Родная моя тетка Любовь Григорьевна, рожденная Шалонская, въ замужествѣ за отставнымъ полковникомъ Ѳедоромъ Ѳедоровичемъ Семигорскимъ, оставшись бездѣтною вдовою, особенно любила меня, своего племянника, сына своего меньшаго брата Николая Григорьевича Шалонскаго. Часто разсказывала она мнѣ о своей молодости, о своемъ отцѣ, моемъ дядѣ Григоріѣ Алексѣевичѣ Шалонскомъ, и о томъ, что претерпѣла она и все ея семейство въ страшный для нашего отечества 1812 годъ. Послѣ ея смерти, по завѣщанію, я оказался единственнымъ ея наслѣдникомъ. Переселясь на житье въ ея любимую усадьбу Ярославской губерніи, въ село Приволье, я нашелъ въ ея старомъ бюро отрывочныя записки и дневникъ, во многихъ мѣстахъ съ затерянными листами, но веденный въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ. Эти записки и дневникъ показались мнѣ нелишенными интереса; я собралъ ихъ, привелъ въ порядокъ и пополнилъ пробѣлы по памяти изъ ея разсказовъ. Семейныя преданія столь знаменательнаго года въ исторіи земли нашей не должны, по моему мнѣнію, пропадать безслѣдно.
Григорій Шалонскій.
Внуку моему
Гр. ГЕОРГІЮ САЛІАСЪ.
Мы жили весну и лѣто въ подмосковной батюшкиной деревнѣ, осенью ѣзжали къ бабушкѣ въ ея имѣніе Щеглово, Калужской губерніи, и тамъ проводили всю осень, а по первому пути отправлялись зимовать въ Москву. Эта бабушка наша была мать нашей матери, очень богатая и по фамиліи Кременева. Она безвыѣздно жила въ своемъ большомъ имѣніи, недалеко отъ города Алексина. Объ ней и ея житьѣ-бытьѣ я буду говорить впоcлѣдствіи подробнѣе, а теперь скажу, изъ кого состояло наше семейство.
Батюшка, Григорій Алексѣевичъ Шалонской, какъ я его запомню въ раннемъ дѣтствѣ, былъ высокій, сильный брюнетъ, степенный и важный, съ оливковымъ цвѣтомъ лица и большими черными, выразительными и огневыми глазами. Онъ служилъ въ военной службѣ и вышелъ въ чинѣ бригадира въ отставку. Въ дѣлахъ по службѣ, какъ говорили его сослуживцы и родные, онъ былъ ревностный, смѣтливый, исполнительный человѣкъ, нрава незаносчиваго и невздорнаго, непритязательнаго, но былъ гордъ и спины гнуть не могъ. Начальникъ не поладилъ съ нимъ, и отецъ мой вышелъ въ отставку 32 лѣтъ. Онъ встрѣтилъ мать мою у своей близкой родственницы, влюбился въ нее, женился и, имѣя прекрасное состояніе, поселился на зиму въ Москвѣ. Вскорѣ послѣ женитьбы, занявшись своими помѣстьями, онъ сдѣлался отличнымъ агрономомъ, домосѣдомъ и мало-по-малу, занимаясь духовнымъ чтеніемъ по преимуществу, предался религіозному настроенію. Никогда не пропускалъ онъ обѣдни въ воскресенье, ни даже заутрени и вечерни; приходилъ въ церковь прежде священника, становился на клиросъ, пѣлъ сильнымъ, но пріятнымъ баритономъ. Онъ зналъ наизустъ всю церковную службу, превеликій былъ знатокъ въ св. писаніи, зналъ псалмы, ирмосы и кондаки наизусть и могъ бы поспорить съ любымъ духовнымъ лицомъ по этой части. Четьи-Минеи, Камень Вѣры, Подражаніе Христу Ѳомы Кемпійскаго, проповѣди Боссюэта, Массильона, Августина и Платона были его любимымъ чтеніемъ. Каждый день, лѣтомъ въ шесть часовъ, зимою въ восемь, собиралъ онъ насъ, дѣтей своихъ, читалъ намъ самъ одну главу Евангелія, а потомъ каждаго изъ насъ заставлялъ при себѣ молиться Богу. Мы должны были прочесть: «Отче нашъ», «Вѣрую», «Милосердія двери», «Царю небесный» и «Богородицу»; потомъ каждаго изъ насъ благословлялъ и отпускалъ пить чай и учиться. По воскресеньямъ собиралъ онъ насъ и шелъ съ нами въ церковь. Не малое испытаніе было для насъ стоять смирно, не шевелясь, долгую обѣдню въ сырой, нетопленной поздней осенью, деревенской церкви. Я помню до сихъ поръ, какъ жестоко озябали мои ноги и съ какимъ удовольствіемъ помышляла я объ отъѣздѣ въ Москву, гдѣ церкви были теплыя. Обращеніе отца нашего съ нами, дѣтьми, было важное, серьезное, но не суровое, и мы его не боялись, мы чувствовали, что сердце его мягко, что онъ добръ и чувствителенъ, несмотря на свой громкій голосъ и всегда задумчиво-строгое лицо. Матушку мы боялись больше, хотя она была нрава веселаго, любила смѣяться и шутить, когда была въ духѣ. Матушка ни въ чемъ, ни во вкусахъ, ни въ привычкахъ, ни въ мнѣніяхъ не сходилась съ батюшкой. Она была учена, воспитана на французскій ладъ французской гувернанткой и великая охотница до чтенія, но совсѣмъ другаго, чѣмъ батюшка. Она любила поэзію, романы, а болѣе всего трагедіи. Память ея была изумительна. Она знала наизусть Оды Руссо (не Жанъ-Жака, конечно, а Жана-Баптиста Руссо), цѣлые монологи изъ трагедій Вольтера, Корнеля и Расина, зачитывалась Жанъ-Жакомъ Руссо, Августомъ Лафонтеномъ (въ переводѣ съ нѣмецкаго); и вообще была пристрастна къ французской литературѣ. Она владѣла въ совершенствѣ французскимъ языкомъ и, читая и перечитывая письма г-жи Севинье, сама писала по-французски такимъ безукоризненно прекраснымъ слогомъ, хотя и очень высокимъ, что ея письма къ знакомымъ ходили по рукамъ и возбуждали всеобщее удивленіе и восторгъ. Это не мало радовало матушку, и она сама цѣнила высоко свои познанія и талантъ писать письма. При этомъ образованіи, по тогдашнему времени замѣчательномъ, она была отличная хозяйка и знатокъ въ садоводствѣ. Цвѣты имѣла она рѣдкіе, умѣла засадить клумбы изящно, а въ теплицахъ, построенныхъ по ея желанію, развела множество тропическихъ растеній. Нельзя описать ея радость, когда разцвѣталъ пышный южный цвѣтокъ; его тотчасъ изъ теплицы приносили въ покои и ставили на деревянныя полки, горкою украшавшія углы залы и снизу до верху уставленныя цвѣтами. Букетовъ она не любила, говоря: «зачѣмъ рвать цвѣты, ими надо любоваться живыми, а не мертвыми, умирающими въ вазахъ». Отецъ относился ко вкусамъ матери со вниманіемъ, но не раздѣлялъ ихъ. Въ особенности не могъ онъ примириться съ ея пристрастіемъ къ французскимъ книгамъ и французскому языку. Онъ почиталъ всѣхъ вообще французовъ вольнодумцами, а книги французскія безнравственными, и считалъ, что всѣ онѣ написаны подъ вліяніемъ Вольтера, котораго ненавидѣлъ и о которомъ говорить спокойно не могъ. Матушка ему не прекословила, такъ что, несмотря на разницу мнѣній и вкусовъ, они жили дружно и любили другъ друга. Спорили они зачастую, но ссоръ не запомню. Матушка имѣла большое вліяніе на отца во всемъ, что не касалось религіи, церкви, богослуженія и духовныхъ лицъ. Въ этомъ она должна была пасовать, какъ она сама выражалась, и предоставить насъ, дѣтей отцу; но за то во всемъ прочемъ она была полная и самовластная хозяйка. Она желала намъ дать отличное образованіе, и потому, несмотря на косые взгляды отца и его подчасъ рѣзкія замѣчанія, у насъ жили француженка гувернантка и нѣмецъ, не то гувернеръ, не то дядька. Богъ его знаетъ, что онъ былъ такое; его познанія ограничивались знаніемъ безконечнаго количества арій, которыя онъ распѣвалъ по-нѣмецки, гуляя съ нами по полямъ нашего дорогаго Воздвиженскаго. Батюшка говаривалъ, смѣясь:
— Какой онъ гувернеръ! Я увѣренъ, что онъ былъ актеръ, пѣвецъ въ какомъ-нибудь нѣмецкомъ городишкѣ. Откуда бы ему знать столько арій и распѣвать ихъ, размахивая руками.
— Можетъ быть, отвѣчала матушка, — но вѣдь я взяла его не дѣтей воспитывать; я сама ихъ воспитаю. Пусть онъ только выучитъ ихъ по-нѣмецки. Ты всегда на нихъ нападаешь.
— На кого? спрашивалъ отецъ.
— Да на иностранцевъ, вотъ хотя бы на m-lle Rosine; у нея рѣдкій французскій выговоръ, парижскій, чистый, чистѣйшій.
— Да зачѣмъ онъ?
— Какъ зачѣмъ? Нельзя же языковъ не знать.
— Пусть учатся, я не мѣшаю, только не знаю, зачѣмъ имъ чистый парижскій выговоръ.
— Такъ по твоему ломанымъ французскимъ языкомъ говорить?
Но батюшка не продолжалъ такого разговора, и уходилъ по хозяйству. А такіе разговоры бывали часто.
Такъ мы и жили между отцемъ, только-что не русскимъ старовѣромъ, и матерью, умною, но на заморскій ладъ воспитанною женщиной. Серьезныя, духовныя книги отца не привлекали насъ, а французскія книги матушки намъ были какъ-то чужды, не доросли мы до нихъ, или намъ наскучило слышать чтеніе того, чего мы не понимали хорошо. Въ особенности надоѣдало намъ приказаніе не говорить по-русски. Вотъ это было горе нашего дѣтства. «Parlez franèais»! кричала m-lle Rosine, которой нравъ не отличался кротостью. «Sprechen sie deutsch»! басилъ нѣмецъ, а мы только того и чаяли, чтобы урваться, убѣжать въ садъ и поболтать по-русски. Чего, чего не придумывала m-lle Rosine. Однажды она явилась съ дощечкой на красномъ шнуркѣ; на дощечкѣ былъ изображенъ оселъ съ длинными ушами, и она предназначала его для того изъ насъ, кто первый заговоритъ по-русски. Но, увы, оселъ въ первые три дня утратилъ всякое значеніе. Мы передавали его одинъ другому съ неописаннымъ рвеніемъ и вмѣсто наказанія и стыда, на которые разсчитывала француженка, оселъ на дощечкѣ сдѣлался нашею любимою игрою. Француженка пришла въ негодованіе.
— Mais ces enfants n’ont aucun amour propre, on ne sait par quoi les prendre.
— Прекрасный, благородный дѣти! восклицалъ въ комическомъ негодованіи нѣмецъ. Онъ въ особенности не могъ видѣть спокойно, когда мы ѣли тюрю, то-есть черный хлѣбъ, накрошенный въ квасъ. Видъ этого спартанскаго блюда вызывалъ его гнѣвное презрѣніе, и ироническое его восклицаніе: прекрасный, благородный дѣти! только увеличивало нашъ аппетитъ и нашу веселость. Мы буквально, бывало, умирали со смѣху. В насъ было пятеро. Старшій братъ мой Сереженька, потомъ я, Люба, годомъ меньшая брата, а потомъ, двумя годами моложе меня, сестрица Милочка (Арина), за нею сестрица Наденька, а потомъ меньшой братецъ Николаша. Сереженька, Николаша и Милочка считались красавцами; они уродились, говорила матушка, въ ея породу, въ Кремневыхъ, славившуюся своею красотой. Сама матушка была замѣчательной красоты. И матушка, и Сереженька, и Милочка имѣли русые вившіеся волосы, темно-сѣрые, прекрасные, глубокіе, съ свѣтомъ и блескомъ глаза и цвѣтъ лица замѣчательной бѣлизны и нѣжности. Сереженька, Николаша и Милочка были любимцами матери, а я и Наденька — мы походили на отца, смуглые, какъ цыганки, и не могли похвастаться правильностью чертъ лица. Матушка очень сокрушалась нашими носами и всегда говаривала съ прискорбіемъ:
— Боже мой! Какіе носы — вѣдь это ужасно! У нихъ носъ Шалонскихъ. Всѣхъ Шалонскихъ Господь наградилъ ужасными носами.
Носикъ матушки былъ небольшой, съ небольшимъ горбикомъ и безукоризненныхъ линій, а у отца и у меня съ сестрицей носы были не изъ маленькихъ, хотя и не уродливые, какъ скорбѣла о томъ матушка.
Въ семействѣ нашемъ пользовалась особеннымъ почетомъ наша няня Марья Семеновна, которая всѣхъ насъ выходила и выняньчила. Она была московская, небогатая купчиха, оставшаяся одна изъ многочисленнаго семейства, которое вымерло во время московской чумы. Няня не любила говорить о чумѣ этой, а мы любили слушать и непремѣнно заставляли ее разсказывать. Бѣдная няня! При этомъ нашемъ неотвязномъ требованіи и вопросахъ, она крестилась, вспоминая страшное время. Она была старшая дочь у отца и матери и осталась сиротою съ меньшимъ братомъ; отецъ и мать, и 7 дѣтей ихъ умерли, другъ за другомъ, во время чумы. Няня не могла безъ трепета вспомнить о черныхъ людяхъ, одѣтыхъ въ черныя кожи, которые появлялись въ небольшой домикъ ея родителей и длинными крюками вытаскивали только-что умершихъ родныхъ ея. Въ живыхъ осталась она одна по 16-му году съ меньшимъ братомъ лѣтъ 8. Они вдвоемъ заперлись въ заднюю комнатку домика, и въ маленькое окошечко добрые люди подавали имъ на палкѣ хлѣбъ и воду. Когда чума въ Москвѣ миновала, Марью Семеновну выпустили изъ ея затворнической кельи, гдѣ натерпѣлась она такихъ страховъ. Оказалось, что въ маленькой лавочкѣ ея отца ничего не уцѣлѣло; она была разграблена во время мятежа. Ее и брата ея пріютилъ у себя двоюродный дядя; братъ ея служилъ у него на побѣгушкахъ, а потомъ сталъ прикащикомъ, и умеръ, не доживъ до 18 лѣтъ. Марью Семеновну въ 18 лѣтъ отдали замужъ за купца, который оставилъ ее вдовою безъ всякаго состоянія. У ней были дѣти, но, какъ она говаривала: Господь ихъ прибралъ. И вотъ пришлось Марьѣ Семеновнѣ идти въ услуженіе. Она, потерявъ родныхъ дѣтей, поступила въ нашъ домъ, когда родился братъ Сережа. И любила же она его! Больше всѣхъ насъ, взятыхъ вмѣстѣ. Она, какъ говорится, наглядѣться на него не могла, и эта любовь ея къ своему воспитаннику въ особенности сблизила ее съ матушкой. Матушка любила безъ ума своего красавца и кроткаго, какъ ягненокъ, сына-первенца. Всѣ мы это знали и не завидовали, потому что ужъ очень добръ былъ этотъ братъ нашъ, и сами мы его много любили. Всеобщій онъ былъ любимецъ. Только батюшка глядѣлъ не совсѣмъ спокойно на это предпочтеніе. Онъ не одобрялъ его и поставлялъ себѣ за долгъ не оказывать предпочтенія никому изъ дѣтей. Мы это видѣли, знали на этотъ счетъ его мысли, но дѣтскій глазъ зорокъ и дѣтское сердце чутко, мы смутно понимали, что ближе другихъ стоятъ къ нему дочери, а ближе всѣхъ дочерей, я, старшая изъ нихъ. И однако я не могла похвалиться тѣмъ, чтобъ отецъ баловалъ меня, какъ баловали, миловали и ласкали Сереженьку матушка и Марья Семеновна.
Онъ заслуживалъ любовь матери по своей добротѣ и кротости нрава и особенному свойству всѣмъ нравиться, ко всѣмъ быть внимательнымъ и любезнымъ. Онъ былъ въ полномъ смыслѣ слова ласковое, милое, добросердечное дитя, а впослѣдствіи добрый юноша. Русые его волосы вились отъ природы въ глянцовитыя кольца, сѣрые большіе, свѣтлые глаза глядѣли добродушно, толстоватыя, но пунцовыя, какъ малина, губы улыбались охотно и часто. Объ немъ нельзя было сказать, что онѣ уменъ, но такъ ужъ милъ и пригожъ! Въ домѣ всѣ его любили отъ судомойки до первой горничной и отъ дворника до дворецкаго. Для всѣхъ у него было доброе слово и привѣтъ.
— Деньги, говаривала матушка, — не держутся въ его карманѣ, текутъ, какъ вода. Сереженька до тѣхъ поръ спокойствія не имѣетъ, пока не раздастъ ихъ.
— Безсребренникъ, говорила няня, — не даромъ онъ родился наканунѣ св. Кузьмы и Демьяна безсребренниковъ.
Марья Семеновна не могла наглядѣться на него; она по цѣлымъ часамъ сиживала съ чулкомъ около него, когда онъ учился, и не мало забавляла насъ своими причитаніями и сѣтованіями.
— И что это васъ, дѣточекъ, мучатъ, говаривала она. — Развѣ вамъ пить-ѣсть нечего. Слава Богу, всего вдоволь. Жили бы, поживали. И зачѣмъ это?
— Какъ, няня, зачѣмъ? Все знать надо. Ну, вотъ, няня, скажи-ка, какъ ты думаешь — велико солнце?
— Что мнѣ думать. Богъ глаза далъ. Оно отсюда, снизу, кажется маленькимъ, а должно-быть велико-таки. Я полагаю больше будетъ задняго колеса нашей большой кареты.
— Ну вотъ и ошиблась, восклицалъ Сережа: — оно, солнце-то, очень, очень велико, больше земнаго шара.
— Какого земнаго шара?
— Нашей земли, на которой мы живемъ.
— Такъ говори путно, какой такой шаръ поминаешь, надъ старухой не смѣйся, грѣшно. Я не дура какая, либо юродивая, чтобы такому вздору повѣрить. Вишь ты! У тебя еще молоко на губахъ не обсохло! Туда же, смѣяться надъ старухой, кропоталась не на шутку обидѣвшаяся няня.
— Вотъ-те крестъ, говорилъ братъ серьезно, которому упреки няни дошли до сердца, — я не смѣюсь надъ тобою, нянечка. Солнце больше земли. Вотъ тутъ, я учу, измѣрено. — И онъ показывалъ ей на свой учебникъ.
— Измѣрено! повторяла няня съ негодованіемъ. — А кто мѣрилъ? Кто тамъ былъ? Подлинно у баръ либо денегъ много, либо ума мало, что за такія-то сказки они деньги платятъ. Этому-то дѣтей учить, на этой-то пустяковинѣ ихъ моромъ морить! До полночи просиживаетъ, голубчикъ, дребедень-то эту заучивать! и!.. и!.. и!..
И няня качала головою, возмущенная и озадаченная.
— Няня, говорилъ братъ не безъ лукавства, — а знаешь ли, во сколько минутъ летитъ къ намъ лучъ свѣта отъ солнца!
— Не знаю и знать не хочу. Да что ты это, сударь, насмѣхаться надо мною не походя вздумалъ. Лучъ, свѣта и его мѣрятъ! Ужъ лучше, какъ въ сказкѣ, веревку изъ песку свить. Уменъ сталъ больно.
Братъ, видя, что няня не нашутку сердится, бросался ей на шею и душилъ ее поцѣлуями, приговаривая:
— Не буду, не буду, не сердись Христа ради!
— То-то же, отвѣчала, растроганная его ласкою, няня, и грозилась на него, а затѣмъ крестила его, цѣловала; онъ принимался нехотя за книгу, а она за чулокъ.
— Что ты мѣняешь книжку? Другое, что ли, твердить будешь?
— Да, няня, грамматику,
— Что оно такое? Ты толкомъ говори, а мудреныхъ словъ ты мнѣ не тычь. Я вѣдь ихъ не испугаюсь, да и не удивлюсь.
— Грамматика — наука правильно писать и говорить.
— Тьфу, дурь какая! отплевывалась няня. — Да ты, чай, и такъ прирожденный русскій, такъ по-русски говорить знаешь. Чему жъ учиться-то?
— Разнымъ правиламъ, какъ и почему.
— Ну да, да, опять деньги даромъ давать. Я вотъ до 50 лѣтъ дожила, говорю, слава Богу, всѣ меня понимаютъ; а тебя, пожалуй, такъ заучатъ, что будешь говорить, какъ сынъ нашего дьячка. Слушаю я его намедни, сидя у его матери, слушаю, говоритъ онъ по-русски и всѣ слова его наши, русскія слова, а понять ничего не могу. Еще въ отдѣльности почти такое слово понять можно, а вмѣстѣ, нѣтъ, никакъ не сообразить. Вотъ и говорю я его матери: «Что онъ это у васъ какъ мудрено разговариваетъ?» А она въ отвѣтъ: «онъ у насъ ученый». А ты этому не учись. Тебѣ неприлично. Ты дворянинъ, столбовой россійскій дворянинъ, а онъ что? Семинаристъ, кутейникъ. Отецъ-то съ косицей на крилосѣ баситъ;
— Что жъ, няня, что баситъ, онъ человѣкъ хорошій, я съ нимъ стрѣлять хожу; очень хорошо стрѣляетъ. Онъ мнѣ сказывалъ, что сынъ его ученый. Сама ты слышала, что красно говоритъ,
— Это ему и къ лицу. Ему надо же чѣмъ-нибудь себѣ отличіе имѣть, а тебѣ не нужно, у тебя рожденіе твое, отличіе.
— Однако, няня, вступилась я, — если онъ останется при одномъ рожденіи, дѣло выйдетъ плохое. Неграмотныхъ, да неученыхъ и въ службу не берутъ.
— Такъ вотъ оно что, я теперь за книжку, говорилъ братъ весело и принимался за учебникъ.
Но брату наука давалась трудно. Училъ онъ часами то, что я выучивала въ полчаса. Няня безотлучно сидѣла около него, съ соболѣзнованіемъ качала головою, а иногда и бормотала что-то себѣ подъ носъ. Между нею и братомъ образовалась тѣснѣйшая связь и любовь. Никогда онъ не ложился спать, не простившись съ нею, она крестила его, а онъ, хотя никто его тому не училъ, цѣловалъ у нея руку; она, сознавая, вѣроятно, свою чисто-материнскую къ нему любовь и нѣжность, не противилась тому и съ умиленіемъ глядѣла на него. Матушка цѣнила любовь няни ко всѣмъ намъ, но въ особенности къ брату, и обходилась съ ней совсѣмъ иначе, чѣмъ тогда обходились съ нянями, какъ бы ихъ ни любили. Матушка относилась къ нянѣ скорѣе, какъ къ близкой родственницѣ, чѣмъ къ лицу подчиненному и служащему въ домѣ. Она съ ней сиживала вечеромъ, пивала съ ней чай, а въ отсутствіи отца сажала ее обѣдать съ собою, и разсуждали онѣ о хозяйствѣ, дѣтяхъ, ихъ состояніи и будущности. Словомъ, Марья Семеновна была членомъ нашего семейства и имѣла свой голосъ. Во всемъ, что касалось вседневной жизни, она была совѣтница разумная, ревнивая блюстительница интересовъ дома и нашего благосостоянія. Одинъ батюшка глядѣлъ неодобрительно на постоянное присутствіе няни при дракахъ, играхъ и чтеніяхъ Сережи, и еще больше порицалъ матушку за ея предпочтеніе къ старшему сыну. Когда матушка говаривала, что какая-либо вещь иди домъ, или имѣніе будутъ Сереженькины, батюшка останавливалъ ее словомъ:
— Не знаю; у насъ еще, кромѣ его, четверо дѣтей.
— То дѣвочки, возражала мать, — выйдутъ замужъ — отрѣзанный ломоть, а сыновей у насъ двое.
— А потому, что дѣвочка, такъ мнѣ ее по міру пустить? говорилъ отецъ съ досадой: — отдѣлить ее, потому что ей ни въ службу, ни въ должность идти нельзя! Нѣтъ, это дѣло грѣшное, несправедливое.
— Съ тобою не сговоришь, отвѣчала матушка, весьма недовольная, и умолкала.
II.
правитьВообще строй семьи нашей сложился странно. Вліяніе и направленіе матери было французское, вліяніе и направленіе батюшки русское, скажу — старовѣрческое, а мы, дѣти, росли между двухъ, не поддаваясь ни тому, ни другому. Могу сказать, что мы росли индифферентами, между этихъ двухъ теченій. Въ моей памяти уцѣлѣли кое-какіе разговоры и семейныя картины, которыя я и разскажу, какъ помню.
Осенью сиживали мы въ нашей круглой небольшой гостиной. Матушка помѣщалась на диванѣ, полукругомъ занимавшемъ всю стѣну, батюшка сиживалъ въ большихъ креслахъ и курилъ длинную трубку, такую длинную, что она лежала на полу. Около играли сестра Милочка и братъ Николаша, няня держала на рукахъ полуторагодовалую Надю, а я сидѣла подлѣ матушки. Она вязала на длинныхъ спицахъ какую-то фуфайку, которой не суждено было быть оконченной; по крайней мѣрѣ я помню только процессъ этого вязанія въ продолженіе нѣсколькихъ лѣтъ. Плохо подвигалась фуфайка: то возьметъ матушка книгу, то пойдетъ по хозяйству, а фуфайка лежитъ на столѣ. Плохая была она рукодѣльница, но работать желала по принципу и пріучала меня. Когда она вязала фуфайку, я должна была вязать чулокъ изъ очень толстыхъ нитокъ. Вязанье чулка почитала я тяжкимъ наказаніемъ и поглядывала на матушку: авось встанетъ, авось уйдетъ, авось возьмется за книжку, а лишь только наставало это счастливое мгновеніе, какъ и мой чулокъ соединялся съ фуфайкой и покоился на столѣ часами, днями и… годами. Уѣдемъ къ бабушкѣ или въ Москву, оставимъ въ Воздвиженскомъ фуфайку и чулокъ, пріѣдемъ на зиму домой, опять появляется фуфайка и ненавистный мнѣ чулокъ. Этотъ-то чулокъ вязала я, однажды въ скучный вечеръ, сидя около матушки, когда разыгравшіяся дѣти толкнули трубку отца. Онъ всегда этого боялся, малѣйшій толчокъ трубки отзывался очень сильно на чубукѣ и грозилъ зубамъ его.
— Тише! зубы мнѣ вышибите. Арина, ужъ ты не маленькая, можешь остеречься.
— Не называй ты ее такъ, сказала матушка, — сколько разъ просила я тебя.
Батюшка былъ не въ духѣ.
— Безразсудно просила. Арина, имя христіанское, имя моей матушки.
— Знаю, сказала мать съ досадою. — Неужели бы я согласилась назвать мою дочь такимъ именемъ, еслибы оно не было имя твоей матери. Конечно, сдѣлала тебѣ въ угоду, — а ты ее зови Милочкой.
— Милочка не имя, а кличка. У моего товарища была борзая, ее звали Милка.
— То Милка, а то Милочка. Не хочу я дочери Арины.
— Ну, зови Аришей.
— Фу, какая гадость: Арина, Ариша. Не хочу я и слышать этого.
— Что-жь, ее и знакомые, и лакеи будутъ звать Милочкой до 50 лѣтъ.
— Родные будутъ звать Милочкой, а лакей Ириной.
Отецъ покачалъ головой и замолчалъ. И я съ тѣхъ поръ замѣтила, что всѣ слуги звали сестру Милочку Ириной. Сохрани Боже, если бы кто назвалъ Ариной — непремѣнно подучилъ бы нагоняй.
Старшій братъ мой Сереженька строгалъ и клеилъ, для чего былъ ему купленъ инструментъ и стоялъ станокъ въ углу залы. Послѣ я ужъ узнала, что матушка, вслѣдствіе чтенія не одинъ разъ Эмиля Руссо, всѣхъ дѣтей кормила сама, и пожелала, чтобы братъ мой зналъ какое-либо ремесло. Ремеслу братъ не выучился, но станокъ любилъ, и какъ-то, съ помощію плотника Власа, соорудилъ матушкѣ скамеечку подъ ноги. Строгалъ однажды онъ немилосердно и надоѣдалъ батюшкѣ, который читалъ огромную книгу въ кожаномъ переплетѣ.
— Погоди, не стучи, сказалъ батюшка, и Сереженька примолкъ, а мы насторожили уши, такъ какъ вечера осенніе тянулись долго и немного было у насъ развлеченій.
— А вотъ въ Англіи, продолжалъ отецъ, обращаясь къ матушкѣ, — не по нашему. Это я одобряю, хотя къ англичанамъ пристрастія особеннаго не имѣю.
— За что ихъ любить? Нація коварная, однимъ словомъ: perfide Albion. А ты о чемъ говоришь?
— О томъ, что у нихъ званіе священника весьма почетно. Оно такъ и быть должно. Служитель алтаря — лучшее назначеніе для человѣка богобоязливаго и нравственнаго. Въ Англіи меньшіе сыновья знатныхъ фамилій принимаютъ священство.
— Дворянинъ, да въ священники! Не дворянское это дѣло.
— А почему? Самое почтенное дѣло. Подавать примѣръ прихожанамъ, жить строго, по заповѣдямъ, поучать паству свою, примѣромъ и словомъ, что этого почтеннѣе!
— Чтобы быть священникомъ, возразила недовольная матушка, — надо знать богословіе и стало быть учиться въ семинаріи.
— Что-жь такое? Въ Англіи есть школы, гдѣ преподаютъ богословіе,
— Школы! школы! воскликнула мать съ жаромъ, — какь ты ни называй такую школу, все выйдетъ семинарія и семинаристъ. Blanc bonnet, bonnet blanc.
— А я терпѣть не могу французской болтовни. Толку въ ней нѣтъ — и народъ пустой, вздорный и безбожный,
— Не всѣ французы — безбожники. Ты самъ читаешь проповѣди Массильона и хвалишь.
— Быть можетъ, и не всѣ они безбожники, только я ихъ терпѣть не могу. Кромѣ бѣдъ, ничего они не надѣлаютъ, да ужъ и не мало надѣлали. Короля законнаго умертвили, храмы поругали, проходимца корсиканскаго взяли теперь въ императоры. Того и гляди накажетъ насъ Господь за то, что мы этихъ безбожниковъ и вольнодумовъ чтимъ и во всемъ имъ подражать стремимся. Но не о томъ я рѣчь повелъ теперь. Я говорю, что почелъ бы себя счастливымъ, если бы сынъ мой, какъ въ Англіи, поступилъ въ священники.
— Что ты, батюшка мой, рехнулся, что ли? Опомнись, сказала матушка съ досадою. — Да я и слышать такихъ словъ не хочу. Мой сынъ дворянинъ, царскій слуга, а не пономарь съ косицей.
— Я тебѣ не о пономарствѣ говорю, хотя и пономарь церковнослужитель. Я тебѣ говорю о священствѣ. Это санъ. Ужели ты сочтешь за стыдъ, еслибы уродила сына, какъ митрополитъ Филиппь, либо блаженный Августинъ?
— Это совсѣмъ не то. То люди святые, куда намъ до святыхъ. Дай намъ Богъ воспитать людей честныхъ, образованныхъ, вѣрныхъ слугъ царю и отечеству.
— Одно другому не мѣшаетъ. Одного сына въ воины христолюбивые, а другаго въ священники благочестивые.
