Семейство Турениных (Энгельгардт)/ДО

Семейство Турениных
авторъ Софья Владимировна Энгельгардт

Опубл.: 1863. Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Отечественныя Записки», № 1, 1863.

СЕМЕЙСТВО ТУРЕНИНЫХЪ.

I.
Ирина Ѳедоровна.

Извѣстно, что до 12-го года сен-жерменскимъ предмѣстьемъ Москвы была опустѣвшая нынѣ часть города, центромъ которой почитался бывшій слободской дворецъ. Въ прошломъ столѣтіи въ нѣмецкой слободѣ и басманной воздвигали свои палаты и петербургскіе вельможи, пріѣзжавшіе въ Москву доживать свой вѣкъ на покоѣ, и всѣ крупные представители коренной московской знати. Но вельможи перевелись на Руси; московская знать пораззорилась, и померкшіе покои нашихъ дѣдовъ или опустѣли, или достались новымъ богачамъ, новымъ людямъ, недорожащимъ преданіями. Первостатейное купечество внесло условія своей мѣщанской жизни въ прежнія великолѣпныя жилища елисаветинскихъ и екатерининскихъ баръ. Грустно смотрѣть на совершившуюся перемѣну женщинамъ; трудно съ нею помириться имъ, потому что на женщинъ обаятельнѣе дѣйствуютъ преданія грѣшнаго XVIII вѣка, и потому еще, что въ поруганныхъ палатахъ болѣе всего пострадали уборныя нашихъ небезупречныхъ бабушекъ. Здѣсь домовитая и раскормленная купчиха обыкновенно устраиваетъ свою гардеробную и кладовую и отмѣриваетъ ситецъ, и отвѣшиваетъ сахаръ, и хвастаетъ своимъ богатствомъ передъ приходской протопопицей… тамъ, гдѣ съ замирающимъ сердцемъ красавица въ пудрѣ и мушкахъ выслушивала признанія и клятвы…

Въ басманной, къ числу немногихъ домовъ, сохранившихъ родовые гербы на своихъ фронтонахъ, принадлежалъ большой каменный домъ Ирины Ѳедоровны Братиславовой, урожденной Турениной. Онъ никогда не выходилъ изъ семейства Турениныхъ, не горѣлъ при французахъ и не подвергся передѣлкамъ и измѣненіямъ, которыми своенравная мода ежегодно сглаживаетъ послѣдніе остатки нашей старины. Получивши домъ въ приданое отъ родителей, Ирина Ѳедоровна прожила въ немъ сорокъ шесть лѣтъ, не смотря на сѣтованья многочисленныхъ родственниковъ и знакомыхъ, которые не переставали жаловаться на неудобства, сопряженныя для нихъ съ переѣздами черезъ всю Москву, по зимнимъ ухабамъ и неосвѣщеннымъ улицамъ.

— Чтобы рѣшиться на такое путешествіе, надо васъ любить, какъ мы васъ любимъ, ma tante, или ma cousine, говаривали посѣтители Ирины Ѳедоровны.

— И спасибо вамъ, друзья мои, отвѣчала старушка: — а меня вы не смущайте. Я здѣсь родилась, здѣсь и умру. Послѣ меня, Богъ знаетъ, въ какія руки достанется мое родимое гнѣздо.

Ее постоянно тревожила мысль объ участи, ожидавшей домъ, въ которомъ протекла ея жизнь.

Свое помѣщеніе Ирина Ѳедоровна имѣла полное право называть гнѣздомъ. Она съ незапамятныхъ временъ занимала четыре небольшихъ комнатки на жилой половинѣ дома, а такъ называемые парадные покои были постоянно заперты и ни подъ какимъ предлогомъ не отпирались съ тѣхъ поръ, какъ овдовѣла Ирина Ѳедоровна, которая замужемъ была всего одинъ годъ. Такимъ образомъ, большая часть изъ ея родственниковъ, то-есть всѣ тѣ, которые принадлежали къ молодому поколѣнію и называли старушку ma tante, а не ma cousine, знали не домъ ея, а только тѣ комнаты, въ которыхъ она помѣщалась. Носились темные слухи о томъ, что пріемные покои заперты вслѣдствіе романическаго происшествія, героиней котораго была 20-лѣтняя Ирина Ѳедоровна; но объ этомъ происшествіи всякій разсказывалъ посвоему. Изъ числа немногихъ сверстниковъ Ирины Ѳедоровны человѣкъ пять-шесть несомнѣнно знали ея тайну, но, изъ уваженія къ старушкѣ, никогда непоминавшей о своемъ прошедшемъ, упорно отмалчивались на всѣ вопросы молодежи. Такіе вопросы особенно часто предлагала Юлія Николаевна Туренина, молодая вдова, которая и сама по себѣ состояла въ дальнемъ родствѣ съ Ириной Ѳедоровной, и по мужу доводилась ей внучатной племянницей. Разъ даже къ ней самой рѣшилась обратиться Юлія Николаевна, съ просьбою позволить ей взглянуть на запертыя комнаты.

— Не огорчай меня, Юленька, и не проси объ этомъ, сказала старушка: — а если можешь, успокой ты мою старость, обѣщай мнѣ, что послѣ моей смерти ты купишь мой домъ. Я давно объ этомъ думаю: своего у тебя нѣтъ; ты богата, живешь постоянно въ Москвѣ и живешь отсюда близёхонько — значитъ, не посмотришь на то, что домъ въ басманной; а ты сама знаешь, домъ — капитальный и нашъ родовой, туренинскій домъ. По крайней мѣрѣ, хоть бы не въ чужія руки достался. Артюшѣ — это ужь вѣрно, — его не видать какъ своихъ ушей. Послѣ меня все пойдетъ съ молотка за долги! Право, купи и со всею мебелью; только булевскіе часы, что стоятъ въ гостиной противъ двери, отдай отъ меня Артюшѣ. За нихъ дорого заплатилъ покойный батюшка: они привезены сюда изъ Версали во время революціи. Подумай ты объ этомъ, Юленька. Я тебя не тороплю: ты только обѣщай мнѣ, что подумаешь, потолкуешь съ знающими людьми.

Юлія обѣщала.

Старушка говорила о долгахъ своего семейства, нѣкогда многочисленнаго, а тогда состоявшаго изъ вдоваго брата, Ильи Ѳедоровича, и незамужней сестры, Марьи Ѳедоровны Турениныхъ. У Ильи Ѳедоровича былъ единственный сынъ, Артемій, давно уѣхавшій за-границу, гдѣ задолжалъ и оставался за неимѣніемъ денегъ, которыя на первыхъ норахъ высылались ему часто и въ изобиліи, а потомъ все рѣже и рѣже, но мѣрѣ того какъ оскудѣвали средства Турениныхъ, дошедшихъ понемногу до совершеннаго раззоренія. Русскимъ барамъ проматываться не учиться стать; по Туренины прибѣгли къ одному изъ самыхъ сложныхъ способовъ раззоренія. Изъ пятерыхъ братьевъ, составлявшихъ семейство, одинъ Илья Ѳедоровичъ былъ женатъ; но всѣ жили вмѣстѣ и вмѣстѣ управляли, не дѣля его, имѣніемъ унаслѣдованнымъ ими отъ родителей; жили дружно, хлѣбосольно, весело, давали пиры и праздники… Но это еще нескоро бы разстроило ихъ огромное состояніе, еслибъ ихъ не занимала постоянная мысль удвоить, удесятерить его. Вѣкъ свой они провели въ разсчетахъ и аферахъ. То выстраивали бумаго-прядильную фабрику, то заводили конный заводъ. За недостаткомъ денегъ дѣло не стояло: продавался за полцѣны недавно купленный и только что отдѣланный московскій домъ, закладывались деревни и на вырученныя деньги выписывались станы для фабрики и кровные жеребцы для завода. Но, проработавъ годъ или два, фабрика закрывалась, а породистыя лошади распродавались съ аукціона, потому что Туренинымъ нужны были деньги для какой нибудь новой затѣи, для новой, еще болѣе выгодной спекуляціи. А между тѣмъ заложенныя деревни продавались съ молотка, и Артемій, жившій заграницей долгами, напрасно ждалъ обѣщанной присылки денегъ… Такъ проходили годы. Илья Ѳедоровичъ похоронилъ всѣхъ братьевъ и съ оставшейся сестрою переѣхалъ на житьё въ басманную, во флигель дома Ирины Ѳедоровны.

Ирина Ѳедоровна всячески помогала своимъ, удѣляя сколько могла изъ доходовъ съ имѣнія, доставшагося ей послѣ мужа въ пожизненное владѣніе. Своего у ней былъ одинъ только домъ, и тотъ былъ давно заложенъ въ частныя руки, а деньги отданы братьямъ. Не прощала себѣ старушка этихъ денегъ.

— Такъ, прахомъ пошли, говаривала она. — Прямо бы мнѣ послать ихъ Артюшѣ — былъ бы онъ здѣсь и закрылъ бы мнѣ глаза, когда я умру. А теперь, какъ его выручишь?

И дѣйствительно, у Ирины Ѳедоровны оставалось почти въ обрѣзъ, что ей было нужно на скудный ея прожитокъ и на ежегодный взносъ процентовъ за домъ. Продать его при жизни она не рѣшалась, даже чтобы выручить любимаго племянника, и постоянно придумывала средство распорядиться такъ, чтобы, по крайней мѣрѣ, послѣ ея смерти домъ былъ проданъ съ пользой для Артемія. Съ этой цѣлью она и обратилась къ Юліи.

Юлія рѣшилась купить домъ. Что именно ее къ тому побудило — трудно сказать; простой ли капризъ, который могла себѣ позволить богатая женщина, преданность ли къ Иринѣ Ѳедоровнѣ, которую она дѣйствительно любила, или, наконецъ, участіе къ судьбѣ тоскующаго по родинѣ молодаго человѣка, котораго, впрочемъ, въ глаза не видывала Юлія Николаевна? Вѣрно то, что старушка достигла своей цѣли отнюдь не тѣми доводами, на которые она разсчитывала. Мало подѣйствовали на Юлію ея разсказы о томъ, что домъ построенъ графомъ Растрелли для обер-шенка, Василія Андреевича Туренина, бывшаго въ большой силѣ при императрицѣ Елисаветѣ Петровнѣ, что сама императрица нерѣдко заѣзжала къ своему любимцу, когда живала въ Москвѣ, или въ Измайловѣ, что графъ Алексѣй Григорьевичъ Разумовскій былъ задушевнымъ пріятелемъ Василію Андреевичу и т. д.

Давши слово старой тёткѣ, она очень умно взялась за дѣло, то-есть, ни во что сама не вмѣшиваясь, совершенно положилась на своего управляющаго, знающаго и честнаго человѣка. Тотъ выкупилъ домъ изъ рукъ ростовщика и выправилъ закладную на имя своей довѣрительницы, такъ что Иринѣ Ѳедоровнѣ приходилось впредь платить очень умѣренные проценты. Этого же управляющаго страушка назначила своимъ душеприкащикомъ по завѣщанію, которымъ все свое имущество отказывала Юліи, какъ родственницѣ; чтобъ не подвергнуться пересудамъ прямыхъ наслѣдниковъ, она написала на ея имя письмо, въ которомъ подробно объясняла всю заключенную съ нею сдѣлку, и распоряжалась, какъ хотѣла, деньгами, очищавшимися отъ продажи дома. Юлія предложила внести ихъ впередъ, чтобы доставить ей утѣшеніе еще при жизни вызвать Артемья Туренина изъ-за-границы; но Ирина Ѳедоровна поняла, что дѣло принимаетъ оборотъ, котораго она избѣгала. Какъ ей ни желалось обнять Артемія, на благодѣяніе со стороны молодой своей родственницы она не напрашивалась и написала ей (Юлія была въ деревнѣ), что рѣшительно отказывается воспользоваться ея предложеніемъ. Настоять Юлія не успѣла, потому что, вслѣдъ за письмомъ старушки, пришла вѣсть объ ея смерти. Скончалась она тихо, какъ жила, заочно благословляя племянницу, которая, говорила она, даетъ ей умереть спокойно.

Сообщая эти подробности, повѣренный Юліи извѣщалъ ее, что къ осени она будетъ введена во владѣніе домомъ, и требовалъ приказаній насчетъ прислуги, оставшейся послѣ Ирины Ѳедоровны. Илья Ѳедоровичъ писалъ съ своей стороны, прося разрѣшенія прожить во флигелѣ до весны, а весной, прибавлялъ онъ, и онъ и сестра его, Марья Ѳедоровна, переселятся на житье въ подмосковную.

Прислугу Юлія велѣла оставить на прежнемъ положеніи, а Ильѣ Ѳедоровичу отвѣчала довольно холодно, что проситъ его не спѣшить отъѣздомъ; старики этимъ довольствовались и продолжали гостить во флигелѣ родоваго своего дома, въ который, въ послѣднихъ числахъ октября, хозяйкой вступила Юлія, пріѣхавшая въ Москву поздно вечеромъ, когда всѣ жители басманной уже спали глубокимъ сномъ.

II.
Старая служанка.

Юлію Николаевну звали въ свѣтѣ édition diamant — прозвище, удачно характеризовавшее ея крошечную особу, сіявшую бѣлизною и дѣтскою миловидностью. Эта маленькая женщина упрочила за собою очень выгодное положеніе въ обществѣ. Она была богата и дотого безупречна, что тѣ самые люди, которые съ ожесточеніемъ нападаютъ на женщину за малѣйшее проявленіе чувства, нападали на Юлію Николаевну только за ея холодность. И точно, она, повидимому, никого не любила; по крайней мѣрѣ за ней не знали ни одной исключительной привязанности: задушевныхъ пріятельницъ у ней не было; съ мужчинами она тоже не водила дружбы и не кокетничала, напротивъ, постоянно надъ ними подтрунивала, начиная съ собственнаго мужа, человѣка пустаго и ограниченнаго, котораго она въ грошъ не ставила. По милости установившейся за ней репутаціи, ей многія шалости безнаказанно сходили съ рукъ: она пропадала изъ дому по цѣлымъ днямъ, уѣзжая съ утра верхомъ одна, безъ берейтора, и возвращаясь на разсвѣтѣ; держала пари, что сдѣлаетъ три тура вальса вокругъ залы дворянскаго собранія и — выиграла; не могла добиться отъ мужа позволенія бывать на маскарадахъ и не пропускала ни одного маскарада, доставляя себѣ удовольствіе интриговать собственнаго супруга въ присутствіи двухъ-трехъ знакомыхъ, посвященныхъ въ ея тайну.

Овдовѣвъ, Юлія Николаевна увидѣла себя окруженною толпой поклонниковъ, привлеченныхъ ея молодостью и богатствомъ; но никому изъ нихъ не удалось покорить своенравный умъ и холодное сердце молодой женщины, недорожившей ничѣмъ на свѣтѣ, кромѣ своей независимости.

Изъ деревни въ Москву Юлія вернулась изъ любопытства: ей хотѣлось видѣть свой домъ.

Въ старомъ домѣ все было приготовлено къ пріѣзду молодой хозяйки. Ее давно ожидали. Въ передней, на столѣ, она даже нашла нѣсколько визитныхъ карточекъ, и на одной изъ нихъ прочла имя Александра Михайловича Хруслова, близкаго родственника Турениныхъ, но ей знакомаго только по наслышкѣ. При карточкѣ была записка.

«Я не имѣю чести знать васъ, писалъ Хрусловъ, но предлагаю вамъ свои услуги въ дѣлѣ, которое теперь лежитъ на вашей отвѣтственности и, къ сожалѣнію, легко можетъ разстроиться. Я говорю о возвращеніи Артемья Туренина изъ-за-границы. Его отецъ раззоренъ и воспользуется деньгами, которыя назначены сыну. Выпроситъ ли онъ ихъ у сына, или отъ васъ получитъ — все равно; не будетъ выполнена послѣдняя воля Ирины Ѳедоровны, и Артемій не увидитъ Россіи. Это нужно предупредить, и мнѣ бы хотѣлось переговорить съ вами, прежде чѣмъ вы вступите въ дѣловыя сношенія съ стариками — Турениными. На первый разъ, отъ этихъ сношеній вамъ, какъ женщинѣ, легко уклониться, ссылаясь на незнаніе дѣла и на необходимость посовѣтоваться съ вашимъ повѣреннымъ. Во всякомъ случаѣ прошу васъ располагать мною.»

— «Какое странное письмо!» подумала Юлія. «Впрочемъ, какое мнѣ дѣло до старика Туренина? Я взялась переслать деньги его сыну и перешлю ихъ — вотъ и все».

Она бросила записку на столъ и перестала объ ней думать.

Наконецъ-то она одна въ комнатахъ Ирины Ѳедоровны: у ней подъ рукою связка ключей, принадлежавшихъ старушкѣ… Въ первую минуту ей стало какъ будто совѣстно посягать на чужую, такъ долго хранимую тайну; но любопытство взяло свое. Юлія открыла ящикъ рабочаго стола, который стоялъ неизмѣнно возлѣ креселъ покойницы. Ящикъ былъ наполненъ всякой всячиной; въ немъ нашлась овальная табакерка изъ слоновой кости, съ рѣзнымъ портретомъ Екатерины II; въ этой табакеркѣ, которую постоянно употребляла Ирина Ѳедоровна, еще оставался табакъ, успѣвшій выцвѣсти; очки были наполовину вынуты изъ футляра; между страницъ «Псалтиря» пестрѣли закладки изъ разноцвѣтныхъ лентъ… Всѣ эти предметы живо напоминали о той жизни, которой они были необходимой принадлежностью. Въ семейныхъ портретахъ, рисованныхъ миньатюрой на кости и вставленныхъ въ медальоны, не было недостатка; но между ними не нашлось ни одного, который бы могъ играть роль въ неразгаданномъ еще романѣ: все — или безсмысленныя, или важныя лица, въ зеленыхъ и красныхъ мундирахъ.

«Не то!» думала Юлія, возвращая портреты на прежнее мѣсто.

Безуспѣшно перерыла она еще нѣсколько ящиковъ и шкатулокъ; послѣднія ея надежды сосредоточились на старинномъ бюро цѣльнаго краснаго дерева съ мѣдною насѣчкой… На одной изъ его полокъ лежалъ альбомъ въ красномъ сафьянномъ переплетѣ. Листы оказались совершенно бѣлыми, нетронутыми; только на первой страницѣ, подъ именемъ Ирины Ѳедоровны, были три строки, писанныя мужскимъ почеркомъ; чернила такъ поблѣднѣли отъ времени, что Юлія съ трудомъ могла разобрать:

«Donné à mon amie le 15 Novembre 1194.

„Trois syllabes forment son nom, et les trois Grâces за figure“.

"Gabriel".

Извѣстно, что джентльменъ того времени или вовсе не писалъ, или писалъ по-французки.

— „Gabriel?“… повторила Юлія, которая знала навѣрное, что дядю ея звали Никитой.

Женская рука приписала въ концѣ страницы:

„ Le 24 Décembre, 10 h. ½ du matin“.

"Au revoir".

Другихъ слѣдовъ романа не доискалась Юлія, а эти слишкомъ мало поясняли тѣ сбивчивые разсказы, которые ей довелось слышать: кто говорилъ, что Ирина Ѳедоровна вышла замужъ за Братиславова, любя другаго; кто увѣрялъ, что она съ молоду чувствовала призваніе къ монастырской жизни, но что этому призванію противился ея отецъ, кончившій тѣмъ, что насильно выдалъ ее замужъ; упоминали даже о томъ, что какое то видѣнье навело двадцатилѣтнюю красавицу на мысль идти въ монастырь… Но что же значили запертыя комнаты, и какой смыслъ будутъ имѣть онѣ для Юліи? Она рѣшила, что не вступитъ въ нихъ, пока не добьется толку отъ Дуняши, старой горничной Ирины Ѳедоровны, и легла спать, обдумывая, какъ приступить къ вопросу, на который о сю пору постоянно отмалчивалась вѣрная служанка.

На другой день Юлія проснулась рано и позвонила. Явилась Дуняша, поставила на столъ чайный приборъ и спросила тѣмъ почтительнымъ и вмѣстѣ фамильярнымъ тономъ, которымъ привыкли говорить старые слуги:

— Какъ изволили почивать на новосельѣ, матушка барыня?

Юлія замѣтила слезы на ея глазахъ.

— Спасибо, Дуняша, сказала она: — только зачѣмъ же ты меня встрѣчаешь слезами? Это нехорошо!

— Что дѣлать, матушка? Съ собой не совладаешь, отвѣчала Дуняша, совсѣмъ расплакавшись. — А вы ужь на мнѣ не взыщите, бога-ради.

— Ну, полно, Дуняша. Ты знаешь, покойница тетушка о тебѣ не забыла, и ты обезпечена на всю жизнь. Вѣдь у тебя и отпускная есть, не правда ли?

— Есть-то — есть; да что мнѣ въ ней? сказала Дуняша. — Вы ужь не оставьте меня… Коли милость ваша будетъ, позвольте мнѣ остаться здѣсь… хоть на время.

Судьба Дуняши была дѣйствительно обезпечена Ириной Ѳедоровной, но старая горничная принадлежала къ тому вымирающему у насъ поколѣнію слугъ, которыхъ вся жизнь — подвигъ самоотверженія и преданности. Дуняша привыкла жить не для себя, а для своей барыни и, похоронивъ ее, спрашивала себя: „Кому я теперь нужна? Изъ чего буду хлѣбъ ѣсть?“ Покойница оставила ей небольшую сумму денегъ и весь свой гардеробъ. Но къ чему все это Дуняшѣ? Она вѣкъ свой проходила бы въ узенькомъ черномъ платьѣ, въ которомъ всѣ жители басманной давнымъ-давно привыкли видѣть ея длинную, худощавую фигуру. Есть у нея и чепецъ, который она надѣваетъ только по воскресеньямъ, отправляясь къ обѣднѣ (въ будни Дуняша просто подбирала подъ роговую гребенку жиденькую косичку сѣдыхъ волосъ), а всѣ остальныя сокровища она бы съ радостью отдала за право дожить свой вѣкъ въ той свѣтёлкѣ туренинскаго дома, въ которой даромъ погибла ея молодость и увяла замѣчательная нѣкогда красота. Въ понятіяхъ доброй служанки цѣлыя 30 лѣтъ, которыя она прожила въ этой свѣтёлкѣ, не давали ей права въ ней умереть. О такомъ недосягаемомъ счастьѣ она и не мечтала и рѣшилась просить только о томъ, чтобъ ей позволено было остаться… на время.

— Очень рада, сказала Юлія. — Да куда же ты собираешься послѣ? Въ подмосковную, съ Ильей Ѳедоровичемъ и Марьей Ѳедоровной, что ли?

Дуняша молчала и, опустивъ голову, перебирала концы своего платка.

— Что жь ты не отвѣчаешь, Дуняша?

— Что же мнѣ отвѣчать вамъ, матушка? Вѣдь вы сами изволите знать, теперь наши господа не у себя живутъ; примѣрно, у васъ въ гостяхъ. А что они располагаютъ весной въ подмосковную переѣхать, такъ это они только сами себя тѣшатъ. Еще Богъ знаетъ, останется ли за ними подмосковная: ее теперь описываютъ. Конечно, наши господа добры, а ужь, Христосъ съ ними, какіе беззаботные! Вѣдь мало ли передавала имъ покойница? Все не въ прокъ. Бывало, начнетъ говорить со мною моя голубушка, только руками всплеснетъ, да поплачетъ объ Артемьѣ Ильичѣ. Вѣдь, что прожито — и сказать нельзя! Вотъ въ третьемъ году степную вотчину, Васильевское, аукціона продали. А село-то какое было! Я оттуда и взята, матушка. Ужь поплакали мы вмѣстѣ съ барыней. И конный заводъ былъ, и лѣсу-то что!… и хлѣба становилось видимо невидимо! Все пропало, все спустили! Теперь и до Разсказова дѣло дошло. Это, чай изволите знать, подмосковная-то Разсказовымъ прозывается. Такъ коли теперь за нее не внесутъ шести тысячъ серебромъ, то и послѣдняго пристанища лишатся.

