такъ больше бы въ дѣло вникалъ, а то маленько и пошаливалъ, вступился Ерофей.
— То есть и не маленько, перебилъ Василій, — а совсѣмъ науку то отложилъ — книгу продалъ да карты купилъ. Молви-ка, братецъ, по совѣсти, — вѣдь разнегодяй сталъ мой Ѳедька? Какъ тебѣ передавалъ твой, живописецъ-то?
— Ну, да онъ можетъ что и прикрываетъ, а впрочемъ негодяемъ его не ставилъ. Голова, говоритъ преотмѣнная. Переводы ему съ французскаго, слышь, приипосольствѣ поручаютъ — исполняетъ на стать; только лѣнивъ, говоритъ, балуется крѣпко…
Если у Ерофея при этихъ словахъ лицо по обыкновенію ничего не выражало, то братъ его Василій былъ даже какъ-будто доволенъ. Въ голосѣ его слышалось скорѣе добродушіе, нежели горячее негодованіе, ожидавшее случая разразиться. Кипѣло сердце у одной Марѳы. Ей представлялся поступокъ племянника верхомъ черной неблагодарности и даже умышленнымъ желаніемъ досадить ей, которая такъ много для него дѣлала. Она сбиралась убить двухъ бобровъ разомъ: и племяннику открыть путь къ возвышенію и средства, и себя выгородить — и все это теперь уничтожила безхарактерность Ѳедора, звучавшая въ каждомъ словѣ письма его, еще болѣе безалабернаго, чѣмъ пришедшее лѣтомъ въ Каменозерскую пустынь.
Гнѣвному человѣку бываетъ обидно даже недостаточное сочувствіе со стороны тѣхъ, кому онъ открывается. Въ женщинѣ это еще болѣе замѣтно и дѣйствуетъ гораздо быстрѣе. Хладнокровіе Василья задѣло Марѳу за живое.
— Вотъ какіе родные! — видно сынъ-то по отцу! Хорошъ ты, Василій Никитичъ, видно прекрасныя дѣянія сынка достойнаго пріятны тебѣ…
— Пріятности тутъ мало, да и бѣды не вижу, чтобъ изъ себя выходить. Балуется малый на чужой сторонѣ по твоей милости — чтожъ бы по твоему я долженъ-былъ дѣлать-то? съ нѣкоторой ироніей въ голосѣ обратился Василій къ Марѳѣ: — не по пересылкѣ ли требовать Ѳедьку изъ Парижа, не палками ли бить?.. или въ солдаты не записать ли, какъ дѣлаютъ иные дворянскіе отцы, не разсуждая: почему все это и для чего все это? Что обязанность отца дѣтище свое выростить, научить и на ноги поставить — это я понимаю. А заставить трепетать своего взгляда, топотать ногами — и все это чтобъ доказать, что я надъ нимъ властенъ что хочу — человѣческое ли это дѣло?.. да и звѣри-то этого не дѣлаютъ…
— Однакожь надо что нибудь, чтобъ страхъ имѣлъ, вмѣшалась Марѳа.
— Да на тебя, сестра, видно столбнякъ нашелъ, — совсѣмъ противъ себя говоришь! Страхъ-отъ что? — собственное остерегательство, заботливость не провиниться передъ кѣмъ, сознаніе что должно дѣлать такъ и такъ — ну это куда ни шло! Добро, когда у самого есть и уздой служитъ. А когда нѣтъ, этого палкой вѣдь не вколотишь, ни крикомъ, ни бранью не возбудишь — коли человѣкъ сознанія мало имѣетъ, такъ и послѣднее потеряетъ. А оно можетъ еще придетъ и само собой. Поставь ты человѣка одинъ на одинъ съ этимъ свѣтомъ, чтобъ самъ о себѣ промышлялъ… Поставь его въ крайность — придетъ сперва къ необходимости работать, а тамъ и въ чувствіе…
— Да вѣдь пропадетъ пожалуй…
— Небойсь, не пропадетъ — найдетъ какую лазейку… Онъ такой же Коржавинъ какъ и мы съ тобой! Вѣдь мы же не пропали?.. а еще мнѣ было 15 лѣтъ, какъ отца не стало, да Ерофей по пятому году остался, а ты годовалая чтоль была… И мать прокормилъ, и вы всѣ выросли, а и не билъ я васъ, и власти не показывалъ… Такъ съ чего же мнѣ звѣремъ быть до Ѳедьки-то? Если же вы ко мнѣ близки, такъ онъ еще ближе. А кто жь не свихивался? Про себя скажу. Самъ затягивалъ себѣ такую петлю, что кабы опять не самъ — никому бы не вытянуть! Да вѣдь и ты, прелестная мать Марѳа, поройся-ко на своей памяти, вѣдь не я же тебя выручалъ изъ твоихъ-то бѣдъ…
— Но кабы ты зналъ, сколько мнѣ-то зла дѣлаетъ онъ этимъ своимъ непослушаніемъ!… воскликнула Марѳа, накидываясь на другую сторону дѣла.
— Вотъ оно что! — тебѣ зла? Ты бы давно такъ и сказала, а я бы тебѣ отвѣтилъ, что взыскивать за то, что дѣлается не такъ какъ намъ хочется — ужь самое малое не кстати людямъ сознающимъ, что они человѣки…
— Да онъ и себѣ вредитъ…
— Ну и брось! — вредитъ, будетъ наказанъ; а самъ себя наказуя, образумится…
— Но вредя себѣ, онъ портитъ мое дѣло, горячо перебила Марѳа.
— И опять брось — стало быть дѣло само по себѣ пропащее, коли зависитъ отъ такого вѣтрогона какъ Ѳедька…
— Не пропащее оно, когда бы онъ пріѣхалъ…
— А ты молебенъ отслужи, что не пріѣхалъ; коли ужь на первомъ шагу онъ тебѣ свѣтрогонничалъ, что же было бы, когда бъ понадѣявшись отдала въ его руки? Благодари Бога, что онъ тебя еще не подвелъ… или не хотѣлъ подвести… Да можетъ быть онъ еще не способенъ? Ты вѣдь не писала ему путно: на какое дѣло ты его наровила?.. А какъ ты испытаешь, да станешь на себѣ волосы рвать? Чего ты хотѣла-то отъ него?
— Нуженъ намъ человѣкъ знающій по иностранному и писать чтобы гораздъ былъ…
— Да вотъ тебѣ человѣкъ, на что тебѣ лучше, сказалъ Коржавинъ, указывая на брата, — не правда ли Ерофей? Эхъ ты, Марѳа, печешься о мноземъ, изъ-за тридевять земель выписываешь — а вонъ у тебя подъ носомъ человѣкъ — да и лучше еще: это пиво перебродило, прочнѣе будетъ!..
Какъ бы повязка спала съ глазъ Марѳы.
— А ты-то Ерофей пойдешь? готовъ? спросила она. — Коли такъ, надо будетъ кое-кому тебя представить… А ты, голубчикъ Ерофей, покажи ужь себя, порадѣй!.. тебя сунутъ въ этотъ свѣтъ большой, будешь съ барами водиться.
— Что же, консуломъ что ли гдѣ быть, или при посольствѣ состоять? оживился Ерофей.
Василій, улыбаясь, припомнилъ тотъ случай петербургскаго житья-бытья, что такъ потѣшно разыгрался въ гостиной Волкова.
— Вишь онъ какой, откуда прыть взялась! — просто значитъ: камень его же небрегоша зиждущіе; а его можетъ нетолько подъ одинъ уголь, а даже и подъ два угла подкатить можно! смѣялся Василій.
На томъ и порѣшили. Марѳа повеселѣла и принялась хлопотать изо всѣхъ силъ. Скромный, степенный Ерофей произвелъ на Молчанова самое выгодное впечатлѣніе. Не прошло недѣли, какъ дружныя усилія дѣятелей раскола и представленіе Ерофея Григорію Николаевичу Теплину возънмѣли свое дѣйствіе. Ерофей, преображенный въ чиновника-дипломата, по службѣ правда исполнялъ весьма скромную должность переводчика при коллегіи, а между тѣмъ тайно слѣдилъ за ходомъ политическихъ событій, будучи обязанъ извѣщать своихъ милостивцевъ о каждомъ шагѣ, неблагопріятномъ для цѣлей общества. Для этого въ урочные дни онъ видался съ Молчановымъ и другими старостами и получалъ отъ нихъ наставленія, о чемъ слѣдовало разузнавать. Раскольникамъ онъ очень полюбился ради своей безотвѣтности, такъ что они задумывали даже покрѣпче привязать его къ общинѣ, женивъ на богатой изъ своихъ же, чтобы при помощи достатка создать изъ своего раба вліятельное орудіе. Но Ерофей не слишкомъ-то цѣнилъ эту закулисную сторону своей службы, а всего ждалъ отъ самой службы — и дѣйствительно его скоро полюбили начальники, какъ и вездѣ это бывало съ нимъ на первыхъ порахъ. Съ жаромъ принявшись за новыя обязанности, Ерофей по цѣлымъ днямъ не бывалъ дома, принужденный даже съѣхать отъ Волкова; да и тому было не до Коржавина. Хлопоты по маскераду не давали дохнуть отцу россійскаго театра; онъ дѣйствительно не щадилъ ни силъ, ни здоровья.
И вотъ состоялось наконецъ это великолѣпное шествіе «торжествующей Минервы» по стогнамъ древней столицы. Изъ нѣмецкой слободы потянулись вереницею маски, наглядно-освѣщавшія людскіе пороки. Тутъ были и мздоимные судьи, и моты, и пьяницы; ѣхали разныя раззолоченыя колесницы, повозки, сани со множествомъ ряженыхъ, которые пѣли приличныя случаю и нарочно сочиненныя сатирическія пѣсни. Передъ ними шли хоры музыкантовъ, великаны, карлики. Народъ толпился по улицамъ, въ окнахъ домовъ, на подмосткахъ нарочноустроенныхъ. Пассекъ и Голицынъ, въ блестящихъ латахъ и шлемахъ съ опущеннымъ забраломъ, держа въ рукѣ карусельныя копья, проѣзжая въ процессіи, вдругъ увидали на подмосткахъ въ числѣ зрителей и Марѳу, богато разряженную. Оба они вскрикнули и переглянулись въ глазныя отверстія шлема; но о томъ чтобы выѣхать изъ рядовъ не могло быть и рѣчи, да кромѣ того впечатлѣніе, произведенное Марѳой на вѣтренаго князя, значительно изгладилось со времени перваго маскерада. Онъ только послалъ ей воздушный поцѣлуй своей желѣзной перчаткой.
Не такъ благополучно прошелъ маскерадъ для творца его.
Съ окончаніемъ торжества и наступленіемъ поста, тяжкій недугъ, развивавшійся съ ужасающей быстротой, скоро сломилъ желѣзный организмъ Волкова. Въ одинъ свободный вечеръ Ерофей, придя случайно къ нему, нашелъ уже его въ постели. Много безсонныхъ ночей провелъ признательный Коржавинъ у болѣзненнаго одра съ жившимъ въ древней столицѣ ближайшимъ другомъ Волкова, живописцемъ Лосенко, кисть котораго оставила потомству и симпатическія черты артиста, такъ рано и неожиданно похищеннаго смертью. Волковъ скончался на праздникахъ Пасхи. Съ потерей его, Ерофей какъ бы совсѣмъ осиротѣлъ въ Москвѣ, несмотря на то, что она была его родиной и здѣсь же проживала вся его родня.
По странному противорѣчію его характера, онъ даже обрадовался, получивъ приказъ о возвращеніи на берега Невы, куда дворъ переселялся на постоянное жительство.
Конечно, въ то время еще никому и въ голову не приходило, каково будетъ это царствованіе и какой громкой славой запечатлѣна будетъ эпоха Екатерины и ея орловъ.
VIII.
Возвращеніе блуднаго сына.
править
Система исправительныхъ мѣръ, предложенныхъ Василіемъ Никитичемъ Коржавинымъ, пошла въ ходъ. Посылка благостынь отъ тетки прекратилась; отецъ тоже не подавалъ о себѣ ни вѣсточки. Чрезъ полгода, Ѳедоръ Васильевичъ попробовалъ писать. Письмо достигло назначенія, но отвѣтъ послѣдовалъ вовсе не утѣшительный — онъ заключался всего въ двухъ строкахъ: «одно чадо, да и то чало; живи какъ знаешь». Возвратившійся Лосенко, на всѣ разспросы, стоялъ на одномъ, что дядя совѣтуетъ молодому человѣку поспѣшнѣе ѣхать домой, и что самъ онъ, Антонъ Павловичъ, обязывался посадить Ѳедора въ почтовую карету, уговорившись съ компаніей дилижансовъ чтобы довести его до Кенигсберга, гдѣ отъ довѣреннаго отца онъ могъ получить возможность добраться до Москвы или Петербурга. Въ руки же ему положено не давать ни копѣйки.
Ѳедоръ впалъ въ раздумье. Баженову нужно было ѣхать въ Римъ; пришлось потерять, въ лицѣ его, послѣднюю надежду на помощь и ссуды. Кремень-Лосенко держать-держалъ, должно быть получивъ на это полномочіе, а кредита не открывалъ. Переводныя работы, перепадавшія чрезъ посольство, и роль чичероне при обозрѣніи Парижа съ пріѣзжавшими русскими путешественниками — давали время отъ времени небольшую поживу и составили множество знакомствъ; но все это были крошки: о патэ съ ренскимъ и прочихъ сладостяхъ не могло быть и рѣчи. Эмилія становилась холодно-вѣжливою, да и самъ Ѳедоръ какъ-то поутратилъ прежнюю шаловливость. Платье его окончательно обносилось; онъ сталъ небреженъ въ отношеніи своей внѣшности, жилъ день за день. Но и при такихъ обстоятельствахъ къ послѣдней мѣрѣ онъ прибѣгнулъ только въ крайности, съ отъѣздомъ Лосенки и по письму Баженова уже изъ Петербурга, откуда старый пріятель звалъ пріѣзжать прямо, не боясь непріятностей отъ родныхъ; Баженовъ завѣрялъ, да и Ѳедоръ зналъ, что они были незлопамятны и охотно дали бы денегъ, еслибъ надѣялись на возвращеніе заблудшаго дѣтища.
Къ этому времени, ровно черезъ два года послѣ первой поѣздки Лосенки въ Россію, присланъ былъ въ столицу Франціи курьеръ иностранной коллегіи, а чрезъ недѣлю долженъ былъ возвращаться назадъ. Лосенко пустилъ въ ходъ всѣ свои усилія и уговорилъ кого слѣдуетъ въ посольствѣ — употребить даже маленькое принужденіе для возвращенія родинѣ заблудшей овцы; самъ же долго не рѣшался сказать прямо. Но, противъ ожиданій, при первыхъ же словахъ его предложенія Ѳедоръ выразилъ полную готовность подчиниться. На радостяхъ Лосенко даже угостилъ его въ Палеройялѣ. Къ счастію, сборы были недолги — и на утро, Ѳедоръ Васильичъ покинулъ сенскіе берега. Крѣпко защемило у него сердце, когда неуклюжій рыдванъ-дилижансъ, шестерикомъ дюжихъ норманокъ въ шорахъ, выбрался на дорогу въ Лилль — и возвышенность, поросшая деревьями, скрыла послѣдніе признаки оставленной столицы, куда Федоръ прибылъ почти ребенкомъ и гдѣ провелъ лучшіе годы молодости. Ровно черезъ десять дней, курьеръ и его спутникъ въѣхали въ Нарвскую заставу столицы Петра, гдѣ нашъ русскій парижанинъ отъ роду не бывалъ. Не скрывая удивленія, поглядывалъ онъ на эти дома, улицы, мосты и прешпективы, пробираясь къ Васильевскому острову, гдѣ жилъ Баженовъ въ самомъ зданіи Академіи.
Съ послѣднихъ годовъ царствованія Елисаветы, подъ Шуваловскую Академію отдали всѣ три дома на Неву, между 3-й и 4-й линіей, застроенные при Петрѣ, при Аннѣ конфискованные у Долгорукихъ и при Елисаветѣ еще разъ перемѣнившіе владѣльцевъ. На уголъ 4-й линіи помѣщалась аптека; ее можно было издали отличить по громадному золоченому орлу, между 3-мъ и 4-мъ этажемъ, посрединѣ фасада. Непосредственно надъ этимъ орломъ, во 2-й этажъ вели громадныя двери съ открытаго крыльца о двухъ сходахъ съ противуположныхъ сторонъ. Пять оконъ въ этомъ этажѣ и по 6 въ слѣдующихъ были подъ стать громаднымъ дверямъ и рѣзко отличали аптеку отъ сосѣдняго фасада, гдѣ строитель какъ будто бы скупился на просторъ, прорубая частыя окна и узкія и недлинныя; крылечко настолько же скромныхъ размѣровъ служило входомъ — самымъ бѣднымъ сравнительно съ сосѣдними, особенно съ выходившимъ на 3-ю линію, гдѣ — рѣдкость въ тогдашнемъ Петербургѣ — выступавшая впередъ колоннада поддерживала фронтонъ съ несбитымъ еще гербомъ Головниныхъ, повторявшимся на всѣхъ замкахъ оконныхъ наличниковъ надъ всѣми дверями тоже со входного крыльца. Отъ каждаго крылечка къ Невѣ вели отдѣльные на сваяхъ высокіе мостки, далеко уходившіе въ Неву, такъ что къ мосткамъ этимъ могли приставать прямо большія суда. Скуплено было еще нѣсколько сосѣднихъ домовъ по обѣимъ линіямъ — и составился уже проектъ созданія цѣлаго дворца искусствъ на мѣстѣ этихъ разнокалиберныхъ построекъ. Долго отсрочиваемая закладка громадныхъ зданій должна была послѣдовать на этихъ дняхъ. Утвержденъ былъ церемоніалъ торжества. Работа кипѣла надъ орнаментаціей фасадовъ. Невскій берегъ передъ всѣми тремя фасадами былъ и не широкъ и очень низменный. Поэтому при устройствѣ пышнаго торжества при закладкѣ новаго зданія, предположено было вровень съ высотой мостковъ настлать сплошную эстраду, снявъ отдѣльныя загородки, и устроить пристань съ тріумфальнымъ входомъ. Сверхъ лежней и по перекладамъ мостили уже эстраду. Мѣсто работъ заборомъ обнесено не было, а только закинуто рогатками. Подходя къ нимъ, Коржавинъ еще издали призналъ высокорослаго производителя работъ. Баженовъ кинулся къ нему — и подъ впечатлѣніемъ неожиданной радостной встрѣчи, соскочилъ съ помоста прямо въ объятія стариннаго друга.
— Что это ты дѣлаешь? спрашивалъ Ѳедоръ, сіяя взглядами во всѣ стороны.
— Строю павильонъ, нужно сегодня поставить. Къ будущей недѣлѣ надо совсѣмъ покрасить и позолотить. Да что тутъ разсуждать, пойдемъ ко мнѣ…
— Да дай посмотрѣть, что у васъ тутъ строится — штука важная, хоть бы и не по Питеру, говорилъ Ѳедоръ, проходя по настланному тесовому полу. — А какая жь это лѣстница къ Невѣ?
— Государыня должна тутъ подъѣхать…
— На чемъ?
— На шлюбкѣ.
— Да вонъ и ѣдетъ какая-то.
— Гдѣ? э, нѣтъ… это нашъ президентъ… Да ты его долженъ знать — онъ въ Парижѣ долго жилъ. Слыхалъ конечно про принцессу Ангальтъ-Цербтскую?
— Что умерла-то? У нея еще былъ маркизъ Фолень управляющимъ…
— Она самая. Такъ вотъ и онъ тоже ея знакомецъ — Иванъ Иванычъ Бецкій.
— Высокій, изъ себя худощавъ? говорилъ Коржавинъ, всматриваясь въ подходившую шлюпку, — да я его, братецъ, знаю: у князя Голицына видалъ…
— А знаешь, такъ представляйся скорѣй — онъ теперь въ силѣ.
Друзья подбѣжали къ шлюбкѣ. Сильныя руки молодыхъ людей приняли, приподнявъ, бодраго еще, но уже сильно пожилаго кавалера.
— Votre excellence, permettez moi de vous presenter mes hommages, началъ Коржавинъ, расшаркиваясь, — j’ai eu le bonheur suprême de faire votre connaissance à Paris…
— Soyez le bienvenu! подхватилъ Бецкій съ просіявшимъ лицомъ, предвкушая встрѣчу съ французомъ pur sang и судя по всему хорошаго тона. — Вы конечно интересуетесь нашимъ разсадникомъ искусствъ, продолжалъ онъ чистѣйшимъ французскимъ языкомъ, — allons voir. Взявъ ласково Ѳедора подъ руку, президентъ повелъ его въ Академію, разсказывая и показывая какъ что будетъ. Ѳедоръ поддакивалъ, сыпалъ цитаты изъ энциклопедистовъ, изъ «Эмиля», и дѣлалъ видъ, что изумленъ до чрезвычайности глубокими соображеніями Бецкаго.
Баженовъ слѣдовалъ въ почтительномъ отдаленіи, думая про себя: «Экій молодецъ этотъ Ѳедька! куда его ни сунь — вездѣ найдется. Что-бъ это было, кабы не такой вертопрахъ!»
Бѣглой французской скороговоркой, не лишенной блеска, котораго никогда не имѣла русская рѣчь Ивана Иваныча, Бецкій началъ прежде всего деклараціей, что ему по неизрѣченной благосклонности судьбы удалось привести въ исполненіе хоть малую часть великихъ предначертаній Даламберта и особенно Руссо — относительно образованія новой породы людей, свободныхъ отъ преступленій, позорящихъ человѣчество.
— Благодарю Высочайшее существо, говорилъ президентъ, воспламенившись, — за то что оно сдѣлало меня слабымъ орудіемъ своихъ велѣній, дабы показать, какъ удобно, съ неразумнаго младенчества вдохнуть въ этихъ юныхъ питомцевъ зачатки всѣхъ добродѣтелей, скрывъ отъ нихъ, такъ что они и представить себѣ не могутъ, гибельные пороки, которыми заражены грубые необразованные люди, къ несчастію ихъ родителей. Мало того, мой юный другъ, схвативъ и потрясая руку Коржавина, въ патетическомъ волненіи изъяснялъ восторженный президентъ, — вдохнуть добро и предохранить отъ порока — это самое меньшее изъ благъ, ожидаемыхъ нами отъ разумнаго воспитанія, которому я посвятилъ всю свою жизнь. Мы можемъ сдѣлать изъ этихъ юныхъ существъ кого угодно. Художниковъ? прекрасно! Мы младенцевъ окружимъ, съ самаго вступленія въ разсадникъ нашего образованія, изящными предметами, которые невольно внѣдряются въ память, и въ смыслъ, и въ сердце ихъ — а привыкнувъ дышать этой атмосферой, нѣжныя существа, получа въ свои руки орудіе необходимыя для того или другаго искусства, проявляютъ уже счастливую наклонность къ нимъ, такъ что воспитателямъ остается только не мѣшать имъ, а они выростая будутъ уже тѣмъ, чѣмъ судьба имъ быть опредѣлила…
Этотъ монологъ продолжался во все время перехода изъ помѣщеній Академіи собственно къ домамъ, гдѣ помѣщено было воспитательное училище, совсѣмъ закрытое — по видамъ президента учредителя. 21 апрѣля истекшаго года, по публикаціямъ въ Петербургскихъ и Московскихъ Вѣдомостяхъ, стали принимать сюда дѣтей отъ трехъ до пяти лѣтъ включительно. Переступивъ за порогъ этого разсадника будущихъ великихъ людей, дѣти передавались на руки француженкамъ-нянькамъ, все достоинство которыхъ заключалось въ томъ, что онѣ родились въ деревняхъ сосѣднихъ съ Парижемъ — и согласились, взамѣнъ занятій портнихъ и прачекъ, розыграть на берегахъ Невы роль наставницъ, конечно за хорошее жалованье. Ихъ одѣвали на казенный счетъ нетолько чисто, но даже съ претензіями на-моды, чтобы не сказать вычурно.
Все это былъ народъ разбитной и веселый, у котораго на умѣ были далеко не философскія теоріи преобразованія людей настолько-дешевымъ способомъ.
Сѣдовласый служака, со скромнымъ выраженіемъ плутовскаго лица, почтительно растворилъ двери святилища передъ президентомъ и любопытнымъ спутникомъ — и глазамъ Ѳедора представилась обширная зала; у маленькихъ столиковъ, разставленныхъ безъ всякаго порядка, гдѣ въ рядъ, гдѣ въ два, dans un desordre artistique, щебетали десятка два или три молодыхъ француженокъ, заливаясь своимъ громкимъ смѣхомъ — и еслибы не дѣти, блуждающіе тамъ и сямъ, трудно бы было сказать, что это соборъ воспитательницъ.
Съ рѣзвостью свойственной дѣтямъ шаловливой Лютеціи, молодыя особы бросились-было къ президенту, но присутствіе посторонняго задержало ихъ на мигъ. Бецкій сообщилъ, что это пріѣзжій изъ Парижа — и это водворило сразу полную безцеремонность. Конечно, послѣ первыхъ фразъ, Ѳедоръ началъ разспросы о мелочахъ воспитанія, чѣмъ привелъ въ полнѣйшій восторгъ восхищеннаго Бецкаго. Любезный сановникъ, вмѣсто воспитательницъ, самъ поспѣшилъ удовлетворить распросы парижанина изъ русскихъ, какъ ему показалось достойнаго состязаться съ великими философами, посѣдѣвшими надъ рѣшеніемъ великихъ задачъ жизни.
— Гдѣ нашъ несравненный мсье Кювилье? — я васъ представлю этому достойному шевалье, отнесся президентъ къ Коржавину, простирая свою любезность до короткости, — пожалуйста, попросите мсье Кювилье.
Но Кювилье не оказалось дома. Взамѣнъ его явилась m-me Кювилье, въ отсутствіи супруга разъигрывавшая роль инспектора, по формальному ордеру Бецкаго.
Это была довольно плотная, румяная дама, лѣтъ тридцати, отъ которой пышало здоровьемъ. Вышла она къ президенту совсѣмъ по домашнему.
Съ инспекторомъ-дамой Бецкій поспѣшилъ познакомить Коржавина, заявивъ ей, что такъ какъ мсье Théodore («Коржавинъ» онъ забылъ) имѣлъ обязательность заявить свое сочувствіе великому учрежденію, то онъ, президентъ, полагаетъ совершенно необходимымъ для обоюдной пользы дѣла и учрежденія, чтобы онъ пользовался полнымъ расположеніемъ мѣстной администраціи и при посѣщеніяхъ своихъ совершенно безпрепятственно могъ бы изучать ходъ дѣла. Другими словами Ѳедоръ получилъ carte blanche для посѣщенія цѣлаго роя француженокъ, свѣженькихъ, молодыхъ и скучающихь.
На прощанье ему протянуто было дюжины двѣ рукъ, всевозможныхъ формъ и величины.
Нечего прибавлять, что этимъ посѣщеніемъ были довольны всѣ — но едва ли не болѣе всѣхъ самъ Иванъ Иванычъ.
«Какъ неожиданно судьба расточаетъ свои благосклонности тамъ гдѣ всего менѣе ожидаешь!» записалъ онъ себѣ въ книжкѣ въ тотъ вечеръ послѣ некраткаго искуса или испытанія, потому что изъ академіи Бецкій привезъ молодаго друга къ себѣ на домъ и показалъ ему таинства домашняго обихода: цыплятокъ, выведенныхъ въ искуственной форфоровой печкѣ, собачку пріученную лизать руку, ручныхъ канареекъ, летавшихъ свободно по комнатамъ и садившихся на плечи гостей. Бесѣда о всѣхъ системахъ улучшенія человѣческой расы, какія только были пущены въ ходъ французскими умниками, затянулась такъ долго, что надъ Невою уже разлилась прозрачная полутьма Петербургской ночи, когда довольный собою Ѳедоръ вышелъ изъ президентскаго дома, теперь ему всегда открытаго.
— И неужли все это я не во снѣ видѣлъ? думалъ онъ, переправляясь чрезъ Исакіевскій мостъ, къ Академіи, чтобы ночевать у Баженова. Онъ полагалъ, что найдти друга будетъ не трудно — и дѣйствительно, подходя къ эстрадѣ, онъ увидѣлъ архитектора почти въ томъ же положеніи какъ и въ первый разъ. Павильонъ уже торчалъ силуэтомъ, прорѣзывая безтѣнную атмосферу. Работа топоровъ смолкла. Зато струги при пѣсняхъ двигались въ десяткахъ искусныхъ рукъ. Стали уже собирать столярныя части балюстрада.
— Ну, братъ, Ѳедя, кабы ты зналъ, какой трезвон ты у насъ кое-кому задалъ!.. да я тебѣ все разскажу.
Черезъ нѣскольхо мгновеній, нашъ пріѣзжій, уже сбросивъ кафтанъ, сидѣлъ за обильной трапезой и чокался съ другомъ, сохранившимъ для него всю прелесть прежнихъ отношеній. Вино, поданное на радостяхъ, сдѣлало передачу ощущеній еще живѣе, хотя болѣе искренней она уже не могла быть.
— Такъ разсказывай же, что у васъ было? пересказавъ по порядку всѣ подробности, началъ Коржавинъ.
— Да вотъ что, братецъ ты мой, ты не видалъ какъ за вами слѣдовалъ нѣкто въ новомъ мундирѣ застегнутомъ на всѣ крючки. Это видишь ты прозывается Александръ Михайловичъ Салтыковъ — теперь онъ пристроился въ секретари въ Академіи, а недавно былъ коммисаромъ по пріему кирпича да бревенъ. Такое преобразованіе совершилось благодаря знанію французскаго языка съ грѣхомъ пополамъ, да маранью бумаги на переводы съ того же языка печатные — онъ и перелагатель.
— То-есть ты можетъ хотѣлъ сказать перелыгатель? сострилъ Ѳедоръ.
— Прилыгатель, скорѣе. Онъ, видишь ли ты, при нашемъ президентѣ играетъ роль соглядатая, передавая всѣ свои выдумки, а тотъ и вѣритъ всему и набрасывается на кого придется, какъ тамъ его эта птичка на строитъ. А птичка-то эта начинаетъ ужь крѣпко умничать; но все же понимаетъ, что такія подслуги шатки, и конечно пугается всякой неожиданности. Такой неожиданностью для него было твое появленіе съ президентомъ. Со мной-то, какъ вынимали изъ шлюпки, онъ тебя не видалъ. А видѣлъ какъ съ тобой баринъ-то нашъ по французски разсыпался и какъ ты ему рѣзалъ. У страха глаза велики. Ему показалось, что ты заправскій маркизъ, прямо изъ Парижа выписанъ и стало-быть у Ивана Иваныча будешь ближе чѣмъ онъ. Какъ вы уѣхали, приходитъ нашъ директоръ, Александръ Филипповичъ Кикориновъ, — вотъ ужь душа, я тебѣ скажу. Непростительно ему только, что онъ эту гадину ввелъ. Чувствую я, что онъ ему отплатитъ за добро скверностью — теперь конечно еще далеко. Вотъ идетъ Кокориновъ, а Салтыковъ къ нему: "такъ и такъ говоритъ — какого-то привезъ француза и должно-быть новаго инспектора. Его высокопревосходительство приказалъ Кювильершѣ самой, чтобы этому французу все разсказывали. Вотъ что у насъ готовится. Мнѣ наказывали распорядиться доставкой этому французу приглашенія на инавгурацію; а какъ его титуловать, говоритъ, спроси у Баженова! Кокориновъ ко мнѣ: «кого это говоритъ, привозилъ Иванъ Иванычъ?» Я смѣюсь: «это, говорю Коржавинъ, мой добрый пріятель». «Какъ, какъ! совсѣмъ посоловѣлъ Салтыковъ: — и русскій и такъ прекрасно объясняется, и его высокопревосходительство такъ благосклонны!», а самъ-то Салтыковъ при этомъ такую скорчилъ рожу, что мы съ Кокориновымь не удержались — въ закаты!
— У васъ, братцы, просто, чудеса тутъ въ Петербургѣ!..
IX.
Самъ себѣ врагъ.
править
Для того, кто большую часть жизни одиноко проскитался по чужимъ угламъ, перспектива семейной жизни, съ первыхъ шаговъ, имѣетъ невыразимое обаяніе. Человѣкъ въ собственныхъ глазахъ своихъ перерождается. Недовѣрчивость, робость, несообщителыюсть, застѣнчивость и пожалуй дикость его, обыкновенное слѣдствіе замкнутости, въ новомъ положеніи какъ-то незамѣтно проходятъ. Скупой на слова — дѣлается вдругъ острякомъ; терявшій вѣру во всѣхъ, а въ себя прежде всего, обращается въ энтузіаста. Самая наружность при такой ломкѣ утрачиваетъ почти все существенное въ своей характеристикѣ. Въ первое время конечно самому кажется все это страннымъ. Усмѣхается человѣкъ своему новому задору или отвагѣ, но скоро начинаетъ считать эти качества себѣ присущими — и обидѣлся бы, еслибы кто усомнился въ этой его вѣрѣ. Обаяніе переходитъ скоро въ существенность, особенно если безоблачное затишье новаго положенія ничѣмъ не нарушается извнѣ. Таково точно было положеніе Ерофея Коржавина.
Какъ бы за всѣ прежнія лишенія, проказница судьба начала валить на него всякія блага, почти безъ разбора, создалось служебное положеніе, за нимъ явился достатокъ и значительность, а потомъ въ довершеніе всего и подруга жизни, существо доброе, неспособное огорчать кого бы то ни было, а тѣмъ болѣе мужа; съ этимъ понятіемъ въ умѣ суженой Ерофея Никитича всегда слагалось представленіе суроваго повелителя, которому грѣхъ не только перечить, но даже и думать, что онъ можетъ быть въ чемъ-нибудь не правъ. Существо съ такимъ пониманіемъ вещей было однакоже отнюдь не лишено привлекательности, а по милости родителей могло обезпечить себѣ и достатокъ и независимое существованіе. Соничка по крайней мѣрѣ 15-ю годами оказывалась моложе Ерофея, сосватаннаго при помощи Хмурова. Соединясь неразрывными узами, супруги не вдругъ могли наладить, какъ вести себя относительно противуположной стороны. Соничка въ первые дни новой жизни пристально взглядывалась въ безхитростное лицо своего повелителя, все ожидая что вотъ-вотъ грянетъ буря, такъ какъ по словамъ тетушекъ гроза въ сожителѣ необходима. А Ерофей Никитичъ про себя соображалъ, что коли такую благостыню разомъ ему отвалили, то это не спроста: какой-нибудь тутъ изъянъ да скрывается; недаромъ она на него такъ пристально смотритъ, вѣроятно подмѣчаетъ пятнышки на его нравственной природѣ, а какъ узнаетъ ихъ, тогда неубраться упрековъ — или можетъ она причудлива сильно: какъ тугъ узнать, что она любитъ. Въ этихъ взаимныхъ наблюденіяхъ пролетѣли недѣли, мѣсяцъ, другой, — и каждая недѣля ослабляла силу тяжелыхъ ожиданій. Всѣ грозы уже были забыты въ то время, когда понаѣхала родня и женина и Коржавина къ новымъ хозяевамъ въ домикѣ на Хамовой улицѣ.
Ѳедоръ, явясь къ дядѣ по родственному въ обѣденное время, засталъ у него Марѳу и Щукиныхъ и еще человѣкъ пять гостей. Ерофей Никитичъ искренно ему обрадовался, и тотчасъ познакомилъ съ женой и съ прочими. Ловкій, разговорчивый, красивый, одѣтый по французской модѣ, Ѳедоръ сразу всѣмъ понравился, особенно Нимфодорѣ Харитоновнѣ, которая такъ и засыпала его вопросами о парижскомъ житьѣ-бытьѣ. Одна Марѳа на первыхъ порахъ выказывала нѣкоторое недовольство и намекнула-было ему, что онъ поступилъ съ ней совсѣмъ не по родственному; но шутница Щукина зажала ей ротъ, жеманно говоря: «перестань, перестань, неравно Ѳедоръ Васильевичъ подумаетъ, что мы здѣсь злые-презлые»… и засмѣялась, выставляя свои ямочки на румяныхъ щекахъ, какъ бы наглядно доказывая молодому человѣку, что онъ воленъ ожидать чего угодно, только отнюдь ужь не злости. Сама Марѳа поддалась ея заразительной веселости. «Ну, ужь Богъ съ тобой — что старое поминать!» проговорила она, махнувъ рукой. Ѳедоръ перехватилъ эту руку на-лету и поцѣловалъ ее съ такой почтительной нѣжностью, что мать Марѳа окончательно смягчилась и сама стала распрашивать племянника.