— Да что жъ ты самъ въ попы-то не шелъ? сказала матушка съ ироніей. — Зачѣмъ служилъ и дослужился до бригадира? Зачѣмъ женился?
— Зачѣмъ? Служилъ я моему законному царю и моему отечеству — тогда призванія не имѣлъ идти по духовной части… въ монахи… Обычай не дозволяетъ идти въ священники.
— Призванія не было — а отъ чего же у сына твоего призваніе будетъ? И у сына не будетъ!
— Очень жаль, особенно жаль, если ты будешь внушать ему съ дѣтства такія мысли. Ты бы ужъ ему Вольтера почитала.
— Я сама читаю только трагедіи Вольтера, сказала матушка, всегда обижавшаяся, когда говорили объ Вольтерѣ безъ восхищенія, но вмѣстѣ съ тѣмъ опасавшаяся прослыть вольнодумкой. — А трагедіи его безподобны. Въ семинаристы же сына пихать не буду, воля твоя! По твоему дѣвочекъ одѣть въ темныя платья, лифъ по горло, не учить языкамъ, не вывозить никуда и прямо въ монастырь отдать по 20-му году. Нѣтъ, воля твоя, этого не будетъ, пока я жива. Дѣти твои — также и мои дѣти. Я не согласна.
И мать моя положила свою фуфайку на столъ (а я скорѣй туда же бросила свой чулокъ и вышла изъ комнаты, вспыхнувъ лицомъ. Батюшка посмотрѣлъ на нее очень какъ-то невесело и молча принялся читать книгу.
Матушка не безъ намѣренія упомянула о платьяхъ по горло. Батюшкѣ было непріятно, когда она одѣвала насъ по модѣ, съ открытымъ воротомъ и короткими рукавами. Онъ считалъ грѣхомъ одѣваться нарядно, ѣздить въ театръ, а пуще всего носить платья, открывая шею, плечи и руки. А матушка, напротивъ, любила одѣваться по модѣ, танцовала замѣчательно прелестно, по тогдашнему выдѣлывая мудреныя па и антреша, любила театръ и не упускала случая потанцовать и взять ложу. Она была еще очень красива; красотѣ ея удивлялись всѣ, и она невинно гордилась этимъ. Отецъ терпѣлъ, покорялся, любя матушку очень нѣжно, но не оправдывалъ ея склонности къ свѣтскимъ удовольствіямъ. Онъ называлъ это суетою, это означало: тѣшить дьявола.
— Дьявола, говорила матушка, — а гдѣ ты видалъ дьявола? я его нигдѣ, никогда не видала.
— А кто же нашептываетъ суету всякую, какъ не дьяволъ? Его тешутъ, когда бросаютъ деньги зря, и вмѣсто того, чтобы въ церкви подавать, нищую братію одѣлять, — рядятся, да ѣздятъ по баламъ да театрамъ.
— Не говори пустаго, вступалась матушка, — мы съ тобою живемъ и такъ не по-людски, гостей не принимаемъ, не тратимъ на наряды и театры. Когда, когда, развѣ изрѣдка придется повеселиться… а про нищихъ и про церкви я ничего не говорю — ты не мало роздалъ. Вишь, какую церковь выстроилъ, что денегъ взвелъ.
Постройка церкви весьма роскошная не нравилась матери, но она не вступала въ открытую борьбу, хотя боялась, что батюшка тратитъ на все слишкомъ много, не по состоянію. Отецъ достроилъ церковь и освятилъ ее уже послѣ пожара Москвы, и приказывалъ себя похоронить въ ней, что однако мы не могли исполнить, ибо вышло запрещеніе хоронить въ церквахъ.
Радости и развлеченья нашей однообразной и тихой жизни ограничивались поѣздками къ бабушкѣ всякую осень къ ея имянинамъ. Ее звали Любовь Петровна, и къ 17 сентября съѣзжались къ ней всѣ ея родные, дочери съ мужьями и дѣтьми, племянницы и племянники тоже съ дѣтьми. Бабушка въ молодости славилась красотою, часть которой передала и матушкѣ. Она осталась вдовою еще въ молодыхъ лѣтахъ и была уважаема всѣми за кротость нрава, ясность характера и чрезмѣрную доброту. Она слыла за самую почтенную и во всѣхъ отношеніяхъ пріятную и привѣтливую старушку. Мать наша считалась ея любимою дочерью, а я любимою внучкою; и была названа въ ея честь: Любовью, и ваши имянины, конечно, праздновались вмѣстѣ. Я знала, отправляясь въ Щеглово (такъ называлось имѣніе бабушки), что меня ждутъ тамъ и угощенія, и подарки, и поцѣлуи, и ласки, и чай съ топлеными сливками, покрытыми золочеными пѣнками, и ухаживанье всѣхъ горничныхъ, и поклоны всей дворни. Лишь только кончился августъ мѣсяцъ, какъ у насъ въ Воздвиженскомъ начинались сборы. Какіе это были веселые сборы! Сколько бѣготни, хохоту и болтовни. Домъ оживалъ. Горничныя бѣгали, бѣгали слуги и дворовые, и всѣ укладывали и свой, и барскій скарбъ. Даже прачки, и тѣ мечтали, и гадали о томъ, которую изъ нихъ возьмутъ къ «старой барынѣ», такъ всѣ онѣ звали бабушку. Всѣ знали, что бабушка никого не отпуститъ изъ Щеглова безъ добраго слова, привольныхъ угощеній, а иногда и подарка. А сборы были не малые. Ѣздили мы къ бабушкѣ на «своихъ» (т. е. на своихъ лошадяхъ) съ цѣлымъ обозомъ и, такъ сказать, караваномъ. Отъ насъ до Щеглова считалось 200 слишкомъ верстъ и не по большой столбовой дорогѣ; а частію проселкомъ. Тогда на почтовыхъ ѣзжали чиновные люди да вельможи знатнѣйшіе, а дворянство, даже весьма богатое и старинныхъ родовъ, ѣзжало на своихъ лошадяхъ; когда же предстояла ѣзда спѣшная, по неотлагательному дѣлу, болѣзни или иной бѣдѣ, то нанимали извощиковъ и ѣздили на сдачу. Батюшка всегда ѣзжалъ на своихъ, любилъ лошадей и имѣлъ свой собственный конный заводъ.
Путешествіе ваше всегда совершалось слѣдующимъ образомъ и порядкомъ. Впереди всѣхъ, въ коляскѣ четверней, ѣхалъ батюшка со мною и старшимъ братомъ; за коляской ѣхала тяжелая четверомѣстная карета, запряженная шестерикомъ съ форейторомъ, гдѣ сидѣла матушка, няня Марья Семеновна, братъ Николаша и сестры, Милочка и Надя. За каретой ѣхали бричка тройкой съ горничными, за бричкой кибитка съ прачками, тоже тройкой. Рядомъ съ кучеромъ сидѣли: на коляскѣ батюшки — его камердинеръ; на козлахъ кареты — высочайшаго роста лакей Андрей; на козлахъ брички — Ѳедоръ, башмачникъ, который шилъ башмаки и сапоги на всѣхъ насъ и на всю нашу прислугу. Въ кибиткѣ возсѣдалъ очень важно поваръ Евграфъ, чрезвычайно искусный въ своемъ дѣлѣ и крайне непріятнаго нрава. Выѣзжали мы въ 5 часовъ утра. Батюшка требовалъ пунктуальной аккуратности, и матушка ему покорялась. Въ 5 часовъ ровно влѣзала она въ карету, и поѣздъ нашъ двигался крупною рысью, по слову батюшки: съ Богомъ! Колокольчики заливались, и кучера весело покрикивали особеннымъ покрикомъ: «Эй вы! голубчики! вали!» или: «Соколики, выноси!» Въ 10 часовъ утра останавливались всегда въ заранѣе назначенной деревнѣ, всегда почти у знакомаго мужика. Въ избу выносили погребцы, ковры; сперва пили чай, потомъ часа въ два обѣдали, потомъ собирались опять и выѣзжали въ 4 часа, ѣхали до 8 и ночевали. Въ избу приносили огромныя охабки сѣва, стлали его на полъ, накрывали коврами и бѣльемъ, и укладывались всѣ, кто гдѣ попало, не раздѣваясь вполнѣ, а накидывая халаты и капоты. Матушка не очень любила этихъ импровизированныхъ первобытныхъ ночлеговъ и часто уходила спать въ карету. На четвертый день достигали мы наконецъ Щеглова. Какая радость охватывала меня, когда мы подъѣзжали къ перевозу, когда перевозились на паромѣ черезъ рѣку, которая текла за 1/2 версты отъ Щегловской усадьбы. Какъ билось томительно и страстно мое сердце, когда мы сворачивали направо, и я, бывало, завижу гумно, садъ, ограду садовую съ бѣлыми вязами и, наконецъ, ворота большаго бабушкина двора. Между тѣмъ бабушка, зная аккуратность батюшки, который всегда пріѣзжалъ въ первыхъ числахъ сентября, ждала насъ съ нетерпѣніемъ, приказывала мыть, чистить и мести флигель своего дома, въ которомъ мы всегда помѣщались и который назывался флигелемъ Шалонскихъ. Онъ соединялся съ домомъ крытой, съ огромными окнами галлереей. Бабушка жида въ большомъ старомъ деревянномъ домѣ съ двумя своими незамужними дочерьми и двумя племянницами, тоже дѣвицами. Старшая — Наталья Дмитріевна, имѣла уже около 50 лѣтъ и страстно любила меньшую сестру свою Сашеньку и двоюродную сестру Олиньку, которыхъ, въ особенности первую, считала ребенкомъ, хотя ей было болѣе 26 лѣтъ. Она звала ее Сашей, а тетя Саша звала свою старшую сестру просто сестрицей или Натальей Дмитріевной и говорила ей: вы. Во всемъ слушалась она ея безпрекословно. Домъ бабушки былъ громадный, съ большой залой и хорами, откуда въ имянины и праздники гремѣла музыка. Съ большой и малой гостиными, съ бильярдной залой и мужскимъ кабинетомъ, гдѣ никто не жилъ послѣ кончины дѣдушки. Въ кабинетѣ стояли чудныя раковины, большіе часы съ курантами и китайскій фарфоръ, въ гостиной висѣли въ золоченыхъ рамахъ картины, вывезенныя изд Петербурга однимъ изъ дядей бабушки. Одна изъ нихъ представляла испанца въ черномъ бархатномъ платьѣ съ огромнымъ воротникомъ изъ великолѣпнаго кружева, другая — красавицу съ вѣтками сирени у корсажа и въ черныхъ кудряхъ. Была и вакханка съ тирсомъ въ рукахъ, и амуръ съ колчаномъ и стрѣлами. Домъ стоялъ въ глубинѣ огромнаго двора, отъ котораго тянулись сады обширные и тѣнистые, верхній и нижній. Верхній садъ состоялъ изъ старыхъ липовыхъ аллей и кончался плодовымъ садомъ, а нижній шелъ уступами подъ гору къ оранжереямъ, вишневому грунту и пруду, обсаженному елями. За оранжереями текла, извиваясь между зеленѣющихъ полей, небольшая рѣченка. Для насъ, дѣтей, Щеглово представлялось раемъ земнымъ. Любящая, балующая бабушка, въ волю гулянья, катанья, всякія лакомства и услужливость многочисленной дворни. Дворня бабушки жила въ довольствѣ, свободѣ и праздности и относилась къ намъ, внучкамъ, съ любовью и уваженіемъ. Самая наша жизнь, дома крайне монотонная и отчасти суровая, измѣнялась совершенно въ Щегловѣ. Ни длинныхъ молитвъ по утру, ни слишкомъ длинныхъ службъ въ домовой церкви, ни длинныхъ вечеровъ въ молчаніи, матушка за книжкой, а я за чулкомъ. — Напротивъ того, разговоры многочисленной семьи, гости, выѣзды — словомъ, мы выѣзжали въ Щеглово съ замирающимъ отъ радости сердцемъ и покидали его съ горькими слезами.
Подходило 17 сентября, и бабушка, поджидая дочь, зятя и внучатъ волновалась по своему, тихохонько, но замѣтно. Вмѣсто того, чтобы сидѣть въ диванной за вязаньемъ кошельковъ изъ бисера, она переходила галлерею, осматривала флигель Шалонскнхъ, приказывала кое-что дворецкому Петру Иванову, ходившему за нею по пятамъ, заложивъ руки за спину, и отвѣчавшаго на всякое слово ея: «слушаюсъ». Послѣ обѣда бабушка выходила на балконъ, глядѣла вдоль къ перевозу и приказывала позвать ребятъ. Ихъ являлась толпа не малая, всѣхъ возрастовъ, начиная съ 15 до 5 лѣтъ.
— Слушайте, дѣти, говорила бабушка, — жду я своихъ; кто первый изъ васъ прибѣжитъ сказать мнѣ, что они ѣдутъ, получитъ пригоршню пряниковъ и новенькій, съ иголочки, свѣтлый гривенникъ.
Ребятишки бѣжали въ-запуски, выслушавъ такія рѣчи; быстроногіе опережали другихъ, взлѣзали на колокольню и, засѣвъ въ ней, удерживали мѣста за собою съ необыкновеннымъ упорствомъ, ходили обѣдать домой по-очереди, и ночевывали на колокольнѣ.
— Ѣдутъ! ѣдутъ! закричали однажды два-три мальчугана, вбѣгая на широкій дворъ.
Поспѣшно положила бабушка свою работу и поспѣшила сойти длинную парадную лѣстницу. Остановясь на крыльцѣ, она ждала, имѣя по правую руку старшую дочь, а по лѣвую — меньшую, а сзади двухъ племянницъ. Мѣста эти были не назначены, но такъ ужъ случалось, что онѣ всегда стояли въ этомъ порядкѣ.
Въ крыльцу подъѣзжала карета.
— Чтой-то будто не наши! сказала бабушка.
— Да и то не наши, не ихъ карета, и кучеръ не ихъ, и лакей чужой,
Изъ кареты вылѣзъ сосѣдъ съ женою и дѣтьми и недоумѣвалъ, отчего это обезпокоилъ онъ Любовь Петровну, и почему она встрѣчаетъ его на крыльцѣ.
— Батюшка, Захаръ Ивановичъ, это вы, и вы Анфиса Никифоровна. Рада васъ видѣть и у себя привѣтствовать, только не хочу правды таить, встрѣчать вышли мы не васъ. Кричатъ ребята — ѣдетъ зять мой Григорій Алексѣевичъ съ моею Варенькой и ея дѣточками, вотъ я и вышла.
— А вы, пострѣлята, смотри, я васъ ужо, пригрозилась на дѣтей старшая тетка наша Наталья Дмитріевна, — матушку смутили, обезпокоили. Чего зря орете, лучше бы смотрѣли въ оба!
III.
правитьНо вотъ, наконецъ, и въ самомъ дѣлѣ: гурьбой бѣгутъ мальчишки и кричатъ: «ѣдуть! ѣдутъ!» и топотъ копытъ, звуки заливающихся колокольчиковъ, пыль столбомъ по дорогѣ. И вотъ на всѣхъ рысяхъ лихихъ коней катитъ къ подъѣзду коляска батюшки и карета матушки. Еще издали я высовываю изъ крытой коляски мою нетерпѣливую голову и. завидѣвъ на крыльцѣ маленькую, худенькую въ черное одѣтую фигурку нашей добрѣйшей бабушки, чувствую такое учащенное біеніе сердца, что духъ у меня захватываетъ. Забывая все, приличіе, чинопочитаніе, чопорность, лѣзу я черезъ колѣна батюшки, скачу изъ коляски и, обвиваю шею милой бабушки рученками, покрываю ее въ попыхахъ дѣтскими горячими поцѣлуями и слезами радости — тѣми слезами, тѣми поцѣлуями, которыхъ люди зрѣлыхъ лѣтъ уже не знаютъ. Бабушка съ усиліемъ отрывалась отъ меня и обнимала батюшку, котораго нѣжно любила, потомъ матушку, и всѣ мы шли наверхъ по широкой, липовой, развалистой лѣстницѣ. Тетки страшно любили насъ, какъ любятъ племянниковъ и племянницъ незамужнія, пожилыя, добрыя женщины, но мы, неблагодарные, любили только бабушку, милую, ненаглядную, и терпѣли ласки тетокъ, принимая ихъ подарки и услужливое вниманіе, какъ нѣчто обыкновенное и должное.
Въ Щегловѣ жизнь наша текла, какъ говорится, млекомъ и медомъ. Чего хочешь, того просишь. А то и просить не умѣешь, все является не по желанію, а прежде желанія. Я поселяюсь въ комнатѣ бабушки; мнѣ ставится кровать противъ ея кровати, самый толстый и мягкій пуховикъ, и вынимаютъ самое тонкое голландское бѣлье. О бѣльѣ я не заботилась, но пуховикъ мнѣ весьма былъ пріятенъ, такъ какъ въ Воздвиженскомъ я спала (вѣроятно тоже вслѣдствіе чтенія Эмиля Руссо) на коврѣ, положенномъ на голыя доски кровати. Въ Щегловѣ спала я вволю, никто не приходилъ будить меня. Иногда я проснусь, а бабушка встаетъ и, пологая что я сплю (милая старушка!), осторожно на цыпочкахъ, на босую ногу, крадется, около моей кровати. Я щурюсь, прикидываюсь спящей, и душа моя радуется и ликуетъ, когда бабушка останавливается у моей кровати и смотритъ на меня нѣсколько мгновеній. Губы ея шевелятся, или молится она обо мнѣ, или благословляетъ меня и проходитъ тихо въ свою уборную, которую зовутъ оранжерейной, вѣроятно потому, что въ ней есть большое окно и не единаго горшка цвѣтовъ. Я не выдерживаю.
— Бабушка, я не сплю! восклицаю я съ тріумфомъ. Бабушка возвращается, присаживается на минутку на концѣ моей постели. Я бросаюсь ей на шею, цѣлую ея милое, сморщенное лицо, ея небольшую, сѣдую, съ короткими волосами, голову, а она перебираетъ мои, какъ смоль, черныя косы, гладитъ ихъ и говоритъ:
— Пора. Пробило 8. Чай простынетъ. Вставай, Люба. Пѣнки Ѳедосья натопила тебѣ. Пора одѣваться.
И я вскакиваю. Начинается чай съ пѣнками, и затѣмъ весь день идетъ гулянье въ рощахъ и лѣсахъ, съ огромной свитой горничныхъ дѣвушекъ, которыя забавляютъ насъ и затѣваютъ игры, и горѣлки, и гулючки, и веревочку. Дворовые зазываютъ насъ къ себѣ въ гости и подчуютъ сдобными лепешками и круглыми пирогами съ яйцами и курицей.
А то идемъ мы въ подклѣть[1], гдѣ съ одной стороны живутъ старые слуги, ребята и жены лакеевъ, а съ другой — журавли, павы, козы, цецарки и прелестные маленькіе пѣтушки и курочки, называемые «корольками». Ихъ выпускаютъ гулять съ восходомъ солнца и загоняютъ на ночь въ подклѣть, зимою же имъ тутъ приходится и дневать, и ночевать. Въ другой половинѣ подклѣти, перегороженной на небольшія комнаты и представлявшейся мнѣ, еще маленькой дѣвочкѣ, городкомъ съ узкими улицами и переходами, гдѣ можно заплутаться, стѣны оклеены разными картинками Тутъ познакомилась я впервые съ картинкой: «Мыши кота хоронятъ», и многими другими изображеніями и святыхъ, и богатырей, и выслушивала длинныя о томъ сказанія отъ обитателей подклѣти. Къ сожалѣнію вскорѣ, неизвѣстно почему, намъ строго запрещено было ходить въ подклѣть; исторіи остались недосказанными, а подклѣть въ моей памяти и воображеніи осталась сказочнымъ городкомъ, населеннымъ людьми и животными особаго, необыкновеннаго рода. Разсказчикъ житія святыхъ или похожденій богатыря сливался самъ съ разсказомъ, — онъ, казалось мнѣ, видѣлъ самъ все то, что разсказывалъ, и его прозаическая фигура окрашивалась фантастическимъ свѣтомъ.
Чудное было житье наше! Отецъ не выговариваетъ, мать не журитъ, уроки прерваны, мы предоставлены бабушкѣ и теткамъ. И сама наша m-lle Rosine возсѣдаетъ въ диванной, кушаетъ на славу, нанизываетъ бисеръ и разсказываетъ тетямъ о belle France. Ихъ любопытство льститъ ей, льститъ тѣмъ болѣе, что батюшка никогда не слушалъ ея болтовни, матушка, очень умная и любознательная, тоже не любила пустой болтовни, а мы относились не только холодно, но даже враждебно, къ la belle France, языкъ которой намъ навязывали насильно.
Вотъ наступали имянины бабушки, имянины торжественныя, о которыхъ мы мечтали цѣлые полгода и вспоминали другіе полгода. По утру просыпались мы рано и одѣвались — бабушка и я — въ нарядныя платья. Она надѣваетъ шелковое пюсовое платье, чепецъ съ такими же лентами, и турецкую, бѣлую шаль. Я также въ новомъ бѣломъ декосовомъ платьѣ, съ розовыми лентами. Вмѣстѣ сходили мы изъ оранжерейки нѣсколько ступенекъ и шли черезъ корридоръ въ домовую церковь. Въ правомъ углу церкви была ступенька, обшитая зеленымъ сукномъ. Это мѣсто бабушки и ея дочерей. Я съ бабушкой становилась рядомъ, и мы слушали литургію и молебенъ. Потомъ всѣ шли въ диванную и домашніе поздравляли бабушку; съ ранняго утра уже наѣзжали гости. Небогатые сосѣди и сосѣдки, стряпчіе и всякаго рода люди изъ Алексина и даже изъ Калуги изъ Тулы пріѣзжали прежде всѣхъ. Всѣхъ равно мило и любезно бабушка привѣтствовала. Потомъ докладывали, что собралась дворня. Бабушка брала меня за руку и выходила въ переднюю.
— Много лѣтъ здравствовать! Матушка, барыня, дай вамъ Богъ всякаго счастія! шелъ гудъ въ передней и далѣе въ корридоръ и буфетъ.
— Благодарствуйте, отвѣчала бабушка, кланяясь на всѣ стороны; ближайшіе и слѣдственно самые главные и старшіе слуги цѣловали у ней руку. — Вотъ и мою внучку поздравьте. Привелъ мнѣ Богъ опять увидѣть у меня въ домѣ дѣтей и внуковъ.
— Слава Богу, матушка, слава Богу! А внучка-то ваша, Любовь Григорьевна, ужъ почитай невѣста, говоритъ старикъ Ѳедоръ.
— Ну гдѣ еще, отвѣчала бабушка, — наши времена другія. Ей еще учиться надо, 15 лѣтъ ей только-что минуло. Вотъ годовъ черезъ 5 увидимъ. Да я не доживу.
— И, что вы это! Сто лѣтъ вамъ жить по вашей добродѣтели, по вашей добротѣ.
— Спасибо, говорила бабушка. — Ну, зайдите къ Аннѣ Ѳедоровнѣ, она васъ угоститъ чаемъ, и чѣмъ Богъ послалъ.
И вся дворня валила къ Аннѣ Ѳедоровнѣ — экономкѣ, лицу почетному, загадочному и чудному. Въ будни она постоянно лежала на перинѣ, на площадкѣ внутренней лѣстницы и курила короткую трубку. Въ праздникъ она слѣзала съ своей площадки и садилась на диванъ. Подлѣ нея визжала, лаяла и старалась укусить всякаго проходящаго маленькая болонка, красноглазая и красноносая, по имени Нарциска.
Принявъ и отпустивъ дворню, бабушка шла мимо своей спальни и вдругъ, какъ бы невзначай, останавливалась.
— Люба! говорила она.
— Что прикажите, бабушка, говорила я.
— Поди ко мнѣ.
Мы входили въ спальню. На моей памяти эта самая остановка у дверей спальни и это самое восклицаніе: Люба, повторялись всякій годъ въ ея имянины въ одинъ и тотъ же часъ, въ продолженіе лѣтъ десяти, и должны были повторяться столько лѣтъ, сколько прожила бабушка. Въ спальнѣ, на столѣ, обыкновенно стояла шкатулка; бабушка шарила въ карманѣ[2], гремѣла ключами и вытаскивала крупную связку, отпирала шкатулку и вынимала три какія-нибудь вещицы. Она клала ихъ передо мною и говорила:
— Выбирай, моя имянинница, любую. Одна тебѣ, одна твоей меньшой сестрѣ, одна моей другой внучкѣ, Любѣ.
У бабушки была другая замужняя дочь, которая въ ту пору жила далеко, ибо мужъ ея находился на службѣ за Ураломъ. У ней было много дѣтей, а старшая дочь называлась, какъ я, Любой.
— Я не смѣю выбирать, подарите мнѣ, что вамъ угодно.
— Я не знаю, что тебѣ нравится больше.
— То нравится, что вы сами выберете.
Можно подумать, что это происходили китайскія церемоніи. А между тѣмъ, напротивъ, то были не церемоніи, а деликатность и сердечность отношеній. Бабушку и меня связывала нѣжнѣйшая любовь, и, конечно, та вещь была мнѣ дороже всѣхъ, которую бы она дала мнѣ своею рукою.
Но бабушка настаивала, и я должна была выбирать. Я робко указывала на вещицу, бабушка брала ее и вручала мнѣ. Въ тѣ ея имянины, о которыхъ я разсказываю, она не предложила мнѣ нѣсколькихъ вещей на выборъ, а вынула изъ шкатулки небольшое жемчужное ожерелье, съ фермуаромъ изъ аметиста, осыпаннымъ розами, замѣчательно тонкой работы, и надѣла его мнѣ на шею. Въ восторгѣ отъ нечаяннаго, прелестнаго подарка, пылая лицемъ, вышла я изъ спальни рука объ руку съ бабушкой, а мнѣ навстрѣчу попалась тетя Наталья Дмитріевна и надѣла мнѣ на руку кольцо съ яхонтами и двумя брилліантами, а тамъ за нею тетя Саша и подарила другое колечко съ алмазомъ. Я себя, не помнила отъ радости, и мы всѣ вошли въ диванную. Тамъ на столѣ уже приготовлены были подарки для самой бабушки. И батюшка, и матушка, и дочери, и отсутствующая дочь Катерина Дмитріевна, и домашніе, и сосѣди, всякій сдѣлалъ или прислалъ ей свое маленькое приношеніе. Я вышила ей подушку, и эту подушку взяла бабушка бережно и положила на свой диванъ. Матушка, усмотрѣвъ на мнѣ жемчугъ, сказала бабушкѣ:
— Ахъ, маменька, какъ вы ее балуете! Она еще дѣвочка, что ее рядить въ жемчуги, учиться ей надо.
— Мнѣ жить недолго, отвѣтила бабушка, — дай мнѣ повеселить внучку. Молода-то она, молода, а глядь черезъ пару годовъ подъ вѣнецъ везти надо.
— Что вы это, маменька, я и слышать не хочу отдавать ее замужъ спозаранку.
— И я слышать не хочу, шепчу я, прижимаясь толовой къ колѣнямъ бабушки, ибо я сижу у ногъ ея, на чугунной скамеечкѣ, покрытой краснымъ сафьяномъ.
Она гладитъ меня задумчиво по головѣ и говоритъ тихо: — Да, теперь времена другія, а меня отдали замужъ 15-ти лѣтъ.
Всѣ молчатъ. Молчитъ матушка, молчатъ тети, молчитъ батюшка. Всѣ знаютъ, что не легка была жизнь бабушки, хотя она была красавица, скромница и доброты ангельской. Вздыхаетъ бабушка глубокимъ, но тихимъ вздохомъ, и въ этомъ вздохѣ мнѣ слышится что-то невѣдомое, таинственное и даже страшное. Сердце чуетъ, что не всегда живется такъ на свѣтѣ, какъ живется мнѣ теперь въ семьѣ, въ холѣ, въ любви и мирѣ!..
Но не время задумываться. Къ крыльцу катятъ кибитки, одноколки, кареты, брички, и наполняется большой Щегловскій домъ. Сама губерваторша пріѣзжаетъ, пріѣзжаетъ и жена предводителя съ красавицей дочкой, пріѣзжаетъ и полковникъ, командиръ полка, который стоитъ въ Meщовскѣ, и обѣдъ обильный, хотя и незатѣйливый, оглашается полковой музыкой. Это сюрпризъ полковаго командира. Послѣ обѣда всѣ разъѣзжаются, оставляя насъ довольными и утомленными. Разговоровъ хватаетъ на двѣ недѣли, и воспоминаній — на цѣлые мѣсяцы.
Незамѣтно подходитъ осень, начинаются туманные и пасмурные дни, дождь моросить, и нельзя сказать, чтобы было особенно весело. Тетушки прилежнѣе прежняго нижутъ бисеръ, бабушка беретъ эти нитки, нанизанныя по узору, и вяжетъ кошельки. Работаютъ молча. Иногда бабушка скажетъ:
— Сашенька, поди-ка сюда, рядъ не выходитъ: ошибка.
Тетя Саша подходитъ къ матери, считаетъ и говоритъ: — Да, ошибка, но это ничего — лишняя бисеринка; я ее сейчасъ расколю.
Она беретъ большую булавку, вкалываетъ ее, и бисеринка лопается.
— А вотъ бѣда, когда одной бисеринкой меньше, тогда весь рядъ перевязывать надо.
Опять молчаніе, покуда тетя Саша не встанетъ.
— Ты куда? спрашиваетъ тетушка Наталья Дмитріевна.
— Я, сестрица, въ оранжерейку. Моя Mimi (тетина любимая канарейка) вѣрно уже скучаетъ. Пора ее выпустить.
И тетя Саша возвращается съ канарейкой на плечѣ, которая чирикаетъ, и скоро задаетъ круги по всей комнатѣ, къ общему удовольствію, и наконецъ садится бабушкѣ на чепчикъ. Милая наша старушка улыбается. Черезъ часъ Mimi уносятъ въ ея комнатку.
— Вы слышали, маменька, о новой штукѣ Филата, говоритъ тетушка Наталья Дмитріевна.
— Что такое? спрашиваетъ бабушка, затыкая свой тамбурный крючекъ въ складки своего бѣлаго чепца.
— Вообразите себѣ, привезъ онъ изъ Вологодской губерніи провизію Пелагеѣ Евсеевнѣ и сдаетъ ее, а вмѣстѣ съ провизіей два десятка куръ. Считаетъ она куръ. Онъ изъ сѣней несетъ одну, показываетъ ее хвостомъ и считаетъ: сѣренькая, разъ; потомъ несетъ будто другую, кажетъ головкой: пестренькая, два; потомъ несетъ еще, кажетъ брюшкомъ: бѣленькая, три. Такимъ-то манеромъ насчиталъ онъ ей два десятка куръ, взялъ ихъ, заперъ въ чуланъ и уѣхалъ, а хватились посмотрѣть, что же вы думаете? вмѣсто двухъ десятковъ куръ всего-навсего оказалось полдюжины. Вотъ такъ мошенникъ!
— Конечно, мошенникъ, да и она-то порядочная простофиля. Какъ же это не видать, что одну и ту же курицу ей кажутъ и хвостомъ, и головой, и брюшкомъ? Малое дитя и то догадается.
— Ну нѣтъ, не говорите, возражаетъ тетушка Наталья Дмитріевна, — теперь-то вамъ въ домёкъ, а пожалуй онъ и васъ бы на эту штуку поддѣлъ.
— Меня бы непремѣнно обманулъ, говорить простодушно тетя Саша.
— Да тебя немудрено, ты что еще смыслишь, ты дѣвушка молодая, ни къ чему не пріучена, знай, чай кушай, да нижи кошечекъ, говоритъ тетушка, глядя съ любовью на младшую сестру.