— На какія же деньги они разсчитываютъ? спросила Юлія, вспомнивъ о письмѣ Хруслова.

— Извѣстно, на вашу милость, отвѣчала Дуняша. — Какъ вы имъ изволили отписать, что моя покойница оставила деньги Артемью Ильичу, такъ Илья Ѳедорычъ и обѣщались своему управляющему, что вотъ, молъ, изъ артюшиныхъ денегъ мы прежде всего за подмосковную внесемъ.

— Какъ, за подмосковную! воскликнула Юлія: — да эти деньги принадлежатъ не Ильѣ Ѳедорычу, а если изъ нихъ взять шесть тысячъ рублей, то нечего будетъ послать его сыну.

— Такъ-то такъ, матушка барыня!… Ужь какъ жаль Артемья Ильича! Да что жь ему, сердечному, прикажете дѣлать? Извѣстно, когда ему папенька отпишутъ, что у насъ, молъ, послѣднюю деревню сукціона продаютъ, онъ отъ денегъ откажется.

— Да что же, Илья Ѳедорычъ развѣ не любитъ своего сына?

— И, матушка, какъ не любить! Очень любитъ. Да вѣдь наши господа, Богъ ихъ знаетъ, точно малолѣтніе какіе: все себя тѣшатъ, все надѣются, что не нынче — завтра разбогатѣютъ; а ужь гдѣ разбогатѣть…

— Что за человѣкъ Александръ Михайлычъ Хрустовъ? перебила вдругъ Юлія.

Дуняша разразилась похвалами.

Юлія задумалась. На нее непріятно подѣйствовало то, что она слышала о Турениныхъ. Ей и прежде было извѣстно, что состояніе ихъ разстроено; но теперь она сообразила, что судьба стариковъ, живущихъ подъ ея кровлею, остается, до извѣстной степени, на ея отвѣтственности, а Юлія не чувствовала къ нимъ особеннаго расположенія, даже мало ихъ знала; изо всего семейства она постоянныя сношенія поддерживала съ одной Ириной Ѳедоровной. Какъ же ей теперь избавиться отъ непрошенной опеки надъ стариками Турениными, не жертвуя, однако, въ ихъ пользу деньгами, завѣщанными Артемію? Юлія рѣшилась дѣйствовать неиначе, какъ съ совѣта Хруслова.

— Дуняша, сказала она, поднимаясь съ постели: — если тебѣ нечего дѣлать при Марьѣ Ѳедоровнѣ, оставайся здѣсь. Я буду очень рада, если ты согласишься быть у меня экономкой.

Трудно описать восторгъ и выразить благодарность старой служанки. Лице ея просіяло; благословенія посыпались на Юлію.

— Ужь еслибъ вы знали, матушка, какое вы мнѣ благодѣяніе оказываете, твердила она, объясняя, какъ ей необходимъ, какъ дорогъ ей тотъ уголъ, въ которомъ она состарѣлась…

А Юлія между тѣмъ, принявшись за чай съ сударями и добытыми по знакомству густыми сливками, старалась еще задобрить Дуняшу и вмѣстѣ съ тѣмъ дать другой оборотъ разговору.

— Сколько времени ты ходила за покойницей? спросила она.

— Безъ малаго тридцать лѣтъ, матушка! я къ нимъ по девятнадцатому году поступила.

— И, должно быть, съ молоду красавицей была, замѣтила Юлія.

— И, ужь красавицей! Такъ себѣ, недурна-съ, отвѣчала Дуняша.

— Что же ты замужъ не вышла? Вѣрно, у тебя женихи были?

— Женихи то были-съ, и купеческаго сынка сватали, и мнѣ былъ непротивенъ; ну, приданое потребовали, лисью шубу да двѣсти рублей денегъ; такъ дѣло и разошлось.

— Развѣ Ирина Ѳедоровна объ этомъ не знала?

— Послѣ узнали-съ, отъ Авдотьи Михайловны.

— Почему же ей Авдотья Михайловна раньше не сказала?

— А она въ тѣ поры въ Ростовъ ходила, Богу молиться. Ужь послѣ, когда тётенька узнали, такъ какъ меня бранили, царство имъ небесное! И шубу пожаловали, и двѣсти рублей, да ужь не воротишь: его тѣмъ временемъ просватали и свадьбу съиграли. — Видно, Богу такъ угодно, заключила. Дуняша.

— Послущай, Дуняша, сказала Юлія: — при жизни покойницы, я знаю, ты не любила говорить о запертыхъ комнатахъ; но теперь тебѣ нѣтъ причины молчать. Разскажи мнѣ, что ты знаешь.

Старая служанка помялась и отвѣчала де вдругъ.

— Это было еще до меня, матушка. Я ходила за покойницей всего тридцать лѣтъ, а это еще до меня было-съ.

— Да что же такое было? настойчиво спрашивала Юлія.

— Я только по наслышкѣ знаю, отвѣчала Дуняша, которая очевидно не рѣшалась выдать тайну своей госпожи. А вотъ-съ вы бы когда изволили Авдотью Михайловну спросить: ей коротко извѣстно… она сама видѣла… Жаль! кабы напередъ знать, я бы ее не отпустила: она все утро у меня сидѣла; теперь, небось, ушла.

— Кто? Авдотья Михайловна? что же она со мной не повидалась?

— Она — совѣстливая такая; боится, чтобъ вы чего не подумали. Да вонъ она никакъ по двору плетется.

— Нельзя ли ее сейчасъ воротить? спросила Юлія.

— Феня! сказали Дуняша стоявшей у дверей дѣвочкѣ: — бѣги скорѣе, скажи Авдотьѣ Михайловнѣ, что барыня, молъ, васъ сами увидали и просятъ къ себѣ. Слышишь? Бѣги!

Но дѣвочка, не дослушавъ послѣдняго слова, стремглавъ спустилась съ лѣстницы и черезъ нѣсколько минутъ вернулась вслѣдъ за званой гостьей.

III.
Авдотья Михайловна.

Авдотья Михайловна, бѣдная вдова изъ дворянъ, нисколько не напоминала всѣмъ извѣстный, всѣми презираемый типъ приживалокъ. Ее, напротивъ, нельзя было не уважать: такъ умѣла она сохранить свое личное достоинство въ томъ ложномъ положеніи, въ которое ее поставили обстоятельства. На милости Ирины Ѳедоровны, своей благодѣтельницы, она никогда не напрашивалась, любила ее и съ незапамятныхъ временъ пользовалась ея довѣренностью.

Черты ея лица были строги и благородны; она постоянно носила черное платье и бѣлый коленкоровый чепецъ.

— Что жь это вы отъ меня бѣжали, Авдотья Михайловна? сказала Юлія. — Развѣ мы съ вами не старыя знакомыя?

Авдотья Михайловна ласково отвѣчала на ея поцалуй, но серьёзное выраженіе ея физіономіи не измѣнилось. Она сказала:

— Вы молоды, моя красавица! на что я вамъ старуха старая?

— Прошу васъ такихъ словъ не повторять, возразила Юлія: — я знаю, какъ Ирина Ѳедоровна васъ любила.

— Правда, любила, родная моя, сказала Авдотья Михайловна — и дай ей Богъ вѣчную память! Бывало скажетъ: какъ мнѣ тебя не любить? Мнѣ тебя архангелъ Гавріилъ послалъ?…

Слезы навернулись у ней на глаза.

— Гавріилъ? повторила Юлія.

— Да, матушка, подтвердила Авдотья Михайловна, которая очень охотно пускалась въ разсказы о своей благодѣтельницѣ.

— Изволите видѣть: она еще въ тѣ поры замужъ не выходила, а случилось это въ самый день архангела Гавріила, ѣдетъ она, покойница, отъ обѣдни; а я въ то время бѣдствовала съ матерью; мать меня и послала кружева продавать; я только что шесть недѣль вылежала въ горячкѣ, еще плохо оправилась; устала, ноги-то у меня подкосились, и сѣла я на тумбу, да и плачу. Тутъ-то тётенька проѣхала мимо, увидала меня, остановила карету, подозвала, съ собой меня посадила и привезла къ себѣ домой. Да съ тѣхъ поръ и не оставляла. Такъ, бывало, и скажетъ, что, молъ, архангелъ Гавріилъ мнѣ тебя подарилъ; какъ же мнѣ тебя оставить?

— Вы знаете, Авдотья Михайловна, что я по ея желанію купила этотъ домъ? спросила Юлія.

— Знаю, матушка! покойница не разъ со мной объ этомъ говаривала. Она васъ за умницу почитала: у ней, говоритъ, въ прокъ пойдетъ.

— Надѣюсь. Только вотъ что, Авдотья Михайловна… Объ этомъ домѣ ходятъ такіе слухи… Въ запертыхъ комнатахъ, говорятъ, что-то такое случилось съ тётушкой…

— Случиться-то, точно — случилось; и не дай Богъ вспомнить! А вы, моя красавица, прикажите молебенъ отслужить на новосельѣ: авось, вамъ Господь-Богъ и счастья пошлетъ.

— Да что же такое случилось? скажите мнѣ, Авдотья Михайловна.

— Объ этомъ ваша тётенька покойница никогда не говаривала и намъ всѣмъ заказывала не говорить, пока она жива. Ну, теперь ее Господь прибралъ, значитъ, съ насъ клятва снята; по пустому болтать не слѣдуетъ, а вы — близкій человѣкъ покойницѣ; вамъ для чего жь не разсказать?

Юлія приготовилась слушать.

— Авдотьѣ Михайловнѣ объ этомъ коротко извѣстно, замѣтила Дуняша.

— Какъ не извѣстно! сказала Авдотья Михайловна. — Вѣдь вы, можетъ, изволили слышатъ, тётенька была помолвлена съ графомъ Турбскимъ. Это еще, знать, годовъ пятнадцать или съ залишкомъ до французовъ было.

— Графа звали Гаврилой? спросила Юлія.

— Гаврила Алексѣичъ, докончила старушка: — такъ точно, матушка. Ужь то-то парочка была! Какъ, бывало, ходятъ они по залѣ, съ тётенькой рука въ руку, такъ бы все, кажется, на нихъ и глядѣлъ. Красавецъ былъ: высокій такой, тоненькій… Я тогда къ тётенькѣ уже часто хаживала, и она меня на помолвку позвала. „Хочу“, говоритъ, „чтобъ Дуня была на помолвкѣ“. Вся Москва съѣхалась. На тётенькѣ брилліантовъ было тысячъ на двадцать; у самой щеки разгорѣлись, да напудренная — такъ отъ нея и сіяло… Приданое сдѣлали богатѣйшее, и до свадьбы всего недѣли двѣ оставалось. Ужь такъ всѣ счастливы, что, кажется, и сказать нельзя. Вотъ, сударыня моя, въ самый сочельникъ иду я отъ обѣдни, смотрю: бѣжитъ ко мнѣ сѣнная дѣвушка, Афимья. „Авдотья Михайловна!“ говоритъ, „слышали вы о нашей бѣдѣ? Вѣдь графа убили!“ Я такъ и обмерла: какъ убили? Это онъ, значитъ, наканунѣ повздорилъ съ какимъ-то сорванцемъ; на другой день и дрались на шпагахъ. Я опрометью бѣжать къ тётенькѣ. Чего! она и отца роднаго не узнаетъ: то къ дверямъ бросится, то на постель такъ и повалится. А на похоронахъ что было! изъ церкви замертво ее вынесли. Ужь она убивалась, убивалась, моя голубушка! Въ монастырь собралась идти; ну, дѣдушка вашъ и слышать не хотѣлъ. Прошелъ годъ, другой. Разъ я прихожу къ ней: она сидитъ блѣдная, худая такая, словно убитая… „Поздравь меня“, говоритъ, „Дуня: я помолвлена.“ О женихѣ ни слова не сказала. Свадьбу назначили въ самый покровъ Богородицы. Старый баринъ ужь какъ доволенъ: гостей назвалъ, ужинъ заказалъ на шестьдесятъ персонъ. Я пришла: тётеньку ужь къ вѣнцу одѣвали. Краше въ гробъ кладутъ: сидитъ передъ зеркаломъ, молчитъ и хоть бы слезинку проронила; а какъ ее одѣли, и ей ужь идти въ гостиную, она меня увидала, кивнула мнѣ головой, и слезы выступили у ней на глазахъ. Посадили ее, какъ водится, къ столу, передъ хлѣбомъ и солью; по правую сторону сидитъ посаженая мать, по лѣвую — посаженый отецъ… Вдругъ, какъ барышня моя вскрикнетъ; закрыла лице руками, да такъ и покатилась въ обморокъ. Къ ней бросились: „что такое? что такое?“ — „Я, Говоритъ; его видѣла… видѣла… сейчасъ къ столу подходилъ!“ Ее — оттирать и тѣмъ, и сѣлъ, и водой, и каплями отпаивать, куда тебѣ! на ногахъ не стоитъ. То-то была суматоха! Старый баринъ самъ ее на руки взялъ и посадилъ въ карету; такъ и повезли къ вѣнцу; около налоя шафера водили. На другой день она приказала запереть комнаты, а къ вечеру у ней открылась горячка.

— А кромѣ ея никто графа не видалъ? спросила Юлія, ни слова непроронившая изъ разсказа старушки.

— Никто, матушка, отвѣчала та.

— Захаръ Архипычъ видѣлъ, таинственно замѣтила Дуняша: — онъ тогда только что въ офиціанты поступилъ. „Словно, говоритъ, графъ-то живой, весь въ орденахъ стоитъ передъ барышней и пальцемъ на нее грозитъ.“

— Я, Дуняша, Захара Архипыча обижать не хочу, сказала Авдотья Михайловна: — а только Богъ знаетъ, видѣлъ ли онъ, или нѣтъ.

— И, что вы, Авдотья Михайловна! Захаръ Архипычъ не солжетъ. Какъ богъ-святъ, видѣлъ, подтвердила горничная. „Какъ это, говоритъ, графъ мимо меня прошелъ, такъ у меня со страху-то подносъ изъ рукъ чуть не вывалился.“

— Что жь было послѣ, Авдотья Михайловна, спросила Юлія.

— Ну, матушка моя, тётенька долго-таки проболѣла и оправилась. Иногда мнѣ скажетъ: „увидишь, Дуня, Богъ дастъ, я года не проживу.“ Она-то жива осталась, а дяденька вотъ ровно черезъ годъ скончался. На двадцать второмъ году овдовѣла; ужь кто, да кто за ней не сватался! и слышать не хотѣла опять замужъ идти. Бывало, когда родные станутъ уговаривать, такъ вся и вспыхнетъ: „Я, говоритъ, теперь — сама себѣ госпожа! никто меня не приневолитъ.“

— Ну, а мужа своего… она любила?

Авдотья Михайловна призадумалась.

— Должно быть, любила, моя родная, отвѣчала она. — Извѣстно — мужъ. Покорная была жена. Бывало, дяденькѣ ни Въ чемъ не перечитъ. Все, бывало, говоритъ: „да, хорошо, слушаю!“ Такъ ужь онъ, покойникъ, при мнѣ разъ сказалъ: „Хоть бы ты мнѣ когда насмѣхъ отвѣчала: нѣтъ! Мнѣ бы, кажется, легче было“. А онъ ее до безумствія любилъ.

— Входила когда нибудь Ирина Ѳедоровна въ запертыя комнаты?

— Акуратно разъ въ годъ, матушка, отвѣчала Дуняша. — Войдетъ, зарыдаетъ, да такъ и упадетъ предъ образомъ.

— Покажите мнѣ то мѣсто, гдѣ она его видѣла, сказала Юлія, поспѣшно вставая.

Обѣ старухи слѣдовали за ней по корридору, ведущему къ пріемнымъ комнатамъ. Противъ ожиданія Юліи, онѣ были въ совершенномъ порядкѣ: въ теченіе сорока шести лѣтъ ихъ ежемѣсячно чистили, на зиму вставляли двойныя рамы, а въ холода протапливали. Въ гостиной, паркетный полъ, испещренный черными звѣздами, лоснился, какъ будто его сейчасъ натирали; только выцвѣлъ желтый штофъ, которымъ, къ помолвкѣ Ирины Ѳедоровны, была обита мебель. Въ комнатѣ пахло сухимъ деревомъ.

— Вотъ, матушка, сказала Авдотья Михайловна, указывая на диванъ: — тутъ она сидѣла… какъ теперь на нее гляжу.

Юлія взглянула на булевскіе часы, стоявшіе противъ дверей: стрѣлка показывала половину одиннадцатаго.

— Какого числа скончался графъ? спросила молодая женщина.

— Въ самый сочельникъ, наканунѣ рождества, отвѣчала Авдотья Михайловна: — домой его привезли около обѣдень; онъ былъ въ безпамятствѣ и прожилъ съ часъ времени, небольше.

„День и часъ, отмѣченные въ альбомѣ“, подумала Юлія.

Сильно на нее подѣйствовали и простой разсказъ Авдотьи Михайловны, и видъ этихъ комнатъ, отъ которыхъ еще вѣяло прошедшей драмой. Нерѣдко неодушевленные предметы бываютъ краснорѣчивѣе человѣка: мы холодно встрѣчаемся съ свидѣтелями трагическихъ событій, а иногда взглянемъ на остановленную часовую стрѣлку, на перо или на перчатку, забытыя на столѣ, и въ насъ перевернется вся душа!

— Юлія Николаевна, сказала Авдотья Михайловна: — тетенька заказывала мнѣ вамъ напомнить, что часы эти она молодому барину завѣщала; такъ вы, матушка, сами приберегите ихъ для него. — Боялась, покойница, чтобъ ихъ не продали, прибавила она съ разстановкой.

— Помню. А она очень любила Артемья Ильича?

— Любила… Авдотья Михайловна нагнулась къ Юліи и сказала таинственно: — На графа какъ сынъ родной похожъ онъ, моя красавица! Я, случалось, смотрю — сама себѣ не вѣрю. Тётенька покойница, какъ онъ заговоритъ, бывало, взглянетъ на меня, да и пожметъ плечами?

— Онъ похожъ на графа Турбскаго?

— То-есть, всѣ капельки подобралъ… Тѣмъ-то больше онъ и дорогъ былъ покойницѣ. Десять лѣтъ все ждала его, моя голубушка; объ одномъ только и заботилась, какъ бы его сюда выписать… Ну, теперь, знать, никто не выпишетъ. Не видать намъ Артемья Ильича!

— Я выпишу, вдругъ сказала Юлія.

Обѣ старушки такъ и ахнули.

— Ужь это вы развѣ для ея памяти доброе дѣло сдѣлаете, прибавила Авдотья Михайловна, украдкой утирая слезу.

— Выпишу! повторила Юлія. — Только васъ прошу объ этомъ никому ни слова не говорить.

Въ эту минуту явилась горничная съ докладомъ, что „дяденька и тётенька приказали поздравить съ пріѣздомъ и узнать о ея здоровьѣ“.

Юлія велѣла сказать, что придетъ къ нимъ сама, и спросила одѣваться. Прощаясь съ Авдотьей Михайловной, она положила ей въ руку пачку ассигнацій; но бѣдная дворянка наотрѣзъ отказалась отъ денегъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, моя голубушка, говорила она: — я по милости вашей тётеньки осталась съ кускомъ хлѣба, и будетъ съ меня! Отъ нея я все принимала… это — дѣло другое: она со мной и радость и горе дѣлила.

IV.
Илья Ѳедоровичъ.

Во флигелѣ съ нетерпѣніемъ ждали Юлію. Похоронивъ сестру, старики Туренины перестали видѣть ея ежедневныхъ посѣтителей и скучали въ одиночествѣ. Ихъ самихъ забыли съ тѣхъ поръ, какъ прекратились ихъ обѣды и вечера; изо всего семейства одна Ирина Ѳедоровна принадлежала къ числу тѣхъ немногихъ личностей, которыя не забываются ни въ роскошѣ, ни въ нищетѣ.

Ильѣ Ѳедоровичу Туренину было далеко за 70. Наружность его бросалась въ глаза и напрашивалась на кисть художника. Высокаго роста, плотный, широкоплечій, съ правильными чертами лица, серебристыми, великолѣпными волосами и бородою, распускавшейся вѣеромъ на груди, онъ смотрѣлъ и большимъ бариномъ, и главою семейства, и героемъ многихъ романовъ девятидесятыхъ годовъ. Но бывшаго щеголя мы застаемъ уже въ широкомъ пальто на бѣличьемъ мѣху, которое онъ покидалъ только лѣтомъ, и въ бархатныхъ сапогахъ, обыкновенной обуви людей, страдающихъ подагрою. Онъ сидѣлъ въ вольтеровскихъ креслахъ, у окна; возлѣ него, въ углу, стояла камышевая трость, безъ пособія которой онъ не поднимался съ мѣста. Старикъ былъ занятъ: онъ что-то чертилъ на аспидной доскѣ, прихлебывая чай изъ огромной фарфоровой чашки. Сестра его, Марья Ѳедоровна, помѣщалась на диванѣ и, уже покончивъ съ чаемъ, принялась вязать шерстяной шарфъ на деревянныхъ спицахъ. Ея добродушное и отчасти туповатое лицо было нѣкогда красиво, но съ лѣтами осунулось, потемнѣло и сморщилось. Она безпрестанно поглядывала на дверь.

Утренній чай пили, по обыкновенію, въ комнатѣ Ильи Ѳедоровича, скудно омеблированной полудюжиной старомодныхъ креселъ, диваномъ, неподходившимъ подъ фасонъ креселъ, и двумя тремя разнокалиберными столами, изъ которыхъ одинъ — краснаго дерева и овальный — стоялъ, какъ водится, передъ диваномъ. Вообще, въ комнатѣ было довольно пусто; зато на большомъ письменномъ столѣ Ильи Ѳедоровича не нашлось бы, кажется, мѣста для яблока: тутъ были нагромождены и глобусы, и химическіе снаряды, и математическіе инструменты, и разобранный телескопъ, и книги, и кипы бумагъ. Въ углу комнаты топилась печь; когда на минуту утихало трещанье дровъ, явственно слышался скрипъ грифеля по аспидной доскѣ, на которой писалъ Илья Ѳедоровичъ.

— Ты бы сходила къ Юленькѣ, Ганя, сказала Марья Ѳедоровна, прерывая молчаніе и обращаясь къ дѣвушкѣ лѣтъ двадцати — шести или семи, которыя сидѣла возлѣ нея и разматывала шерсть.

— Какъ хотите, мамаша, отвѣчала Ганя (она была ея крестница и воспитывалась въ домѣ), а лучше потерпите: Юлія Николаевна одѣвается.

Старушка помолчала.

— Elie, сказала она вдругъ.

— Что тебѣ? спросилъ Илья Ѳедоровичъ.

— Ты бы къ Юленькѣ-то сходилъ,

Илья Ѳедоровичъ обернулся.

— Говорятъ тебѣ: она одѣвается, сказалъ онъ.

Марья Ѳедоровна опять замолчала.