Ѳедоръ окончательно почувствовалъ себя дома — и даже когда мать Марѳа, для соблюденія предобѣденнаго порядка, потребовала, чтобы хозяева стали парой передъ столомъ и произнесли обычное приглашеніе гостямъ сдѣлать честь трапезѣ, онъ засмѣялся.
— Какъ это можно? воскликнулъ онъ, — начто это похоже? Ужь тебѣ-то дядя непростительно; въ Германіи бывалъ, насмотрѣлся порядковъ европейскихъ.
Молодые покраснѣли отъ этой неожиданной выходки. На лицахъ присутствующихъ тоже выразилось смятеніе — и могло бы принять оттѣнокъ недовольства, еслибъ замѣчаніе послѣдовало не отъ Ѳедора, которому въ качествѣ парижанина и желаннаго гостя нетолько все сходило съ рукъ, но еще и принималось съ особенной благосклонностью. Пока усаживались за столъ, въ комнату вошелъ новый гость, въ форменномъ академическомъ бѣломъ кафтанѣ, при шпагѣ, съ распущенной шляпой въ рукѣ и съ пакетомъ на днѣ тульи. Окинувъ взглядомъ присутствующихъ, онъ прямо подошелъ къ Ѳедору и съ поклонами заговорилъ гнусавя на французскій ладъ: «его высокопревосходительство, господинъ президентъ Императорской Академіи трехъ знатнѣйшихъ искусствъ, поручилъ мнѣ засвидѣтельствовать вамъ, милостивый государь, какъ лучшему украшенію просвѣщавшагося въ иностранныхъ земляхъ россійскаго юношества, свое высокопочитаніе, и вручить ваш… ваше… ству… сіе приглашеніе на инавгурацію… Его высокопревосходительство льститъ себя надеждою зрѣть васъ въ оный высокоторжественный день въ стѣнахъ нашей Академіи… Господинъ Баженовъ указалъ мнѣ найдти васъ здѣсь… такъ вотъ я и отправился»… Произнеся это, онъ съ поклономъ передалъ пакетъ, прибавивъ скороговоркой: «къ услуженію вашему готовый, майоръ и оной Академіи конференцъ-секретарь Александръ Салтыковъ.»
— А, да! Иванъ Иванычъ взялъ уже съ меня слово, чтобы я былъ — наспрасно изволилъ онъ безпокоиться, отвѣтилъ Ѳедоръ.
Впечатлѣніе этой рѣчи на присутствующихъ было ошеломляющее. Всѣ глядѣли разинувъ ротъ и переводя глаза то на Салтыкова, то на Ѳедора. Самъ Ерофей Никитичъ привсталъ, упрашивая гостя откушать хлѣба соли.
— Мнѣ право недосужно, повторялъ Салтыковъ, откладывая шляпу, будто нехотя присаживаясь, и разсыпаясь въ увѣреніяхъ, что у него заботъ-заботъ необерешься, всюду онъ одинъ, и надо бы спѣшить, но желаніе принести дань своего уваженія молодому другу его высокопревосходительства, заставляетъ его пожертвовать нѣсколькими изъ ограниченнаго числа минутъ…
Но и на этотъ вызовъ, самъ виновникъ всего впечатлѣнія, Ѳедоръ не выказалъ даже приличнаго случаю вниманія; сухо поблагодаривъ Салтыкова и замѣтивъ только, что ему очень совѣстно личное выполненіе этой коммиссіи г-номъ секретаремъ, къ удивленію всѣхъ присутствующихъ, онъ занимался весьма усердно пирогомъ и Нимфодорой Харитоновной, которая теперь окончательно развѣсила уши на его любезности. Въ жару перекрестнаго разговора онъ даже не замѣтилъ, какъ удалился Салтыковъ, хотя господинъ секретарь долго натягивалъ перчатки и покашливалъ, раскачиваясь изъ стороны въ сторону. Всѣ присутствующіе, кромѣ Ѳедора привстали съ мѣстъ, и когда онъ вышелъ, Ерофей Никитичъ замѣтилъ Ѳедору неприличіе такъ относиться къ почтенной особѣ съ шитьемъ и при шпагѣ.
— А зачѣмъ чортъ его принесъ? небрежно отозвался Ѳедоръ, — я и видѣть-то его не желалъ бы, а не только съ нимъ лясы точить! кабы вы знали, что это за язва! И Ѳедоръ съ прикрасами разсказалъ свое вчерашнее приключеніе. Это окончательно упрочило успѣхъ Ѳедора. Всѣ болѣе или менѣе почувствовали то, что ощущалъ самъ Салтыковъ, выходя изъ дома. Значитъ, чувствуетъ себя въ силѣ человѣкъ, коли и говорить не хочетъ съ чиновными особами средней руки, — значитъ, подымай выше — далеко пойдетъ.
Нимфодора Харитоновна всячески заигрывала съ Ѳедоромъ во время стола, бросала въ него мякишемъ хлѣба, смѣялась и приговаривала: «ишь какой неуязвимый, въ сорочкѣ родился, какъ ни брошу — все мимо».
— Зато стрѣлы вашихъ глазъ вѣрнѣе бьютъ — прямо въ цѣль! сказалъ Ѳедоръ, склоняя голову.
— Эй ты, балагуръ, ты смотри у меня, въ нашъ огородъ камней-то не бросай, нельзя ль помимо? подшутилъ Щукинъ, давно уже на нихъ косившійся, — а то жену отобьешь — самъ плакаться будешь.
— Ахъ, Иванъ Меркулычъ, какъ это ты не понимаешь!.. знакомы мы съ тобой съ хорошими господами, а ты все не присмотрѣлся, какъ теперича гдѣ ни послышь: все махаются да махаются — и никому не въ укоръ… Это ты только у меня такой, что все въ заправь берешь… Поговорятъ да на томъ и съѣдутъ.
— То-то поговорятъ, сказалъ Щукинъ, принимаясь за гуся съ капустой.
Разъѣзжаясь послѣ обѣда, гости всѣ любезно прощались съ Ѳедоромъ, звали къ себѣ, поздравляли, предрекая, что онъ далеко пойдетъ съ такимъ покровителемъ какъ Бецкій. Но Ѳедоръ, какъ-то разсѣянно слушалъ ихъ: изъ вѣтреной головы его изчезли безслѣдно и Салтыковъ, и Бецкій, и француженки въ разсадникѣ великихъ людей, и Баженовъ, и самая инавгурація. Взамѣнъ всего итого тамъ носился привлекательный образъ Нимфодоры Щукиной, ея привѣтливость и намекъ на удобство видѣться въ модной лавкѣ.
Деревянный гостиный дворъ въ тѣ времена служилъ обычнымъ rendez-vous тогдашнихъ щеголихъ — и прозваніе щеголиха принималось однозначущимъ съ понятіемъ о дамѣ имѣющей поклонника, болванчика, какъ тогда называли, съ которымъ, заходя въ модную лавку, дамы просиживали съ утра до вечера въ разговорахъ. Подобныхъ паръ набиралось десятками — и купцы вообще не жаловались, получая выгодные барыши, успѣвая сбывать и залежалый и никуда негодный товаръ модницамъ, поставленнымъ въ невозможность торговаться.
— Въ которой же вы будете? шепотомъ спрашивалъ Ѳедоръ, провожая на крыльцо Нимфодору и украдкой пожимая ей руку.
Наутро, гораздо раньше условленнаго часа, Ѳедоръ, призавившись, раздушеный, похаживалъ уже по линіи, заглядывая то въ ту, то въ другую модную лавку. Четверо не то пятеро молодыхъ людей также готовились къ свиданіямъ и пошли въ лавку.
Ихъ примѣру послѣдовалъ и Ѳедоръ.
Купцы, выметя лавку, раскладывали узорныя кисеи на видныя мѣста, не обращая ни малѣйшаго вниманія на пошедшихъ. Тѣ также совершенно свободно усаживались на поставленныя лавки.
Недолго заставила себя ждать и Нимфодора. Она оказалась одѣтою пышнѣе всѣхъ собравшихся въ лавку, запросто разцѣловалась съ Коржавинымъ и усѣлась возлѣ него. Бесѣда эта затянулась чуть не до самаго до обѣда. Нифодора что-то подробно и шопотомъ наказывала Ѳедору.
— Насчетъ этого ты, душа моя, не безпокойся… Иди смѣло и никого не спрашивай… сказала она ему на прощанье, выходя изъ лавки.
— Вели только — готовъ всюду, куда прикажешь! говорилъ восторженно Ѳедоръ, наклоняясь къ рукѣ ея.
Оставалось дня два до инавгураціи, а Ѳедоръ и думать забылъ объ этомъ торжествѣ и тѣхъ выгодахъ, которыя могъ извлечь изъ знакомства съ Бецкимъ. Родня по цѣлымъ днямъ не видала его.
Иванъ Меркулычъ Щукинъ былъ не послѣдній сибаритъ въ своемъ родѣ. Въ теплыя лѣтнія ночи, прохлады ради, онъ предавался сладкому сну въ бесѣдкѣ, удаленной отъ дома всею глушью тѣнистаго сада, такъ что ни малѣйшій звукъ со двора даже не могъ доноситься къ нему и прерывать его грезы, модъ часъ очень причудливыя, которыя онъ былъ великій мастеръ разсказывать. Однажды, воротясь порядкомъ нагруженный съ имянинъ брата и по обыкновенію, прямо пройдя въ свою, какъ онъ называлъ, берлогу, онъ спалъ крѣпкимъ сномъ; окна были настежь отворены, но Меркулычъ не чувствовалъ на своихъ пуховикахъ свѣжаго холодка петербургской ночи. Ему грезился теплый солнечный денекъ въ родной деревнѣ, идетъ онъ Меркулычъ лѣсной чащей, съ кузовкомъ, и думаетъ: гдѣжь это грибы запропастились? — Глядь, а передъ самымъ его носомъ матерой боровикъ сидитъ и словно глядитъ на него. А, тебя-то мнѣ и надо! нагнулся было Меркулычъ, протягиваетъ руку, а грибъ вдругъ начинаетъ раздуваться, рости выше да выше, такъ что ужь и въ руку захватить нельзя, и тоненькимъ такимъ голоскомъ говоритъ: «Не тронь меня, Иванъ Меркулычъ!..» Врешь, полѣзай въ кузовъ… А куда въ кузовъ, ужь и рука-то не можетъ досягнуть… Грибъ смѣется и опять тоненькимъ голоскомъ кричитъ ему: «Что взялъ, Иванъ Меркулычъ?..», а самъ все растетъ, до чудовищной высоты и оттуда зоветъ: «Иванъ Меркулычъ, а Иванъ Меркулычъ! Сюда! Сюда!..»
— Иванъ Меркулычъ! отдалось подъ самымъ ухомъ, такъ что Щукинъ разомъ вскочилъ, испуганно глядя передъ собою. Стоя въ саду, теребилъ его за руку, черезъ окно, полуюродивый Сенька дворниковъ сынъ.
— Что такое отряслось? Чего горланишь? крикнулъ Щукинъ, протирая глаза.
— Слышь, у насъ не такъ здорово, торопливо говорилъ Сенька, — словно бы воръ къ намъ черезъ заборъ перелѣзъ, да въ окошко шмыгъ…
— А ты чего-жь ему давалъ лѣзть?
— Да я, дядюшка, видѣлъ, какъ онъ ставню отворилъ, а никого изъ нашихъ не случилось…
— Одинъ онъ? говорилъ Меркулычъ, — да постой-ка… на всякій случай…
Онъ пошарилъ рукой на полкѣ, и захвативъ охотничій ножъ, вышелъ изъ бесѣдки.
— Бѣги-жь къ тому окну, а самъ я въ избу…
Затаивъ дыханіе, онъ пустился бѣгомъ но двору.
Тихонько взобравшись на крылечко, Меркулычъ осторожно отворилъ дверь, но едва онъ успѣлъ переступить порогъ, какъ порывъ сквозного вѣтра быстро захлопнулъ ее со стукомъ на весь домъ.
— Кто тамъ? послышался встревоженный голосъ Нимфодоры.
— Небойсь, это я! отвѣтилъ Меркулычъ, подаваясь впередъ, и вытянувъ передъ собой руку съ ножомъ.
Въ сосѣдней комнатѣ раздался быстрый бѣгъ чьихъ-то ногъ, и за тѣмъ снадворья грубый голосъ Сеньки: «вотъ я-те, назадъ!». Кто-то шарахнулся отъ окна и въ потемкахъ съ разбѣга прямо на Меркулыча…
— Ой, что это! застоналъ знакомый голосъ и бѣжавшій тяжело рухнулся на полъ…
— Что за диковина! вскрикнулъ Щукинъ, наступивъ было на него колѣномъ и охвата руками, но тутъ же признавъ по голосу: — Ѳедоръ Васильевичъ, это ты что ли? Окровянилъ никакъ я тебя? Чтобъ-те пусто было!.. И Щукинъ потеръ рука объ руку, чувствуя, что-то липкое и теплое на ладони.
Ѳедоръ живо рванулся изъ-подъ него, кинулся къ двери, съ крыльца, дворомъ — и опомнился только но ту сторону забора у Садовой улицы…
— Плохо дѣло, торопливо говорилъ онъ вслухъ съ дрожью зубовъ, — глубоко задѣлъ… А шляпа-то тамъ осталась… догадается… Эхъ, не ладно!..
Вынувъ кружевной платокъ и перетягивая имъ лѣвую руку по рукаву кафтана, который взмокъ отъ крови, Ѳедоръ зубами и правой рукой затянулъ узелъ перевязки — и собравъ всѣ свои силы, пустился бѣжать черезъ Каравайную къ Семіоновскому мосту.
До мосту онъ бѣжалъ быстро, но въ Хамовой улицѣ силы стали его оставлять; онъ шатаясь взошелъ на крыльцо и забарабанилъ слабѣющей рукой по стекламъ, призывая на помощь.
Въ домѣ поднялся переполохъ, засвѣтились огни, въ сѣни выбѣжали Ерофей, жена его, Марѳа и прислуга — и отворивъ дверь, отступили съ крикомъ ужаса. Вмѣстѣ со скрипомъ двери, черезъ порогъ перевалился навзничь Ѳедоръ, блѣдный какъ полотно, съ закрытыми глазами, въ лужѣ крови…
— Эка, бѣдняга! захлопоталъ Ерофей, — а еще сегодня… сегодня же говорилъ ему: «не запоздывай, Ѳедя!.. шалятъ по ночамъ!»
Общими усиліями, раненаго перенесли въ домъ, уложили въ постель. Ѳедоръ не приходилъ въ себя.
Настала и прошла инавгурація; объ Ѳедорѣ ни вѣсточки; Бецкій забылъ объ немъ.
X.
Сиротка
править
Хотя Московская губернія, вокругъ столицы и отличается картинностью видовъ, но живописное далеко не всегда бываетъ благодатнымъ. Перевалившись за Оку, переносишься какъ бы въ другую полосу. Тутъ и колосъ наливается полнѣе и зерно даетъ обильнѣе, ровнѣе стужа и жарче лѣто. Тамъ гдѣ плоше родится хлѣбъ, народъ издавна занимался разнымъ досужествомъ; по залежамъ желѣзной руды выработались толковые кузнецы изъ туляковъ; москвичи и ярославцы пошли по фабрикамъ, а въ самой что ни на есть хлѣбной сторонѣ народъ уродился черезъ-чуръ ужь простоватый. Смиренные да богомольные домосѣды составляли себѣ самое смутное понятіе объ столицѣ. Москва съ золотыми своими маковками въ ихъ розсказняхъ является чѣмъ-то вродѣ посада или села богатаго. Всякій мѣритъ на свой аршинъ, а эти люди едва-ли одинъ изъ сотни читали съ трудомъ церковную печать, письменное же художество для нихъ и совсѣмъ было диво. Помѣщики немногимъ чѣмъ стояли повыше крестьянъ. Любой властитель нѣсколькихъ сотъ жизней крестьянскихъ, мучась приливомъ крови отъ несваренія желудка, приписывалъ это посѣщеніямъ домоваго, который будто бы наваливаясь всей тяжестью мохнатой спины душилъ потѣхи ради. Насчетъ вѣдьмъ и оборотней, барчатамъ съ дѣтства набивали въ голову бездну разсказовъ одинъ другаго страшнѣе. Воеводы подъ пыткой домогались у мнимыхъ колдуновъ и колдуній сознанія во всѣхъ подробностяхъ дьявольской науки; хаживали съ ватагами настолько же суевѣрныхъ крестьянъ заколачивать клины въ трупы волшебниковъ, вырывая мертвыя тѣла изъ могилъ. Не только порчу на сватьбѣ, но и обращеніе жениха съ невѣстой въ волковъ или медвѣдей — цѣлыя провинціи считали достовѣрнѣй евангелія. Но преслѣдуя и истязая мнимыхъ колдуновъ, не давали спуску и не колдунамъ, били крѣпостныхъ чуть не до полусмерти за любой ничтожный проступокъ, сажали на цѣпь, въ колодку, рѣзали косы не только дворовымъ дѣвкамъ, а даже и сельскимъ по первому подозрѣнію въ шалостяхъ. Доставалось и домашнимъ. Самъ чуть не звѣрь, помѣщикъ, глаза семейства, одинаково неразборчивый въ средствахъ, творилъ судъ и правду и надъ крѣпостными и надъ домашними. Привыкнувъ обращаться къ пособію кнута, этимъ орудіемъ исправленія, на конюшнѣ, глава семьи не стѣснялся подчивать и сожительницу съ дочерьми, не только сыновей.
Немудрено что жена не смѣла пикнуть при жизни супруга, — но, ставъ вдовой, тотчасъ же вступала въ роль усопшаго сожителя, вымещая на спинахъ его слугъ прежнія свои невзгоды. Бывали и такіе случаи, что утѣсненная при жизни супруга, вдовица дѣлалась грозой мужскаго населенія, покровительствуя изподтишка въ грабежѣ своимъ крестьянамъ и чужимъ бѣглымъ и дѣлая изъ этого укрывательства родъ промысла. Въ средѣ же мужскаго населенія вооруженный разбой былъ дѣломъ за урядъ.
Помѣщики нерѣдко наводили ужасъ на цѣлый уѣздъ подобными подвигами, для усмиренія которыхъ правительство отправляло цѣлыя воинскія команды съ артиллеріей. Что же касается перепахиванія межь и оттягиванія чужихъ пустошей, то это были такія мелочи, о которыхъ не стоило и говорить, да и трудно было найдти управу. Потрава луговъ сосѣдскихъ нетолько во время охоты, но во всякое время, чаще всего ограничивалась отмѣсткою, если потерпѣвшій считалъ себя въ силахъ сквитаться. Слабые только ругались да сѣкли немилосердно своихъ же крестьянъ, отводя на нихъ свое сердце и предпочитая удерживаться отъ тяжбы, тянувшейся десятки лѣтъ и высасывавшей достатки и у истца и у отвѣтчика. Полное безправіе, произволъ человѣка надъ человѣкомъ, и торжество грубой силы достигли крайняго предѣла въ дни кроткой Елисаветы.
Екатеринѣ II, съ ея гуманными идеями, приходилось этихъ звѣрей обратить къ сознанію, что они — люди. Странно, ошеломляя, зазвучали въ ушахъ дворянства слова манифеста 15 декабря 1766 года о сознаніи депутатовъ въ коммиссію уложенія. Среди полнаго затишья или полнаго забвенія со стороны зарвавшихся самоуправцевъ, вдругъ будто громъ съ яснаго неба раздались призывныя слова монархини ко всѣмъ сословіямъ о добровольномъ выборѣ изъ среды своей достойныхъ представителей, которые были бы въ состояніи обсуждать пользу и вредъ государственные, выяснять отягощеніе сословій и причины его, могли бы предложить мѣры къ облегченію своихъ довѣрителей, не возлагая бремени на другихъ.
Задача была не легкая вообще; по новости же подобнаго запроса, ее и вовсе не понимали. Какъ выбирать? Кого выбирать? Для чего выбирать? На эти вопросы почти никто не могъ отвѣчать, не выключая и воеводъ по уѣздамъ, которыхъ губернаторы поспѣшили вызвать въ свои резиденціи, чтобы настроить ихъ хотя для открытія дѣйствій.
Пуще всего и грознѣе всего оказывалась невозможность отложить въ долгій ящикъ. Строго-на-строго приказано было неотложно произвести эти загадочные выборы. Передъ самымъ рождествомъ воеводы разослали посыльныхъ за всѣми испомѣщенными въ ихъ уѣздахъ, чтобы явились непремѣнно на праздники въ городъ всѣ огуломъ.
Надъ рѣчкой Апраней, по обоимъ скатамъ косогора расползлось большое село Глазово, съ сотней слишкомъ дворовъ и потемнѣлой старинной церковью. За погостомъ кряду начинались обширные луга и пашни, по всхолмленной мѣстности, между серебряными изгибами рѣчки, мѣстами глубокой съ отвѣсными тѣнистыми обрывами, поросшими дубнякомъ да липой, то мелкой въ чуть примѣтныхъ берегахъ, дававшихъ возможность въ половодь весною далеко выступать водѣ и заливать поемныя луга. Лѣтомъ, въ ту пору когда рожь начинаетъ колоситься, съ горы отъ барской усадьбы, видъ Глазова съ окрестностями, былъ очарователенъ; но въ описываемую пору, матовый пологъ снѣга, скрадывая неровности, сокращалъ планы панорамы — и грустно-унылый зимній видъ изъ оконъ барскаго дома какъ нельзя болѣе подходилъ къ положенію помѣщицы, которую нивѣсть откуда и какъ назначенный опекунъ забралъ въ свои руки, не обращая вниманія на ея жалобы. Сила Силычъ Галдилинъ былъ тертый калачъ, знавшій кого и чѣмъ ублаготворить, чтобы затѣмъ никого уже не бояться и не встрѣчать препоны своимъ видамъ и распоряженіямъ; а эти виды и распоряженія клонились къ тому, чтобы обратить достатокъ опекаемыхъ въ собственность приставленнаго опекуна. Законной наслѣдниицей была Аграфена Александровна Красухина, единственная дочь каширскаго дворянина, рано умершаго въ чинѣ сержанта. Вдова мать не имѣла близкихъ родныхъ въ этой губерніи, да и покойный мужъ ея оказывался послѣднимъ въ родѣ. Имѣньице было хоть куда и, при старинномъ безденежьи и недостаткѣ случаевъ тратиться въ деревнѣ, могло съ избыткомъ покрывать всѣ житейскія требованія владѣльцевъ. Но при образцовомъ управленіи опекуна, оно заставляло владѣлицу съ матерью нуждаться и крѣпко нуждаться. Видя безполезность жалобъ, оставляемыхъ безъ, движенія мѣстными властями, мать покорилась судьбѣ, затаивъ на своемъ сердцѣ обиду и относясь къ Галдилину совершенно равнодушно, чтобы не сказать презрительно. Наслѣдница приближалась уже къ совершеннолѣтію, тѣмъ не менѣе она, какъ и всѣ въ домѣ трепетала передъ своимъ опекуномъ, не позволявшимъ ей шагу сдѣлать безъ его приказа. Онъ думалъ, что, дѣйствуя такъ, обезпечиваетъ себя вполнѣ отъ всякихъ попытокъ свергнуть его тяжелое иго.
Но пришелъ часъ призадуматься и этому самоуправцу. Галдилинъ, съ трудомъ подписывая свою фамилію, былъ одержимъ суевѣрнымъ страхомъ ко всему писанному, въ особенности же исходящему отъ предержащей власти. И вотъ, какъ нарочно, передъ самыми праздниками, пришло разомъ двѣ бумаги; впрочемъ и всякій другой на его мѣстѣ призадумался бы, такъ какъ предстояло явиться лично и одновременно въ два разные города, по строжайшему вызову воеводъ Веденскаго и Каширскаго.
— Чтобы это значило? Что за напасть? ломалъ себѣ голову помѣщикъ, перебирая въ умѣ всѣ неблаговидные поступки, за которые ожидалъ онъ возможности быть призваннымъ къ суду.
Ближайшимъ совѣтникомъ и единственнымъ авторитетомъ, рѣшенія котораго проливали надлежащій свѣтъ въ затруднительныхъ случаяхъ, у Галдилина былъ попъ Матвѣй. Безъ призыва его не обошлось и на этотъ разъ.
— Разбери-ка, отецъ, вотъ эту грамотку, говорилъ Сила Силычъ, сидя противъ священника, за столомъ, уставленнымъ наливками, грибками, рыбой и прочими постными закусками, — какъ ты думаешь: что бы это значило? для какой потребы?
— Ровно бы по требованіямъ высшей власти, пробѣжавъ глазами и складывая повѣстку, рѣшилъ священникъ.
— Ну, а это — отъ Каширскаго-то?
Отецъ Матвѣй не долго думалъ, прямо замѣтивъ, что это слово въ слово одно и то же.
— Да ты, Сила Силычъ, не опасайся, прибавилъ онъ, проглатывая рюмку терновки и шаря вилкой въ рыжикахъ, — по всѣмъ вотчинамъ такія грамотки разосланы.
— А ко мнѣ-то зачѣмъ двѣ?
— Да вѣдь у тебя свое-то въ веневскомъ уѣздѣ — ты туда и поѣзжай; а въ Каширу-то Красухины съѣздятъ?..
— Да ты, батюшка, отъ себя это говоришь, али научилъ кто? внезапно побагровѣвъ, закричалъ Галдилинъ, — какъ можно ихъ пускать? Со всѣхъ вотчинъ съѣдутся — мало ли какіе озорники. Бабамъ-то въ уши нашепчутъ, что послѣ и не расхлебаешь…
Попъ Матвѣй, хотя и хорошо зналъ Галдилина, всякій разъ вздрагивалъ и терялся при раскатахъ его голоса.
— А коли въ два мѣста ѣхать и разомъ быть нельзя, ты въ одномъ-то хоть запишись что былъ… заговорилъ онъ, усиленно мигая и опустивъ руку, потянувшуюся-было еще за рюмкой: — это конечно не резонъ ихъ пущать, можетъ и по опекѣ что всплыветъ…
— Ну, то-то! а я про что? захохоталъ Сила Силычъ, у котораго переходы изъ одного настроенія въ, другое дѣлались грубо и рѣзко, точно прыжками.
— А только сумнѣнія не имѣй, успокоительно проговорилъ отецъ Матвѣй, крякнувъ и смѣло наливая себѣ: — слышалъ я позавчера въ городѣ — тутъ что-то особенное, баяли что на службу станутъ выбирать дворяне другъ друга… Ополченіе надо быть…
— Ну такъ какъ же не самому ѣхать! ужь извѣстно, коли нашъ уѣздъ выбирать станетъ — когожь какъ не меня?
— Оно конечно, поддакнулъ попъ, — окромя тебя кого же, — ты у насъ первый человѣкъ.
Сила Силычъ порѣшилъ ѣхать въ Каширу. Въ Веневѣ подъячіе знакомые, вслучаѣ чего не выдадутъ; а въ Каширу впервый разъ требуютъ — воевода новый. Галдилинъ тотчасъ же велѣлъ закладать лошадей, чтобы до обѣда поспѣть.
Пока въ домѣ шли сборы, на покатомъ берегу Апрани хлопотали двѣ молодыя дѣвушки. Одна — покрытая темнымъ вязанымъ платочкомъ, въ суконной шубейкѣ на заячьемъ мѣху, въ теплыхъ котахъ и варежкахъ, маленькая, стройная даже въ неуклюжемъ зимнемъ нарядѣ, раскраснѣвшаяся на холодѣ; другая — въ нагольномъ тулупчикѣ и крестьянскихъ валенкахъ. Утро было ясное, морозное, рѣзкій холодъ покусывалъ носъ и щеки, захватывая дыханіе. Не смотря на то, обѣ дѣвушки съ коромыслами на плечахъ, дружно схватись за руки, сбѣгали на рѣку къ синеватой проруби, зачерпывали ведра, медленно взбирались назадъ въ гору и остановясь на вершинѣ берега, съ звонкимъ смѣхомъ обдавали водою расчищенную обледенѣлую полоску ската.
— Нѣтъ, ужь воля ваша, Аграфена Александровна, это дѣло надо бросить!.. говорила дворовая, въ послѣдній разъ окативъ гору и дуя себѣ въ красныя руки, — шутка ли ведеръ сорокъ опростали ныньче, а толку все нѣтъ… Это и до втораго пришествія не поспѣетъ…
— Погоди, Маша, степенно отвѣчала молодая помѣщица, — знаешь: курочка по зернышку клюетъ, сыта бываетъ… А на сѣнокосѣ-то вонъ траву по грядкѣ сгребаютъ, глядишь какой стожище выростятъ… Такъ-то и наша гора — помаленьку, помаленьку — а на праздникахъ бери салазки да и катайся на здоровье…
Она остановилась, оправляя выбившіеся изъ-подъ платочка русые волосы на вискахъ, и глядя на Машу такимъ важнымъ, даже строгимъ взглядомъ, между тѣмѣ какъ маленькій ротъ ея чуть примѣтно улыбался, что Маша не выдержала…
— Ой, пусто вамъ, и смѣхъ и грѣхъ съ вами! засмѣялась она, хлопнувъ обѣими руками объ полы тулупа, — гляди, нашъ-то пронюхаетъ, накроетъ насъ тута, — достанется и мнѣ съ вами…
— Ну, небойсь! Богь не выдастъ… съ тою же сдержанностью начала была Груня и вдругъ осѣклась, посмѣиваясь мысленному окончанію рѣчи.
Маша такъ и покатилась со смѣху; обѣ подруги, снова взявшись за руки, побѣжали подъ гору, весело переговариваясь въ ладъ качающимся ведрамъ.
— Стой, Маша!.. держи меня! вдругъ вскрикнула барышня, прислушиваясь на бѣгу и крѣпче уцѣпясь за руку подруги, — садись милая на земь!.. хоронись… отъ мосту лицомъ-то! отвернись отъ мосту, говорятъ!.. и Маша, невольно подчиняясь барышнѣ, присѣла рядомъ съ ней на корточки, тихонько хихикая и пряча голову. По-надъ берегомъ бренчали бубенчики — и скоро на мостъ выкатила знакомая обѣимъ рогожная кибитка тройкой саврасокъ, съ Титомъ на облучкѣ. Посвистывая, да помахивая кнутомъ, кучеръ Титъ скоро управилъ коней въ гору на тотъ берегъ — и кибитка, нырнувъ раза два въ ухабахъ, исчезла на поворотѣ…
— Слава-те Господи! слава-те, Господи!.. быстро крестясь бормотала Маша, — вотъ было за словомъ-то!.. словно накликали!.. Слава Богу, пронесло стороной!..
— Эка ты!.. укоризненно качая головой, произнесла барышня: — и труслива-жь ты, какъ я погляжу… Ну, теперь къ дому!.. Теперь вольные казаки… Живо! Матушка чай заждалась…
И обѣ, сильно и часто дыша, стали взбираться въ гору, проваливаясь по насту, спотыкаясь кое-гдѣ въ рыхломъ снѣгу и тяжело ступая въ сугробахъ.
Груня бросила ведра на крыльцѣ и прямо не раздѣваясь прошла къ матери. Вдова сидѣла на лежанкѣ, съ начатымъ чулкомъ въ рукахъ, и медленно перебирала спицами, понуривъ голову. Во всей ея осанкѣ, въ раннихъ морщинахъ еще не стараго лица сквозила забитость и тупая покорность судьбѣ. Она ласково глядѣла на дочь, пока та раскутывалась.
— Ну, что, матушка, отлегло немножко на сердцѣ? обратилась къ ней Груня, сбрасывая платокъ и давая волю длиннымъ русымъ косамъ, которыя словно двѣ чешуйчатыя змѣи прилегли къ спинѣ молодой дѣвушки, — Унесло грозу-то? Пояснила она, ласкаясь къ матери, — сама видѣла, какъ уѣхалъ…
— Ой, ужь полно тебѣ, дѣвонька! отозвалась та, робко улыбаясь, — что за жизнь!.. кабы не ты — давно бы руки на себя наложила… что за жизнь!..
— И, что ты что, милая, золотая!.. произнесла Груня, нѣжно прикасаясь обѣими руками къ вискамъ вдовы и цѣлуя ее въ лобъ, — потерпимъ, все перемелется!.. Не вѣкъ же ему вѣковать — придетъ и наше времячко… Дождемся; ты гляди на меня — живу не тужу!..
Вдова пугливо посмотрѣла на нее и покачала головой.
— И въ кого ты у меня такая уродилась! вдумчиво проговорила она, — погляжу я на тебя и не разберу: умна ты ужь не вмѣру или это простота у тебя… Всего семнадцатый годокъ пошолъ съ Покрова, а иногда то скажетъ… то скажетъ, что и старому впору…
— Состаришься въ четырехъ стѣнахъ да на тебя глядючи, шутливо сказала Груня, прижимаясь къ матери.
— Кажется, посватайся за тебя кто, продолжала мать, не слушая ея, — за перваго встрѣчнаго отдала бы — только спаси ты ее отъ этого коршуна, прости Господи!..
— Я за перваго-то встрѣчнаго не пойду, матушка, все также просто и сдержанно говорила Груня, — а отъ коршуна, Богъ дастъ, и сами отсидимся… Что радости за незнамаго-то идти? — Коршуна на коршуна мѣнять — только и всего… Постой-ка, сейчасъ прибѣгу къ тебѣ, потолкуемъ ладкомъ…
И засмѣявшись громкимъ дѣвичьимъ смѣхомъ, Груня пробѣжала къ маленькой коморкѣ возлѣ людской; по хорошенькому личику ея скользнуло какое-то болѣзненное содраганіе, когда она отворяла маленькую дверь этой темной, сырой коморки. Тамъ на полу, на соломѣ, въ рубищѣ, въ кандалахъ, сидѣла блѣдная изможденная женщина, склонясь и дремля надъ какой-то заказной работой. Она такъ и вздрогнула при входѣ Груни, и торопливо засновала иголкой.
— Уѣхалъ, Дарьюшка, давай мнѣ шитье-то, а сама ложись-ко спи!.. радостно говорила Груня. — Ну, ну не отговаривайся — знаю, третьи сутки маешься… Давай, давай!
Женщина протянула ей исхудалыя руки съ шитьемъ, и прошептавъ что-то непонятное, въ совершенномъ безсиліи опустилась на солому. Дарья была подъ наказаніемъ у Силы Силыча, за побѣгъ и попытку къ самоубійству.
Забравъ шитье и вернувшись къ матери, Груня сѣла у ногъ ея, разложила работу на колѣнахъ и принялась усердно тачать грубую ткань.
— Скоро праздники, матушка, говорила она, улыбаясь по обыкновенію одними губами, — вотъ и я съ обновкой; провела коршуна-то нашего. Такая гора будетъ на святкахъ, что просто загляденье. Чуть смеркнется, я тебя сейчасъ въ охапку, въ саночки да и на рѣку…
Мать молча любовалась единственнымъ своимъ дѣтищемъ, единственнымъ утѣшеніемъ. Маленькая, тоненькая, бѣлолицая съ нѣжнымъ румянцемъ, мелкими и вмѣстѣ характерными чертами лица, — съ большими не по лѣтамъ серіозными, свѣтлыми сѣрыми глазами, подъ троекратнымъ изломомъ тонкихъ бровей, Груня, сама того не зная, была очаровательнымъ взрослымъ ребенкомъ. Въ хорошенькомъ личикѣ ея понеремѣнно просвѣчивали то дитя, то женщина…
Долго бесѣдовала еще Груня съ матерью о томъ, какъ будутъ они коротать время на праздникахъ; но предположеніямъ ихъ не суждено было сбыться.
Черезъ нѣсколько дней торжествующій Галдилинъ возвратился домой и отдалъ приказъ Грунѣ съ матерью собираться къ новому году въ Москву.
Вмѣсто прежнихъ, въ головахъ ихъ зароились новые, неожиданные планы и соображенія.