Меня однако удивляло, что сама тетя Саша считаетъ себя только-что не ребенкомъ и безъ согласія сестры не выходитъ гулять даже въ садъ. Ея первое и послѣднее слово всегда одно: «а вотъ что скажетъ сестрица», или «какъ рѣшитъ сестрица».
— Отъ Волчененовой есть отвѣтъ? спрашиваетъ бабушка послѣ нѣкотораго молчанія.
— Нѣтъ еще; да какое же можетъ быть сомнѣніе. Это чистое благодѣяніе. Одинъ сынъ больной, другой горбатый, четыре дочери и 6 душъ крестьянъ, чѣмъ жить, кормиться; не говоря уже о воспитаніи дочерей.
— Только не было бы хлопотъ да непріятностей.
— Какія же? Я беру дочку старшую на свое попеченіе, буду одѣвать, буду ее учить грамотѣ, закону Божьему, ариѳметикѣ, всякимъ рукодѣліямъ, словомъ, выучимъ ее, чему можно и нужно, а тамъ какъ Богъ дастъ.
— А я буду радехонька давать ей уроки, говоритъ тетя Саша съ удовольствіемъ.
— Гдѣ тебѣ, ты устанешь.
— Право нѣтъ, нѣтъ, сестрица.
— Ну хорошо, хорошо, увидимъ.
Опять молчаніе.
— Что-жъ вы примолкли, дѣвочки? говоритъ бабушка, обращаясь къ игравшимъ около лежанки внучкамъ, — чай, ужъ Аркадскія яблочки поспѣли, маленькія, бѣленькія, хорошенькія такія. Пойдите въ садовнику Спиридону, попросите, чай, собраны. Эй! Ѳедосья, приготовь дѣтямъ сливокъ и сахару, они принесутъ яблоковъ изъ саду; накроши ихъ въ сливки, посыпь сахаромъ, и пусть кушаютъ на здоровье.
Суетится Ѳедосья, калмычка, добрая и безобразная, съ которою всякій годъ мы мѣримся, кто и сколько до нея не доросъ, и кто ее переросъ. И всѣ мы, кромѣ сестрицы Нади, переросли ужъ ее, къ великому нашему торжеству и ея добродушному удовольствію. Суетится Ѳедосья, а мы бѣжимъ въ садъ, но Спиридонъ не скоро отыскивается, онъ ушелъ къ себѣ. Мы распоряжаемся рѣшительно, меньшія дѣти влѣзаютъ въ маленькое и тѣсное окно избушки, выстроенной посреди куртины для храненія яблокъ, разобранныхъ тщательно по полкамъ и по сортамъ. Братья родные и двоюродные и дѣвочки сгребаютъ яблоки въ шапки, сыплютъ ихъ какъ попало; хохочутъ, передаютъ ихъ намъ въ окно. Внутри темной избушки хохотъ, грохотъ и говоръ: яблоки катятся съ полки на полку и, какъ градъ, падаютъ на полъ. Наконецъ, натѣшившись вдоволь, всѣ дѣти вылѣзаютъ оттуда и мчатся съ добычей домой. Радость несказанная охватила насъ, и веселье наше безмѣрно. Въ довершеніе всего на дорогѣ стоитъ, окаменѣвъ на мѣстѣ, Спиридонъ, шедшій, не торопясь, съ ключами изъ избушки. При видѣ яблокъ онъ всплескиваетъ руками.
— Дѣточки! Барышни, вопитъ онъ отчаянно, — что-жь вы это? Ахъ! батюшки свѣты! Проказники! Не дождались-таки! На полкахъ яблоки по сортамъ лежатъ, счетомъ лежатъ, а вы что? Перепутали, помяли, чай, разбросали. Грѣховодники, право! Вотъ вамъ крестъ, бабушкѣ пожалуюсь!
Но мы ужъ далеко, несемся какъ вихрь по холодному воздуху въ широкіе темные покои и смѣемся при одной мысли, что на насъ Спиридонъ будетъ жаловаться бабушкѣ. Мы ужь обступили Ѳедосью, которая у лежанки приготовила миски со сливками, и смотримъ, какъ она крошитъ бѣлыя яблоки въ желтыя сливки и посыпаетъ ихъ сахаромъ.
Вдругъ въ дверяхъ выростаетъ худая и высокая фигура Спиридона. Онъ стоитъ молча, заложивъ руки за спину.
— Что такое? Что тебѣ? говоритъ бабушка своимъ обычнымъ добрымъ голосомъ.
— Воля ваша, матушка Любовь Петровна. Отъ внучковъ вашихъ житья нѣтъ.
Бабушка глядитъ удивленно. Спиридонъ продолжаетъ:
— Мѣсяцъ тому назадъ не хотѣлъ я безпокоить васъ, скрылъ; они, внучки ваши, прибѣжали въ грунтъ, да не черезъ двери, а прямо въ сѣти, и совсѣмъ изорвали; не то что чинить, а, почитай, новыя плести надо. А теперь влѣзли въ сторожку, и опять не дверью, а въ окно.
— Да вѣдь это не окно, а, почитай, отдушина.
— Отдушина, матушка, отдушина, они въ нее-то и влѣзли, и, полагать надо, попадали, потому всѣ полки передъ отдушиной чисты. Яблоки валяются на полу, много ихъ помято, раздавлено; въ темнотѣ они возились, а съ другихъ полокъ яблоки взяты безъ порядку, и всѣ сорта перемѣшаны. Барское ли это дѣло? И теперь все надо сызнова устраивать, укладывать.
— Хорошо, ступай себѣ, Спиридонъ. Этого впередъ не будетъ.
Спиридонъ поклонился и вышелъ.
Бабушка обратилась къ намъ (а мы стояли всѣ около миски яблоковъ и сливокъ смущенные и пристыженные). Голосъ ея звучалъ серьезно, и лицо ея было недовольное.
— Дѣти, сказала она, — это нехорошо, очень нехорошо. Человѣкъ трудится, работаетъ, а вы отъ бездѣлья и шаловливо его работу портите. Непохвально. Я отъ васъ этого не чаяла. Люба, поди сюда.
Я подошла, сгорая отъ стыда.
— Тебѣ сколько лѣтъ?
Я молчала.
— Ты уже не маленькая. Тебѣ 15 минуло, а ты ребенокъ, какъ всѣ они.
Бабушка показала на внуковъ и дѣтей племянницъ. — Ты не понимаешь, что это не только непригоже въ твои лѣта, но даже дурно не уважать труды людскіе. Что объ васъ слуги думать будутъ, говорить будутъ? Барчата-де, куролесы!
— Маменька, вступилась Наталья Дмитріевна, — вѣдь это дѣтская шалость, а вы такъ гнѣваетесь; посмотрите — на Любѣ лица нѣтъ.
— Шалость, да не хорошая. Безпорядка я не люблю, а пуще всего не люблю, когда работой люди брезгаютъ или ее уничтожаютъ изъ глупаго легкомыслія. Слушайте, дѣти, чтобы этого въ другой разъ не было.
Всѣ мы примолкли. Я цѣлый день молча просидѣла у ногъ бабушки, а эта шалость наша осталась неизгладимой въ моей памяти — она была послѣдняя. Ею распростилась я съ моимъ дѣтствомъ.
IV.
правитьВъ ту осень, о которой я разсказываю, батюшка долженъ былъ по дѣламъ, хозяйства ѣхать въ свое орловское имѣніе, а матушка, не желая переѣзжать въ Москву безъ него, рѣшила остаться у своей матери въ Щегловкѣ до его возвращенія, которое предполагалось не ближе перваго зимняго пути. Наша, и въ особенности моя, радость, что мы остаемся у бабушки, была безпредѣльна. Мы всѣ перецѣловались и только что не расплакались. Однако осень глухая, холодная не позволяла пользоваться сельскими удовольствіями, и матушка поговаривала серьезно о болѣе послѣдовательныхъ занятіяхъ, чѣмъ уроки французскаго языка съ m-lle Rosine которая мало-по-малу больше справляла должность приживалки у тетушекъ, чѣмъ гувернантки у насъ. Я начинала скучать. На дворѣ грязь, въ аллеяхъ такая слякоть, что башмаки увязаютъ въ рыхлую почву; все, припряталось. Ни журавлей, ни куръ, ни павлиновъ; листья упали желтые и мертвые на холодную мокрую землю. Мороситъ мелкій дождикъ, кажется ему и конца не будетъ, не будетъ и конца вязанью бисера, которымъ заняты тетушки, не будетъ конца вязанью бабушки. Все пріумолкло, пріутихло. Сосѣди наѣзжаютъ рѣже, да и тѣ, которые пріѣзжаютъ, прискучили мнѣ. Разговоры ихъ однообразны. Я ихъ ужъ наизусть знаю, такъ что могу впередъ сказать, что кто скажетъ. Вечера наступили длинные, предлинные; чѣмъ коротать ихъ? Тетушка на длинныхъ спицахъ начала мнѣ косынку, но эти длинныя спицы и сама эта пунцовая косынка наводятъ на меня еще большую скуку.
Однажды вечеромъ къ бабушкиной племянницѣ, Ольгѣ Аѳанасьевнѣ, которая жила какъ-то особнякомъ въ семействѣ, привезли съ почты объявленіе.
— Что такое, Оленька? спросила бабушка.
— Брать мой Ильюша прислалъ новыя книги ивъ Москвы.
— Какъ вы оба много денегъ тратите на книги, замѣтила Наталья Дмитріевна.
— Много, сестрица, но это мое лучшее, скажу, единственное удовольствіе.
Вечеромъ тетя Оленька сидитъ за книгами въ углу гостиной. Смуглое, пресмуглое лицо ея склонилось надъ развернутой книгой, и длинныя, черныя, глянцовитыя, какъ атласъ, букли ея окаймляютъ его. Черные ея глаза какъ-то хорошо свѣтятся и блестятъ.
— Тетя Оля, подлетаю я къ ней.
— Что, Люба?
— Вы что дѣлаете?
Оля улыбается.
— Видишь, читаю.
— Вижу я, что вы читаете?
— Прелестную книжку. Хочешь, я съ тобою почитаю?
— Очень была бы рада, но смерть боюсь скучныхъ книгъ.
— Да развѣ есть скучныя книги?
— Есть, тетя, почти всѣ скучныя. Вотъ мнѣ приказали читать письма г-жи Севинье. Страсть скучно. Я даже не знаю, про что она пишетъ.
— Французской исторіи не знаешь?
— Нѣтъ, знаю, да у нея не французская исторія, а Богъ вѣсть что. Говоритъ она о какихъ-то людяхъ, и ничего забавнаго или интереснаго нѣтъ.
— Не одна Севинье на свѣтѣ. Ты что еще читала?
— «Исторію аббата Милота», страсть какъ скучно; а то еще: «Музеумъ для дѣтей» — сперва было пріятно, а потомъ прискучило три раза перечитывать. А то вотъ «Исторія Карла XII» Вольтера — ну это не то чтобы весело.
— Ну почитаемъ вмѣстѣ кое-что другое, говоритъ тетя Оля; — и мы читаемъ съ ней вмѣстѣ трагедію Озерова: «Дмитрій Донской». Я слушаю съ восхищеніемъ и многое выучиваю наизусть. Какъ мнѣ кажется чудно, хорошо и занимательно, что Дмитрій Донской является самъ, говоритъ самъ отъ себя, будто онъ живъ еще и передо мною, воочію происходитъ все то, что тогда случилось. Бабушка, замѣтивъ мои восторги и мои слезы, шаритъ въ своихъ большихъ, глубокихъ карманахъ, гремитъ ключами и, отвязавъ одинъ ключъ, даетъ мнѣ.
— Люба, возьми это отъ шкапа съ книгами — тотъ, что стоитъ въ моей спальнѣ съ мѣдными четыреугольниками и зеленой тафтой, знаешь? Тамъ множество книгъ, все книги твоей матери. Она была охотница читать съизмала. Читай и ты, умница будешь.
— Маменька, замѣтила тетушка Наталья Дмитріевна, которая любила ставить свое veto, — не молода ли она? Можетъ ли она читать всѣ ваши книги?
— Отчего? у насъ дурныхъ книгъ нѣтъ. Мать ея всѣ ихъ читала до замужества, отчего же ей не читать? Развѣ всѣ вы не читали ихъ?
— Я кое-что читала, но тамъ есть романы…
— Что жъ такое? Всѣ вы хорошія женщины, и никому книги вреда не принесли. Пусть читаетъ.
Я цѣлую ручку у бабушки и въ тотъ же день разбираю шкафъ съ книгами. Ну, скажу я, такого удовольствія, такого наслажденія не испытать никому во вѣки. У васъ теперь и книжки и иллюстраціи — читай не хочу, а у насъ, грѣшныхъ, въ тѣ поры, когда заведется книжка, такъ и то въ родѣ исторіи аббата Милота, либо Precis de l’histoire ancienne, отъ которой со скуки заснешь да и будешь спать двое сутокъ непробудно, либо всякую охоту къ чтенію отобьетъ навсегда. Насъ морили моромъ въ тѣ поры надъ грамматиками, спряженіями, хронологіей, надъ первыми правилами ариѳметики, надъ дробями и хріями, и называли это ученіемъ и образованіемъ, ну а между уроками почитать занимательную книгу, да не тяжеловѣсную — это нѣтъ!… Откуда ее достанешь, да и кто доставать ее будетъ? Выучили урокъ наизусть — поняли ли, нѣтъ ли, ладно, возьми чулокъ да свяжи рядовъ 15, а связала, поди сдѣлай задачу ариѳметики столбцовъ въ десять, а ошиблась цифрою — сотрутъ все, считай снова. Не мало дѣтскихъ слезъ лилось тогда на грифельныя доски и толстыя грамматики. Вотъ и поймите, каково было мое счастіе, когда, отеревъ слои пыли и выложивъ множество книгъ на полъ, я начала перелистывать ихъ, и что строчку не прочтешь, то любопытство возрастаетъ. Одна книга занимательнѣе другой. Богатство несмѣтное лежало на полу, и, какъ Крезъ, я не могла надивиться, налюбоваться ему. Тутъ были розовыя тоненькія книжки «Вѣстника Европы», повѣсти Карамзина и письма русскаго путешественника его же; тутъ было путешествіе въ Японію и плѣнъ тамъ Головина, анекдоты о Петрѣ Великомъ. прелестные, простодушные и сердечные романы Августа Лафонтена, переводъ съ нѣмецкаго, одинъ изъ нихъ остался до сихъ поръ въ моей памяти: «Елисавета, дочь полковника»; а ужъ что лучше всего, всѣ, всѣ, какія есть трагедіи Озерова, Княжнина, Сумарокова, комедіи Фонъ-Визина, романы и пасторали Геснера и Флоріани, такъ же какъ и похожденія Донъ Кихота Ламанчскаго, «Освобожденный Ерусалимъ» Тасса, и Иліада Гомера по-французски. Да всего и не перечтешь, кажется. И однако я читала, читала безъ устали, перечитывала со слезами умиленіи и восторженнымъ упоеніемъ. И какія это были хорошія слезы, сердце смягчающія и просвѣтляющія умъ. Многое поняла я, многое сильно почувствовала. Поняла прелесть любви семейной, сладость согласной жизни, дружбу, высоту любви къ отечеству, величіе героизма, самоотверженія и преданности — словомъ, великость души человѣческой, когда она подвизается въ высшихъ сферахъ духовной жизни; я сознала силы, вложенныя провидѣніемъ въ душу человѣка, и измѣрила, что духъ совершить можетъ. Я вдругъ стала взрослой дѣвушкой. Безсознательное житье кончалось, начиналась иная жизнь въ мірѣ фантазіи. Идиллія дѣтства окончилась, и я достигла такимъ образомъ 17 лѣтъ. Двери жизни, уже не книжной, распахнулись передо мною, но распахнулись не радостно, такъ какъ въ это самое время семейная жизнь наша омрачилась. Разница мнѣній, всегда существовавшая между батюшкой и матушкой, сказывалась все рѣзче и рѣзче, и несогласіе ихъ росли. Поводомъ къ этому служили въ особенности мы, дѣти ихъ. Старшему брату моему минуло 18 лѣтъ, и матушка желала, чтобы онъ вступилъ въ министерство иностранныхъ дѣлъ, а отецъ мой и слышать о томъ не хотѣлъ.
— Жить въ чужихъ краяхъ, говорилъ онъ, — отвыкнуть отъ своей земли и семьи, заразиться пороками и въ особенности безвѣріемъ иностранцевъ, погубить свою душу — нѣтъ, я и слышать о томъ не хочу.
— Куда же ты хочешь опредѣлить его? спрашивала матушка.
— Мало ли куда. Еслибы онъ не былъ лѣнивъ и безпеченъ, то могъ бы служить по духовному вѣдомству.
— Ну такъ, съ попами.
— Одинъ изъ моихъ дядей былъ прокуроромъ святѣйшаго синода, собралъ множество любопытныхъ рукописей, старинныхъ документовъ, полезный и почтенный трудъ… Но нашъ Сергѣй къ этому не способенъ. Онъ склоненъ къ тѣлеснымъ упражненіямъ. Пусть идетъ въ военную службу.
— Ни за что! восклицала матушка.
— Варвара Дмитріевна, возражалъ батюшка, а когда онъ называлъ ее по имени и отчеству, мы всѣ знали, что онъ очень раздраженъ, — вспомни, что когда онъ былъ ребенкомъ, ты всегда говаривала о военной для него службѣ.
— Да, тогда это казалось какъ-то далеко, да и времена были не такія смутныя. Теперь все войны, того и гляди грянетъ опять война. Я умру съ горя, зная, что онъ на войнѣ.
— Нельзя же его держать у своей юбки, какъ дочь. Онъ не баба.
— Слышать не хочу, говорила матушка.
Батюшка махалъ рукою и выходилъ изъ комнаты, Братъ всегда молчалъ и оставался, повидимому, безучастнымъ. Онъ не смѣлъ сказать своего мнѣнія, а старался уйти и, осѣдлавъ лошадь, уѣзжалъ въ поле. Онъ былъ лихой наѣздникъ, ловкій и красивый всадникъ. Его веселость, кротость нрава и доброта закупали всѣхъ въ семействѣ, кромѣ батюшки, который относился къ нему холодно. Именно эти свойства его характера не были ему симпатичны, а его недостатки онъ конечно преувеличивалъ.
— Баба! говорилъ онъ часто объ немъ, оскорбляя, этимъ словомъ матушку.
Не меньше неудовольствій возникало между ними по поводу моихъ предполагаемыхъ матерью выѣздовъ въ свѣтъ. Тогда устраивался въ Москвѣ большой карусель, который затѣяла графиня Орлова, искусная наѣздница, единственная дочь графа Алексѣя Григорьевича Орлова. Онъ принималъ въ своемъ большомъ домѣ-дворцѣ рядомъ съ Нескучнымъ садомъ, и все московское общество считало за честь бывать на его балахъ, пріемахъ и праздникахъ. Батюшка не хотѣлъ слышать искать съ нимъ знакомства, и на всѣ просьбы, матушки отвѣчалъ:
— Я человѣкъ пожилой, поздно мнѣ заискивать знакомства вельможъ. Спина моя и смолоду не гнулась, а подъ старость стала еще прямѣй.
— Зачѣмъ спину гнуть — просто познакомься.
— Мнѣ графъ Орловъ не ровня.
— Что-жъ ты, мелкопомѣстный?
— Нѣтъ. Но всякъ сверчокъ знай свой шестокъ. Я столбовой дворянинъ, а онъ вельможа. Искать въ немъ не хочу. Бѣды большой въ томъ не вижу, что Люба не будетъ скакать на лошадяхъ въ каруселяхъ и на паркетахъ въ экоссезахъ.
— Загубить ея молодые годы, оставить ее старою дѣвицей?
— Зачѣмъ же? Найдется хорошій человѣкъ — женится, а не найдется, на то воля Божія.
— Такъ запри ужъ ее въ теремъ.
— Пустое говоришь ты. Запирать незачѣмъ, а на-показъ выставлять, суетой всякой голову ея набивать, да съ зари до зари мыкаться по пріемамъ и праздникамъ — не мое дѣло, да и не мое желаніе. Я тебѣ не мѣшаю. Дѣлай, какъ знаешь.
— Что же я буду, жена безъ мужа, выѣзжать одна, всѣ засмѣютъ.
— Какъ знаешь.
И отецъ опять уходилъ, прекращая тѣмъ всякія пренія. Матушка плакала или вздыхала, и цѣлый день была не въ духѣ. Между ею и батюшкой установилось мало-по-малу отчужденіе, холодность отношеній, намъ всѣмъ весьма прискорбная. Матушка сдѣлалась раздражительна, батюшка суровъ и мраченъ. Я сносила это печальное положеніе, дѣлая видъ, что ничего не замѣчаю. По цѣлымъ часамъ сидѣла я молча, раздумывая, и пришла къ заключенію, что, любя ихъ обоихъ, помочь не могу ни тому, ни другому. Изъ міра семейныхъ несогласій уходила я съ наслажденіемъ въ міръ фантазіи. Я жила въ немъ окруженная героями и героинями. Прекрасная Ксенія, нѣжная Антигона:
рыцарь Гонзальвъ Кордуанскій, милосердая дочь Пилата и несчастная Ифигенія, Гекторъ объ руку съ Фіеско и съ Малекъ-Аделемъ замѣняли мнѣ всякое общество. Я слышу теперь, что всѣ эти герои не суть изображенія людей, а куклы, тѣни; пусть такъ, но они сдѣлали свое дѣло. Они образовали цѣлое поколѣніе и заставили его любить высокое и восхищаться лучшими и прекраснѣйшими свойствами души человѣческой.
Скоро этой замкнутой, но полной чаръ, жизни наступилъ конецъ. Суровая дѣйствительность, готовя не мнѣ одной жестокій ударъ, должна была разсѣять образы, съ которыми я сжилась и сроднилась. Страшныя напасти, ужасъ и смятеніе разразились не только надъ моимъ семействомъ, но и надъ всею нашею страной.
Это было лѣтомъ. Слухъ ходилъ, что дѣла неладны. Задумывался отецъ. Поговаривали, что Наполеонъ ищетъ предлога, чтобъ объявить намъ войну. Но это были слухи, и въ нихъ плохо вѣрилось, особенно живя въ деревнѣ, вдали отъ всего и всѣхъ. Батюшкѣ съ матушкой понадобилось ѣхать въ Москву; они взяли съ собою, по желанію матушки, Сережу, а мнѣ, какъ старшей, приказано было смотрѣть за меньшими дѣтьми, заниматься хозяйствомъ, приказывать обѣдъ и выдавать дневную провизію. Вставъ рано поутру, я аккуратно исполняла всѣ эти обязанности и потомъ уже, разсадивъ дѣтей за уроки, принималась за чтеніе.
Однажды сидя за чтеніемъ Мессіады, которую я читать любила, но читала съ большимъ трудомъ по-нѣмецки, я услышала тяжелую поступь нашего пожилаго дворецкаго Николая Филиппова. Онъ появился въ дверяхъ, заложилъ, по тогдашнему обыкновенію, обѣ руки за спину и произнесъ взволнованнымъ голосомъ:
— Барышня!
— Что съ тобой, Николай Филипповъ, воскликнула я, испугавшись его блѣднаго, смущеннаго лица. — Что случилось? Пожаръ?
— Кабы пожаръ, такъ слава Богу, затушить можно. Отъ огня есть вода, а для погорѣлыхъ есть деньги. Дѣло наживное. Хуже пожара, много хуже.
— Моровая язва, чума! воскликнула я съ ужасомъ, вспоминая разсказы Марьи Семеновны, поразившіе мое дѣтское воображеніе.
— И того хуже!
— Да не пугай ты меня, не мучь, говори скорѣе.
— Чего не пугать, самъ перепуганъ, души нѣтъ, право нѣтъ. Богъ отступился отъ насъ, по грѣхамъ нашимъ. Перекреститесь, барышня, да Богу молитесь. Сію минуту пріѣхалъ изъ Москвы плотникъ нашъ, Власъ, оказываетъ, будто врагъ нашъ Бонопартъ съ несмѣтными полчищами перешелъ наши предѣлы.
— Что ты это? можетъ ли быть?
— Вѣрно. Власъ сказываетъ, что и манифестъ нашего царя-батюшки появился. Всѣхъ призываетъ защищать, значитъ, землю нашу, храмы наши святые отъ нашествія басурманскаго. Вотъ оно что.
— А манифеста не привезъ?
— Не привезъ, а сказываетъ, при немъ въ лавочкѣ читали.
— А гдѣ же батюшка? Что не ѣдетъ? Куда идетъ Бонопартъ? Батюшка, коли такъ, уйдетъ въ военную службу. А братецъ? И братецъ уйдетъ! Что это съ нами будетъ?
— Будетъ то, что Богъ велитъ. Батюшка вашъ прибыть не замедлитъ, полагать надо. Онъ хоша и военный, но ему, сударю, далеко за 50 хватило. А вотъ Сергѣю Григорьевичу придется, ему не миновать, да и не слѣдъ ему дома сидѣть въ бѣду такую.
— Господи! воскликнула я сплеснувъ руками. — Что дѣлать?
— Намъ Богу молиться да батюшки ожидать, какъ онъ порѣшитъ. Малодушествовать непригоже теперь, положиться надо на волю создавшаго насъ, Творца Всевышняго, сказалъ внушительно, почти строго, блѣдный лицомъ Николай.
Взглянувъ на него, я почувствовала, что слезы мои внезапно изсякли, будто застыли, и во мнѣ поднялось что-то, чего описать или объяснить я не въ состояніи. Кровь бросилась мнѣ въ голову и прошла по всему тѣлу огнемъ какимъ-то.
— Гдѣ онъ, Бонопартъ?
— А Богъ вѣсть, гдѣ теперь. Предѣлы наши перешелъ, Власъ сказываетъ.
— Дай мнѣ карту, лежитъ въ классной на столѣ, посмотримъ.
— Да что карту-то смотрѣть. пустое дѣло. Перешелъ, сказываетъ Власъ, наши предѣлы.
Не слушая больше дворецкаго, я бросилась въ классную, отыскала границы наши, но толку отъ этого было мало. Приходилось терпѣливо ждать пріѣзда родителей и отъ нихъ узнать въ чемъ дѣло. Уложивъ сестеръ и брата, я сѣла одна въ нашей гостиной. Домъ, обыкновенно тихій и сонный въ 10 часовъ вечера, не спалъ въ эту ночь. Слышались шаги по лѣстницѣ, въ корридорѣ; отъ буфета доносился звукъ голосовъ, въ дѣвичьей шушукали горничныя. Полночь. Я задремала, какъ вдругъ послышались вдали звуки колокольчика, а затѣмъ топотъ коней и грохотъ колесъ нашей тяжелой коляски.
Я вскочила, но прежде меня вскочили дремавшіе слуги; я побѣжала къ лѣстницѣ, гдѣ ужъ раздавался шумъ шаговъ. Я остановилась на верхней площадкѣ лѣстницы. Грузно, медленно, тяжело, будто грозно входилъ по ней отецъ мой. За нимъ торопливо спѣшила матушка, а за ней нѣсколько слугъ, всѣ перепуганные и блѣдные. Я подошла къ батюшкѣ съ замиравшимъ сердцемъ и молча поцѣловала его руку, не рѣшаясь сказать слова. Лицо его все сказало мнѣ, оно было мрачно, и рѣшимость окаменѣла на немъ. Губы его были сжаты и блѣдны. Матушка не то робко, не то потерянно шла за нимъ, и на ней, какъ говорится, лица не было. Краше въ гробъ кладутъ. Я взглянула на двери внизу, тамъ никого не было, прислушалась, никто не шелъ по лѣстницѣ.
— Братецъ! гдѣ братъ? воскликнула я съ невольнымъ ужасомъ. Матушка молча, судорожно сжала руки, во молчала.
— Братъ твой, сказалъ отецъ, — дѣлаетъ свое дѣло, то, что ему долгъ повелѣваетъ, и, скажу съ отрадой, оказался настоящимъ дворяниномъ, слугою царя и отечества. Онъ вступилъ въ военную службу и остался въ городѣ для обмундировки.
Смѣшанныя чувства овладѣли мною. Я была рада и испугана, но, взглянувъ на матушку, воскликнула:
— Боже милостивый!
— Люба, сказалъ батюшка серьезно, — я иначе разумѣлъ о тебѣ. Дѣло женщинъ въ годину бѣды семейной, тѣмъ болѣе общей, поддерживать слабыхъ, услаждать путь сильныхъ и крѣпкихъ и разумѣть, гдѣ есть долгъ мущины. Враги ужъ перешли наши границы, вся земля Русская подымается на защиту родины, вѣры и царя. Прилично ли брату твоему оставаться со мною, старикомъ, мало пригоднымъ теперь для военнаго дѣла. Стыдись слезъ своихъ, умѣй молиться, не умѣй плакать.
Я сочувствовала тому, что сказалъ отецъ, мало того, я сознавала, что будь я мущина, я ушла бы сейчасъ въ ряды солдатъ; но потерянный, страдающій видъ матери угнеталъ меня. Я подошла къ ней и поцѣловала ея холодную, какъ ледъ, руку. Въ эту минуту показалась няня Марья Семеновна. Она, очевидно, была разбужена домашними. Сѣдые ея волосы выбились изъ-подъ ночнаго чепца; на ней надѣта была юбка и кофта; она, бѣгавшими, какъ у пойманнаго звѣрка, глазами окинула всю комнату и, не видя брата, всплеснула руками.
— Батюшка! Григорій Алексѣевичъ, что они врутъ? Гдѣ Сереженька? Не томи, говори.
— Французы вторглись въ наше отечество. Сергѣй вступилъ въ военную службу.
Няня, какъ снопъ, ничкомъ упала на подъ безъ слезъ и крика. Мы бросились къ ней. Она лежала безъ памяти. Матушка, батюшка и я, мы старались привести ее въ чувство. Когда она опомнилась, такъ долго не могла сообразить, гдѣ она и что съ ней, но вдругъ какъ-то жалостно застонала и проговорила:
— Сереженька! И не простился, и не перекрестила я его, моего роднаго.
— Няня, успокойся, сказала матушка, обливаясь слезами. — Онъ пріѣдетъ проститься дня черезъ три. Онъ заѣдетъ къ намъ прежде… чѣмъ…
Голосъ матушки оборвался, она не могла договорить и вымолвить слово: война. Мы всѣ плакали. Отецъ поглядѣлъ на насъ, измѣнился лицомъ, махнулъ слабо рукою и медленно вышелъ изъ комнаты.
Долго сидѣли матушка и няня вмѣстѣ рядомъ. Я чувствовала, что я лишняя, и пошла къ отцу. Тутъ сидѣли и дѣлили скорбь двѣ матери, забывъ разность состояній и положенія — это были не барыня и не няня, а два друга. Отецъ же оставался одинъ, но напрасно толкнулась я въ дверь его кабинета; она была заперта на ключъ. Я приставила ухо къ щели и услышала его голосъ. Онъ молился.
И потекли безконечно тоскливые, мрачные дни. Никто не могъ приняться за обычную работу, ни за хозяйственныя хлопоты, ни даже за обыкновенный семейный разговоръ. Всѣ бродили, какъ тѣни, или сидѣли по угламъ. Меньшія дѣти пріутихли и, какъ запуганныя, сидѣли тихо, и даже между собою говорили шопотомъ. Сходились къ обѣду; матушка едва дотрогивалась до блюдъ и только дѣлала видъ, что кушаетъ — обѣдали скорѣе, какъ будто эта семейная трапеза тяготила всѣхъ. Матушка вздрагивала при всякомъ шумѣ, няня вязала чулокъ у окна и все вглядывалась вдаль своими отцвѣтшими, большими, сѣрыми, слезящимися глазами. Батюшка оставался больше одинъ и мало выходилъ изъ кабинета. Меня удивляло, что въ такую тяжкую для нашей матери минуту, онъ не выказывалъ къ ней особой нѣжности; каждый изъ нихъ мучился, раздумывалъ и страдалъ въ одиночку, а не вмѣстѣ. Онъ былъ крайне тревоженъ и озабоченъ, будто воображалъ или обдумывалъ что. Большую карту Россіи перенесъ онъ изъ классной и положилъ на большой столъ въ своемъ кабинетѣ, ходилъ по цѣлымъ часамъ взадъ и впередъ по комнатѣ, потомъ останавливался и глядѣлъ на карту, будто преслѣдуемый неотвязною думой. Онъ, очевидно, что-то обдумывалъ и на что-то рѣшался.