— Ганя, начала она черезъ пять минутъ.

— Что, мамаша?

— Право; лучше, еслибы ты къ ней сходила.

Ганя положила на столъ мотокъ шерсти и встала. Илья Ѳедоровичъ улыбнулся.

— Настояла-таки на своемъ, замѣтилъ онъ: — а я вотъ дѣломъ занимаюсь, такъ и гостью поджидаю терпѣливо. Поди сюда, Ганя.

Ганя подошла.

— Слушай, сказалъ Илья Ѳедоровичъ. — Вотъ мы селитряный заводъ устраиваемъ. Для селитры нужны гурты; для гуртовъ нужны корма, а для кормовъ нуженъ дождикъ. Такъ ли? Ну-съ; сударыня моя, теперь желательно узнать, сколько у насъ въ Разсказовѣ выпадетъ дождя? Вотъ, запрошлымъ лѣтомъ, какъ мы тамъ жили, я наблюдалъ, да записывалъ. Хочешь, теперь я тебѣ скажу, сколько у насъ въ іюнѣ мѣсяцѣ выпало… капель дождя? Ну, какъ ты думаешь?

— Капель? повторила Ганя: — не знаю.

— А я вотъ сейчасъ узнаю.

— Какъ! Узнаешь? Ахъ, неужьто, Elie? Скажите! подхватила Марья Ѳедоровна, оставя свое вязанье и подходя къ брату.

Ганя поняла, что Юлія Николаевна забыта; вернулась на свое мѣсто и опять принялась разматывать шерсть, между тѣмъ какъ Илья Ѳедоровичъ съ наивнымъ фанфаронствомъ школьника закидывалъ сестру техническими выраженіями, очень немудрыми; но казавшимися верхомъ человѣческой учености старушкѣ, которая подъ словомъ „кубическій футъ“ представляла себѣ сложнѣйшую машину. Ученый сеансъ былъ прерванъ Ганей.

— Юлья Николаевна, объявила она громко.

Старики поднялись навстрѣчу своей молодой родственницѣ и съ патріархальнымъ радушіемъ заключили ее въ объятія.

— Elie, посмотри, какъ она похорошѣла! замѣтила Марья Ѳедоровна.

— А когда жь она хороша-то не была? возразилъ Илья Ѳедоровичъ, поцаловавъ руку у Юліи. — Садись, моя красавица, прибавилъ онъ, придвигая ей кресло. — Впрочемъ, съ какого права я здѣсь хозяйничаю? вѣдь мы — твои гости.

— Вы — у себя, сказала Юлія: — вы — у себя (Она оглянулась). — Я здѣсь въ первый разъ. Ахъ, что это? да ваша комната похожа на средневѣковую лабораторію. Est ce que vous faites de l`or?

— Я и на старости лѣтъ заниматься люблю. Вѣкъ живи, вѣкъ учись! отвѣчалъ Илья Ѳедоровичъ, принимаясь ей показывать стклянки и реторты.

— Вотъ истинное сокровище! сказала Юлія, избѣгая дотронуться до химическихъ снарядовъ и не удерживая насмѣшливой улыбки.

Ганя слегка покраснѣла и подняла глаза на Юлію: онѣ обмѣнились взглядомъ, въ которомъ выразилось взаимное нерасположеніе…

— Ахъ! вотъ и Саша! Скажите, какъ кстати! воскликнула, Марья Ѳедоровна.

Это восклицаніе относилось къ высокому мужчинѣ зрѣлыхъ лѣтъ, вошедшему безъ доклада. Онъ держалъ въ рукахъ круглую, квакерскую шляпу и отрывисто кланялся направо и налѣво, приговаривая: „Здравствуйте-съ“. На его длинной шеѣ былъ повязанъ узенькій галстукъ, сбившійся всторону; черты его лица были тонки, носъ слегка приподнятъ, выраженіе физіономіи замѣчательно умно. Марья Ѳедоровна представила его Юліи, назвавъ Александромъ Михайлычемъ Хрусловымъ, роднымъ племянникомъ покойной жены Ильи Ѳедоровича. Юлія протянула ему руку; онъ повторилъ: „здравствуйте-съ“, усѣлся въ уголъ; взялъ съ письменнаго стола какой-то циркуль и принялся его вертѣть въ рукахъ, не обращая, повидимому, вниманія, на присутствіе незнакомаго лица.

— Вотъ, Саша, мы и хозяйки своей дождались, сказалъ Илья Ѳедоровичъ, указывая на Юлію. — Поживемъ съ ней до весны; позаймемся съ ней дѣломъ — артюшинымъ дѣломъ позаймемся — а весной, богъ-дастъ, въ гости къ себѣ, въ подмосковную, ее попросимъ.

— Въ подмосковную?… сказала Юлія, желавшая уклониться отъ дѣловаго разговора: — я къ вамъ туда верхомъ пріѣду. Говорятъ, у васъ домъ очень хорошъ.

— Хорошъ! подтвердилъ Илья Ѳедоровичъ, который любилъ поговорить о томъ, что напоминало прежній блескъ семейства. — Его строилъ мой дѣдъ, Василій Андреичъ, а мы съ братомъ Андреемъ, заново отдѣлывали. Ну, теперь рѣдко тамъ бываемъ; тамъ кое-что и въ ветхость стало приходить; нужно бъ было руки приложить… Да вотъ, Богъ поможетъ, взберемся деньгами, такъ этимъ и позаймемся. А домъ — барскій! Туда, бывало, моя милая, по воскресеньямъ пол-Москвы съѣзжалось; человѣкъ по восьмидесяти за столъ саживалось. Теперь, конечно, будетъ не то… Придется жить потише.

— Ахъ, Elie! что это! А можетъ, къ намъ и будутъ ѣздить по прежнему, сказала Марья Ѳедоровна.

— Какъ знать? Можетъ быть. Лишь бы Богъ помогъ — заживемъ, отвѣчалъ Илья Ѳедоровичъ, одушевляясь.

Онъ всталъ и подошелъ къ Юліи.

— Vous l’avecz dit, je fais de l`or! сказалъ онъ. — У меня, въ Разсказовѣ — оранжереи и теплицы; онѣ, бывало, круглый годъ снабжали насъ цвѣтами и фруктами…

— Ахъ, повѣришь ли, Юленька? вотъ какіе были ананасы! вставила свое словцо Марья Ѳедоровна, указывая руками объемъ ананасовъ.

— Встарину любили роскошь, продолжалъ старикъ, не слушая сестры: — ну, вашъ вѣкъ не таковъ — практическій! Дѣлать нечего — съ волками жить, по-волчью выть! Мои теплицы и оранжереи обращаются въ складочные сараи. Селитряный заводъ завожу, сударыня: все готово; только за дѣло приниматься. Теперь весь разсчетъ — въ сорока тысячахъ ассигнаціями, и можно головой поручиться, что черезъ два года онѣ нетолько вернутся, да еще пятьдесятъ тысячъ серебромъ въ карманѣ будетъ. Вотъ химическіе-то опыты и пригодились!

Марья Ѳедоровна слушала благоговѣйно, разиня ротъ и не спуская глазъ съ брата.

— Такъ-то, Саша, заключилъ Илья Ѳедоровичъ, обращаясь вдругъ къ племяннику и хлопнувъ его по плечу: — нужда пляшетъ, нужда скачетъ, нужда пѣсенки поетъ! Въ нуждѣ, братъ, изъ ничего многое сдѣлаешь.

— Нѣтъ-съ, дядюшка, не сдѣлаешь! флегматически отвѣчалъ племянникъ. — Это одинъ Богъ сдѣлалъ-съ, а нашему брату капиталъ нуженъ.

— И капиталъ найдемъ. Занять можно.

— Залоговъ потребуютъ-съ.

— Залоговъ? А знаешь ли ты, спросилъ Илья Ѳедоровичъ съ важностью и даже подбоченясь: — знаешь ли ты, что моему отцу по пятидесяти тысячъ безъ заемнаго письма давали?

— Теперь народъ-то умнѣе сталъ.

— Что жь ты хочещь сказать?… Что мнѣ на честное слово нельзя повѣрить, что ли? спросилъ старикъ, возвышая голосъ и выпрямляясь во весь ростъ.

Юлія съ испугомъ взглянула на Александра Михайловича; но выходка дяди, казалось, нисколько его не смутила.

— Да, нельзя-съ, отвѣчалъ онъ тѣмъ же тономъ: — честнаго слова никто не купитъ у вашего кредитора, если заводъ вашъ лопнетъ.

— Такъ знай же, что я презираю людей, которые залогу довѣряютъ болѣе, нежели чужой чести.

— Это — какъ вамъ угодно-съ, а презирать ихъ не за что. Стало быть, у нихъ деньги-то не шальныя.

— Ахъ, Саша! Что это! какой ты, право! Vraiment, comme vous éles! замѣтила Марья Ѳедоровна.

Ганя, повидимому привыкшая къ такимъ спорамъ между дядей и племянникомъ, смѣялась, не стѣсняясь. Старикъ былъ взбѣшенъ.

— Такъ поэтому и ты никому не повѣришь на честное слово? спросилъ онъ.

— Никому-съ.

— Я тебя поздравляю! сказалъ Илья Ѳедоровичъ, замѣняя свои театральныя позы добродушнымъ гнѣвомъ. — Хорошъ же ты послѣ этого!… То-то, братъ, больно ты разсчетливъ и уменъ! Все меня учишь: я передъ тобой — ребенокъ, ты — мой учитель! А на повѣрку выходитъ, что какъ я тебя послушаюсь, такъ и останусь въ дуракахъ. Не по твоей ли милости я въ прошломъ году сквозь пальцы тридцать тысячъ пропустилъ?

— Какъ же это такъ случилось? спросилъ Александръ Михайловичъ.

— А вотъ какъ… (Илья Ѳедоровичъ обратился къ Юліи). Владимірскій купецъ лѣсъ покупалъ — просто задаромъ, искалъ товарища и обратился ко мнѣ. И всего-то на первыхъ порахъ требовалась тысяча цѣлковыхъ — только задатокъ внести. А кто отговорилъ? (Тутъ Илья Ѳедоровичъ грозно взглянулъ на племянника). Ты! — и не отпирайся: „и мошенникъ-то купецъ, и проведетъ-то онъ навѣрное“… А мошенникъ-то вчера ко мнѣ приходилъ: „за вами, говоритъ, тогда дѣло стало, а купецъ Семеновъ купилъ лѣсъ, да теперь тридцать тысячъ въ карманъ положилъ“. И весь разсчетъ мнѣ дѣлалъ. Такъ вотъ я чѣмъ тебѣ обязанъ!

— Ахъ, Боже мой! Каково! промолвила Марья Ѳедоровна.

— Не угодно ли, дядюшка, я свою ошибку поправлю? завтра же вамъ другаго купца приведу.

— Спасибо! теперь не вернешь.

— Только была бы тысяча цѣлковыхъ: покажу, такъ съ рукой оторвутъ-съ.

— Оторвутъ-съ, оторвутъ-съ!… укорительно повторилъ Илья Ѳедоровичъ, пріискивая возраженіе и не находя его. Я ея говорить-то не хочу и… и приказываю тебѣ замолчать! повелительно докончилъ онъ. — Сказано, что заведу заводъ — и заведу! и къ тебѣ за урокомъ не пойду! Сегодня же напишу къ Петру Петровичу, заключилъ онъ, опускаясь въ вольтеровское кресло.

Александръ Михайловичъ зналъ, что къ незримому лицу Петра Петровича всегда обращались въ крайнихъ случаяхъ и кое когда получали отъ него сотую долю того, что просили; зналъ онъ также, что изъ этихъ сотыхъ долей составилась уже порядочная сумма, о взысканіи которой поговаривалъ Петръ Петровичъ. Постращавъ его именемъ, старикъ, очевидно морочилъ и себя и другихъ.

Настала минута молчанія.

— Юленька, началъ Илья Ѳедоровичъ: — у насъ съ тобою дѣла завелись, моя красавица! Нужно переговорить объ артюшиныхъ деньгахъ. Но твое дѣло — женское, молодое, такъ я вчера рѣшился, если ты позволишь, поручить вотъ этому умнику (онъ указалъ на Александра Михайловича) побывать у тебя и въ твоемъ присутствіи потолковать съ твоимъ повѣреннымъ.

Юлія поняла, что Хрусловъ успѣлъ ей облегчить объясненіе съ дядей.

— Очень хорошо, отвѣчала она. — Я сама еще ничего не знаю; но повидаюсь съ своимъ повѣреннымъ и потомъ попрошу Александра Михайлыча побывать у меня. А давно вы, дядюшка, получили извѣстіе о вашемъ сынѣ?

— Когда это мы получили послѣднее письмо? сказалъ Илья Ѳедоровичъ. — Ужь давненько.

— Да еще, никакъ, лѣтомъ, вмѣшалась Марря Ѳедоровна.

— Когда это, Ганя, мы письмо-то получили?

— Десятаго іюня, отвѣчала Ганя, не поднимая глазъ съ работы.

— Грѣхъ сказать, онъ насъ письмами не балуетъ, замѣтилъ Илья Ѳедоровичи, которому хотѣлось хоть на сынѣ вымѣстить, остатокъ досады. — Тоже, я чай, тамъ въ тридесятомъ царствѣ умничанья набирается!

— Ахъ! ужь мы его ждемъ — не дождемся, со вздохомъ сказала Марья Ѳедоровна.

— C’est notre enfant prodigue, продолжалъ старикъ. — Вѣдь ужь десять лѣтъ какъ пропадаетъ, а намъ бы пора на его свадьбѣ поплясать. Да вотъ, Богъ дастъ, все устрою, такъ самъ поѣду за Артюшей.

— Ахъ, Elie, поѣзжай! сказала Марья Ѳедоровна.

Она съ умиленіемъ улыбнулась. Всякая надежда на какую нибудь перемѣну въ настоящей ея жизни приводила ее въ восхищеніе. Вѣкъ свой, за исключеніемъ послѣднихъ двухъ-трехъ лѣтъ, провела она ни о чемъ не заботясь, въ совершенномъ бездѣйствіи, въ кругу семейства и многочисленныхъ знакомыхъ, въ привычкахъ роскоши. Но съ тѣхъ поръ, какъ измѣнилось положеніе Турениныхъ, она не хотѣла мириться съ дѣйствительностью и упрямо удалялась это всего, что о ней напоминало. Старики тѣшили другъ друга призраками и, какъ дѣти, хватались за мыльные пузыри.

— Юленька, сказала вдругъ Марья Ѳедоровна: — ты никакъ Артюши никогда не видала?

— Никогда.

— Никогда? повторила старушка и, задумавшись надъ этимъ отвѣтомъ, нагнулась къ Юліи и сказала ей на ухо:

— Выходи за него замужъ. Онъ — красавецъ и умница. Всѣ въ него влюбляются.

— Я невлюбчива, отвѣчала Юлія, вставая. — А теперь — прощайте, мнѣ надо похозяйничать.

Она требовала, чтобъ старики не безпокоились ее провожать, и эта обязанность была возложена на Хруслова.

Юлія остановилась въ небольшой боковой залѣ, украшенной портретами Фридриха Великаго и Ильи Ѳедоровича въ его молодости. Король прусскій былъ изображенъ въ трехугольной шляпѣ, мантіи и со скипетромъ въ рукѣ, а Илья Ѳедоровичъ — въ зеленомъ мундирѣ съ красными отворотами, въ пукляхъ и съ напудренной косичкой.

— Александръ Михайлычъ, сказала Юлія: — можете вы побывать у меня хоть завтра вечеромъ?

— Когда прикажете-съ, отвѣчалъ онъ, откланиваясь.

— Elle, говорила между тѣмъ Марья Ѳедоровна: а что, еслибъ Артюша женился на Юлинькѣ? Поговори-ка ей.

— Что жь? Мы отъ этого не прочь, отвѣчалъ Илья Ѳедоровичъ.

V.
Александръ Михайловичъ.

Юлія въ самомъ дѣлѣ принялась хозяйничать — и не на шутку: цѣлые два дня устроивала она на новый ладъ старый туренинскій домъ и любовалась имъ, какъ игрушкой.

Уютная келья, въ которой Ирина Ѳедоровна такъ долго молилась за упокой души графа Турбскаго, обратилась въ щегольской кабинетъ; парадныя комнаты были открыты; принесли цвѣтовъ, и Юлія ихъ разставила въ гостиной около мебели, уже размѣщенной въ современномъ вкусѣ; къ вечеру зажглись лампы, и комнаты засіяли новой жизнью… Драма, которая въ нихъ разыгралась, канула въ вѣчность…

Юлія, хлопотавшая съ утра, еще одѣвалась, когда ей доложили, что Александръ Михайловичъ ждетъ ее въ гостиной.

— То-то славный баринъ, говорила Дуняша, помогая ей окончить туалетъ. — И нашихъ не оставляетъ, дай ему Богъ здоровья. Сколько разъ изъ бѣды ихъ выручалъ! Что — онъ, что — моя покойница: только на нихъ и тратились. Говорятъ, Александръ-то Михайлычъ даже самъ позапутался теперь.

Хрусловъ встрѣтилъ Юлію, какъ старую знакомую, безцеремонно расположился на диванѣ и попросилъ позволенія закурить папироску.

— Мнѣ, Юлія Николаевна, нельзя было не впутаться въ ваши дѣла, началъ онъ: — вы здѣсь — какъ въ лѣсу, а я ужь давно осмотрѣлся-съ.

— Вамъ не нужно извиняться, сказала Юлія: — напротивъ, я должна благодарить васъ… Ваши совѣты мнѣ необходимы. Я никакъ не думала встрѣтить затрудненій въ выполненіи завѣщанія Ирины Ѳедоровны. Да и это, признаюсь — для меня новость: дядя и тётка остаются, кажется, на моихъ рукахъ, на моей отвѣтственности.

— Да-съ, и даже больше, чѣмъ вы думаете-съ и чѣмъ они сами думаютъ.

— То-есть, по крайней мѣрѣ, пока они здѣсь будутъ жить.

— Да они здѣсь и умрутъ-съ, если не спасти послѣдняго ихъ имѣнія, перебилъ Хрусловъ.

— Что же значатъ всѣ проекты Ильи Ѳедорыча?… Хоть я имъ и не совсѣмъ довѣряю… но все таки!…

— Дребедень-съ! Дѣло извѣстное — языкъ безъ костей.

— Однако, если продастся ихъ имѣнье, останется у нихъ что нибудь?… деньги, что ли?

— Ничего ровно-съ.

Юлія была поражена.

— А Артемій Ильичъ? спросила она, помолчавъ. — Какъ же онъ на все это смотритъ?

— А онъ объ этомъ и не знаетъ-съ. Вотъ ужь одиннадцатый годъ, какъ онъ за-границею, и цѣлыхъ девять лѣтъ, какъ гроша не получалъ отъ отца. Ему пишутъ всякій вздоръ: что заводятся фабрики, что не нынче — завтра ему вышлются деньги… Онъ не такой человѣкъ, чтобъ жаловаться: все ждетъ и должаетъ. Теперь его, бѣднаго, должники не выпускаютъ въ Россію.

— Почему жь вы ему не отпишете, въ какомъ положеніи дѣла его семейства?

— Съ какой же это цѣлью-съ? Какая ему польза узнать, что его положеніе совершенно безвыходно? Ему и безъ того тяжко. Вернуться сюда ему все таки будетъ несчѣмъ, а изъ Неаполя онъ ужь, навѣрное, дѣлъ не поправитъ-съ.

— Да… это — правда! сказала Юлія: — но объясните мнѣ загадку. Ирина Ѳедоровна раззорялась на своихъ братьевъ; васъ — я знаю — они тоже обирали…

— Э! вздоръ какой-съ! Я — человѣкъ холостой, много ли мнѣ нужно?

— Все равно… Объясните мнѣ, почему и вы, и Ирина Ѳедоровна, которая любила Артемья Ильича, вы раззорились на стариковъ, а его не выручили?

Александръ Михайловичъ пожалъ плечами.

— Это вы справедливо замѣтили-съ, сказалъ онъ. — И не они первые, не они послѣдніе вводятъ людей въ подобный грѣхъ.

— Какой эгоизмъ! замѣтила Юлія.

— Конечно… Да вѣдь всѣ — эгоисты-съ. А эти, гдѣ могли, тоже добро дѣлали.

— Да, когда оно имъ ничего не стоило.

— И за то спасибо. Сердце у нихъ мягкое.

— О, этого товара вездѣ много! Я его въ грошъ не ставлю… Терпѣть не могу этихъ стариковъ!

— Напрасно-съ! Онн, кажется, васъ полюбили; а Марья Ѳедоровна отъ васъ просто въ восторгѣ.

— Этого я вовсе не желаю… Она глупа, какъ пробка. J’aime mieux Cain que Jocrisse!.. Пожалуйста, не заступайтесь за нихъ! спѣшила прибавить Юлія, замѣтивъ, что Александръ Михайловичъ сбирается ей возражать. Поговоримте лучше о дѣлѣ. Когда вы писали ко мнѣ, вы, вѣроятно, имѣли что нибудь въ виду?

— Имѣть-то — имѣлъ-съ. Да не было еще у меня всѣхъ нужныхъ справокъ подъ рукой; послѣднія только сегодня получилъ. Дѣло плохо-съ.

— Какія справки? спросила Юлія.

— А вотъ, изволите видѣть: вопросъ — въ томъ, чтобы спасти стариковъ отъ голодной смерти и выписать Артемья изъ-за границы. Такъ ли-съ? Все это надобно сдѣлать изъ денегъ, оставленныхъ Ириной Ѳедоровной; но этихъ денегъ немного.

— Двадцать двѣ тысячи ассигнаціями, сказала Юлія.

— Знаю-съ. Изъ нихъ старикамъ необходимо: вопервыхъ, внести три тысячи рублей серебромъ за подмосковную.

— Только три? Мнѣ говорили шесть.

— Да они и сами такъ думаютъ-съ. Они вообще о своихъ дѣлахъ понятія не имѣютъ. Ими вертитъ, какъ хочетъ, ихъ управляющій — плутъ первокласный. Чтобы спасти подмосковную отъ продажи съ молотка, достаточно трехъ тысячъ; это — вѣрно-съ! Но кромѣ того, на уплату кое какихъ долговъ нужно сейчасъ же положить тысячи двѣ. Вѣдь они кругомъ задолжали-съ; дѣло до того дошло, что имъ ни одинъ лавочникъ фунта говядины, золотника чая безъ денегъ не отпуститъ. Значитъ — на стариковъ пойдетъ пять тысячъ, а на долю Артемья останется съ небольшимъ тысяча; хоть бы это спасти!

— Все это — такъ, сказала Юлія: — но я бы сперва желала знать, по какому праву Илья Ѳедорычъ намѣренъ располагать деньгами своего сына?

— Ну-съ, объ этомъ толковать нечего. Это, должно быть — статья рѣшенная. Илья Ѳедорычъ, по всей вѣроятности, уже имѣетъ на это согласіе сына. По крайней мѣрѣ, вотъ письмо, которое я сегодня получилъ отъ Артемья.