Вся дорога до Серпухова, а въ особенности отъ Серпухова кишила рядами обозовъ — и все это тянулось въ Москву. Изъ каждой усадьбы, кромѣ барской повозки и возовъ со съѣстнымъ, на нѣсколькихъ дровняхъ плелась ирпелуга. На постоялыхъ дворахъ не было мѣста для ночлеговъ даже помѣщикамъ. Принуждены были спать въ повозкахъ. Спасибо, что шубъ, да мѣховыхъ одѣялъ, всѣ набрали достаточное количество, а то бы пропадать на дорогѣ, особенно мелкомѣстнымъ или безчиновнымъ, которые при встрѣчѣ съ чиновными людьми по неимѣнію мундира должны были играть роль почти такую какъ челядинцы; а челядь, всякаго лица чувствувавшаго свою силу, была дерзка и нахальна, такъ что хотя бы мѣсто въ избѣ и было, но послужившему не приходилось и переступать черезъ порогъ, а не то что равняться съ облеченными въ форменный кафтанъ при шпагѣ. Неукротимый Галдилинъ изъ опыта вынесъ это горькое убѣжденіе на первомъ же ночлегѣ, а ихъ пришлось сдѣлать до Москвы три.
Добрались наконецъ до Бѣлокаменной — и тутъ-то дорожныя неудобства представились цвѣточками передъ тяжелымъ испытаніемъ, какимъ оказалось отыскиваніе квартиръ въ столицѣ. Пора зимняя, а домовъ для найма и въ обыкновенное время не отыскивалось десятками.
Наконецъ ужь староста глазовскій надоумилъ барина ѣхать къ хлѣбному торговцу Молчалину-Хмурову, который издавна скупалъ у нихъ рожь, овесъ и прочія произведенія села Глазова. Но Хмуровъ не пустилъ къ себѣ на дворъ суетныхъ мірянъ, а переговоривъ съ матерью Марфой, отправилъ ихъ въ глушь Замоскворѣчья къ Коржавинымъ — и только тамъ, уже къ, вечеру, нашли себѣ пріютъ пріѣзжіе степняки.
XI.
Женихъ.
править
Ѳедоръ Коржавинъ, послѣ щукинской передряги, словно въ воду канулъ. Иванъ Меркулычъ, пріѣхавъ на другой же день въ домикъ на Хамовой улицѣ, засталъ тамъ одного Ерофея, взволнованнаго, разстроеннаго и объяснявшаго свое смущеніе безпокойствомъ за племянника, который-де не ночевалъ дома и незнамо гдѣ обрѣтается. Щукинъ пристально и подозрительно поглядѣлъ въ глаза хозяину, но распрашивагь больше не сталъ. Иванъ Меркулычъ и самъ еще порядкомъ не оправился отъ постигшей его семейной невзгоды; онъ замѣтно осунулся въ эту безсонную ночь; ему было стыдно завести рѣчь о вчерашнемъ, — и онъ обрадовался возможности того, что Ерофей Никитичъ говоритъ правду: авось оно шито и крыто будетъ; сгинулъ врагъ гдѣ-нибудь на перекресткѣ, не добѣжавъ до дому, а мертвые извѣстно народъ тихій — не выболтаетъ. Охотникъ позубоскалить на чужой счетъ, добрякъ Щукинъ никакъ не ожидалъ, чтобъ ему самому пришлось быть цѣлью насмѣшекъ; на словахъ шутникъ и легко относившійся къ жизни, онъ въ глубинѣ сердца былъ истый семьянинъ, души не чаялъ въ своей Нимфодорушкѣ и считалъ ее образцовой женой, смотря сквозь пальцы на ея болтовню съ гвардейскими офицерами. Вдругъ все рухнуло. Щукинъ какъ-то потерялся, и бродилъ по дому словно тѣнь, нигдѣ не находя себѣ мѣста. Вскорѣ затѣмъ, разузнавъ стороной, что въ ту памятную ночь на улицахъ Петербурга никакого мертваго тѣла не находили, и что мать Марѳа на зарѣ выѣхала изъ столицы, — онъ, припоминая вмѣстѣ съ тѣмъ необычный видъ Ерофея при утреннемъ посѣщеніи, почуялъ тутъ какой-то подвохъ. Боясь огласки и зная Василья Коржавина за человѣка надежнаго и честнаго, Щукинъ рѣшился отписать ему, и повѣдавъ свою домашнюю бѣду, просилъ его накрѣпко заказать сыну, буде вѣдомо его мѣстопребываніе, чтобъ не выносилъ сору изъ избы, да и Ерофею съ Марѳой позажать рты. «Дома-то у меня ужь совсѣмъ не житье», писалъ Иванъ Меркулычъ, — «такъ хоть бы на люди выйдти сорому не было. Уйми молву — и за то спасибо скажу, коли не за что больше».
Въ Москвѣ, ничего не зная, поджидали Ѳедора, радовались его успѣхамъ, о которыхъ успѣлъ сообщить Ерофей.
— Я говорилъ, самъ выдерется малый, коли голова на плечахъ есть, а въ коржавинскомъ роду никогда еще безмозглыхъ не бывало! похвалялся Василій Никитичъ. Вдругъ словно снѣгъ на голову пришло письмо Щукина.
Василій Никитичъ, прочитавъ его, закрылъ лицо руками и долго не могъ выговорить слова, — видно было только какъ побагровѣлъ самый лобъ его и натужились старческія морщины, да грудь тяжело поднималась, словно тѣсно тамъ стало, воздуху не хватаетъ, испуганная жена кинулась-было къ нему на помощь — Василій сурово толкнулъ ее прочь.
— Зналъ я, что онъ мотъ, лѣнтяй, вѣтрогонъ, хрипло проговорилъ Коржавинъ, — а такимъ негодяемъ все-гаки не считалъ…
И онъ грозно поглядѣлъ на жену, точно ее обвиняя въ этомъ.
— Батюшка, Василій Никитичъ, не мучь ты меня!.. взмолилась та, — скажи ты мнѣ: что Ѳедюшка?..
— Не смѣй мнѣ его поминать!.. Воръ твой Ѳедюшка — вотъ онъ что! въ бѣшенствѣ закричалъ Коржавинъ: — каково мнѣ отъ стараго друга попреки нести, что опозорилъ его… кто же?.. сынъ мой — понимаешь ты, мой, мой… его же пригрѣли, обласкали… Онъ же и отблагодарилъ — обокралъ, воровски отнялъ что ни есть самое дорогое у человѣка — миръ душевный, семью, добрую славу… Нѣтъ у меня сына послѣ этого!..
Анна Исаевна рѣдко видала мужа въ такомъ гнѣвѣ — и хотя знала, что сердце его отходчиво, только дай пройдти первой вспышкѣ, но теперь этого то именно и не могла сдѣлать…
— Ну, нѣтъ такъ и нѣтъ, обидчиво и рѣзко заговорила она, — а я все таки мать… подай письмо, коли толку отъ тебя не добьешься…
Но Коржавина уже кольнуло раскаяніе, какъ только онъ замѣтилъ, что старуха блѣднѣя тряслась всѣмъ тѣ ломъ и едва стояла на ногахъ. Василій Никитичъ смягчился, и усадивъ ее въ кресло, ходя изъ угла въ уголъ, сдавленымъ горловымъ голосомъ разсказалъ ей все какъ было…
— Убили!.. убили, голубчика мово!.. простонала Марѳа Исаевна, заливаясь слезами и покачивая головой изъ стороны въ сторону: — ой, горько мнѣ… горько…
— Ну, что врать — полно!.. сорвавшимся голосомъ уговаривалъ Василій Никитичъ: — убили бы — по мнѣ оно туда и дорога, ну а братъ Ерофей все бы отписалъ… Небойсь, не таковъ парень чтобъ шею подставилъ — самъ всякаго наровитъ зарѣзать.
Ему совѣстно было признаться, что и самъ онъ мучился прежде всего не за Щукина, не воровской продѣлкой сына, а неизвѣстностью объ томъ самомъ Ѳедюшкѣ, про котораго только-что запретилъ упоминать себѣ…
Рана Ѳедора, по осмотрѣ Ерофеемъ, оказалась потяжеле, чѣмъ думалъ самъ Ѳедоръ даже въ первую минуту испуга. Ножъ, разрѣзавъ руку, скользнулъ въ бокъ и чуть не зацѣпилъ лѣваго легкаго. У Марѳы, при видѣ раненаго, внезапно проснулась вся прежняя родственная привязанность къ плутишкѣ, какъ она его называла. Боясь Щукина, Марѳа ни свѣтъ ни заря уложила Ѳедора въ повозку и увезла его въ ближайшій раскольничій поселокъ, а потомъ къ себѣ, въ глушь Олонецкаго воеводства, въ каменозерскую киновію, ходила за нимъ какъ за ребенкомъ, баловала всѣмъ чѣмъ только могла. Ѳедоръ оправлялся медленно. Благодатный смолистый воздухъ олонецкихъ лѣсовъ, привольне житье и молодость взяли-было свое — и мѣсяца черезъ три Ѳедоръ началъ выходить; но мѣстные знахари съ лекарками, обкуривая да заговаривая его, растравили ему рану какимъ-то снадобьемъ и уложили его въ постель еще на полгода. Марѳа между тѣмъ изо всѣхъ силъ хлопотала о примиреніи его съ отцомъ, каждую недѣлю посылала письма къ Василью Никитичу. Время дѣлало свое дѣло, заравнивая прошлыя язвины въ родственныхъ чувствахъ — и мало-по-малу все обошлось.
Вторичное выздоровленіе Ѳедора шло еще медленнѣе прежняго, такъ что провалявшись всю осень и зиму 1765 года, онъ только къ веснѣ 1767 собрался съ силами, не видя исхода изъ своего положенія. Ни кровинки въ лицѣ, вѣчно задумчивый, съ самаго утра онъ уходили въ лѣсъ и оставался тамъ до вечера. Мать Марѳа дивилась такой перемѣнѣ и начинала съ нимъ заговаривать о томъ, какъ хорошо бы ему пристроиться въ обителяхъ древняго благочестія, гдѣ бы онъ могъ сдѣлаться свѣтильникомъ между начетчиками и учителями всѣхъ толковъ, выросшими на одной церковной грамотѣ. Ѳедоръ не возражая выслушивалъ долгія разглагольствія о его будущемъ возвышеніи въ средѣ раскола. Тетка уже принялась шить ему шелковыя ряски, какъ вдругъ, въ великомъ посту, отецъ прислалъ разрѣшеніе вернуться домой, даваемое въ послѣдній разъ какъ писалъ Василій Никитичъ. Въ этомъ письмѣ онъ сообщалъ, что хочетъ сдѣлать послѣдній опытъ возвращенія обществу заблудшей овцы. Имѣлась въ виду женитьба Ѳедора на молодой помѣщицѣ, приставшей у нихъ въ домѣ и желавшей поскорѣе выйдти за мужъ чтобъ избавиться отъ опекуна.
Прочитавъ письмо, Ѳедоръ вдругъ сталъ прежнимъ Ѳедоромъ; толки объ расколѣ и новой дѣятельности были забыты; совершенно иная сторона жизни показывалась ему въ туманѣ будущаго — та сторона, съ которой онъ ознакомился впервые въ тихомъ семейномъ быту дяди Ерофея. Съ обычнымъ легкомысліемъ, Ѳедоръ ухватился за представлявшійся ему случай — и порѣшилъ ѣхать.
Отправляя письмо къ сыну, Василій Никитичъ дѣлалъ это неохотно, по просьбѣ жены и матери Красухиной, сразмаху порѣшившихъ заключеніе между собой родства, не спросясь молодежи. Вникнуть въ дѣло со всѣхъ сторонъ Василію Никитичу было недосужно. Иная важнѣйшая задача поглащала все его вниманіе и время. Случайный постоялецъ его, Галдилинъ, найдя въ хозяинѣ человѣка умнаго, на первыхъ же порахъ сталъ съ нимъ совѣтоваться какъ бы выполнить въ Москвѣ порученіе вѣневской воеводской канцеляріи, состоявшее въ томъ, чтобы развѣдать: что именно отъ выборныхъ потребуется, какъ разумѣть заявленіе какихъ-то требованій отъ сословій, для чего требованія эти могли быть и проч. въ этомъ родѣ. Коржавинъ занялся разборомъ дѣла, прочелъ самый манифестъ, потолковалъ кое съ кѣмъ — и вдругъ ему блеснула возможность дѣятельности, о которой онъ такъ давно мечталъ и даже пострадалъ за попытку къ ней въ прошлое царствованіе. Прежній вопросъ жизни получалъ теперь полную округленность, явившись въ формѣ наиболѣе доступной и пригодной къ дѣлу.
— Что есть у насъ неладнаго — какъ не знать! размышлялъ онъ про себя, послѣ одной изъ такихъ бесѣдъ съ Галдилинымъ. — Коли есть заявленія требованій отъ монархини — значитъ надо не потаить передъ трономъ наши немощи и мѣста больныя, а какъ Богу на исповѣди открыть все, что на душѣ спрятано. Робѣть нечего — грѣшно…
— Я вотъ, Сила Силычъ, попробую написать, сказалъ онъ Галдилину, — ты можетъ послѣ и уразумѣешь, какіе пункты для тебя пригодны будутъ и выборку себѣ сдѣлаешь…
И Коржавинъ засѣлъ за составленіе перечня основныхъ мыслей къ улучшенію быта горожанъ. Увлекаясь дѣломъ, Коржавинъ представлялъ себь Галдилина гораздо болѣе смыслящимъ; но когда дошло дѣло до объясненія, Василій Никитичъ, изъ тупыхъ отвѣтовъ собесѣдника сразу понялъ безполезность съ нимъ трактацій. Нуждаясь въ подмогѣ, онъ пошелъ къ старому пріятелю Кряжеву, человѣку толковому, не разъ выбиравшемуся въ старшины по своему мастерству. Бесѣда съ нимъ пошла въ огласку и привлекла вниманіе всѣхъ московскихъ горожанъ на Коржавина, слывшаго всегда за человѣка очень умнаго и дѣльнаго. Объ немъ стали поговаривать теперь, что онъ былъ бы лучшимъ защитникомъ интересовъ городскаго сословія древней столицы. Василій Никитичъ словно помолодѣлъ. Домъ его сталъ наполняться различными посѣтителями; самъ онъ ходилъ по городу, собиралъ нужныя справки, а по вечерамъ писалъ свой перечень. Галдилинъ выпросилъ у него позволеніе списать копію съ перечня и съ торжествомъ поѣхалъ казать ее вѣневскому воеводѣ, оставивъ опекаемыхъ на рукахъ Василія Никитича.
Честолюбивый и крайне неразборчивый въ средствахъ какъ всѣ невѣжды, Галдилинъ расчитывалъ отличиться, выдавъ коржавинскій перечень за свой собственный, и быть выбраннымъ въ депутаты отъ вѣневскаго дворянства; онъ видимо даже заискивалъ въ Коржавинѣ, чутьемъ признавая его умственное превосходство. Это необыкновенно дѣйствовало на мать Груни. Простая отъ природы, старушка, вида что ихъ коршунъ дѣлался незлобивымъ голубемъ передъ Коржавинымъ, надумалась прямо обратиться къ Василію Никитичу за разрѣшеніемъ дѣла, которое давно уже лежало у нея на душѣ. Воспользовавшись отъѣздомъ Галдилина, она пришла разъ въ Василію Никитичу съ низкими поклонами, повѣдала свое горе и напрямки объяснилась относительно непремѣннаго желанія видѣть Груню за его сыномъ, прибавивъ притомъ, что Анна Исаевна уже согласна.
Выслушавъ съ неудовольствіемъ это открытіе, Василій Никитичъ не выдержалъ.
— Вы, мать моя, кажись поспѣшили не къ мѣсту, сказалъ онъ, откладывая рукопись къ сторонкѣ, — чужой вѣкъ заѣдать не пристало честнымъ людямъ; прежде всего я тебѣ скажу, что едва ли мой Ѳедька твоей Грушѣ пара…
И Василій Никитичъ не потаилъ темныхъ сторонъ своего сына, отнюдь не разсчитывая, насколько это объясненіе можетъ повредить сыну въ заключеніи безспорно выгоднаго союза.
Но старушка не легко отказывалась отъ разъ задуманнаго и стояла на своемъ.
— Э, батюшка, женится — перемѣнится; такого-то молодца и остепенить.
Слово за слово — Коржавинъ сдался.
— Да будетъ воля Божья, сказалъ онъ, — а я умываю руки.
Онъ написалъ письмо съ вызовомъ Ѳедора.
Но такое рѣшеніе дорого стоило Василію Никитичу; принялъ онъ его послѣ долгой борьбы какъ послѣднюю мѣру, и все-таки недоволенъ быль этой уступкой родственному доброхотству.
Груня легко сживалась со всякой обстановкой, а въ Москвѣ у Коржавиныхъ было и лучше чѣмъ въ деревнѣ. Галдилинъ, втягиваясь противъ своей воли въ дѣло, которое онъ меньше всего понималъ, какъ-то привыкъ къ суетливости, замѣнявшей ему настоящую дѣятельность, — и по цѣлымъ днямъ не бывалъ дома, поя подьячихъ по кружаламъ и стараясь вывѣдать отъ этихъ людей, знавшихъ не болѣе его, мнимыя тайны, разрѣшавшіяся здравымъ разсудкомъ. Груня, оставаясь дома, полюбила кроткую Анну Исаевну, довѣрявшую ей хозяйство, и принимала даже въ отсутствіи Василія Никитича его многочисленныхъ посѣтителей, у которыхъ всегда умѣла толкомъ выспросить, кому что нужно, и вѣрно передать хозяину. Про сватовство свое она не любила говорить ни съ кѣмъ изъ домашнихъ; даже матери она отвѣчала короткими ничего не значущими словами, вродѣ: «вотъ пріѣдетъ… увидимъ… посмотримъ… какъ будетъ». Разъ только она разговорилась объ этомъ, случайно и съ человѣкомъ совершенно постороннимъ.
Было послѣ Пасхи; стояла такая теплынь, что всѣ окна небольшаго домика Коржавиныхъ были отворены настежь; съ надворья изъ садика несло свѣжимъ и крѣпкимъ запахомъ распускавшихся почекъ, и Груня, сидя подъ окошечкомъ за шитьемъ, съ наслажденіемъ втягивала всею грудью весенній воздухъ, напоминавшій ей деревню. Она такъ отдалась этому чувству и воспоминаніямъ, что и не замѣтила какъ передъ ней за окномъ выросла фигура рослаго молодаго человѣка, казалось не рѣшавшагося нарушить ея думы. Случайно поднявъ глаза, она увидала красиваго офицера въ зеленомъ форменномъ кафтанѣ съ черными отворотами и свѣтлыми выпуклыми пуговицами. Снявъ шляпу, онъ обнажилъ свой красивый лобъ, обрамленный до бѣла напудреннымъ парикомъ, дававшимъ еще большую яркость и безъ того румяному лицу и усиливавшимъ блескъ его умныхъ глазъ.
— Прошу прощенія за безпокойство, началъ онъ, улыбаясь, — не здѣсь ли живутъ Коржавины?..
— Здѣсь, а что вамъ требуется? по обыкновенію просто отвѣтила Груня, слегка зардѣвшись при мысли о томъ, что г-нъ офицеръ долго могъ наблюдать ее, незамѣтно, и быстрымъ движеніемъ переколола косынку на шеѣ.
— Хотѣлъ бы повидать Ѳедора Васильевича… вы не сестрица его?
Неожиданное сочетаніе этихъ двухъ вопросовъ на мигъ смутило Груню. Она затруднилась отвѣтомъ и стала еще красивѣе, въ глазахъ невольно залюбовавшагося офицера.
— Нѣтъ, я имъ не родственница… и Ѳедора Васильевича здѣсь нѣтъ, запинаясь проговорила она: — я не могу вамъ точно сказать, когда его ждутъ… Вотъ погодите, придетъ Василій Никитичъ, все вамъ скажетъ… А мы сами пріѣзжіе.
Посѣтитель, подумавъ, наклонилъ голову и прошелъ въ низенькую калитку, а за тѣмъ на крылечко и въ горенку, гдѣ сидѣла Груня.
— Мнѣ, право, совѣстно, я бы ни за что не зашелъ къ вамъ, когда никого дома нѣтъ, началъ онъ, садясь и откладывая шляпу съ перчатками на столикъ, — да ужь не знаю, удастся ли вдругорядь повидать ихъ… Такая даль, да и спѣшка теперь у меня съ работами…
— А вы хорошо знаете Ѳедора Васильевича? медленно спросила Груня, не поднимая глазъ отъ работы.
— Какъ не знать! жили три года вмѣстѣ какъ братья родные! отвѣчалъ тотъ, съ видимымъ удовольствіемъ при этомъ воспоминаніи.
Груня тихо подняла на него внимательный и долгій взглядъ, какъ бы изучая незнакомца. Глаза ихъ въ первый разъ встрѣтились.
— Что я васъ спрошу… начала Груня, снова потупляя глаза и особенно сдержаннымъ голосомъ: — вы скажите мнѣ только по душѣ… Каковъ онъ? Ѳедоръ-то Васильевичъ?
— Молодецъ, красавецъ собой, щеголь, разбитной малый… заговорилъ офицеръ, самъ видимо наслаждаясь той легкостью, съ которой у него вязался разговоръ съ незнакомой дѣвушкой.
— Нѣтъ, не то! Богъ съ ними со щеголями! я васъ не объ этомъ спрашиваю… Каковъ человѣкъ?.. не изъ себя, а нравомъ какъ?
Послѣднія слова Груня такъ примѣтно и внушительно оттѣнила, что собесѣдникъ съ удивленіемъ окинулъ взглядомъ эту молоденькую дѣвушку.
— Такъ вамъ надо съ этой стороны? все еще полушутливо, но уже озабочиваясь, произнесъ онъ и придвинулся ближе къ Грунѣ. — человѣкъ не худой… не злой… путался онъ, видимо пріискивая какое нибудь достоинство Ѳедора.
Груня воткнула иглу въ работу и серіозными глазами ждала отвѣта, повидимому придавая ему большую важность.
— А еще? выговорила она наконецъ, все съ тѣмъ же ожиданіемъ и не безъ примѣси тревоги.
— Еще-то?.. Что же еще!.. терялся офицеръ, какъ бы досадуя къ то же время на свою ненаходчивость, — малый молодой…
— Ну, и будетъ, больше не надо, сказала Груша, круто принимаясь за иглу.
— Чего же не надо? улыбнулся офицеръ, — да вы пожалуй этакъ составите себѣ какое нибудь понятіе о немъ…
Груня помолчала.
— Конечно, ужь теперь-то я его понимаю, сказала, она, слегка вздохнувъ.
Офицеръ по видимому находилъ все большее и большее удовольствіе въ этой бесѣдѣ.
— Гдѣ это вы набрались такой премудрости? проговорилъ онъ, придвигаясь еще ближе.
— Что жь за премудрость? Всякаго человѣка можно разглядѣть — были бы глаза.
— А вы Ѳедора-то еще и не видали, а заключаете.
— Слухомъ земля полнится… подъ часъ довольно двухъ словъ объ человѣкѣ, чтобы смекнуть…
— Ну, вотъ мы съ вами перекинулись не двумя словами — смекните, каковъ я по вашему?
— Объ васъ рѣчи не было, да объ себѣ человѣкъ правду и не скажетъ, отвѣтила Груня, бистро и не безъ лукавства взглянувъ на собесѣдника.
— Отчего же не сказать?.. Шила въ мѣшкѣ не утаишь…
— Утаить не утаишь, — а прикрасить-то никто не помѣшаетъ… А вотъ и родитель Ѳедора Васильевича! прервала она сама себя, увидавъ входящаго Коржавина.
Офицеръ всталъ и обратился къ хозяину.
— Пріятель вашего сынка, Василій Баженовъ, Ея Величества капитанъ отъ артиллеріи, отрекомендовался онъ съ поклономъ.
— Много наслышены, добро пожаловать! За честь покорнѣйше благодаримъ, что изволили посѣтить! привѣтливо говорилъ Коржавинъ, обнимая гостя.
— А здоровъ Ѳедоръ?
— Можетъ скоро будетъ теперь… У тетки все еще. Твою добродѣтель, батюшка, по гробъ не забуду… Вѣчный должникъ вашей милости… Какъ бы ему безъ васъ прожить въ чужой сторонѣ… Да какъ же это, батюшка?.. Ѳедоръ писалъ, вы кажись строительному обучались… недоговорилъ Василій Никитичъ, оглядывая кафтанъ гостя.
— Я строитель и теперь, а служу только по артиллеріи — на то была воля Ея Величества государыни… Дай ей Богъ долго царствовать, взыскала своей милостью! видѣла, что въ академіи не даютъ мнѣ хода, профессорство-то я заслужилъ, да все не давали; государыня и велѣла графу Григорію Григорьевичу опредѣлить меня въ артиллерію капитанскимъ чиномъ.
— На васъ, батюшка… Василій Ивановичъ, кажется?.. оправдалась пословица, что за Богомъ молитва, а за царемъ служба не пропадаетъ. Графъ-отъ Григорій Григорьевичъ слышно здѣсь будетъ… съ государыней…
— Пока еще нѣтъ, а меня прислали произвести поправки, чтобы было гдѣ жить государынѣ и свитѣ и всѣмъ кто понаѣдуть…
— Хорошее дѣло, батюшка; ну что слышно о созывѣ депутатовъ-то? А я, батюшка, отъ этой коммисіи жду полнаго умиренія и облегченія нашихъ тягостей, чтобы народу-то простому было повольготнѣе, на крестьянъ бы обратила государыня милостивое вниманіе…
— Ну относительно этого не знаю, сказалъ Баженовъ, — крестьянское дѣло трогать еще говорятъ рано. Отваженъ Григорій Григорьевичъ, да и тотъ не въ пользу этого; а Сумароковъ, піита, такъ прямо государынѣ писалъ, что крестьянъ въ Россіи освобождать нельзя, понеже дворянинъ останется безъ супа…
— Вишь какой умникъ выискался! всплеснувъ руками сказалъ Коржавинъ, — я разъ его только и видѣлъ, а ужь тогда сказалъ себѣ: путнаго не жди…
Коржавинъ принялся развивать свои виды. Бесѣда затянулась долго; Груня то уходила, то снова входила, хлопоча за самоваромъ, повидимому не обращая вниманія на бесѣду. Анна Исаевна съ Красухиной вышли къ чаю и тоже остались довольны разсказами Баженова о Ѳедорѣ. Прощаясь поздно вечеромъ, Коржавинъ просилъ Баженова заходить безъ церемоніи, авось молъ и Ѳедоръ подъѣдетъ; Грунѣ приказали проводить его до воротъ.
Выпуская гостя въ калитку, Груша остановилась передъ нимъ, какъ бы собираясь сказать что-то.
— Ну, чтожь, сказалъ добродушно улыбаясь Баженовъ, — чай вы и меня теперь ужь пересудили какъ Ѳедора?
— А то нѣтъ?!.. усмѣхнулась она, — вотъ теперь на прощанье пожалуй скажу: вы вотъ съ Ѳедоръ Васильичемъ ровесникъ — а ужь капитанъ, и строитель, и у государыни на хорошемъ щету… а онъ покуда не золъ да не худъ только и всего… А по моему, будь хоть золъ въ правдѣ, да найди себѣ дорогу, а у кого дороги нѣтъ — худо…
Баженову вплоть до дому мерещилась эта своеобразная рѣчь, усмѣшка и самый образъ не по лѣтамъ сдержанной, умной и привлекательной дѣвушки.
У Коржавиныхъ тоже весь вечеръ только о Баженовѣ и толковали…
— Счастливы родители, у кого такой славный сынъ! говорилъ Василій Никитичъ, очарованный Баженовымъ, — а хорошемъ не скажешь худа. Вотъ бы женишокъ то!.. обратился онъ къ старухѣ Красухиной, — а то что корысти въ моемъ Ѳедькѣ!..
— Ну, ужь ты, старина!.. заворчала Анна Исаевна, — радъ свое дѣтище охаять, лишь бы на своемъ поставить!.. Постыдился бы добрыхъ людей… А про молодца и я худа не скажу: всѣмъ вышелъ — и красивъ, и ловокъ, и уменъ… и рѣчистъ… Ну, а все супротивъ Ѳедюши куда же!.. горделиво закончило Анна Исаевна, въ простотѣ сердечной забывая, что не видала своего Ѳедюши лѣтъ десятокъ.
А Груня стояла въ самой глуши сада, лицомъ къ багровому закату, и держа на ладони что то маленькое, скороговоркой говорила: «божья коровка, божья коровка, гдѣ мнѣ жить?..»
Маленькій жучекъ, точно треснувъ по швамъ, расправилъ крылышки, отдѣлился отъ ладони и плавно поднялся въ вечернемъ сумракѣ на воздухъ.
Груня задумчиво подняла глаза вслѣдъ за нимъ, остановила долгій взглядъ на пылавшей зарѣ, слезы выступили ей на глаза, сердце забилось какъ то жутко и сладко, рука безсильно упала вдоль тѣла. Опустивъ голову, Груня тихо шла къ дому, забывъ и божью коровку, и зарю, и даже гдѣ она сама…
— Такъ вотъ кого мнѣ сватаютъ? стояло у ней въ головѣ: — не золъ… не худъ… не дуракъ… не уменъ… ничего… ничего… ничего ровнешонько!..
XII.
Екатеринины орлы.
править
На дворѣ усадьбы Молчанова что-то готовилось. День былъ воскресный, пора обѣденная; народъ прямо изъ церкви собирался въ застольную, и на всѣхъ лицахъ сквозило ожиданіе чего-то праздничнаго, не совсѣмъ зауряднаго.
Ключникъ Молчанова-Хмурова, дюжій мужчина, лѣтъ сорока пяти, съ бѣлокурыми завитками на красномъ и толстомъ какъ у быка затылкѣ, въ серединѣ обѣда привсталъ изъ-за стола — и оглядѣвъ всѣхъ, точно считая молодцовъ, внушительно отдалъ приказъ: "смотри, робя, не расходись; рогожскіе безперемѣнно придутъ къ намъ-отка и зададутъ намъ отмѣстку… ихъ ава кака тьма-тмушая, да можетъ и по дорогѣ кого прихватятъ.
— Да ты одинъ, Кузьма Исаичъ, за стѣнку постоишь, сказалъ малый стоявшій за вѣсами.
— Стоять буду, самодовольно произнесъ ключникъ, — только вы не выдавай; видишь, насъ какая пригоршня…
— Мальчишекъ-то у насъ мало, задиралъ! жалобно и нараспѣвъ отозвался приказчикъ, большой любитель народной потѣхи, не смотря на свою худобу и тщедушіе.
— Мы, дяденька, вчетверомъ пойдемъ, визгливо вставилъ вихрастый замарашка, въ синей рубашонкѣ, утираясь рукавомъ, — да вонъ и Сенька съ братомъ дьячковскіе тожь пойдутъ…
— А тѣ можетъ переметчики, сказалъ ключникъ, соблаговоляя отвѣчать даже этакому бойцу, — ну, да ладно. Держись только робя къ стѣнкѣ, чтобъ не оторвали. Съ рыла-то пусть подступаютъ, еще посмотримъ…
Въ такихъ переговорахъ шелъ обѣдъ; вдругъ въ избу ворвался другой мальчуганъ, рыжій, съ глазами на выкатѣ, и едва переводя духъ крикнулъ: «идутъ! идутъ!» Все мужское населеніе Молчановской усадьбы, конечно кромѣ хозяина, высыпало за ворота и размѣстилось по улицѣ вдоль наружной каменной стѣны, длинной, пестрой ниткой, въ которой нарядно перемѣшивались красныя и ситцевыя узорчатыя рубахи съ синими кафтанами и чуйками. По концамъ ея жались мальчишки-задиры малъ-мала-меньше, а въ срединѣ стоялъ краса кулачныхъ боевъ и вожакѣ Молчановской артели, Кузьма Псаичъ. Бойцамъ не долго пришлось ждать соперниковъ… Столбы пыли съ Каретной равномѣрно подавались впередъ, показывая, что наступаетъ рать-сила могучая. Рогожскіе забіяки, побитые въ прошлое воскресенье въ своихъ палестинахъ, привели съ собой видимо невидимо народу; наличность ихъ вполтора если не вдвое превосходила молчановцевъ; но въ рядахъ рогожскихъ недоставало единодушія, а молчановскіе стояли всѣ какъ одинъ человѣкъ — и на этомъ основывалъ надежду на успѣхъ Кузьма Исаичъ.
Съ приближеніемъ враговъ, онъ поставилъ своихъ потѣснѣе и самъ нѣсколько выступилъ впередъ…
— Ребята, держись крѣпче, плечомъ не здавай! говорилъ онъ, бодро оглядываясь и расправляя локтевые суставы.
Рогожцы шли весело, увѣренные въ себѣ, и мѣряя надменными взглядами малочисленную линію противниковъ, переговаривались, отпуская издѣвки…
— Прохоръ, мѣшки-то захватилъ-ли — молчановцевъ тащить? размахивая кулачищами, посмѣивался худощавый громаднаго роста кузнецъ. — Я вотъ съ этимъ толстякомъ перевѣдаюсь, говорилъ онъ, становясь насупротивъ Кузьмы.
На крыльяхъ боевой линіи раздавался уже задорный визгъ и вой побиваемыхъ мальчугановъ; у молчановцевъ подростки были не особснно сильны, а все мелюзга — и на нихъ-то напали парнищи лѣтъ по пятнадцати. Два сына Кузьмы Исаича свалились первые, за ними еще нѣсколько малолѣтокъ; рогожскіе парни, одолѣвъ ихъ, въ свою очередь наскочили на народъ здоровый и ихъ самихъ поперли назадъ… Тутъ уже и старшіе сошлись лицомъ къ лицу.
— Ты экаго видалъ ли? проговорилъ кузнецъ, скаля бѣлые зубы и вытягивая кулачище къ самому носу дороднаго ключника, — Фридерикъ амператоръ…
Кузнецъ не договорилъ… Кузьма Исаичъ, улучивъ мигъ похвальбы, развернулся — и вмѣсто отвѣта влѣпивъ ему ударъ между плечь, такъ и срѣзалъ его съ ногъ. Кузнецъ рухнулъ ничкомъ, перевернулся навзничь, катясь поземи… Изъ носу, изо рту забила кровь ключомъ… Онъ лежалъ неподвижно въ ныли, распластавъ руки.
— Ай-да ударъ! Вотъ такъ молодецъ! прогудѣлъ громкій басистый голосъ въ тылу рогожцевъ, такъ что ближніе невольно обернулись. За рядами ихъ, стоя въ коляскѣ, широкоплечій великанъ лѣтъ тридцати, въ зеленомъ мундирѣ съ красной выпушкой, черноволосый, круглолицый, румяный, съ крупными чертами красиваго лица, восторженно любовался боемъ.
Хотя бойцамъ и въ диковинку было появленіе такой особы и первая мысль пришедшая въ голову каждому была о вмѣшательствѣ власти, но ни рогожцамь, ни молчановцамъ уже не до того было; кузнеца оттащили въ сторону, а на Кузьму рванулись разомъ трое.
— Не по чести! Не честно троимъ на одного! кричалъ офицеръ, но его не слушали, бой шелъ уже по всей линіи — и стѣна молчановскихъ ни на пядь не подалась. Изловчившись и собравъ всѣ свои силы, Кузьма свалилъ еще одного, а двое наступаютъ… Отъ ударовъ звенѣло въ ушахъ ключника; онъ шагъ за шагъ, отражая ихъ, подавался назадъ… Офицеръ не выдержавъ, рванулъ съ себя епанчу, выскочилъ изъ коляски, засучилъ рукава и крикнувъ Кузьмѣ: «держись — на выручку иду!» ринулся на противниковъ молчановскаго предводителя. Могучей рукой ухватилъ онъ за воротъ нападавшаго слѣва — и тотъ перевернувшись раза три турманомъ, отлетѣлъ въ сторону и едва удержался на четверенкахъ, опираясь растопыренными пальцами рукъ…
Въто-же время Кузьма сразилъ послѣдняго противника; что-то хрустнуло вслѣдъ за пудовымъ ударомъ въ бокъ наотмашь — малый упалъ замертво… Стѣна Рогожцевь прорвалась… Смятеніе стало общимъ и перешло въ безпорядочное бѣгство вразсыпную…
Бой пріостановился… Кузьма остался глазъ на глазъ съ пріѣзжимъ великаномъ.
— Ну-ка, со мною теперь!.. становясь передъ Кузьмой, проговорилъ тотъ.