V.
правитьНа четвертый день послѣ возвращенія изъ Москвы нашихъ родителей, въ 9 часовъ утра послышался колокольчикъ, и лихая тройка въ грязи и пѣнѣ подкатила перекладную къ широкому крыльцу нашего дома. Изъ нея живо выскочилъ красивый мальчикъ, нашъ Сереженька, въ новой военной формѣ, взбѣжалъ единымъ духомъ на верхъ и бросился на шею къ матери. Какъ онъ перемѣнился, какъ похорошѣлъ, хотя его густыя кудри были острижены почти подъ гребенку. Мать и няня глядѣли на него съ умиленіемъ и несказанною нѣжностью, смѣшанную съ испугомъ, а отецъ съ удовольствіемъ.
— Я боюсь спросить у тебя: надолго-ли? сказала ему матушка, обвивъ его шею рукой.
— Да вѣдь это все равно, что долго, что коротко. Ѣхать надо.
— Однако?
— До вечера. Я мѣшкать не могу. Мнѣ приказано ѣхать въ Смоленскъ и оттуда выступать съ полкомъ дальше.
— До вечера! воскликнула матушка.
— До вечера, родимый ты мой, и няня заплакала.
И какъ долго длился и какъ страшно скоро прошелъ этотъ день. Ему, казалось, конца не было, а вмѣстѣ съ тѣмъ онъ мелькнулъ мгновеніемъ. Кто испыталъ въ жизни радость свиданія, томленіе разлуки, раздираніе грядущихъ, сію минуту наступающихъ прощаній, прощаній торжественныхъ, при которыхъ присутствуетъ грозный призракъ смерти, тотъ знаетъ, какъ долго тянется ужасный, послѣдній день, а вмѣстѣ съ тѣмъ испыталъ, что онъ пролетаетъ, какъ метеоръ или молнія. Страданіе такъ сильно, что мать, жена, сестра чувствуютъ, что онѣ отупѣли, что все помрачилось внутри ихъ, и какой-то безсознательный трепетъ объялъ все ихъ существо. Вотъ ужъ и пообѣдали. Встали изъ-за стола, поцѣловались. Ужъ не въ послѣдній ли разъ? Будемъ ли опять обѣдать вмѣстѣ? что-то страшно! и какъ тяжко.
Въ нашей церкви, которую пристроилъ и обновилъ батюшка, издавна чтился образъ Грузинской Божіей Матери. Въ округѣ его считали чудотворнымъ; батюшка украсилъ дорогими камнями ризу этой иконы. Теперь онъ просилъ священника поднять икону, принести ее въ домъ и отслужить молебенъ. Мы всѣ вышли на крыльцо, всѣ на колѣняхъ съ мольбою и слезами встрѣтили икону Царицы Небесной. Отецъ взялъ ее изъ рукъ причетника и отдалъ меньшой сестрѣ; она понесла ее по лѣстницѣ и поставила на столъ, накрытый бѣлой скатертью въ переднемъ углу залы. Засвѣтили свѣчи, начали молебенъ. Батюшка, по обыкновенію, пѣлъ вмѣстѣ съ церковнослужителями; и его прекрасный голосъ былъ преисполненъ такого выраженія, такой глубины чувства, что не забыть мнѣ никогда этихъ потрясающихъ звуковъ:
— Пресвятая Богородица, спаси насъ.
И всѣ мы, лежа ницъ, орошали половицы залы жгучими слезами, и изъ сердецъ всѣхъ насъ съ болію и скорбію летѣла молитва: Спаси насъ!
Затѣмъ конецъ; всѣ подошли и приложились къ кресту и иконѣ. Священникъ, почтенный старикъ, простой, неученый, но, жизни строгой, обращаясь къ брату, сказалъ:
— Да даруетъ вамъ Господь оружіе непобѣдимое на защиту церкви, отечества и царя, да поможетъ вамъ совершить долгъ христіанина, вѣрноподданнаго и дворянина. Да благословитъ Онъ васъ!
Смущенно слушалъ Сережа слова старика и, нагнувшись, поцѣловалъ его руку.
Тѣмъ же порядкомъ сестрица снесла внизъ икону Богоматери, и всѣ мы, семья, слуги, дворня, сошедшіеся крестьяне, узнавшіе объ отъѣздѣ брата въ армію, проводили ее до церкви. Когда икону поставили на мѣсто, и мы уже собирались уйти, батюшка взялъ брата за руку.
— Помни, что я скажу тебѣ теперь, сказалъ онъ ему вполголоса, но твердо и пламенно, — не жалѣй себя, сражаясь. Умри за мать нашу Пресвятую Богородицу и за мать нашу землю Русскую. Если всякій изъ васъ, не помышляя о себѣ, исполнитъ долгъ свой, несмѣтные враги наши найдутъ себѣ могилу въ землѣ нашей. Помни, что тотъ, кто положитъ животъ свой на полѣ брани за вѣру и отечество, удостоится вѣнца небеснаго. Поди, приложись еще.
Стемнѣло. Одна свѣча горѣла въ большой залѣ и тускло освѣщала, не проникая въ углы, гдѣ сгустилась тьма. Мы сидѣли всѣ вокругъ стола, молчали, тоскливо ждали роковой минуты прощанья. Изрѣдка кто-нибудь изъ насъ спрашивалъ, не забылъ ли братъ той или другой нужной въ дорогѣ и походѣ вещи. — «Не забылъ! Взялъ!» отвѣчалъ онъ отрывисто. Рука его сжимала руку бѣдной матушки, не спускавшей съ него глазъ сухихъ и блестящихъ, и не произнесшей ни слова. Сзади его стула, сложивъ руки, стояла няня, и слезы ея лились рѣкой неслышно, незамѣчаемыя ей самой, и капали онѣ и на грудь ей, и на его русую, курчавую голову! Но вотъ шумъ колесъ… Звонъ колокольчика… Топотъ лошадей и — молчаніе. Всѣ вздрогнули, всѣ встали, сердце захолонуло и замерло. Всѣ бросились къ нему, и замкнулся около него тѣсный, полный любви и муки, семейный кругъ.
— Присядемъ по обычаю отцевъ, сказалъ батюшка, — и благословимъ сына, Варенька.
Всѣ сѣли. Сѣли и слуги, это гдѣ стоялъ, многіе присѣли на полу. Водворилось молчаніе. Всякій читалъ про себя краткую молитву, а кто не читалъ, тотъ ее мыслилъ или чувствовалъ.
Отецъ всталъ первый, крестясь, взялъ образъ, и братъ опустился передъ нимъ на колѣни, поклонился въ землю, приложился къ образу и съ рыданіемъ упалъ на грудь отца. Руки батюшки дрожали. Онъ взялъ въ обѣ руки голову сына и поцѣловалъ ее. Затѣмъ передалъ образъ матери нашей. Бѣдная, бѣдная матушка! Блѣднѣе своего бѣлаго платья, дрожа, какъ листъ, шевеля побѣлѣвшими. губами, стояла она, прямая и неподвижная, предъ лежавшимъ передъ образомъ и ея сыномъ. Но вотъ онъ поднялся, торопливо приложился къ образу и замеръ на груди, его кормившей. Одно громкое рыданіе огласило залу. Рыдали всѣ, кромѣ обезумѣвшей отъ горя матери. Онъ оторвался отъ нея и искалъ глазами свою старую няню, которую заслонили тѣснившіеся вокругъ него. Матушка угадала его взоръ, поняла желаніе и сказала внятно съ какимъ-то страннымъ спокойствіемъ:
— Няня, Марья Семеновна, благослови его, ты вторая мать.
Няня взяла образъ. Никогда не видала я ее такою. Некрасивое лицо ея измѣнилось; глаза блестѣли, лицо просвѣтлѣло и преобразилось. Она молилась восторженно.
Поцѣлуи, слезы, прерывистыя слова… Всѣ сошли за нимъ на крыльцо. И на крыльцѣ тѣ же объятія, рыданія, та же мука разставанія. Онъ вырвался изъ нашихъ объятій и прыгнулъ въ телѣгу; Сидоръ, его молодой камердинеръ, утирая слезы кулаками, вскочилъ на облучекъ; ямщикъ взмахнулъ возжами. Но вотъ раздался ужасъ, внушающій стонъ, и лихорадочно-быстро бросилась мать къ телѣгѣ. Рука ея схватила руку брата. Онъ покрылъ ее поцѣлуями, но она не хотѣла отпускать и все сильнѣе сжимала его руку. Батюшка подошелъ, положивъ свою руку на ихъ сжатыя руки, — онѣ разомкнулись, и рука матушки осталась въ рукѣ отца.
— Съ Богомъ! пошелъ! сказалъ батюшка; ямщикъ взмахнулъ возжами, и тройка съ мѣста приняла во всю прыть. Колокольчикъ залился, будто заплакалъ; не забыть мнѣ никогда этого щемящаго звука; и телѣга, тройка, братъ исчезли мгновенно во мракѣ осенней ночи, а матушка все стояла, все глядѣла въ эту ночь, въ эту мглу, гдѣ ужъ нѣтъ ничего, гдѣ уже и звуки удалявшейся перекладной тройки мало-по-малу исчезаютъ, замираютъ.
— Пойдемъ домой, Варенька, сказалъ батюшка, второй разъ называя ее такъ.
Она вздрогнула, будто пришла въ себя, сдѣлала два неровныхъ шага и упала бы несомнѣнно на крутыя каменныя ступени высокаго крыльца, еслибы онъ не поддержалъ ее. Она опустилась на его руки; онъ поднялъ ее, какъ перо, и понесъ вверхъ по лѣстницѣ. Мы пошли за ними, горько плача и держась за руки, сестра съ братомъ и сестра съ сестрою, но когда мы вошли на верхъ, отца и матери не было ни въ столовой, ни въ гостиной. Дверь ихъ спальни была заперта; и что онъ говорилъ ей, какъ утѣшалъ, плакалъ ли съ ней, молился ли, знаетъ одинъ Богъ да она сама. Она о томъ никому не говорила, но мы всѣ замѣтили, что ихъ отношенія совершенно измѣнились съ этого вечера. Она почти не оставалась съ нами, льнула къ нему, къ нему одному, ища въ немъ опоры, силы, утѣшенія!,.. Они казались мнѣ не пожилыхъ лѣтъ супругами, а молодою, любящею другъ друга, четою.
Какая тяжелая жизнь настала для нашего семейства, и, скажу, для всѣхъ васъ окружавшихъ, ибо и слуги наши, и вся дворня были погружены въ уныніе. Всѣ бродили, какъ тѣни, не слышно было веселаго шопота въ дѣвичьей и хохота въ буфетѣ. А ужъ больше всѣхъ мучилась матушка. И утромъ, и вечеромъ, днемъ и ночью неотвязная мысль о сынѣ, тоска и тревога грызли ее. Она мало спала, мало кушала, не хлопотала по хозяйству, книги въ руки не брала, а безпомощно сидѣла у окна, опустивъ руки съ вязаньемъ на колѣняхъ и часами глядѣла куда-то вдаль. Мысленныя очи ея глядѣли въ непроглядное будущее, а тѣлесныя были открыты и глядѣли, ничего не видя. Если входилъ батюшка, она торопливо принималась вязать и дѣлала видъ, что занята работою. Онъ вѣроятно все видѣлъ, ибо ничего у нея не спрашивалъ, а цѣловалъ ее и уходилъ къ себѣ. Если мы что у ней спрашивали, приказаній ли по хозяйству или позволенія сдѣлать что-нибудь, она заставляла повторять вопросъ, вслушивалась съ напряженіемъ, иногда отвѣчала невпопадъ, а чаще говорила:
— Дѣлайте, какъ знаете.
Очевидно ей было все — все равно. Она ушла въ себя, въ свою скорбь и свой смертельный страхъ. Она даже перестала говорить съ няней, и когда та подсаживалась къ ней и замѣчала:
— Гдѣ-то теперь Сережинька? Чай ужъ пріѣхалъ. Напишетъ намъ, дастъ вѣсточку.
— Съ кѣмъ? не съ кѣмъ, отвѣчала матушка отрывисто. — Да и что радости въ вѣсточкѣ, писалъ, а черезъ минуту…
Она не кончала и мѣнялась въ лицѣ.
— А гдѣ, слышно, войска-то наши? допрашивала няня.
— У Смоленска, отвѣчала черезъ силу матушка. И обѣ умолкали. Батюшка былъ сраженъ вѣстями изъ арміи. Онъ не могъ понять, почему наша армія не идетъ навстрѣчу къ врагу, почему не дерется, а отступила къ Смоленску и стоитъ, и стоитъ недвижима.
— Не измѣна ли? глухо проговорилъ онъ однажды, прочитавъ письма, присланныя изъ Москвы. Одно изъ нихъ было отъ нашего дяди, двоюроднаго брата нашей матери, Димитрія Ѳедоровича Кременева. Онъ любилъ все наше семейство, быль уже въ большихъ чинахъ и командовалъ гвардейскимъ полкомъ. Вѣроятно вѣсти были нерадостныя, ибо батюшка тотъ же день собрался и поѣхалъ въ Москву, отъ которой наше Воздвиженское было за 60 верстъ. Во время его отсутствія матушка мучилась больше прежняго; малѣйшій шумъ въ домѣ, отворенная невзначай дверь, громкое слово въ сосѣдней комнатѣ заставляли ее блѣднѣть и дрожать. Всѣ мои усилія клонились къ тому, чтобы меньшія дѣти не шумѣли и чтобы кто изъ домашнихъ не вошелъ къ ней, не испугалъ ея. Наконецъ на четвертый день батюшка возвратился.
— Что новаго, другъ мой, спросила у него матушка, обнимая его.
— Нѣтъ ли вѣсточки отъ Сереженьки?
— Не привелъ ли Ботъ одержать побѣду? сыпались вопросы наши.
— Побѣдъ нѣтъ, а отступленіе продолжается. Всѣ войска стянуты къ Смоленску. Всѣ недоумѣваютъ, а я сужу по своему, и многіе со мною согласны, хотя громко говорить это опасно, измѣна. При такой бѣдѣ и при такихъ порядкахъ, царю нужны старый и малый. Всѣ годятся.
И я, и матушка, мы глядѣли на него зорко, и поняла его тотчасъ. Онъ продолжала:
— Я подалъ прошеніе вступить въ военную службу — и съ сыномъ.
— Съ сыномъ? Да вѣдь сынъ ужъ съ полку!
— Съ другимъ, съ Николаемъ.
— Съ Николашей! воскликнула мать и быстро встала со стула, будто жизнь возвратилась къ ней. — Да вѣдь онъ ребенокъ?
— Какой онъ ребенокъ. Ему минетъ 15 лѣтъ черезъ два мѣсяца. Я старъ, а онъ малъ, а вдвоемъ мы еще службу сослужимъ. Онъ ѣздитъ верхомъ бойко, его куда ни пошли, все довезетъ и толкомъ передастъ; стрѣляетъ хорошо, ястребовъ на-лету убиваетъ, какъ же ему француза не подстрѣлить.
— И отчего же французу его не застрѣлить, произнесла матушка съ ужасомъ; — мальчикъ! ребенокъ!
— На это воля Божія; пришелъ часъ вставать поголовно и старому, и малому. Врагъ въ землѣ нашей, въ арміи неладно, значить, всякій честный и усердный служивый, старъ ли, молодъ ли пригодится.
— Да его не возьмутъ.
— Кого?
— Николашу, ребенка.
— Не вамъ судить о томъ, мой другъ, просьба подана, принята и пошла куда слѣдуетъ. Резолюція по ней выйдетъ въ скорости. Надо готовиться. Ты бы собрала насъ; такъ-то, милая.
Отецъ подошелъ къ ней и нѣжно обнялъ ее. Она сидѣла, опустивъ голову, и больше не противорѣчила, поняла ли, что противиться нельзя, а быть можетъ и не должна; она покорилась. Встрѣтивъ Марью Семеновну въ сѣняхъ (а я ходила за матушкой по пятамъ, такъ мнѣ было жаль ее), она на вопросъ няни: «правда-ли, что Николаша тоже уѣзжаетъ, и самъ баринъ идетъ на службу», отвѣчала: «Правда.» Перебьютъ дѣтей моихъ и его убьютъ. Воля Божія. Двухъ смертей не бывать, а одной не миновать, а мнѣ ихъ не пережить. Да и то сказать, враги близехонько, къ Смоленску подходятъ, не сидѣть же мужчинамъ, поклавши руки, за спиной женъ и матерей. Надо идти. Пусть идутъ. И да будетъ надъ ними воля Создателя".
Новый толчекъ измѣнилъ нравственное состояніе матушки. Предстоявшая разлука съ мужемъ и меньшимъ сыномъ пробудила въ ней лихорадочную дѣятельность. Изъ апатіи она перешла въ усиленныя занятія. Съ утра до вечера она кроила и шила. Она не только заботилась о снаряженіи отца и брата, но и всѣхъ тѣхъ, которыхъ отецъ намѣревался взять съ собою, обмундировавъ ихъ на свой счетъ. Молодые парни изъ мужиковъ и изъ дворни шли за нимъ, но куда, никто еще не зналъ.
Однажды вечеромъ, когда мы всѣ сидѣли за работой въ залѣ вокругъ длиннаго обѣденнаго стола, заваленнаго холстиной, полотнами и сукномъ, явился изъ Москвы нашъ домашній почтарь и привезъ почту и письма. Мы всѣ поднялись съ мѣстъ въ великомъ смятеніи и обступили его. Онъ разсказывалъ прерывавшимся голосомъ, что подъ Смоленскомъ была битва, что Смоленскъ сгорѣлъ, а наши войска отступаютъ.
Матушка дрожала съ головы до ногъ. Слово «битва» сразило ее. Батюшка распечаталъ письмо и дрожащею рукой подалъ матери записку, писанную рукой брата. Оба они пробѣжали ее глазами, оба перекрестились и крѣпко обнялись. Братъ писалъ нѣсколько словъ. Онъ участвовалъ въ сраженіи, остался невредимъ и отступалъ съ полкомъ своимъ. При запискѣ брата было нѣсколько словъ отъ дяди. Онъ писалъ, что братъ заслужилъ любовь товарищей и бился храбро. Эта вѣсть оживила матушку, но не отца. Казалось, что сердце его закрыто для любви семейной и принадлежитъ нераздѣльно родинѣ и арміи. Вѣсть о продолжавшемся отступленіи приводила его въ негодованіе, смѣшанное съ ужасомъ, а неполученіе отвѣта на просьбу вступить въ службу — бѣсило его. Ему страстно хотѣлось ѣхать тотчасъ въ армію, служить хотя простымъ солдатомъ, лишь бы биться съ врагомъ.
— О чинахъ не помышляютъ, говорилъ онъ, — я не командовать хочу, сохрани Боже, а защищать отечество и животъ свой положить за него. Что же они со мной дѣлаютъ! кончилъ онъ восклицаніемъ съ такимъ отчаяніемъ въ голосѣ, что я и матушка, мы бросились къ нему и сказали:
— Подождите. Отвѣтъ придетъ, непремѣнно придетъ. Царю нужны теперь вѣрныя слуги.
— Въ Царѣ нашемъ я не сомнѣваюсь, не сомнѣваюсь въ доблести и силѣ сыновъ земли нашей; но сомнѣваюсь въ начальствѣ. Оно-то плохо мнѣ кажется. Особенно эти бумажники и канцелярскіе писаки.
Отецъ мой всегда питалъ недовѣріе нѣкоторое презрѣніе военнаго ко всякимъ дѣлопроизводителямъ по штатской части.
VI.
правитьПрошло еще много времени въ неизвѣстности, въ тоскѣ и тревогахъ. Шумъ на дворѣ, скрипъ проѣзжающей телѣги, топотъ конскій въ ночной тиши — все заставляло насъ трепетно прислушиваться и ожидать съ замирающимъ сердцемъ и вѣстей, и приказаній. Наконецъ однажды утромъ пріѣхалъ нарочный изъ нашего московскаго дома и подалъ батюшкѣ большой пакетъ, запечатанный казенною печатью. Отецъ разломилъ большую печать и развернулъ бумагу. Съ первыхъ же строкъ лицо его прояснилось, глаза вспыхнули и загорѣлись. Онъ кинулся къ матушкѣ, стоявшей за его плечами и читавшей черезъ него бумагу, и обнялъ ее.
— Радуйся жена! Радуйтесь дѣти. И сынъ твой и мужъ твой годятся защищать отечество, сказалъ онъ торжественно, съ неподдѣльнымъ энтузіазмомъ. — Государь милостиво принялъ просьбу мою и приказываетъ мнѣ взять начальство надъ формирующимся калужскимъ ополченіемъ, а сына моего приказываетъ, по его малолѣтству, зачислить при мнѣ. Укладывайтесь. Послѣ завтра мы выѣдемъ въ Калугу. Ты можешь жить у матушки въ Щегловѣ, Варенька, пока я сформирую ополченіе. Я буду наѣзжать къ вамъ изрѣдка.
Мать заплакала и прижалась лицомъ къ его груди, держа сына за руку. Николаша, съ блиставшими отъ радости глазами, съ пылавшимъ, какъ зарево, лицомъ, стоялъ тихо, но гордо. Батюшка гладилъ рукой голову матери. Она мало-по-малу стихла и отерла слезы.
Цѣлый день этотъ, весьма мнѣ памятный, мы провели въ заботахъ и хлопотахъ. Мы убирали все въ домѣ и укладывали то, что брали съ собою. Помню, какъ матушка вошла со мною въ образную, гдѣ при свѣтѣ лампады, въ золоченыхъ ризахъ сіяли старинныя иконы нашего семейства. Тутъ, въ двухъ старинныхъ кіотахъ; хранились благословенія отцевъ, дѣдовъ и прадѣдовъ. Матушка положила три земные поклона, перекрестилась, отворила кіотъ и стала снимать образа.
— Держи, Люба, и укладывай. Образовъ я здѣсь не оставлю.
— Но, матушка, сказала я со страхомъ, — неужели вы думаете, что французы придутъ сюда.
— Ничего я не думаю и ничего не знаю, но въ такое смутное время не оставлю я видимое благословеніе моихъ и его родителей. Бери, Люба. Вотъ образъ Покрова Божіей Матери, которымъ благословила меня бабушка-свекровь, твоя бабушка, когда я вошла въ первый разъ невѣстой въ домъ. А вотъ Богородица Милующая, которою моя бабушка благословила меня при рожденіи. А вотъ, возьми бережно, это икона Знаменія Божіей Матери, подъ которою родилась моя матушка, и она благословила ею твоего брата, моего Сереженьку. Милочка, помоги сестрѣ укладывать иконы, чтобы не погнуть вѣнцовъ и не потереть лица, да помните, что я говорю вамъ. Когда я умру, скажите вашимъ дѣтямъ и храните святыню семейства, запомните, кто кого и когда благословилъ. Придерживайтесь обычаевъ, помните семейныя преданія, съ ними соединяются семейная любовь и родственныя связи. Вотъ благословляющій Спаситель и крестъ съ мощами; имъ благословили меня къ вѣнцу, а крестъ съ мощами три поколѣнія надѣвалъ на себя женихъ въ день свадьбы. Этотъ крестъ былъ надѣтъ на вашего отца его матерью, когда онъ шелъ къ вѣнцу. Всѣ его и мои родители, кромѣ маменьки, скончались и остались съ нами ихъ благословенія въ видѣ иконъ. Я дорожу ими больше всего и увезу съ собою.
— Прикажете укладывать серебро и какое? спросила, входя, первая горничная матушки, Катерина.
— На что серебро! Не пиры давать, не то время.
— Бери серебро, жена, бери золотыя и брилліантовыя вещи; не пиры давать, а ополченцевъ одѣвать надо. Денегъ не хватитъ, все пригодится. Благо есть что отдать, сказалъ отецъ.
— Укладывай все серебро, приказала матушка Катеринѣ, — а брилліанты въ шкатулкѣ; возьми ее и поставь мнѣ подъ ноги въ карету.
Въ матушкѣ совершилась большая перемѣна. Никогда до той поры не слыхивала я отъ нея чтобы она дорожила своими образами въ кіотахъ. Она никогда о нихъ не говаривала. Всегда слыхала я, напротивъ того, что она дорожитъ своимъ фамильнымъ серебромъ и брилліантами. Она часто намъ ихъ показывала и говаривала, кому и что отдастъ, когда мы будемъ выѣзжать въ свѣтъ и выйдемъ замужъ. А теперь она, повидимому, охотно соглашалась отдать серебро и брилліанты и дорожила иконами, называя ихъ видимымъ благословеніемъ предковъ. Отецъ чтилъ иконы, какъ святыню, а мать, конечно, признавая ихъ святынею, дорожила ими по воспоминанію о важныхъ эпохахъ въ жизни семейства, и какъ благословеніе родныхъ, съ нимъ сопряженное.
Къ крыльцу подвезены были экипажи и нагружались телѣги сундуками, ибо ѣхали мы на долгое, неопредѣленное время. Всѣ мы въ этотъ день утомились до-нельзя хлопотами, укладкою и бѣготнею, и легли спать раньше обыкновеннаго. Я, какъ и другія, устала, и лишь только опустила голову на подушку, какъ заснула крѣпкимъ сномъ.
Ночью мнѣ приснился страшный сонъ: я видѣла моего брата Сережу среди большаго воинства; и спереди, и сзади его падали на землю сраженные люди, а онъ стоялъ невредимо посреди нихъ. Вдругъ увидѣла я за нимъ страшную, темную, почти черную фигуру, на которой было накинуто черное укутывавшее ее съ головы до ногъ покрывало. У этой высокой фигуры была рукахъ коса, она ходила около брата и косила, косила, косила. Со всякимъ замахомъ косы валились воины, но брата она не касалась, и стоялъ, онъ бодро и невредимо посреди груды тѣлъ.
— Смерть коситъ! закричала я въ ужасѣ и проснулась отъ звуковъ собственнаго голоса.
Свѣтало. Я еще не опомнилась отъ сна, какъ раздался гулъ, сперва глухой, потомъ громче и громче.
Окна задребезжали. Гулъ этотъ несся издалека и походилъ и на вой, и на грохотъ; земля дрожала, дрожали стѣны дома, и душа моя замерла отъ ужаса. Я вскочила, накинула наскоро платье и выбѣжала на дворъ. Тамъ уже стояли толпы домашнихъ и всѣ они, какъ испуганное стадо, жались другъ къ другу. Малыя дѣти и дряхлые старики вылѣзли изъ своихъ избенокъ и стояли тутъ, точно окаменѣлые. Батюшка стоялъ съ матушкой и держалъ ее за руку.
— Господи! Что это? закричала я, подбѣгая.
— Молись Богу, Люба, это сраженіе. Наши бьются, наши бьются.
— Но гдѣ это, Боже милостивый!
— Гдѣ? Должно быть къ Смоленской дорогѣ, гулъ идетъ оттуда. Верстъ за 60 или за 80, туда къ Тарутину должно быть, сказалъ намъ бургомистръ, поднимаясь съ земли, къ которой онъ приложилъ голову, стараясь разслышать, откуда несся грохотъ и гулъ.
— Господи, спаси люди Твоя, произнесъ отецъ, и упалъ на колѣни въ молитвѣ и скорби.
Какъ вамъ разсказать этотъ ужасный день. Долго стояли мы въ тоскѣ неписанной и ужасѣ, угнетавшемъ душу. У многихъ изъ стоявшихъ были въ арміи сыновья, братья, мужья, у всѣхъ было сознаніе, что бились свои, наши, противъ многочисленнаго и страшнаго, наступавшаго на насъ врага. Наконецъ, первый изъ всѣхъ, опомнился отецъ.
— Нечего стоять здѣсь, сложа руки. Этимъ не поможешь. Либо драться надо, либо молиться. Пойдемте въ церковь просить Господа помиловать и спасти насъ и нашихъ.
Онъ взялъ матушку за руку и пошелъ по аллеѣ въ церковь; за нимъ двинулись мы и вся толпа слугъ, дворни и крестьянъ, сбѣжавшихся на господскій дворъ. Вызвали стараго священника. Вышелъ онъ въ бѣдномъ подрясникѣ, блѣдный какъ полотно, дрожавшими руками отперъ самъ церковь, возложилъ на себя ризы и началъ молебенъ съ водосвятіемъ. Когда дьячки и хоръ нашихъ домашнихъ, обученныхъ отцомъ церковному пѣнію, запѣлъ:
«Побѣды благовѣрному императору нашему на сопротивныя даруяй»… всѣ, кто былъ въ церкви, упади ницъ и ручьи слезъ оросили каменныя плиты храма.
— Какъ молиться, сказала мнѣ матушка шопотомъ, выходя изъ церкви, когда я подошла къ ней и, горько плача, молча поцѣловала ея бѣлую, безжизненную руку, — какъ молиться? За него, живаго, или за него… убитаго? пролепетала она чуть слышно.
— За живаго, матушка, за живаго. Онъ живъ и невредимъ — я знаю.
И я разсказала ей мой страшный сонъ, въ эту самую ночь, передъ самымъ сраженіемъ приснившійся мнѣ, она слушала меня, вздрагивая, но мнѣ показалось, что она становилась спокойнѣе, хотя и сказала мнѣ:
— Какъ мнѣ вѣрить сну въ такую ужасную минуту. Сонъ — ночное мечтаніе.
— Или видѣніе, мамочка моя милая. Это душа смущенная видитъ. Это благость Божія. Его милосердіе, Его даръ.
Отецъ вслушался въ разговоръ нашъ.
— Въ св. писаніи, сказалъ онъ, — говорится о снахъ. Ихъ не отвергаютъ преданія нашей церкви. Пророки, праведники видали видѣнія, а мы грѣшные ихъ недостойны, но сны могутъ быть у невинныхъ или у вѣрующихъ, и ниспосланы имъ свыше. Ободрись, жена. Дочь наша дѣвушка, зла не знающая! быть можетъ ей посланъ сонъ вѣщій на утѣшеніе.
А гулъ не умолкалъ; напротивъ, онъ стоялъ и земля дрожала. Казалось, онъ росъ и ширился. Итакъ до самаго вечера — и вдругъ все смолкло. Ночная тишина послѣ этого гуда и грома казалась грознѣе и ужаснѣе. Ночь стала тихая, но темная, какъ яма, ни звѣзды на небѣ, ни мѣсяца, однѣ темныя, черныя тучи на свинцовомъ небѣ ползли медленно.