Хрусловъ вынулъ изъ кармана мелкоисписанный листъ почтовой бумаги, пробѣжалъ глазами первыя страницы и указалъ Юліи на слѣдующій параграфъ:

„Ты не ошибаешься: отецъ мнѣ пишетъ, что ему необходимо взять на время деньги, которыя мнѣ завѣщены покойной тёткой. Но странно, что ты спрашиваешь, какой я дамъ отвѣтъ? Тутъ одинъ только отвѣтъ и возможенъ. По твоему, мнѣ на эти деньги слѣдовало бы возвратиться въ Россію. Положимъ; но доказывать отцу я этого не стану и сегодня же пишу ему, что онъ воленъ располагать моими деньгами, какъ ему угодно. Что касается до другаго твоего вопроса, не скрою отъ тебя, что безъ пяти тысячъ рублей серебромъ мнѣ отсюда невозможно тронуться, да и этого мнѣ только что станетъ на проѣздъ и на уплату самыхъ спѣшныхъ долговъ.“

Юлія возвратила письмо Хруслову и задумалась.

— Александръ Михайлычъ! сказала она вдругъ.

— Что прикажете-съ?

— Знаете ли что? Я хочу выписать въ Россію Артемья Туренина.

— Вы-съ? Да съ какой же стати вы-то это сдѣлаете?

— Какъ вамъ сказать?.. Изъ уваженія къ памяти Ирины Ѳедоровны, коли хотите; даже, пожалуй, въ укоръ старикамъ… Впрочемъ, изъ чего-бъ я это ни сдѣлала, а сдѣлаю непремѣнно… Со вчерашняго дня у меня вотъ тутъ (Юлія приложила палецъ ко лбу) вертится эта мысль, и я ее выполню, во что бы ни стало.

Александръ Михайловичъ съ изумленіемъ посмотрѣлъ на свою собесѣдницу и въ свою очередь задумался.

— Что же-съ! Дѣлайте, какъ вамъ угодно, сказалъ онъ: — мѣшать вамъ не буду; но и слишкомъ поддерживать ваше намѣреніе мнѣ не приходится.

— Почему такъ?

— А потому, что Артемій Туренинъ — человѣкъ, съ которымъ шутить нельзя. Онъ и у отца роднаго никогда гроша не попросилъ… Узнай онъ, что въ этомъ дѣлѣ я съ вами заодно… Какъ бы это сказать-съ?…

Александръ Михайловичъ замялся.

— Чтожь бы онъ сдѣлалъ?

— Онъ бы мнѣ деньги-то въ лицо бросилъ за мое вмѣшательство-съ.

— О, такъ и я въ опасности! Вотъ это я люблю… Все, что я слышу объ Артемьѣ Туренинѣ, мнѣ нравится до крайности. По вашему разсчету, ему изъ денегъ Ирины Ѳедоровны останется только тысяча рублей, а онъ пишетъ, что ему нужно пять, не правда ли? Остальныя четыре тысячи вы завтра же получите отъ меня, а переслать ихъ къ Туренину такъ, чтобъ не оскорбить его гордости, это — ужь ваше дѣло.

— Ужь если вы не на шутку рѣшились его выручимъ, такъ я вамъ скажу, какъ это сдѣлать, сказалъ Александръ Михайловичъ, — Вашихъ денегъ онъ не приметъ — это — вѣрно-съ; за то старики примутъ охотно. Хотите, я имъ объясню, что вы готовы дать имъ четыре тысячи взаймы? Тогда изъ денегъ Артемья они возьмутъ еще тысячу, а ему будутъ посланы остальныя пять, его собственныхъ денегъ. Этакъ-съ дѣло еще можетъ сладиться.

Противъ ожиданія Хруслова, Юлія согласилась, не обинуясь. Она, дѣйствительно, не на шутку задумала выручить бѣднаго изгнанника, о которомъ забылъ отецъ и рѣдко-рѣдко вспоминали въ кругу прежнихъ друзей. Его вызывалъ на родину капризъ незнакомой ему женщины, незадавшей даже себѣ вопроса: „Зачѣмъ вернется онъ въ Россію“?

Александръ Михайловичъ взялся на слѣдующій же день переговорить съ стариками и немедленно дать отчетъ Юліи о результатѣ переговоровъ.

— Скажите, Александръ Михайлычъ, спросила Юлія: — правда ли, что была романическая исторія между Артемьемъ Туренинымъ и этой дѣвушкой… Ганей? Говорятъ, онъ ее погубилъ.

— А намъ-то какое до этого дѣло-съ? отвѣчалъ Хрусловъ.

„Какой чудакъ!“ подумала Юлія.

„Какой оригиналъ!“ говорили о немъ прежде, и его оригинальность нравилась женщинамъ, которымъ скоро надоѣдаютъ безцвѣтность и ничтожество нашихъ свѣтскихъ юношей. Бывало, эти юноши завидовали положенію Хруслова, охотно танцовавшаго на петербургскихъ балахъ, что не мѣшало ему умѣть говорить на раутахъ. Но пришло время — Хрусловъ бросилъ свѣтъ, зарылся въ книги и зажилъ чудакомъ. Прежняго свѣтскаго человѣка въ немъ можно было узнать только по щегольскому французскому языку и необыкновенно вѣрному пониманію женщинъ. Теперь онъ съ ними обращался безцеремонно, какъ съ мужчинами, потому что онѣ уже не волновали его воображенія.

Въ передней раздался звонокъ.

— Ахъ, Боже мой, воскликнула Юлія, я и забыла! Это — Костевичъ! Онъ вчера заѣзжалъ ко мнѣ и между-прочимъ обѣщался что-то прочесть. Не знаю, какъ съ нимъ быть? Не будетъ ли вамъ скучно?

— Ничего-съ! отвѣчалъ Александръ Михайловичъ тономъ человѣка, привыкшаго мириться съ житейскими испытаніями: — а если очень надоѣстъ, такъ и уйти можно-съ.

Костевичъ любилъ называть себя „салоннымъ литераторомъ“. Въ этомъ выраженіи таилась и доля похвалы самому себѣ, и доля горькой ироніи, направленной противъ современной литературы. Писать стихами и прозой онъ начатъ съ раннихъ лѣтъ и дожилъ до 30-ти, не успѣвъ выбраться въ печать: къ его сонетамъ и повѣстямъ не благоволили журнальныя редакціи; но Костевичъ искалъ и даже находилъ утѣшеніе въ кругу свѣтскихъ литературныхъ дилеттантовъ и читалъ свои произведенія въ московскихъ гостиныхъ, въ которыхъ вообще игралъ непослѣднюю роль.

— Слушатель! сказала Юлія, указывая на Александра Михайловича.

— Боже мой! Публика!… произнесъ съ комическимъ паѳосомъ литераторъ, схватывая себя за голову. (Онъ протянулъ руку Хруслову, съ которымъ былъ давно знакомъ). — А вы, Юлія Николаевна, обѣщали, что никого не будетъ.

— И, къ счастью для васъ, не сдержала слова.

— Къ счастью для меня? Что вы! Я — человѣкъ робкій, и разсердить Александра Михайловича смерть какъ боюсь. Онъ нашу братью терпѣть не можетъ.

— Не умрете вы съ отчаянія, если онъ и разсердится.

— А если онъ умретъ со скуки, каково будетъ мое положеніе?

— Я живучъ-съ, сказалъ Хрусловъ, закуривая папироску.

— Создатель! воскликнулъ Костевичъ: — вотъ еще страшная мысль: ну, какъ онъ останется живъ и дастъ тягу? Нѣтъ, этого я рѣшительно не перенесу! Сейчасъ же примемъ мѣры, чтобы отрѣзать ему путь къ отступленію.

Онъ быстро передвинулъ свое кресло къ дверямъ и усѣлся съ подъигранной важностью… Все это дѣлалось и говорилось живо и ловко — и не было лишено комизма. Юлія и Александръ Михайловичъ смѣялись.

Наружность Костевича была не изъ дюжинныхъ: черные волосы, цвѣтъ лица и бѣглость взгляда обнаруживали природу желчную и раздражительную. Онъ, безспорно, былъ человѣкъ неглупый, не смотря на его литературныя претензіи, которыя, впрочемъ, отнюдь не вредили его свѣтскому положенію. Напротивъ, онъ принадлежалъ не къ тому кругу общества, въ которомъ сочинителей считаютъ пересмѣшниками или даже людьми безпутными и пьяницами, какъ выражался комендантъ пушкинской повѣсти; Костевичъ былъ человѣкъ свѣтскій, а въ нашемъ большомъ свѣтѣ авторство о сю пору остается синонимомъ учености и очень многимъ внушаетъ чувство, похожее на благоговѣйный страхъ. Непричастная такому заблужденію, Юлія, однакожь, смотрѣла на Костевича, какъ на авторитетъ. Ея литературный вкусъ былъ такъ мало развитъ, что она чистосердечно восхищалась многими изъ произведеній салоннаго литератора, въ особенности тѣми, которыя отзывались вліяніемъ французской романтической школы тридцатыхъ годовъ. Словомъ, какъ писателя, она уважала Костевича, оставаясь къ нему совершенно равнодушной, какъ къ поклоннику, хотя онъ одинъ изъ всѣхъ ея обожателей не нагонялъ на нее скуки: она любила его дразнить и тѣшилась его желчными выходками.

— Ну! полноте, Никита Иванычъ! сказала Юлія: — придвиньтесь къ намъ, выкурите папироску и принимайтесь за чтеніе. А покамѣстъ разскажите, что вы тутъ безъ меня подѣлывали: въ кого вы влюблены? что васъ особенно бѣситъ?

— Влюбленъ я… въ васъ! а бѣситъ меня… какъ бы вамъ сказать?… Особеннаго ничего нѣтъ въ виду, а все въ одинаковой мѣрѣ. Иногда мнѣ кажется, что свѣтъ я полюблю, когда онъ пойдетъ вверхъ ногами, когда, и пр., у всѣхъ повыростутъ бараньи головы… Право, это будетъ перемѣна къ лучшему. По крайней мѣрѣ, хоть новыя лица станутъ попадаться; старыя-то, не повѣрите, до чего надоѣли!… А собой-то, собой-то какъ довольны! Зависть съѣстъ, на нихъ глядя… Да, л=я сталъ завистливъ; свѣтъ развилъ во мнѣ этотъ гнусный порокъ… Впрочемъ, что обо мнѣ говорить!… Скажите лучше вы, Юлія Николаевна, кого вы возненавидѣли, или полюбили любовью, или хоть дружбой?

— Опять-таки — никого.

— Ахъ, да! Вѣдь я и забылъ, что вы хвастаете холодностью.

— Это вы, Никита Иванычъ, говорите со злости, потому что вамъ не довелось слышать, что я васъ люблю. Вы очень хорошо знаете, что я никогда не хвастаю.

— Въ такомъ случаѣ ваше равнодушіе доказываетъ только одно, сказалъ Костевичъ съ желаніемъ задѣть Юлію заживо: — вы, просто, не встрѣчали человѣка, который бы васъ достаточно любилъ, чтобъ внушить вамъ чувство.

— Вы правы: я сто разъ говорила тѣмъ, которые со мной объяснялись въ любви, что они любить неспособны.

„Гм, чертёнокъ!“ подумалъ Костевичъ и сказалъ вслухъ:

— А мнѣ васъ жаль! Какъ тамъ ни говорите,

Но жалко думать, что напрасно

Была вамъ молодость дана…

— Какъ напрасно? Я танцую до упаду, ѣзжу верхомъ по 30 верстъ, теперь очень довольна своимъ домомъ и собираюсь его отдѣлать; сегодня я узнала, что онъ застрахованъ отъ огня, какъ я сама застрахована отъ высокихъ чувствъ… Вотъ вамъ и завидно, не правда ли? потому что вы ни отъ чего не застрахованы…

— Я пожаровъ не боюсь, сказалъ Костевичъ. — Вы знаете сказку о Фениксѣ?

— Нѣтъ, не знаю! да и къ чему мнѣ? Фениксъ — самъ по себѣ, а я — сама по себѣ.

„Вотъ люди-то! изъ пустаго въ порожнее переливаютъ!“ подумалъ Александръ Михайловичъ.

Разговоръ принялъ оборотъ, котораго добивалась Юлія. Костевичъ все болѣе и болѣе сердился по мѣрѣ того, какъ она съ какимъ-то цинизмомъ хвалилась недостаткомъ мягкости и впечатлительности своей природы.

— Словомъ, вы имѣете полное право гордиться собой, заключилъ литераторъ. — Вы перещеголяли улитокъ, ни къ чему на свѣтѣ не привязались…

Молодая женщина осталась очень довольна такимъ упрекомъ и хотѣла шуткой отвѣчать Костевичу, но… шутка замерла у ней на языкѣ…

Юлія вдругъ, Богъ знаетъ почему, вспомнила о своей матери, о днѣ ея смерти. Въ этотъ день она не плакала, но впала въ конвульсіи, которыя чуть было не обратились въ хроническую болѣзнь. Это былъ единственный случай, въ которомъ въ ней высказалась возможность сильной привязанности.

— Давайте читать, Никита Иванычъ, спѣшила сказать Юлія, чтобы замять разговоръ. — Мнѣ очень хвалили вашу повѣсть. Говорятъ, лучше соллогубовскихъ.

— Кто это могъ вамъ сказать? спросилъ Костевичъ недовѣрчиво и еще не оправившись отъ досады.

— Княжна Sophie… Давайте, давайте тетрадь!

— Право, лучше бы отложить до другаго раза, сказалъ литераторъ, замѣтно смягчившись.

Въ эту минуту неожиданно явился Илья Ѳедоровичъ съ сестрой.

VI.
Поклонникъ Юліи.

Бѣдные старики скучали дома и пришли незванные.

— Мы съ тобой цѣлый день не видались, моя красавица! весело сказалъ Илья Ѳедоровичъ: — соскучились по тебѣ, да, кстати, свою радость пришли тебѣ объявить: отъ сына письмо получилъ, сударыня!

— Ахъ, да! ахъ, что это, право, comme il est bon vraiment! Право, ты не повѣришь, Юленька, твердила Марья Ѳедоровна.

Пока Юлія уговаривала тётку, Хрусловъ отвелъ Илью Ѳедоровича всторону. Онъ рѣшился предупредить дальнѣйшія объясненія по поводу письма Артемія, боясь не безъ основанія, что старикъ, котораго характеръ былъ ему хорошо извѣстенъ, на радости не съумѣетъ помолчать, поспѣшитъ приступить къ денежному вопросу и, пожалуй, наслушается отъ Юліи очень горькихъ истинъ. „Бабёнка-то — себѣ на умѣ: ее не заставишь держать языкъ за зубами!“ думалъ Александръ Михайловичъ.

— Дядюшка! началъ онъ: — я тоже получилъ письмо отъ Артемья. Онъ вамъ пишетъ объ деньгахъ-съ?

— Ну-да!

— Прекрасно-съ. Только теперь объ этомъ нужно помолчать. У меня есть еще деньги въ виду-съ. Мы такъ дѣло-то поведемъ, что и на вашу долю хватитъ, и Артемья выпишемъ.

— Ба-ба-ба! Гдѣ жь ты, братецъ, такую Калифорнію открылъ?

— Здѣсь не мѣсто объясняться, дядюшка! Видите, насъ ждутъ, сказалъ Хрусловъ, указывая на Юлію и ея гостей. — Вы ужь положитесь на меня; дайте мнѣ сроку до завтрашняго утра. Все устрою-съ и явлюсь къ вамъ завтра. Только теперь-то о денежныхъ дѣлахъ ни слова-съ.

— Ну, ну! добро! Завтра — такъ завтра! Дѣлай, какъ знаешь, умная голова!

И повеселѣвшій старикъ ударилъ племянника но плечу.

— Пойдемте-съ, насъ ждутъ! сказалъ племянникъ.

Какъ скоро Илья Ѳедоровичъ подошелъ къ Юліи, она ему представила Костевича, какъ литературную знаменитость. Оказалось, что Илья Ѳедоровичъ знавалъ его дѣда.

— Видишь, Elie, какъ мы кстати пришли, замѣтила Марья Ѳедоровна. — Monsieur compose des romans и сейчасъ будетъ читать свое сочиненіе.

— Что жь! Коли намъ позволятъ, мы послушаемъ, отозвался старикъ.

Но Костевичъ сталъ отнѣкиваться отъ чтенія, говоря, что его повѣсть требуетъ окончательной отдѣлки, что онъ, правда, хотѣлъ ее прочесть Юліи Николаевнѣ, которая вообще благосклонно смотритъ на его литературные опыты; но что повергнуть вещь неоконченную на судъ публики онъ не рѣшается, и т. д.

— А вотъ и вышло, что мы пришли не кстати, добродушно замѣтилъ Илья Ѳедоровичъ. — Онъ думаетъ: мы, старики, не поймемъ!

— О! если такъ, я жертвую собою… и вами, сказалъ Костевичъ.

Придвинули кресла, усѣлись, и всѣ глаза устремились на автора… Тетрадка лежала на столѣ, и первый листъ былъ уже откинутъ… Но въ эту рѣшительную минуту изчезла вся самоувѣренность Костевича: онъ былъ блѣденъ и, дѣйствительно, согласился: бы отказаться отъ чтенія.

— Это — юмористическій разсказъ съ драматической завязкой, началъ онъ нетвердымъ голосомъ и не поднимая глазъ съ тетради. — Впрочемъ, это видно изъ самаго названія: Гдѣ комедія, тамъ и драма…

Чтеніе началось. Костевичъ писалъ гладко, разсказывалъ недурно; но въ его юмористическихъ сценахъ не доставало веселости, а въ драматическихъ — чувства. Были прочтены уже многія страницы, которыя публика должна была привѣтствовать дружнымъ смѣхомъ; но публика не смѣялась, и нѣсколько разъ голосъ дрогнулъ у автора.

Къ-счастью, Илья Ѳедоровичъ выручилъ и его, и слушателей. Какъ человѣку, непосвященному въ литературныя тонкости, хорошо настроенному событіями дня и вдобавокъ приготовленному къ мысли, что услышитъ произведеніе замѣчательное — ему чрезвычайно понравилась повѣсть Костевича. Онъ отыскалъ небывалое глубокомысліе въ одной изъ самыхъ плохихъ сценъ и, воспользовавшись минутной остановкой, ахнулъ и принялся наивно выражать свой восторгъ.

Марья Ѳедоровна только и выжидала отзыва брата.

— Каково! Скажите! Что это, Elie! Ахъ, какая прелесть! затвердила она въ свою очередь.

Эта неожиданная поддержка придала бодрости автору: онъ выпилъ стаканъ воды съ сахаромъ и продолжалъ. Разсказъ оканчивался драмой, напоминавшей ужасы романовъ Эжена Сю, любимца Юліи. Она пришла въ восхищеніе. Костевичъ торжествовалъ и съ скромной улыбкой выслушивалъ похвалы стариковъ и хозяйки дома.

— А скоро ты напечатаешь? спросилъ Илья Ѳедоровичъ, который, по привычкѣ, свойственной русскимъ людямъ его лѣтъ, говорилъ ты молодёжи.

— Это напечатано не будетъ, внушительно отвѣчалъ Костевичъ.

— Почему такъ?

— Потому, что мои повѣсти печатать от-ка-за-лись, громко и съ разстановкой произнесъ онъ, окидывая все общество вопросительнымъ взглядомъ.

— Какъ отказались?

— Да такъ! Говорятъ: е est trop comme il faut!

— Вотъ тебѣ разъ! Да вѣдь все общество составлено изъ людей comme il faut, а литераторы бываютъ же въ обществѣ.

— Гм!… Это-то имъ и вмѣняютъ въ преступленіе. Впрочемъ, понятно, что журналисты не терпятъ ни людей, ни нравовъ недоступнаго имъ круга. Они удостоиваютъ литератора своимъ вниманіемъ тогда только, когда онъ принадлежитъ къ обществу, въ которомъ женщины являются… съ фольгой и вербными цвѣтами на головѣ, а мужчины безъ перчатокъ. Неизмѣнныя принадлежности этого общества: трубки, водка… грязныя карты… и площадные разговоры. Эти милые нравы описываются, разумѣется, въ грязныхъ стишкахъ и площадныхъ повѣстяхъ, какими теперь запружена наша литература; а свѣтская повѣсть считается — изволите видѣть — вещью отсталой, никуда негодной; свѣтская повѣсть — не существуетъ!

— Однако, есть же у насъ и свѣтскія повѣсти, замѣтила Юлія, принимаясь разливать чай.

— Двѣ-три повѣсти — есть! но знаете ли, что это доказываетъ? Что написавшій ихъ унизился до лести, до поклоновъ, свелъ дружбу съ журналистами, поилъ ихъ шампанскимъ… словомъ — пожертвовалъ достоинствомъ человѣка изъ тщеславнаго желанія видѣть свое имя въ печати. Ну-съ! на этакій подвигъ, слава-богу, не всякій способенъ:

Такой тяжелою цѣною

Я вашей славы не куплю!

Да! я сожгу все, что написалъ, и ничьихъ милостей вымаливать не буду. Литературными друзьями я не обзаведусь и останусь при однихъ врагахъ. Вы не знаете, что такое литературные враги, Юлія Николаевна! Имъ нѣтъ отпора. Это — не то, что… ваши враги, напримѣръ. Положимъ — позавидуютъ вашей красотѣ и распустятъ слухъ, что вы безобразны; покажитесь на балъ — et les rieurs sont pour vous. А нашъ братъ публикѣ не прокричитъ, что во мнѣ, дескать, есть дарованіе! Не правда ли? заключилъ Костевичъ, обращаясь преимущественно къ Александру Михайловичу, котораго желалъ вывести изъ молчанія, тягостнаго для его авторскаго самолюбія.

— Да и кричать попробуетъ, такъ ему не повѣрятъ-съ, отвѣчалъ Александръ Михайловичъ.

— Вы что этимъ хотите сказать? запальчиво спросилъ литераторъ.

— То именно, что сказалъ-съ.

— А я вамъ вотъ что скажу, спѣшила перебить Юлія: — ваши литераторы — дураки, а вы теперь пейте чай.

Она подала чашку Костевичу.

— Изъ рукъ твоихъ приму я чашку яда! продекламировалъ онъ, улыбаясь. Веселость его возвратилась и поддерживалась цѣлый вечеръ, который, благодаря ему, прошелъ незамѣтно. Было за полночь, когда старики, совершенно обвороженные своимъ новымъ знакомцемъ, отправились во флигель.

— Намъ съ вами по дорогѣ, сказалъ Костевичъ, спускаясь съ лѣстницы вмѣстѣ съ Александромъ Михайловичемъ.

— Да-съ, только пѣшій конному — не товарищъ, отвѣчалъ тотъ. — Я вѣдь все пѣшкомъ-съ.

— Да и я пѣшкомъ сегодня. Моя карета въ починкѣ.

— Пойдемте-съ.

Нѣсколько времени они шли молча. Хрусловъ, по обыкновенію, разсѣянно смотрѣлъ по сторонамъ; но Костевичъ былъ такъ настроенъ, что не вынесъ молчанья.

— Какъ хорошъ этотъ старикъ, началъ онъ: — какой умный старикъ! Знаете, такъ себѣ воображаешь… напримѣръ, Гомера…

„Эка хватилъ!“ подумалъ Александръ Михайловичъ.

— А какова Юлія Николаевна? продолжалъ Костевичъ: — а?

— А вы… того-съ… въ нее влюблены?…

— Богъ знаетъ, что это такое! Повѣрите ли? Три часа тому назадъ я ее просто ненавидѣлъ.

— Вы все съ ненавистью, да со страстями… Вѣдь этакъ, пожалуй, бабу-то и напугать недолго, замѣтилъ Александръ Михайловичъ. — Просто, повѣсть ваша ей понравилась, вотъ вы ее и полюбили-съ.

— Это что значитъ? сухо возразилъ литераторъ.