— Ты же ваша милость отвелъ моего ворога — и мнѣ тебя бить?.. Такъ-то не приходится… Ино бороться… нерѣшительно говорилъ ключникъ.
— Берись, берись! поощрительно протягивая руки подбивалъ офицеръ, — только имъ безъ подножекъ, сила на силу…
— Что-жъ, изволь!..
Кузьма подошелъ, осклабляясь во всю ширину лица; противники обнялись крестъ на крестъ, и дружелюбно глядя другъ другу въ глаза, стали понемногу расправляться, пробуя полегоньку другъ друга и мало-по-малу забирая силу; лица ихъ становились серіознѣе, у Кузьмы оно даже покраснѣло и жилы на лбу напружились какъ веревки; послышался хрустъ, Кузьма отставилъ ногу и налегъ всѣмъ тѣломъ впередь на грудь противника; тотъ подался немного, рванулъ Кузьму на сторону — и оба сцѣпились еще плотнѣй, тяжко дыша и обливаясь потомъ. Кузьма натужился и таки перегнулъ могучаго бойца навзничь, но тотъ справился и устоялъ, потомъ въ свою очередь навалился на ключника…
Рогожцы и Молчановцы, не смѣли дохнуть; наступила такая тишь, что слышалось, какъ упряжная лошадь ворошила копытомъ мягкій грунтъ немощеной дороги; толпа глазъ не спускала съ бойцовъ, остававшихся неподвижными. Вдругъ произошло что-то невиданное-неслыханное… Кузьма почувствовалъ, что ноги его отдѣлились отъ земли — и въ глазахъ изумленныхъ зрителей, грузное громадное тѣло его вытянулось на воздухъ и тяжко бухнуло въ землю сапожищами, поднявъ столбъ пыли… Но Кузьма устоялъ на ногахъ — и съ улыбкой въ глазахъ глядѣлъ въ лицо противнику…
— Молодецъ, перваго борца такого вижу!.. выпуская изъ своихъ тѣсныхъ объятій, вскрикнулъ офицеръ, — иди, братски поцѣлуемся… Какъ прозываешься?
Кузьма назвалъ себя, и трижды облобызалъ силача.
— А твою честь какъ величать? весело спросилъ онъ.
— Алексѣй Григорьевъ, какъ бы нехотя и запинаясь отвѣтилъ офицеръ.
— А можетъ прозвище еще какое?..
— И прозвище есть: Орловъ.
— Вотъ ужъ истинно въ точку-то попало; доподлинно орломъ и называть слѣдуетъ!.. степенно проговорилъ Кузьма Исаичъ, оглядываясь на своихъ.
— А мы съ тобой подъ стать другъ другу — еще бы побороться… Приходи ко мнѣ…
— Добро, для че нѣтъ! да гдѣ я тебя найду?..
— Приходи въ Кремль — знаешь арсеналъ? — спроси только — графа Орлова, всѣ знаютъ… только назови мое имя, чтобъ не привели къ брату… А это на водку всѣмъ — и битымъ и чья взяла…
Опроставъ тяжеловѣсный кошелекъ въ пригоршень, графъ Алексѣй Григорьевичъ видимо привычнымъ жестомъ пустилъ ее вразсыпную по толпѣ; червонцы, золотымъ дождемъ блеснувъ въ воздухѣ, покатились во всѣ стороны. Пока толпа съ гикомъ, давя другъ друга, подбирала ихъ, Орловъ сѣлъ въ коляску, вороные дружно подхватили и умчали ее изъ виду.
Въ Кремлѣ у арсенала взмыленные кони остановились.
Зала съ двумя громадными стрѣльчатыми окнами, на-скоро преображенная въ кабинетъ генералъ-фельдцейхмейстера, казалась такою пустынною, что двое молодыхъ людей, работавшихъ у большаго стола, какъ-то исчезали въ ея просторѣ; а люди эти были не мелкаго десятка, — особенно одинъ, сидѣвшій на табуреткѣ, которому другой стоя объяснилъ какіе-то большіе чертежи, развернутые вдоль письменнаго стола. Тотъ, кому докладывалось, былъ красавецъ собой, съ правильными изящными чертами лица, дышавшаго смѣлостью, умомъ и спокойнымъ сознаніемъ силы. Въ губахъ и глазахъ съ поволокою поступало что-то страстное, но общее выраженіе лица было скорѣе задумчиво, чѣмъ оживлено. Порою впрочемъ въ глазахъ вспыхивала молнія, и необыкновенная подвижность бровей выказывала могучій характеръ. Высокій лобъ безукоризненной правильности, какъ бы скрывалъ присутствіе думъ, слѣдъ которыхъ отпечатывался только въ игрѣ складокъ между бровей. Это былъ самъ генералъ фельдцеймейстеръ, графъ Григорій Григорьевичъ Орловъ, а докладывалъ ему строительные проекты капитанъ артиллеріи Баженовъ.
— Такъ смотри же, Василій Ивановичъ, говорилъ Орловъ, — не ударь лицомъ въ грязь передъ академическими-то… Бецкій своего француза не нахвалится.
— А что жь, Ламоттъ мой профессоръ и точно хорошій человѣкъ; я бы не хотѣлъ у этого заслуженнаго человѣка отбивать работу, съ почтительнымъ благородствомъ отвѣтилъ Боженовъ, — положимъ онъ старой школы, но все же съ большимъ талантомъ.
— Да французъ — ну и Богъ съ нимъ; мнѣ своего подавай…
Дверь съ шумомъ отворилась, и крупными шагами вразвалку вошелъ Алексѣй Григорьевичъ Орловъ.
— Ну что, стрѣлецкая голова, каково погуливаешь на Москвѣ? подшутилъ генералъ-фельдцейхмейстеръ.
— А ты все сидишь? сказалъ Алексѣй, любовно глядя на брата, — ты бы шемелой этихъ дѣльцовъ отсюда!.. добродушно улыбаясь проговорилъ онъ, подалъ руку Баженову, и не дожидаясь пожатія, нагнулся къ плану.
— Это что у васъ тутъ?
— Да вотъ на случай, если государынѣ угодно будетъ показать Москвѣ благоволеніе, погостить здѣсь, такъ и дворецъ будетъ готовъ…
— А вѣдь славно… Гдѣ-жь вы думаете ставить?
— За то его и взялъ, что у молодца нѣтъ отказа, кивнулъ Григорій на Баженова, — говоритъ: все можно. Вотъ, какъ прикажутъ въ царицынской рощѣ замокъ построить — ну и пусть его…
— Ну, а мнѣ сооруди всероссійскую усадьбу, сказалъ Алексѣй, хлопнувъ Баженова по плечу, — молодецъ будешь… Вы совсѣмъ кончили? обратился онъ къ Григорію, — пойдемъ ко мнѣ, мнѣ до тебя дѣльце есть.
— Ладно!.. ступай себѣ, Василій Иванычъ…
Григорій Григорьевичъ всталъ — и братья пошли, взявшись подъ руку. Баженовъ свернулъ чертежи въ трубку — и въ свою очередь, выбравшись на крыльцо, тихо сошелъ со ступенекъ на сенатскую площадь. Яркій свѣтъ и припекъ весенняго солнца, голубое небо съ бѣлыми пушинками мелкихъ облачковъ, благодатный московскій воздухъ — все это было подъ ладъ настроенію самого Баженова. Не смотря на то, что онъ былъ почти свой человѣкъ у Орловыхъ, эта блестящая чета двухъ братьевъ красавцевъ — молодыхъ, богатыхъ, знатныхъ, сильныхъ милостью государыни и дарованной имъ властью, трогательно-дружныхъ между собой, — всякій разъ обаятельно дѣйствовала на Баженова, пробуждая въ собственной душѣ его смутное стремленіе впередъ, къ чему-то высшему, лучшему… Теперь, только что видѣвъ ихъ обоихъ вмѣстѣ, Василій Ивановичъ глубже чѣмъ когда либо чувствовалъ свое одиночество, свою оторванность, безцѣльность всего что онъ затѣвалъ и дѣлалъ. Онъ шелъ тихо, понуривъ голову, съ этой жутко-томительной и пріятно грустной думой, изрѣдка поглядывая во, кругъ и любуясь окрестностью. Вдругъ потянуло свѣжестью воды, зеленью далекихъ садовъ — и какое-то сладкое воспоминаніе зашевелилось на сердцѣ. Баженовъ поднялъ голову — передъ нимъ синяя рябь Москвы-рѣки съ широкой, зеленѣющей панорамой Замоскворѣчья, съ его кривыми узкими улицами, верхушками безчисленныхъ церквей и колоколенъ… и… да, и съ маленькимъ домикомъ вонъ у самой у той красной церкви Климента папы римскаго.
— А чтожь?… вѣдь рано еще!… нерѣшительно нрностановился Василій Иванычъ, взглянувъ на свою семилоровую луковицу, — зайдти, можетъ Ѳедоръ пріѣхалъ…
Эта луковица и мысль о Ѳедорѣ напомнили ему парижское житье-бытье, Лосенку, Эмили — но все это какъ-то скользнуло въ умѣ Баженова. Словно радуясь приличному предлогу «зайдти», онъ проворно пошелъ ца мостъ, а тамъ переулками наискосокъ Полянки, Ордынки и скоро очутился подъ окнами знакомаго сѣренькаго домика Коржавиныхъ.
Отворяя калитку съ желѣзнымъ кольцомъ, онъ забылъ и Орловыхъ и свое одиночество, и прошлое, и плаеы будущаго — ему какъ-то просто и хорошо стало на душѣ. Въ прохладной тѣни ветхаго, мшистаго забора, у курятинка стояла Груня, жмурясь отъ косыхъ лучей въ щеляхъ ограды и бросая изъ фартуха хлѣбныя крошки. Куры обступили ее со всѣхъ сторонъ и, кудахча, зорко выглядывая круглыми мигающими глазками, поворачивая вытянутыя шеи, подбирали остатки хозяйскаго обѣда.
— Здравствуйте! весело крикнулъ Баженовъ въ свернутый планъ, словно въ говорную трубу.
Груня дрогнула, поднявъ голову; фартукъ выскользнулъ изъ рукъ, крошки высыпались кучей наземь, куры съ кудахтаньемъ кинулись ей подъ ноги… У дѣвушки еще стояли въ глазахъ зеленыя пятна отъ солнечныхъ лучей — и она напрасно присматривалась къ тому мѣсту, откуда раздался голосъ.
— Не узнали? сказалъ Баженовъ, подходя къ ней.
— Ахъ, нѣтъ… какъ не узнать! закраснѣвшись и заслоняя глаза ладонью, отвѣтила Груня: — милости просимъ, пожалуйте, пройдите въ горницы…
— А Ѳедоръ Васильичъ пріѣхалъ?
— Нѣтъ, нѣтъ еще… не бывалъ, съ легкимъ оттѣнкомъ досады проговорила Груня и побѣжала впередъ на крылечко, прихвативъ свое простенькое лѣтнее платьице.
На этотъ разъ Баженовъ просидѣлъ весь вечеръ. Чай пили въ саду, подъ черемухой. Груня хозяйничала, видимо напустивъ на себя степенную строгость. Старушки все присматривались къ Баженову. Василій Никитичъ заговорилъ было съ тезкой о наказѣ, о проектѣ новаго дворца, но скоро уловивъ два-три взгляда, брошенные Баженовымъ на Груню, смекнулъ старческой опытностью въ чемъ тутъ сила — и лучисто сощуривъ глаза, обратился къ молодой дѣвушкѣ.
— Скажите-тко вы мнѣ, красавица моя, Аграфена Александровна, началъ онь шутливо, — отчего это у насъ боярышни, пока въ дѣвичествѣ, умницы-разумницы, а какъ замужъ выскочитъ — либо облѣнится, либо сварливая станетъ, либо еще что похуже…
— А ужь не знаю, Василій Никитичъ, отвѣтила Груня, такъ похоже на него сощуривъ свои глазки, что; онъ невольно ухмыльнулся въ бороду, — надо-быть не великъ ихъ умъ-разумъ, коли такъ скоро весь выходитъ… иная обрадуется, что вотъ на свою волю попала… а то можетъ настоящаго лиха не видали, такъ вотъ и выдумываютъ себѣ небывалое горюшко да заботу…
— Ну, а вы нешто видѣли? удивленно проговорилъ Коржавинъ, поднимая брови и вдругъ становясь серіознымъ.
— И, батюшка, вступилась Красухина старуха, — въ деревнѣ да въ сиротствѣ-то живучи всего насмотришся… Вѣдь она у меня всѣмъ бабамъ на селѣ — кому кума, кому сваха, кому что…
— Такъ, такъ!.. лукаво приговаривалъ Василій Никитичъ, — Ну, а вы, красавица моя, какъ же собираетесь за мужемъ жить — какъ всѣ аль на иную стать?.
— Какъ Богъ приведетъ да какъ мужъ захочетъ, сказала Груня, — дѣло женское покорливое — сама выбрала себѣ господина, поздно пенять что не хорошъ: только людей смѣшить!.. Даже старушки разсмѣялись при этой выходкѣ, а Василій Никитичъ поперхнулся чаемъ и закашлялся….
Одинъ Баженовъ задумчиво и внимательно поглядѣлъ на дѣвушку — и вдругъ ему что-то стало ясно и несомнѣнно въ душѣ — словно солнышко выглянувъ освѣтило туманныя очертанія чего-то большаго, темнаго и загадочнаго
— Стало быть выберете-то сами? подзадоривалъ Василій Никитичъ.
Груня промолчала, перемывая чашки, дѣлая видъ что не слышитъ.
— Ну, то-то же, вы моему Ѳедькѣ въ зубы-то не глядите… началъ было Коржавинъ и вдругъ спохватившись умолкъ. Баженовъ поблѣднѣлъ, словно его кольнуло что въ сердце. Остальной вечеръ ему какъ-то не по себѣ все было
— Что это Василій Никитичъ говорилъ про Ѳедора? спросилъ онъ, когда Груня какъ и прошлый разъ вышла проводить его.
— Такъ, отвѣтила дѣвушка, потупясь и мгновенно понявъ о чемъ именно спрашивалъ Баженовъ.
— Нѣтъ, по чести, настаивалъ онъ, едва ладя съ волненіемъ въ голосѣ, — ужь не въ мужья-ль вамъ его прочатъ?..
— Прощайте… пора… пролепетала Груня, отворачиваясь.
— Нѣтъ, и вправду… Аграфена Александровна…
Она подняла къ нему большіе глаза, слегка застланные слезой, хотѣла что-то сказать — и не могла…
— Ну, прощайте, проговорилъ Баженовъ, — я теперь скорехонько зайду — можно? Груня слабо кивнула головой и захлопнула калитку.
XIII.
Соперники.
править
На женской половинѣ дома Коржавиныхъ шли между тѣмъ дѣятельныя приготовленія къ сватьбѣ. У старухи Красухиной нашлось нѣсколько десятковъ рублей, Богъ вѣсть какимъ родомъ скопленныхъ и зашитыхъ по старымъ чулкамъ да въ торбочкахъ; но всего этого оказывалось мало. Надо были принарядить дочку на славу къ пріѣзду жениха, показать товаръ лицомъ, а денегъ взять негдѣ было. Дѣло дѣлалось тайкомъ отъ опекуна. Красухина продала свой приданый жемчугъ, и таки раздобылась всѣмъ необходимымъ, спѣша покончить до возвращенія Галдилина. Груня по цѣлымъ днямъ сиживала у окошечка за шитьемъ, напѣвая вполголоса деревенскія пѣсенки — «да все какія-то несвадбишныя», какъ замѣчали старушки, покачивая головой, — «тихія да заунывныя…»
— Чтой-то, Грунюшка, говорила ей мать, — прежде бывало въ саду поешь — по всему дому слышно; а нынче у тебя голосъ-то словно внутро ушелъ… Такъ за сердце и хватаетъ, даромъ что тихо…
А свекровь будущая, Анна Исаевна, видала не разъ, какъ у невѣстушки за работой вдругъ опускались руки вмѣстѣ съ неоконченной пѣсенкой, глаза останавливались съ неподвижнымъ и томнымъ взглядомъ, голова клонилась, — и коль окликнешь Груню — такъ вся и дрогнетъ, а потомъ улыбнется какъ-то по дѣтски, жалосливо таково — и опять примется шить…
— И куда его такъ много-то? иногда говорила Груня матери: — что мнѣ все сдается, матушка, будто этого не надо?
— То-то дѣвичій разумъ — скорый а не спорый, укоризненно говорила мать: — все въ одномъ да въ одномъ-то нарядѣ живо приглядишься женишку…
— Ну, чтожь, то и хорошо; а то неравно въ глазахъ зарябитъ пестрота, меня-то самое онъ и не разсмотритъ, — а тамъ повѣнчаютъ, спохватится — глядь, а я можетъ совсѣмъ не такая какъ ему надо…
— Э!.. тебя видно не переслушаешь!.. досадливо говорила Красухина, отходя.
И Груня, слегка вздохнувъ, снова подсаживалась къ окошечку, принимаясь за свои шелки да бархаты.
Наканунѣ Петрова, утромъ, Груня, гуляя въ саду, вдругъ увидала мать, бѣгущую въ радостномъ переполохѣ.
— Пріѣхалъ!.. кричала Красухина еще издали: — иди-ка, иди!.. можетъ, спроситъ… Ну ка въ добрый часъ, благослови Господь…
Ждали Галдилина со дня на день, но Груня мигомъ поняла, о комъ идетъ рѣчь; сердце ея внезапно и больно сжалось, такъ что она прихватила грудь рукой, а сама вся похолодѣла, помертвѣла и молча глядѣла на мать…
— Ну, чего? чего ты? Богъ милостивъ, все обойдется, успокоивала мать: — и какая-жъ ты, какъ я погляжу!.. Ай не радостно?.. боязно чтоль?
— Нѣтъ, нешто… пойдемъ, матушка!.. уже оправясь и равнодушно проговорила Груня, направляясь къ калиткѣ.
Ѳедоръ пріѣхалъ съ Марѳой прямо къ Хмурову. Тетка съ своей стороны, узнавъ о сватовствѣ, не теряла времени. Крѣпкія кладовыя каменозерской пустыньки растворились-и поползло на свѣтъ божій всякое добро, припасенное годами. Малаго обшили заново съ головы до ногъ. Собираясь на смотрины невѣсты, вырядясь въ бѣлый объяринный кафтанъ, расшитый досужными пичужками въ узоръ шелками на подобіе цвѣтовъ, въ блѣднорозовый камзолъ съ серебромъ, горделиво закидывая красивую голову и обмахиваясь раздушенымъ платкомъ, Ѳедоръ имѣлъ видъ побѣдоносный.
Въ отчій домъ онъ явился какъ ни въ чемъ не бывало, но радостныя слезы матери при свиданіи непривычно растрогали его; она такъ и замерла, повиснувъ на шеѣ сына. Ѳедоръ горячо отвѣчалъ на ея ласки, но удерживая старушку въ крѣпкихъ объятіяхъ, — и въ то же время не безъ любопытства поглядывалъ на отца, котораго воображалъ себѣ вовсе не такимъ сѣдобородымъ старикомъ. Умные проницательные глаза Василія Никитича, подъ навѣсомъ сѣдыхъ бровей, внушали ему невольный страхъ и уваженіе — и онъ ждалъ перваго слова со стороны отца, добродушно улыбаясь и готовый принять на свою голову всѣ грозы родительскаго гнѣва.
— Ну-ка, ну, покажись!.. заговорилъ Коржавинъ, осматривая сына съ ногъ до головы и видимо сдерживая свои чувства притворной насмѣшливостью: — хорошъ, неча молвить, хорошъ!.. Эхъ, баловство, баловство — все тетка! прибавилъ онъ, покачавъ головой: — ну, кайся, разбойникъ, что ты это съ Меркулычемъ-то сдѣлалъ?
— Да нешто я? отвѣтилъ Ѳедоръ, продолжая улыбаться и при этомъ воспоминаніи, и почуявъ что отецъ шутитъ, — вѣдь она сама всему починъ положила… Ну, а мнѣ чтожь!.. Онъ безпечно тряхнулъ головой и помолчалъ. — Не я, такъ другой бы — все едино. Вѣдь это только Меркулычу простительно думать…
— Ахъ, ты безстыжая голова! перебилъ Коржавинъ, противъ воли любуясь молодцомъ: — на то ли тебя за море-то посылали? Ну-ка, скажи, чему ты тамъ путному выучился?
— Ужь коли правду говорить, пожалуй что и ничему…
— Вотъ, люблю, что хоть не врешь! засмѣялся Василій Никитичъ: — ну, иди поцѣлуемся!
Ѳедоръ обнялъ его, нѣсколько разъ поцѣловалъ у него руку и отвернулся…
— Батюшка!.. проговорилъ онъ сдавленнымъ голосомъ, — батюшка, спасибо тебѣ, сударь!.. Не ждалъ… не стою, а все-бъ не стерпѣлъ, кабы что… А теперь не стыдно… не стыдно и вотъ какъ…
И внезапно прослезясь, онъ быстрымъ, гибкимъ движеніемъ сталь на колѣна и припалъ къ ногамъ отца.
— Ну, полно, полно! зачастилъ растроганный Василій Никитичъ, подхватывая сына, — мы вѣдь не бабы… чего рюмить-то!
И онъ смахнулъ рукавомъ навернувшіяся счастливыя слезы.
— Вотъ такъ-то лучше! обрадовалась Анна Исаевна, до сихъ поръ со страхомъ прислушивавшаяся къ нимъ и готовая какъ насѣдка вступиться за своего птенца: — кто старое помянетъ, тому глазъ вонъ… Эна-ка онъ какой, блѣдный да худой… Чай больнехонекъ еще?
— Ничего, до сватьбы заживетъ, матушка! молодцовато сказалъ Ѳедоръ.
— То-то до сватьбы!.. смотри, не прогляди невѣсту-то!.. подтрунивалъ Василій Никитичъ.
— Да покажите мнѣ ее сперва, самодовольно проговорилъ Ѳедоръ, садясь и закладывая ногу на ногу, — а тамъ ужь наше дѣло будетъ…
— Ну, не хвались — не люблю, перебилъ отецъ: — вотъ къ обѣду выйдетъ — успѣешь наглядѣться… А пока разскажи мнѣ про себя… ну, хоть про Парижъ… Надожь мнѣ сколько-нибудь знать, что ты за человѣкъ и доподлинно…
Анна Исаевна поспѣшила въ заднія комнаты — и обѣ онѣ съ Красухиной захлопотали около Груни, то обдергивая ей голубое платье съ кружевомъ, то взбивая ея русые волосы, ниспадавшіе густыми косами на спину; хотѣли даже ее подрумянить, но Груня не далась — и лишь на усиленныя просьбы матери согласилась налѣпить себѣ одну мушку. Она сама вырѣзала изъ черной тафты крошечную пчелку — и разсѣянно ставъ передъ стѣннымъ зеркаломъ, налѣпила ее надъ лѣвой бровью. Въ этомъ городскомъ нарядѣ, въ несвойственной прическѣ, спотыкаясь на высокихъ каблукахъ сафьянныхъ башмачковъ, и уродливо отражаясь въ волнистомъ зеркалѣ, Груня посмотрѣла на себя какъ на неудавшійся портретъ и съ насмѣшливой улыбкой пошла къ обѣду. Но по мѣрѣ того, какъ она подходила къ той комнатѣ, откуда слышался молодой пріятный голосъ и веселые раскаты смѣха, сердце ея начинало биться сильнѣе, и въ головѣ кружился гадательный образъ ея суженаго… Растворивъ дверь, она какъ въ туманѣ увидала его бѣлый кафтанъ — и оробѣвъ, стала на порогѣ, не смѣя взглянуть ему въ лицо…
— Ха, ха, ха! басисто хохоталъ Василій Никитичъ! — потѣшникъ ты эдакій!.. Изъ посольскихъ переводчиковъ да въ учителя къ Бецкому, а потомъ роскольничьимъ попомъ при теткѣ Марѳѣ… Тьфу, пусто тебѣ совсѣмъ!.. И сердиться-то на вражьяго сына нельзя…
Ѳедоръ, сидѣвшій развалясь въ креслѣ, проворно и вмѣстѣ съ лѣнивой небрежностью всталъ навстрѣчу Грунѣ; скользя по полу носками врозь, онъ быстро подошелъ къ ней — и не успѣла Груня отшатнуться отъ его поклона, какъ рука ея почувствовала легкое пожатіе и прикосновеніе горячихъ губъ.
— Вотъ, сударь, прошу любить да жаловать! начала старуха Красухина, входя за дочерью, — заждались мы тебя, касатикъ… Все ли въ добромъ здоровья доѣхать изволилъ?.. говорила она, старчески любопытно взглядываясь въ нарѣченнаго затя.
— Всенижайше благодарю васъ, Богъ миловалъ, сударыня, а безъ его воли ни единый власъ не спадетъ съ головы человѣческой, припомнилъ Ѳедоръ изъ недавнихъ бесѣдъ съ раскольниками; онъ поцѣловалъ и тещину руку и пододвинулъ кресла обѣимъ дамамъ.
Груни вдругъ подняла на него свои глаза — и прежняя усмѣшка шевельнула ея маленькія губы, въ то время, какъ она, оправляя платье, сѣла поодаль къ окну.
Старуха Красухина, тая отъ любезностей зятька, любовалась имъ въ упоръ.
— Что жь, батюшка Василій Никитичъ, напрасно плакался на сынка-то! говорила она, улыбаясь, — ловокъ, уменъ, обходителенъ, грѣхъ сказать… соколъ соколомъ…
— Ужь и я дивлюсь, какъ это я маху далъ! добродушно подтрунилъ Коржавинъ: — малый то на всѣ руки оказывается…
— Милости просимъ, гости дорогіе, хлѣба соли откушать! пригласила Анна Исаевна, появляясь изъ столовой, — дай Богъ тѣмъ же порядкомъ да и за княжой бы пиръ…
Ѳедоръ подалъ руку старшей Красухиной и церемонію повелъ ее къ столу.
Жениха и невѣсту посадили другъ противъ дружки, «чтобы приглядѣлись» шепнула Анна Исаевна на ушко Красухиной матери. Весь обѣдъ Ѳедоръ весело шутилъ, разсказывалъ анекдоты, прислуживалъ дамамъ и окончательно очаровалъ обѣихъ старушекъ. Василій Никитичъ на этотъ разъ уступалъ ему первенство въ разговорѣ, а Груня, какъ и подобало скромной дѣвицѣ, сидѣла молча, прислушиваясь, изрѣдка взглядывая на будущаго мужа и потомъ, словно съ недоумѣніемъ, на старика Коржавина.
Василій Никитичъ послѣ обѣда тотчасъ пошелъ соснуть; а старушки только этого и ждали, чтобъ оставить молодежь вдвоемъ.
— Грунюшка, ты-бы пошла, касатка, нарвала-бы намъ къ чаю малинки, сказала Анна Исаевна, — вонъ тебѣ Ѳедюшка поможетъ, — помнишь ли Ѳедя садикъ-то нашъ?.. Забылъ-чай, ась?..
Груня взяла тарелку и вопросительно взглянула на Ѳедора.
— Съ превеликою охотой, сказалъ тотъ, подходя къ ней, — коли только не прискучу Аграфенѣ Александровнѣ…
И ловко скругливъ локоть, онъ подставилъ руку молодой дѣвушкѣ…
— Пожалуйте, пройдите впередъ, проговорила Груня, — въ эту дверь тѣсно…
Эти первыя слова, услышанныя Ѳедоромъ отъ невѣсты, произвели на него странное впечатлѣніе своей простотой — онъ видимо не такого ждалъ отвѣта.
Ѳедоръ пропустилъ свою нарѣченную и молча послѣдовалъ за ней въ знакомый садъ, гдѣ бывало рѣзвился ребенкомъ.
На дворѣ было жарко; погода съ недѣлю уже стояла превосходная; ни облачка въ чистой синевѣ; солнце пекло такъ, что земля накалилась чувствительно ногѣ; вѣтерокъ вѣялъ въ лицо нагрѣтымъ воздухомъ. Тѣмъ пріятнѣе сталъ переходъ къ прохладѣ, когда молодые люди, нагнувшись въ маленькой калиточкѣ, вступили подъ зеленый навѣсъ листвы. Ѳедоръ не узнавалъ стариннаго пріюта. Все какъ-то разрослось, перепуталось и сплелось въ густую сѣнь, обдававшую дорожки и золотистую траву крапчатыми тѣнями листьевъ. Только кусты малины и крыжовника остались тѣми же, какъ помнилъ ихъ странникъ, да такъ же на высокомъ шестѣ торчала скворечница надъ грядою краснаго мака и чернозобый бѣлоносый жилецъ ея, радостно вздергивая крылышками, перевиралъ по прежнему всякіе птичьи напѣвы…
Груня ставъ подъ яблонькой, держа въ одной рукѣ тарелку, отбирала крупныя малиновыя ягоды, прятавшіяся въ темной зелени. Золотые зайчики солнца перебѣгали по хорошенькому личику дѣвушки, подернутому легкимъ янтарнымъ загаромъ. Ѳедоръ тоже сорвалъ ягодъ пять — и вдругъ, какъ будто при видѣ окрестности, напоминавшей ему далекое дѣтство, разсѣялась вся неловкость его положенія, онъ въ первый разъ взглянулъ прямо въ глаза Грунѣ и улыбнулся мягко, задушевно…
— Премного благодаренъ сему случаю, что могу объясниться съ вами отъ чистаго сердца, началъ онъ, взявъ у нея изъ рукъ тарелку и отставляя на скамью подъ яблоней, — смѣю ли просить васъ, пожалуйте, присядьте… Вы можетъ почтете меня за невѣжу, что я такъ прямо приступлю къ такому предмету… А я такой ужъ человѣкъ — всякое принужденіе для меня несносно…
Онъ видимо затруднялся.
— Приказывайте, сударь, я за честь почту слушать что изволите, сказала Груня, садясь на скамью и тоже взглянувъ на него изподлобья.
— Я такъ понимаю, началъ Ѳедоръ, подсаживаясь къ ней и поворачивая тарелку на скамьѣ указательнымъ пальцемъ, — что у родителей нашихъ дѣло это порѣшено… Батюшка отписалъ мнѣ, что вы чрезъ замужество желаете вызволить себя отъ опекуна… А вамъ должно быть извѣстно, что я тоже еще ни къ чему себя не устроилъ… и пока еще аттестовалъ себя весьма негоднымъ человѣкомъ…
Онъ вдругъ отодвинулъ тарелку, и поднявъ голову; добродушно усмѣхнулся Грунѣ, а потомъ досталъ платокъ, и вытеревъ себѣ лобъ, сталъ обмахиваться отъ жары…
Лицо Груни разомъ просіяло, и она участливо улыбнулась Ѳедору.
— Да не робѣйте, продолжалъ Ѳедоръ, не понявъ значенія ея улыбки, — я вѣдь не таковъ какъ здѣшніе мужья — останетесь при всей своей волѣ. Мое дѣло что? Поладимъ — ладно, а коль не по сердцу я вамъ придусь — во всемъ твое произволеніе. Я въ иностранныхъ земляхъ слава-Богу потерся, видалъ всякіе обычаи, что ни есть лучшіе. Одно слово: галанъ. Конечно, у насъ еще не расшаталась старина, а въ Парижѣ — тамъ жена дѣлаетъ что хочетъ — мужъ ее и не спрашиваетъ, говорилъ Ѳедоръ самодовольно, даже нѣсколько поучительно.
— Какъ же это такъ, Ѳедоръ Васильичъ? Мало-ль что женѣ взбредетъ на умъ? Какой же послѣ того онъ мужъ? проговорила Груня, съ удивленіемъ поднявъ глаза на Ѳедора, — чтожь это вправду за законъ?
— Законъ самъ по себѣ, а житье мужа съ женой — иная статья. Тамъ зачастую подпишутъ контрактъ и обвѣнчаютъ ихъ, для того чтобъ ей носить его фамилію; всѣ знаютъ, что такая-то; живутъ подъ одной кровлей, случается, что и обѣдаютъ вмѣстѣ, а въ остальномъ… она себѣ, а онъ себѣ. Вотъ, хоть бы дюкъ Роанъ, первый модникъ, ѣдетъ съ актрисой, встрѣчаютъ жену его тоже съ шевалье, другъ другу пожимаютъ руки, ласково освѣдомляются о здоровьѣ и какъ ни въ чемъ не бывало разстаются… до новой встрѣчи.
— Зачѣмъ же имъ понадобилась женитьба? спросила Груня.
— Да вотъ какъ намъ нынече, сказалъ Ѳедоръ.
— Вотъ что-о! м-м-м!.. протянула Груня, но вдругъ быстро отодвинулась отъ Ѳедора, замѣтивъ чью-то длинную тѣнь, близившуюся по дорожкѣ къ самымъ ногамъ ея…
Поднявъ голову Груня, увидала медленно шедшаго на нихъ Баженова, и ее мгновенно поразила рѣзкая перемѣна въ его лицѣ: Василій Иванычъ былъ блѣденъ, губы его видимо старались улыбнуться, но только странно кривились.
— А, такъ вы вотъ гдѣ… нашелъ наконецъ… Здорово, пріѣзжій! проговорилъ онъ.
Быстро поворотясь, Ѳедоръ заключилъ его въ свои объятія, но тотчасъ же почувствовалъ какой-то холодъ въ объятіяхъ друга.
— Какъ можешь? проговорилъ Ѳедоръ.
— Нешто, принужденно отвѣтилъ Баженовъ: — добраго здоровья, Аграфена Александровна…
— Вы уже знакомы? спросилъ Ѳедоръ.
— Василій Иванычъ частенько навѣдывался о васъ, съ весны еще захаживалъ… сказала Груня, — всѣ его такъ полюбили…
— Значитъ приглянулся, сказалъ Ѳедоръ, — да какъ не приглянуться экому молодцу!..
— Шутить изволишь, перебилъ Баженовъ, котораго повело какъ бересту на огнѣ, — потѣшайся, пожалуй…
Груня взяла тарелку и поспѣшно пошла къ дому.
— Да что ты какъ будто не въ себѣ? сказалъ Ѳедоръ, — несуражій такой? Нездоровится чтоль?
— Да, можетъ и такъ… А ты такъ больно веселъ — стало поздравить можно? съ лихорадочною пытливостью заглядывая въ глаза Ѳедору, спросилъ Баженовъ.
— Пожалуй… да что ты такъ на меня смотришь? положивъ руку на плечо друга, сказалъ Ѳедоръ.
— Ужь совсѣмъ слажено? перебилъ Баженовъ.
— Да коли стариковъ слушать, такъ совсѣмъ, отвѣтилъ Ѳедоръ.
— А ты-то самъ какъ? спросилъ Баженовъ.
— Просто, братецъ, голова кругомъ, отвѣчалъ Ѳедоръ, — въ ней есть что-то такое… на магнитъ похоже, а въ руки не дается…
— Что-жь, по твоему, какъ Эмили… или какъ ее Щукина чтоль? желчно и язвительно процѣдилъ сквозь зубы обыкновенно добрый и кроткій Баженовъ.
— То есть какъ тебѣ сказать, до Эмили ей далеко — вѣдь это сущій ребенокъ; а Щукина… какъ бы ты зналъ, что за душа!
— Да ты, Ѳедя, прости меня, ужь о душѣ-то помолчалъ бы!.. съ сердцемъ сказалъ Баженовъ и круто повернувшись, прошелся но дорожкѣ…
Все это было ново Ѳедору въ его пріятелѣ.
— Ну, что-жъ пойдемъ въ избу что-ли? сказалъ онъ Баженову.
— Нѣтъ, мнѣ ужь домой пора — я тамъ совсѣмъ простился…
— Такъ-то рано? Да мы съ тобой и поговорить путемъ не успѣли… Постой же, я хоть провожу тебя немного. Покалякаемъ.
— Да что съ тобий, вѣтреникомъ, калякать-то? говорилъ Баженовъ, уже идя по двору, — все тотъ же вѣтеръ у тебя въ головѣ, если не хуже… Вздумалъ смѣнить кого-же съ Аграфеной Александровной!.. Да ты знаешь ли, что за сокровище тебѣ достается?..
— Имъ вразуми, пожалуй, буде не въ тяготу! нѣсколько насмѣшливо проговорилъ Ѳедоръ, задѣтый его холодностью.