Всѣ мы въ эту злополучную ночь не смыкали глазъ. Каждый изъ васъ забился въ свой уголъ. Я ушла къ себѣ, оставивъ батюшку и матушку вмѣстѣ, сидѣвшихъ рядомъ въ молчаніи. Подлѣ меня, рядомъ, жила Марья Семеновна, и всю ночь я слышала, какъ она читала молитвы и клала земные поклоны. Подъ ея монотонный шопотъ я задремала. Вдругъ услышала я топотъ коня; гулко раздавался онъ въ этой ночной тиши. Я прислушалась, едва переводя духъ. Вотъ онъ ближе и ближе. Да, это скачетъ верховой, и какъ скачетъ! Во тьмѣ ничего не видно, только слышно. Я сбѣжала на крыльцо. Все ближе и ближе, и въ воротахъ двора, сквозь мглу разсвѣта мелькнулъ темный образъ всадника — на дворъ прискакалъ онъ; его тонкая фигурка нагнулась впередъ; на шею измученнаго коня. И вотъ онъ ужъ у крыльца, и съ коня взмыленнаго, испачканнаго грязью, забрызганнаго пѣной, соскочилъ онъ, братъ мой; милый братъ мой. Я бросилась на него и обвила его шею моими, замиравшими отъ радости и испуга руками. Онъ поспѣшно поцѣловалъ меня, но отстранилъ и ринулся въ домъ. Громко стучали шаги его, когда онъ бѣжалъ стремглавъ по лѣстницѣ. Раздался крикъ, страшный крикъ матери и все замерло. Когда я наконецъ могла вбѣжать на лѣстницу, то увидѣла брата посреди нашего семейства, тѣснившагося вокругъ него. Мы вошли въ гостиную; братъ заперъ дверь за мною, не впуская меньшихъ дѣтей. Мы остались въ четверомъ — батюшка, матушка, братъ и я.
— Батюшка, свѣжую, сильную лошадь! Я долженъ сейчасъ ѣхать назадъ. Прикажите осѣдлать. Моя лошадь, почитай, загнана.
Отецъ отворилъ окно и громко крикнулъ. Ночной сторожъ отозвался.
— Сейчасъ осѣдлать Лебедя и подвести къ крыльцу.
Онъ обратился къ сыну.
— Ну, говори.
— Было большое сраженіе.
— Знаю.
— Мы не побѣждены (отецъ перекрестился), но намъ приказано отступать. Дядя Дмитрій Ѳедоровичъ выхлопоталъ мнѣ позволеніе отлучиться на нѣсколько часовъ и приказалъ мнѣ заѣхать къ вамъ, и сказалъ, чтобы вы уѣзжали тотчасъ. Здѣсь небезопасно. Французы идутъ за нами слѣдомъ.
— А Москва? Москва!
— Не знаю, батюшка; никто ничего не знаетъ. Предполагаютъ, что передъ Москвой будетъ другое сраженіе, что ее отстоятъ… Мы отстоимъ ее, батюшка, продолжалъ братъ съ жаромъ, — отстоимъ или всѣ ляжемъ на мѣстѣ. Но вамъ оставаться здѣсь нельзя. Матушка, сестры… тутъ невдалекѣ потянется Бонапартова армія. Уѣзжайте немедля, тотчасъ.
— Но куда?
— Армія идетъ на Москву. Ступайте на югъ, въ Алексинъ, черезъ Малый Ярославецъ. Тамъ нѣтъ непріятеля, онъ идетъ съ другой стороны. А теперь прощайте. Мнѣ пора. Благословите.
Братъ опустился на колѣни; и родители благословили его. Прощаніе не длилось. Онъ спѣшилъ, ему надо было скакать 60 верстъ до Москвы. Онъ сѣлъ на лошадь, и она вынесла его во весь опоръ изъ родительскаго дома. Въ мигъ исчезъ онъ изъ глазъ нашихъ за деревьями аллеи. Его пріѣздъ, свиданіе, отрывистыя рѣчи — все произошло такъ быстро, что намъ казалось это сномъ, бредомъ больнаго воображенія.
Какъ мы ни спѣшили, а ближе вечера выбраться не могли, ибо пришлось, въ виду возможности непріятельскаго нашествія, многое брать съ собою, а оставшееся сносить въ подвалы дома, въ кладовые, закладывать двери камнями и замуравывать ихъ. На бѣду вышло новое затрудненіе — не хватило лошадей для лишнихъ подводъ. Ихъ давно искали въ табунахъ и въ поляхъ, гдѣ паслись онѣ. Перепуганные слуги бѣгали зря, дѣло не спорилось въ ихъ рукахъ, и только энергія батюшки и его разумныя и строгія приказанія могли водворить нѣкоторый порядокъ. Совсѣмъ смерклось, когда наконецъ запрягли лошадей. Темная осенняя ночь стояла, когда мы всѣ, помолясь, вышли изъ дому. большая толпа собравшихся крестьянъ и дворовыхъ собралась на дворѣ. Начались прощанія и общія слезы. Бабы выли и причитали, мужики стояли мрачные и суровые.
— Ну, православные, сказалъ отецъ громко, — слушайте, что я скажу вамъ. Бабы! не голосить, уймитесь, причитаньемъ не поможете. Молодые ребята записывайтесь въ ополченія, кого не возьмутъ въ солдаты. Бурмистръ и міръ распорядится. Надо всѣмъ идти и класть голову за наше правое дѣло. Я тоже поступаю на службу и съ меньшимъ сыномъ. Жену и дочерей везу къ роднѣ; будутъ молиться Богу за всѣхъ насъ. А вы, старики съ бабами и дѣтьми, соберите пожитки, припрячьте, что можно, заройте въ землю и не оставайтесь въ деревнѣ. Возьмите хлѣбъ, ступайте въ лѣсъ, выройте землянки и схоронитесь, пока холода не настали, а тамъ, что Богъ дастъ. Быть можетъ, мы съ врагами и управимся. Въ деревню навѣрно придетъ онъ, если, какъ въ томъ сомнѣваться нельзя, его отобьютъ отъ Москвы. Нельзя знать, по какой дорогѣ онъ отступитъ или разбредется. Ну, прощайте, братцы! Прощайте, дѣти! Дастъ Богъ — увидимся, а не увидимся, не поминайте меня лихомъ и простите, въ чемъ я согрѣшилъ передъ вами, или кого обидѣлъ. Если я буду убитъ, помяните душу мою въ вашихъ молитвахъ; счастливо оставаться. Господь съ вами; на него одного надѣяться надо, и не оставитъ Онъ насъ во дни скорби.
Отецъ поклонился на всѣ стороны, и блѣдный, но спокойный, сошелъ съ крыльца, провожаемый, напутственный желаніями и благословеніями растроганнаго и смущеннаго люда. Онъ сѣлъ въ коляску. Стали усаживаться въ экипажи, и всѣ мы тронулись въ путь.
— Стой! закричалъ вдругъ батюшка не своимъ голосомъ и выпрыгнулъ изъ коляски съ пыломъ молодости. Его окружили крестьяне и дворня.
— Забылъ. Тутъ большіе у меня запасы хлѣба, сѣна и овса. Не хочу я кормить врага добромъ нашимъ.
— Эй, бурмистръ, сюда, живо. За мною, православные.
Отецъ пошелъ за рощу; тамъ, въ подѣ, недалече отъ дому, вдали отъ строеній усадьбы, стояла рига, стоги сѣна, овса и еще немолоченой ржи.
Издали намъ видно было, какъ при свѣтѣ многихъ факеловъ, наскоро свитыхъ изъ соломы, суетились вокругъ риги и стоговъ черныя фигуры, кишѣли, какъ муравьи, бѣгали и скучивались крестьяне. Вдругъ показался густой, черный дымъ; онъ повалилъ густымъ слоемъ и тяжело поползъ но землѣ, будто страшное невиданное чудовище, безпрестанно измѣнявшее форму. Но вотъ черный дымъ побагровѣлъ, и края волнующихся клубовъ его вдругъ подернулись позолотой и одѣлись яркимъ огнемъ. Еще минута, и высоко взвился столбъ пламени, за нимъ другой, третій, и стояли они, колеблясь и зыблясь, и пылая въ черномъ подѣ. Скоро и поле, и лѣса, и деревня, и усадьба освѣтились и окрасились багровою краскою. Мы съ ужасомъ глядѣли на пламя, на высокіе столпы огня, которые искрились, сыпались звѣздами и блестками и разсыпались во всѣ стороны. Столпы летѣли все выше и выше, бросали изъ себя горячія массы, полыхали, сверкали и снова одѣвались багровыми клубами дыма, и изъ него высились, опять сверкая ослѣпительнымъ блескомъ. Домъ стоялъ облитый кровавымъ свѣтомъ; поднялся вѣтеръ, деревья зашумѣли и закачали черными головами. Было очень страшно
Наконецъ отецъ воротился, провожаемый толпою; она была возбуждена и гуляла, но разобрать слова было невозможно.
Отецъ обратился къ ней. .
— Въ амбарахъ много прошлогодняго, непроданнаго хдѣба. Что можно — заройте, чего нельзя зарыть, — увезите въ лѣсъ, но не оставляйте ничего въ усадьбѣ. Распорядись, бурмистръ. Прощайте еще разъ, съ Богомъ, пошелъ!
Крупной рысью по накатанной дорогѣ бѣжали лошади. Пожаръ ярко освѣщалъ путь нашъ, золотилъ вившуюся между полей и луговъ проселочную дорогу, освѣщалъ всю окрестность; только лѣсъ стоялъ черный и мрачный, еще чернѣе, еще мрачнѣе отъ яркости поля, дороги и пунцоваго неба. Черные сучья деревьевъ, красно-бурые стволы опушки лѣса принимали фантастическія очертанія. Казалось, то стоялъ не лѣсъ, а страшные великаны, которые грозились на насъ своими уродливыми членами. Шатался и хрустѣлъ лѣсъ, и мракъ его чащи наводилъ на душу ужасъ. Пугливо настроенному воображенію мерещилось въ этомъ мракѣ, Богъ вѣсть, что…
Зарево долго провожало васъ. Поднявшійся сильный и порывистый вѣтеръ завывалъ не жалобно, а злобно. Казалось, онъ сулилъ что-то страшное, грозное и неизбѣжное, какъ кара Господня!
VII.
правитьКогда мы пріѣхали къ бабушкѣ, не походилъ этотъ пріѣздъ нашъ на всѣ другіе прошлые пріѣзды къ ней. Старушка не вышла встрѣчать насъ, она не ждала насъ и была испугана, когда мы вошли въ диванную. О внукѣ она не могла говорить безъ слезъ и обнимала матушку, обѣ вмѣстѣ плакали онѣ горько. Тетки были перепуганы. Всѣ обращались съ батюшкѣ съ вопросами, но онъ мало зналъ и могъ повторить только то, что сказалъ нашъ Сереженька. На другой-же день, по пріѣздѣ, батюшка уѣхалъ въ Калугу и занялся тамъ формированіемъ ополченія. Онъ прислалъ въ Щеглово большое количество холста и сукна съ просьбою кроить и шить по образцамъ нужныя вещи для ополченцевъ. Весь домъ засѣлъ за работу. Тетушки и бабушка, побросавъ-кошельки, вязанья, вышиванья, кроили и шили бѣлье, также и всѣ горничныя дѣвушки и дворовыя женщины. Между тетушками и дворнею произошло сближеніе и водворились отношенія, болѣе близкія. Казалось, что за кройкой и шитьемъ забыли опасаться, забыли плакать и печалиться, забыли, что рѣшается участь всей земли подъ Москвою — по крайней мѣрѣ не говорили о томъ, но я полагаю, что каждый изъ насъ стремился произнести о томъ хотя слово. Это слово не заставило ждать себя.
Однажды, во время молчаливаго и грустнаго обѣда нашего, прикащикъ Иванъ Алексѣевичъ словно выросъ на порогѣ залы, худой, высокій, и въ эту минуту измѣнился лицомъ; онъ глухо произнесъ:
— Матушка, Любовь Петровна.
— Что ты, Иванъ? Да на тебѣ лица нѣтъ! Что случилось, говори ради Создателя.
— Матушка, Любовь Петровна, бѣда великая, страшно вымолвить.
Матушка встала. Она была блѣдна, какъ полотно, и дрожала. Старшая сестра ея, тетушка Наталья Дмитріевна, схватила ее за руки.
— Варенька! Варенька! Онъ о Сереженькѣ знать ничего не можетъ. Это что-то другое. Не мори ты насъ, говори, сказала она Ивану.
— Въ Москву французъ вступилъ.
— Быть не можетъ! Пустое.
— Не пустое. Истинная правда. Вчера въ Калугѣ получено извѣстіе, и Григорій Алексѣевичъ въ дворянскомъ собраніи читалъ письмо, присланное ему съ нарочнымъ отъ нашего генерала, братца вашего двоюроднаго.
— Дмитрія Ѳедоровича Кременева?
— Точно такъ.
— Да тебѣ кто сказалъ?
— Ипатъ. Ипатъ самъ слышалъ. Вечеромъ у барина у Григорія Алексѣевича было собраніе дворянъ. На баринѣ, сказываютъ, лица нѣтъ. Многіе даже прослезились, господа-то, да слуги тоже.
— Гдѣ Ипатъ? Позвать его!
Пришелъ Ипатъ и подтвердилъ слова управляющаго. Сомнѣнія быть не могло.
— Что же это? Что же это? говорила бабушка, крѣпко сжимая свои руки, — стало быть сраженіе-то наши потеряли.
— Сраженія не было. Москву отдали.
— Невозможно это, невозможно. Оставить Москву безъ боя, отдать, столицу отдать, святыню отдать! Господи, что же это! Да быть этого не можетъ!
— Самъ слышалъ своими ушами, матушка-барыня. Григорій-то Алексѣевичъ такъ и затрясся, а другіе господа даже прослезились, самъ я видѣлъ, самъ плакалъ.
Но вся семья отказывалась вѣрить такому ужасу — армія наша прошла черезъ Москву и Москву оставила. Невозможно! Рѣшили послать нарочнаго въ городъ съ письмомъ къ батюшкѣ. Всю эту ночь мы почти что не спали. Кто бродилъ въ большой залѣ, кто сидѣлъ въ углу, кто пытался шить, но бросалъ работу, кто отъ усталости и потрясенія дремалъ на большомъ полукругломъ диванѣ; только далеко за полночь всѣ мы разбрелись по своимъ комнатамъ, но и тамъ не посѣтилъ насъ сонъ. Поутру посланный возвратился съ краткой запиской отъ батюшки. Я и теперь почти наизустъ помню эти строки, только разъ прочитанныя и перечитанныя.
«Всё правда. Москва оставлена безъ бою, и въ нее вступилъ непріятель. Всѣмъ намъ поголовно надо умереть или выгнать врага».
Когда матушка прочла записку прерывавшимся отъ волненія голосомъ, въ диванной поднялись глухія рыданія и вскорѣ, какъ эхо, разошлись по дому, и отовсюду послышался плачъ и стонъ. Плакали горничныя, слуги, плакали въ кухнѣ, въ прачешной, подклѣтѣ; весь домъ былъ объятъ скорбію и погруженъ въ отчаяніе. Потянулись жестокіе дни, въ продолженіе которыхъ забыты были всѣ порядки дома бабушки. Самое распредѣленіе дня, до тѣхъ поръ наблюдаемое нерушимо, совершенно спуталось. Завтракали когда придется, даже обѣдали не всѣ сполна, особливо матушка, часто неприходившая къ обѣду; безъ доклада входили въ домъ дворовые мужики, часто, приходя въ диванную, передавали вѣсти, либо освѣдомлялись, нѣтъ ли чего новаго, либо спрашивали совѣта и просили помощи для уходившихъ въ солдаты сыновей и внуковъ. Много было всякихъ разсказовъ, но одинъ противорѣчилъ другому, а настоящаго положенія дѣлъ никто не зналъ, не знали даже, гдѣ находится наша армія и почему бездѣйствуетъ. Разсказовъ было много. Знали вѣрно одно: Москва оставлена, французъ въ Москвѣ. Много было предположеній.
— А что если французъ пойдетъ дальше?
— Ну, и мы уберемся дальше. Уѣдемъ — не съ нимь же, не съ нимъ же оставаться. Земля наша велика, не дойдетъ онъ до конца.
— А если онъ дойдетъ?
— Пусть идетъ. Наши соберутъ большую силу, окружатъ — тутъ ему и конецъ.
— А я уѣду въ Вологодское имѣніе, говорила бабушка. — Туда не дойдетъ.
За этими рѣчами слѣдовало общее молчаніе. Каждый думалъ свою думу. Моя душа скорбѣла о матушкѣ. Я знала, что братъ дѣлаетъ свое дѣло и знала также, что помимо нашего, всѣмъ общаго горя, ее сокрушаетъ мучительная тревога о сыновьяхъ и мужѣ. Николашу взялъ съ собою батюшка, а ему только-что минуло 15 лѣтъ. Онъ былъ чрезвычайно малъ ростомъ, худъ и щедушенъ. Матушка боялась за него и все твердила: ребенокъ!
— Оба сына и мужъ… сказала однажды матушка старшей сестрѣ своей, когда та зашла къ ней въ комнату ночью и застала ее сидящею на пос тели, съ головой, подпертою обѣими руками.
— Ты бы заснула, потушила бы свѣчку.
— Не могу.
Однажды дней черезъ семь послѣ того, какъ мы узнали о занятіи Москвы, мы какъ-то раньше обыкновеннаго разошлись по своимъ комнатамъ. Всѣ мы были нравственно и физически измучены и начинали спать отъ утомленія. Мнѣ хотѣлось зайти къ матушкѣ, но я не посмѣла. Ея печаль и порою отчаяніе были свойства суроваго. Она не любила, чтобы къ ней входили, чтобы говорили съ ней или цѣловали ее. Она выносила нетерпѣливо не только наши ласки, но даже заботливость и ласки матери. Все ей было въ тягость, все раздражало ее, хотя она силилась подавить въ себѣ это раздраженіе. Другимъ было легче. Бабушка, кроткая и богомольная, неустанно молилась. Многія тетушки, добрыя и безхарактерныя, покорялись, старшая тетка безустанно поносила французовъ и тѣмъ отводила душу; но всѣ онѣ въ усиленномъ трудѣ, шитьѣ, кройкѣ искали хотя минутнаго развлеченія. Матушка не могла дѣлать ни того, ни другаго — сердце ея ожесточилось и одеревенѣло.
Раздумывая обо всемъ этомъ, я раздѣлась и легла въ постель, но сонъ бѣжалъ отъ глазъ моихъ. Я потушила свѣчи. Лампада горѣла передъ кіотами, и огонекъ ея игралъ и переливался на позолоченныхъ ризахъ и вѣнцахъ. Темные лики иконъ выдавались рѣзко изъ блестящихъ окладовъ, украшенныхъ каменьями. Тишина была полная; только сердце мое билось мучительно.
«И что я тутъ дѣлаю? И для кого нужна я?» думалось мнѣ. "Помочь я никому не могу, ни для кого не нужна, и во времена такихъ бѣдствій ничѣмъ не могу потрудиться. Зачѣмъ я не мужчина! Ушла бы я за братомъ, ни на шагъ бы не отстала отъ него, были бы вмѣстѣ съ нимъ и умерла бы вмѣстѣ съ нимъ, или бы побѣдили мы… что теперь? И зачѣмъ мнѣ моя молодость, здоровье и сила?…
И горько мнѣ сдѣлалось, такъ горько и тяжко, что я и сказать не могу… Не знаю, долго ли лежала я подъ гнётомъ моего безсилія помочь кому бы то ни было, но вдругъ отъ глубины души моей, безъ звука и безъ словъ, поднялась мысль и полетѣла, понеслась въ иной невѣдомый край, прося помощи, защиты, спасенія отъ этой гнетущей муки. Часто заставлялъ меня батюшка читать наизусть молитвы, но то были слова, и не знала я, что есть молитва; а въ эту минуту сильное, неудержимое чувство объяло мою душу. Я поняла, что вотъ она и есть настоящая молитва, это унесеніе, это стремленіе души. Словъ я не говорила, я не могла бы сказать ихъ, ибо не было ихъ у меня для выраженія объявшаго меня чувства. Обильныя слезы лились изъ глазъ моихъ, лились безъ конца, горячія, невольныя. И я вскочила съ постели и, движимая неудержимымъ порывомъ, бросилась къ кіоту и упада передъ святыней отцевъ моихъ. Долго ли, мало ли лежала я, какъ бы въ самозабвеніи, я не знаю; знаю только, что, когда я очнулась и пришла въ себя, легко было у меня на сердцѣ и я увѣровала въ помощь и спасеніе. Заснула я безмятежно, въ первый разъ тихо послѣ столькихъ мучительныхъ дней, въ первый разъ послѣ разлуки съ братомъ. Въ эту ночь я познакомилась впервые съ счастіемъ, до тѣхъ поръ мнѣ невѣдомымъ — умѣть молиться всею душою и всѣмъ сердцемъ, а не умомъ однимъ и не словами.
Я была внезапно пробуждена изъ глубокаго сна. Кто-то сильно толкалъ меня и трясъ за руку.
— Кто это? Гдѣ я? Что такое? воскликнула я спросонокъ.
Была еще глубокая ночь. Лампадка тускло горѣла. Передо мною полуодѣтая стояла моя молодая горничная Маша, проводившая жениха на войну и часто приходившая повѣрять свое горе и плакать подлѣ меня.
— Барышня, сказала она, — скорѣе, скорѣе одѣвайтесь. Выходите во дворъ. Всѣ тамъ, всѣ!
— Да что такое, что случилось опять? сказала я съ ужасомъ, одѣваясь второпяхъ. — Конца бѣдамъ не будетъ. Сердце дрожитъ!
— Ничего не случилось, то-есть у насъ въ домѣ все благополучно пока, но я, право, не знаю… На небѣ что-то страшно…
Я выбѣжала на широкій дворъ бабушкинаго дома.
Онъ былъ биткомъ набитъ народомъ. Всѣ были тутъ, — и слуги, и мастеровые, и крестьяне, и женщины, и дѣти; пугливо жались они къ матерямъ и завертывались въ ихъ юпки и панёвы. Всѣ стояли тихо, молча, не шевелясь и, какъ околдованные, глядѣли на небо. На дворѣ было свѣтло, какъ днемъ. Глянула и я вверхъ. Господи! страшно-то какъ! Все небо, сплошь все небо, весь горизонтъ справа налѣво и сверху внизъ пылалъ багровымъ отливомъ. Залито было небо огненною, мѣстами кровавою краскою. Будто багровая пелена застилала его. Темная, осенняя, безлунная ночь превратилась въ яркій день.
— Да это зарево! воскликнула я съ ужасомъ, — зарево огромное, невиданное.
— Москва горитъ, матушка-Москва горитъ, послышалось въ толпѣ, будто ропотъ или стонъ.
И вдругъ, при этомъ словѣ, толпа колыхнулась и внезапно упала на землю. Всѣ — и малые, и большіе, прильнули къ землѣ, и лились на эту холодную, на эту родную землю слезы сыновъ ея. Плачъ ноющій, хватающій за душу плачъ, неудержимый и внезапный, вырвавшійся изъ множества сердецъ, преисполненныхъ однимъ чувствомъ скорби, огласилъ тишину ночную. Страшная ночь! Никогда я ея не забуду.
На другой день пріѣхалъ батюшка. Когда онъ вошелъ и молча обнялъ матушку, мы всѣ испугались. На себя не былъ онъ похожъ. Черты лица его какъ-то осунулись, линіи сжатаго рта казались вырѣзанными на камнѣ, такъ жестоко и неумолимо въѣлось въ нихъ отчаяніе. Цвѣтъ лица желто-черный, глаза горѣли, судорожныя движенія рукъ обличали нестерпимую внутреннюю боль. Онъ страшно похудѣлъ и сгорбился.
Онъ сѣлъ. Его обступили. Вопросы посыпались*
— Все правда, сказалъонъ медленно, надорваннымъ голосомъ. — Москва давно въ ихъ власти. Армія бездѣйствуетъ, отступила, стоить. Москва горитъ. Супостаты и богохульники зажгли ее со всѣхъ сторонъ. Храмы осквернены. Святыня наша поругана. Въ соборахъ Кремля стоятъ лошади, на престолахъ, ободранныхъ и ограбленныхъ, пируютъ эти изверги…
Онъ замолчалъ, и дрожь пробѣжала по всему его тѣлу.
— Ты боленъ, сказала матушка.
— Нѣтъ, усталъ. Дѣла много, надо спѣшить, спѣшить, выступать… Всякая минута дорога… Пріѣхалъ проститься, завтра выступаемъ… Я переночую.
Но не суждено ему было выступать и со славою умереть за отечество. Въ ту же ночь батюшка занемогъ тяжко нервной горячкой. Матушка мгновенно вышла изъ апатіи, ее объявшей. Она безустанно ходила за больнымъ, днемъ и ночью; двадцать ночей она не раздѣвалась, не ложилась и не позволяла никому ухаживать за батюшкой. Она одна, сама, давала ему лѣкарства, не спускала глазъ съ его блѣднаго, изнуреннаго лица, старалась успокоить его во время страшнаго бреда. На 21-й день онъ успокоился и впалъ въ тихое забытье. Мы ждали доктора съ нетерпѣніемъ и проснувшейся надеждой. Докторъ пріѣхалъ, онъ ѣздилъ каждый день.
— Ну что? Какъ вы его находите? Кажется лучше. Это кризисъ. Онъ спитъ, спросила доктора тетушка Наталья Дмитріевна.
— Да, кризисъ; только вы приготовьте сестрицу и матушку. Отъ этого сна онъ не проснется.
— Докторъ! Докторъ! воскликнула тетушка съ ужасомъ. — Какъ мнѣ готовить? Что я скажу? Онъ жизнь ея жизни, а матушкѣ сынъ родной. Ужели нѣтъ надежды? Никакой?…
— Думаю, никакой. Помолитесь Богу, быть-можетъ, Онъ спасетъ его.
Къ вечеру, безъ страданій, безъ сознанія, безъ прощаній съ столькими милыми, не благословивъ дѣтей, не поцѣловавъ жены, скончался батюшка, убитый нашею отечественною бѣдою.
Не стану говорить о горести семейства и моей горести. Она была велика, а матушкина скорбь поистинѣ сокрушительна. Послѣ похоронъ матушка слегла въ постель и была больна около мѣсяца. Когда она стала поправляться, то часто говаривала намъ такія слова, которыхъ я во всю мою жизнь не забывала и помню теперь.
— Рѣдкій былъ человѣкъ отецъ вашъ, говаривала намъ матушка. — Цѣнить я его не умѣла. Я на него сѣтовала за его наружную суровость, за его излишнюю, какъ мнѣ казалось, ревность къ церковнослуженію. Я не одобряла его пристрастія къ обрядамъ нашей церкви. За мое ослѣпленіе наказалъ меня Богъ. Послѣ отъѣзда Сереженьки, душа его мнѣ открылась вся, вся эта прекрасная, великая любовью, силой и высотой душа. Сказался онъ весь. Сколько любви къ Богу, къ родинѣ, сколько нѣжности ко мнѣ выяснилось. Какія слова говорились, истинно-трогательныя и высокія! Ни женихомъ, ни молодымъ мужемъ не знавала я его такимъ. Долгъ ставилъ выше всего, исполнялъ его, себя забылъ, а обо мнѣ помнилъ, и что онъ мнѣ выказалъ, когда мы нашего сына, нашего первенца проводили… И поняла я его, всего до глуби узнала, моего дорогаго… А тутъ Богъ я отнялъ его у меня. Наказалъ меня за мое малодушіе, суетность, за мое неумѣніе благодарить Его за то сокровище, которое послалъ мнѣ въ мужѣ. Горько мнѣ, горько… А вы, дѣти, запомните и учитесь на мнѣ; въ счастіи умѣйте цѣнить счастіе, не пренебрегайте; счастіе отымается у неблагодарныхъ, невѣдущихъ, у сухихъ сердцемъ.
— Матушка, сказала я, осмѣлившись прервать ее и цѣлуя ея руки, — не клепите на себя. Когда же сердце ваше было сухо?
— Быть можетъ не была суха, но была строптива, суетна, попустила себя. Равнодушіе было у меня ко многому, къ чему слѣдовало быть пристрастной. А его я любила, но не такъ… не такъ… любила, не понимая его добродѣтели, не цѣня… а когда поняла, оцѣнила — лишилась.
И горько плакала матушка, но уже не отстранялась отъ насъ, не оставалась безучастной къ нашимъ ласкамъ, напротивъ того, принимала ихъ съ признательностью и въ особенности стала нѣжна къ матери.
Дни шли за днями, безконечные, тяжкіе дни. Бабушка исхудала, ослабѣла и вдругъ опустилась, казалось, на 10 лѣтъ въ эти два мѣсяца состарилась. Она мало говорила, сидѣла съ вязаньемъ въ рукахъ, а вязала мало, а такъ только держала работу въ рукахъ. Но такова была ясность и кротость ея нрава, что въ ней не только незамѣтно было раздраженія, такъ часто являющагося вслѣдствіе несчастія, но, напротивъ того, никогда не была она добрѣе и не казалась такой привѣтливою. Она выказывала сердечное участіе ко всякому горю, постигавшему ее окружавшихъ. Когда она узнавала о томъ, что кто-либо изъ сосѣдей, изъ дворовыхъ или крестьянъ лишился на войнѣ одного изъ своихъ, то ѣздила и ходила навѣщать родныхъ погибшаго и старалась всячески и словами утѣшенія, и матеріальной помощью умалить ихъ горесть. Всякій день, несмотря на старые свои годы, ей было уже 75 лѣтъ, она входила по крутой лѣстницѣ во второй этажъ, куда переселилась матушка послѣ кончины отца нашего, и просиживала съ нею столько, сколько ей казалось это возможнымъ, не утомляя и не стѣсняя матушку. А между тѣмъ вѣсти шли хорошія. Въ первыхъ числахъ октября французы оставили Москву, и ихъ бѣгство, и гибель восхищали всѣхъ, послѣ столькихъ слезъ и негодованія за сожженіе Москвы и оскверненіе святыни. Видъ несчастныхъ, безъ мѣры страдавшихъ плѣнныхъ партій, которыхъ голодными, холодными и нагими гнали, какъ стадо, мимо нашего Щеглова, не возбуждали ни въ комъ жалости. Тогда никто и не воображалъ, что Москва сгорѣла и отъ руки своихъ и отъ неосторожности. Пожаръ приписывали остервененію врага, его ярости и его жадности къ добычѣ. Отъ брата нерѣдко получали мы письма. Онъ могъ писать ихъ черезъ нашего дядю, генерала Дмитрія Ѳедоровича Кременева. Генералъ-дядя былъ очень богатый человѣкъ. Оставшись сиротою, онъ выросъ въ домѣ бабушки съ ея старшей дочерью, съ тетушкой Натальей Дмитріевной, съ которой и сохранилъ самую близкую родственную связь. Они были ровесники, и тетушка любила его, какъ роднаго брата. Онъ находился съ нею въ перепискѣ и постоянно увѣдомлялъ ее о братѣ нашемъ, о томъ, гдѣ онъ находится. Въ своихъ письмахъ онъ пересылалъ намъ отъ него когда письмо, а когда и коротенькую записочку. Эти письма и записки оживляли матушку. Всякій разъ, какъ приходила вѣсточка о Сереженькѣ, матушка почерпала силы и сходила обѣдать съ нами, разговаривала и оживлялась. Послѣ сраженія при Maломъ Ярославцѣ и потомъ у Березины братъ писалъ намъ нѣсколько словъ. Онъ остался цѣлъ и невредимъ,
Прошла осень, наступила зима. Наша армія остановилась на границѣ, но о мирѣ не было и помину. Прошло лѣто, наступила осень, мы жили уединенно, тихо, однообразно, оправляясь мало-по-малу отъ сразившаго насъ удара. Въ Германіи и Саксоніи начались битвы. Подъ Дрезденомъ братъ съ полкомъ своимъ участвовалъ въ отбитіи непріятельской пушки, подъ Бауценомъ опять отличился и получилъ чинъ и другія награды. Матушка съ гордостью говорила о немъ.