— Чему жь тутъ обижаться? Всѣ поэты таковы.

„Юродивый!“ подумалъ Костевичъ. „Поди, толкуй съ нимъ! съ него взятки гладки!“

— А вы вотъ сладить съ нею не умѣете, сказалъ Александръ Михайловичъ. — Такія женщины не любятъ, чтобъ мужчина обращался съ ними какъ мальчикъ.

— Какъ? я-то обращаюсь съ нею какъ мальчикъ?… Ха, ха, ха… отозвался Костевичъ съ принужденнымъ смѣхомъ. — Да развѣ вы не замѣтили, что она со мной кокетничаетъ? Такъ я вамъ скажу, что съ женщинами такого рода главная трудность состоитъ въ томъ, чтобъ обратить на себя ихъ вниманіе.

Но Александръ Михайловичъ уже не слушалъ. Повернувъ на Чистые Пруды, онъ остановился… Полный мѣсяцъ освѣщалъ голыя вѣтви деревьевъ и игралъ въ водѣ. Хрусловъ обѣими руками оперся на свою трость и засмотрѣлся на лучи, дробившіеся въ мелкой ряби пруда.

Часто, въ свѣтлую ночь, прохожій видалъ, какъ чудакъ, сидя у открытаго окна своей комнаты, глядѣлъ или на небо, или на старую липу, разросшуюся передъ окномъ въ палисадникѣ и освѣщенную луной. „Онъ успѣлъ перечесть, сколько звѣздъ на небѣ и сколько листочковъ на старомъ деревѣ“, думалъ прохожій, который на возвратномъ пути заставалъ его опять у окна; „вотъ должно быть нечего дѣлать человѣку!“

Свѣтла, холодна и безмолвна была сѣверная ночь. Только разъ отдаленный стукъ кареты, вызвавшій сонный окликъ: „кто идетъ!“ прервалъ всеобщее, торжественное молчаніе, но Хруслова не вывелъ изъ задумчивости. Онъ стоялъ, не двигаясь, и продолжалъ смотрѣть.

— Долго ли вы будете любоваться этой лужей? нетерпѣливо сказалъ Костевичъ, поджидавшій своего товарища.

Александръ Михайловичъ, молча, отвелъ глаза отъ воды и пошелъ своей дорогой.

— Совсѣмъ замерзъ! продолжалъ Костевичъ, потирая руки. — Я самъ люблю природу, только не въ концѣ октября и, признаюсь, во всякое время года я поклоняюсь ей въ человѣческомъ образѣ охотнѣе, чѣмъ въ мѣсячныхъ лучахъ.

— Ну, нѣтъ-съ! отозвался Александръ Михайловичъ. — Вотъ вы посмотрите: изъ этой, по вашему, лужи мѣсячные-то лучи выйдутъ такими же чистыми, какими въ нее вошли; а мы съ вами изъ нея въ такомъ бы видѣ вылезли, я вамъ доложу, что просто мальчишки стали бы на насъ пальцемъ показывать-съ.

— Куда вы? Мимо своей квартиры прошли! закричалъ Костевичъ. — Прощайте; желаю вамъ согрѣться!

VII.
Племянникъ и дядя.

Зная, что старики Туренины встаютъ не рано, Александръ Михайловичъ, по обыкновенію своему, долго и съ наслажденіемъ пилъ утренній кофе. Этимъ, впрочемъ, и ограничивались его сибаритскія привычки, а букетомъ цвѣтовъ, иногда появлявшимся на его столѣ, ограничивались его траты на предметы роскоши. Три небольшія комнаты, занимаемыя Александромъ Михайловичемъ, свидѣтельствовали о его нетребовательности. Онъ, повидимому, успѣлъ вдоволь обзавестись одними книгами да журналами, которые грудами лежали на столахъ, на диванѣ, на креслахъ и даже на полу.

— Надо, чтобъ все было подъ рукой, говаривалъ онъ, когда ему замѣчали, что не мѣшало бы ему купить два — три шкафа и привести библіотеку въ порядокъ. — Въ шкафахъ ничего не отыщешь.

Панкратъ, камердинеръ Александра Михайловича, не любилъ стирать пыль съ мебели и книгъ и вообще мало заботился объ удобствахъ жизни. Человѣкъ онъ былъ свѣтскій и обыкновенно вслѣдъ за бариномъ уходилъ со двора и пропадалъ до поздней ночи, такъ что нерѣдко баринъ возвращался домой раньше его, съ четверть часа звонилъ у дверей и, не добившись толку, догадывался, что его слуга или въ гостяхъ, или спитъ непробуднымъ сномъ. „Экой болванъ!“ ворчалъ Александръ Михайловичъ и плелся съ Чистыхъ Прудовъ на Прѣсню, ночевать къ своему пріятелю, Верховцеву, такому же чудаку, какъ онъ. На слѣдующій день Панкратъ объяснялъ, что точно вздремнулъ: „день деньской сидишь все одинъ да одинъ — читать я не умѣю — вѣдь со скуки и дрема одолѣетъ!“ говорилъ Панкратъ. Такой доводъ совершенно обезоруживалъ Александра Михайловича. „Надо мнѣ свой ключъ завести“, замѣчалъ онъ. Случалось и того хуже въ тѣ дни, когда баринъ уходилъ изъ дому съ утра, прежде чѣмъ слуга успѣвалъ протопить печи. Слуга уйдетъ, бывало, въ свою очередь и, хотя вернется раньше барина, разочтетъ, что поздно, что усталъ, что топить печи не время, и преспокойно заляжетъ спать. Александръ Михайловичъ являлся ночевать на нетопленную квартиру.

— Панкратъ; что это у насъ такъ холодно? спрашивалъ онъ.

— Это вы съ надворья такъ, должно быть, настыли. Я васъ шубой накрою, отвѣчалъ Панкратъ и на слѣдующее утро ни свѣтъ — ни заря такъ нажаривалъ печи, что Александръ Михайловичъ просыпался съ головною болью.

— А ты… того… опять нажарилъ; у меня, по твоей милости, голова разболѣлась! говорилъ онъ своему камердинеру.

— Это — воля ваша-съ, а я въ самую въ лепорцію истопилъ, отвѣчалъ Панкратъ.

— Ну, хорошо! вотъ сдѣлай-ка ты это еще разъ, я тебя со двора вытолкаю. Слышишь?

Панкратъ не только слышалъ, но даже привыкъ слышать угрозы, безплодно повторявшіяся цѣлыхъ десять лѣтъ сряду. Отставки онъ не получилъ и взялъ ее самъ. Нашлись люди, позавидовавшіе счастью Хруслова и пожелавшіе переманить его слугу: въ одно прекрасное утро слуга объявилъ, что ему „выходитъ мѣсто повыгоднѣе“, и простился съ своимъ бариномъ.

На замѣчанія о неблагодарности Панкрата, польстившагося на лишнихъ двадцать цѣлковыхъ въ годъ, Александръ Михайловичъ отвѣчалъ:

— Что жь тутъ за диковина! Всему своя цѣна. За двадцать тысячъ иной отца роднаго продастъ. Меньше возьметъ-съ.

Черезъ мѣсяцъ Панкрата прогнали съ выгоднаго мѣста, и онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, вернулся на прежнее, менѣе выгодное, но болѣе прочное.

Часу въ десятомъ Панкратъ не безъ удовольствія услышалъ, что Александръ Михайловичъ потребовалъ одѣваться: это значило, что баринъ идетъ со двора, и камердинеръ воленъ съ утра искать развлеченья въ сосѣднемъ трактирѣ.

Старики Туренины только что принялись за утренній чай, когда къ нимъ явился Александръ Михайловичъ.

— Добро пожаловать, племянничекъ, привѣтствовалъ его Илья Ѳедоровичъ. — Не прикажешь ли чаю? Нутка, садись, разсказывай! Чѣмъ ты насъ порадуешь? Какой ты кладъ нашелъ?

— Деньги нашелъ, дядюшка-съ.

— А много ли?

— Хватитъ-съ на тѣ расходы, на которые вы опредѣляли деньги Артемья.

— Тьфу ты пропасть! Да говори, братецъ, толкомъ. Расходы тебѣ извѣстны: Артюшѣ достается съ небольшимъ шесть тысячъ, которыя придется внести за Разсказово; вотъ и вся недолга.

Зная, съ кѣмъ имѣетъ дѣло, Александръ Михайловичъ поднимался на хитрости и, чтобы представить сдѣлку въ самомъ выгодномъ свѣтѣ, избѣгалъ отвѣчать цифрами на заданный ему вопросъ; онъ даже умолчалъ о томъ, что за подмосковную слѣдовало внести только три тысячи, а не шесть.

— Вотъ мы и внесемъ за Разсказово, сколько требуется, сказалъ онъ: — да сверхъ того кое какіе долги уплатимъ, а остальное Артемью пошлемъ-съ.

— Какіе тамъ еще долги? спросилъ старикъ, нахмурившись.

— Спѣшные-съ. Вотъ я справочку навелъ; не угодно ли полюбопытствовать, дядюшка?

Илья Ѳедоровичъ принялъ изъ его рукъ исписанный листъ бумаги, надѣлъ очки и принялся читать вполголоса:

„Въ мясную лавку… 187 рублей… Андрееву… гм… гм… за прошлогодніе дрова…“

— Да что ты меня этимъ вздоромъ-то угощаешь? сказалъ онъ сердито и бросая бумагу на столъ. — Я и безъ тебя знаю, что мясникъ мнѣ не изъ дружбы поставляетъ говядину, а полагаетъ ее въ деньги.

— Да вы, дядюшка, взгляните на итоги-съ. Вѣдь этого вздора-то на двѣ тысячи серебромъ набралось!

Илья Ѳедоровичъ покосился на племянника, молча придвинулъ къ себѣ бумагу, пробѣжалъ ее глазами и задумался.

— Саша! сказалъ онъ вдругъ повеселѣвшимъ голосомъ: — вѣдь это выходитъ — у насъ съ тобою 8 тысячъ на лицо, если, не касаясь артюшиныхъ денегъ, мы можемъ и по этому счету уплатить, и за Разсказово внести.

— Нѣтъ-съ, дядюшка! я разсчитывалъ такъ, чтобъ Артемью въ обрѣзъ осталось, сколько ему нужно. Изъ его денегъ все таки придется тысячу рублей прихватить.

— Ну, не восемь, такъ семь! сказалъ старикъ, подводя новые итоги подъ достающіяся ему суммы. — Эге, братъ! дай сроку мы съ тобой заживемъ! заключилъ онъ, подтвердительно хлопнувъ рука объ руку и принимаясь ходить по комнатѣ.

— Ахъ, слава-богу! промолвила Марья Ѳедоровна, просіявшая при послѣднихъ словахъ брата.

Но Хрусловъ понялъ, на что гнетъ Илья Ѳедоровичъ, и спѣшилъ разрушить его мечты.

— Разумѣется, заживемъ, сказалъ онъ: — когда поуправимся съ долгами, да вытребуемъ сюда Артемья.

— Постой, постой! Ты впередъ не забѣгай, а меня выслушай, умная голова! перебилъ Илья Ѳедоровичъ. — Артюшу я не меньше твоего желаю видѣть; но вытребовать его теперь, на пустое мѣсто — невесело будетъ ему, да и мнѣ тяжело. Другое дѣло — выписать его черезъ годъ, или полтора, поработавши на заводѣ, да получивши чистую выручку, да накопивши денегъ. По крайней мѣрѣ мнѣ можно будетъ сказать сыну: „ты, братъ, тамъ учился и наслаждался природой, а мы здѣсь на тебя работали. Вотъ тебѣ готовое состояніе: живи съ нами и наслаждайся нашими трудами! Ну, и онъ увидитъ, что отецъ о немъ подумалъ“.

Илья Ѳедоровичъ умилился надъ паѳосомъ собственныхъ словъ; Марья Ѳедоровна прослезилась.

— Такъ какъ же вы думаете распорядиться, дядюшка? спросилъ Хрусловъ.

— А вотъ какъ: артюшины деньги пойдутъ, какъ сказано, за подмосковную; а къ твоимъ семи тысячамъ мы призаймемъ еще пять, да и пустимъ въ ходъ селитряный заводъ.

— Позвольте-съ. Вопервыхъ, призанять вы не найдете…

— Почему не найду? Нашелъ же ты. Чьи это деньги? Кто намъ даетъ ихъ взаймы?

— Юлія Николаевна.

— Что жь! — дѣло родственное…

— Это точно-съ. Это она дѣлаетъ собственно изъ уваженія къ памяти Ирины Ѳедоровны, чтобъ имѣть возможность выполнить сы завѣщаніе. Вчера, по вашему порученью, я съ Юліей Николаевной толковалъ о вашемъ дѣлѣ; письмо Артемья было у меня въ карманѣ; я отъ нея не скрылъ, что онъ вамъ предоставляетъ деньги Ирины Ѳедоровны…

— Что тутъ скрывать! Деньги, слава-богу, некраденыя.

— Да-съ. Но она въ этомъ видитъ уклоненіе отъ воли покойницы и предлагаетъ вамъ свои деньги взаймы, съ тѣмъ условіемъ, чтобъ Артемій воспользовался завѣщаніемъ…

— Съ условіемъ! гнѣвно перервалъ Илья Ѳедоровичъ. — Съ условіемъ! Мнѣ предписываютъ условія! Да съ какого права разбираете вы отца съ сыномъ? Артюша — мой сынъ, а деньги — его; беру ихъ и распоряжаюсь ими, какъ хочу, и ничьихъ постороннихъ услугъ мнѣ не нужно, и ничьихъ денегъ я не прошу! сказалъ онъ, ударивъ кулакомъ по столу.

— Ахъ, Саша, ты его безпокоишь! заботливо замѣтила Марья Ѳедоровна.

Дѣйствительно, Илья Ѳедоровичъ былъ раздраженъ. Онъ раза — два прошелся по комнатѣ, потомъ отодвинулъ кресло отъ стола и сѣлъ въ полъ-оборота къ окну, показывая видъ, что занимается тѣмъ, что происходитъ на дворѣ, и не обращаетъ вниманія на присутствіе племянника. Племянникъ счелъ нужнымъ помолчать, чтобъ дать ему время угомониться и надуматься, взялъ книгу со стола и расположился читать. Прошло нѣсколько минутъ. Старикъ успѣлъ сообразить, что погорячился изъ пустяковъ; что, отказавшись отъ денегъ Юліи, онъ, вмѣстѣ съ тѣмъ, долженъ отказаться отъ своихъ плановъ: ихъ выполненіе зависѣло теперь отъ ея сговорчивости. Прежде всего, Ильѣ Ѳедоровичу нужно было взять назадъ неосторожно сказанное слово, и онъ сталъ придумывать, какъ бы ему, не уронивъ себя, возобновить прерванный разговоръ.

— Ага! ты никакъ чтеніемъ изволишь заниматься? сказалъ онъ, рѣшившись взглянуть на Александра Михайловича.

— Да-съ, дядюшка; жду, что вы скажете. А то — не сказано, по моему, что у разсудительнаго человѣка сгоряча сорвалось съ языка. Вѣдь это — сами знаете-съ — только сгоряча можетъ показаться, что устроить одно дѣло выгоднѣе, чѣмъ устроить ихъ разомъ три; да-съ, капитальныхъ три дѣла: и недоимку за имѣнье внести, и спѣшные долги уплатить, и Артемья выручить.

— Выручить! пробормоталъ Илья Ѳедоровичъ. — Точно онъ тамъ въ плѣну! Точно я врагъ своему сыну! А объ комъ же я-то забочусь? Что мнѣ деньги на игру, или на франтовство нужны, что ли, въ самомъ дѣлѣ? Кажется, все о немъ хлопочу, и заводъ для него устроить собираюсь; а не будетъ денегъ, на какіе доходы я его устрою? Юленька умна. Она пойметъ, что отъ этого зависитъ артюшина будущность; она мнѣ свои деньги безъ всякихъ условій отдастъ.

— Не отдастъ, дядюшка. Вы знаете — я не солгу. Она мнѣ вчера говорила, что вашимъ планамъ не вѣритъ-съ.

На слово племянника Илья Ѳедоровичъ дѣйствительно полагался, какъ на каменную стѣну.

— А по какому это случаю — позвольте узнать — я у нея изъ вѣры вышелъ? спросилъ онъ съ ѣдкой ироніей.

— А вотъ по какому-съ. Вы сами говорите, что она женщина умная. Вотъ она и понимаетъ, что заводское дѣло требуетъ дѣятельности да расторопности; а вамъ семьдесятъ пять лѣтъ, дядюшка; васъ подагра по цѣлымъ недѣлямъ съ постели не спускаетъ… Такъ вотъ-съ по какому случаю?

— Я ей скажу, что у меня помощникъ есть.

— Она и сама знаетъ, что есть, да въ Неаполѣ.

— Что ты вздоръ-то мелешь? сказалъ старикъ, возвысивъ голосъ. — Я тебѣ не объ Артюшѣ говорю, объ Иванѣ Игнатовѣ. Знаю, что ты его не жалуешь: да я, братъ, слава-богу, не меньше твоего на свѣтѣ погнилъ и не хуже твоего толкъ въ людяхъ разумѣю. Я вотъ Юленькѣ разскажу, что за человѣкъ Иванъ Игнатовъ.

— А я, дядюшка, и ей, и вамъ берусь доказать, что онъ мошенникъ.

— Не трудись, не докажешь! спокойно возразилъ Илья Ѳедоровичъ.

— Докажу-съ! Онъ вамъ наводилъ справку о платежѣ за Разсказово?

— Ну! такъ что же?

— А то, что на Разсказовѣ недоимки всего три тысячи, а онъ вамъ показываетъ шесть; остальныя три онъ намѣренъ себѣ въ карманъ положить. Вотъ что-съ! Да онъ, должно быть, этимъ дѣломъ-то не первый разъ промышляетъ-съ. Вотъ — извольте, — справка, которую я самъ наводилъ за послѣдніе восемь лѣтъ. То ли вамъ показывалъ Иванъ Игнатовъ? квитанціи, разумѣется, у него-съ?

— Ну да… не знаю… у него, въ конторѣ, отвѣчалъ оторопѣвшій старикъ. — Но все равно… у меня здѣсь его отчеты… Провѣрить можно… Покажи свою бумагу.

Онъ придвинулся къ столу, поспѣшно отыскалъ конторскую книгу и углубился въ сличеніе счетовъ. И Марья Ѳедоровна, и Хрусловъ пристально слѣдили за его работой. На каждой страницѣ онъ находилъ неопровержимыя доказательства систематическаго воровства, хмурился, кусалъ себѣ губы, укорительно покачивалъ головой и кончилъ тѣмъ, что сердито отбросилъ книгу и, молча, поднялся съ креселъ.

— Ну, что, Elie? спросила Марья Ѳедоровна.

— Чай, сама видишь что! отозвался Илья Ѳедоровичъ. — Гм!… негодяй! проговорилъ онъ сквозь зубы.

— Скажите! воскликнула старушка. — Elie, да зачѣмъ же онъ это сдѣлалъ?

Илья Ѳедоровичъ въ сильномъ волненіи расхаживалъ по комнатѣ, закинувъ руки за спину и подергивая плечомъ.

— Завтра же со двора его долой! Въ зашей его изъ Разсказова!… Учту его; въ острогъ упрячу мошенника!… Ужь я дамъ себя знать! грозно повторялъ онъ, разговаривая съ самимъ собой и, вдругъ, остановившись противъ племянника, сказалъ обиженнымъ, заискивающимъ голосомъ: — Да на кого же, послѣ этого, можно въ нынѣшній вѣкъ понадѣяться? Скажи ты-мнѣ на милость.

— А я-то о чемъ же толкую, дядюшка? отвѣчалъ племянникъ и, понимая, что настала удобная минута подольстится къ старику съ тѣмъ, чтобъ его уломать, схватилъ его за руку и началъ говорить съ необыкновеннымъ жаромъ и даже возвысивъ голосъ, что съ нимъ почти никогда не случалось. — Изъ чего жь я хлопочу? Ужели вы воображаете, что я безъ цѣли, такъ, зря, настаиваю на томъ, чтобъ вы выписали Артемья? Слушайте: вы рѣшились, во что бы ни стало, поправить дѣла? Пора! понимаете съ?… Вы хотите устроить заводъ? Прекрасно-съ. Да что такое заводъ? Безпрестанныя хлопоты, разъѣзды, закупки, надзоръ за работой по днямъ и по ночамъ… Такъ ли-съ? Здѣсь прежде всего требуется свѣжая голова, здоровый человѣкъ, такой помощникъ, который бы васъ не продавалъ по десяти разъ на день, какъ продаетъ Иванъ Игнатовъ. И мало того, что вы сами вѣрите вашему помощнику — нужно, чтобъ ему посторонніе люди вѣрили-съ; нужно, чтобъ знали, что у васъ подъ рукою человѣкъ, который ведетъ дѣло, съ усердіемъ настоящаго хозяина. Такого человѣка, помимо сына, вы нигдѣ и ни въ комъ не найдете-съ. А будетъ онъ при васъ, поймутъ, что вашъ заводъ — не пустая затѣя и можетъ идти настоящимъ порядкомъ. Тогда и кредитъ явится! А безъ кредита, дядюшка, вы нетолько завода не устроите-съ, сотни кирпичей не найдете! Значитъ, отъ присутствія Артемья зависитъ и возстановленіе вашего кредита, и его и ваша будущность, и устройство завода, и возможность его существованія. Словомъ сказать, все зависитъ отъ его присутствія. Теперь вамъ представляется случай его выписать; пропустите — другаго не дождетесь: и сына неувидите, и послѣдней надежды на поправку состоянія лишитесь! Вы понимаете, дядюшка, что я правду говорю-съ?

Старикъ былъ видимо поколебленъ, но, ошеломленный такимъ потокомъ словъ, не могъ собраться съ мыслями и не зналъ, что отвѣчать. Александръ Михайловичъ рѣшился не щадить средствъ для довершенія своей побѣды.

— Вотъ-съ, опять тётушка говорила, какъ бы женить Артемья, сказалъ онъ. — Конечно, это пока — однѣ предположенія, и до свадьбы еще далеко; но дѣло — сбыточное-съ: бабёнка — молоденькая, хорошенькая и съ состояніемъ… Чѣмъ не жена Артемью? Она же, какъ видите, не знавши его, принимаетъ въ немъ участіе: онъ-де — изгнанникъ, вздыхающій по родинѣ, лицо интересное, романическое-съ. Начало — хоть куда, а даромъ пропадетъ, коли Артемью все придется по родинѣ вздыхать.

— Ахъ, Elie, что это въ самомъ дѣлѣ! О чемъ ты думаешь? выпиши Артюшу! воскликнула Марья Ѳедоровна. — А то смотри, какъ-бы тотъ вчерашній сочинитель на ней не женился… право!

— Это будьте покойны; она за него замужъ не пойдетъ, сказалъ Хрусловъ, самодовольно улыбнувшись.

— Выпиши, Elie! повторила Марья Ѳедоровна.

Илья Ѳедоровичъ не меньше сестры своей увлекался будущностью, которую сулилъ ему племянникъ. Врожденное упрямство уживалось въ немъ съ ребяческою легковѣрностью, а старость не спасала его отъ обольщеній воображенія. Ему уже казалось, что онъ получаетъ въ руки доходы съ завода и пируетъ на свадьбѣ сына. Онъ съ трудомъ скрывалъ свою радость и только боясь уронить себя въ глазахъ Александра Михайловича, не рѣшался ударить съ нимъ по рукамъ. Но Александръ Михайловичъ видѣлъ, что дѣло выиграно.