— Ты смекаешь ли, что будетъ за жена изъ этого ангельскаго созданія? продолжалъ Баженовъ оживляясь, — сердце — золото, умъ — не женскій, по кротости голубица… и ко всему этому невертлявость, искренность… хозяйство любитъ, всегда за дѣломъ… Да нѣтъ, что тутъ толковать — ты не поймешь, хоть до утра говорить… Прощай, братецъ!..
— Ну, коли не удостоиваешь больше на-сегодня, такъ хоть другой разъ приходи, а то невольно помстится, что спѣсь напала въ капитанскомъ-то чинѣ…
— Ахъ, ты шутъ гороховый, туда же! невольно засмѣялся Баженовъ, протягивая руку: — ладно, зайду… вашъ гость.
И друзья разстались.
— Ну, Аграфена Александровна, въ тотъ же вечеръ говорилъ Ѳедоръ своей невѣстѣ, — спасибо Василію Иванычу, вотъ ужь истинно умный человѣкъ, открылъ мнѣ глаза на васъ…
— А что? что онъ говорилъ? съ живостью перебила Груня, и большіе сѣрые глаза заискрились не совсѣмъ обычною живостью.
— Да ужь расхваливалъ-расхваливалъ до небесъ — и оердце-то у васъ золотое… и ангельское-то вы созданіе… и никогда-то я не пойму васъ съ моей простотой беззавѣтной… Вотъ въ этомъ только и ошибся… Судитъ все по старому, а того и не подумалъ, что для васъ я способенъ преобразиться… просто другимъ человѣкомъ стать…
— Ой-ли? почти прошептала Груня съ выраженіемъ такого блаженства во всѣхъ чертахъ кроткаго лица, что Ѳедоръ, объяснивъ это въ свою пользу, страстно припалъ губами къ ея рукѣ…
Онъ долго не могъ заснуть въ эту ночь, въ своей дѣтской свѣтелкѣ; полная луна двумя широкими снопами врывалась въ окна — и въ голубоватой бѣлизнѣ этихъ столбовъ свѣта, возникалъ прелестный образъ Груни, въ невѣдомой до сихъ поръ Ѳедору чистотѣ и дѣвственности… Сладко и жутко закипало въ немъ что-то новое… неиспытанное… Но вдругъ жгучая мысль словно молнія промелькнувъ въ головѣ, кольнула его въ сердце съ нестерпимою болью…
— Ба! не его ли ужь она? вскрикнулъ онъ, вскочивъ съ постели: — Ну, да еще увидимъ чья возьметъ! Помѣряемся, Василій Иванычъ!
XIV.
Опекунъ.
править
Запасшись двумя копіями съ перечня Коржавина, Сила Силычъ поскакалъ изъ Москвы къ воеводѣ въ Каширу, надѣясь нетолько удивить весь честной народъ съ приказною челядью, но еще и удостоиться благосклонной улыбки несовсѣмъ ему знакомаго сановника. Въ свою очередь, воевода съ нетерпѣніемъ ждалъ возвращенія надежнаго человѣка, слава котораго какъ дѣльца гремѣла по уѣзду, — и вотъ наконецъ прибылъ посланный. Подъѣхавъ на тройкѣ къ воеводскому правленію, Галдилинъ самоувѣренно влетѣлъ въ присутственную камеру и настоятельно потребовалъ свиданія съ градоначальникомъ.
— Ну, что, мой дорогой, что? какъ у васъ? привезъ? встрѣтилъ его самъ воевода, въ дверяхъ, засыпавъ вопросами.
— Привезъ, государь мой, отвѣтилъ Галдилинъ съ низкимъ поклономъ, — да кабы зналъ и вѣдалъ, твоя милость, какихъ трудовъ-то стоило!.. забиралъ справки по всей Москвѣ, а приказныхъ что ни есть всѣхъ вдоль и поперекъ знаю…
— А ты, другъ, не горюй, что поистратился — ино что можно и съ лихвой возвратимъ… Было бы дѣло…
— А ужь дѣло первый сортъ — вся суть какъ на ладони выложена, говорилъ Сила Силычъ, подавая толстую тетрадь, — четыре крестовика стоила одна копія.
— Ого-то! Должно-быть покладена разума малая толика! самодовольно сказалъ воевода, взвѣшивая на ладони рукопись, — да это что же такое?
— Что требуется вашей милости — тутъ все есть; какъ чему быть слѣдуетъ…
— Ну, давай; прочитаемъ мы сами, а чего не разберемъ, такъ ты пояснишь.
— Когда прикажетъ, твоя милость, навѣдаться?
— Да такъ недѣльки черезъ двѣ понавѣдайся… къ самымъ къ выборамъ и поспѣешь…
Галдилину эта отсрочка пришлась какъ нельзя больше съ руки. Наслышась въ Москвѣ о томъ, что депутатамъ будетъ положено жалованье, Сила Силычъ замыслилъ дѣло не малое: ему хотѣлось быть выбраннымъ отъ двухъ уѣздовъ разомъ — и въ Каширѣ и въ Веневѣ. Оставивъ одну копію съ коржавинскаго перечня воеводѣ, онъ поѣхалъ въ Глазово посовѣтоваться съ попомъ Матвѣемъ, а затѣмъ тотчасъ бы и въ Веневъ; но разныя хозяйственныя упущенія и хлопоты задержали его въ усадьбѣ до самаго назначеннаго дня…
Между тѣмъ, воевода, получивъ копію, въ тотъ же вечеръ позвалъ подьячаго и велѣлъ читать.
Долгое время сановникъ слушалъ внимательно, изрѣдка подхваливая, потомъ и совсѣмъ замолчалъ…
— Ты пропусти маленько; гляди-ко, подалѣ-то что? сказалъ онъ наконецъ.
Подьячій перевернулъ, наскоро просматривая, листа три, но и далѣе шло все тоже: говорилось все о посадскихъ, какъ ихъ лучше устроить, да чтобы мужики пошли жить, да самосудъ какой-то завелся бы у нихъ…
— Ишь ты какая ересь!.. Мужикъ мужика судить будетъ… Какой же это порядокъ? Что-то, братъ, не такъ?! совѣтовался воевода съ дѣльцомъ: — да этотъ Галдилинъ-то самъ изъ посадскихъ чтоль, что ему ихъ дѣло такъ близко?..
— Нѣтъ, изъ приказныхъ…
— Такъ чтожь это они ему дались такъ? съ недоумѣніемъ говорилъ воевода.
— Да, эна ваше… ство, тутъ эки соколы насажены, вдругъ осклабился подьячій, — говорится, чтобъ воевода въ городскія дѣла не мѣшался… Да толь еще!.. вона, говоритъ, что добро бы было, кабы воеводу усчитывали тѣ же самые выборные посадскіе каждое лѣто! Ишь какіе попечители!..
— Да какое жъ тутъ добро! Просто бредни какія-то! ворчалъ воевода, — да ты, Иванъ Акустичъ, разбираешь ли? О воеводѣ то, о воеводѣ-то гдѣ? Посадскіе прахъ ихъ дери! А ты мнѣ воеводу-то подай! Посадскихъ-то можетъ научаетъ по ихъ дѣлу, а воеводу-то еще ладнѣй! Коли бы не было мелкой рыбки, такъ и щукѣ бы дѣлать было нечего…
— Да что, ваше-ство, вона смотрю, пробѣгая глазами говорилъ усердный дѣлецъ, — о воеводѣ-то тутъ и совсѣмъ нѣтъ… вонъ и конецъ.
— А коли нѣтъ, такъ на кой прахъ мнѣ эта грамота! Просто значитъ, коли явится этотъ мошенникъ, пристрасти ты его, чтобъ онъ со мной экихъ игрушекъ не игралъ, и посадскихъ у меня не бунтовалъ, а не то я ему въ очію пропишу притчу о рабѣ неисполнившемъ волю господина своего — понимаешь? Чтожь онъ, вражій сынъ, на посмѣхъ я ему чтоль достался?! говорилъ воевода, грозно расхаживая по горницѣ…
Когда Сила Силычъ явился навѣдаться, подьячій перепугалъ его на смерть, говоря, что воевода велѣлъ спросить: есть ли у него голова на плечахъ, — и что за такіе наказы бьютъ и плакать не велятъ.
— Ты ужь лучше и не показывайся воеводѣ, а поворотивъ оглобли, скачи тѣми же пятами въ Москву, коли подлинно тамъ былъ, да наплюй въ глаза тому мошеннику, который тебя увѣрилъ, что это самое дѣло и есть…
— Да кто-жь это изъ васъ такъ разсудилъ? вступился за собственное достоинство Галдилинъ, не въ со стояніи еще придти въ себя при такомъ неожиданномъ проявленіи воеводскаго гнѣва, — самъ, братъ, я, слышалъ, какъ по Москвѣ хвалили это самое писаніе… Этого самаго Коржавина хотѣли въ депутаты, — стало, понимаютъ получше вашего…
— Прямой ты Галдилинъ — галдишь-галдишь, а въ толкъ не возьмешь… Посылалъ воевода тебя для себя — а тутъ о мужикахъ… Чужую крышу неча крыть, когда своя течетъ; а ты промысли, какъ отселе воеводамъ быть…
Твердо убѣжденный въ великомъ умѣ Василія Никитича, Галдилинъ порѣшилъ, что здѣшній воевода просто глупъ, — скрѣпя сердце отказался отъ надежды быть за двухъ депутатовъ и поспѣшилъ въ Веневъ, чтобы хоть своего уѣзда не упустить. Но тамъ знакомые люди просто на смѣхъ его подняли, разъяснивъ наконецъ, что горожане съ посадскими одна стать, а помѣщики съ крестьянами — другая, воеводы же съ приказнымъ людомъ — и совсѣмъ третья.
Тутъ только понялъ Галдилинъ свой промахъ — и какъ всѣ невѣжды, гнѣвъ свой перенесъ на Коржавина, считая его главнымъ виновникомъ афронта въ Каширѣ и Веневѣ. Всю дорогу до Глазова онъ проклиналъ Василія Никитича на всѣ лады, повторяя про себя угрозу, что не оставитъ ни единаго волоска въ сѣдой бородѣ этого стараго пса. Досада и ярость лишили его сна и ѣды, онъ метался въ жару на дорожныхъ пуховикахъ кибитки, говорилъ что-то непутевое и въ усадьбу еги привезли безъ памяти, въ жесточайшей горячкѣ.
Сила Силычъ провалялся до самаго Петрова, и едва оправившись, поспѣшилъ въ Москву. Съ самой заставы онъ не чаялъ, какъ добраться до дому Коржавиныхъ, чтобъ поскорѣй сорвать сердце.
У кружала на Коровьемъ валу окликнулъ пріѣзжаго одинъ изъ подьячихъ, которыхъ Галдилинъ паивалъ бывало, развѣдывая о наказѣ.
— Чего тебѣ? услышавъ знакомый голосъ Антипыча и остановивъ возницу, отозвался Сила Силычъ.
— Никакъ, милостивецъ, на сватьбу спѣшишь? говорилъ Антипычъ, подойдя къ кибиткѣ.
— И ты, лѣшій, туда-жь насмѣхаться! Какая тамъ сватьба? крикнулъ Галдилинъ.
— Какъ какая? Извѣстно, Коржавинъ сосваталъ твою боярышню за своего сына… Вѣдь тебѣ приходится посаженымъ быть…
— Что ты врешь-то, приказная строка! да съ тобой-то я расправлюсь! говорилъ Сила Силычъ, высовываясь изъ кибитки; но тутъ ужь разсказовъ подьячаго дѣло разъяснилось — и Галдилинъ закипѣлъ пуще прежняго.
— Ты коли что, Сила Силычъ, ищи меня на Балчугѣ — я тамо-тка буду — знаешь? крикнулъ Антипычъ вдогонку…
Черезъ нѣсколько минутъ кибитка въѣхала на дворъ Коржавиныхъ, гдѣ ужь какъ-то привыкли къ отсутствію грознаго опекуна — ждали-ждали, да и ждать перестали.
Галдилинъ засталъ Василія Никитича, прохаживающимся по комнатѣ, очень грустнаго и до того углубленнаго въ свои мысли, что онъ даже не поднялъ головы при появленіи новаго лица. Такое невниманіе Галдилинъ объяснилъ совсѣмъ другой причиной — явнымъ пренебреженіемъ къ своей персонѣ.
— Чтожь ты, чортовъ сынъ, ломаешься? разразился Сила Силычъ, простоявъ минуты двѣ и не въ силахъ удерживать накипѣвшую ярость, — дуракомъ что ли круглымъ считаешь, что и не видишь человѣка — я-ли-ста не я…
Поднявъ голову и придя въ себя, Василій Никитичъ поглядѣлъ удивленными глазами на своего ругателя и только рукой махнулъ. — Отстань, пожалуй, нехотя проговорилъ онъ, — не до тебя!
— Тебѣ не до меня, да мнѣ до тебя! рявкнулъ Сила Силычъ, подступая къ нему, — какую ты мнѣ чертовщину намаралъ тамъ… какъ его въ перечнѣ что ли… перечница и есть она чортова… А я повѣрилъ какъ доброму человѣку! — Все одно плутовство твое — знаю я для чего…
Лицо Василія Никитича приняло выраженіе обиднаго сожалѣнія — и покачавъ слегка головой, онъ вполголоса спокойно вымолвилъ только: «знаю, знаю, все такіе умники какъ вы. Другой народъ — не то бы было»…
И онъ принялся ходить изъ угла въ уголъ.
— Ты дураками-то ставить гораздъ, а самъ-то дуракъ и есть писаный!.. Дуракъ и я, что тебѣ повѣрилъ… Да чортъ ли зналъ твои разсчеты!.. Тебѣ, одно слово, нужно было меня-то удалить. Да я вѣдь не потерплю — еще не ушло время…
— Какіе разсчеты? Что ты мнѣ это ноешь? сказалъ Василій Никитичъ, остановясь.
— Да ты не прикидывайся такимъ праведникомъ…
— А ты, Сила Силычъ, въ себѣ аль не въ себѣ? Чего ты ко мнѣ присталъ?
— Я же къ нему присталъ, душегубцу-бездѣльнику! Онъ же съ меня голову рѣжетъ, я-жь его и трогаю…
— Да въ чемъ дѣло? Говори начистоту.
— Вѣдь ты подбилъ Красухину выдать за своего сынка дочку?
— А, вотъ оно что! усмѣхнулся Коржавинъ. — Нѣтъ не подбивалъ, она сама этого хочетъ…
— Іуда! Предатель! Чегожь тутъ-то запираешься! Я ужь все знаю… Но этому не бывать, слышь не бывать… А я тебя еще упеку въ доброе мѣсто, чтобъ ты бунтовскихъ писаній посадскимъ противъ предержащей власти не сочинялъ… Вотъ ужо, дай срокъ, выбѣгу на Красную площадь, да и закричу: слово и дѣло!..
— Ну, тебя же и схватятъ да и посадятъ какъ сумасшедшаго… Не знаешь чтоль, что еще блаженной памяти императоръ Петръ III это повывелъ, такъ что такимъ ябедникомъ какъ ты и вѣру-то ять не будутъ…
— Добро жъ, постой ты у меня!.. и Галдилинъ въ бѣшенствѣ бросился на Коржавина, задѣвъ за скамью; скамья упала; на грохотъ паденія прибѣжалъ Ѳедоръ и сзади схватилъ Галдилина.
— Караулъ! разбой! закричалъ тотъ, вырываясь, — ограбили, убили человѣка!…
— Оставь его, Ѳедя, сказалъ Коржавинъ, — неравно замараешься…
Галдилинъ, схвативъ за воротъ Ѳедора, наступалъ уже на него, крича: «ты что за человѣкъ? Вонъ отсюда!»
— Какъ вонъ? сына-то моего? спокойно вступился Коржавинъ, — онъ такой же хозяинъ какъ и я здѣсь въ домѣ…
— А такъ это ты-то ворогъ и есть? проревѣлъ Галдилинъ, и отступивъ на нѣсколько шаговъ, язвительно засмѣялся, дрожа отъ бѣшенства, — дрянь, молокососъ! — вишь какое художество изобрѣлъ — жениться!.. Да ты бы спросилъ, кто за тебя отдастъ!.. Да что ты за птица?.. и онъ топалъ ногами, заливаясь неестественнымъ хохотомъ…
— Что я за птица? начиная выходить изъ себя, отозвался Ѳедоръ, — да на первый разъ такая, что сгребу тебя въ охапку да и выброшу за окошко.
Гвалтъ и разгаръ ссоры собралъ всѣхъ домашнихъ Коржавина; пришла Анна Исаевна, выглянули Красухины; при видѣ ихъ неистовство Галдилина усилилось. Онъ съ кулаками подступилъ къ помѣщицѣ.
— Ты что, старая вѣдьма, надумала? Рада что меня выпроводила — и пошла кутить да мутить! — Ладно — уйму! На то я и опекунъ…
— Ну, ужь это шалишь, обыкновеннымъ голосомъ сказалъ Коржавинъ, — еще никакому опекуну такихъ правъ не представлялось — вѣдь здѣсь братъ не Веневъ и не Кашира.
Слово «Кашира» подѣйствовало на Силу Силыча какъ красное сукно на быка.
— Ахъ ты бездѣльникъ, еще и глумишься, послѣ того какъ подвелъ у воеводы! заревѣлъ онъ, — да ужь за одну эту пакость я посулился не оставить ни одного волоса въ твоей бороденкѣ.
И онъ опять рванулся къ Коржавину; но Василій Никитичъ вдругъ выпрямился во весь ростъ и схватилъ его руки какъ желѣзными клещами.
— Потише, потише! говорилъ онъ, сдерживаясь самъ, хотя глаза его грозно сверкали, — неровенъ часъ двину — не было бы худо…
— А такъ у васъ тутъ шайка! вы душегубствовать, кричалъ Галдилинъ съ пѣной у рта, — думаете, что на чужой сторонѣ и управы не найду…
Съ этими словами Галдилинъ кинулся къ двери, но съ порога еще разъ обернулся къ Красухинымъ: — а вы… живо… сбирайся въ деревню, чтобъ завтра же выѣхать… Я васъ въ этомъ вертепѣ не оставлю…
И Сила Силычъ ушелъ, оставляя за собой на крыльцѣ и по двору словно звуковой слѣдъ ругани и ворчанья…
По уходѣ его, старуха Красухина залилась слезами. Груня крѣпилась, но сердце защемило при послѣдней угрозѣ опекуна и предчувствіе чего-то недобраго охватило ее… Мысль о томъ, чтобы теперь покинуть Москву, надрывала ей душу…
— Что жъ это будетъ, Ѳедоръ Васильичъ! спросила она, подойдя къ нарѣченному. Ѳедоръ, растерявшись, несвязно говорилъ: «нѣтъ, какъ можно!.. Нужно что-нибудь изобрѣсть… Онъ не посмѣетъ…»
— Ну, на это плоха надежда, горько усмѣхнувшись сказала Груня.
— Какъ же ты думаешь, батюшка? обратился Ѳедоръ къ Коржавину, разводя руками.
— Да мнѣ чтожь! вѣдь не мнѣ жениться-то, сказалъ Василій Никитичъ, смѣривъ сына насмѣшливымъ взглядомъ, — небось я вѣдь у тебя не просилъ заступы, когда онъ грозился вырвать мою бороду…
— Тутъ не шутки! возразилъ Ѳедоръ, какъ-то безсильно хорохорясь, — во Франціи это было бы дѣло нѣсколькихъ минутъ, а здѣсь я вашихъ порядковъ не знаю… Вѣдь этотъ болванъ чай и рапиры въ руку не умѣетъ взять…
— Ну, да ладно! съ сердцемъ сказалъ Коржавинъ, — тутъ надо дѣло дѣлать — пугнуть его, а онъ — рапиры…
— Что же, заявить комиссару или въ префектуру подать сертификатъ?..
Василій Никитичъ засмѣялся.
— Ахъ, ты голова-голова! ишь какъ офранцузился!.. Вотъ бы брякнулъ-то при комъ-нибудь… Нужно, братецъ выждать, что тутъ будетъ, — а тамъ и видно будетъ какъ дѣйствовать…
— Ну, какъ знаете, говорилъ растерявшійся Ѳедоръ, — а я вотъ что… я схожу къ Баженову, словно обрадовавшись вспомнилъ онъ по привычкѣ обращаться къ пріятелю во всѣхъ затруднительныхъ обстоятельствахъ.
Сердце у Груни такъ и ёкнуло при этомъ имени. Она сама подала Ѳедору шляпу и проводила его на крыльцо.
— Ступай, радость моя, да спѣшнѣе, говорила она, — онъ поможетъ… хоть совѣтъ дастъ…
Галдилинъ отъ Коржавина прямо отправился въ кружало на Балчугъ. Подьячій уже былъ что называется на второмъ взводѣ, но увидѣвъ входящаго Силу Силыча скомандовалъ еще сткляницу травника.
— Голубчикъ, Антипычъ, не выдай! заговорилъ Галдилинъ, — Коржавинъ-то взаправду мошенникъ первой руки, а сынишка его — истый душегубецъ… Оно и я имъ страху задалъ, да этого мало… Я имъ покажу себя. Пиши челобитную…
Антипычъ проворно вынулъ изъ шапки двухкопѣечный, листокъ гербовой бумаги, отцѣпилъ отъ пояса чернильницу, провелъ рукой по губамъ и приготовился писать.
— Бай же, въ чемъ дѣло.
— Имъ пиши, Антипычъ, что выпроводивъ меня по обманному обычаю изъ столиціи, этотъ мошенникъ Коржавинъ сговорилъ опекаемую мною дѣвицу за своего сына… Вѣдь и у отца спрашиваются, а безъ опекуна какъ же?
— Ну, нѣтъ, это братъ стой!.. Такъ ничего не выйдетъ; надъ тобой же засмѣются, что въ родню лѣзешь… говорилъ Антипычъ, щелкая перомъ, — ты что-нибудь всклепли — вѣдь не станутъ повѣрять.
— Да чтожь всклепать-то?
— Ну, примѣрно, поѣхалъ я (имярекъ), изъ царствующаго града Москвы, по дѣламъ своимъ въ Каширу, и оставилъ денегъ своихъ тысячу рублевъ и триста рублевъ на дворѣ у посадскаго московскаго Васильи Коржавина и всякихъ животовъ рублевъ же на тысячу и больше — и въ отсутствіе мое оный Василій Коржавинъ обманнымъ обычаемъ опекаемую мною дворянку Красухину за сына моего насильно выдалъ и достатки мои себѣ присвоилъ и меня при возвращеніи съ двора своего побоями выбила. и животовъ моихъ лишилъ. А на учтивый спросъ мой…
— Ну, имъ ладно, пиши, пиши!.. потирая руки замѣтилъ Сила Силычъ.
— На учтивый спросъ мой оный Василіи и сынъ его Ѳедька принялись меня бить смертнымъ боемъ и живота бы воистину лишили, да окольные люди отняли меня у оныхъ кровопійцъ.
— Ну это, братъ, Аптипычь, не ладно — ино станутъ смотрѣть боевые знаки…
— Дохтура можно подкупить, дай ему алтынъ десять — настрочитъ-те такой обыскъ что любо два; это я тебѣ ужо устрою. У насъ есть важный дохтуръ подъ тотъ случай — съ чувствіемъ изобразитъ… Вотъ те и вся недолга, готова! или въ магистратъ и проси управы на озорниковъ не тотчасъ, чтобы оные безобразники изъ града не утекли — и за карауломъ привесть и въ острогъ посадить впредь до рѣшенія по существу… А тѣмъ временемъ завтра можешь и увезти своихъ бабъ. По челобитью твоему пошлютъ за оговоренными, а ты своихъ барынекъ-то и увози…
Сила Силычъ кинулся въ магистратъ.
На счастье его, ратманы были еще въ сборѣ — и нѣсколько алтынъ, подсунутые кому слѣдуетъ, возъимѣли настолько сильное дѣйствіе, что указъ о захватѣ и привозѣ мнимыхъ обидчиковъ былъ подписанъ тутъ же и врученъ челобитчику. Галдилинъ снова раскошелился и посыльные изъявили согласіе слѣдовать за нимъ неотложно для выполненія по указу объ арестѣ Коржавиныхъ.
XV.
Выборъ.
править
Въ самомъ концѣ Петровскаго арсенала въ Кремлѣ, окнами къ его вѣковой оградѣ, отведено было небольшое помѣщеніе архитектору капитану Баженову, у котораго дѣла было но горло и все спѣшное, а сосѣдство твердыни отпускало свѣтъ весьма скупо, солнца же и совсѣмъ не было видно. Полумракъ этотъ, къ которому молодой человѣкъ привыкъ очень скоро, получилъ даже особенную прелесть въ глазахъ Баженова: онъ шелъ въ ладъ къ его мечтательному настроенію. Полное одиночество и этотъ полусвѣтъ могли привить расположеніе къ созерцанію человѣку и болѣе живому, чѣмъ во складу своего ума, по наклонностямъ и характеру былъ Баженовъ. Продолжительная работа, соединенная съ трудомъ механическимъ, располагаетъ къ думамъ невеселаго свойства. А у Баженова къ тому же запала новая забота — и съ усиленіемъ ея возрастало недовѣріе къ самому себѣ.
Со дня первой встрѣчи, образъ Груни неизгладимо врѣзался въ памяти Баженова, представляясь незваный-непрошенный мысли художника и въ то время, когда онъ меньше всего могъ ею заниматься. Даже обдумывая планы не только декоративныхъ фасадовъ, но и самыхъ прозаическихъ сооруженій, Баженовъ припоминалъ ея черты, — нить мыслей задумчиваго композитора внезапно обрывалась — и соображенія размѣровъ замѣнялись мелькавшимъ представленіемъ домика у св. Климента, за которымъ зеленѣлъ травяной коверъ двора, а за нимъ, рѣшетка сада — и на дорожкѣ къ нему словно изъ земли выростала Груня… Или вдругъ чуткій слухъ влюбленнаго поражался звонкимъ смѣхомъ дѣвушки — онъ сбирался заговорить съ ней, и сталкивался съ существенностью, полумракомъ своего кабинета и ворохомъ чертежей, снова поднималъ циркуль и принимался за прерванныя служебныя занятія. Иной разъ Баженовъ и самъ гналъ отъ себя эти мысли, которыя считалъ преступными, такъ какъ зазноба его была уже невѣстой другаго.
— Прощай, Груня! мысленно повторялъ онъ съ болью въ сердцѣ: — какъ мнѣ жаль ея! Не жалѣлъ-бы, еслибъ не этотъ головорѣзъ Ѳедька!.. Развѣ такой мужъ нуженъ для Груни?..
Отвлекаясь въ этихъ мечтахъ, художникъ самъ чувствовалъ, что работа его не спорится. Приглашеніе поторопиться получалъ онъ уже два раза — и, наконецъ, вѣстовой принесъ ему записку отъ генералъ-фельдцейхмейстера, съ непремѣннымъ приглашеніемъ, пожаловать сегодня къ четыремъ часамъ съ чертежами. Баженовъ, сбросивъ кафтанъ отъ нестерпимой жары, въ одномъ камзолѣ, работалъ съ полнымъ рвеніемъ, силясь вознаградить потерянное время, какъ вдругъ за спиной ему послышались торопливые шаги. Онъ быстро обернулся и увидалъ встревоженнаго Ѳедора.
— Выручай, Василій Ивановичъ, бѣда стряслася немалая! говорилъ тотъ запыхавшись, и сѣлъ, утирая платкомъ раскраснѣвшееся лицо.
— Бѣда? какая? съ кѣмъ? чуть не выкрикнулъ послѣдняго вопроса Баженовъ, котораго кольнуло въ сердце предчувствіе чего-то недобраго.
— Со всѣми съ нами… и съ отцомъ… и со мною… и…
— Съ Красухиной? перебилъ Василій Иванычъ.
— А ты ужь знаешь?
— Говори, говори! перебилъ Баженовъ.
Ѳедоръ несвязно разсказалъ ему все случившееся.
— Ну что-же?.. какъ же ты?..
— Да что же я тутъ подѣлаю?..
— Какъ что? да развѣ не жаль потерять?
— Жаль-то — жаль… Да ты подумай, каково съ этакимъ звѣремъ связываться… За него вишь власти…
— Какія власти? всякаго дурака ты готовъ слушать и вѣрить ему… Да что-жь ты — трусишь что-ли? Въ Парижѣ ты былъ не таковъ.
— Въ Парижѣ, братъ, люди…
— Ну, ты разсуди, что можетъ этотъ Галдилинъ сдѣлать противъ желанія матери и дочери?
— А просто увезти ихъ, какъ онъ и распорядился…
— Кто распорядился? чѣмъ? уже вспылилъ Баженовъ, — да что ты думаешь, развѣ мы въ волшебномъ царствѣ что-ли живемъ? На что же матушка государыня?
— Да кто-жъ ей что повѣдаетъ? А онъ вѣдь опекунъ и правительствомъ приставленъ…
— Что ты вздоръ все толкуешь! Я въ жизнь не повѣрю, чтобы у меня кто вырвалъ, чего я не хочу отдать… Самъ значитъ хочешь отступиться.
— Какое, хочешь! да все какъ-то сомнительно, говорилъ Ѳедоръ, — можетъ еще на то ея воли нѣтъ — вѣдь послѣ того, что ты знаешь, отъ нея еще ничего не было. Какъ тутъ дѣйствовать — я и ума не приложу; чтобы не было суеты изъ ничего…
— Какъ? говори правду — вѣдь объясненіе было…
— И было, и нѣтъ — начиналъ…
— Ну, а она… отшучивается что-ль?
— Нѣтъ, въ шутки-то не пускалась, а и говорить ничего не говоритъ… Да ты меня не спрашивай! Ты лучше скажи, какъ-бы ты самъ на моемъ мѣстѣ поступилъ…
— Если бы я любилъ? сказалъ Баженовъ, поднимая голову, и Ѳедору показалось, что красивое лицо его словно засіяло.
— Ну, положимъ, если бы любилъ… запнулся Ѳедоръ.
— Тогда… Ну, да что-жъ тутъ толковать — не выдалъ бы, да и вся недолга…
— А если бы это кому нибудь было противно? задумчиво и нерѣшительно выговорилъ Ѳедоръ.
— Э, да ты что-то утаиваешь! воскликнулъ Баженовъ, — она тебѣ видно просто никакой надежды не подала — абшидъ прописала…
— А хоть бы и такъ? ну?
— Я вижу, ты просто потерялъ голову! внезапно повеселѣвъ сказалъ Баженовъ, и быстро накинувъ кафтанъ, хлопнулъ друга по плечу: — ну, пойдемъ, я тебѣ покажу, что въ этихъ случаяхъ дѣлаютъ…
Пріятели шли спѣшно, изрѣдка и отрывисто лишь переговариваясь, — и то больше Ѳедоръ, старавшійся уяснить себѣ мысли пріятеля, дѣлалъ ему вопросы, на которые сосредоточенный Баженовъ отвѣчалъ одними междомѣтіями. На плавномъ москворѣцкомъ мосту, Ѳедоръ, долго вглядывавшійся въ шедшаго впереди ихъ дороднаго человѣка межь двумя солдатами съ ружьями на плечахъ и съ сержантомъ впереди, вдругъ пріостановился — и взявъ за руку Баженова, проговорилъ вполголоса: «вотъ онъ и есть, Галдилинъ-то; гляди-ко, солдатъ куда-то ведетъ!.. Ужь не къ намъ-ли?» растерянно прибавилъ онъ.
— А хорошо, кабы къ вамъ! это было бы на руку! язвительно и не безъ примѣси злобы отозвался Баженовъ, прибавляя шага.
Пріятели шли позади, держась въ возможно близкомъ разстояніи, но не нагоняя; а какъ только Галдилинъ съ своимъ эскортомъ повернули въ ворота дома Коржавиныхъ, Баженовъ стиснулъ руку Ѳедора и бѣ гомъ заставилъ его пробѣжать остальное разстояніе.
Галдилинъ шелъ по двору, съ сіяющимъ лицомъ, держа въ рукахъ ордера магистрата о захватѣ и представленіи начальству посадскаго Василія Коржавина съ сыномъ вмѣстѣ, учинившаго воровство и подвохъ въ ущербъ пріѣзжему дворянину Силѣ Галдилину.
Распахнувъ настежь двери и ни на кого не смотря, вошелъ онъ въ комнату, гдѣ сидѣли съ перепуганными лицами хозяева и постоялицы Коржавиныхъ. Василій Никитичъ, съ недоумѣніемъ въ лицѣ, привсталъ и степенно ждалъ что будетъ.
— Вотъ, господинъ сержантъ, оный и есть Василій Коржавинъ, указывая пальцемъ на него величественно проговорилъ Галдилинъ.
Груня, стоявшая у окна и пугливо глядѣвшая на вошедшихъ вооруженныхъ солдатъ, вдругъ съ изумленіемъ различила за плечами ихъ знакомые облики Ѳедора и Баженова, котораго сначала не узнала, потому что онъ былъ въ полной формѣ и съ такимъ гнѣвнымъ выраженіемъ лица, какого никогда не видывала она въ кроткихъ чертахъ Василія Иваныча.
— А что касается сына его Ѳедора, продолжалъ Галдилинъ, — то ты, господинъ сержантъ, изволь отца допытаться, куда онъ его скрылъ…
— Ѳедоръ Коржавинъ здѣсь, сказалъ Баженовъ, выступая впередъ.
Солдаты глянули на него и взяли на караулъ, а сержантъ вытянулся передъ капитаномъ.
— Коли на лицо оба, такъ изволь вашество распорядиться! съ низкимъ поклономъ проговорилъ Галдилинъ, принимая его за наличнаго представителя власти и передавая ему въ руки ордеръ. — Спасибо тебѣ, что потрудился пожаловать… Вотъ тутъ все въ грамоткѣ прописано…
Баженовъ взялъ ордеръ и сталъ пробѣгать глазами. Коржавины и Груня съ матерью, почуявъ защиту, невольно подвинулись и столпились около него. Сержантъ тоже подобострастно глядѣлъ на капитана, какъ бы ожидая приказаній.
— Да ты-то самъ кто такой? пробѣгая глазами поданную бумагу, отнесся Баженовъ къ Галдилину.
— Сила Галдилинъ, какъ туто значится, отвѣтилъ тотъ.
— Какого чина, спрашиваю я…
— Изъ подъячихъ, ваша милость, бывый веневской воеводской канцеляріи.
— А не дворянинъ? строго сдвигая брови, сказалъ Баженовъ.
— Все едино, вашество!.. заминая допросъ, продолжалъ Галдилинъ, у котораго отчего-то прежняя увѣренность вдругъ смѣнилась робостью.
— Такъ ты признаешься, что ты самозванецъ и лгунъ, взглянувъ на сержанта проговорилъ Баженовъ, — онъ воромъ называетъ человѣка почестнѣе себя, котораго всѣ знаютъ. А правда-ли, что самъ онъ изъ подъячихъ — это должно подтвердиться документомъ — гдѣ у тебя видъ?
— Какой тамъ видъ? пятясь къ дверямъ, проговорилъ Галдилинъ.
— Съ которымъ пріѣхалъ, коли взаправду веневскій подъячій, сказалъ Баженовъ: — абшидъ отъ воеводы на проѣздъ до Москвы, коли тебя отпустили.
— Зачѣмъ отпускать?.. я самъ пріѣхалъ… лепеталъ вполголоса Галдилинъ.
— Василій Никитичъ, да вы знаете его? обратился Баженовъ къ хозяину.
— Знаю подъ такимъ именемъ, какъ онъ самъ назвался, а онъ мнѣ никакого абшида не предъявлялъ, улыбаясь проговорилъ Коржавинъ.
— Когда нѣтъ абшида, стало ты бѣглый… Чего смотрите? Взять его! проговорилъ Баженовъ сержанту: — ведите его въ Кремль на арсенальную гаубвахту и тамъ подождать меня. Я только донесу его сіятельству, какіе по Москвѣ ухари разгуливаютъ,
Сержантъ, услыхавъ слово самозванецъ, давно уже ощупывалъ въ рукахъ веревку — и теперь мгновенно доставъ ее, отчеканилъ: «слушаю, ваше высокоблагородіе». Не успѣлъ Галдилинъ опомниться отъ испуга, какъ уже руки его были скручены — и по командѣ сержанта «налѣво кругомъ, маршъ!», онъ уже шагалъ между двумя гренадерами тою же дорогой, по которой недавно шелъ такимъ павлиномъ.