— Я всегда знала, что мой Сережа чудесный человѣкъ будетъ, говорила матушка. — Его многіе считали за простофилю, потому что онъ былъ мальчикомъ застѣнчивымъ и скромнымъ, а вотъ вышелъ храбрый офицеръ и отличился. Материнское сердце чутко, оно дальнозорко. Никогда я въ немъ не усомнилась. Вотъ, и покойникъ мужъ мой прежде несправедливъ былъ къ Сережѣ, а потомъ, когда онъ съ такою горячностью и, можно сказать, геройскою отвагой рвался въ военную службу, онъ оцѣнилъ его и говаривалъ мнѣ, что ошибся и виноватъ передъ нимъ. Голубчикъ мой, онъ всегда сознавался въ своихъ ошибкахъ, признавалъ ихъ и винился передо мною. «Прости меня, говаривалъ онъ мнѣ, что я почиталъ Сергѣя пустымъ, вижу, что онъ молодецъ, и винюсь передъ тобой. Огорчалъ тебя моимъ недовѣріемъ. Самомнѣніе наше. Думаемъ судъ нашъ праведенъ, а выходитъ одно наше сомнѣніе. Прости меня.» И цѣловалъ онъ меня — и самое это лучшее время было нашего согласія и любви посреди ужасовъ тѣхъ дней… И еслибъ онъ только дожилъ, продолжала матушка, помолчавъ, — еслибы только дожилъ! какъ были бы счастливы. Враги наши истреблены, слава наша великая, и сыномъ Богъ благословилъ — и сынъ помогъ землѣ нашей, служилъ, служилъ ей честью и правдой! Бѣжитъ врагъ, казнитъ его наше храброе, христолюбивое воинство!
И глаза матушки горѣли; она какъ-то неразрывно соединяла армію и сына, побѣды наши и почести, заслуженныя сыномъ.
Сережа удостоился солдатскаго георгіевскаго креста, двухъ чиновъ и владимірскаго креста, говорила она съ гордостью пріѣзжавшимъ навѣстить бабушку сосѣдямъ.
VIII.
правитьПроходила зима тихо, однообразно; время лѣчило раны, и всѣ мы оправлялись отъ тяжкой потери нашей, и все больше и больше сердца наши, наши надежды и думы принадлежали брату. Меньшой братъ, послѣ смерти отца, былъ отосланъ въ Петербургъ (по малолѣтству) и отданъ въ военную школу, по его настоятельной просьбѣ. Отъ него весьма часто приходили извѣстія — онъ рвался въ военную службу и писалъ съ восторгомъ объ успѣхахъ и воинскихъ подвигахъ брата, о славѣ и торжествахъ нашей арміи. Но матушка вся отдалась старшему сыну, жида мыслію о немъ, читала и перечитывала его письма, и, подучивъ одно, ждала другаго. Наступилъ февраль. Однажды намъ привезли письмо отъ брата. Оно было длинное, радостное и начиналось какъ-то восторженно, будто онъ, взявъ перо въ руки, не помнилъ себя отъ радости. Оно сохранилось у меня до сей поры.
"Милая матушка, дорогая бабушка, добрыя тёти и всѣ вы, мои милыя, любимыя сестра и сестрёнки, и добрая моя няня! еслибы вы знали, какою радостію бьется мое сердце и какъ оно хочетъ выпрыгнуть! Оно летитъ къ вамъ. Конецъ нашимъ бѣдамъ и вашему горю. Наши храбрыя войска вездѣ одерживаютъ побѣды, отовсюду идутъ торжественно и побѣдоносно въ столицу враговъ. Несомнѣнно, что на дняхъ Парижъ будетъ взятъ, но мы его не разграбимъ, не сожжемъ, но заключимъ славный миръ и дадимъ великодушно не токмо благоденствіе всей Европѣ, но и самую Францію избавимъ отъ тиранніи и звѣрства корсиканскаго выходца, Бонапарта. Онъ побитъ вездѣ и бѣжитъ. Куда, еще неизвѣстно, да и все равно, лишь бы Европа была освобождена отъ сего ига, а мы могли бы вкуситъ плоды нашихъ трудовъ и лишеній. Какъ только миръ будетъ объявленъ, а говорятъ это будетъ весьма скоро, я возьму отпускъ. Дядя, Дмитрій Ѳедоровичъ, по любви своей ко всѣмъ намъ, а въ особенности къ тетушкѣ Натальѣ Дмитріевнѣ, обѣщалъ мнѣ выхлопотать отпускъ немедленно; тѣмъ болѣе имѣю я основаніе надѣяться, что мнѣ оказано будетъ предпочтеніе передъ другими, въ виду того, что мы понесли тяжкую потерю, лишившись добраго и почтеннаго отца. Итакъ, скоро, очень скоро, милыя мои и дорогія матушка и бабушка, я буду съ вами, у васъ! Какое счастіе — я себѣ не вѣрю. Замолили вы за меня Бога — остался я живъ, невредимъ; изъ всѣхъ сраженій вышелъ безъ царапины и полечу къ вамъ, какъ на крыльяхъ. Нашъ полкъ стоитъ теперь, или лучше идетъ по Шампаніи. Какая это прелестная и богатая сторона! Вездѣ виноградники, и хотя лѣсовъ немного, но мѣстоположеніе миловидное. Здѣсь уже весна наступаетъ. Зелень въ полѣ и деревья уже распускаются. Одно только видѣть, право, жаль — это ихнія деревни. Вѣрите ли, кромѣ старухъ-женщинъ и дѣтей, никого встрѣтить нельзя. Ни одного мужчины, развѣ мальчики, лѣтъ 13, а всѣ постарше забраны въ солдаты. И, почитай, всѣ погибли на поляхъ нашей матушки Россіи и въ Германіи. Недавно, разскажу я вамъ, случилось курьезное происшествіе, самъ ему былъ очевидцемъ. Нашъ гвардейскій пѣхотный полкъ шелъ. Все богатыри, молодецъ къ молодцу, любо посмотрѣть. Противъ него изъ лѣсу и выступилъ небольшой непріятельскій отрядъ. Глянули наши солдаты: выскочили это изъ-за лѣсу мальчишки, маленькіе, да худенькіе, иные лѣтъ 18, а то и 15-лѣтнія дѣти, и начали стрѣлять, только все мимо, да мимо, видно и стрѣльбѣ обучены не были. Солдаты наши на стрѣльбу не отвѣчали, а оперлись на ружья, да какъ захохочутъ. Да, такъ залпомъ хохота ихъ и встрѣтили. Ударились французы назадъ, да и то сказать — было ихъ мало и все, почитай, дѣти. «Что же дѣтей-то стрѣлять — не пригоже воину», говорили солдаты, и командиры не перечили имъ. А ужъ въ деревняхъ женщины, и особенно старухи, какъ клянутъ этого Бонапарта! И не мудрено: у каждой либо мужъ, либо сынъ убитъ, а часто два, три сына. Брали всѣхъ до послѣдняго, и очереди ужъ не было — всѣ пригодны, только бы пополнить убыль. А убыль великая. Остатки армій Наполеоновыхъ держатся еще около Парижа, скоро либо сдадутся, либо будутъ уничтожены — полагаю сдадутся — имъ уже кромѣ дѣлать нечего. Все это я пишу вамъ и себѣ твержу для того, чтобы увѣрить и васъ, и себя, что конецъ войны близокъ и, стало быть, близко наше свиданіе. Кажется, не доживу я до этой великой радости, такой великой радости, что я въ страхъ впадаю. Послѣ такой разлуки, такихъ неслыханныхъ бѣдствій, взятія, разграбленія и пожара Москвы, столькихъ ужасовъ битвъ отчаянныхъ, холоду и, что всего хуже, сердечной муки, виденъ счастливый конецъ. Мы приближаемся къ столицѣ Франціи, войдемъ… и я полечу къ вамъ. Цѣлую и обнимаю всѣхъ сестрицъ, а у васъ, дорогая матушка и дорогая бабушка и добрыя тетушки цѣлую почтительно ручки и прошу вашего благословенія.
«Скажите милой моей нянѣ, что я не забылъ ея и, будучи съ полкомъ въ городѣ Труа, купилъ ей отличный французскій платокъ, по темному полю букетами. Ей не стыдно будетъ показаться въ немъ въ люди, и вотъ она у меня, на старости лѣтъ, принарядится, идя къ обѣднѣ. Вмѣстѣ пойдемъ, А что я купилъ сестрѣ Любѣ и сестренкамъ, о томъ — молчокъ. Доживемъ — увидимъ. Лицомъ въ грязь не ударимъ. А вамъ, милая матушка, я знаю какой подарокъ всего дороже, я себя вамъ привезу, и если достоинъ вашей любви, то потому, что люблю и почитаю васъ такъ, что выразить того не умѣю. Ваши драгоцѣнныя письма составляли мою отраду, и всегда одно изъ нихъ ношу я на груди, не разстаюсь съ нимъ. Скоро, скоро расцѣлую я ваши ручки и ножки, дорогая матушка.»
Трудно описать наше общее восхищеніе при чтеніи этого письма. Сперва матушка прочла его про себя, потомъ прочла всѣмъ намъ, потомъ пошла читать его съ няней, а потомъ сама одна его перечитывала.
— Милый, безцѣнный, сказала матушка, свертывая письмо и бережно укладывая его въ свой ридикюль,[3] котораго никогда не покидала, нося его на цѣпочкѣ, навитой на руку.
— Добрый, почтительный, и никого-то не забылъ, экое золотое сердце, сказала бабушка.
— Господь-то Богъ какъ милостивъ, сказала торжественно няня, стоявшая поодаль и не замѣчавшая, какъ крупныя слезы капаютъ медленно на ея желтыя, морщинистыя руки, сложенныя одна на другую.
На другой день, желая обмануть наше нетерпѣніе, мы принялись устраивать комнату для брата. Это былъ большой кабинетъ съ большимъ полукруглымъ итальянскимъ окномъ, выходившимъ въ нижній садъ. Яркое, уже весеннее февральское солнце входило въ него и золотило бѣлый, чистый, какъ скатерть, лаковый полъ комнаты. Въ прежнее время это былъ кабинетъ батюшки, когда онъ гостилъ въ Щегловѣ. Въ свой послѣдній пріѣздъ батюшка не жилъ въ Щегловѣ, а когда онъ занемогъ, то лежалъ и скончался въ спальнѣ, находившейся на другой половинѣ флигеля. По единодушному желанію всего семейства кабинетъ рѣшили отдать брату, а для удаленія печальныхъ воспоминаній вынесли прежнюю мебель и купили новую. Для этихъ закупокъ мы отправились въ Тулу съ матушкой и не мало хлопотали, закупая все нужное и даже излишнее. Матушка не жалѣла денегъ и, несмотря на дороговизну послѣ пожара Москвы, купила все, что нашла лучшаго. Я какъ теперь помню зеленую матерію, называемую, не знаю почему, бомба, похожую на шерстяной муаръ, которую она выбрала для обивки мебели. Мебель, конечно, обивали дома свои люди, а мы присутствовали, помогали и, быть можетъ, помогая, мѣшали людямъ работать. За то, какъ весело, какъ неумолчно болтали мы, щебетали, какъ птички, выпущенныя на волю. Болтали съ нами и дворовые люди, обивавшіе мебель, разспрашивали, дивились и радовались и своей, и нашей радости. Тогда въ домахъ добрыхъ помѣщиковъ, а бабушка, конечно, была не только добрая госпожа, но мать своихъ слугъ по своей о нихъ заботливости, господствовали чисто патріархальные нравы. Слуги разговаривали свободно, хотя и почтительно, съ господами и обращались безцеремонно, но ласково и любовно съ молодыми госпожами. Бабушка приказала отпереть свои обширныя кладовыя и сошла въ нихъ, одѣвшись потеплѣе, такъ какъ холодъ въ подвальномъ этажѣ былъ нестерпимый. Напрасно уговаривали ее не ходить, она никого не хотѣла слушать. Долго она перебирала свои вещи и наконецъ вышла оттуда, сопровождаемая цѣлою свитой слугъ, которые несли всякую всячину.
— Варенька, сказала она, входя въ кабинетъ, гдѣ матушка хлопотала около обойщиковъ и мебели, — возьми для Сереженьки. Вотъ два персидскихъ ковра, ихъ привезъ мнѣ покойный батюшка изъ Астрахани, когда былъ тамъ намѣстникомъ. А вотъ китайскаго лаку столикъ и ларецъ — тоже батюшкинъ подарокъ. Вотъ одѣяло изъ шемахинскихъ шелковъ для постели. А вотъ эти ковры попроще, ихъ послать можно въ передней комнатѣ; они изъ моего вологодскаго имѣнія, нашего собственнаго издѣлія. Мои ткачи ткали ихъ, гляди, какъ искусно. А это шандалы изъ Кенигсберга, дядя покойный подарилъ мнѣ, пріѣхавъ изъ чужихъ краевъ. А тутъ еще всякія бездѣлушки, разставь на столахъ — вазы китайскія, японскія чашки и идолы ихніе, говорилъ мнѣ дядюшка.
— Что это, маменька, сказала матушка, цѣлуя ея руки, — чего-чего не набрали вы. Вы вѣдь такъ берегли эти вещи, сами не употребляли?
— Куда мнѣ ихъ, и кому же отдать, если не нашему храброму воину.
Я не могла насмотрѣться на все, что приказала принести бабушка. Такихъ вещей, скажу, вы и не видывали. Персидскіе ковры, что твое поле, покрытое муравой и усѣянное цвѣтами. Яркіе, мягкіе, какъ бархатъ, нога въ нихъ такъ и тонетъ, прелесть, а не ковры! А что за шандалы! Амуръ бѣжитъ съ колчаномъ, а въ колчанѣ нѣтъ уже стрѣлъ, онъ всѣ ихъ разстрѣлялъ, а въ рукахъ несетъ факелъ — этотъ-то факелъ и есть шандалъ. А потомъ втащили огромный столпъ, старинные часы съ курантами. Завели ихъ, — сперва играютъ они, а потомъ отворяется дверь, выходитъ левъ, водитъ большими круглыми глазами, озирается и бьетъ ногой о камни: что ни ударъ ногой, то ударъ часовъ, и бьютъ они тотъ часъ, который наступилъ. Левъ пробьетъ и уходитъ въ дверь, дверь щелкаетъ и затворяется, а куранты опять играютъ — потомъ щелкъ — и все смолкло до слѣдующаго часа. Мы залюбовались львомъ и его большими желтыми круглыми глазами, которыми онъ водилъ, когда часы били 12. Тутъ бывало на него въ волю наглядишься — а когда бьетъ часъ — выскочитъ, и глядь ужь и нѣтъ его. А какъ хорошо было одѣяло изъ шемахинскаго шелка, алое съ лазоревыми каймами, такое глянцовитое, яркое и шуршало оно какъ-то особенно подъ рукой. И какіе китайскіе лаки, черные съ золотомъ! Па горбатой крышкѣ ларца изображены были золотыя высокія горы, золотыя птицы. Китаецъ съ попугаемъ на рукѣ, китайскій домъ, дерево тоже китайское, чудное какое-то, уродливое, но такое красивое, вода и мостикъ, такой затѣйливый, а по бокамъ ларца все золотые цвѣты, тоже какіе-то чудные. А столикъ весь разноцвѣтный, съ цвѣтами всѣхъ красокъ и съ множествомъ ящиковъ. Не успѣли еще налюбоваться и надивиться подарками бабушки, какъ пришли тёти, каждая съ своей горничной, съ подносомъ! Тетушка Наталья Дмитріевна взяла съ подноса чернильницу и поставила ее на письменный столъ. Она представляла Римлянина въ горестной позѣ, опиравшагося на тумбу, въ тумбѣ-то и налиты были чернила, а въ урнѣ, стоявшей по другую сторону Римлянина, песокъ, но не простой, а золотой песокъ. Она также принесла и прессъ-папье. Казакъ съ большимъ султаномъ на шапкѣ сидѣлъ на камнѣ, а у ногъ его лежали сабля, ружье и пика. Около него стоялъ конь, котораго онъ держалъ за узду. Тётя Ольга приказала принести свою библіотеку изъ какого-то очень красиваго палеваго дерева, съ золочеными, по бокамъ сфинксами, съ новенькими, зелеными въ складку сложенными тафтяными заборами, которыми были подложены стекла шкафчика. Тётя Саша, не зная чѣмъ угодить, чѣмъ порадовать, принесла свою любимицу, канарейку Mimi, пѣвунью и ручную.
— Все вы повытаскали, сказала матушка, тронутая вниманіемъ матери и сестеръ, — и когда ему будетъ время книги читать? Самъ онъ станетъ для насъ живая книга и какая интересная! То-то разскажетъ, то-то будетъ чего послушать, чему порадоваться, о чемъ поплакать!
— Что за слезы, одна радость, сказала тетушка Наталья Дмитріевна.
— Самъ онъ теперь герой, молвила тётя Ольга, — Димитрій Донской, который освобождалъ отечество. Тотъ — отъ татарскаго ига, а нашъ — отъ корсиканскаго разбойника.
Матушка улыбнулась.
— Димитрій Донской былъ вождь, а мой Сереженька въ чинахъ маленькихъ.
— А бился, чай, также, замѣтила бабушка.
— А моя Mimi распѣвать будетъ, его слушая, сказала тётя Саша.
— И заглушитъ, перекричитъ и насъ всѣхъ, сказала я, смѣясь.
— А когда она пронзительно поетъ, ты только ее выпусти, сказала тётя Саша серьезно; она жила въ такой непосредственной близости съ Mimi, что знала всѣ ея обычаи, прихоти и затѣи. — Какъ ее выпустишь, она сядетъ на плечо и смолкнетъ. Преумная птичка!
И такъ-то въ незатѣйливыхъ разговорахъ и въ убираніи комнатъ проходили дни наши. Кроили, шили, чистили. Окна вымыли, словно зеркало стали; къ Свѣтлому воскресенію такой чистки и стирки не бываетъ, какая шла у насъ въ ожиданіи Сереженьки. Когда все, наконецъ, окончили, матушкѣ показалось, что надо еще кое-что устроить, еще кое-что прибавить; но прошелъ еще мѣсяцъ и при всемъ ея желаніи найти еще что-нибудь, чѣмъ бы позаняться въ комнатахъ, предназначенныхъ брату, ничего не нашлось. Все было готово — прелесть посмотрѣть. Спальня чистенькая, маленькая, кровать новенькая, покрытая яркихъ цвѣтовъ изъ шемахинскаго шелку одѣяломъ, а сверху турецкою матушкиной шалью, подаренной отцомъ, когда онъ былъ женихомъ. Кабинетъ — на диво. Столы и диваны съ полукруглыми изъ краснаго дерева, спинками, точно римскія колесницы, столы всѣ новенькіе — такъ и блестятъ, а письменный столъ уставленъ драгоцѣнными бездѣлками. Тогда онѣ казались драгоцѣнными, — мы не были ни избалованы, ни заражены страстью роскоши. «Не только поручику, такой кабинетъ годится генералу», твердили мы. Мы едва ли не каждый день ходили любоваться этимъ кабинетомъ, и всѣ вмѣстѣ, и поочередно. Тянуло насъ туда, будто дорогой нашъ ужъ пріѣхалъ и живетъ тамъ. Всякая изъ насъ принялась за рукодѣлье. Няня неустанно вязала чулки для своего любимца, бабушка затѣяла вязать кошелекъ изъ бисера, и мы всѣ по узору нанизывали бисеръ на длинныя шелковинки. Матушка, сгорая отъ нетерпѣнія, мало работала, не могла и читать, но впадала въ раздумье, полное умиленія, либо разговаривала вполголоса съ няней и бабушкой. Всякій день ждали мы письма, ожидали почтаря (всякій день посылали въ Алексинъ нашего кучера за письмами и звали его почтаремъ) и, издали завидя его, кричали ему:
— Письма есть?
— Никакъ нѣтъ, отвѣчалъ онъ, и мы медленно входили по лѣстницѣ, и по выраженію нашихъ лицъ матушка отгадывала, что надо взять терпѣніе и ждать слѣдующей почты.
Однажды утромъ вмѣсто столько разъ слышаннаго отвѣта: «никакъ нѣтъ», Иванъ сказалъ:
— Писемъ нѣтъ, а посылка есть.
— Гдѣ она?
— А вотъ въ телѣгѣ, сейчасъ выну; куда прикажете?
— Неси въ диванную.
Ящикъ небольшихъ размѣровъ, зашитый въ какую-то ужъ слишкомъ красивую клеенку, внесли въ комнату и поставили на столъ. Всѣ мы столпились вокругъ.
— Отъ кого? Кому? Откуда?
Клейма почтоваго не было. Рѣшились распечатать. Лишь только отворили крышку, какъ оказалось письмо на имя тетушки Натальи Дмитріевны. Она взяла его, посмотрѣла и сказала:
— Отъ братца-генерала.
Такъ звала она, не безъ гордости, Димитрія Ѳедоровича, своего двоюроднаго брата и друга.
— Читай скорѣе, сестрица, сказала матушка, измѣнившись въ лицѣ.
Тетушка взглянула на нее и сказала:
— Господь, съ тобою, что ты!
Она распечатала письмо поспѣшно, пробѣжала его глазами, улыбнулась и сказала:
— Братецъ здоровъ, пишетъ нѣсколько строчекъ, чтобы сказать, что посылаетъ намъ гостинцевъ.
— Объ Сережѣ не пишетъ?
— Да приписка — вотъ гляди, внизу: «Сережу не видалъ, но слышалъ, что здоровъ. У пріѣзжаго изъ ихъ полка офицера справлялся.»
Никто, несмотря на любопытство, не прикасался къ открытому ящику съ гостинцами, сама бабушка, узнавъ, что ящикъ присланъ тетушкѣ отъ братца, отошла и сѣла на свое обыкновенное мѣсто. Мы всѣ стояли около тетушки, не спуская глазъ съ ящика. Тетушка, не торопясь, стала выкладывать. Прежде всего лежалъ четырехъугольный французскій бѣлый платокъ, буръ-де-суа, съ широкою каймою на турецкій манеръ и съ букетами въ углахъ. Онъ былъ присланъ бабушкѣ. Пекинетовая косынка, шитая золотомъ, для тёти Саши. Она такъ и заахала, взяла ее двумя пальцами, высоко подняла надъ головою и въ восторгѣ воскликнула:
— Глядите, паутина, паутина! Тонина-то какая! Прелесть-то какая! Милый братецъ: благодарю васъ, сестрица.
— А меня-то за что?
— Вѣдь это онъ, все васъ любя, насъ не забываетъ..
Затѣмъ вынутъ былъ токъ изъ пикинета, шитый бѣлыми и золотыми бусами, для матушки. Она взяла его и отложила къ сторонѣ безучастно.
— Мнѣ ужъ не рядиться, сказала она грустно. — Я и траура-то никогда не сниму.
— Ну ужъ нѣтъ, пріѣдетъ сынокъ, не надо его встрѣчать въ траурѣ, сказала бабушка. Въ старое, очень недавнее время, матушка залюбовалась бы токомъ, но теперь, послѣ своей скорби объ отцѣ и тревогѣ о сынѣ, наряды не шли ей на умъ и опостылѣли; въ ней совершилась большая перемѣна. На днѣ ящика лежалъ небольшой, красный, сафьянный футляръ, тетушка открыла его и, несмотря на свою чинность, важность и сдержанность, ахнула.
— Маменька, посмотрите, сказала она, — вѣдь это подлинно сокровище!
Она вынула небольшіе часы, по ребру осыпанные однимъ рядомъ бирюзы и двумя рядами жемчугу; на эмалевой крышечкѣ, цвѣту лазурнаго, изображена была головка херувима съ двумя маленькими, прелестными крылышками. Цѣпочка часовъ была изъ бирюзы и золотыхъ звѣздочекъ. И часы, и цѣпочка были прелестны.
— Онъ пишетъ, что купилъ ихъ для меня въ городѣ Франкфуртѣ-на-Майнѣ и проситъ носить ихъ. Но какъ буду я носить такую дорогую и прелестную вещь, сказала тетушка.
— По праздникамъ, Наташа, замѣтила бабушка, — бережно да аккуратно, такъ и будутъ цѣлы.
И сколько было восклицаній, удивленія и радости! И кто ни пріѣзжалъ, всѣмъ показывали гостинцы братца-генерала. Всѣ дивились и разсказывали знакомымъ, а эти знакомые, любопытствуя, пріѣзжали оглядывать гостинцы братца-генерала и дивиться имъ.
— А вотъ, Богъ дастъ, и Сереженька навезетъ гостинцевъ, сказала тетушка. — Тогда, Люба, будетъ твой чередъ. Братцы сестрицъ не забываютъ, какъ видишь.
— Лишь бы скорѣе, вздохнувъ, замѣтила матушка.
IX.
правитьВскорѣ послѣ этого пріѣхала сосѣдка наша, мелкопомѣстная дворянка, посѣщавшая бабушку очень часто и гостившая по нѣскольку недѣль у насъ то съ одною, то съ другою дочерью, и нѣсколькими сыновьями; она, почитай, полгода живьмя-жила у бабушки, кормилась, одѣвалась и учила дѣтей у нашего дьякона, на бабушкинъ счетъ. Катерина Трофимовна Волгина была любима въ Щегловѣ за свою неподдѣльную оригинальность и природный умъ. Поздоровавшись со всѣми, поцѣловавъ въ плечо бабушку, которую звала она не иначе, какъ матушка моя, сокровище мое безцѣнное, перецѣловавъ тетушекъ и насъ всѣхъ, усѣлась она на большой полукруглый диванѣ, стоявшій въ глубинѣ комнаты, поодаль отъ бабушки и тетушекъ. Она вязала чулокъ такъ быстро что спицы мелькали молніей, да и языкъ ея работалъ также быстро. Она принялась разсказывать намъ новости сосѣдскія, какъ вдругъ прервала свои разсказы вопросомъ:
— А гдѣ же Наталья Дмитріевна? Я ее, сударыню, не вижу.
— Дня три назадъ уѣхала въ Грамово (Грамово были имѣніе бабушки, верстъ за 70 отъ Щеглова). Я просила ее съѣздить туда; управляющій писалъ, что лѣсъ торгуютъ. Она у меня хозяйка, во всемъ толкъ знаетъ.
— Какъ толку не знать при ихъ умѣ и, можно сказать, степенствѣ.
— Что это, замѣтила обидѣвшись тетя Саша. — Это о купцахъ говорятъ: Его степенство.
— Разница, матушка Александра Дмитріевна, разница великая. Его степенство одно, а степенство ея другое — означаетъ ея солидную проницательность. А развѣ я приравняю столбовую-то дворянку, да еще Кременеву, къ купцу — чтой-то! Обижаете меня, сударыня.
— Что за обида, сказала бабушка, — нѣтъ никакой обиды. Не взыщи на словѣ, Сашенька пошутила.
— А когда будетъ Наталья Дмитріевна?
— Нынче ждали; навѣрно завтра пріѣдетъ.
— Вотъ что? А я имъ письмецо привезла.
— Какое такое письмо?
— Вотъ оно, сударыня, доставая изъ мѣшка, письмо, сказала Волгина. — Была я намедни въ Тулѣ, а почтмейстеръ, хорошій мой знакомый, говоритъ мнѣ: взяли бы, сударыня, письмо. Когда еще оказія будетъ въ Щеглово, — неизвѣстно, а посылать въ Алексинъ — не затерялось бы какъ. Что-жъ ему, говоритъ, письму-то, лежать; вы сосѣдка имъ, отвезли бы въ Щеглово. Я письмо и взяла.
Матушка быстро встала, взяла большое письмо изъ рукъ Волгиной и перемѣнилась въ лицѣ.
— Маменька, сказала она, обращаясь къ бабушкѣ, — это письмо отъ братца Дмитрія Ѳедоровича.
— Ну, что жь такое, отвѣтила бабушка спокойно, — онъ ей часто пишетъ.
Матушка вертѣла письмо въ рукахъ.
— Ужь не слишкомъ ли часто? Недѣлю назадъ пришедъ отъ него ящикъ съ подарками и письмомъ, а теперь опять письмо.
— Ты, Варенька, стада ужь не въ мѣру тревожиться. Ящикъ пришелъ по оказіи, какъ онъ самъ писалъ, съ гостинцами изъ города Франкфурта-на-Майнѣ.
— Маменька, я распечатаю письмо; вѣдь у сестрицы секретовъ никакихъ нѣтъ.
— Конечно, нѣтъ, но чужое письмо распечатывать непригоже, сказала бабушка.
— Развѣ это чужое — сестрино!
— Старшей сестры, сказала бабушка серьезно.
— Мнѣ страшно, маменька: не пишетъ ли онъ чего объ…
— Объ Сереженькѣ? Господь съ тобой. Чего ты не придумаешь. Племянникъ Дмитрій подъ Парижемъ, какъ изъ газетъ видно, онъ въ государевой свитѣ, а Сереженька идетъ съ полкомъ по Франціи. Развѣ ты не читала въ намеднишнемъ письмѣ, что онъ его не видалъ, почитай, во время всей компаніи и имѣетъ объ немъ вѣсти черезъ другихъ. Да теперь ужь и сраженій нѣтъ.
— Право, я распечатаю,
— Не дѣлай ты этого, нехорошо, да и Наташа смерть не любитъ этого. Я никогда до ея писемъ не дотрогиваюсь. Получить, сперва сама прочтетъ, а потомъ и намъ всегда читаетъ.
— Да, сказала я, — преинтересное письмо, съ описаніемъ городовъ, читала она мнѣ.
— Кто — она?
— Тетушка.
— Такъ ты и говори, Люба; тетушка, говори, а не она; что такое: она? невѣжливо!
Я смутилась замѣчаніемъ бабушки; не замѣтила я, что оно было сдѣлано для того, чтобы положить конецъ разговору съ матушкой, который, видимо, бабушкѣ не нравился. Вечеръ прошелъ, по обыкновенію, въ рукодѣльѣ и домашнихъ разговорахъ. Волгина говорила больше всѣхъ и старалась заставить насъ смѣяться, передавая алексинскія вѣсти. Пробило 10 часовъ, Бабушка встала.
— Ну, прощайте, дѣти и дѣвочки, прощайте племянницы; спокойной ночи, Катерина Трофимовна.
Всѣ поднялись, подошли, по обыкновенію, цѣловать бабушкину ручку. Она всѣхъ насъ перекрестила, тоже по обыкновенію, и пошла въ свою спальню, но воротилась.
— Варенька, отошли письмо въ комнату Наташи, вели положить его и оставить въ ея спальнѣ. Пріѣдетъ навѣрно завтра; быть можетъ, и миръ заключенъ.
— Слушаю маменька, сказала матушка и отдала письмо Волгиной. которая отнесла его въ комнату тетушки.
Я пришла къ себѣ; я жила въ мезонинѣ, и внутренняя небольшая лѣстница изъ зады вела въ наши комнаты. Спать мнѣ не хотѣлось; я раздѣлась, надѣла ночную кофту и юбку и сѣла читать привезенныя съ почты газеты. Не знаю, какъ долго я читала, какъ вдругъ услышала какой-то протяжный, ужасный стонъ, отъ котораго замерло мое сердце и кровь остыла. Я бросилась внизъ, сбѣжала по лѣстницѣ и ринулась въ залу полутемную, едва освѣщенную одною лампой. По ней бѣжала матушка; я бросилась къ ней и схватила ее за талію. Она билась въ рукахъ моихъ, съ безумнымъ лицомъ, и кричала страшнымъ голосомъ:
— Убитъ! убитъ! убитъ!
— Кто убитъ? Что съ вами? Бога ради, что съ вами?
Но она не узнавала меня, продолжала отчаянно биться въ рукахъ моихъ, порываясь впередъ и все твердила, но тише и тише:
— Убитъ! Убитъ!
Я громко звала на помощь; прибѣжали горничныя; матушка глядѣла на верхъ безумными глазами и все шептала одно слово: «убитъ!»
Принесли свѣчи, прибѣжали тетушки; мы замѣтили, что въ рукѣ матушки крѣпко сжато смятое письмо. Когда тетушка хотѣла разжать руку матушки и отнять письмо, она пронзительно вскрикнула и упала безъ памяти.
Въ эту минуту вбѣжала Марья Семеновна, няня.