— Ну-съ, дядюшка, въ добрый часъ! сказалъ онъ. — Вотъ перо и бумага; напишите двѣ строчки Артемью, да и дѣло съ концомъ! А за хлопоты по пересылкѣ денегъ и разнымъ уплатамъ я берусь; это — ужь не ваша забота. Вы только, благословясь, напишите-съ.

— Постой… Что ты присталъ ко мнѣ?… Дай подумать, говорилъ старикъ, у котораго такъ и зудѣли руки порѣшить все дѣло однимъ почеркомъ пера.

— Все ужь обдумано-съ. Пора вамъ имѣніе спасти, пора сына обнять, пора его и женить! Такъ я говорю тётушка? сказалъ Хрусловъ, требуя поддержки отъ Марьи Ѳедоровны. — Вѣдь не изъ своихъ же я выгодъ хлопочу-съ.

— Ахъ, Elie, что это, право! Напиши къ Артюшѣ! стала умолять старушка. — Повѣрь, что Юленька выйдетъ за него замужъ. Ты слышишь, что Саша говоритъ. Не изъ своихъ же выгодъ онъ хлопочетъ!

— Кто объ этомъ толкуетъ? началъ было Илья Ѳедоровичъ, обдумывая небезславное отступленіе… И вдругъ свѣтлая мысль блеснула въ его головѣ. Онъ обратился къ сестрѣ.

— Да ты скажи толкомъ, Марья Ѳедоровна: ты этого желаешь, что ли? спросилъ онъ.

— Ахъ! да какъ же не желать! отвѣчала Марья Ѳедоровна, и улыбаясь, и вздыхая въ одно и тоже время.

— Ну, быть по твоему! рѣшилъ старикъ, соглашаясь съ глупой сестрою охотнѣе, чѣмъ съ умнымъ племянникомъ.

Онъ сѣлъ за письменный столъ и взялся за перо.

— Говори, что писать-то? сказалъ онъ Александру Михайловичу.

— Да просто-съ, что „мнѣ, молъ, изъ твоихъ денегъ нужно взять не болѣе тысячи рублей; остальныя получай и пріѣзжай къ намъ“. О томъ, что вы нашли занять, упоминать — я полагаю — не нужно-съ.

— И безъ тебя знаю, что не нужно, отозвался Илья Ѳедоровичъ, принимаясь довольно медленно водить перомъ по бумагѣ.

Александръ Михайловичъ между тѣмъ вооружился песочницей и, давъ окончить старику, поспѣшилъ засыпать его каракули и положилъ письмо въ карманъ.

— Ну, вотъ-съ, и слава-богу! заключилъ онъ. — Жаль только, что подарочекъ не подоспѣетъ ко дню его рожденія. Вѣдь это, должно быть, на этихъ дняхъ-съ.

— Ахъ, и въ самомъ дѣлѣ! сказала Марья Ѳедоровна: — Elie, а мы здѣсь отпразднуемъ артюшино рожденье. Постойте, когда жь это будетъ? У насъ сегодня какое число? Ганя! гдѣ она?

— Его рожденье 2 ноября, отвѣчалъ Илья Ѳедоровичъ за Ганю, которой не было въ комнатѣ. Какъ большая часть стариковъ, онъ твердо помнилъ числа событій, относящихся къ его молодости.

— Значитъ, послѣ завтра. Прекрасно-съ. Мы и на праздничный обѣдъ денегъ удѣлимъ-съ.

Александру Михайловичу хотѣлось побаловать стариковъ за ихъ податливость.

— Давай, выпьемъ на радости! сказалъ Илья Ѳедоровичъ.

Марья Ѳедоровна себя не помнила отъ восторга.

VIII.
Ганя.

Ганя была въ сосѣдней комнатѣ и не проронила ни единаго слова изъ разговора Александра Михайловича съ стариками. Когда Марья Ѳедоровна стала ее выкликать за справкою о днѣ рожденія Артемія, она не явилась и не отозвалась, боясь подвергнуть коментаріямъ невольное смущеніе, съ которымъ не успѣла совладать. Она сидѣла въ углу комнаты, на маленькомъ диванѣ, нагнувъ голову и сложивъ руки подъ грудью. Заслышавъ шаги Хруслова, выходившаго изъ комнаты Ильи Ѳедоровича, она быстро протянула руку къ вязанью, лежавшему передъ нею на столѣ. Но это движеніе не укрылось отъ Александра Михайловича; онъ подошелъ къ молодой дѣвушкѣ, облокотился на столъ и спросилъ ее вполголоса:

— Довольны ли вы, Ганя?

Она молчала.

— Отвѣчайте же.

— Я не знаю, проговорила она.

— Что жь это вы лукавите? сказалъ онъ, покачавъ головой, и, еще болѣе понизивъ голосъ, прибавилъ:

— Вѣдь вы его еще любите, Ганя?

Она покраснѣла, но выдержала пристальный взглядъ Александра Михайловича.

— Нѣтъ! отвѣчала она нетвердымъ голосомъ.

Александръ Михайловичъ на нее посмотрѣлъ, какъ будто въ первый разъ вглядываясъ въ крупныя, но мягкія и ласковыя плебейскія черты ея лица, утратившаго свѣжесть первой молодости, но сохранившаго выраженіе, которое просилось въ душу. Маня покраснѣла и отвернулась.

„Она — милая, славная дѣвушка!“ подумалъ Хрусловъ и сѣлъ возлѣ нея.

Съ тѣхъ доръ, какъ онъ зналъ Ганю, онъ первый разъ касался предмета, столь близкаго ея сердцу, и приступилъ къ цему по своему, безъ приготовленій и обиняковъ.

— Что жь вы такъ встревожены? сказалъ онъ, взявъ ея руку. — Скажите, Ганя. Мнѣ, старику, можно все сказать-съ.

Рука ея была холодна и слегка дрожала.

— Кто вамъ объ этомъ говорилъ? спросила Ганя.

— Да еще тогда… какъ я вернулся изъ-за-границы и былъ проѣздомъ въ Москвѣ — Артемій мнѣ говорилъ.

— Что? спросила она.

— Что онъ васъ любитъ.

Она молчала.

— Ну, а съ тѣхъ поръ, какъ я васъ вижу, вѣдь я разсѣянъ, но не слѣдъ…

— Мнѣ будетъ страшно тяжело это свиданіе, промолвила она, не поднимая глазъ.

— И только?

— Только!… А вы сдѣлали доброе дѣло. Poms… vous êtes un ange de bonté!… прибавила она.

— Вотъ вздоръ какой-съ! сказалъ Александръ Михайловичъ.

Давно женскій взглядъ не останавливался на немъ съ такимъ ласковымъ и добрымъ выраженіемъ, и давно женская рука не дрожала въ его рукѣ. Александръ Михайловичъ не хотѣлъ съ нею разстаться, не смотря на то, что Ганя пыталась ее освободить.

„Славная дѣвушка!“ подумалъ онъ опять.

Ганя конфузилась, хотѣла говорить и не находила словъ.

— Наши старики — точно дѣти… начала она? обрадовавшись, что нашла предметъ разговора: — всему вѣрятъ… А вы теперь пойдете… туда, къ Юліи Николаевнѣ?

— Да, надо будетъ, отвѣчалъ онъ.

— Подите… сказала Ганя, вставая вдругъ. — Прощайте… до свиданья.

Она быстро отвернулась и вышла.

Александръ Михайловичъ проводилъ ее глазами и разсѣянно взялся за шляпу.

Ганя была бѣдная сирота, безъ рода и племени. Надобно знать, что прежнее гостепріимство Турениныхъ доходило до того, что у нихъ по цѣлымъ мѣсяцамъ гащивали не только родственники и знакомые, но встрѣчный и поперечный, — всякій, кому только, подъ какимъ бы то ни было предлогомъ, удавалось перешагнуть черезъ порогъ ихъ дома; странничество и убожество считалось всегда предлогами достаточными. Вотъ и случилось нѣкогда, что въ Разсказово забрела какая-то странница, представившая Туренинымъ троицкую просфиру и объявившая, что возвращается изъ Іерусалима. Она просила позволенія денька два-три отдохнуть съ дороги; отдыхала ровно три мѣсяца и внезапно скрылась, оставивъ вмѣсто себя новорожденнаго ребёнка, котораго Марья Ѳедоровна окрестила Агафьей и стала называть Ганей.

Ганя выросла въ домѣ, выучилась говорить по-французски и довершила свое воспитаніе чтеніемъ всякаго рода книгъ, которыя ей попадались подъ руку. Туренины обращались съ нею ласково, любили ее, но объ ея будущности заботились такъ же мало, какъ о своей собственной.

Артемій Ильичъ въ нее влюбился — (когда же не влюбляются въ воспитанницъ?) и заговорилъ о женитьбѣ; однако, не женился и уѣхалъ заграницу. Въ его оправданіе нельзя не замѣтить, что противъ мысли о женитьбѣ возстало все семейство. Илья Ѳедоровичъ по этому предмету переговорилъ съ глазу на глазъ съ Ганей, впрочемъ — нисколько не измѣнилъ своего ласковаго обращенія съ нею. Что касается Марьи Ѳедоровны, она даже очень интересовалась ея романомъ и нерѣдко спрашивала:

— Ганя, dites moi, vous êtes encore amoureuse d’Артюша? на что, впродолженіе цѣлыхъ десяти лѣтъ, Ганя постоянно отвѣчала: — Этому ужь такъ давно, мамаша.

Тѣмъ и кончался разговоръ; а кромѣ Марьи Ѳедоровны никто и не пробовалъ его заводить. Домашніе любили Ганю и не позволяли себѣ никакихъ нескромныхъ замѣчаній и распросовъ; отъ посѣтителей туренинскаго дома она держала себя въ почтительномъ отдаленіи, допускавшемъ неболѣе какъ обмѣнъ обыденныхъ фразъ, которыя, пожалуй, не обошлись бы безъ оскорбительныхъ намёковъ, еслибъ не было извѣстно, что ихъ не потерпятъ ни Илья Ѳедоровичъ, мы въ особенности Ирина Ѳедоровна. Такъ никто и не узналъ отъ Гани, сколько на ея долю выпало горя, и въ чемъ состоялъ ея романъ. Первый о немъ заговорилъ Александръ Михайловичъ и заговорилъ такъ, что не оскорбилъ Гани. Но ушедши въ свою комнату наверхъ, она закрыла лицо платкомъ, плакала долго и неутѣшно и еще не наплакалась досыта, когда ее потребовали внизъ.

Марья Ѳедоровна объявила ей, какъ новость, о скоромъ возвращеніи Артемія изъ-за границы и объ обѣдѣ, которымъ предполагалось отпраздновать день его рожденія. Ганя, разумѣется, должна была принять участіе въ приготовленіяхъ къ этому торжеству. Старики, съ своей стороны, совершенно довольные и счастливые, уже успѣли вдоволь нахлопотаться, обдумывая всѣ подробности имениннаго обѣда и призывая поочередно на совѣщаніе то повара, то экономку, то столоваго дворецкаго, Захара Архипыча, мнѣніе котораго пользовалось прочнымъ авторитетомъ. Ганѣ было поручено сейчасъ же послѣ обѣда ѣхать въ магазинъ и выбрать чайный сервизъ (старый уже никуда не годился); изъ магазина Марья Ѳедоровна велѣла ей заѣхать къ Хруслову напомнить ему о присылкѣ обѣщанныхъ денегъ.

— Да… мамаша, возразила Ганя: — можетъ быть, мое посѣщеніе вовсе не понравится Александру Михайлычу.

— И полно, что это? отвѣчала Марья Ѳедоровна. — Какой вздоръ! Скажи, что я тебя прислала.

Только что отобѣдали, Ганя отправилась. За неимѣніемъ экипажа она рѣдко выѣзжала и всегда, какъ ребёнокъ, радовалась случаю прокатиться въ саняхъ, или пролеткѣ.

Мало удовольствій выпадало на ея долю. Тихо, скучно и однообразно текла ея жизнь. Молодости бываетъ тѣсно между стариками, какъ бы они ни были снисходительны и добры. Съ какой снѣдающей скукой Ганя, нагнувъ голову надъ вязаньемъ, проводила длинные зимніе вечера у столика, на которомъ Марья Ѳедоровна раскладывала пасьянсъ, между тѣмъ какъ Илья Ѳедоровичъ, молча, ходилъ по комнатѣ, или чертилъ что нибудь на аспидной доскѣ. Боже мой! какъ въ это время тяжело бывало Ганѣ, и какъ подчасъ работала ея молодая голова, унося ее за тридевять земель!…

Передъ наступленіемъ нескончаемаго вечера Ганя пользовалась часомъ свободы. Когда, послѣ обѣда, старики ложились отдохнуть, и огоньки начинали мелькать въ лавочкахъ, она надѣвала пальто и шляпу и выходила на улицу. Морозъ трещалъ; твёрдый снѣгъ хрустѣлъ подъ ногами; извощики, полуокоченѣвшіе отъ стужи, похлопывали рукавицами…

Ганя почти бѣгомъ пускалась по тротуару, закинувъ голову назадъ и съ наслажденіемъ вдыхая холодный воздухъ.

Вдругъ мимо нея, звеня во всѣ бубенчики, проносилась дорожная тройка, и при фонарномъ свѣтѣ мелькала побѣлѣвшая отъ инея борода ямщика.

„Счастливые люди! они ѣдутъ на большую дорогу“, думала Ганя, слѣдя глазами за тройкой. „Тамъ и лѣса, и села, и города… и куда не доведетъ большая дорога!“

Иной разъ ей встрѣчалась сгорбленная нищенка съ посохомъ въ рукѣ и сумой за плечами. Ганя подавала ей милостыню и спрашивала, издалека ли она?

— Изъ-подъ Каширы, касатка; теперича на праздники въ свое село пробираюсь.

— Что жь у тебя тамъ дѣти, что ли, бабушка?

— И — нѣтъ, кормилица; какъ есть сирота; и никого-то у меня нѣтъ, а все надоть дома разговѣться.

„Не за большимъ гонятся эти бѣдные люди, думала Ганя: — нетребовательно ихъ счастье; зато не оставляетъ оно горькихъ воспоминаній по себѣ.“

И она шла далѣе, вглядываясь въ звѣздное небо… Голова ея горѣла, и словно иголками кололо ея щеки, зардѣвшіяся на морозѣ.

— Искупила я свое счастье! продолжала она думать. — Что за дѣло — я жила тогда!

Но гдѣ-то далеко ударили въ колоколъ ко всенощной. Пора домой. Во флигелѣ уже начался зимній вечеръ: Марья Ѳедоровна уже сидитъ за картами, Илья Ѳедоровичъ — за аспидной доской, пора и Ганѣ приняться за вязанье!

А года шли за годами. Уже болѣе десяти лѣтъ, какъ Артемій за границей… Вотъ онъ скоро и вернется; но не вернется прежняя пора для Гани… Она сама уже не та… Тяжело ей будетъ теперь свиданіе съ Артемьемъ Туренинымъ; не радуется ея сердце семейной радости, затѣянному празднику.

Исполнивъ порученіе Марьи Ѳедоровны, она велѣла ѣхать къ Хруслову. Пролётка остановилась у крыльца. Въ окнахъ мелькалъ огонь — Александръ Михайловичъ былъ дома. Ганя нерѣшительно позвонила. Даже Панкратъ былъ дома и показался въ, дверяхъ.

— Александръ Михайлычъ у себя? спросила Ганя.

— У себя-съ. Пожалуйте, отвѣчалъ Папкратъ.

Она сдѣлала шагъ впередъ и опять отступила.

— Доложи ему, что Марья Ѳедоровна велѣла ему напомнить о деньгахъ.

Ганя поспѣшно сѣла въ пролётку и уѣхала. Дома она сказала, что Александръ Михайловичъ спалъ, и что она не велѣла его будить. Марья Ѳедоровна пріуныла: она съ минуты на минуту ждала разныхъ присылокъ изъ магазиновъ, а въ домѣ не было ни гроша. Къ счастью, Александръ Михайловичъ во время доставилъ обѣщанныя деньги, и Марья Ѳедоровна опять засуетилась, какъ будто на знаменитый обѣдъ должна была съѣхаться вся Москва. Переходя изъ буфета въ дѣвичью, а изъ дѣвичьей къ Ганѣ, старушка урывками появлялась въ кабинетѣ Ильи Ѳедоровича, то съ запасомъ невинныхъ сплетней, набранныхъ въ разныхъ углахъ дома, то съ распросами и собственными соображеніями.

— А какъ ты думаешь, Elie, Юленька влюбится въ Артюшу? спрашивала она.

— Это еще Богъ знаетъ, а пока — только бабьи толки, говорилъ Илья Ѳедоровичъ. — Мой разсчетъ вѣрнѣе: пойдетъ у насъ заводъ, да разбогатѣетъ Артюша, такъ не мы за невѣстами погонимся, а онѣ погонятся за нами.

— Посмотри, что влюбится, настаивала Марья Ѳедоровна. Ужь тогда, Elie, надобно будетъ домъ въ Москвѣ купить. По моему бы на Арбатѣ. Moi j’aime beaucoup l’Arbate. Ты какъ думаешь, Elie?

— Тамъ виднѣе будетъ, отвѣчалъ Илья Ѳедоровичъ.

IX.
Туренинскіе гости.

Въ день, назначенный для обѣда, флигель туренинскаго дома принялъ праздничный видъ: все было вымыто и вычищено, всѣ съ утра принарядились, чтобы, какъ скоро проснутся господа, поздравить ихъ съ новорожденнымъ.

Часовъ около десяти Илья Ѳедоровичъ вышелъ изъ своей спальни, кряхтя и охая. Онъ дурно провелъ ночь и жаловался на сильную головную боль. Это съ нимъ рѣдко случалось; онъ иногда страдалъ отъ подагры, но вообще пользовался завиднымъ въ его лѣта здоровьемъ. Марья Ѳедоровна встревожилась.

— Ахъ, чтожь это, право, Elie, заговорила она: — чтожь ты это, какъ нарочно, къ такому дню занемогъ? Не послать ли за докторомъ? Какъ ты думаешь?

— Не нужно, отвѣчалъ Илья Ѳедоровичъ. — Это я, должно быть, еще съ вечера угорѣлъ. Я спать ложился, такъ ужь чувствовалъ, что у меня голова тяжела; вотъ я хрѣну понюхаю.

— Понюхай, понюхай. А то вотъ что, Elie — ужь не отложить ли обѣдъ до завтрашняго дня? спрашивала опять Марья Ѳедоровна, не безъ тайнаго опасенія, что братъ согласится на ея предложеніе.

— Да полно вздоръ-то придумывать, сказалъ онъ съ сердцемъ. — Говорятъ тебѣ, я угорѣлъ. Кое-кто пріѣдетъ, вотъ я и разсѣюсь.

И старикъ нюхалъ хрѣнъ и ждалъ гостей.

По случаю траура никого не звали; но хотѣли удержать обѣдать тѣхъ родственниковъ и знакомыхъ, которые сами вспомнятъ о днѣ рожденья Артемія и пріѣдутъ съ поздравленіями.

Юлія завернула на одну минуту и обѣщалась быть къ четыремъ часамъ; приплелась уже знакомая читателю Авдотья Михайловна… И только! А утро было уже на исходѣ; въ залѣ, украшенной портретами Фридриха Великаго и Ильи Ѳедоровича, уже давно былъ накрытъ столъ на 15 приборовъ; въ буфетѣ все чаще и чаще раздавались хлопанье откупоренныхъ бутылокъ и громкія распоряженія Захара Архипыча. Ганя уже отправилась одѣваться къ обѣду.

— Матушка, Агафья Александровна, говорила Дуняша, явившаяся поздравить стариковъ: — не дай Богъ угадать, а мнѣ словно не вѣрится, что пріѣдетъ молодой баринъ.

— Пріѣдетъ, Дуняша. Деньги посланы.

— Знаю, матушка, да я сегодня сонъ нехорошій видѣла… Ужь, полно, въ добрый ли часъ затѣяли этотъ обѣдъ: моей покойницѣ только что три мѣсяца минуло.

— Что, Дуняша, какой сонъ? спросила Ганя, продолжая одѣваться.

— А вижу я, моя сударыня, начала Дуняша, понизивъ голосъ: — вижу я: старый баринъ стоитъ въ рѣчкѣ, и вода ему по самый поясъ; а на берегу-то стоитъ Артемій Ильичъ. Какъ это увидалъ онъ барина, такъ и всплеснулъ руками: „Ахъ, молъ, папенька, куда это вы зашли?“ Что же, матушка? старый баринъ и давай его къ себѣ манить. Онъ, этакъ, вижу, къ рѣкѣ — то шагнулъ, да ужь, къ счастью, Захаръ Архипычъ вернулся и его за руку схватилъ. А я стою… такъ и обмираю.

— Это — ничего, Дуняша; я часто вижу во снѣ, что тону, сказала Ганя…

— Нѣтъ-съ, это нехорошо, вмѣшалась горничная, помогавшая ей одѣваться. — Вамъ, сударыня, это съ того и снится, что вы купаться любите и къ водѣ ужь очень безстрашны; а Авдотьѣ Матвѣевнѣ отчегобы такое приснилось? Воля ваша, нехорошо!

Мужскіе шаги послышались на лѣстницѣ.

— Агаъья Александровна, можно къ вамъ войдти-съ? спросилъ Александръ Михайловичъ за дверью.

Это посѣщеніе было совершенной новостью для Гани; но ея туалетъ былъ оконченъ, и она отвѣчала, что „можно“. Обѣ служанки отправились внизъ.

— Я вамъ долженъ визитъ, сказалъ Александръ Михайловичъ. — Почему жь вы-то не хотѣли ко мнѣ войдти, Ганя?

Вмѣсто отвѣта, она покраснѣла до ушей. Александръ Михайловичъ притянулъ ее къ себѣ. Она дрожала всѣмъ тѣломъ…

— Скажите, давно прекратилась ваша переписка съ Артемьемъ? спросилъ онъ послѣ минутнаго молчанія.

— Вотъ ужь пять лѣтъ… Но почему это васъ интересуетъ? спросила, въ свою очередь, Ганя, не понимавшая, съ какой стати возобновляется этотъ разговоръ.

— Потому, что вы сами меня интересуете. Вы — отличная дѣвушка.

— Но вы меня не знаете, проговорила она съ усиліемъ.

— А что-съ? Совѣсть, я чай, грѣхами обременена?

Ганя измѣнилась въ лицѣ.

— Ахъ! ради-бога, не говорите такъ, сказала она, вырывая свою руку изъ его руки. — Я этого не терплю!

— Агафья Александровна, къ мамашѣ крестной пожалуйте! кликнули съ лѣстницы.

Ганя бросилась къ двери и вдругъ остановилась. Она чувствовала необходимость объясниться съ Александромъ Михайловичемъ; упроченная за нимъ репутація чудака не могла извинить его обхожденія съ нею. Ганя понимала, что ихъ отношенія измѣнились, что онъ сталъ на нее смотрѣть другими глазами, чѣмъ прежде…

— Послушайте, сказала она (и вся кровь бросилась ей въ лицо): — у васъ слишкомъ доброе сердце, чтобъ не понять, что вы затѣяли недобрую игру. Не лучше ли оставить?

И не дождавшись отвѣта, она сбѣжала внизъ.

Внизу, кромѣ Авдотьи Михайловны, оказались налицо старый дядька Артемія, да Костевичъ.