Съ исчезновеніемъ ихъ, водворилась тишина; всѣ были озадачены внезапностью розыгравшейся сцены, вначалѣ принимавшей грозный характеръ, — Ѳедоръ стоялъ какъ въ столбнякѣ; Груня глядя на него, улыбалась; мать ея тихонько плакала; Василій Никитичъ обнялъ Баженова и съ чувствомъ проговорилъ: «спасибо, Василій Иванычъ! другъ узнается въ бѣдѣ — вотъ ужь истинно выручилъ — и такъ неожиданно»…
При этихъ словахъ старуха Красухина бросилась въ ноги. Баженову, такъ что онъ едва успѣлъ подхватить ее.
— Спаси, отецъ!.. говорила она, захлебываясь слезами, — докончи свои благодѣянія, заступись… не выдай нечестивцу… Мы твои по гробъ вѣрные слуги.
— Полноте, матушка, все пойдетъ къ лучшему, успокоивалъ ее Баженовъ, поддерживая старушку, — мнѣ сейчасъ надо спѣшить къ генералъ-фельдцейхмейстеру, отпустите со мной Аграфену Александровну, я представлю ее графу Григорью Григорьевичу и разскажу все — онъ вступится за ея сиротство…
— Вотъ, что дѣло, то дѣло! сказалъ Василій Никитичъ, — слушайтесь его, матушка, все будетъ ладно; я сейчасъ пойду вскричу одноколку заложить… Времени! терять неча…
Старушки принялись обряжать Груню, и скоро молодая дѣвушка, разодѣтая въ лучшее платье, вышла подъ руку съ Баженовымъ на крыльцо.
Василій Никитичъ самъ усадилъ ихъ въ домодѣльный экипажъ, запряженный рослымъ воронымъ битюкомъ. Баженовъ взялъ возжи, и едва повернувъ изъ воротъ погналъ что есть духу.
Какъ только одноколка миновала дома два, лица обо(ихъ молодыхъ людей приняли выраженіе напускной сдержанности; Баженовъ старательно правилъ битюкомъ, который бѣжалъ слегка переваливаясь и насторожа уши, словно чуя себя въ чужихъ рукахъ; Груня старалась глядѣть всторону отъ Баженова — но мало-по-малу, живописная обстановка тогдашней Москвы съ ея садами, деревянными срубами купеческихъ хоромъ, каменными домами вельможъ, производила свое дѣйствіе на глаза; молодой дѣвушки, засидѣвшейся въ четырехъ стѣнахъ.
Улыбка незамѣтно тронула ея маленькій ротикъ, когда за Балчугомъ синей лентой развернулась рябь Москвы-рѣки и съ воды потянуло затхлистой прохладой; глаза весело перебѣгали по зубчатой стѣнѣ и башнямъ нагорнаго Кремля, по узорчатой мозаикѣ Василія Блаженнаго, виднѣвшейся издали вкупѣ со всѣми прочими соборами. Груня тихо и набожно перекрестилась на золотыя главы, жарко сіявшія на послѣполуденномъ солнышкѣ…
— Аграфена Александровна, заговорилъ Баженовъ. медленно поворачивая къ ней голову, — что же мнѣ сказать графу — просто просить заступы отъ опекуна или съ тѣмъ что вы замужъ идете?
Лицо его было блѣднѣй обыкновеннаго, и онъ съ трудомъ выговорилъ послѣднія слова.
— Это вы объ Ѳедорѣ Васильичѣ говорите? чуть слышно переспросила Груня, закраснѣвшись и потупляя глаза.
— Да, нетерпѣливо отвѣтилъ Баженовъ съ выжидажающимъ взглядомъ.
— Вотъ я на васъ пошлюсь, Василій Иванычъ, проговорила Груня, — посовѣтуете ли вы мнѣ? какъ вы скажете — такъ тому и быть.
И она впервые подняла на него ласковые, молящіе глаза.
— Что мнѣ совѣтовать?! взволнованно воскликнулъ Баженовъ, передернувъ возжами: — какъ мнѣ совѣтовать вамъ въ такомъ дѣлѣ?! Нѣтъ, пожалуйте, ослобоните, Аграфена Александровна… конечно, Ѳедоръ мнѣ пріятель… а все-таки правду таить не приходится… да вы сами видѣть можете…
— Какъ же вы прежде мнѣ про него не то говорили? Помните, въ первой какъ зашли къ намъ…
— Тогда иное дѣло было, тяжело вздохнувъ отвѣтилъ Баженовъ, — тогда еще я… я еще не зналъ васъ…
Онъ отвернулся и усиленно задергалъ возжами.
— Говорятъ, онъ вѣтренникъ большой руки, начала Груня, смѣлѣе взглядывая на Баженова, — да вѣдь есть пословица: быль молодцу не укоръ… какъ полагаете?.. Вы сами-то, Василій Ивановичъ, простите мои глупыя слова, имѣли къ кому склонность аль нѣтъ?..
— Доселѣ, нѣтъ еще, почти прошепталъ Баженовъ. — Да что обо мнѣ толковать! не мою судьбу рѣшить сей минуты… ваша-то какъ?
— А такъ, что просите вашего милостивца, заступился бы онъ за насъ съ матушкой, а покинуть ее моего желанія нѣтъ…
— Голубушка, Аграфена Александровна, не томите вы меня, умолялъ Баженовъ, — молвите хоть словечко вдомекъ… какая бы тому причина?
— Да грѣшно было бы повѣнчаться, когда есть иные кто помилѣе, застѣнчиво сказала Груня, понуривъ голову.
— Груня, радость моя, вскрикнулъ Баженовъ, — сколь же счастливо, что Ѳедору вспало на мысль кинуться ко мнѣ, а я вѣдь было положилъ больше къ вамъ ни ногой…
Все какъ-то закружилось у него въ глазахъ, кровь прилила къ головѣ и сердцу, онъ страстнымъ взглядомъ словно весь такъ и впился въ Груню, забывъ и битюка, и Красную площадь, и все на свѣтѣ…
— А ну, коли я скажу графу І'ригорью Григорьевичу, что самъ на тебѣ женюсь — пойдешь, Груня, радость моя?
Груня, улыбаясь, подобрала выпущенныя имъ возжи, и ловко управивъ сбившимся битюкомъ, подняла на Баженова кроткій, привѣтливый взглядъ…
— Коли будетъ на то воля матушки, я согласна, тихо проговорила она.
— Нѣтъ, ужь теперь и матушкѣ не отдамъ!.. восторженно вскричалъ Баженовъ.
Одноколка съ гуломъ и грохотомъ вкатила въ Никольскія ворота и направилась къ Арсеналу. Останови лошадь у крыльца, Баженовъ передалъ возжи солдату, соскочилъ и подалъ руку Грунѣ.
— Не посылалъ за мной, графъ? спросилъ Баженовъ, входя изъ корридора въ аппартаментъ, занимаемый генералъ-фельдцейхмейстеромъ.
— Два раза уже посылать изволили, отвѣчалъ адъютантъ.
— А есть кто у него?
— Никого.
— Подождите меня здѣсь, сказалъ Баженовъ смущенной дѣвушкѣ, усаживая ее въ пріемной залѣ, а самъ пошелъ въ кабинетъ.
Непривычный глазу просторъ пріемной залы съ громадными окнами и отсвѣтами ихъ на блестящемъ полу — какою-то робостію сжималъ сердце Груни.
Бесѣда начальника съ подчиненнымъ тянулась томительно-долго — и ни одинъ звукъ разговора, какъ ни старалась уловить его Груня, не долеталъ до ея слуха.
Она уже начинала тосковать и непрошенныя слезы навертывались на ея рѣсницы. Но тутъ растворилась дверь и раздался звучный голосъ: "ну, ну! показывай же невѣсту-то!..
Покраснѣвъ какъ маковъ цвѣтъ, Груня увидала передъ собой молодаго генералъ-фельдцейхмейстера подъ руку съ Баженовымъ.
— Полюбите его, сударыня, не останетесь въ накладѣ, привѣтливо сказалъ графъ Григорій Григорьевичъ, — дорогой человѣкъ! золотое сердце!.. Я самъ охотно благословлю васъ въ добрый часъ… А о самозванномъ опекунѣ вашемъ перестаньте думать — раздѣлаться съ нимъ — мое ужь дѣло…
Счастливый Баженовъ возвращался съ своей невѣстой, какъ можно болѣе замедляя обратный путь по московскимъ улицамъ. Онъ гордо и высоко держалъ голову, правя лошадью и покрикивая на прохожихъ, толпившихся на мосту. Изрѣдка онъ обращалъ лицо къ Грунѣ, любовно взглядывая ей въ глаза и каждый разъ встрѣчая такой же отвѣтный взглядъ. Лица ихъ дышали кроткимъ, успокоеннымъ счастіемъ.
XVI.
Что посѣяно, то пожинается.
править
Пріѣздъ Галдилина, вся кутерьма которую онъ надѣлалъ, чуть было не состоявшійся арестъ, наконецъ вопли и плачъ женщинъ, — ничто повидимому не затронуло Василія Никитича настолько, чтобы онъ вышелъ изъ тягостной апатіи. Новое горе — уже нѣсколько дней скрываемое отъ домашнихъ и тѣмъ сильнѣй угнетавшее его — поразило его внезапно, въ самомъ разгарѣ лелѣемыхъ имъ надеждъ. Эти надежды, такъ было помолодившія главу дому Коржавиныхъ, обѣщали ему нетолько обширное поле дѣятельности, но и обильную жатву добра въ будущемъ. Самолюбіе, даже въ самомъ благородномъ значеніи этого слова, до сихъ поръ было послѣднею струною въ Коржавинѣ — для него въ сущности было все равно: онъ или не онъ будетъ дѣйствовать въ пользу согражданъ, лишь бы благодѣтельныя преобразованія коснулись ихъ быта — изъ загнаннаго забитаго посадскаго выработали честнаго гражданина, способнаго понимать законность дѣйствовать съ сознаніемъ достоинства и съ желаніемъ приносить мощь водворенію общаго благосостоянія. Работая надъ своимъ перечнемъ, онъ не щадилъ ни старыхъ силъ, ни времени, ни денежныхъ тратъ на справки, проводилъ какъ юноша ночи безъ сна, пренебрегалъ даже торговыми своими дѣлами — и все таки ошибся въ разсчетѣ.
Думая о пересозданіи своего сословія, или лучше сказать объ уничтоженіи всего наросшаго въ средѣ его вѣками предразсудковъ, невѣжества, дикаго произвола, своекорыстія и нежеланія отдѣльныхъ членовъ приступить къ самодѣятельности, ради тупаго немогузнайства и ограниченныхъ расчетовъ, — онъ забывалъ, что ему придется имѣть дѣло съ тѣми самыми людьми, которые допускали все это.
Когда дошло до дѣла, равнодушные къ безобразію настоящаго, члены этой клики рѣшили, что само въ руки дается имъ счастіе, — что слѣдуетъ только употребить маленькую хитрость, и желанія ихъ увѣнчаются успѣхомъ; а желанія ихъ заключались въ вещахъ самыхъ невинныхъ и далеко не затруднительныхъ, какъ имъ казалось. Эти разумные мужи-граждане желали, напримѣръ, для удовлетворенія своей кичливости, чтобъ имъ позволили покупать крестьянъ и деревни, не на посессіонномъ правѣ для развитія фабрикъ, а чисто на помѣщичьемъ.
Хотѣли они высокизъ ранговъ и золотыхъ мундировъ, съ одной стороны — чтобъ показать свое значеніе предъ чиновниками взаправду, а съ другой — чтобъ эти мундиры были грозой на бѣдныхъ мѣщанъ, межь которыхъ первостатейные думали разъигрывать роль князьковъ. Мундиры для удовлетворенія честолюбія этихъ самозванныхъ patres conscripti — Василій Никитичъ въ проэктѣ своемъ еще допускалъ въ пользу тѣхъ негоціантовъ, которые заведутъ заграничную торговлю сами "и на своихъ корабляхъ, " вставилъ онъ для большей убѣдительности; но никакъ не могъ переварить идеи помѣщичьяго права надъ одногорожанами, вся вина которыхъ заключалась въ томъ, что они еще не разжились. Поэтому, на правѣ патроната и кліентизма и прозошелъ первый разладъ.
Обѣ стороны не уступали, да признаться-сказать слабѣйшей сторонѣ т. е. составителю проекта и трудно было вступить въ сдѣлку, такъ какъ почтенные обладатели толстой мошны, для пущаго усиленія своей значительности, требовали еще права самосуда, понимая его опять по своему. Они напримѣръ находили очень разумнымъ и вполнѣ естественнымъ, чтобы первостатейнымъ предоставить право сѣченія и прочихъ наказаній своей прислуги, безъ всякаго контроля и отвѣтственности, «для лучшаго порядка», какъ они говорили, прямо ссылаясь на права родительскія и на патріархальность отношеній хозяина къ прикащикамъ и ниже. Идеи Василія Никитича объ учрежденіи вспомогательнаго банка, для пособія начинающимъ торговлю, сперва какъ будто и поманили его успѣхомъ, когда удалось ему довольно наглядно разъяснить непрерывное возрастаніе дохода. Но злой судьбѣ Коржавина угодно было, чтобъ на засѣданіи въ числѣ прочихъ очутился и Молчановъ-Хмуровъ. Тотъ ни какъ не могъ забыть отказа Василья Никитича ѣхать на Вѣтку, искалъ всякаго случая придраться — и теперь высказанная имъ посылка, съ точки зрѣнія его очень логичная, навѣяла на своекорыстныхъ капиталистовъ страхъ и опасенія за свою будущность.
— Коли эти голыши да на наши денежки расторгуются, такъ мы-то причемъ останемся? говорилъ Хмуровъ купцамъ, — у него теперя-тко нѣтъ, онъ въ банкѣ займетъ, на мои денежки барышъ возьметъ, барышу-то будетъ болѣ чѣмъ росту. Нѣ-ѣ-ѣ-тъ, коли бы онъ барышъ за проценты отдалъ — ну это выгодно было бы…
— За что-жь ему проценты платить, коли барышомъ не пользоваться? спрашивалъ Василій Никитичъ.
— Да вѣдь барышъ-отъ мой, а онъ значитъ торговалъ у меня на отчетѣ…
— Нѣтъ онъ бралъ на свой страхъ, а не на отчетъ.
— А! на страхъ?! Ну, а коли истранжиритъ ихъ — денежки-то значитъ пропали коли на страхъ, самодовольно поглаживая бороду говорилъ Хмуровъ.
— Да вѣдь съ порукой… съ тремя поручителями!.. не уступалъ Василій Никитичъ, начиная горячиться.
— Да почемъ я знаю, есть ли у поручителей-то?.. Можетъ всѣ на кругъ обдуваютъ… Да и то не ладно: вѣдь онъ нынѣ займетъ пятьсотъ рублевъ, на тотъ годъ тысячу, а тамъ и до двадцати дойдетъ, — тогда ему и чортъ не братъ — станетъ такой же купчина какъ я…
— Да давая ему торговать, вы расширяете коммермерцію. Чтожь деньгамъ-то безъ движенія лежать? — все равно что въ землѣ закопать!.. Вѣдь въ займы даете же…
— Эка ты что смѣнилъ! ядовито засмѣялся Хмуровъ, — даемъ, да кому? — барамъ — еще бы не давать! — зато подъ какіе росты, да и втянешь въ неоплатные, тутъ ужь все за безцѣнокъ идетъ… Дѣло начистоту.
— Какъ на чистоту — самое черное дѣло: находить выгоду въ томъ, что другой раззоряется!.. вспылилъ Коржавинъ.
— А по твоему какъ же! — вотъ у насъ теперь положимъ десять лавокъ суконныхъ, да и то покупщиками сбивается; а какъ двадцать заведется, такъ въ мою лавку и не заглянутъ… А я себѣ въ бирюльки играй?.. Неча сказать — уважилъ!.. Да не обидно бы еще было, когда бы у такожь христіанина какъ я торговля шла — ну, свой свояку поневолѣ другъ, а какъ голыши-щепотники станутъ у тебя изъ-подъ носу кусы-то выхватывать, такъ вотъ ужь подлинно обидно, что на свои деньги купилъ себѣ ворога.
Въ средѣ купцовъ, большею частью старообрядцевъ, пронесся ободрительный ропотъ.
— Да вѣдь нѣмцы же торгуютъ, тоже не вашего толка? чтожь такая страсть на тебя напала, что наши бѣдняки разживутся?! еще горячѣе вступился Василій Никитичъ, почуявъ откуда вѣтеръ дуетъ, — давай Богъ всякому!.. Коли бы русскому народу побогаче стало — и всѣмъ бы лучше было — и государству подати бы взносились исправнѣе, и голода бы уменьшились, иное бы и вздешевѣло…
Тутъ ужь нѣсколько человѣкъ разомъ поднялись и заговорили всѣ вмѣстѣ.
— Ишь ты, краснобай! всѣхъ братъ не напитаешь. А то еще вздешевѣетъ — намъ-то что за польза! Намъ чѣмъ дороже тѣмъ лучше! слышались голоса въ поддержку Молчанову-Хмурову.
Василій Никитичъ махнулъ рукой и, разсерженный до негодованія, вышелъ изъ комнаты. Водворилось молчаніе.
— Чтожь это онъ — и тягу? Причемъ же онъ насъ оставилъ? заговорилъ кто-то.
— Чего оставилъ? говори слава Богу, что впору высказался! отозвался Хмуровъ, — вишь какой ворогъ-то! онъ бы тебѣ посадилъ на шею всю эту гольтепу безпятую — всю бы въ купцы понадѣлалъ насчетъ нашего кармана…
На слѣдующія совѣщанія Коржавина уже не звали. Наступилъ день выборовъ. Василій Никитичъ нарочно пошелъ въ ряды мимо недавнихъ пріятелей — никто ему не кланяется.
— Ну что, какъ у васъ? спросилъ онъ у одного изъ маловліятельныхъ, который казался на видъ попроще.
— Да то-есть насчетъ чего?
— Съ депутатами-то, съ депутатами-то какъ вы?
— Да не знаю, какъ старшіе, отвѣтилъ тотъ, почесывая въ затылкѣ. — Говорятъ, будто ужь имѣютъ на примѣтѣ…
— Обижаться-то тутъ нечего, они бы выслушали, я бы ужь отстаивалъ ихъ интересы.
— Не знаю… какъ сказать… да, конечно… отвѣчалъ купецъ, и каждое слово его тяжелымъ молотомъ било по сердцу Коржавину. — Да кажется, они ужь выбрали. Прощенья просимъ! отчеканилъ скороговоркой и скрылся.
Совсѣмъ уничтоженный потащился Коржавинъ по желѣзному ряду… Тамъ, въ одной изъ лавокъ, рыжеволосый парень, размахивая руками, во все горло вѣщалъ новость.
— И баринъ-тъ какой преотмѣнный! Какъ онъ нашихъ принялъ! Все господами да хозяевами величалъ, ты присѣсть просилъ — чего говоритъ стоите… И я значитъ съ полнымъ удовольствіемъ принимаю… На то, говоритъ, я князь Голицынъ есть — и Москва, говоритъ, моя родимая сторона, чтобы вы, господа посадскіе, безъ сумленія оставались. А ворогамъ говоритъ вашимъ низачто не выдамъ… И нашъ Хмуровъ ему про это самое, про золотые-то кафтаны, челобитье всучилъ… Хорошо, говоритъ, благо что надоумили, будетъ все по вашему: меня государыня знаетъ и не смѣняетъ на кого-нибудь…
Коржавинъ понялъ, что въ депутаты прочили князя Голицына — и сердце его болѣзненно сжалось.
— Одначе не совсѣмъ ладно, вмѣшался въ рѣчь одинъ изъ пожилыхъ мужиковъ, — какъ эвона Алексѣй заговорилъ, чтобы намъ крестьянъ покупать, а князь-отъ какъ свиснетъ да протяжно таково ровно иволга… «Эна, говоритъ, васъ куда метнуло — не широко ли, говоритъ, крылья распускаете? — а дворяне-то начто?».. Ужь на что Алешка рѣзокъ, а тутъ сробѣлъ — потому нельзя — князь!..
И Василій Никитичъ, услыхавъ это, благословилъ ту рознь, которую проклиналъ до сихъ поръ — само собою складывалось то, за что онъ боролся. Но тѣмъ не менѣе мысль о томъ, что князь легкомысленно будетъ относиться къ насущнымъ потребностямъ общества, отравляла ему душу…
— Господи, кабы не было страданій, не почувствовалъ бы, что человѣкъ есмь! твердилъ онъ себѣ въ утѣшеніе, возвратившись домой. Но ему все-таки было горько-такъ горько, что впослѣдствіи ни Галдилинъ, ни вся неурядица не производили уже на него впечатлѣнія.
Проводивъ Груню съ Баженовымъ, Василій Никитичъ не вернулся въ горницы, а прошелъ въ садъ и побродивъ по заросшимъ тропинкамъ, присѣлъ на ту лавочку, гдѣ такъ недавно еще Ѳедоръ объяснялся съ Груней.
Съ лужаекъ вѣяло живительнымъ запахомъ скошенной травы; солнце пронизывало листву ослѣпительными лучами и чорныя тѣни листьевъ вырѣзывались на освѣщенной зелени и поперекъ дорожекъ. Скоро пришелъ Ѳедоръ; подсѣвъ къ отцу, онъ пробовалъ нѣсколько разъ заговаривать о томъ о семъ, но тотъ ему ничего не отвѣчалъ, и Ѳедоръ окончательно-было занялся чтеніемъ «Маріанны Бомарше», изрѣдка отрывочными выходками выражая свое недовольство топорнымъ переводомъ. Вдругъ, куртины за двѣ, въ кустахъ раздались голоса Груни, старухи Красухиной и Баженова.
Говорили какъ-то всѣ разомъ, оживленно и словно торопясь.
— Вотъ я давеча назвалъ васъ матушкой невзначай, а теперь выходитъ вправду, слышался голосъ Баженова, — не препятствуйте нашему счастію… Аграфена Александровна мнѣ сказала, что коли вамъ не противно, такъ она за меня идетъ охотою… Графъ Григорьевичъ вызывается быть посаженымъ…
— Батюшка, отзывалась Красухина, — ужли жь я ворогъ своему дитяткѣ, — спаси тебя Господь, что призрѣлъ сироту…
И старческій голосъ зазвенѣлъ какъ-то радостно, шутливо обращаясь къ дочери: «Какъ же ты, голубушка моя, говорила, что за перваго встрѣчнаго не пойдешь?..»
— Да оно и впрямь не такъ, матушка! онъ не встрѣтился, а самъ сюда пришелъ, отыскалъ меня, говорила Груня.
— Ну, дай вамъ Богъ совѣтъ да любовь!
Что-то больно кольнуло Ѳедора, и онъ какъ пригвожденный остался на мѣстѣ. Всегда вѣтреный, въ эту минуту онъ впервые почувствовалъ, что теряетъ навѣки невѣдомое благо, котораго цѣну вполнѣ не сознавалъ; тутъ было все — и оскорбленное самолюбіе, и досада на самого себя, и обида отъ предпочтенія, чего онъ никогда не хотѣлъ даже и представлять себѣ возможнымъ…
— Батюшка, Василій Никитичъ, извини! проговорила Красухина, появляясь первою впереди молодой четы, — и ума не приложу, какъ это Груняша сладила… Безъ воли Божіей и волосъ, говорится въ писаніи, не спадаетъ съ головы человѣческой — стало судьба; такъ ужь ей видно на роду написано…
— Слава Богу, въ счастливый часъ да въ добрый, отвѣтилъ Василій Никитичъ, — вѣдь Аграфенѣ Александровнѣ съ нимъ жить; стало: кого выбрала — тому и вѣнецъ…
Лицо Ѳедора приняло при этихъ словахъ выраженіе необычайной ярости, онъ стиснулъ зубы и посмотрѣлъ на отца. Но сановитый Коржавинъ не замѣчалъ или не хотѣлъ замѣтить этого взгляда, и лицо освѣтилось доброю улыбкою, когда онъ обратился къ Баженову.
— Поздравляю, Василій Иванычъ, боярышня добрая, и за тобою — чувствую — не пропадетъ…
Еще злѣе исказилось лицо Ѳедора. Баженовъ съ явною неловкостью подошелъ къ нему, какъ-то пошевеливая плечами и глядя въ землю.
— Ну, Ѳедя, не гнѣвись, будемъ друзьями по старому! Уладить-то я уладилъ, да не совсѣмъ такъ вышло, принужденно сказалъ Баженовъ.
— Коли въ сорочкѣ родился, твое счастье при тебѣ! язвительно процѣдилъ Ѳедоръ сквозь зубы, съ нахальствомъ взглянувъ на Груню, — ну, а дружбу-то побереги про другихъ; впрочемъ, желаю всякаго благополучія, а мнѣ тутъ нечего дѣлать…
И онъ быстрыми шагами пошелъ по тропинкѣ къ дому; на крыльцѣ встрѣтилъ мать и проворчалъ: «это чортъ знаетъ что дѣлается!.. прозѣвали невѣстку-то?!. На! изъ-подъ носа утащилъ».
На удивленный взглядъ Анны Исаевны, онъ дико захохоталъ и бросился наверхъ въ свою свѣтелку.
Анна Исаевна съ перепуга сотворила молитву и поспѣшила въ садъ.
— Что съ малымъ-отъ сдѣлалось? не рехнулся ли? повторяла она про себя.
Узнавъ въ чемъ дѣло, она такъ близко къ сердцу приняла это огорченіе, что жалко было глядѣть на старуху.
Баженову окончательно стало неловко.
— Прощайте, матушка! прощай, радость моя! говорилъ онъ, откланиваясь, — завтра увидимся, привезу къ тебѣ моего старика со старухой.
Какъ только Баженовъ съ Груней вышли изъ сада, вся принужденность и неловкость жениха исчезли; онъ глядѣлъ на свою нарѣченную съ выраженіемъ такого сіяющаго блаженства, словно все тяжелое, гнетущее было покончено и далеко-далеко за нимъ, а впереди открывалось одно свѣтлое, новое, манящее…
— Точь въ точь во снѣ, говорилъ онъ Грунѣ, пожимая ея руку, — и понять не могу, какъ у меня хватило смѣлости давеча открыться тебѣ, моя голубка!.. Такъ это внезапно сдѣлалось, ровно кто бы подтолкнулъ меня!..
— Тебѣ ужь трудно было… а я-то, Василій Иванычъ!.. застѣнчиво краснѣя отозвалась Груня, — сколько разъ бывало провожаю тебя вотъ къ этой самой калиткѣ — и какъ захлопнется она за тобой, точно камень какой завалитъ мнѣ сердце; такъ бывало и оторвется все — таково грустно станетъ — и сама бывало не знаю, къ чему оно такъ — анъ оно вонъ къ чему…
— Дорогая моя, желанная! шепталъ Баженовъ, впервые привлекая ее къ своей груди, — никакія силы теперь не оторвутъ тебя отъ моего сердца…
И онъ въ забытьи приклонилъ къ ней зардѣвшееся лицо… Груня, слабо отстранялась, невольно уступая невѣдомому ей обаянію близости милаго человѣка…
— Постой… погоди… увидятъ неравно, боязливо молила она, — скоро я стану твоя навсегда, крѣпко-накрѣпко… Буду тебѣ вѣрной рабой, воля твоя мнѣ законъ будетъ… А своей воли у меня и теперь ужь нѣтъ, съ тихимъ счастливымъ вздохомъ докончила Груня, безсильно опустивъ голову на грудь Баженова…
Ѳедоръ видѣлъ изъ окна своей свѣтелки молодую чету, недвижно, безмолвно стоявшую у воротъ въ тѣсномъ объятіи и забвеніи всего окружающаго. Не зная самъ что дѣлаетъ, онъ побѣжалъ внизъ и на крыльцо, но уже не захватилъ Баженова…
Груня, захлопнувъ калитку и повернувшись, такъ и дрогнула всѣмъ тѣломъ: въ нѣсколькихъ шагахъ передъ нею стоялъ Ѳедоръ, скрестивъ руки на груди — и видимо усиливаясь казаться спокойнымъ, въ упоръ глядѣлъ на нее сверкающимъ взглядомъ.
— За что же ты такъ насмѣялась надъ мною, Аграфена Александровна? началъ онъ сорвавшимся голосомъ, — ты, кажись, не такъ рѣшала, когда я пріѣхалъ.
— Помнится, я ничего не рѣшала, Ѳедоръ Васильичъ; порѣшилъ ты, отвѣтила Груня холодно.
— Я? попятился Ѳедоръ.
— Ты вонъ на томъ самомъ мѣстѣ говорилъ, какимъ ты мужемъ будешь; а нынѣ и на дѣлѣ показалъ, каковъ ты мнѣ защитникъ есть, отвѣтила она и подошла къ матери, шедшей съ Анной Исаевной къ дому. Старушки шли тихо и обѣ плакали — одна съ горя, другая съ радости. Добравшись до крыльца, обѣ сѣли на первой приступочкѣ, подгорючившись.
— Не привелъ Богъ намъ породниться съ вами, матушка! начала Анна Исаевна, вздохнувъ.
— Что дѣлать, матушка, на все Божья воля, суженаго конемъ не объѣдешь — и сама ума не приложу, какъ все свертѣлось.
А Ѳедоръ пошелъ искать отца въ саду.
— Здравствуйте, Василій Никитичъ! проговорилъ онъ, насмѣшливо раскланиваясь передъ старикомъ, — мы съ вами оба значитъ въ дуракахъ… Славно женилъ сына!.. Ха, ха, ха!
— Ахъ ты, пустозвонъ-мальчишка! отозвался тотъ, — да вѣдь въ эту дудку мое дѣло тебѣ проиграть — вѣдь не кто другой, а ты самъ все это подстроилъ…
— И тутъ опять я же виноватъ? перебилъ Ѳедоръ, разставивъ руки.
— Да какъ же не ты? вѣдь тебѣ жениться-то было — начто-жь ты не понравился?..
— Понравиться?.. Пусть ей чортъ понравится, а Васька Баженовъ еще наплачется съ ней: провела меня — и его проведетъ.
— Ну, не дуракъ ли ты, коли врешь безъ памяти?..
— Подлинно, дуракъ, что повѣрилъ тебѣ, будто ты и вправду путное дѣло затѣялъ…
— Это что? ты никакъ меня корить вздумалъ? сказалъ приподнимаясь Коржавинъ, — только знай, что меня хоть ослы и лягаютъ, а я еще не совсѣмъ обезсилѣлъ… Я же тебѣ все простилъ — и ты въ такую горькую минуту мнѣ осмѣливаешься надо мной издѣваться…
— Простилъ? да тебѣ другаго ничего и дѣлать не оставалось! — считаться хочешь — давай!..
И онъ сталъ прямо передъ отцомъ въ позу борца, готоваго отбивать удары.
— Съ кѣмъ считаться, безумецъ? — отцу съ сыномъ?
— Да былъ ли ты мнѣ отцомъ, когда завезъ за границу да тамъ и бросилъ?
— Я старался дать тебѣ образованіе… а ты что дѣлалъ?
— Тоже что и всѣ молодые люди — кто жъ молодъ не бывалъ? — это твои же слова. Я вѣдь не уродомъ родился…
— Нѣтъ, а сталъ уродъ… Изъ тебя думали сдѣлать человѣка а вышелъ пустомеля, не годный ни на что путное.
— Да изъ тебя то что вышло? сказалъ Ѳедоръ, — ты хвалишься своимъ умомъ — на чтожь его хватило?
Василій Никитичъ поглядѣлъ на сына въ нѣмомъ изумленіи, словно не вѣря ушамъ, и долго не могъ собраться съ надлежащимъ спокойствіемъ, чтобъ отвѣтить ему.
Ѳедоръ стоялъ передъ нимъ выжидая.
— Ты чтожь въ самомъ дѣлѣ — судить меня чтоли задумалъ? блѣднѣя отъ негодованія проговорилъ Коржавинъ.
— Аль не по шерсти! язвительно отвѣтилъ Ѳедоръ, — гдѣ жъ оно хваленое свободомысліе? Какой же ты послѣ этого послѣдователь отца нашего, Вольтера?..
Василій Никитичъ плюнулъ и пошелъ изъ сада.
— Правъ ты, Боже, меня наказуя! говорилъ онъ про себя, — во истину я заблуждался, думая, что можно давать свободу неразумнымъ… Я смѣлъ думать, что неразуміе пройдетъ, а оно только въ гору растетъ, когда нѣтъ твердаго основанія и нѣтъ узды, держащей въ границахъ… Зло отягощеніе, но не добро и распущенность.
Эпилогъ.
править1771 годъ въ Москвѣ, годъ мороваго повѣтрія, напомнилъ своими ужасами — сцены едва-ли повторявшіяся въ теченіи предшествовавшихъ 4-хъ вѣковъ. Русскій человѣкъ, всегда сосредоточенный подъ наплывомъ обстоятельствъ неблагопріятныхъ, съ развитіемъ бича эпидеміи одичалъ, ожесточился, потерялъ отличительное свойство своей натуры: довѣрчивость, и взамѣнъ этой свойственной человѣку наклонности перешелъ въ противоположную крайность, совсѣмъ несвойственную: боязнь предательства, подозрительность Если въ обыкновенное время человѣкъ, одержимый этой несчастной страстью, не бываетъ похожъ на себя; то можно представить себѣ, до чего доводили людей суевѣрный страхъ и сознаніе безвыходности положенія въ ту грозную годину, когда смерть мгновенно схватывала свои жертвы — и жертвъ этихъ считать было некому. Жители несчастной столицы походили на дикую толпу безумныхъ, которыхъ выводилъ изъ апатіи на одно мгновеніе ужасъ гибели, леденящій кровь и мутившій разсудокъ. А когда разсѣявался этотъ припадокъ, несчастные какъ-бы теряли сознаніе и бродили безцѣльно, не сознавая опасности своего положенія, забывъ, что у нихъ были когда-то милые сердцу, и впадая въ убійственное равнодушіе, останавливающее всякую самодѣятельность. Такъ по крайней мѣрѣ было съ большинствомъ.
Люди привязанные къ формальной сторонѣ религіи — конечно удерживали смутное понятіе о необходимости выполнить ея обрядовыя требованія, готовясь къ смерти, затѣмъ впадали въ малодушіе, дѣлались какъ дѣти — и въ такомъ состояніи становились жертвой небольшой массы безстрашныхъ или злодѣйки-беззаботныхъ собратій, даже во дни мора считавшихъ важнѣйшей цѣлью своего существованія пріобрѣтеніе. Нужно ли прибавлять, что для этихъ проходимцевъ не было ничего святаго и что политика ихъ, среди общаго потемнѣнія, приводила къ самымъ блистательнымъ результатамъ, выставляя ихъ самихъ какими-то высшими существами, чуть не благодѣтелями впадавшихъ въ слѣпое отчаяніе.
Во имя вѣры и совѣсти, эти рыцари пріобрѣтенія требовали отъ состоятельныхъ, но слабодушныхъ своихъ паціентовъ жертвованія всего ихъ состоянія на хорошее дѣло. Пріобрѣтя нравственную власть надъ слабыми, они конечно развѣ въ рѣдкихъ только случаяхъ встрѣчали съ чьей либо стороны признаки явнаго сопротивленія. Но одна возможность такого упорства дѣйствовала возбудительно на самыхъ сдержанныхъ и потому подбиратели къ рукамъ чужихъ достатковъ — въ случаѣ разсчета на противорѣчія, съ подобными упрямцами поканчивали втихомолку, благо можно было сослаться на чумную эпидемію при внезапномъ даже переселеніи съ сего свѣта въ другой міръ.
Извѣстно, что обладатель достатка бываетъ менѣе храбрымъ чѣмъ бѣднякъ. Въ страшные дни эпидеміи, истина эта подтверждалась тысячами примѣровъ въ бѣлокаменной Москвѣ. Люди состоятельные оказывались невольными обогащателями своихъ исконныхъ враговъ, вполовину только сознавая, что они теряютъ, и не подозрѣвая совсѣмъ, что ихъ обкрадываютъ. Зато поживлявшіеся на ихъ счетъ пріобрѣтали самоувѣренность, надменность и величаніе передъ своими кліентами, обратившимися въ это скромное состояніе изъ недавнихъ патроновъ.