— Кто убитъ? спросила она, не своимъ голосомъ. — Я слышала, она кричала: убитъ?
— Не знаю няня, сказала я; --молчи, ради Бота не испугай бабушку, она легла почивать.
— Заприте двери, чтобы маменька ничего не слыхала, распорядилась одна изъ тетушекъ, — и чтобы никто не смѣлъ сказать ей ни слова. Слышите? Въ ея лѣта испугъ — это смерть.
Пока оттирали матушку, я старалась потихоньку вынуть письмо изъ ея руки, крѣпко сомкнутой; мнѣ удалось это, и когда матушку положили въ постель, все еще безъ чувствъ, я отдала письмо тетушкѣ.
Всѣ мы обступили тетушку и черезъ плечо ея читали письмо. Съ первыхъ строкъ всѣ мы зарыдали, но старались заглушить свои рыданія, чтобы не испугать матушки. Марья Семеновна подошла ко мнѣ и крѣпко схватила меня за руку, дико блуждали глаза ея отъ одной къ другой.
— Говори, произнесла она неистово, — кто убитъ?
— Что ее мучить! сказала сквозь рыданія тетушка, и прибавила: — молись Богу, няня, Его святая воля. Сереженька убитъ.
Марья Семеновна не вымолвила ни слова; она упала замертво, будто скошенный снопъ.
Письмо было отъ Дмитрія Ѳедоровича Кременева къ тетушкѣ Натальѣ Дмитріевнѣ, другое отъ незнакомаго намъ господина Семигорскаго. Оба письма сохранились у меня. Вотъ они:
"Милая сестрица, писалъ онъ, — очень прискорбно и тяжко мнѣ писать къ тебѣ, чтобы извѣстить тебя о новомъ постигшемъ наше семейство несчастіи. Изъ прилагаемаго письма подполковника Ceмигорскаго ты увидишь, что добрый и милый племянникъ нашъ Сергѣй былъ убитъ наповалъ при стычкѣ, происходившей въ поляхъ Шампаніи между нашими войсками и французскимъ авангардомъ. Приготовь къ этому новому и жестокому испытанію сестрицу Вареньку и почтенную тетушку мою, мать твою. На все воля Божія, а наше дѣло воинское таково, что мы должны быть готовы ежечасно положить животъ нашъ за престолъ и отечество. Конечно, тяжело это матери и бабушкѣ, а еще тяжелѣе потому, что Сергѣй палъ послѣдней жертвой великой и славной отечественной войны. Пишу тебѣ изъ Парижа, мы вошли въ него. Миръ заключенъ. Прошу Бога поддержать всѣхъ васъ въ столь великой скорби, въ особенности мать и бабушку покойнаго Сергѣя. Если что можетъ утѣшить васъ, то, конечно, мысль, что онъ исполнилъ долгъ сына къ отечеству и палъ за него въ бою. Господь помянетъ его въ царствіи небесномъ, какъ падшаго за отечество воина, а мы помянемъ его добрымъ словомъ. Прекраснѣйшій былъ молодой человѣкъ и храбрый офицеръ. Сердечно скорблю о немъ. Цѣлую ручки тетушки и всѣхъ васъ, милыя сестрицы, заочно цѣлую. Не убивайтесь безмѣрно и покоритесь водѣ Божіей.
Вотъ другое письмо:
"Извините великодушно, что, не имѣя чести быть знакомъ съ вами, нахожусь въ необходимости писать вамъ. Считаю моимъ долгомъ сообщить вамъ прискорбное извѣстіе. Вашъ племянникъ, а мой пріятель и другъ, Сергѣй Григорьевичъ Шалонскій, убитъ вчера наповалъ при незначительной стычкѣ между нашимъ полкомъ и отрядами французскаго авангарда.
"Я сдѣлалъ всю кампанію съ Сергѣемъ Григорьевичемъ Шалонскимъ, и по истинѣ долженъ сказать: мило встрѣчалъ столь добрыхъ, честныхъ, храбрыхъ людей, какимъ былъ вашъ покойный племянникъ и, горжусь сказать, мой другъ и пріятель. Онъ исполнялъ строго свой служебный долгъ и вышелъ невредимъ изъ всѣхъ сраженій, сказать по домашнему, безъ царапины. Вмѣстѣ стояли мы при Бородинѣ, Маломъ Ярославцѣ, Березинѣ; вмѣстѣ били французовъ при Лейпцигѣ, Бауценѣ и Дрезденѣ, и въ ту минуту, какъ почитали себя, такъ сказать, на порогѣ родительскаго дома, въ объятіяхъ семейства, онъ палъ отъ французской пули при незначительной стычкѣ. Еще наканунѣ мы, поздно вечеромъ, разговаривали о нашихъ родителяхъ, и онъ разсказалъ мнѣ много подробностей о семействѣ своемъ, которое надѣялся вскорѣ увидѣть, такъ какъ ему былъ обѣщанъ отпускъ тотчасъ по заключеніи мира. Въ послѣднее время: онъ чаще прежняго говаривалъ о своей матери, старшей сестрѣ и нянюшкѣ, и когда начиналъ свои о нихъ мнѣ разсказы, то они текли, не прерываясь, далеко за полночь, Въ самый день смерти поутру онъ укладывалъ вновь купленныя для нихъ обновы и показывалъ ихъ мнѣ. Внезапное нападеніе непріятеля застало насъ среди сего мирнаго и, такъ сказать, семейственнаго занятія. Мы оба выбѣжали, застегивая мундиры; полкъ нашъ ужъ строился. Мы заняли мѣста наши. Французская кавалерія аттаковала насъ, но мы сдержали ее, и она поспѣшно отступила, послѣ минутной свалки. Когда я могъ оглядѣться, то увидалъ кучку около лежавшаго офицера. Я подошелъ, и узналъ Сергѣя; но онъ ужъ былъ мертвъ. Французская пуля убила его на повалъ, попавъ въ самое сердце. Кромѣ него раненыхъ не было, но былъ убитъ рядовой Кузьма Савеловъ. Въ тотъ же день, такъ какъ намъ приказано было выступать, Сергѣя Григорьевича и рядоваго Савелова похоронили съ воинскими почестями близъ католической церкви, той деревни, гдѣ мы стояли. Искреннія слезы: пролились на могилу Сергѣя Григорьевича, ибо онъ былъ любимъ и товарищами, и подчиненными. Зная, что семейство Сергѣя Григорьевича еще недавно оплакивало потерю супруга и отца, я не смѣю быть вѣстникомъ новаго, роковаго удара, и беру смѣлость отнестись къ вамъ, какъ къ близкому родственнику. Вамъ подобаетъ извѣстить ихъ о постигшемъ ихъ несчастіи. Ваше Превосходительство, не посѣтуете на меня, что я счелъ своимъ долгомъ почтеннѣйше извѣстить васъ о семъ для васъ и, смѣю сказать, для меня горестномъ событіи. Конечно, мое дружеское чувство мало значитъ передъ горестью родныхъ, но могу васъ увѣрить, что такова была моя дружба и уваженіе къ покойному Сергѣю Григорьевичу, что и мое сердце уязвлено чувствительно сею потерей.
"Съ истиннымъ почтеніемъ и таковою же преданностью, имѣю честь быть,
Пришедши въ себя, матушка, по милости Божіей, не потеряла разсудка, чего мы очень страшились, но потеряла силы свои. Она не могла подняться съ постели, и лежала недвижимо, закрывъ глаза. Поутру надо было объявить бабушкѣ ужасную вѣсть. Мы такъ боялись этой минуты, что забыли о своей собственной горести, въ особенности я боялась за бабушку, любя ее горячо. Она встала рано и, по обыкновенію, вышла въ диванную. Тамъ никого еще не было. Ей подали чай.
— Что съ тобою, Ѳедосья, спросила она у своей калмычки, смущенное лицо которой замѣтила,
— Ничего, отвѣтила та довольно твердо, и бабушка, покачавъ головой, принялась за вязанье. своего кошелька. Какъ тяжело мнѣ было видѣть этотъ кошелекъ въ ея рукахъ, — она вязала его брату; я стояла за дверью, не имѣя духу войти. Пришли тетушки, и всѣ мы вошли вмѣстѣ. Тетушка Наталья Дмитріевна пріѣхала рано утромъ.
— Что такъ поздно нынче, сказала бабушка, не спуская глазъ съ работы, — ты вѣрно устала съ дороги, Наташа. Гдѣ нитки бисера? дайте, вы знаете, я спѣшу.
Тетушка подошла здороваться, цѣловать ея руку, бабушка взглянула на нее, и кошелекъ упалъ на ея колѣни.
— Что съ тобою? Что съ вами? воскликнула она, испуганно оглядывая насъ.
Мы молчали.
— Говорите скорѣе, не мучьте меня. Случилось что?…
— Варенька больна, сказала тетушка.
— Варенька! и растерянная бабушка встала. — Варенька! что съ ней, гдѣ она?
Бабушка поспѣшно пошла въ комнату матушки.
— Боже мой, сказала мнѣ тетушка, идя за бабушкой, — маменьку туда допустить нельзя, но какъ я скажу ей, какъ? Въ ея лѣта, такъ, вдругъ… и тетушка съ отчаяніемъ схватила себя за голову. Я не помню, что со мною сталось, но съ рѣшимостью до тѣхъ поръ мнѣ неизвѣстной, я бросилась къ бабушкѣ и остановила ее.
— Туда нельзя войти, бабушка, сказала я твердо.
Но бабушка отстранила меня рукою и хотѣла пройти. Я упала передъ ней на колѣни, заграждая ей дорогу, и обняла ее. Она остановилась, поблѣднѣла какъ полотно, и сказала тихо, прерывавшимся голосомъ.
— Она… жива, или ум…
— Нѣтъ, нѣтъ, жива… но братъ… Сереженька…
— Боже, Господи! Что?
— Умеръ, убить.
Бабушка опустилась въ близъ стоящее кресло. Всѣ молчали. Тишина мертвая. Наконецъ бабушка перекрестилась, и съ восклицаніемъ:
— Матерь Божія, помоги несчастной матери; Ты мать, помоги ей! опустилась на колѣни.
Первые дни отчаянной скорби ужасны, но за ними наступаютъ дни слезъ и страданій, еще болѣе тягостныхъ. Въ эти тяжкіе дни мы могли измѣрить всю любовь бабушки къ дочери, но матушка не была въ состояніи ни видѣть, ни чувствовать, она была погружена въ страшную апатію и лежала недвижимо въ постели, закрывъ глаза, не произнося ни слова, и почти не прикасаясь къ пищѣ. Она почти не спала, а только забывалась ненадолго.
Даже смерть Марьи Семеновны не удивила и не опечалила ее, сердце ея окаменѣло. При вѣсти о смерти брата, няню расшибъ параличъ, она прожила три недѣли, не приходя въ память, и умерла мгновенно отъ вторичнаго удара. Въ день ея погребенія матушка въ первый разъ встала съ постели, надѣла мною приготовленное ей траурное платье и, опираясь на насъ, сошла въ домовую церковь. Она поклонилась умершей, поцѣловала ея руки, безъ всякаго видимаго горя, безъ слезинки, и едва добралась до своей постели, въ которую мы опять уложили ее.
— Счастливая, сказала она тихо, — ушла къ нему, а я, мать, умереть не умѣла.
— Варенька, у тебя четверо дѣтей, сказала бабушка такимъ голосомъ, что я вздрогнула, — о себѣ я не говорю, прибавила она, помолчавъ.
Мать моя при этихъ словахъ, сказанныхъ съ трогательною кротостью и глубокимъ чувствомъ, залилась слезами и долго плакала въ объятіяхъ своей матери. Это были первыя ея слезы послѣ удара, ее сразившаго. Понимаю всю великость этой минуты, когда мать наша возвращалась вновь къ жизни при голосѣ родной матери, мы потихоньку вышли изъ комнаты, оставивъ ихъ вдвоемъ,
Старость не плачетъ такими обильными, горячими слезами, какъ молодость, ни такими горькими и тяжкими слезами, какія льются въ зрѣлыя лѣта. Старость проживъ долгіе годы, научилась покоряться и смиряться; притомъ она знаетъ, что скоро, очень скоро, настанетъ конецъ всякому горю и всякимъ волненіямъ. Вѣрующіе надѣятся свидѣться съ милыми, отошедшими къ иной жизни, въ лучшемъ мірѣ; невѣрующіе глядятъ на смерть какъ на уничтоженіе всякихъ страданій. Бабушка, богомольная и глубоко вѣровавшая, смирялась съ любовью и благословляла Создателя во вся дни, какъ говорила она, во дни радости, какъ и во дни печали. Она не утѣшала матушку, но такъ трогательно умѣла высказывать ей всю свою любовь, гораздо менѣе говорила съ ней о сынѣ, чѣмъ о мужѣ. Она какъ бы хотѣла отвлечь ея мысли отъ одной утраты, говоря о другой. Она открывала ей свое сердце и часто, очень часто возвращалась къ тому времени, когда отецъ нашъ былъ молодъ, а Сережа еще ребенокъ, она говорила, что любила отца нашего столько же, сколько и родныхъ дѣтей. Она разсказывала матушкѣ о томъ, какъ его почтеніе, любовь, постоянная къ ней внимательность, мало-по-малу привязывали ее къ нему, и какъ, наконецъ, она полюбила его такъ горячо, что не могла въ душѣ своей почитать его иначе, какъ роднымъ сыномъ. Она съ восторгомъ, до тѣхъ поръ намъ незнакомымъ въ ней, говорила о высотѣ его духа и чистотѣ совѣсти и красотѣ души его, о его суровости, вытекавшей изъ его добродѣтели. То были ея подлинныя слова. Случалось, что матушка слушала ее безъ особеннаго чувства, вся поглощенная горемъ, но иногда вдругъ на нее находили порывы нѣжности. Мы видѣли, что съ теченіемъ времени матушка усиливалась побѣдить свою скорбь ради матери, и ихъ обоюдная, нѣжность явилась спасительною для обѣихъ. Когда матушка раздражалась, бабушка говорила такъ кротко, что ея слова производили освѣжающее впечатлѣніе. Послушавъ ее, дѣлалось на сердцѣ легче. Въ самомъ звукѣ ея голоса звучало что-то особенное, чего я объяснить не умѣю. Всякое слово было отъ сердца и шло въ сердце.
Однажды матушка послѣ горькихъ слезъ пришла въ возбужденное и страстное состояніе. Она крѣпко сжала свои руки, окинула насъ всѣхъ горѣвшими высохшими глазами, и произнесла съ горестью:
— И за чѣмъ родилась я для такихъ бѣдъ? Какая женщина несчастнѣе меня?
— Ты очень несчастна, сказала бабушка. — Какъ не плакать, не мучиться въ такомъ тяжеломъ горѣ!
— У меня и слезъ нѣтъ. И чѣмъ я заслужила такое несчастіе? Сперва мужъ, потомъ сынъ. Никого у меня не осталось, Одна! Одна!
— Милая моя, дочка ты моя любимая, да, очень мы несчастны, но, грѣхъ сказать, что ты одна и несчастнѣе другихъ. Посмотри вокругъ, кто не потерялъ сына, мужа, отца, во время нашихъ бѣдствій.
— Ахъ, маменька, не могу я разсуждать.
— Да и я не разсуждаю: я чувствую, что Богъ былъ къ намъ еще милостивъ. У тебя сынъ и дочери, а у другихъ никого и ничего не осталось, куска хлѣба нѣтъ.
— А мнѣ отъ этого не легче.
— Теперь не легче, но будетъ легче: у тебя дѣти, ты можешь жить безъ нужды и воспитать ихъ.
— Это мнѣ все равно.
— Все равно, если бы я на старости дѣть и дочь твоя, невѣста, и дѣти твои малолѣтнія не имѣли крова и должны бы были разстаться съ тобою и идти въ чужіе люди, въ услуженіе изъ-за куска хлѣба, какъ наша сосѣдка Корохтина. Сынъ былъ ея единственной опорой; онъ служилъ счастливо, содержалъ мать, сестру, а теперь, когда онъ погибъ при Березинѣ, мать его пошла въ экономки, а сестра въ няньки. Легко бы тебѣ было, еслибы я должна была идти въ люди изъ-за куска хлѣба, да и Люба тоже, да и маленькихъ раздать бы надо было. Ну а легко Сорокиной? Она лишилась двухъ сыновей при Бородинѣ и осталась какъ перстъ одна, безъ дѣтей, и вдовою. Состояніе не поможетъ ей жить одной-одинешенькой, въ кругломъ сиротствѣ. Не грѣши, благодари Бога.
Мы всѣ молчали, чувствуя справедливость словъ бабушки.
— Бѣда наша въ томъ, продолжала она тихо, — что мы никогда не сравниваемъ себя съ болѣе несчастными, чѣмъ мы сами, а всегда сравниваемъ себя съ счастливыми; мы не думаемъ, что на всякаго счастливаго приходитъ рано или поздно черный день. Мы не умѣемъ благодарить Бога за дарованныя намъ блага, а ропщемъ и раздражаемся. Вотъ и ты. У тебя добрыя дѣти, благодари за ихъ Бога.
— Не замѣнятъ они мнѣ сына, воскликнула матушка, въ припадкѣ горькой скорби.
— Конечно, не замѣнятъ. Развѣ одинъ человѣкъ можетъ замѣнить другого? Утѣшать будутъ.
— Меня никто не утѣшитъ, сказала матушка, начиная плакать, но глаза ея уже не блуждали и не глядѣли безсмысленно. Сердце ея отошло, растаяло. Бабушка тотчасъ замѣтила это, встала и обняла дочь.
Однажды вечеромъ бабушка пришла къ матушкѣ и сѣла у ея постели.
— Варенька, сказала она, — намъ бы надо было узнать, откуда тотъ солдатъ Савеловъ, который былъ убитъ подлѣ Сережи. У него, вѣроятно, осталась семья. Тебѣ бы прибрать ихъ, успокоить. Можетъ быть, у него осталась мать?…
Матушка отвѣчала, помолчавъ, съ усиліемъ:
— Я этихъ писемъ не читала и порядкомъ ничего не знаю. Я еще силы не имѣю прочитать письма. Какой-такой солдатъ? Богъ съ нимъ.
— Ужъ конечно, Богъ съ нимъ, сказала бабушка, — убитые за отечество и правое дѣло — съ Богомъ. Это праведные. Твой мужъ говаривалъ: получатъ вѣнецъ мученическій. Вотъ хоть бы и этотъ Савеловъ, погибъ, сердечный, и дойдетъ вѣсть о его смерти до матери, жены, въ какомъ-нибудь приказѣ, что выбылъ изъ строя такой-то. Чай и у него остались дорогіе, сиротъ, быть можетъ, оставилъ. Я не знаю, какъ ты, а я такъ часто думаю, что въ память Сережи…
— Написать братцу, Дмитрію Ѳеодоровичу, чтобы узналъ, откуда былъ солдатъ. Если онъ оставилъ семейство, я позабочусь. Если Богъ судилъ ему умереть съ моимъ сыномъ, пусть его сироты и матъ доживаютъ свой вѣкъ у меня. Ваша мысль хорошая, маменька. У меня, благодаря Бога, деньги есть, больше чѣмъ собственно мнѣ нужно. Мнѣ теперь ничего не нужно.
Матушка прилѣпилась къ этой мысли и спрашивала: писали ли къ братцу-генералу. Это было первымъ знакомъ, что она возвращалась къ жизни. Время шло, она встала съ постели худая, какъ скелетъ, желтая, какъ воскъ, и едва передвигая ноги, бродила по залѣ. Когда ей замѣтили, что лучше бы ей гулять на другой сторонѣ дома, она внезапно залилась слезами и сказала,
— Тамъ солнце! Видѣть не могу солнца!..
X.
правитьВесна наступила, вездѣ журчали ручьи и сбѣгали шумными, мутными струями подъ гору въ нашу рѣченку Щегловку, которая вдругъ разшалилась, понеслась и залила дуга. Одѣлись лужайки нашихъ садовъ, едва освободившись отъ снѣга, онѣ покрылись зеленою, короткою травкою, которая такъ дорога взору, утомленному бѣлыми пеленами снѣга и бурыми сугробами около дорогъ; весна на сѣверѣ имѣетъ свою поэзію, свою прелесть. Журчанье воды, послѣ окаменѣлыхъ льдовъ, краснота песку, чернота полей, и зеленѣнье луговинъ, послѣ однообразія снѣговаго савана, прельщаетъ взоръ; самый воздухъ въ началѣ апрѣля и концѣ марта содержитъ въ себѣ нѣчто опьяняющее, возбуждающее, живительное. И такъ хочется выйдти изъ дому и дышать этимъ воздухомъ! послѣ затворнической жизни въ продолженіе всей зимы, я надѣвала громадные сапоги (тогда калошъ не знали женщины) и отправлялась въ верхній садъ. Ноги мои увязали въ размокшей едва оттаявшей землѣ; липы стояли голыя, черныя, съ темными стволами и вѣтвями, но вокругъ ихъ уже все начинало оживать, и надъ ними блѣдно-голубое весеннее небо и яркое, весеннее солнце радовало сердце. Не взирая на столько бѣдъ, столько потерь и недавнюю, сокрушившую всѣхъ насъ, смерть брата, помимо желанія я чувствовала, что оживляюсь. Но вотъ наступила и настоящая весна съ первыми цвѣтами, первыми теплыми, сквозь солнце, дождями, точно на землю падаютъ сверкающіе алмазы, съ первымъ чириканьемъ птичекъ и шумомъ одѣвшихся въ новый уборъ деревьевъ. Солнце грѣло, даже пекло, вѣтерокъ несся изъ рощи теплый и благовонный, вода рѣченки, вошедшей въ берега, ужъ не катила мутныхъ волнъ, а лила прозрачныя, какъ хрусталь, струйки, и наше родное, любезное Щеглово пріодѣлось въ пышное праздничное платье. Какъ было оно красиво! Какъ бы хорошо было жить, еслибы въ домѣ не сидѣло-сиднемъ жестокое горе, насъ постигшее. Окна были отворены, дверь на балконъ раскрыта настежъ, но никого нельзя было увидѣть на балконѣ за чашкой вечерняго или утренняго чая. Малѣйшее нарушеніе будничнаго порядка казалось праздничною затѣей, неприличною и боль причиняющею. Бабушка совсѣмъ не покидала своего мѣста, и ея примѣру слѣдовали тетушки; матушка и въ окно не глянула — все было ей постыло и тяжко. Только меня и дѣтей своихъ меньшихъ посылала она гулять, замѣчая, что на мнѣ лица нѣтъ, что я поблѣднѣла, похудѣла и похожа не на девятнадцатилѣтнюю дѣвушку, а на перестарокъ, отказавшійся помимо воли отъ замужества.
— Je ne yeux pas qu’elle coiffe Sainte Catherine, сказала однажды матушка, говоря по старой привычкѣ по-французски, хотя со времени войны она питала ко всему французскому чувство ненависти, похожее на то чувство, которое человѣкъ испытываетъ, поссорившись съ другомъ. Но привычка сильна и, забываясь, матушка говаривала по-французски.
И меня посылали гулять, не смотря на мои просьбы позволить мнѣ остаться — но въ тѣ поры мы не слишкомъ могли предъявлять свою волю, а должны были повиноваться. Жизнь, не взирая на мое горе, брала свое. Время текло, и молодость моя, придавленная столькими бѣдами, мало-по-малу расправляла крылышки. Сама того не замѣчая, гуляя съ сестрами, я начинала смѣяться и шутитъ, какъ умѣетъ смѣяться и шутитъ одна юность. Ужъ наступило жаркое лѣто, и мы часто уходили въ сосѣдній лѣсъ за грибами, ягодами, купались въ быстрой и глубокой Угрѣ, которая протекала за версту отъ бабушкиной усадьбы. Но возвращаясь домой, вдругъ переставали болтать. Сердце наше замирало, когда мы подходили къ дому — тамъ все еще сидитъ, мы знали, укоряя себя на минутное удовольствіе, тяжкое горе.
Однажды въ очень душный, лѣтній день, исполняя приказаніе матушки, я отправилась съ сестрами и двумя горничными въ большой лѣсъ за рѣку. Мы переѣхали на паромѣ на ту сторону Угры и увидѣли, что на берегу стоитъ бричка, запряженная ямской тройкой, а у брички, дожидаясь парома, стоитъ молодой офицеръ. Когда мы сходили съ парома, онъ пристально посмотрѣлъ на насъ. Мы всѣ были въ глубокомъ траурѣ и, не смотря на жаркій іюльскій день, въ тяжелыхъ черныхъ суконныхъ платьяхъ и крепѣ. Въ старые годы носили трауръ долго и строго. Минуло уже 4 мѣсяца, какъ мы лишились брата, а мы и не помышляли снимать траура первыхъ дней, да если бы подумали, то не осмѣлились бы вымолвить слова, боясь оскорбить тѣмъ семейство. Я видѣла, что офицеръ спросилъ что-то у перевозчика, но пошла своей дорогою, не считая приличнымъ глядѣть на проѣзжающихъ. Едва сдѣлала я нѣсколько шаговъ въ гору, взбираясь на крутой берегъ рѣки, какъ сзади меня послышались быстрые шаги и раздался незнакомый мнѣ голосъ.
— Извините меня, если я осмѣлюсь рекомендовать себя самъ. Я полковникъ Семигорскій, Знаю, что имѣю честь говорить съ Любовію Григорьевною Шалонской.
Я остановилась, пораженная именемь его. .
— Я догадался тотчасъ, что это именно вы, по вашему трауру… — онъ смѣшался и прибавилъ: — я ѣду къ вашей матушкѣ.
— Ахъ, сказала я едва внятно, почти шопотомъ, — вы… пріятель моего брата… вы…
Я не договорила: слезы душили меня, и я усиливалась сдержать свое волненіе и подавить ихъ. Тогда при чужомъ стыдились всякаго необычнаго движенія души и старались не выдавать ихъ. Я стыдилась слезъ, которыя готовы были хлынуть изъ моихъ глазъ. Онъ продолжалъ:
— Возвратясь изъ Франціи и повидавшись съ семействомъ, я счелъ долгомъ посѣтить вашу матушку, ибо имѣю обязанность вручить ей оставшіяся вещи вашего… онъ прервалъ свою фразу, замѣтивъ мое волненіе, и продолжалъ: — я опасался пріѣхать… неожиданный случай помогъ мнѣ, я имѣлъ счастіе встрѣтить васъ. Не будете ли вы столь благосклонны, не возьмете ли на себя приготовить вашу матушку къ моему посѣщенію? Ей будетъ прискорбно видѣть меня…
Я все стояла и силилась одолѣть свое волненіе, наконецъ мнѣ удалось сдержатъ слезы, и я сказала нетвердымъ голосомъ:
— Намъ надо опять переѣхать рѣку — я пойду впередъ и приготовлю матушку, а васъ проводитъ вотъ эта дѣвушка (я указала на мою горничную Машу) садами до флигеля.
— Не лучше ли мнѣ остаться здѣсь, въ этой деревушкѣ, а вы пришлете за мною, когда угодно будетъ вашей матушкѣ принять меня.
— Нельзя, сказала я. — Матушка и бабушка осудятъ меня за такое невниманіе; вы должны быть приняты въ нашемъ домѣ. Не бойтесь, матушка не увидитъ васъ, она и къ окну никогда не подходитъ, къ тому же васъ проведутъ садами во флигель. Тамъ были приготовлены комнаты для брата — теперь онъ пустой.
При этихъ словахъ я заплакала такъ горько, что никакія усилія не могли прервать слезъ моихъ, и лишь только паромъ причалилъ, какъ я взяла сестеръ за руку и поспѣшно, но горько плача, пошла назадъ домой. Сестры тоже плакали. Семигорскій шелъ съ моей горничной, отставъ отъ насъ, скоро скрылся въ аллеяхъ сада, Я вошла во дворъ, и прямо къ бабушкѣ.
— Бабушка милая, не пугайтесь, ничего нѣтъ такого.
— Да ты вся въ слезахъ.
— Это такъ, ничего. Пріѣзжій здѣсь изъ арміи… служилъ съ братомъ. Его пріятель. Желаетъ видѣть матушку. Ей будетъ такъ тяжко, а сказать ей надо.
— Кто онъ такой?
Я сказала. Бабушка смутилась, но немедленно встала и отправилась въ комнаты матушки. Черезъ полчаса во флигель бѣжалъ стремглавъ нашъ лакей Алексѣй, и я видѣла, какъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ Семигорской прошелъ черезъ заду и направился въ ея комнату. Онъ былъ высокій, стройный, смуглый и красивый молодой человѣкъ лѣтъ 28. Проходя, онъ почтительно и низко поклонился мнѣ.
Черезъ часъ онъ вышедъ отъ матушки, и по это покраснѣвшимъ глазамъ видно было, что и онъ плакалъ. Бабушка приняла его не только радушно, но родственно, отрекомендовала ему дочерей, и началось потчиваніе. Не желаетъ ли кушать? Обѣдалъ ли? Иди быть можетъ, если обѣдалъ, не угодно ли пополдничать, иди чаю откушать — словомъ, бабушка и тетушки наперерывъ запотчивали гостя. Матушка просила его пробыть нѣсколько дней и помѣстила его въ комнатахъ, которыя были приготовлены для брата.
Послѣ ранняго ужина, онъ простился со всѣми, подходя, по тогдашнему обычаю, къ ручкѣ всѣхъ дамъ и дѣвушекъ (взрослыхъ). Проходя большую гостиную, гдѣ я сидѣла одна, онъ подошелъ ко мнѣ.
— Я долженъ завтра отдать вашей матушкѣ шкатулку, я не желалъ бы отдать ее самъ, чтобы не стѣснить ее. Кому я могу?
— Мнѣ, сказала я, не размысливъ. — Это шкатулка брата?
— Нѣтъ, но въ ней его мелкія вещи всѣ, бережно собраны… я думалъ… и мундиръ, въ которомъ онъ уб… въ которомъ онъ скончался. Гдѣ же я могу отдать, вамъ ее завтра?
— Вынесите въ садъ, я гуляю въ 9 часовъ съ сестрами и прохожу мимо вашего флигеля, идя въ оранжерею.
Лишь только я произнесла эти слова, какъ смутилась и застыдилась — но было уже поздно, онъ поклонился, поцѣловалъ у меня, оффиціяльно прощаясь, руку, и вышедъ. Я воротилась въ диванную. Тамъ бабушка и тетушки продолжали разговоръ о гостѣ и осыпали его похвалами.
— И уменъ, и вѣжливъ, и начитанъ, и много видѣлъ, и какъ хорошо разсказываетъ, и собою красавецъ… Какое вниманіе, собралъ всѣ вещи Сережи и самъ привезъ ихъ. Словомъ онѣ превозносили его,
На другой день лишь только я открыла калитку нижняго сада и должна была пройдти мимо его оконъ, какъ онъ вышелъ ко мнѣ на-встрѣчу; онъ очевидно, ждалъ меня; въ рукахъ его была шкатулка, которую онъ поставилъ на скамейку, стоявшую подъ балкономъ. Тяжкое было это свиданіе; я ужъ ни о чемъ не помышляла, кромѣ убитаго брата, и слезы мои текли на крышку черной шкатулки. Онъ стоялъ подлѣ меня и говорилъ о Сережѣ, а я сидѣла я плакала. Когда наконецъ, я вспомнила, что матушка проснулась, встала и взяла шкатулку. Онъ почтительно проводилъ меня до параднаго входа и отворилъ мнѣ калитку и большую дверь крыльца съ низкимъ поклономъ.