Костевичъ, какъ свѣтскій человѣкъ, представленный Туренинымъ, и какъ литераторъ, которому они аплодировали, вмѣнилъ себѣ въ обязанность явиться къ нимъ съ утреннимъ визитомъ и пріѣхалъ, не воображая, что попадетъ на семейное торжество.

Что касается до стараго дядьки, онъ былъ непремѣннымъ гостемъ Турениныхъ во всѣ торжественные дни и на этотъ разъ, противъ обыкновенія, опоздалъ, за что и подвергся хотя заочному, но нѣсколько рѣзкому отзыву со стороны Ильи Ѳедоровича.

— Вотъ они — друзья, пріятели! говорилъ онъ, напрасно поджидая гостей. — Былъ Илья Ѳедорычъ богатъ, такъ отъ знакомыхъ отбоя не зналъ; а понесчастливилось Ильѣ Ѳедорычу, такъ видно, никого ему и не дождаться! Хороши, нечего сказать! Даже эта скотина, Иванъ Иванычъ, и тотъ ужь знать не хочетъ.

Имя Ивана Иваныча, человѣка маленькаго, затертаго и робкаго, первое навернулось на языкъ недовольнаго старика; но въ сущности, изъ всѣхъ прихлебателей туренинскаго дома никто менѣе Ивана Ивановича не заслуживалъ упрека въ неблагодарности. Онъ около 18-ти лѣтъ прожилъ у Турениныхъ, это — правда, но ничѣмъ не былъ имъ обязанъ. Лучшіе годы своей жизни онъ посвятилъ воспитанію Артемія и добросовѣстно, какъ только умѣлъ, выполнилъ свою обязанность; а уѣхалъ Артемій за границу — онъ покинулъ домъ, не предъявляя своихъ правъ на обѣщанную ему нѣкогда пожизненную пенсію и даже не дополучивъ цѣлой половины слѣдовавшаго ему жалованья. О счетахъ своихъ съ Турениными онъ никогда не говорилъ; о нихъ зналъ только одинъ Александръ Михайловичъ, доставившій ему мѣсто преподавателя русскаго языка въ одномъ изъ московскихъ уѣздныхъ училищъ. Казеннымъ жалованьемъ да кой-какими уроками сталъ подъ старость пробавляться Иванъ Ивановичъ и долго не унывалъ. Несмотря на то, что ему уже было подъ пятьдесятъ, когда уѣхалъ Артемій, онъ еще разсчитывалъ на свѣтлую будущность. Давно посѣдѣвшій, пожелтѣвшій, высохшій и отъ природы надѣленный невзрачной, длинноносой фигурой, онъ, конечно, мечталъ не о женитьбѣ; да и поздно ему было наживать новыя привязанности. Сердце его, исполненное преданности и любви, безраздѣльно принадлежало Артемію; къ нему привязался Иванъ Ивановичъ съ отцовскою нѣжностью, вокругъ него сгруппировалъ всѣ свои надежды. Неболѣе какъ на два года уѣзжалъ за границу молодой Туренинъ, а по прошествіи этихъ двухъ лѣтъ опять къ нему долженъ былъ поступить старый дядька, для котораго, конечно, еще слѣдовало придумать должность… Но объ этомъ мало заботился Иванъ Ивановичъ: онъ готовъ былъ идти въ конторщики, въ ключники — все равно, лишь бы жить при своемъ воспитанникѣ; а тамъ… женится Артемій, пойдутъ дѣти, ихъ выняньчаетъ Иванъ Ивановичъ, будетъ ихъ дядькой, какъ былъ дядькой ихъ отца. Но прошло не два года, а шесть, восемь, десять лѣтъ: будущій отецъ семейства все не возвращался на родину; дѣло дошло до того, что ему почти не къ чему было и возвращаться.

Иванъ Ивановичъ запилъ съ горя!

Занятый казенными и частными уроками, онъ еще кое какъ воздерживался въ будни; но рѣдкое воскресенье и рѣдкій праздникъ не былъ онъ пьянъ.

— Смотри, братъ, ты никакъ попивать начинаешь! Самъ, я чай, знаешь, что въ этомъ толку мало, уже не разъ замѣчалъ ему Илья Ѳедоровичъ, къ которому онъ въ извѣстные дни являлся съ поздравленіями. Старый дядька сперва конфузился и молчалъ, а потомъ отвыкъ конфузиться, но продолжалъ молчать… Онъ вообще говорилъ мало: „у него голосъ заржавѣлъ“, съострилъ кто-то на его счетъ.

День рожденья Артемія онъ сталъ праздновать съ утра. Зазвавъ съ собою въ трактиръ такого же горемыку, какъ онъ — драгоцѣннаго человѣка, умѣвшаго безропотно выслушивать всѣ возможныя повторенія объ Артеміи, Иванъ Ивановичъ, за стаканомъ пунша, въ двадцатый разъ прочелъ ему письмо, еще за три года тому назадъ полученное отъ милаго воспитанника… Они погоревали вмѣстѣ, потомъ еще разъ прочли письмо, потомъ еще спросили пуншу…

Такъ незамѣтно прошло утро, и уже начали ударять къ вечернѣ, когда Иванъ Ивановичъ явился въ флигель туренинскаго дома.

Тутъ ему готовился неожиданный ударъ.

Надобно сказать, что у Турениныхъ всѣ домашніе его любили. Проживши съ нимъ 18 лѣтъ подъ одною кровлею, никто отъ него не слыхалъ непріятнаго слова; напротивъ; старые слуги, въ родѣ Захара Архипыча, не могли достаточно нахвалиться его учтивостью и ласковымъ обхожденіемъ (онъ и Артемія пріучилъ ихъ уважать); казачки и сѣнныя дѣвочки, непереводившіеся въ домѣ, души не чаяли въ Иванѣ Ивановичѣ, который постоянно одѣлялъ ихъ яблоками и пряниками и вообще баловалъ.

Одна изъ этихъ баловницъ сторожила приходъ стараго дядьки, чтобъ порадовать его доброй вѣстью, и едва онъ вступилъ въ переднюю, подвернулась къ нему и торопливо объявила:

— Молодой баринъ пріѣдетъ-съ!

Иванъ Ивановичъ не разобралъ, потому, можетъ быть, что у него шумѣло въ головѣ; ему послышалось: „молодой баринъ пріѣхалъ!“ — Ноги у него подкосились; онъ поблѣднѣлъ и, какъ стоялъ въ шинели и шапкѣ, такъ и опустился на стулъ и съ трудомъ проговорилъ:

— Когда пріѣхалъ? гдѣ онъ?

Испугавшись своей прыти, дѣвочка принялась объяснять, въ чемъ дѣло. Насилу опомнился Иванъ Ивановичъ.

— П… ш… шла! сказалъ онъ сердитымъ шопотомъ и двумя пальцами толкнулъ въ зашей проказницу, которая поспѣшно юркнула въ корридоръ.

Кое-какъ оправившись, Иванъ Ивановичъ скинулъ шинель и вошелъ въ гостиную.

— Съ новорожденнымъ честь имѣю… началъ онъ.

— Много чести! сердито перебилъ Илья Ѳедоровичъ. — Только не поздненько ли хватились, батюшка Иванъ Иванычъ? Вѣдь, изволите видѣть, день-то ужь на исходѣ.

— Дѣла-съ… пробормоталъ старый дядька.

— Ну, какъ же! Небось, черныхъ собакъ набѣло моешь! Да вѣдь всѣхъ заразъ не перемоешь, сударь мой! Завтра могъ бы позаняться, а сегодня не грѣшно было бы и къ намъ заглянуть.

— Помилуйте-съ, мало ли какія дѣла… дѣлъ много-съ, безсмысленно повторялъ Иванъ Ивановичъ, переминаясь съ ноги на ногу.

— Laissez, Elie! vous voyez, il а bu, вполголоса замѣтила Марья Ѳедоровна.

— Вижу! да не въ томъ сила! Сегодня я бъ и самъ умѣлъ его напоить, да онъ-то, должно быть, моимъ угощеньемъ брезгать начинаетъ! А, кажется, безъ малаго двадцать лѣтъ въ домѣ прожилъ, и обращались съ нимъ не какъ съ чужимъ человѣкомъ. Не знаю, какъ по вашему, а по моему этого не слѣдовало бы забывать.

Ильѣ Ѳедоровичу нужно было на комъ нибудь сорвать сердце, и беззащитному дядькѣ долго бы пришлось выслушивать начатую проповѣдь, еслибъ на выручку ему не явился нежданный избавитель — Костевичъ.

Чѣмъ менѣе старики Туренины разсчитывали на Костевича, тѣмъ болѣе ему обрадовались; его приняли какъ стараго друга, усадили, уговорили остаться обѣдать.

— У насъ сегодня двойная радость, объяснилъ ему Илья Ѳедоровичъ: — мы празднуемъ и день рожденія сына, и скорое его возвращеніе.

— Ахъ…. Иванъ Иванычъ, сказала Марья Ѳедоровна, обращаясь къ дядькѣ, который, воспользовавшись пріѣздомъ литератора, отретировался къ сторонкѣ и подсѣлъ къ Авдотьѣ Михайловнѣ: — Иванъ Иванычъ, вы знаете… Elie третьяго дня писалъ къ Артюшѣ?.. онъ скоро пріѣдетъ… Каково? продолжала Марья Ѳедоровна: — не вѣритъ!

Дѣйствительно, Иванъ Ивановичъ смотрѣлъ во всѣ глаза и даже бровью не двинулъ. Не въ первый разъ ему доводилось слышать, что скоро пріѣдетъ Артюша.

— Точная правда, шепнула ему Авдотья Михайловна.

На лицѣ стараго дядьки выразилось скорѣе тревожное, чѣмъ радостное чувство. Онъ оглянулся во всѣ стороны, но, не видя въ комнатѣ ни Гани, ни Хруслова (на ихъ показанія онъ полагался), робко скользнулъ въ дверь и отправился ихъ отыскивать. Въ буфетѣ его остановилъ Захаръ Архипычъ и подтвердилъ слова Марьи Ѳедоровны. Иванъ Ивановичъ наконецъ повѣрилъ, но и тутъ не обнаружилъ ни малѣйшей радости; только выпилъ двѣ рюмки водки и сталъ еще угрюмѣе… Такъ на него обыкновенно дѣйствовалъ хмѣль…

X.
Иванъ Ивановичъ.

Между тѣмъ въ гостиной рѣчь шла объ Юліи.

— Вотъ съ утра изволитъ разъѣзжать по гостямъ да по магазинамъ, а мы ее жди! а ужь скоро 5 часовъ, говорилъ Илья Ѳедоровичъ. — Могла бы, кажется, вспомнить, что мы постарше ея.

— Ахъ, Elie! возразила Марья Ѳедоровна, которая заступалась за Юлію, какъ за будущую жену Артемія. — Почему ты знаешь? Можетъ быть, у ней карета сломалась.

— Э! полно, матушка! перебилъ съ сердцемъ Илья Ѳедоровичъ. — Хоть бы ты когда нибудь обмолвилась, да дѣльное слово сказала.,

— Вы что-то разстроены сегодня, батюшка, замѣтила Авдотья Михайловна, чинно сидѣвшая возлѣ Марьи Ѳедоровны.

— Ничего не разстроенъ, а такъ… словно угорѣлъ. Все этотъ дуралей, истопникъ, не наладитъ вовремя трубы закрывать… А вамъ спасибо, Авдотья Михаиловна, что насъ не забыли, нашу хлѣбъ-соль помните. Нынче это въ диковинку. Забывчивъ сталъ свѣтъ!

— Онъ, дядюшка, всегда таковъ былъ-съ, сказалъ Александръ Михайловичъ.

— Вотъ опять меня учить принялся, сердито отозвался Илья Ѳедоровичъ.

— И я того мнѣнія, что общество измѣнилось и едва ли къ лучшему, сказалъ въ свою очередь Костевичъ. — Мнѣ говорятъ: цивилизація, развитіе… Не знаю, на сколько мы развились; но знаю, что мы утратили патріархальность нашихъ нравовъ, въ которыхъ, право, было много хорошаго. Да вы возьмите хоть это: бывало, начинающій писатель являлся къ Державину, къ князю Шаховскому, къ Ивану Ивановичу Дмитріеву — и они его принимали, ласкали, восхищались его стихами… даже плохими… и выводили въ люди. Развѣ это — бездѣлица?

— Какая жь бездѣлица! сказалъ Илья Ѳедоровичъ. — Да на томъ основано общество, чтобъ молодёжь почитала стариковъ, а старики покровительствовали молодёжи. Прежде такъ и было, а теперь вывелось; да кто жь въ барышахъ-то остался?

Костевичъ поддакивалъ. Отверженный литераторъ и оскорбленный старикъ спѣлись какъ нельзя лучше: досталось и вѣку, и нравамъ, и просвѣщенію… Въ пылу разговора Илья Ѳедоровичъ даже забылъ объ обѣдѣ и о запоздавшей племянницѣ.

Когда Юлія пріѣхала, Марья Ѳедоровна разразилась восклицаніями и похвалами.

— Ахъ, comme vous clés befie! Скажите, какая ты нарядная, Юленька! Dites moi — vous avez beaucoup d’adorateurs!

Только что Юлія успѣла усѣсться, въ дверяхъ показался Захаръ Архипычъ — чопорный старичекъ, въ черномъ фракѣ, бѣломъ галстукѣ и бѣлыхъ перчаткахъ.

— Кушать готово! произнесъ онъ съ достоинствомъ.

Костевичъ подалъ руку Марьѣ Ѳедоровнѣ, Илья Ѳедоровичъ — Юліи, Авдотья Михайловна поплелась рядомъ съ Ганей, Иванъ Ивановичъ замыкалъ шествіе, которое потянулось мимо Хруслова, прислонившагося къ дверной притолкѣ. Когда съ нимъ поравнялся старый дядька, Александръ Михайловичъ ласково полонитъ ему руку на плечо и сказалъ:

— Ну, что, старый пріятель, и на нашей улицѣ скоро праздникъ — а? Скоро, Богъ дастъ, и Артемья дождемся!

Иванъ Ивановичъ отчаянно махнулъ рукой и не отвѣчалъ ни слова.

За столомъ разговоръ не клеился. Илья Ѳедоровичъ, чувствуя, что на всѣхъ отзывается его мрачное расположеніе духа, старался переломить себя и не разъ съ принужденной веселостью заводилъ рѣчь то съ тѣмъ, то съ другимъ изъ гостей. Наконецъ подали шампанское — начались поздравленія… Старикъ благодарилъ, выпилъ бокалъ вина и заговорилъ о сынѣ.

— Артемію минуло сегодня тридцать три года. Угадываетъ ли онъ, что теперь пьютъ за его здоровье, и чувствуетъ ли, что съ каждымъ часомъ къ нему приближается письмо, которое его возвратитъ на родину? Какъ онъ, вѣроятно, измѣнился и возмужалъ! Какъ радостенъ будетъ день его пріѣзда!

Вдругъ Илья Ѳедоровичъ обратился къ Ивану Ивановичу, неподвижно сидѣвшему на противуположномъ концѣ стола.

— Иванъ Иванычъ, да ты никакъ выпилъ свой бокалъ, а меня не поздравилъ съ скорымъ возвращеніемъ блуднаго, сына? сказалъ онъ съ упрекомъ. — Это, братъ, не водится. Человѣкъ! налей ему шампанскаго!

Бокалъ Ивана Ивановича наполнился вновь; онъ его поднялъ и, молча, осушилъ.

— Да что жь это, въ самомъ дѣлѣ? сказалъ Илья Ѳедоровичъ, возвысивъ голосъ: — что ты надо мной издѣваться вздумалъ, что ли? Я этого, братъ, не люблю. Говорятъ тебѣ — поздравь и выпей!.. Слышишь? прибавилъ онъ, насупивъ брови.

— Что вы ко мнѣ пристали? рѣзко проговорилъ Иванъ Ивановичъ.

Илья Ѳедоровичъ вспыхнулъ.

— Дядюшка, Иванъ Ивановичъ нерасположенъ… Лучше это оставить до другаго раза, вмѣшался Александръ Михайловичъ.

— Молчи! тебя не спрашиваютъ… Не оставлю! Налей ему еще! Я велѣлъ ему поздравить, такъ пусть поздравляетъ!

— Ахъ, Иванъ Иванычъ! что это? Право, какіе вы! Поздравьте насъ! сказала Марья Ѳедоровна.

Всѣ взоры обратились на стараго дядьку. Онъ былъ совершенно пьянъ. Въ дрожащей рукѣ его ходенёмъ ходилъ бокалъ; мутные глаза пытались остановиться на Ильѣ Ѳедоровичѣ.

— Не поздр…р…равлю! произнесъ онъ съ усиліемъ и со всего плеча ударилъ кулакомъ объ столъ; бокалъ разлетѣлся въ дребезги, вино разлилось по скатерти.

— Буянить! да ты съума сошелъ! Здѣсь не трактиръ! закричалъ Илья Ѳедоровичъ.

— Хуже трактира! отвѣчалъ съ разстановкой Иванъ Ивановичъ. — Здѣсь денной грабежъ! Ограбили сына… по міру пустили… безъ ножа зарѣзали!

— Вонъ его! загремѣлъ Илья Ѳедоровичъ, всталъ и выпрямился во весь ростъ. — Вонъ его! повторилъ онъ, задыхаясь.

Всѣ присутствующіе поднялись съ своихъ мѣстъ; усидѣлъ одинъ Иванъ Ивановичъ и продолжалъ кричать.

— Блудный сынъ! ха, ха, ха!… Зарѣзали… погубили… да еще радоваться велятъ! Ха, ха, ха!…

— Нанять извощика и отвезти домой! шепнулъ Хрусловъ Захару Архипычу, а самъ увелъ дядю въ кабинетъ и старался успокоить.

Старикъ былъ внѣ себя. Онъ хотѣлъ пройтись по комнатѣ и зашатался. Племянникъ и Ганя усадили его въ кресло; онъ тяжело дышалъ и безпрестанно хватался за голову. Александръ Михайловичъ втихомолку послалъ за докторомъ.

— Право, напоить бы его трефолью съ мятой, вполголоса сказала Марья Ѳедоровна, показавшись въ дверяхъ кабинета.

— Ступай туда… къ гостямъ ступай, проговорилъ Илья Ѳедоровичъ. — Это — ничего… пройдетъ!

Старушка немного успокоилась и вернулась въ столовую въ то время, какъ оттуда готовились выбраться Юлія и Костевичъ, понимавшіе, что хозяевамъ не до нихъ. Марья Ѳедоровна отъ имени брата упросила ихъ остаться, настояла на томъ, чтобъ они опять сѣли за столъ, и велѣла подавать пирожное и дессертъ.

— Elie говоритъ, что ничего, что это пройдетъ, сказала она. — Только онъ очень разстроенъ. Каково! Quelle ingratitude! Иванъ Иванычъ… Comment il а osé dire.

Разумѣется, никто не дотронулся до безчисленныхъ сластей, которыя разносилъ Захаръ Архипычъ. Послѣ неожиданно разразившейся бури настало упорное молчаніе: всѣ какъ будто находились подъ гнётомъ какого-то тяжелаго ожиданія; всѣмъ было неловко…

— Никита Иванычъ, mangez donc!… Юленька… Авдотья Михайловна, право, вы ничего не кушаете… угощала изрѣдка Марья Ѳедоровна.

— Мы, слава-богу, сыты, матушка, Марья Ѳедоровна; а вамъ, можетъ быть, угодно братца провѣдать, рѣшилась сказать Авдотья Михайловна.

— А вотъ сейчасъ кончимъ… Только фрукты подадутъ… Да что жь это, право, не подаютъ?

Въ самомъ дѣлѣ, неимовѣрно долго тянулся дессертъ. Никого нельзя было добиться; вся прислуга столпилась у дверей кабинета Ильи Ѳедоровича. По пріѣздѣ доктора, котораго, по приказанію Хруслова, провели съ задняго крыльца, всѣ узнали, что „стараго барина“ разбило параличемъ; но никто не рѣшался объявить объ этомъ Марьѣ Ѳедоровнѣ. Наконецъ въ столовую явилась Ганя съ заплаканными глазами.

— Ну, что? что такое? съ живостью спросила Марья Ѳедоровна.

— Ему нехорошо… проговорила Ганя, стараясь казаться покойной.

Старушка ахнула и побѣжала къ двери. Все общество бросилось за ней.

Илья Ѳедоровичъ лежалъ на диванѣ. Свѣтъ лампы падалъ на правильный его профиль; на лицѣ, на которомъ уже не было признака жизни, оставалось выраженіе тревоги: губы были сжаты, брови сдвинулись. Длинные волосы старика живописно раскинулись по сафьянной подушкѣ. Александръ Михайловичъ стоялъ у изголовья; докторъ, молча, вытиралъ ланцетъ, которымъ уже два разъ пробовалъ пустить кровь.

— Ахъ, боже мой! что съ нимъ? спросила Марья Ѳедоровна, всплеснувъ руками.

Никто не отвѣчалъ. Марья Ѳедоровна стояла ни жива — ни мертва и ухватилась за ручку дивана, чтобъ не грянуться объ полъ.

— Ну, что? сказалъ Хрусловъ на ухо доктору.

Тотъ нагнулся къ старику и, убѣдившись, что онъ пересталъ дышать, отвѣчалъ шопотомъ:

— Все кончено!

Александръ Михайловичъ подошелъ къ тёткѣ и взялъ ее подъ руку. Она поняла, повиновалась молча и добрела до сосѣдней комнаты. Тутъ Ганя напоила ее какими-то каплями, стала передъ нею на колѣни и, заливаясь слезами, цаловала ея руки. Марья Ѳедоровна была такъ поражена, что не плакала; но въ какіе нибудь полчаса черты ея лица измѣнились, какъ послѣ долгой болѣзни.

— Юлія, Юленька! сказала она вдругъ такимъ умоляющимъ голосомъ, какъ будто отъ Юліи зависѣло воскресить Илью Ѳедоровича. Но бѣдная старуха не могла связать двухъ мыслей и не докончила.

— Чего ей хочется? спросила Юлія, подойдя къ Ганѣ, которая, стоя у лампы, отсчитывала новый пріемъ капель.

— Утѣшительнаго слова, отвѣчала Ганя, не отрываясь отъ своего дѣла и не взглянувъ на молодую женщину.

— Я въ этихъ случаяхъ утѣшать не берусь, рѣзко сказала Юлія.

Этотъ отвѣтъ взорвалъ Костевича. Онъ подошелъ къ Ганѣ, которую уже нѣсколько разъ то за тѣмъ, то за другимъ вызывали изъ комнаты, и сказалъ съ участіемъ:

— Скажите, Агафья Александровна, не могу ли я чѣмъ нибудь быть вамъ полезенъ? Вамъ необходимо оставаться при Марьѣ Ѳедоровнѣ; пусть Александръ Михайлычъ распоряжается здѣсь, а меня употребитъ на разъѣзды и посылки.

Ганя протянула ему руку.

— Агафья Александровна, священникъ здѣсь, шепнулъ Захаръ Архипычъ, на ципочкахъ вошедшій въ комнату.

Изъ полурастворенной двери кабинета запахло ладаномъ и восковою копотью…

XI.
Марья Ѳедоровна.

Юлія скупилась только на ласковыя слова; уходя, она просила Костевича обращаться къ ней за деньгами, необходимыми для закупокъ и расходовъ.