Говоря проще, люди безсовѣстные создавали себѣ капиталы грабительствомъ напуганныхъ заразой. Наживавшимися оказывались величающіе себя людьми древняго благочестія, а жертвами ихъ — простыя души христіанъ господствующей церкви. Здѣсь не было середины. Испуганное стадо вѣрныхъ, совсѣмъ потерялось послѣ пораженія своего пастыря, этого отчаяннаго усилія изувѣровъ и бездѣльниковъ, очень опасавшихся замученнаго ими архіерея и потому поспѣшившихъ съ нимъ кончить.
Мать Марѳа, неизбѣжно появлявшаяся всюду, гдѣ вода начинала мутиться и обѣщала мало-мальски прибыльный уловъ рыбки, не измѣнила себѣ и въ этотъ разъ. На другой день по убіеніи Амвросія, карета ея медленно двигалась по улицамъ Москвы, то и дѣло объѣзжая многочисленныя рогатки, которыми оцѣплены были зачумленные кварталы. Марѳа съ любопытствомъ поглядывала на заколоченые ворота и ставни нѣкоторыхъ домовъ, усугублявшихъ своимъ видомъ общее впечатлѣніе безлюдья и выморочнаго затишья на улицахъ. Вмѣстѣ съ свѣжимъ осеннимъ вѣтеркомъ въ открытыя окна кареты изрѣдка потягивало горьковато-смолистымъ дымомъ — то горѣли на перекресткахъ мозжевеловые костры и возлѣ нихъ что-то дѣлали какіе-то люди въ темныхъ смоляныхъ балахонахъ.
— Сворачивай! назадъ! проѣзду нѣтъ! кричали они иногда сиплыми голосами, иногда молча пропускали экипажъ, которому чрезъ два три переулка приходилось объѣзжать новую рогатку…
На Красной площади пришлось и вовсе остановиться. Все пространство отъ самаго Василья блаженнаго до Никольской кишѣло народомъ. Въ глазахъ рябило это море головъ, гомозившихся словно громадный муравейникъ. Красныя, пьяныя, освирѣпѣлыя лица проскакивали тамъ и сямъ, чередуясь съ суровыми обликами раскольниковъ, въ толпѣ блѣдныхъ напуганныхъ горожанъ. Глухой ропотъ нѣсколькихъ тысячъ голосовъ словно повисъ надъ площадью, тамъ и сямъ слышалась брань, поднимались драки. Высоко выдѣляясь надъ толпой, облитая яркимъ солнечнымъ свѣтомъ, виднѣлась сѣдая обнаженная голова Еропкина, въ генеральскомъ мундирѣ, верхомъ разъѣзжавшаго въ общей давкѣ и повидимому уговаривавшаго разъяренную чернь… Массы народа напирали со всѣхъ сторонъ къ нему, съ угрозами и проклятьями. Старика оттѣснили въ Спасскія ворота, народъ хлынулъ за нимъ… Вдругъ изъ темной арки ихъ словно молнья мелькнула въ бѣломъ облакѣ — и непривычный уху москвичей гулъ пушечнаго выстрѣла шарахнулъ толпу назадъ… Въ разныхъ мѣстахъ застонали голоса. Сверкнулъ еще огонекъ — и съ ревомъ и визгомъ пронеслось что-то большое тяжелое, хлопнувъ но каменной стѣнѣ и осыпавъ известью съ обломками кирпича…
Марѳа, высунувшись изъ дверцы, кричала кучеру, чтобъ онъ гналъ скорѣе прочь; перепуганный бородачъ задергалъ возжами и направилъ было въ разрѣженный промежутокъ бѣгущихъ, какъ вдругъ, вмѣстѣ съ третьимъ гулкимъ облакомъ изъ воротъ Спасской башни, карета съ трескомъ повалилась на бокъ. Марѳа, едва выскочивъ, наткнулась на какого то человѣка, навзничъ лежавшаго съ оторванной рукой, въ лужѣ крови, на раздробленномъ колесѣ, и судорожно вздрагивавшаго ногами…
— Ну чего сталъ? озлобленно крикнула сна своему извозчику — отпрягай живѣе!.. не ночевать тутъ… всѣхъ перебьютъ.
И она сама, помогая ему, бѣлыми нѣжными руками сорвала постромки одной лошади, подобрала возжи, и вскочивъ по-мужски верхомъ, пустилась вскачь на перерѣзъ бѣгущихъ. Выстрѣлъ бухалъ за выстрѣломъ, ядра жужжали вдоль по Ильинкѣ, гдѣ особенно скучилась волна бѣглецовъ… Но Марѳа уже миновала опасную черту и мчалась къ Сущеву. Въ эти дни ужасовъ мора, мятежа, убійствъ и разбоевъ невѣроятное стало до того обыкновеннымъ; что видъ одиноко-скачущей женщины ни въ комъ не возбуждалъ удивленія — и Марѳу даже не окликнули ни у одной изъ рогатокъ: вплоть до усадьбы Молчанова-Хмурова…
Широкій дворъ ея, нѣкогда оживленный, теперь былъ пустъ какъ тѣ улицы, что недавно проѣзжала Марѳа; только пятеро или шестеро смоляныхъ балахонниковъ и тутъ бросались въ глаза, точно ихъ по всему городу плодила зараза. Длинными баграми тащили они изъ напогребицы и за тѣмъ поволокли по землѣ какое-то громадное черное тѣло. Лошадь подъ Марѳой захрапѣла и попятилась, навостривъ уши, вытянувь морду по направленію къ страшнымъ фигурамъ, въ темныхъ блестящихъ балахонахъ, въ круглыхъ шляпахъ, наподобіе погребальныхъ, изъ подъ которыхъ вмѣсто человѣчьяго облика глядѣла маска съ птичьимъ носомъ, наполненномъ ароматными травами… То были колодники, обязанные убирать трупы зараженныхъ, а покойникъ, которому они отдавали послѣдній долгъ — Кузьма Исаичъ, краса кулачныхъ боевъ и гроза рогожцевъ…
Увидя страшныхъ людей, влекущихъ свою добычу, мать Марѳа, у которой помутилось въ глазахъ, поспѣшно забѣжала за каменное строеніе, и переведя духъ, прошла заднимъ ходомъ въ домъ. Никого.
Поднялась на лѣстницу. Пусто.
Ни одинъ звукъ не показывалъ присутствія живаго существа. Сердце у Марѳы, умѣвшей владѣть собой и не легко поддававшейся страху, невольно сжималось. Собравъ всѣ свои силы, дошла она до крестовой молельной хозяина — и тамъ никого. Только постукивали открытыя окна, захлопываемыя и размахиваемыя вѣтромъ. Мать Марѳа заперла два изъ нихъ передъ образной, и помолясь иконамъ, нарочно произнесла громко:
«Господи Іисусе Христе сыне Божій, помилуй насъ»!
— Кто тутъ? безсильнымъ голосомъ отозвался Молчановъ-Хмуровъ гдѣ-то близко.
Марѳа пошла на голосъ къ пологу и увидѣла совсѣмъ перемѣнившагося, ослабѣвшаго, не давно еще здороваго и свѣжаго, Хмурова, лежавшаго въ лихорадкѣ.
— Что съ тобой, Сидоръ Дементьичъ?
— Да вотъ, матушка, какъ перевернуло!.. особенно когда Кузьму у меня — исправный былъ такой ключникъ — подхватилъ это моръ… Людишки, какъ сама это видишь, всѣ разбрелись — вотъ и лежишь какъ собака… ты-то хоть меня не покинь…
— Какъ можно покинуть! — не только такому благодѣтелю какъ ты, а и простой душѣ христіанской не пригоже умереть безъ покаянія. Вонъ Илья-то Алексѣевичъ Ковылинъ — знаешь? — истинно Божій человѣкъ, заводитъ страннопріимницы; ужо я съ тобой посижу, кто нибудь придетъ, такъ я на часокъ какой къ нему юркну, пришлютъ сидѣлицъ, али ты можетъ соблаговолишь чтобы повольготнѣе туда переселиться.
— Всего бы лучше, матушка, кабы ты сама осталась; можетъ и полегчаетъ…
— Да и безперемѣнно полегчаетъ. Давно ли боленъ-то? участливо спрашивала Марѳа.
— Да третій день ужь. Глянулъ я, какъ это Кузьму то стало коробить, такъ и сталъ самъ не свой.
— Испугъ, вѣстимо дѣло, внезапность! утѣшала Марѳа.
Бесѣда съ Марѳой, ея первыя распоряженія поселили въ больномъ надежду и бодрость — ему видимо стало лучше.
Часъ два спустя Марѳа увидѣла двухъ мальчиковъ да еще какого-то старика, прохаживавшихся по двору — и выйдя изъ образной, кликнула чтобы пришли.
На счастье мальчуганы попались толковые, послушные, заобычные, въ домѣ жили не малое ужь время; именемъ хозяина, мать Марѳа приказала разыскать по конторѣ бумаги и письменныхъ принадлежностей, настрочила цидулу почтеннѣйшему Ильѣ Алексѣевичу, красѣ и столпу православія и древляго благочестія по всей Москвѣ, призывая его на совѣтъ и на содѣйствіе въ настоящихъ обстоятельствахъ по случаю болѣзни богача Хмурова. Часъ спустя посланіе честной матери получено по назначенію и возбудило не малую радость въ ласковомъ Ильѣ Алексѣевичѣ. Прислужника онъ велѣлъ чаемъ напоить, искусно выспросилъ, что и какъ дѣлается, и распорядился присылкою въ усадьбу больнаго своихъ сторожей, сторожихъ и прислужницъ въ распоряженіе матери Марѳы. Для лучшаго же успѣха и единства дѣйствій, самъ явился засвидѣтельствовать ей свое нижайшее почитаніе.
Въ подозрительномъ Хмуровѣ новый гость произвелъ положительно хорошее впечатлѣніе. Да и какъ бы могъ онъ произвести иное дѣйствіе, когда обладалъ самой счастливой наружностью.
Высокій ростъ, черты пріятныя тонкія, длинная русая борода, глаза съ смиренно-кроткимъ выраженіемъ, голосъ пріятный съ интонаціей вкрадчивости, рѣчь красная, пересыпанная у мѣста текстами и ссылками на писанія столповъ старообрядства — Денисовыхъ да протопопа Аввакума. При рѣдкихъ отвѣтахъ хозяина, Ковылинъ почтительно умолкалъ, кланяясь и слушая съ усерднымъ вниманіемъ, возраженій почти не дѣлалъ — и до того обворожилъ больнаго, что тотъ почувствовалъ себя здоровымъ, принялъ предложеніе посѣтить новаго знакомца на слѣдующій же день съ матерью Марѳой и дѣйствительно сдержалъ слово.
На утро, въ рыдванѣ на подушкахъ, больной привезенъ Марѳой къ новому благопріятелю. У него уже нѣсколько такихъ же пріятелей вели бесѣду — и имъ словоохотливый Илья Алексѣевичъ пересказалъ, какъ онъ получилъ благодать предъ лицомъ градоначальника, вызвавшись устроить на свой страхъ и коштъ предъ рогожскимъ въѣздомъ въ городъ родъ подвижнаго карантина и при немъ въ помѣщеніяхъ, которыя намѣренъ для того устроить, пріютъ для бѣгущихъ изъ города и заболѣвающихъ, отдѣляя ихъ конечно отъ здоровыхъ.
— Затѣйка-то моя, государь мой милосливый, такъ генералу значитъ показалась, что тутъ же онъ и разрѣшилъ: «дѣлай, дѣлай, говоритъ, хочешь и приказъ дамъ; послужи, братецъ, обчеству!» Такъ Исусъ сладчайшій и умягчилъ его сердце, истинно по божью смотрѣнію. Наше дѣло теперь чисто — никого не боимся, хозяйничай да стройся. Кликнемъ конечно къ благопріятелемъ. Души христіянскія-молъ, поусердствуйте Господу Богу, ради спасенія нашего. Сидоръ Дементьичъ навѣрно не откажетъ также своей лентой…
— Охотно, други мои, отвѣчалъ Хмуровъ, — въ вашей бесѣдѣ христіанской только мнѣ больному да хилому и осталось отводить душеньку… Сколько вамъ примѣрно требуется?
— Да два ста мужикамъ черкизовскимъ придется взнесть, да сотенки четыре — ужь это самой малой мѣрой — стройку начать, а тамъ что Господь Богъ дастъ…
И самъ Илья Алексѣевичъ, смотря умильно на гостя, ждалъ его отвѣта.
— Инъ быть по вашему — шесть сотенокъ отвалимъ вамъ, коли безперемѣнно требуется; только вы родимые не передавайте лишняго.
— Не лишняго, отецъ, какое тутъ лишнее! Ужь о препитаніи нашей страннопріимницы печись наше дѣло; мы на это помощи и не просимъ. Морить христіанъ не пригоже — ужь пріютить, такъ чтобъ и сыты были.
Разщедрившись однако настолько, Сидоръ Дементьичъ чрезъ нѣсколько минутъ завелъ длинную рацею о дурныхъ временахъ, о малыхъ прибыткахъ, о добываніи потомъ и кровью своихъ капиталовъ съ молодости до старости и о прочемъ. Марѳа возразила, что на то Господь и даетъ одному изъ рабовъ своихъ много талантовъ, чтобы тотъ удѣлялъ меньшей братіи.
— Все матушка такъ, да вѣдь трудно и сгоношить-то! Меньшая-то братія также могла бы поусердствовать — поработать…
— Да коли не дано!
— Раздавай, раздавай, а можетъ и долго проживешь — думать надо, чѣмъ бы похорониться.
— Не такая пора, Сидоръ Дементьичъ, чтобы о сокровищахъ земныхъ пещись — смерть передъ нами и за нами — кто изъ насъ поручится, что всѣ мы доживемъ хоть бы до утра — и ты самъ съ разсвѣтомъ будешь въ состояніи ворочать рукой или ногой…
— Ахъ, какая ты! — вѣдь живой о живомъ и думаетъ.
— Да вонъ смотри! и она указала на другую сторону улицы, гдѣ изъ заколоченнаго дома сверху сбрасывали на телѣгу трупы.
— Вѣдь все жили, можетъ-быть и разсуждали какъ ты, а теперь ничего не надо.
Неожиданность страшнаго зрѣлища произвела потрясающее дѣйствіе на стараго капиталиста. Холодъ прошелъ по всему тѣлу какъ бы ледяной рукой; потемнѣло въ глазахъ, и силы быстро стали оставлять его. Едва дотащившись до широкой скамьи, онъ опустился на нее въ полу безпамятствѣ.
Чрезъ минуту остались только Марѳа да Ковылинъ. Призванный докторъ-нѣмчинъ, несмотря на больнаго, зажавъ себѣ носъ, у дверей что-то начертилъ на бумажкѣ, и поспѣшилъ на другой визитъ. Пароксизмы лихорадки между тѣмъ стали поражать Молчанова чаще и чаще съ усиливающейся жестокостью.
— Тебѣ бы не мѣшало, Сидоръ Дементьичъ, и распорядиться ино, неровенъ часъ, гдѣ и что у тебя есть, говорила Марѳа.
— Да развѣ думаешь ты, мать честная, что и впрямь мнѣ жить не долго? трусливо говорилъ больной, впадая въ еще большее уныніе.
Ему становилось видимо тяжелѣе. Скоро онъ сталъ жаловаться на стѣсненіе въ груди и на опухоль какую-то подъ мышкой. Наступилъ жаръ и больной просилъ безпрестанно пить, но жажда все усиливалась, нѣмецкое лекарство не произвело никакого дѣйствія. Поенье богородицыной травой изъ рукъ матери Марѳы настолько же оказывалось пригоднымъ. Молчановъ сталъ метаться. Дыханіе становилось все тягостнѣе. Лицо побагровѣло, а потомъ стало темнѣть.
— Ишь ты, Каинъ какой! Вѣдь ужь смерть на носу, а все ничего не баитъ! вырвалось у Ковылина, и онъ распорядился съ лавкою вмѣстѣ перенести умирающаго въ сарай.
Въ ту же ночь, какъ только стемнѣло, Марѳа съ сладкорѣчивымъ Ильей Алексѣевичемъ явилась въ опустѣломъ жилищѣ Молчанова-Хмурова. Къ разсвѣту прибыли телѣги — и пошло на нихъ нагруженье всего что попадалось. Тяжелые небольшіе боченки съ желѣзными обручиками, стоявшіе подъ кроватью владѣльца опустошаемыхъ теперь хоромъ и кладовыхъ, бережно перенесены были въ рыдванъ Ковылина — и когда мать Марѳа вынесла божье милосердіе въ ризахъ горѣвшихъ золотомъ и каменьями, рыдванъ уже уѣхалъ, а ей предложена бричка, причемъ стоявшій подлѣ кучера прикащикъ Ильи Алексѣевича повѣдалъ честной матери, что рабъ божій Сидоръ болѣе въ живыхъ не обрѣтается. Марѳу передернуло; черты ея миловиднаго лица на мигъ приняли выраженіе какого-то звѣрства; но совладѣвъ съ собой, она сѣла въ экипажъ и поѣхала по направленію къ Рогожской.
Исходя на лѣстницу съ бременемъ иконъ, она увидѣла у заднихъ воротъ какой-то черный ящикъ, встаскиваемый баграми на роспуски., — и только вздохнули, инстинктивно догадавшись, что это должно быть остатки Молчанова, наслѣдствомъ котораго она торопилась теперь раздѣлиться.
— А ты, Илья Алексѣевичъ, боченочки-то всѣ прибралъ про себя? спросила она, входя.
— Нѣтъ, матушка, на нужды призрѣваемыхъ; все меньшей братіи — себѣ я ничего не оставляю, сказалъ Ковылинъ.
— Но ты, отецъ, не забудь, что у меня есть меньшія сестры, которыя тоже должны имѣть свою часть.
— Оно конечно, честная мать… ты бы раньше сказала, какъ ты хочешь устроить тамъ — киновію что ль при нашемъ пріютѣ… Ино какъ разсудишь — я такъ и сдѣлаю.
— И то добро будетъ своей чередой, а Каменозерской-то киновіи выдѣли.
— Ну и киновіи этой будетъ, коли она — какъ хочешь ее назови — коли устроимъ, твое ужь дѣло называть будетъ.
— А до того выдѣли — неотступно.
— Да чего выдѣлять-то? Не каки несмѣтны богатства — всего тысчонки три-четыре… Ты думаешь, что у него въ боченкахъ?..
— Да я лучше тебя знаю что… Ты ужь на этотъ счетъ морочь другаго…
— Ну, скажи!.. Серебро, вотъ-те Христосъ — серебро… Сама можешь посмотрѣть.
— Да гдѣ жь ои и?
— Вонъ, посмотри.
Марѳа побѣжала въ уголокъ и схватила одинъ изъ опороженныхъ боченковъ.
— Да тутъ ужь ничего не увидишь — все охолостилъ, грабитель!
— Нѣтъ, ты мать скорѣе грабительница, что у сирыхъ отнять хочешь!
— Отдай честью, а не то найду дорогу…
— Чистая тебѣ дорога, мы эту пѣсню-то слыхивали. Сама несетъ беремя иконъ въ золотыхъ окладахъ, а меня грабителемъ называетъ — и божьяго-то милосердія не пощадила!
— Провались ты, извергъ! прохрипѣла Марѳа со злобой и ушла не прибавивъ слова.
Благоразуміе не оставило Марѳы и при настоящемъ случаѣ. Зрѣло обдумавъ, что Илья Ковылинъ такъ нахально поступаетъ, предварительно угладивъ себѣ путь передъ кѣмъ слѣдуетъ, — она съ одною ношею иконъ да однимъ бочоночкомъ изъ девяти, почему-то имъ неусмотреннымъ во время, сочла за благо убраться къ себѣ на сѣверъ какъ можно поспѣшнѣе изъ зачумленной столицы.
Уже послѣ нея, присланный императрицею Григорій Григорьевичъ Орловъ уничтожилъ энергическими мѣрами панику въ народѣ, изворотливый Ковылинъ успѣлъ во время забѣжать къ распорядителю судебъ въ древней столицѣ и выхлопоталъ себѣ открытый листъ, развязывавшій ему руки для дальнѣйшихъ предпріятій, объ успѣхѣ которыхъ можно судить по быстротѣ со оруженій на арендованныхъ черкизовскихъ участкахъ, гдѣ къ заморозкамъ успѣли подняться обширныя усадьбы, чуть не цѣлая слобода, а къ веснѣ завелась богадѣльня съ общежитіемъ и обиходною обстановкою монастыря. Собраніе средствъ на все это относилъ смиренный Ковылинъ къ милосердію божію и привидѣнію, по волѣ котораго, какъ говорилъ онъ, и создалась рогоская обитель братій и сестеръ древняго благочестія, извѣстная впослѣдствіи подъ именемъ рогожскаго кладбища и давшая начала поговоркѣ: «на рогожѣ дохнутъ, на Иргизѣ попа дадутъ».
На долю начальницы Каменозерской киновіи, изъ наслѣдства Хмурова перепало всѣ таки вдосталь; но на бѣду Марѳы, Илья Алексѣевичъ Ковылинъ безцеремоннымъ выдѣломъ далъ ей урокъ, которымъ она не замедлила воспользоваться на мѣстѣ въ Олонцѣ. Вслѣдъ за возвращеніемъ ея, на Вытегрѣ представился подходящій случай разставанья съ симъ свѣтомъ и его обманчивыми прелестями нѣкоего мужа честнаго отъ среды исповѣдниковъ древняго благочесгя. Мать Марѳа приглашена была утѣшать болящаго и такъ ловко, распорядилась, овладѣвъ всѣмъ его наличнымъ достояніемъ, что возбудила явное порицаніе въ мѣстныхъ учителяхъ, наставникахъ и такихъ же самозванныхъ настоятельницахъ какъ она, поднявшихъ противъ нея поголовное возстаніе. Не побѣду торжествовать приходилось ей въ скромной пустынькѣ, а надо было, заботясь о личной безопастности, выбирать новое мѣсто жительство. Съ деньгами предпріимчивая мать Марѳа не долго думала — и перенеслась въ Макарьевскіе предѣлы на Керженецъ, а оттуда въ еще болѣе укромныя Палестины лѣсовъ иргизскихъ. На Иргизѣ въ то время; уже сложилась сильная община раскольниковъ, привлеченныхъ указомъ императрицы отъ 14 декабря 1764 года. Обнадеженные монаршею милостію, что имъ на мѣстѣ новаго поселенія простятся всѣ прежнія преступленія, предоставится полная воля жить въ крестьянствѣ или въ купечествѣ, дастся земля подъ поселенія и льгота на 6 лѣтъ съ сохраненіемъ предержащими властями отъ всякихъ обидъ, — старообрядцы сотнями потянулись туда изъ за польскаго рубежа, съ Вѣтки и другихъ укромныхъ мѣстъ прежняго жительства. Съ одной ватагой переселенцевъ въ Нижнемъ столкнулась случайно мать Марѳа — и побесѣдовавъ съ вожаками, порѣшила примкнуть къ этимъ искателямъ счастія.
Бѣличкамъ своимъ, неразлучнымъ спутницамъ во всѣ мѣста, Марѳа наказала называть себя матерью Маргаритой, — говорить, что они ѣдутъ изъ за польскаго рубежа, что у нихъ на Руси знакомыхъ нѣтъ и что онѣ, возвращаясь въ отечество извѣстное имъ только по имени, не поставлены въ необходимость отъ кого либо зависѣть; что она сама все отеческое достояніе принесетъ въ жертву будущей общинѣ и намѣрена на мѣстѣ новаго водворенія основать обитель для пріюта всѣмъ, кто будетъ просить о принятія въ братство. Странники охотно позволили присоединиться къ нимъ такой имянитой боярынѣ, очарованные ея умомъ, обхожденіемъ, привѣтливостью и щедростью. При такихъ условіяхъ, по прибытіи на мѣсто, на Большой Иргизъ, верстахъ въ 90 отъ Волги, на берегахъ озера Калачъ, насупротивъ Преображенскаго Филаретова, быстро возникъ новый скитъ матери Маргариты, названный Покровскимъ.
Скоро молва о новой обители, сооруженной съ замѣчательной изысканностью, разнеслась но всему околодку, конечно съ преувеличеніями, можетъ-быть навѣянными вѣрно-расчитаннымъ положеніемъ, которое сразу приняла Марѳа. Въ новой средѣ она порывалась къ широкой, общественной дѣятельности и распространенію своего вліянія на все сосѣдство; богатство, котораго она не считала нужнымъ скрывать, знатное происхожденіе, приписываемое ей спутниками, — все давало ей право на такую дѣятельность. Недоставало только повода выступить, но и этотъ случай не замедлилъ.
Марѳѣ очень полюбилось ближайшее село Мечетное (гдѣ нынѣ городъ Николаевскъ). Она частенько наѣзжала туда со своими бѣлицами, принимала участіе въ вечернихъ сходбищахъ поселянъ, большая часть которыхъ были Вѣтковцы и разсуждали на этихъ сходкахъ о дѣлахъ вѣры, о Никонѣ, о Петрѣ и прочихъ назидательныхъ предметахъ. Разумѣется, тонкій изворотливый умъ начетчицы Марѳы не могъ не пріобрѣсти ей друзей. Разъ подъ вечеръ, въ одну изъ пятницъ, когда въ Мечетномъ совсѣмъ покончился Торжокъ, торгаши и прасолы убирались во свояси, обыватели или больше обывательницы уже высыпали изъ своихъ домишекъ на завалинки и скамейки у пороть подъ ветлами, чтобъ отвести душу божественной бесѣдой, — къ одному изъ домовъ, отличавшемуся отъ другихъ и большей обширностью, и лучшей постройкой, и прибитой надъ воротами вербой въ знакъ пріема на упокоеніе нуждающихся въ пріютѣ, подъѣхала брика на парѣ взмыленныхъ вороныхъ. Изъ брики вышла, покрытая темнымъ платкомъ, въ темномъ одѣяніи, сановитая настоятельница Покровскаго монастыря. Навстрѣчу ей спѣшно сбѣжала хозяйка дома, не разъ уже принимавшая мать Маргариту во время ея посѣщеній Мечетнаго, и въ свою очередь пользовавшаяся широкимъ гостепріимствомъ въ ея обители.
Хозяйка была купчиха, занимавшаяся солевознымъ промысломъ. На этотъ разъ она поразила Марѳу какою-то суетливою торжественностью, но вмѣстѣ съ видимымъ стѣсненіемъ, какъ будто она и хотѣла что-то сказать и боялась.
— Что новаго, матушка? спросила Марѳа.
— Новаго-то? Да какъ вамъ сказать? есть и новости — и очень важныя, да только до времена приходится помолчать…
— Чтожъ за тайна?
— Тайна-то не тайна; а какъ сказать: не всѣмъ вмѣстить и уразумѣть самую-то суть. Да что! заговорила она вдругъ съ таинственнымъ видомъ, приближаясь къ Марѳѣ, — ужь тебѣ-то я повѣдаю, ты вѣдь не кто другой: у меня эвотка царь гоститъ.
— Царь! воскликнула Марѳа, привскочивъ со скамьи въ крайнемъ изумленіи.
— Онъ самый батюшка и есть.
— Какой такой? допытывалась Марѳа съ улыбкой явнаго сомнѣнія, но не безъ тревожнаго чувства, — какой тамъ у тебя царь?
— Да онъ-же, самый, говорю тебѣ, батюшка нашъ Петръ-отъ Ѳедорычъ.
Марѳа при этомъ имени пристально поглядѣла на хозяйку.
— А кого-жь въ Питерѣ то хоронили? проговорила она внушительно и строго.
— Не знаю, мать, робко и довѣрчиво отозвалась та, — да ужь, надо полагать, не его милость, коли онъ здѣсь.
И она понизила голосъ до чуть-слышнаго шопота.
— Ты знаешь, малоль что баютъ, всего не переслушаешь… А на счетъ этого ужь не опасайтеся: истинно онъ самый есть. Есть эвотка у насъ отецъ Герасимъ, вездѣ онъ значитъ бывалъ и въ Питерѣ знаемъ, такъ онъ божился, что это самый батюшка и есть… Слышь, идетъ царство свое забирать — понимать?
Лицо Марѳы выражало полнѣйшее недовѣріе и нѣчто похожее на ужасъ, но она совладѣла съ собой, заявивъ даже разскачицѣ желаніе посмотрѣть, кто таковъ этотъ явившійся батюшка.
— Оно можно; теперятко онъ отдыхаетъ, кажется… На вышкѣ держу, все надежнѣе… А вороговъ-то у него — сама знаешь, кака тьма! Такъ велѣлъ «покамѣстъ — говоритъ — буду въ рабьемъ зракѣ… пусть меня ради слабые не блазнятся…» Да тебѣ-то можно! только я все таки, матушка, его поспрошаю: можно ли когда…
И ступая на цыпочкахъ, хозяйка вышла на повѣть и поднялась на вышку.
Оставшись одна, Марѳа не шутя задумалась. Новость была слишкомъ поразительна и заманчива. Свѣтлый умъ настоятельницы быстро провидѣлъ и оцѣнилъ всю вѣскость подобнаго слуха въ отдаленной мѣстности съ рѣдкимъ, разбросаннымъ, разноплеменнымъ населеніемъ, при ничтожности наличныхъ военныхъ силъ на всемъ Заволжьи, да еще посреди раскольниковъ, которые такъ уважали покойнаго императора за первыя дарованныя имъ льготы. И Марѳѣ вдругъ вспомнилось далекое прошлое, ея хлопоты у Теплова и его слова: «коли сами каши не заварите, безпокоиться нечего». Да вѣдь коли объявился — значитъ сподручно, думала она: «чему быть, того конемъ не объѣдешь — мое дѣло плыть по теченью…»
— Пойдемъ, пойдемъ, голубка, соизволяетъ! шепнула хозяйка, вернувшись и взявъ за руку мать Маргариту, торопливо повела ее къ стремянкѣ, по которой всходили на вышку.
Тамъ была всего одна свѣтелка съ тремя окошками на югъ, востокъ и западъ; близко отъ дверей стояла широкая скамья, покрытая ковромъ. На коврѣ сидѣлъ въ красной рубахѣ мужчина лѣтъ тридцати шести, смуглый, съ жесткой короткой, окладистой бородой, съ крупными характерными чертами, съ отпечаткомъ силы воли и рѣшительности въ выраженіи чорныхъ глазъ, впалыхъ подъ нависшими густыми бровями.
Онъ былъ широкъ въ плечахъ, средняго роста и крѣпкаго сложенія.
— Добро пожаловать, заговорилъ онъ при входѣ Маргариты и хозяйки. — Любопытство аль усердіе привело тебя къ намъ? молвилъ онъ, устремивъ проницательный взглядъ почти въ упоръ на Марѳу; но та не потупилась, а съ поклономъ отвѣтила:
— Слышали мы, что нѣкая великая персона въ странствіяхъ обрѣтается… и нынѣ временно въ нашихъ краяхъ пребываетъ…
— Да, путь предстоитъ не близкій — одначе доберемся, отвѣтилъ тотъ, — далъ бы Богъ наслѣдника только повидать…
— М-м-мъ! многозначительно протянула мать Маргарита.
— А тебѣ-то странствовать приходилось? бывала гдѣ? спросилъ тотъ въ свою очередь.
— Мы изъ Польши — бывали въ Питерѣ и въ Москвѣ.
— Давно?
— Въ Питерѣ лѣтъ десять назадъ, а въ Москвѣ и въ прошломъ году.
— А слыхала о наслѣдникѣ Елисаветы Петровны?
— И видывать приходилось…
— М-м-мъ! въ свою очередь протянулъ сидѣвшій, — а ты, хозяйка, попотчивала бы насъ чѣмъ нибудь съ гостьей, обратился онъ къ той.
Хозяйка не заставила повторять приглашенія — и вышла.
Оставшись наединѣ съ Марѳой, постоялецъ круто повернулся къ ней и прямо спросилъ:
— А узнаешь?
— Кого? возразила Марѳа, смѣло глянувъ ему въ глаза.
— Коли припомнишь наслѣдника при Елисаветѣ Петровнѣ…
— На нѣмца словно походилъ… а впрочемъ… съ запинкой произнесла Марѳа, — можетъ и запомнила — давно было.
— То-то давно! произнесъ постоялецъ, выпрямившись въ весь ростъ и грозно сверкнувъ на нее очами, — коли не помнишь — лишняго не ври; а я такой человѣкъ: коли мнѣ кто дружитъ — и я тому другъ, а кто вредить захочетъ — не легко приходится…
— На кого бы гнѣваться-то! мы черницы въ дѣла мірскія не мѣшаемся — молимъ Бога о благодѣющихъ и власть держащихъ; въ споры не вступаемъ, препятій не чинимъ, а смѣлому — города и съ пригородами! коли рука владыка — бери!
— О, да ты вижу баба умная! Коли такія найдутся, такъ еще потягаемся съ ворогами. Неподалеку жительствуешь?
— По сосѣдству.
— Ино по времени навѣстимъ. Ты мнѣ совсѣмъ полюбилась…
— Всякому свой таланъ! отозвалась, отшучиваясь Маргарита, увидя входящую хозяйку съ угощеніемъ.
Въ тотъ же вечеръ Марѳа разузнала на селѣ, что новый знакомецъ ея недавно прибылъ на Иргизъ съ Сожи, съ Вѣтки, назвался казакомъ, разъ въ праздничный день вышелъ на улицу подъ ветлы, послушалъ-послушалъ, да и себѣ повелъ рѣчи — «рѣчи вольныя, крамольныя, непристойныя», а объ себѣ говорилъ намеками да недомолвками, что похуже будутъ и самыхъ рѣчей его.
Вскорѣ затѣмъ, уже у себя въ Покровскомъ, до Марѳы дошелъ слухъ, что новый знакомецъ схваченъ жителями Мечетнаго, связанъ и доставленъ въ Малыковскій округъ, откуда его переслали въ Казань и заключили въ тюрьму. Марѳа столько видала уже на своемъ вѣку, что мимолетное знакомство не имѣло для нея никакого значенія; но образъ удалаго искателя, державы противъ воли вставалъ по временамъ въ ея воспоминаніи — и не разъ безсонною ночью мерещились ей эти чорные, зловѣщіе глаза.
Прошло нѣсколько мѣсяцевъ. Слава матери Маргариты и вліяніе ея упрочивались во всемъ околодкѣ. Множество всякаго люда стекалось въ Покровскій монастырь — послушать краснорѣчивой настоятельницы, поучиться уму-разуму; доброхотныя приношенія зажиточныхъ старообрядцевъ потекли въ кладовыя новой обители; новыя сестры то и дѣло прибывали съ просьбой принять ихъ въ общежитіе. Словомъ, все шло какъ не надо лучше; но не такъ думала повидимому сама настоятельница. Сановитую мать Маргариту чаще и чаще видали молчаливою, уединенною отъ сестеръ, замкнутою въ себѣ; въ самыхъ чертахъ ея все еще моложаваго красиваго лица залегала печать какой-то упорной, сосредоточенной и ничѣмъ не удержимой думы. Чаще и чаще замѣчали сестры, что восковая свѣча не гаснетъ по ночамъ въ покояхъ настоятельницы, слышали тяжелые шаги ея и скрипъ дубовыхъ половицъ въ ея опочивальнѣ. Въ отношеніи къ своимъ черницамъ она день это дня становилась строже и властительнѣе; прежнихъ ласковыхъ словъ «любовь твоя», «свѣтъ мой», съ которыми бывало обращалась настоятельница къ сестрамъ, не слыхать стало въ обители.
— Знать задумала что, говорили старыя ея бѣлички, — какъ западетъ ей въ голову новое, всегда такая бывало.
Разъ какъ-то, поздней осенней порою, въ темную ночь, когда Марѳѣ особенно долго не спалось и она тихими шагами, скрестивъ руки на груди, ходила изъ угла въ уголъ по своей опочивальнѣ, — въ стеклѣ одного изъ оконъ раздался тихій звукъ, словно оно хрустнуло. Марѳа не обратила вниманія, по звукъ повторился еще и еще разъ. Настоятельница подошла къ окну — кто-то спадворья осторожно бросалъ комочками рыхлаго снѣгу. Марѳа вглядѣлась въ темную фигуру, рисовавшуюся на бѣлой порошѣ — и что-то знакомое показалось ей въ осанкѣ поздняго гостя…
Не говоря ни слова сестрамъ, она накинула тѣлогрѣйку и сошла на широкій монастырскій дворъ. Тамъ, въ тускломъ свѣтѣ мѣсяцѣ, предстало ей памятное смуглое лицо, съ черной бородой и чорными какъ уголь глазами…
— Никакъ это ваша милость? выговорила Марѳа, сплеснувъ руками въ радостномъ испугѣ: — какъ же это Господь помогъ изъ-за крѣпкихъ стѣнъ уйдти?..