Не хочу входить въ подробности и разсказывать, какимъ приливомъ новой горести наполнилось сердце матушки при видѣ вещей убитаго сына. Долго она глядѣла на нихъ страшась до нихъ дотронуться. Когда же она разобрала шкатулку и раздала намъ вещи, имъ для насъ купленныя, это усиліе надъ собою сломило ее. Она опять расхворалась и слегла въ постель. Всякій день просила она Ѳедора Ѳедоровича Семигорскаго войти къ ней и заставляла его разсказывать и повторять малѣйшія подробности о Сереженькѣ. Она слушала его жадно. Когда, пробывъ у насъ нѣсколько дней, онъ пришелъ проститься, матушка была поражена и умоляла его пріѣхать опять и скорѣе.
— Я ожила, пока вы здѣсь гостили; одна моя отрада видѣть и слышать разсказы друга моего сына. Не откажите матери, пріѣзжайте опять и ужъ погостите у насъ подольше.
— Какъ прикажете, такъ и сдѣлаю, отвѣчалъ онь, — я почитаю себя слишкомъ счастливымъ, что могъ заслужить ваше благорасположеніе.
Прощаясь съ нимъ, матушка взяла его голову въ обѣ руки, нагнула ее и поцѣловала его волосы. Онъ былъ, повидимому, такъ тронутъ, что со слезами на глазахъ поцѣловалъ ея руку, кланяясь низко. Въ то время такое отступленіе отъ обыкновеній и принятыхъ формъ было очень знаменательно, и онъ безмолвно благодарилъ матушку за выказанную ему нѣжность. Онъ стоилъ ея; все, что онъ говорилъ, какъ относился къ матушкѣ, и самая заботливость о собраніи вещей брата, прелестная траурная изъ чернаго дерева шкатулка, заказанная имъ въ Парижѣ, — все это свидѣтельствовало о чуткости и деликатности его сердца. если онъ произвелъ на всѣхъ насъ хорошее впечатлѣніе, то надо думать, что и мы ему понравились. Онъ пріѣхалъ опять черезъ шесть недѣль и былъ принятъ, какъ близкій родственникъ.
— Теперь, сказала ему матушка, — я васъ такъ скоро не выпущу.
— Какъ прикажете, я въ вашей волѣ, отвѣчалъ онъ кратко и просто.
XI.
правитьЕсли Семигорской понравился всѣмъ съ перваго раза, но теперь это впечатлѣніе перешло въ положительную къ нему любовь — да и нельзя было не любить его. Онъ былъ начитанъ, говорилъ красно, разсказывалъ интересно, отличался особенною вѣжливостью, но вмѣстѣ съ тѣмъ откровенностью. Прямота его была неподкупна. Такъ, напримѣръ, его мнѣнія часто противорѣчили мнѣніямъ тетушки Натальи Дмитріевны, и онъ, не смущаясь, это высказывалъ. Однажды тетушка, говоря о войнѣ, очень негодовала на французовъ и тутъ же на нѣмцевъ; она выразила мысль, что только Россія и русскіе велики и сравнить ихъ ни съ кѣмъ невозможно.
Онъ возсталъ противъ такого мнѣнія.
— Я самъ русскій, сказалъ онъ, — люблю мою землю, и конечно въ дни опасности готовъ положить за нее мою голову; я имѣлъ честь сражаться за мое отечество и старался дѣлать свое дѣло; но смѣю васъ увѣрить, что ни Франція, ни Германія не могутъ сравниться по благосостоянію съ нашимъ отечествомъ.
— Какъ такъ? воскликнули тетушки.
— Образованнѣе они насъ, да и живутъ иначе. Благосостояніе большое, во всякой деревнѣ чистота, опрятность, трезвость, изобиліе, а пуще всего чистота. У всякой избёнки деревья или садикъ. Пьяныхъ я не видалъ. Трудолюбіе, порядокъ особенно въ Германіи.
— Но вотъ Сереженька писалъ, что во Франціи остались въ деревняхъ однѣ бабы.
— Это правда; Гишпанія и Россія обезлюдили Францію, но убыль народа поправима. Черезъ 20 лѣтъ слѣда не будетъ, а ихъ порядокъ и трудолюбіе обогатятъ ихъ снова, ибо теперь отъ постоянныхъ войнъ они замѣтно обнищали.
— Сережа писалъ, что малороелы они, что наши гвардейскіе молодцы и бить ихъ не хотѣли, а хохотали.
— Да, знаю, тогда это наши разсказывали, сами очевидцы разсказывали, но дѣло это не мудрое, простое. Мущинъ не было — набрали дѣтей пятнадцатилѣтнихъ, и эти дѣти, одержимыя любовью къ отечеству, бросались храбро на нашихъ молодцовъ. Вѣдь это пигмеи только по росту и по лѣтамъ. Духу то у нихъ было много, у дѣтей у этихъ. Сожалѣть надо о землѣ, гдѣ всѣ взрослые погибли, и одни дѣти остались для защиты отечества. Говорили тогда, что наши солдаты расхохотались, но это смѣхъ былъ добродушный, а не злой. Солдатъ, и всякій простой человѣкъ, чуетъ доблесть врага и не оскорбитъ его намѣренно. Повѣрьте, что таково благосостояніе тѣхъ странъ, что были бы мы счастливы, если бы могли отъ нихъ позаимствоваться многимъ.
— А вотъ вы все же къ себѣ спѣшили, сказала тетушка не безъ ироніи, — тамъ не остались.
— Я русскій, и мнѣ у себя лучше. Тутъ моя родина, мои родители, мои имѣнія, — что-жъ мнѣ тамъ дѣлать, — а все-таки скажу: ихъ устройство лучше.
— Я всегда это говорила, не бывши тамъ, сказала матушка, — судила только по книжкамъ и вижу, что не ошиблась.
— Что книжка и что есть въ самомъ дѣлѣ — великая разница, сказала тетушка. — Вотъ Малекъ-Адель прелестный рыцарь — найди-ка его на самомъ дѣлѣ.
— И найдете, Наталья Дмитріевна, найдете, конечно на иной ладъ, но право, во время войны такіе-то рыцари были, что до нихъ куда и Малекъ-Аделю. Все въ томъ, чтобы умѣть оцѣнить товарища, начальника и подчиненнаго. Какіе есть герои, дивиться надо.
— Милый вы мой, любезный вы мой, сказала матушка съ порывомъ. — Благодарю васъ — говорите вы то, что я столько лѣтъ думаю, и въ чемъ никто не только согласиться со мною не хочетъ, но и осмѣивали меня всегда.
Между матушкой и имъ установились особыя отношенія. Они уважали и любили другъ друга, а что главное, понимали другъ друга. Онъ выказывалъ къ ней особенное, почтительное вниманіе, съ примѣсью какъ бы сыновней нѣжности, а она просто души въ немъ не чаяла. Его мнѣнія подходили подъ ея мнѣнія, но не будь этого, матушка во всякомъ случаѣ полюбила бы его. Онъ, помимо мнѣній, нравился ей лично — манерами, лицомъ и въ особенности тѣмъ, что любилъ брата и былъ любимъ имъ. Я замѣтила, что онъ совсѣмъ иначе, по своему, глядитъ на вещи и не покоряется принятымъ обычаямъ во многомъ. Такъ, напримѣръ, у бабушки былъ страшный баловень, мальчикъ изъ дворни, лѣтъ четырнадцати для побѣгушекъ. Его звали Ванькой, не изъ презрѣнія, — бабушка никого не презирала, да и тетушки, не смотря на рѣшительныя мнѣнія старшей тетки, были крайнѣ добры и не обидѣли бы мухи, — звали его Ванькой просто такъ, по обычаю, по привычкѣ. Никто не думалъ обижать Ваньку, и самъ Ванька не обижался. Я замѣтила, что одинъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ звалъ его Ваней, и въ разговорахъ не ускользнуло отъ меня, что онъ многое усвоилъ себѣ, чего у насъ не было. Когда я о немъ думала, — а думала я о немъ часто, послѣ того, какъ слушала это разсказы по цѣлымъ вечерамъ, — онъ какъ-то чудно сливался въ моемъ воображеніи съ авторами писемъ «Русскаго путешественника». Я возымѣла одно впечатлѣніе, какъ изъ чтенія этой прелестной книги, такъ изъ его интересныхъ разсказовъ и завлекательныхъ разговоровъ. Обычаи того времени не позволяли мнѣ близко сойдтись съ нимъ; тогдашнія понятія о приличіяхъ не дозволяли близости между дѣвушкой, молодой женщиной и молодымъ мужчиною. Я сидѣла около бабушки, слушала разговорѣ старшихъ, но вступать въ него не могла, и отвѣчала тогда только, когда ко мнѣ обращался кто-либо изъ старшихъ. Но я не проронила ни единаго слова изъ всего того, о чемъ онъ говорилъ. Разсказы его о Дрезденѣ приводили меня въ восторгъ, но восторгъ этотъ я должна была хранить въ глубинѣ души, ибо я не могла, да и постыдилась бы его выразить, но онъ тѣмъ сильнѣе охватывать мою душу. Даже встрѣчаясь съ Ѳедорь Ѳедоровичемъ наединѣ, мнѣ и въ помышленіе не входило открыть ему мои мысли и сказать, что я чувствую, слушая его разсказы. А наединѣ видѣла я его часто. Вотъ какъ это случилось — безъ намѣренія съ моей стороны всеконечно. Я продолжала гулять съ сестрами. Обыкновенно онѣ выходили изъ дома со мною, но вскорѣ убѣгали, а я проходила мимо флигеля по дорожкѣ внизъ, достигала нижней аллеи и обходила прудъ, потомъ подымалась въ верхній садъ и обходила его по липовымъ густымъ аллеямъ. Съ самаго перваго дня своего вторичнаго пріѣзда, онъ встрѣчалъ васъ на дорожкѣ, и всякій день выходилъ къ намъ на встрѣчу; мы останавливались, разговаривали и потомъ расходились въ разныя стороны. Однажды онъ попросилъ у меня позволенія идти со мною. Я вспыхнула, но ничего не отвѣтила; но онъ принялъ молчаніе за знакъ согласія и пошелъ за мною. Въ этотъ первый разъ я сократила свою прогулку. Но впослѣдствіи желаніе его послушать заглушило во мнѣ страхъ, который я испытывала. Часто я просила сестрицу идти рядомъ со мною, но ей наскучали наши разговоры, и она убѣгала къ меньшой сестрѣ и ея нянѣ, оставляя меня одну съ нимъ. Малу-по-малу я привыкла и уже не сокращала своей прогулки: мы обходили оба сада и не видали, по, крайней мѣрѣ я не видала, какъ летѣло время. Конечно, я совсѣмъ не говорила о себѣ, но мы много говорили о книгахъ, о иныхъ земляхъ, о братѣ, о войнѣ, о моемъ покойномъ отцѣ, котораго онъ называлъ спартанцемъ и рыцаремъ, слушая мои разсказы. Ему повидимому, очень нравилась моя любовь въ чтенію и моя начитанность. Первымъ его воспитателемъ былъ эмигрантъ, французъ, аббатъ, и онъ говорилъ, что многимъ обязанъ ему, особенно въ отношеніи формъ въ общежитіи. Потомъ, ужъ будучи молодымъ человѣкомъ, онъ былъ знакомъ съ массонами, и они внушили ему христіанскія чувства, вниманіе и любовное отношеніе къ низшимъ и въ особенности слугамъ. Отличительной чертой его характера было чувство милосердія — не только страданія людей были ему несносны, но онъ не любилъ видѣть, если мучили иди жестоко обращались съ животными… Я была очарована его бесѣдами, и уже не дичилась его. О братѣ я говорила часто, и съ перваго дня нашего знакомства онъ сдѣлался звеномъ, его и меня соединявшимъ. Открывая глаза по утру, я думала съ восхищеніемъ, что вотъ одѣнусь, выйду въ садъ, что онъ встрѣтитъ меня и пойдемъ мы по аллеѣ, бесѣдуя тихо и радушно. Вечеромъ, ложась спать, я вспоминала всякое его слово, и всякое его слово было хорошо, пріятно, или казалось мнѣ поучительнымъ и значительнымъ. Такъ прошло недѣль пять. Онъ поговаривалъ объ отъѣздѣ: его удерживали, но ему надо же было уѣхать. При одной мысли о его отъѣздѣ, сердце мое замирало.
Однажды возвратясь съ прогулки, я нашла тетушку въ цвѣтникѣ на давкѣ. Она подозвала меня и приказала идти за собою. Въ тонѣ ея голоса было что-то особенно серьёзное, даже строгое, что смутило меня, и я пошла за нею, какъ виноватая не зная, однако, никакой вины за собою. Но тутъ я вдругъ вспомнила, что гуляла въ саду не одна, и сердце мое мучительно забилось.
Тетушка направилась не въ диванную, а въ образную, находившуюся около спальни бабушки, всегда пустую. Кіоты стояли по стѣнамъ, передъ ними теплились лампады; мебели не было, только два забытые стула стояли въ углу. Тетушка сѣла на одинъ изъ нихъ и указала мнѣ другой. Я сѣла, не смѣя взглянуть, и потупила голову.
— Вотъ оно что, Люба, нехорошо! сказала строго тетушка, — я еще тебѣ ничего не сказала, слова не вымолвила, а ты горишь отъ стыда.
— Но что я сдѣлала такого, тетушка? едва выговорила я.
— Какъ будто ты не знаешь. Не хитри. Не усугубляй вины своей. Стыдно, очень стыдно, я не ждала отъ тебя такого пассажа.
— Но право…
— Не хитри, говорю я, повинись лучше. Неприлично, даже предосудительно назначать свиданія въ саду.
— Свиданія! воскликнула я вдругъ съ негодованіемъ, которое смѣнило мгновенно мой испугъ и стыдъ. — Нѣтъ, я не назначала свиданій и даже никогда о томъ и не думала, не помышляла. Могла ли я даже подумать о такой…
И я вдругъ заплакала, очень оскорбленная.
— Нечего плакать. Повинись лучше, говорю я, — сказывай правду истинную.
— Вы меня обижаете, тетушка, мнѣ разсказывать нечего.
— Такъ вотъ какъ! Что бы сказалъ твой покойный отецъ, еслибы узналъ, что, пользуясь горемъ убитой матери, которая теперь не въ состояніи наблюдать за вами, ты попустила себя на такіе неприличные дѣвицѣ поступки!.. Вотъ куда повело тебя чтеніе всякихъ поэмъ и романовъ. Я не разъ говорила объ этомъ, меня не хотѣли слушать, а вотъ теперь и завелась своя героиня романа. Хорошо!
— Воля ваша, тетушка, сказала я съ сильно проснувшимся чувствомъ собственнаго достоинства и невиновности, — свиданій я не назначала и мнѣ въ голову не входило, что это есть свиданіе. Я просто гуляла, встрѣчала его…
— Его!.. Вотъ какъ! его…
— Ѳедора Ѳедоровича, и ни о чемъ мы не говорили, ни единаго слова, котораго вы бы не желали слышать.
Тетушка рѣзко посмотрѣла на меня своими большими, умными, но отчасти суровыми глазами.
— Пусть такъ. Я тебѣ вѣрю, но въ такомъ случаѣ ты поступила неосторожно, предосудительно. Скажу тебѣ, что Ѳедоръ Ѳедоровичъ, видя такое твое поведеніе, не можетъ уважать тебя. Конечно, всякому молодому мужчинѣ весело гулять и любезничать съ хорошенькой дѣвушкой, но уважать ее онъ не можетъ.
По боли, которая сказалась въ моемъ сердцѣ, при мысли, что онъ можетъ не уважать меня, я бы должна была понять, какъ я ужъ привязалась къ нему, но я не разсуждала. а только плакала. Тетушка говорила еще довольно долго, но я ужъ не прерывала ея; я слушала, не понимая ни слова, и сокрушалась, что потеряла уваженіе человѣка, которымъ дорожила.
Тетушка встала.
— Чтобы не было ни встрѣчъ, ни прогулокъ, ни раннихъ выходовъ въ садъ! Это не дѣлается, не годится. Не заставь меня огорчить мать, разсказавъ ей, какъ ты ведешь себя. Стыдно!
Какой это былъ печальный для меня день! Подавленная стыдомъ и тревогою, я не смѣла поднять глазъ ни на кого и, сидя въ диванной около бабушки, прилежно вязала косынку, шевеля длинными спицами. Бабушка тотчасъ замѣтила, что со мною что-то случилось и спросила. Я отвѣчала: "ничего не случилось, и вспыхнула, какъ зарево. Бабушка посмотрѣла, не повѣрила, но не повторила вопроса, а, по своему обыкновенію, когда не вѣрила, покачала головою.
Прошло нѣсколько дней. Я никуда не выходила и неотлучно сидѣла около бабушки. Два-три раза пыталась я все сказать матушкѣ, но не смѣла, видя ея постоянную печаль. Я замѣтила, что Ѳедоръ Ѳедоровачъ сдѣлался тоже печаленъ и объявилъ, что долженъ уѣхать завтра. Это извѣстіе было мнѣ крайне прискорбно.
Насталъ день его отъѣзда. Мнѣ было такъ грустно сидѣть въ диванной, что послѣ обѣда я ушла въ бильярдную, гдѣ всегда играли дѣти. Испугъ мой былъ великъ, когда вскорѣ туда же пришелъ и онъ.
Боже мой! подумала я, — скажутъ опять, что это свиданіе. И зачѣмъ онъ пришелъ, онъ и въ правду видно не уважаетъ меня.
Онъ подошелъ и сѣлъ рядомъ со мною. Я встала и хотѣла уйти.
— Любовь Григорьевна, сказалъ онъ, — позвольте мнѣ попросить васъ выслушать меня. Я не долго буду удерживать васъ. Я замѣтилъ въ васъ большую для меня перемѣну; вы избѣгаете разговора со мною. Чѣмъ я могъ заслужить ваше неудовольствіе? Осмѣлюсь ли я спросить васъ о причинѣ вашего нерасположенія ко мнѣ?
Я молчала, совершенно потерянная, и желала одного: уйти, убѣжать. Я силилась не заплакать, считая это верхомъ неприличія.
— Ужели я такъ противенъ вамъ, что вы не удостоиваете меня отвѣтомъ? Я смѣлъ надѣяться, что, во время столь дорогихъ сердцу моему нашихъ прогулокъ, я успѣлъ заслужить ваше уваженіе и довѣренность.
Слово «прогулка» сразило меня. Я вспыхнула и опять хотѣла уйти; но онъ угадалъ мое намѣреніе и продолжалъ, преграждая мнѣ дорогу:
— Одно слово, только одно слово, и я уѣду сейчасъ, сію минуту, и никогда не покажусь на глаза ваши. Но я не могу, не хочу, продолжалъ онъ съ жаромъ и рѣшимостью, уѣхать, не сказавъ вамъ того, что такъ давно, съ нашего перваго почти свиданія, наполняетъ мое сердце. Я любилъ вашего брата, какъ своего собственнаго брата, я почитаю вашу матушку и все ваше прекраснѣйшее семейство. Васъ я уважаю и люблю съ первой встрѣчи, съ перваго разговора, тамъ, на скамейкѣ, въ саду, когда ваша прекрасная душа и чувствительное сердце открылись мнѣ;
Слезы мои хлынула, я закрыла лицо платкомъ, задушая свои рыданія. Онъ продолжалъ:
— Вашъ братъ часто говорилъ о васъ съ нѣжнѣйшею дружбою, но его слова далеко не дали мнѣ о васъ того понятія, которое я теперь имѣю. Не повергайте меня въ отчаяніе, я уважаю и люблю васъ. Осчастливьте меня своимъ согласіемъ.
— Но что вамъ угодно? проговорила я недоумѣвая. — Его слова «уважаю васъ» возвратили мнѣ бодрость. «Тетушка ошиблась, сказала я себѣ мысленно, — слава Богу!»
— Неужели вы не хотите понять меня? Я уважаю и нѣжнѣйше люблю васъ. Позвольте мнѣ просить руки вашей.
Я обмерла, но обрадовалась. Сердце мое билось, какъ пойманная птичка. Я хотѣла говорить — и не могла.
— Вся жизнь моя будетъ посвящена вамъ и до гроба я поставлю моимъ священнѣйшимъ долгомъ лелѣять васъ и сдѣлать жизнь вашу счастливой и пріятной.
— Какъ угодно матушкѣ, вымолвила я.
— Но вы, вы сами согласны?
— Да, сказала я шопотомъ.
Онъ взялъ мою руку и прижалъ ее къ груди. Сердце его билось такъ же сильно, какъ и мое. Я чувствовала его ускоренное біеніе подъ рукой моей.
— Сердце мое принадлежитъ вамъ и всегда вамъ одной принадлежать будетъ.
Я взглянула на него, освободила свою руку и, убѣжавъ къ себѣ, бросилась на постель. Я плакала, плакала… но это были слезы радости и счастія. Я любила его всею душею, всѣмъ сердцемъ.
Матушка вошла въ мою комнату.
— Люба, сказала она, нѣжно цѣлуя меня, — Ѳедоръ Ѳедоровичь Семигорской сдѣлалъ мнѣ предложеніе. Онъ проситъ руки твоей. Это будетъ для меня счастіе. Согласна ли ты? Я вижу, что ты согласна, прибавила она, взглянувъ на меня. — Я люблю его, какъ сына, увѣрена, что онъ будетъ тебѣ хорошимъ мужемъ.
Я бросилась въ ея объятія и, прерывая мой разсказъ слезами и поцѣлуями, не утаила отъ нея ни нашихъ прогулокъ, ни выговора тетушки, ни моего смущенія, ни моей радости, ни моей любви къ нему. Она слушала меня молча, съ умиленіемъ, и гладила меня по головѣ.
— Зачѣмъ же ты не сказала мнѣ прежде, что ты любишь его?
— Я сама не знала, матушка, клянусь вамъ, не звала. Мнѣ было пріятно гулять съ нимъ, разговаривать… Я ничего не таила отъ васъ.
— Вѣрю, вѣрю! Ну, полно, не плачь. Я этого желала въ послѣднее время. Господь, благослови васъ!..
Въ тотъ же день вечеромъ я сняла свое траурное платье и одѣлась въ бѣлое. Обычай строго запрещалъ невѣстѣ носить трауръ. Бабушка была въ восторгѣ. Всѣ осыпали меня ласками. Праздникъ насталъ для семьи нашей. Нынче ужъ не умѣютъ такъ праздновать и такъ радоваться, такъ умиляться въ важныхъ случаяхъ семейной жизни. Чинности нынче много не кстати, а задушевности меньше.
На другой день мы всѣ отправились къ обѣднѣ. Даже матушка сняла трауръ и надѣла декосовое платье. Бабушка и тетушки нарядились въ парадныя платья. Въ церкви женихъ мой сталъ рядомъ со мною. послѣ обѣдни, безъ гостей, безъ чужихъ, меня благословили образами и обручили. Я, не смотря на отсутствіе гостей, одѣлась, по желанію матушки, въ бѣлое кисейное платье, съ розами въ моихъ черныхъ волосахъ. Никогда я не помышляла о красотѣ и была очень удивлена, что не только женихъ мой, но и все семейство говорило, что я одѣта къ лицу и хороша собою. Матушка желала видѣть меня нарядною, какъ прилично невѣстѣ, и говорила, что нарядъ придаетъ торжественность важнымъ эпохамъ въ жизни. Женихъ подарилъ мнѣ кольцо съ брилліантомъ на тоненькомъ ободочкѣ, которое называли тогда супиромъ.
«J’ai bien soupiré après ce bonheur», сказалъ онъ мнѣ, надѣвая кольцо на мой палецъ, и нѣсколько разъ поцѣловалъ мою руку, прибавивъ: «je suis le plus heureux des hommes».
XII.
правитьВсю осень я наслаждалась полнѣйшимъ счастіемъ, которое раздѣляло все мое семейство. Ѳедоръ Ѳедоровичъ имѣлъ родство, почтенное и хорошее состояніе. Я по обычаю написала письма ко всѣмъ роднымъ его и получила самые любезные и лестные отвѣты, въ особенности отъ матушки-свекрови, которая души не слыхала въ единственномъ сынѣ.
Матушку пугала мысль, что я должна была жить всегда съ свекровью и свекромъ, но я не опасалась будущаго, мнѣ казалось большимъ счастіемъ стать дочерью родныхъ моего жениха, и я рѣшилась пріобрѣсть любовь ихъ. Моя будущая свекровь осыпала меня подарками и переслала мнѣ мало-по-малу свои семейные брилліанты. Сперва я подучила прекрасный брилліантовый гребень, потомъ пряжку для пояса, тоже брилліантовую, значительной цѣны. Съ какимъ удовольствіемъ приносилъ мнѣ женихъ всѣ эти подарки и расточалъ мнѣ вниманіе и нѣжность, которыми я дорожила болѣе всего. Наконецъ, поздней осенью, пріѣхали его родные. Съ какимъ страхомъ не понравиться встрѣтила я его мать, но вышло иначе. Съ перваго взгляда я ей приглянулась, а позднѣе она полюбила меня. Мои родные старались на перерывъ принять и угостить на славу родныхъ жениха. Нашъ большой Щегловскій домъ былъ полнехонекъ и, казалось, раздвинулся, чтобы вмѣстить его родныхъ, тетокъ, кузинъ и дядей. Братъ Николаша тоже пріѣхалъ изъ Петербурга; онъ ужъ вышелъ изъ школы юнкеромъ и долженъ былъ быть скоро произведенъ въ офицеры. Онъ былъ милъ, веселъ и любезенъ со всѣми. Его встрѣча съ моимъ женихомъ была трогательна. Еще не зная другъ друга, они встрѣтились по-дружески, и каждый изъ нихъ, ради меня, горѣлъ желаніемъ стать другому братомъ. Къ счастію, впослѣдствіи, жизнь не развела ихъ, напротивъ, тѣснѣе соединила. Они всю жизнь любили другъ друга и почитались братьями и искренними друзьями.
Дѣвичникъ справили по уставу старины; мое приданое было разложено въ залѣ; призванный священникъ благословилъ его и окропилъ святою водою, затѣмъ всѣ дѣвицы и мои сестры принялись помогать горничнымъ укладывать его въ красные сафьянные, кованные жестью, сундуки. Его закупорили тотчасъ, но такъ какъ я осталась гостить въ Щегловѣ, то перенесли во флигель, который былъ назначенъ для молодыхъ, и который бабушка отдѣлала чрезвычайно богато по тогдашнему времени. Что было хохота, говора и веселости на дѣвичникѣ! Николаша прельстилъ всѣхъ своею добродушною веселостью и любезностью съ дѣвицами. На другой день онъ обувалъ меня, по обычаю, къ вѣнцу и, прощаясь со мною, положилъ червонецъ въ башмакъ мой. Нѣжно цѣлуя меня, онъ сказалъ:
«Ходить тебѣ на золотѣ всю жизнь!» И ходила я всю жизнь, если не на золотѣ по богатству, то въ богатствѣ несмѣтномъ, любви и нѣжности ко мнѣ мужа.
Свадьбу мою сыграли пышно, не забывъ ни одного обычая, ни одного повѣрья. Она произошла вечеромъ, какъ всѣ дворянскія свадьбы того времени, при роскошномъ освѣщеніи дома, церкви и всей усадьбы, при большомъ стеченіи народа со всѣхъ окружныхъ селъ и съѣздѣ сосѣдей. На широкомъ дворѣ угощали крестьянъ съ ранняго утра, въ подклѣтѣ и въ заднихъ комнатахъ Анна Ѳедоровна, разряженная въ пухъ, важно угощала дворовыхъ, а Ѳедосья-калмычка, съ прыгавшими отъ радости маленькими глазами, обила всѣ пятки, какъ сама говорила, угощая бѣдныхъ мелкопомѣстныхъ сосѣдей, пріѣхавшихъ на свадьбу. Словомъ, всѣ безъ исключенія и набѣгались, и навеселились въ день моей свадьбы, и нарадовались великою радостью. Когда я вошла въ бабушкину домовую церковь, въ пышномъ нарядѣ, ведомая посаженымъ отцомъ, дядей генераломъ Дмитріемъ Ѳедоровичемъ Кременевымъ въ полной формѣ и во всѣхъ орденахъ, то увидѣла правую сторону церкви, наполневную родными жениха, стоявшими позади его. При первыхъ звукахъ концерта: «Ce грядетъ голубица», онъ отдѣлился отъ своей семьи, пошелъ мнѣ на встрѣчу, на самомъ порогѣ церкви взялъ мою руку изъ руки посаженаго отца и повелъ къ аналою, отдѣливъ, такимъ образомъ, меня отъ семьи моей. Матушка говорила мнѣ послѣ, что это была жестокая для нея минута, что ей показалось, что дочь уведена отъ нея безвозвратно, а для меня это была торжественная, поэтическая минута. Въ этомъ обыкновеніи встрѣчать невѣсту у порога и уводить ее къ аналою заключался смыслъ и указаніе — мы оба оторвались отъ нашихъ семей и должны были, какъ мужъ и жена, составить новый центръ, новую семью. Но Богъ судилъ иначе. Мы жили счастливо, неописанно счастливо другъ для друга и другъ въ другѣ, но Богъ благословилъ насъ дѣтьми, чтобы вскорѣ отнять ихъ. Счастіе мое было такъ велико, что я перенесла безропотно это испытаніе. Мой дорогой мужъ наполнилъ мое сердце, и любовь его залѣчила материнскую рану.
Послѣ свадьбы мы погостили въ Щегловѣ около двухъ недѣль и жили во флигелѣ; часто матушка приходила вечеркомъ посидѣть съ нами и, къ великой моей радости, я видѣла что она переноситъ часть любви своей къ Сережѣ на моего мужа. Однажды она сказала мнѣ:
— Ты не вышла замужъ, а ты привела мнѣ въ домъ милаго сына.
Съ своей стороны мужъ мой старался всячески пріобрѣсть любовь моего семейства, въ чемъ и успѣлъ совершенно.
Потомъ отправились мы къ роднымъ мужа моего и поселились съ его родителями въ Ярославской губерніи въ селѣ Привольѣ. Матушка-свекровь полюбила меня и баловала всячески. Жизнь моя подлинно текла «млекомъ и медомъ». Послѣ смерти его родителей мы часто ѣзжали въ Москву и всякій годъ навѣщали матушку, до дня ея кончины.
Такъ, въ рѣдкомъ согласіи, прожила я съ мужемъ 32 года. Я была уже старухою, а онъ любилъ меня, пожалуй, больше, чѣмъ въ первые годы, и лелѣялъ меня все также. Когда мужъ мой 60 лѣтъ отъ роду почувствовалъ приближающуюся смерть, то, подозвавъ меня, взялъ мою руку, положилъ ее на грудь свою и сказалъ чуть слышно:
— Сердце мое принадлежитъ и всегда принадлежало тебѣ одной.
Это были послѣднія слова его. Онъ отошелъ, держа руку мою на сердцѣ своемъ, и сказалъ мнѣ, умирая, тѣ же самыя слова, какія говорилъ, признаваясь мнѣ въ любви своей и прося моей руки. Такимъ образомъ, мы начали нашу жизнь вмѣстѣ и окончили ее при однихъ и тѣхъ же словахъ, сказанныхъ имъ мнѣ и выражавшихъ искреннее, простое, но глубокое чувство.
- ↑ Въ большихъ барскихъ домахъ такъ назывался нижній этажъ дома, вырытый въ землѣ, въ фундаментѣ, обложенный деревомъ, но безъ пола и съ грунтомъ вмѣсто пода. Онъ былъ сухъ и просторенъ, и цѣлая семья прислуги жила тамъ.
- ↑ Карманы глубокіе и широкіе носили тогда старушки въ своей нижней юбкѣ, и для того, чтобы достать изъ него что-либо, должны были поднимать верхнюю юбку. Оттого при гостяхъ, при семействѣ, изъ кармана достать что-либо было неудобно, и надо было выдти въ другую комнату для такой операціи.
- ↑ Ридикюлемъ назывался бархатный или изъ бисера вывязанный мѣшочекъ, куда клали носовой платокъ, и который носили на рукѣ, на шнуркѣ и цѣпочкѣ.