— На крѣпкія стѣны — разрывъ трава да удалая голова, отвѣтилъ ночной гость не ломая шапки, — а ты меня обогрѣй да пріюти на время, неровенъ часъ и я тебѣ своей высокой милостью пожалую…
— Ну, теперь вижу, что ваша милость доподлинно молодецъ, проговорила Марѳа, взявъ гостя за руку, — не даромъ изъ ума не шелъ… Обитель моя ко услугамъ персоны вашей…
И она повела гостя къ себѣ въ образную, разбудивъ мимоходомъ одну вѣрную сестру Пелагею. Черница съ просонья глазамъ не вѣрила, глядя на овчинный полушубокъ и высокую шапку нежданнаго посѣтителя — и не зная чему дивиться, разбойничему ли его виду или Марѳиной почтительности передъ нимъ.
Прошла зима — постоялецъ Марѳинъ далъ себя знать по всему Заволжью. Онъ уже не искалъ ночлеговъ, скитаясь бездомнымъ странникомъ. Глухая молва, неуловимыми струями пробираясь въ народѣ, всюду несла дивную вѣсть, якобы императоръ Петръ Ѳедоровичъ живъ и явился на Яикѣ вѣрному своему казачеству, что у него силы несмѣтныя и идетъ онъ забирать царство подъ свою руку, а крѣпости сами отворяютъ ему ворота, царицынымъ же войскамъ неудача за неудачей, да и тѣ передаются батюшкѣ. Заволновались раскольничьи скиты на Иргизѣ, поднялись киргизы съ башкирами, а крѣпостная вольница да заводская голь безчинствовали, не видя надъ собой уёма. Извѣстія объ успѣхахъ чуть не сказочныхъ какой нибудь ватаги — мутили умы простаго народа въ самой Москвѣ, не только за Окой въ мирныхъ до того тульскихъ краяхъ. Крѣпостное населеніе отъ этой грозы ожидало себѣ благодати, возлагая всѣ надежды свои на приходъ батюшки Петра Ѳедоровича, глухо волновалось и поджидало его. Помѣщики теряли голову и робко заискивали въ зависящихъ отъ нихъ крестьянахъ. Угрозы приближающейся бурей, со стороны подвластнаго народа своимъ повелителямъ, входили даже въ обычай, ни въ комъ не возбуждая сомнѣнія въ законности такого порядка вещей. Конечно, дерзость крестьянъ и дворовыхъ усиливалась, когда, въ барскомъ домѣ были женщины.
Докатилась молва и до Глазова. Переселясь туда въ чумное время, чета Баженовыхъ, по созженіи московскаго дома разъяренною чернью, должна была провести цѣлыхъ двѣ зимы, а на третью дѣла потребовали Баженова въ Москву, и онъ поѣхалъ оставивъ въ усадьбѣ молодую жену съ тещей. Аграфена Александровна, за три счастливые года супружества, окончательно выровнялась и развилась въ прелестную молодую женщину. До сихъ поръ, ихъ привольная жизнь и тихое семейное счастіе ничѣмъ не нарушались, — но полное счастье рѣдко бываетъ продолжительнымъ — и вотъ съ отъѣздомъ Баженова явилось первая невзгода въ лицѣ бывшаго опекуна. Буйный Галдилинъ, не показывавшійся при хозяинѣ, неожиданно наѣхалъ съ угрозами; Баженова не пустила его къ себѣ на глаза, приказавъ старостѣ выпроводить его съ безчестьемъ — и на угрозы отвѣчать угрозой. Взбѣшенный Галдилинъ поклялся, что онъ дастъ себя знать. Прошло недѣли три, объ немъ почти забыли, какъ вдругъ однажды старуха Красухина, выѣхавъ на молодьбу, тотчасъ же воротилась домой и не совсѣмъ спокойно передала слышанное отъ знакомаго мужика, будто-бы Галдинтъ въ самомъ дѣлѣ направилъ путь къ главному притону возмущенія и даже будто бы передался мятежникамъ, прося у нихъ защиты въ мнимой несправедливости; — что его тамъ, будто бы, произвели въ полковники и дали слово явиться въ Глазово погостить и ввести во владѣніе чѣмъ онъ только пожелаетъ.
Такое извѣстіе, въ справедливости котораго мужикъ божился, не могло не всполошить помѣщицъ. Подобные примѣры расправы по жалобамъ — были въ порядкѣ вещей. Новость эта не могла не дѣйствовать и на простой народъ, въ особенности когда у бывшаго опекуна оказался на селѣ вліятельный благопріятель. Прослышавъ о похожденіяхъ своего бывшаго покровителя, попъ Матвѣй сталъ собирать къ себѣ мужиковъ, и предлагалъ имъ, заранѣе, въ угодность батюшкѣ, какъ онъ называлъ губителя заволжскаго дворянства, раздѣлаться съ помѣщицами самимъ, чѣмъ скорѣе тѣмъ лучше. Сперва онъ будто бы шутя попробовалъ почву, а потомъ неоставлялъ при всякомъ случаѣ поучать темную свою паству, къ несчастію производя впечатлѣніе и поселяя въ отуманенныхъ головахъ — простыхъ, хотя и добрыхъ людей — не одни уже сомнѣнія, а почти увѣренность.
Положеніе Груши съ матерью стало небезопасно.
Въ одно утро, только что встали въ Глазовскомъ помѣщичьемъ домѣ, какъ толпа всѣхъ сельскихъ обывателей съ чадами привалила къ крыльцу, требуя, чтобъ явилась къ нимъ барынька. Та не долго заставила ихъ ждать — и съ рѣшительнымъ выраженіемъ лица вышла на крыльцо.
— Что вамъ нужно, голубчики? не безъ внутренняго волненія спросила ихъ Аграфена Александровна Баженова, остановятъ на послѣдней ступенькѣ и обводя испытующимъ взглядомъ толпу.
— Да мы къ милости твоей! раздалось нѣсколько голосовъ.
— Что же вамъ требуется? сдержанно проговорила Баженова.
— Да то-есть примѣрно сказать, ничего! почесывая въ затылкѣ отвѣтилъ Ѳома, живавшій обыкновенно въ пастухахъ, мужичина росту громаднаго, недавно еще бывшій тише воды, ниже травы, — мы теперича тебя… осмѣлюсь доложить… опушшаемъ…
— Что?
— Да чтобы ты, барынька, оставила, значитъ, намъ… на всю нашу волю все какъ есть; а мы-ста тебя дѣлать-неча… опушшаемъ… какъ слѣдуетъ, можешь хоша сегодня къ сожителю значитъ отъѣхать… Забирай, ужь что съ тобой дѣлать, и божье милосердіе, а коровушекъ и лошадушекъ намъ ужь предоставь… потому вора ужь и намъ поисправиться.
— Что это онъ баетъ, добрые люди, пьянъ онъ чтоль? все еще съ улыбкой обратилась Аграфена Александровна къ прочимъ, хотя и очень хорошо поняла, куда вѣтеръ дуетъ.
— Никакъ нѣтути, это онъ значитъ, объявлятъ какъ міръ рѣшилъ, тряся рыжей бородой счелъ за нужное поддержать Ѳому одинъ изъ бобылей.
— Какой міръ? да насчетъ чего? спрашивала Баженова, сдвигая бровки.
— Да ужь матушка не изволь сумлѣваться — потому долго ждали, а теперь наше время пришло…
— Развѣ вы мной недовольны?
— Нѣтъ, оченно довольны, а потому значитъ опушаемъ съ честью, со славой, загуторили бабы.
— Да съ чего это вы, ребята, и вы, бабы? вы словно помѣшались? Кто это васъ настроилъ такой вздоръ городить?
— Какой матушка вздоръ, всякому до себя приходитъ! послушь-ко вонъ, какъ въ Саратовской-то сторонѣ расправляются съ господами… Да и батюшка то воритъ… отецъ Матвѣй, дай ему Богъ здоровья…
— А такъ это онъ!.. А гдѣ староста?.. круто спросила Баженова, возвысивъ голосъ.
— Пётра-то чтоль? Онъ значитъ у васъ былъ старостой, а мы его значитъ ссадили, потому онъ намъ не гожъ… Мы теперь сами на своей волѣ… И батюшка говоритъ: не плошайте ребята — идетъ царь-государь свое забирать — и вы значитъ свое забирайте…
— Какой это царь-государь — Пугачь-отъ чтоль? Емелька?
— Какъ можно батюшку такъ срамить? Емелькой-то его кто обзываетъ — наши вороги… А люди-то не то говорятъ, послухай-ко! А мы те, Аграфена Александровна, ты у насъ барынька хорошая, мы-те и въ дорогѣ оборонимъ, коли угодно…
— Да нечего оборонять, я никуда не поѣду, смѣло перебила Баженова, — а мужу я ужь написала, вотъ ужо приведетъ роту другую солдатъ, такъ и попъ Матвѣй языкъ прикуситъ… Подумайте объ этомъ, да въ обманъ не давайтесь; а Емельку на выручку не ждите, его ужь тамъ разбили; говорятъ вамъ, онъ воръ и самозванецъ, а не государь…
Сказавъ это, она повернулась и пошла въ домъ. Толпа постояла, погудѣла какъ обезматоченный улей, и повалила къ попову двору. Матвѣй долго отсиживался, наконецъ вышелъ недовольный, угрюмый. До него ужь дошли слухи о томъ, что было на барскомъ дворѣ.
— Чего пришли! сердито окликнулъ онъ своихъ прихожанъ.
— Да пришли твоей святости поклониться. Аграфена-тъ Александровна не то говоритъ, а говоритъ намъ всѣмъ бѣда будетъ, а тебѣ первому за наученье…
Попъ перетрусился.
— Ахъ вы, разбойники! накинулся онъ на крестьянъ, — да что вы это затѣяли супротивъ помѣщицы… бунтовать!.. Да какъ же вы смѣли къ ней явиться-то?
— Ну вотъ-те и разъ! сказалъ Ѳома, — вишь у тебя батька вечоръ одни рѣчи, а на утро другіе…
— Ослы, да вѣдь я говорилъ, когда батюшка придетъ — ну самъ и разсудитъ; а коли нѣтъ его — неча и говорить! вывернулся отецъ Матвѣй.
— Экій криводушникъ! раздались голоса въ толпѣ. — Самъ сомутилъ насъ, а теперь и на понятный… иди-иди, добро! безстыжіе глаза!
Толпа, ругаясь, разошлась по домамъ. На счастье благое расположеніе обывателей не имѣло возможности перемѣниться. На другой день къ вечеру неожиданно прикатилъ Василій Иванычъ въ сопровожденіи двухъ офицеровъ и капральства какого-то изъ гарнизонныхъ полковъ
Гроза временно миновала, но вѣсти Баженовъ изъ Москвы привезъ неутѣшительныя. Даже въ отдаленной Невской столицѣ озабочены были успѣхами самозванца, передъ которымъ падали, такія большія крѣпости какъ Озерная и Татищева, взятая и разграбленная послѣ упорнаго сопротивленія. Государыня еще старалась придать шутливый оттѣнокъ извѣстіямъ о маркизѣ де Пугачевѣ, сообщаемымъ ею за границу чрезъ Вольтера и другихъ корреспондентовъ, — но уже принимала рѣшительныя мѣры въ обузданію мятежа.
Бибиковъ, посланный противъ Пугачева съ значительнымъ войскомъ, организовалъ въ Казани еще ополченіе изъ мѣстнаго дворянства; генералъ-майоръ князь Петръ Михайловичъ Голицынъ стоялъ съ своимъ отрядомъ близь Оренбурга; отовсюду прибывали свѣжія войска. Но тѣмъ не менѣе, успѣхъ все еще оставался сомнительнымъ, а волненія въ крѣпостномъ населеніи становились день это дня сильнѣе и необузданнѣе. Помѣщики гурьбами переселялись въ Москву. Оставаться долѣе въ Глазовѣ становилось опасно — и Баженовы послѣдовали примѣру прочихъ.
Въ Москвѣ Баженовы нашли много перемѣнъ за послѣдніе два три года. Коммисія новаго уложенія, которой такъ увлекся на первыхъ порахъ Василій Никитичъ Коржавинъ, съ восторгомъ перечитывавшій наказъ императрицы, — скоро показала, какъ мало подготовлены всѣ сословія для такихъ коренныхъ преобразованій; отдѣльныя депутатскія коммиссіи переведены были въ Петербургъ, и работали еще надъ частными вопросами, но древняя столица погрузилась въ обычный застой, а вскорѣ наступили тяжкія годины турецкой войны, моровой язвы, мятежа московской черни и затѣмъ и Пугачевщины; государынѣ было не до преобразованій. Въ самой внутренней политикѣ чувствовалось наступленіе переворота. Григорій Григорьевичъ Орловъ, до сихъ поръ бывшій душой всѣхъ начинаній, сталъ терять свое значеніе. Новое свѣтило, въ лицѣ Потемкина, всходило надъ Россіей знаменіемъ другой эпохи. Баженовъ, теряя своего покровителя, замкнулся въ скромной домашней жизни въ Москвѣ, и, всегда наклонный къ созерцательности, отдался начинавшему распространиться франкмасонству. У Баженовыхъ постоянно гостилъ неугомонный Ѳедоръ, изъ бывшаго соперника ставшій другомъ дома, и почти все время проводилъ въ мистическихъ бесѣдахъ съ мартинистами.
Василій Никитичъ, лишась доброй Анны Исаевны, во время чумы, тяжелѣе чувствовалъ это одиночество. Разочарованный неудачею въ коммисіи, отъ которой ждалъ такъ много, онъ видимо старѣлъ, хилѣлъ и начиналъ искать утѣшенія въ религіозности, конечно не впадая въ суевѣріе, которому такъ способны предаваться люди слабохарактерные и тупѣющіе. Даже къ мартинистамъ относился онъ скептически. Въ рѣдкіе пріѣзды къ отцу, заводилъ съ нимъ разговоръ о мартинистахъ Ѳедоръ, бросившійся въ эту крайность изъ подражанія Баженову, въ домѣ котораго нечувствительно всасывалъ онъ модныя вѣрованія, привязываясь къ нимъ далеко не такъ искренно какъ хозяева. Онъ просто игралъ въ мартинизмъ. Отецъ, раза два подмѣтивъ такую сторону, больше не спорилъ и видимо удалялся, такъ что холодность между ними усилилась. Василій Никитичъ чаще и чаще размышлялъ о ничтожествѣ человѣка и всего земнаго. "Пока живется, говаривалъ онъ Баженову, — мечтаешь о себѣ много. А какъ начнутъ пилить со всѣхъ сторонъ, такъ едва-едва найдется силы, чтобъ выносить все это. А тутъ недуги, старость, раздражительность — и невольно идешь на нерекоръ всему, за что когда либо ратовалъ
При первыхъ слухахъ о самозванцѣ и волненіяхъ въ крѣпостномъ сословіи, Коржавинъ еще разъ оживился было до чего-то въ родѣ вспышки…
— Вотъ оно! горестно воскликнулъ онъ, придя къ Баженову, — кабы дворяне съ господиномъ Сумароковымъ и другими прочими тогда не возстали противъ освобожденія крестьянъ — ничего бы этого не было… А впрочемъ, судьбы Божіи неисповѣдимы! прибавилъ онъ, понуривъ сѣдую голову.
Но неумолимая личная судьба готовила ему новый ударъ, какъ-бы предназначенный для того, чтобы окончательно сломить желѣзную натуру богатыря, до конца стоявшаго на почвѣ законности въ самомъ своемъ свободомысліи.
Неожиданное горе обрушилось на всю семью Коржавиныхъ и навсегда разъединило ея членовъ — во многомъ, какъ въ добрѣ такъ и въ злѣ, опережавшихъ свой вѣкъ. Изъ Петербурга пришло письмо, въ которомъ Ерофей, горько плачась на судьбу, увѣдомлялъ о потерѣ единственнаго своего счастья — жены, которая умерла отъ ужаса, когда его, самаго Ерофея, схватили и посадили въ укромное мѣсто для допросовъ — и вся бѣда эта разразилась надъ бѣднякомъ, по случаю участія сестры въ пугачевщинѣ. Пока Ерофея, опредѣленнаго на службу ея ходатайствомъ, выпытывали да выспрашивали, онъ лишился мѣста, а воротясь домой, не могъ даже найдти могилы жениной.
Читая эти строки, Василій Никитичъ глазамъ не вѣрилъ. Какъ! Марѳа, его сестра, взята подъ стражу на улицахъ осажденнаго Оренбурга за возмутительные подговоры, и на допросѣ выдала себя, а черезъ то и брата и всю семью. Потрясенный до глубины души, старикъ заперся въ своей одинокой свѣтелкѣ, стоналъ, рыдалъ и въ отчаяніи бился головой объ стѣны, никому не видимый, подъ наплывомъ овладѣвшаго имъ отчаянія.
— Родные — враги наши! повторялъ онъ. Но плача принимался за укоризны самому себѣ: «Да ты-то что за праведникъ! какъ будто и правъ, что оборвалъ такъ беззащитную! А она теперь, быть можетъ въ нуждѣ, въ горѣ томится въ сырой тюрьмѣ… Боже, Господи, буди воля Твоя! видно наступила пора разсчетовъ за вольныя и невольныя. И опять тутъ сыръ-боръ загорѣлся отъ этой же злосчастной Марѳы!…» Коржавинъ не имѣлъ силы лично вступить въ сношенія съ Марѳой — онъ послалъ къ сыну, зовя его прибыть скорѣе. Но Ѳедоръ не отозвался. По окольнымъ еще слухамъ объ участіи тетки и захватѣ дядѣ въ Петербургѣ, Ѳедоръ забралъ себѣ въ голову, что и ему грозитъ гибель неминучая.
Обуреваемый противоположными ощущеніями, Ѳедоръ наконецъ прибѣгнулъ къ Баженову и напрямки объявилъ ему рѣшительное намѣреніе покинуть Россію и поселиться навсегда въ Парижѣ.
— Ты подумай, говорилъ онъ другу, — что здѣсь дѣлать людямъ нашего десятка? Вонъ отецъ всю жизнь рвался послужить обществу, вѣдь его и головой и силой на это Богъ не обидѣлъ, — ну, на чтожь онъ похожъ теперь? истощился дарма. Скажешь, робокъ, дескать придерживался порядку и власти; ну, такъ вотъ тебѣ тетка Марѳа — эта ни передъ какой стѣнкой не задумается, очертя голову кинулась — а что толку?.. Или вонъ, дядя Ерофей, ужь совсѣмъ мокрая курица — такъ ему въ чужомъ пиру голову свернули… Нѣшто и мнѣ того-жь дожидаться? слуга нижайшій — тамъ у насъ во Франціи я еще на что и пригожусь…
— Ужь не знаю, куда ты можешь пригодиться! усмѣхнулся Баженовъ, — да не въ томъ дѣло — а сердце-то развѣ тебѣ ничего не говоритъ? Кинуть старика въ такомъ горѣ — ѣхать невѣсть куда, невѣдомо зачѣмъ?
— Да чѣмъ же я ему здѣсь-то помогу? Выпутается, такъ и безъ меня выпутается, а мнѣ вѣдь не цѣловаться же съ нимъ! чистосердечно отвѣтилъ Ѳедоръ.
Баженовъ только головой покачалъ, видя это неизлѣчимое тупое себялюбіе. Онъ понялъ, что втолковать Ѳедору естественныхъ чувствъ нельзя — напрасный трудъ.
Онъ далъ ему взаймы денегъ и выпроводилъ изъ Москвы съ знакомымъ евреемъ черезъ польскую границу. Спустя недѣлю по отъѣздѣ Ѳедора, Баженовъ навѣдался къ Василію Никитичу — и со всею свойственною ему бережностью и вниманіемъ къ лѣтамъ скорбнаго старика передалъ послѣднюю новость о сынѣ.
Отецъ не вдругъ повѣрилъ этому неожиданному бѣгству — но когда Баженовъ представилъ ему самыя убѣдительныя доказательства этого исчезновенія, старикъ только рукою махнулъ.
— Одинъ народился я на семъ свѣтѣ, одиноко приходится и закрыть глаза, проговорилъ онъ съ тяжелымъ вздохомъ.
Между тѣмъ, виновница всѣхъ бѣдствій, была далеко не въ такомъ безъисходномъ положеніи, какъ думали ея родственники. На переѣздѣ изъ Оренбурга въ Казань, куда отправили закованную Марѳу подъ небольшимъ конвоемъ, — какъ снѣгъ на голову налетѣла шайка Хлопуши, одного изъ главныхъ сподвижниковъ Пугачева. Конвой перерѣзали, Марѳа была освобождена — и вновь потерялась въ разливѣ мятежа.
Изъ начальниковъ арміи Бибикова, всѣхъ отважнѣе былъ молодой генералъ-майоръ Петръ Михайловичъ Голицынъ. Живой, отважный, красавецъ князь сгоралъ отъ нетерпѣнія выступить въ дѣло — и вотъ наконецъ пришло давно желанное порученіе. Ему поручено было заслонить своимъ корпусомъ московскую дорогу, имѣя операціонную линію отъ Казани до Оренбурга. По еще цѣлыхъ два мѣсяца прошло въ переправѣ черезъ Каму, соединеніяхъ съ полковникомъ Бибиковымъ и Мансуровымъ и переходахъ къ Оренбургу. Солдаты, большею частію старые, были изнеможены и роптали на усталость и лишенія, которымъ подвергались въ жестокую стужу, при степномъ разореньи и безлюдьи, или въ явно-возмущавшихся поселкахъ. А между тѣмъ до Голицына доходили подзадоривающіе слухи объ успѣхахъ его товарищей. Майоръ Муфель съ одной полевой командой разбилъ значительную шайку у Самары; гвардіи поручикъ Державинъ, будущій пѣвецъ Фелицы, съ тремя фузелерными ротами усмирилъ иргизскіе скиты и раскольничьи слободы… Голицынъ проклиналъ степныя дороги, вялость солдатъ — и самъ впереди всѣхъ подавалъ примѣръ соратникамъ.
Однажды позднею ночью, сквозь ревъ бурана посыпалась приглушенная снѣгомъ, частая какъ горохъ, перестрѣлка въ передовомъ отрядѣ. Голицынъ прискакалъ туда, во весь опоръ, въ одномъ мундирѣ, но нашелъ только трупъ майора Елагина, убитаго въ этой сшибкѣ. Солдаты говорили, что въ нападеніи участвовалъ самъ Пугачевъ и что скопища мятежниковъ отступили по направленію къ Новосергіевсвой крѣпости. Голицынъ разослалъ нѣсколько развѣдочныхъ отрядовъ по окрестности, самъ двинулся къ Переволоцкой и наконецъ соединился съ ними подъ Татищевой, гдѣ по донесеніямъ засѣлъ самозванецъ съ намѣреніемъ упорно защищаться.
Утромъ 22 марта, красавецъ князь, на росломъ донскомъ жеребцѣ, выѣхалъ передъ войска, и долго осматривалъ крѣпость въ зрительную трубу, не вѣря глазамъ. Передъ нимъ, вмѣсто ожидаемаго пожарища, послѣ созженія Татищевой въ прошломъ году, — возвышались бѣлыя какъ снѣгъ валы и бастіоны, сверкавшіе на солнцѣ тысячами алмазныхъ искръ; приглядѣвшись, князь понялъ, что укрѣпленія эти построены дѣйствительно изъ снѣга при содѣйствіи мороза. Яркая бѣлизна ихъ, въ сочетанія съ темной лазурью чистаго неба, слѣпила глаза.
— Каковъ разбойникъ! обратился Голицынъ къ стоявшему возлѣ него генералу Фрейману: — и гдѣ онъ только нахватался такой мудрости по части фортификаціи?!
Фрейманъ промычалъ что-то, пожимаясь отъ рѣзкаго холода, во главѣ своей колонны; а Голицынъ, снова поднявъ трубу къ глазамъ, устремилъ глаза на крѣпость.
На одномъ изъ возвышеній ея показалась кучка людей, между которыми выдѣлялся чернобородый молодецъ въ красномъ казакинѣ, верхомъ на сѣрой лошади.
Голицынъ отдалъ приказъ выслать небольшой отрядъ для возможной развѣдки, что дѣлается въ крѣпости.
Человѣкъ триста солдатъ тронулись въ обходъ, пользуясь прикрытіемъ снѣжныхъ бугровъ и овраговъ.
Между тѣмъ главныя силы, медленно подвигаясь, подошли на растояніе пушечнаго выстрѣла.
Голицынъ, время отъ времени подносившій трубку къ глазамъ, вдругъ передалъ ее Фрейману, съ которымъ ѣхалъ рядомъ во главѣ колонны гренадеровъ.
— А что вы скажете, вѣдь это самъ своей персоной мошенникъ и есть — въ красномъ-то кафтанѣ? Послать развѣ ему гостинецъ?… Пугнемъ немножко, а?
Фрейманъ флегматически скомандовалъ остановиться — и велѣлъ выдвинуть одно орудіе.
— Съ передка долой! зазвенѣлъ дѣтски-веселый голосъ молодаго офицерика. Степенный усачь озабоченно раздувалъ фитиль, пока юноша спѣшившись подбѣжалъ къ орудію и долго-старательно наводилъ его…
Голицынъ опять осмотрѣлъ въ трубку дальнія укрѣпленія, гдѣ по прежнему гомозилась кучка верховыхъ и пѣшихъ мятежниковъ.
— Господинъ офицеръ! закричалъ князь, — наводите лѣвѣе къ крайнему бастіону…
Онъ продолжалъ еще смотрѣть, когда вслѣдъ за звонкимъ: «пали!» словно домъ рухнулъ и подъ Голицинымъ дрогнула лошадь, въ воздухѣ пахнуло порохомъ, легкій крикъ нѣсколькихъ голосовъ привѣтствовалъ первый выстрѣлъ.
Князь, не отрывая глазъ отъ трубы видѣлъ, какъ всадникъ на сѣрой лошади, поднялъ руку, словно грозя кому-то, и повернувъ назадъ медленной рысцей поѣхалъ вглубь крѣпости.
— То-то же, по щелямъ, по щелямъ, тараканы запечные! проговорилъ Голицынъ, посмѣиваясь и оглядывая лица гренадеровъ, которые держали себя какъ-то степенно-строго, почти сурово.
— Жарко имъ будетъ, ваше сіятельство! поддержалъ адъютантъ князя, горячившій свою вороную лошадь, все еще неуспокоенную послѣ выстрѣла.
— Je crois bien! а пока — diable! — холодновато!.. И князь, кутаясь въ бурку, опять подскакалъ къ Фрейману.
Кучка на валу крѣпости тотчасъ же скрылась, какъ только посланный на развѣдку отрядъ показался изъ-за снѣжныхъ бугровъ холмистой мѣстности. Тихо и медленно подавались впередъ солдаты, сверкая на солнцѣ какъ бы живою щетиной штыковъ. Голицынъ напряженно слѣдилъ за ними въ подзорную трубку, съ минуты на минуты ожидая пальбы съ крѣпости, но вдругъ изъ-за угла бастіона вихремъ вылетѣла конная ватага мятежниковъ и казалось смяла подступавшихъ… все смѣшалось въ одну нестройную кучу.
Князь ахнулъ и обернулся къ полковнику Бибикову, крича ему, чтобъ тотъ отрядилъ въ подмогу своихъ егерей. Но уже два эскадрона конницы, съ саблями наголо, неслись съ другой стороны на перерѣзъ мятежниковъ, а вдоль пологихъ скатовъ съ возвышенностей, четко выдѣляясь на бѣлизнѣ снѣговъ, быстро скользили вразсыпную человѣчки въ зеленыхъ мундирахъ, останавливались и будто ударъ кнута хлопалъ выстрѣлъ за выстрѣломъ. То были бибиковскіе егеря, на лыжахъ бѣжавшіе къ укрѣпленіямъ.
— Ага! заварилась каша! самодовольно потирая руки, покрикивалъ Голицынъ, разъѣзжая порядамъ, — вотъ мы ему вору покажемъ, каково имѣть дѣло съ настоящимъ-то войскомъ! Съ Богомъ, ребята, не унывай! Артиллерія впередъ!
Вязнувшія въ снѣгу лошади тяжело тащили лафеты. Князь самъ, выскакавъ впередъ, указывалъ, гдѣ разставлять орудія, съ восторгомъ привѣтствовалъ первый грохотъ пушечныхъ выстрѣловъ и захлопалъ въ ладоши, когда бѣлыя стѣны далекой твердыни стали понемногу, словно тая, осыпаться подъ ударами ядеръ.
Вдругъ послышалось быстрое жужжанье, шлепнуло что-то, стоявшій подлѣ Голицына адъютантъ опрокинулся назадъ вмѣстѣ съ лошадью, надъ крѣпостью показались бѣлые дымки и гулъ далекой капонады больно отозвался въ сердце князя… Чаще и чаще бухали свои пушки, гудѣли вражьи — и князь понялъ, что не такъ легко достанется побѣда, какъ онъ это представлялъ себѣ, выскакавъ передъ фронтъ.
Цѣлыхъ три часа длилась пальба съ обѣихъ сторонъ, не умолкая ни на минуту. Выведенный изъ терпѣнія, Голицынъ махнулъ платкомъ Фрейману и въ колоннѣ барабаны треща забили наступленіе. Скоро, въ ту же подзорную трубку, князь увидѣлъ солдатъ, которые съ ожесточеніемъ лѣзли, карабкались на обледенѣлый валъ, скользили, падали, вставали, опять лѣзли, кололи штыками защищавшихъ стѣны, отходили, стрѣляли, снова и гуще толпами взбирались на стѣну…
Крѣпость была взята, самъ Пугачевъ едва пробился и ускакалъ съ 60-ю казаками, оставивъ до 3,000 плѣнныхъ и множество убитыхъ. Это была первая значительная побѣда.
Къ вечеру морозъ началъ крѣпчать — и что еще хуже, лицо рѣзала вьюга. Въ крѣпости, защищаемый стѣною обледенѣлаго вала, — на барабанѣ, покрытомъ буркой, сидѣлъ утомленный князь Голицынъ; костры только дымились и головни то и дѣло трещали и тухли съ паденіемъ снѣга. Приводили толпами, связанныхъ зря, плѣнныхъ. Комисаръ, лаконически опрашивая, заносилъ имена ихъ въ списокъ. Голицынъ почти не слушалъ, занятый посторонними мыслями, уносившими его далеко отъ боевой кочевки. Вдругъ онъ встрепенулся, услышавъ отвѣтъ женскаго голоса: «Маргарита въ иночествѣ». Онъ поднялъ голову — и въ полумракѣ отсвѣтовъ костра, его поразила красота, хладнокровіе и какая-то отвага въ лицѣ женщины, взятой при такихъ обстоятельствахъ. Что-то знакомое припоминалось ему въ ея голосѣ, въ этихъ чертахъ… Но гдѣ онъ и когда видалъ ее — онъ рѣшительно не могъ припомнить. Приказавъ подвести ее ближе, князь невольно вздрогнулъ.
— Быть не можетъ! невольно проговорилъ онъ вслухъ.
— Отчего не можетъ быть?… тихо отвѣтила Марѳа, — вы не признаете меня? — такъ и быть, ужь я помогу вашей памяти. Каковъ вамъ показался маскерадъ въ Головинскомъ дворцѣ на коронаціи государыни?..
— Неужели она? прошепталъ Голицынъ.
— А вѣдь теперешнее наше свиданіе не могло бы придти въ голову ни мнѣ ни вамъ…
— Какъ вы попали сюда? Давно вы имѣли несчастіе попасться въ плѣнъ къ злодѣю?..
— Да, я имѣла несчастіе…. и Марѳа недоговорила.
— Такъ что же вы? обратился Голицынъ къ комисару, — какъ вы не различаете плѣнныхъ отъ крамольниковъ?.. Вы должны были поспѣшить къ особѣ…
— Да какая же это особа, ваше превосходительство? Нашихъ же била… должно хозяйка ихъ… вмѣшался стоявшій тутъ козакъ.
— Что это онъ говоритъ? обратился пораженный Голицынъ къ Марѳѣ.
Она молча потупила голову. Голицынъ поняли ея смущеніе.
— По крайней мѣрѣ скажите, какъ и что я могу… нетвердо выговорилъ онъ.
Не поднимая глазъ, Марѳа какъ бы про себя сказала: «все можете, отъ васъ зависитъ»…
Голицынъ велѣлъ отнести ее и содержать подъ особымъ карауломъ.
Впослѣдствіи, во время казни Пугачева и его сообщниковъ, по ходатайству Голицына Марѳа была освобождена въ Москвѣ, но уже не застала въ живыхъ ни Василія, ни Ерофея Никитичей. Лишенная всего своего состоянія, безпріютная, одинокая она навсегда погребла себя въ одномъ изъ женскихъ монастырей и только изрѣдка навѣдывалась у Баженовыхъ о Ѳедорѣ.
Василію Ивановичу тоже не счастливилось въ послѣдніе годы царствованія Екатерины. Неудачная постройка дворца въ Царицынѣ, который не понравился государынѣ, холодность ея къ художнику за его мартинизмъ, затѣмъ невзгоды всякаго рода, доводившія талантливаго строителя до послѣдней крайности — преслѣдовали Василія Ивановича въ теченіи двухъ почти десятилѣтій его жизни. Онъ былъ по очередно сельскимъ хозяиномъ, наставникомъ юношества, подрядчикомъ строительныхъ работъ, управляющимъ типографской компаніи, считался опаснѣйшимъ адептомъ общества франкмасоновъ. Была пора, когда всякая служба была для него закрыта. Въ это тягостное время сказалось въ полной мѣрѣ и силѣ то безцѣнное, благо, которое онъ пріобрѣлъ въ лицѣ Груни. Преданная, любящая какъ въ первый годъ замужества, Баженова безропотно дѣлила всѣ лишенія домашняго очага. Въ ней одной находилъ поддержку Василій Иванычъ въ минуты упадка духа, и почерпали новыя силы на борьбу, которую втайнѣ уже начиналъ считать безплодною. Но вдругъ, за четыре года до кончины Екатерины, судьба его перемѣнилась къ лучшему. Онъ получилъ неожиданно должность старшаго архитектора Адмиралтейства и затѣмъ бездну заказовъ и порученій.
Воцарился Павелъ — и разомъ изъ коллежскихъ совѣтниковъ произвелъ его въ дѣйствительные статскіе, для него одного учредивъ новую должность вицепрезидента академіи художествъ. Это былъ блистательный закатъ бурнаго дня жизни художника, при другихъ обстоятельствахъ конечно явившагося бы въ иномъ свѣтѣ, а не въ качествѣ оффиціальнаго лица и любимца императора, какимъ онъ теперь является для познавшихъ обстоятельствъ его жизни. Игрушка судьбы — онъ получилъ отъ нея одну только подачку — это надежду на безбѣдную старость и обезпеченіе вдовы, который онъ быль обязанъ лучшими часами своей жизни. Въ тихомъ пристанищѣ дома Баженовыхъ нашелъ себѣ пріютъ и нашъ самовольный изгнанникъ, искатель приключеній, Ѳедоръ, потерявшійся было въ буряхъ французской революціи, гдѣ онъ бросался изъ крайности въ крайность, мѣняя постъ чиновника королевскаго на комисарство конвента, и затѣмъ вступая въ ряды вандейцевъ, — и наконецъ возвращенный родинѣ, которая приняла его устарѣвшаго и развѣявшаго свои когда-то богатыя силы. Прежніе идеалы, навѣянныя въ Россію энциклопедистами и озарявшіе своимъ фальшивымъ блескомъ первые годы царствованія великой императрицы, померкли въ сіяніи новыхъ, чисто русскихъ цѣлей, къ которымъ устремились усилія матери отечества. Новые люди, воплощавшіе въ себѣ здравое пониманіе истинныхъ потребностей страны въ данную минуту, стояли вокругъ престола. Послѣднему представителю отживавшихъ началъ, такъ поздно явившемуся на родину, не было мѣста на жизненномъ пиру.
Ѳедорь остался тѣмъ же легкомысленнымъ острякомъ и отрицателемъ до самой старости, и только услаждалъ ее подъ часъ сочиненіемъ безсильныхъ пасквилей на новое, непонятное ему время, которое пѣлъ уже Державинъ и разилъ своей безпощадной сатирой даровитый Фонъ-Визинъ.