Узнавши объ этомъ, Ганя подошла къ Александру Михайловичу, съ живостью взяла его руки и сказала:

— Не правда ли, вы безъ ея помощи найдете денегъ на похороны?

— Найдемъ-съ, отрывисто отвѣчалъ Александръ Михайловичъ.

Ему пришлись очень по сердцу и довѣріе, которое онъ внушалъ Ганѣ, и чувство гордости, которое сказалось въ ея выходкѣ. Съ нѣкоторыхъ поръ Ганя ему серьёзно нравилась.

Онъ еще короче узналъ ее, еще болѣе съ нею сблизился въ теченіе печальныхъ дней, которые ему, передъ похоронами Ильи Ѳедоровича, пришлось почти безъ выѣзда провести во флигелѣ туренинскаго дома.

Костевичъ то же бывалъ раза по два въ день. Ганя обращалась съ нимъ, какъ съ старымъ знакомымъ; а Марья Ѳедоровна, которой онъ возилъ разныя лакомства, полюбила его безъ памяти, гораздо болѣе, чѣмъ Александра Михайловича.

Немногіе изъ знакомыхъ и родственниковъ, нѣкогда пировавшихъ на туренинскихъ праздникахъ, съѣхались на похороны Ильи Ѳедоровича, да и тѣ проводили его на послѣднее новоселье безъ слезъ и безъ сожалѣній, но не безъ замѣчаній о томъ, что покойникъ былъ пустой человѣкъ и ничего путнаго не сдѣлалъ на своемъ вѣку; на похоронахъ замѣтили отсутствіе Ивана Ивановича.

Послѣ печальной церемоніи вернулись во флигель, который, казалось, страшно опустѣлъ; царствовавшая въ комнатахъ мертвая тишина только повременимъ прерывалась глухимъ боемъ стѣнныхъ часовъ. Все не вѣрилось, что хозяинъ навѣки переступилъ черезъ порогъ родоваго жилища; такъ и казалось, что вотъ сейчасъ отворится дверь, и выйдетъ изъ кабинета Илья Ѳедоровичъ, въ своемъ бѣличьемъ тулупѣ, съ камышевой тростью въ рукѣ, и заговоритъ о селитряномъ заводѣ.

Но цѣлыхъ шесть недѣль не отворялась дверь, за которою раздавалось заунывное и мѣрное чтеніе дьячка…

Дѣлами Турениныхъ занялся, разумѣется, Александръ Михайловичъ. По довѣренности отъ Марьи Ѳедоровны, которая, какъ неотдѣленная сестра, имѣла право на незавидное наслѣдство, онъ съѣздилъ въ Разсказово, прогналъ хвалёнаго Ивана Игнатова, устроилъ, что могъ, собралъ кои какія недоимки и привезъ въ Москву около тысячи рублей, которые вручилъ Ганѣ на расходы. Болѣе неначто было и разсчитывать: по вызову кредиторовъ оказалось, что продажею Разсказова не покроются частные долги. Надъ имѣніемъ учредили опеку.

Марья Ѳедоровна слегла вскорѣ послѣ похоронъ Ильи Ѳедоровича и не оправлялась. Опасности, правда, не было; но скудныя умственныя способности бѣдной старухи гасли со дня на день. Память стала ей измѣнять дотого, что она частёхонько не узнавала домашнихъ. Случалось даже, что ея слова отзывались совершеннымъ безуміемъ. Она спрашивала, напримѣръ: „скоро ли пріѣдетъ сестра Ирина Ѳедоровна, и правда ли, что она выходитъ замужъ за живописца?“ Живописцемъ она называла фотографа, который, по изъявленному ею желанію, являлся снимать портретъ съ Ильи Ѳедоровича, когда онъ лежалъ въ гробу. Богъ знаетъ, почему физіономія этого человѣка поразила Марью Ѳедоровну и она часто говорила о немъ въ бреду. Замѣчательно также, что она никогда не упоминала о самомъ Ильѣ Ѳедоровичѣ, котораго фотографическій портретъ постоянно висѣлъ у ней передъ глазами. Юлію она всегда узнавала и обыкновенно заговаривала съ ней объ Артюшѣ, но несвязно и безсмысленно. Видно было, однако, что незадолго передъ болѣзнею у ней крѣпко засѣла въ голову мысль женить племянника на богатой вдовѣ.

Но всего яснѣе и постояннѣе сказывалось въ ней чувство самосохраненія, которое мало по малу развилось до крайнихъ предѣловъ мнительности. Она стала всего на свѣтѣ бояться, на все жаловаться, всѣхъ подозрѣвать въ нерадѣніи къ ея здоровью, даже въ покушеніи на ея жизнь…

И для нея самой, и для другихъ это было худшей, тягостнѣйшей стороной ея болѣзненнаго состоянія. Трудно себѣ представить, чего натерпѣлась, черезъ какія мытарства прошла бѣдная Ганя. Марья Ѳедоровна боялась простуды, и Ганя по цѣлымъ днямъ не отходила отъ грѣлки, безпрестанно согрѣвая и собственныя руки, и тѣ вещи, до которыхъ должна была прикоснуться старушка — ложку, стаканъ, носовой платокъ… „У тебя руки остыли“, говорила больная слабымъ голосомъ, и она опять обращалась къ грѣлкѣ, которая такъ и не выносилась изъ комнаты. Въ этой комнатѣ нетолько тщательно поддерживалась тепличная температура, но еще, вдобавокъ, ни днемъ ни ночью не открывались ставни. Марья Ѳедоровна, у которой никогда не болѣли глаза, заладила, что они у нея воспалены, надѣла зеленый зонтикъ и стала жаловаться на дневной свѣтъ. И Ганя отказалась отъ дневнаго свѣта, и зажгла неугасаемую лампу, тускло свѣтившую изъ-подъ двойнаго колпака. Въ темной комнатѣ, отъ бездѣйствія и скуки еще болѣе, чѣмъ отъ слабости, больная принималась дремать по десяти разъ на день, вслѣдствіе чего плохо спала по ночамъ, такъ что безсмѣнная ея сидѣлка, Ганя, ни днемъ ни ночью не знала покоя. Наконецъ, Марья Ѳедоровна не принимала ни лекарства, ни пищи, которыхъ бы предварительно при ней не отвѣдала ея крестница. Все казалось вреднымъ больной старухѣ, всѣмъ хотѣли ее разстроить, извести… Но когда эти подозрѣнія стали обнаруживаться въ отношеніи къ самой Ганѣ, она пришла въ отчаяніе. Александръ Михайловичъ, напротивъ, обрадовался этому обстоятельству и воспользовался имъ, чтобы спасти бѣдную дѣвушку: она недолго выдержала бы ту жизнь, на которую хотѣла себя обречь.

Пригласили сердобольную, и Марья Ѳедоровна пріутихла, успокоилась замѣтно… Этого результата, конечно, желали; однако, сначала онъ оскорбилъ Ганю: она была вправѣ разсчитывать по крайней мѣрѣ на ту долю довѣрія, которую могло внушать постороннее лицо. Но когда, по прошествіи какихъ нибудь десяти дней, оказалось необходимымъ смѣнить то постороннее лицо, которому только на первыхъ порахъ посчастливилось, а потомъ довелось, какъ Ганѣ, вытерпѣть всѣ привередничанья Марьи Ѳедоровны — то стало ясно, что старушка скучаетъ, приглядѣвшись къ лицамъ, что ея капризная болѣзнь не терпитъ скуки и привычки… Сидѣлки стали смѣняться еженедѣльно, и весь домъ отдохнулъ. Ганя могла изрѣдка входить къ больной, не возбуждая въ ней ни гнѣва, ни радости. Даже иногда Марья Ѳедоровна заговаривала съ ней о погодѣ, объ Юліи, о воспаленіи въ глазахъ, но чаще несла безсмыслицу.

Александръ Михайловичъ бывалъ ежедневно. Всякій разъ, какъ его узнавала старушка, она его спрашивала, давно ли онъ изъ Разсказова. Поѣздка его въ подмосковную относилась еще къ тому времени, когда Марьѣ Ѳедоровнѣ несовершенно измѣнили память и разсудокъ.

Кромѣ Хруслова, о больной навѣдывались Авдотья Михайловна, Юлія и Костевичъ, но рѣдко, очень рѣдко. Не дотого было каждому изъ нихъ.

Авдотья Михайловна, сама — человѣкъ хворый и немолодой, переселилась куда-то къ драгомиловскому мосту и не могла тратиться на извощиковъ.

Юлія Николаевна провела зиму на балахъ и вечерахъ, у себя принимала, хозяйничала; своими обожателями не хвастала потому только, говорила она, что не стоило хвастать; но все таки удѣлила имъ болѣе времени, чѣмъ умирающей тёткѣ.

Костевичъ писалъ драму къ бенефису какого-то второстепеннаго актера. „Въ ней аристофановскимъ смѣхомъ, который невольно сообщится публикѣ“, были осмѣяны представители современной литературы.

Словомъ, у всякаго была своя забота и, всѣми забытая, доживала свой вѣкъ Марья Ѳедоровна Туренина въ даровомъ углу туренинскаго дома.

— Вотъ ужь четыре мѣсяца, какъ она не живетъ и не умираетъ. Долго ли продлится это состояніе? спрашивалъ Александръ Михайловичъ.

— Можетъ быть, нѣсколько лѣтъ! отвѣчалъ докторъ, пожимая плечами.

XII.
Женихъ и невѣста.

Однако, рядомъ съ медленно умирающей старухой,

… брала права свои природа, --

пахнуло жизнью, радостью, счастьемъ…

Въ уютной и свѣтлой комнатѣ Гани появились цвѣты на окнахъ, журналы и книги на столѣ. Ганя, веселая и одѣтая къ лицу, съ утра сидитъ за чтеніемъ, или за работой; а лучи весенняго солнца пробираются сквозь душистую сѣть зелени и цвѣтовъ и такъ весело играютъ на ея каштановыхъ волосахъ, на профилѣ, на рукахъ… Она помолодѣла десятью годами.

Входитъ Александръ Михайловичъ, жметъ ей руку и садится противъ нея; она сначала конфузится и не поднимаетъ глазъ съ работы, но мало по малу завязывается разговоръ; они долго бесѣдуютъ, потомъ читаютъ вмѣстѣ и всего чаще журналъ естественныхъ наукъ; повременамъ Александръ Михайловичъ прерываетъ чтеніе и начинаетъ разсказывать и объяснять; Ганя слушаетъ, не спуская глазъ съ своего учителя; она пристрастилась къ естественнымъ наукамъ, да какъ и не пристраститься? біографія ласточки или божіей коровки, когда ее разсказываетъ Александръ Михайловичъ, занимательнѣе и трогательнѣе многихъ романовъ.

Раза два-три въ теченіи утра Ганя выйдетъ распорядиться, присмотрѣть, въ исправности ли все, что требуется Марьѣ Ѳедоровнѣ, къ ней самой зайдетъ на четверть часа, и надъ постепеннымъ разрушеніемъ старушки, надъ ея безсмысленнымъ лепетомъ грустно задумается счастливая дѣвушка… Она какъ будто совѣстится собственнаго счастья; но счастья не переспоришь, и едва Ганя перешагнетъ черезъ порогъ угрюмой комнаты, такъ оно отвсюду и напрашивается ей на душу.

Пусть праху — прахъ, жизнь полная живымъ!

Обыкновенно, Александръ Михайловичъ и Ганя обѣдаютъ вмѣстѣ, потомъ идутъ гулять рука объ руку. Рано начинается ихъ утро, рано они обѣдаютъ, и до вечера остается имъ много времени на прогулку. Иногда у нихъ опредѣленная цѣль: они или соберутся осмотрѣть одну изъ старинныхъ церквей, которыми такъ богата Москва, или посѣщаютъ университетскій музей, который во всякое время доступенъ Александру Михайловичу.

Разъ они шли кузнецкимъ мостомъ, и Ганя невольно засмотрѣлась на блестящія бездѣлицы, выставленныя за окномъ одного изъ магазиновъ. Александръ Михайловичъ не спускалъ съ нея глазъ, однако ничего не сказалъ — не спросивъ даже, что именно она разглядываетъ, и нравится ли ей что нибудь въ особенности? Но на слѣдующее утро, когда проснулась Ганя, у нея на столѣ лежалъ футляръ съ той именно булавкой, которой она наканунѣ любовалась, не смѣя вслухъ похвалить. Булавка была сдѣлана въ видѣ ящерицы съ яхонтовыми лапками и жемчужной головкой; на футлярѣ была надпись: „ученицѣ — учитель“. Какъ это ни смягчало подарокъ, за него, однако, Ганя поссорилась съ Александромъ Михайловичемъ; дѣло доходило даже до слезъ, по кончилось тѣмъ, что учитель самъ закололъ шаль своей ученицы драгоцѣнною булавкою, а ученица дала слово, что никогда съ нею не растанется.

Дни шли за днями; и такъ хорошо жилось Ганѣ, что она не думала о будущемъ, ее испугала бы мысль о какой либо перемѣнѣ въ ея жизни, особенно въ ея отношеніяхъ къ Александру Михайловичу. Но иныя отношенія не терпятъ застоя…

Однажды — это случилось въ первыхъ числахъ мая — Александръ Михайловичъ, противъ обыкновенія, не былъ по утру, но пришелъ уже послѣ обѣда и казался озабоченъ… Его, разумѣется; встрѣтили вопросами: „почему онъ такъ опоздалъ? что случилось? чѣмъ онъ встревоженъ?“

— Не встревоженъ, отвѣчалъ онъ: — а я… сегодня письмо получилъ отъ Артемья.

Это имя не повторялось между ними со дня смерти Ильи Ѳедоровича. Ганя поблѣднѣла и спросила нетвердымъ голосомъ: — Что онъ пишетъ?

— О своемъ пріѣздѣ извѣщаетъ… По моему разсчету, онъ долженъ быть на дняхъ.

Ганя, словно громомъ пораженная, опустила голову. Она не могла замѣтить, съ какимъ участіемъ Александръ Михайловичъ слѣдилъ за ея движеніями, но чувствовала, что онъ на нее смотритъ, и не смѣла поднять на него глазъ.

— Ганя, сказалъ Александръ Михайловичъ: — почему это извѣстіе васъ такъ смутило?

— Мнѣ было такъ хорошо… отвѣчала она.

Александръ Михайловичъ не умѣлъ говорить обиняками.

— Вы мнѣ разскажете вашу исторію съ Артемьемъ? спросилъ онъ.

Ганя молчала. Онъ повторилъ:

— Разскажете?

— О! да — теперь, или никогда! проговорила она.

Но нелегко ей было вымолвить то слово, котораго добивался Александръ Михайловичъ. Она дрожала, какъ въ лихорадкѣ, и со страхомъ приступала къ признанію, отъ котораго — (она это смутно понимала) — зависѣла вся ея будущность.

— Вы знаете, что обо мнѣ говорятъ?

— Знаю.

— И повѣрили?

— Могло быть такъ, могло быть иначе.

— Говорятъ правду.

Александръ Михайловичъ не отозвался.

— Я, можетъ быть, погибла въ вашемъ мнѣніи, но обманывать васъ я не хочу, сказала Гапя.

— Какъ же это онъ уѣхалъ? спросилъ Александръ Михайловичъ.

Она горько улыбнулась.

— Любовь его скоро остыла… Онъ хотѣлъ жениться, но изъ рыцарскаго чувства. Этого, по моему, было слишкомъ мало; я сама требовала, чтобъ онъ уѣхалъ…

— Вы поступили честно, но не онъ.

— Не обвиняйте его! Я не знаю, кто изъ насъ болѣе страдалъ тогда… Онъ былъ такъ молодъ и такъ увѣренъ, что любовь ему не измѣнитъ. А потомъ… любить было не въ его власти, но онъ жертвовалъ собой. Когда онъ со мною прощался, онъ былъ блѣденъ, и голосъ его дрожалъ; онъ сказалъ мнѣ: „Ганя, отъ тебя зависитъ твоя будущность; никто въ мірѣ не помѣшаетъ мнѣ жениться на тебѣ…“ Я отказалась отъ него, не онъ отъ меня… Въ письмахъ своихъ онъ повторялъ то же самое, но и я осталась вѣрна своему слову… Теперь — все кончено между нами; но видѣться съ нимъ я не въ силахъ — я это чувствую…

— Однако, встрѣча съ нимъ почти неизбѣжна, сказалъ Александръ Михайловичъ.

— Не могу… Я уйду отсюда… я не останусь подъ одной кровлей съ нимъ.

— Куда же вы уйдете, Ганя?

— Куда?… не знаю… все равно, сказала она съ глубокимъ уныніемъ:

Долго молчалъ Александръ Михайловичъ… но вдругъ она почувствовала, что его рука ищетъ ея руку. Вся кровь прихлынула къ сердцу Гани.

— А за меня вы пойдете замужъ? спросилъ онъ шопотомъ.

Вмѣсто отвѣта, она припала головой къ его плечу; слезы ея хлынули, и съ невыразимымъ чувствомъ благодарности и любви взглянула она на человѣка, въ которомъ давно видѣла лучшаго изъ людей… Счастливый не менѣе ея, Александръ Михайловичъ цаловалъ ея руки и волосы…

— Вы подумали ль о томъ, что о васъ скажутъ? робко спросила Ганя.

— А мало ли говорятъ дребедени? Всего не переслушаешь. Человѣкъ женится для себя, а не для другихъ. Будь ты его вдовой, вѣдь я бы женился на тебѣ, не правда ли?… Съ этой минуты прошедшее ни для тебя, ни для меня не существуетъ; давай думать о будущемъ, моя милая…

Въ будущемъ Ганя была увѣрена; но прежде всего нужно было спасти ее отъ свиданія съ Артеміемъ.

— Я его жду къ концу недѣли, сказалъ Александръ Михайловичъ. — Откладывать нечего. Завтра мы обвѣнчаемся, и ты переѣдешь ко мнѣ.

— Завтра!

— Да. У тебя вѣдь есть какое нибудь бѣленькое платьице? Ты его и надѣнь. Я всѣмъ распоряжусь съ утра, въ полдень пріѣду за тобой; а Марья Ѳедоровна тебя благословитъ, если будетъ въ памяти.

На слѣдующій день, передъ отъѣздомъ своимъ къ вѣнцу, женихъ и невѣста вошли въ комнату Марьи Ѳедоровны. Старушкѣ не безъ труда объяснили, въ чемъ дѣло: ей все мерещился фотографъ, котораго она звала живописцемъ, и она спрашивала, на комъ онъ женится? Когда же наконецъ поняла, что Александръ Михайловичъ и Ганя ѣдутъ на собственную свадьбу, не обнаружила ни удивленія, ни радости. Сердобольная, только-что поступившая въ домъ и пользовавшаяся поэтому полнымъ вліяніемъ надъ больной, настояла на томъ, чтобъ она благословила Ганю образомъ. Прямо изъ церкви молодые вернулись во флигель, гдѣ пробыли до девяти часовъ: въ этотъ часъ для Марьи Ѳедоровны начиналась ночь…

Всѣ домашніе радовались, что Богъ пристроилъ Ганю за добраго человѣка; но радость ихъ была отравлена тѣмъ, что свадьбу сыграли не настоящимъ порядкомъ: не было ни помолвки, ни дѣвишника, ни гостей, ни обѣда.

— Это — ужь какъ домомъ поведется, внушительно говорилъ Захаръ Архипычъ: — какъ въ тѣ поры къ намъ на свадьбу пожаловалъ упокойникъ, такъ видимое было дѣло, что у насъ ни одна свадьба не отпразднуется, какъ слѣдуетъ.

Юлія Николаевна приняла очень къ сердцу извѣстіе о женитьбѣ Хруслова. Она вообще была на сторонѣ всякой неожиданности, всякаго уклоненія отъ обыденныхъ явленій и начала превозносить Александра Михайловича до небесъ. Ей даже стало на себя досадно за тѣ нескромные вопросы, которые она не разъ позволяла себѣ насчетъ Гани.

Вечеромъ, въ день свадьбы, Костевичъ сидѣлъ у Юліи. Она восторгалась благородствомъ Александра Михайловича.

— Что вы находите въ немъ особенно благороднаго? спросилъ наконецъ Костевичъ.

— Какъ что? Не всякій, я думаю, женится на дѣвушкѣ безъ состоянія, безъ имени и, вдобавокъ, съ двусмысленной репутаціей.

— Нашли чему удивляться! Что ему стоило жениться? Состояніе у него хорошее, а такому юродивому, какъ онъ, дѣла нѣтъ до общественнаго мнѣнія. По моему, ужь если кому удивляться, то, конечно, ей. Я смотрѣлъ на нее, какъ на очень милую дѣвушку; но, признаюсь, ничто меня такъ не бѣситъ въ женщинѣ, какъ способность влюбляться въ уродовъ.

— Какъ вы сегодня жолчны и рѣзки, замѣтила Юлія. — Если вы такимъ же явитесь на завтрашній балъ, я вамъ запрещаю ко мнѣ подходить.

— Я завтра на балѣ не буду.

— Я сама ѣду такъ, отъ скуки. Скучно!

— Наконецъ-то, сказалъ Костевичъ. — О, какъ меня радуетъ это слово!

— Такъ скучно, продолжала Юлія: — что для развлеченія я бы, кажется, рада горячкой занемочь!

— Средство хорошее, сказалъ Костевичъ: — только тѣмъ неудобно, что послѣ горячки волосы лезутъ, и поэтому я бы предложилъ другое… Отъ васъ зависитъ спастись отъ скуки, которая васъ убиваетъ; поймите, наконецъ, что вамъ необходимо…

— Полюбить, не правда ли? перебила Юлія.

— Да, полюбить! Хоть это слово и заставляетъ васъ смѣяться какимъ-то недобрымъ, безнравственнымъ смѣхомъ. Вы очень умны, Юлія Николаевна, и должны же понять, что вами истощены всѣ рессурсы вашей роли холодной женщины; эта роль могла интриговать до поры до времени; теперь — кончено: не нынче — завтра назовутъ ограниченностью то, что прежде слыло за оригинальность. Берегитесь!

— Какъ вы, однако, неловко убѣждаете, Никита Иванычъ. Вольны вы подозрѣвать меня, въ чемъ хотите; но не надоѣдайте повтореніями. Никакой я роли не играю, а просто — скучаю, потому, вѣроятно, что меня никто не умѣетъ забавлять.

— Гм! да вы теперь, въ эту минуту, играете роль.

— Какую?

— Роль благороднаго пренебреженья къ чувствамъ человѣка, который васъ любитъ.

— Вы меня любите? Ха, ха, ха! Mais vous êtes amoureux des beaux yeux de ma cassette!

Юлія вообще не церемонилась съ своими поклонниками, и привыкла обращаться съ ними, какъ съ людьми, въ которыхъ, при ея богатствѣ и молодости, не могло быть недостатка. Одного Костевича она щадила, считала его человѣкомъ замѣчательнымъ, а главное — находила возможность бесѣдовать съ нимъ, дразнить его… Но въ этотъ вечеръ ей болѣе обыкновеннаго надоѣли его повторенія о роли, которую она будто бы играла, и она со скуки позволила себѣ грубую выходку насчетъ небезкорыстной любви литератора.

Онъ всталъ съ мѣста, какъ ужаленный, и сказалъ съ подъиграннымъ хладнокровіемъ:

— Вы отдаете себѣ полную справедливость. Во что же болѣе и влюбиться?

Юлія вспыхнула, но прежде, чѣмъ она нашлась, что отвѣчать, Костевичъ поклонился и вышелъ. Она позвонила и, сгоряча, отдала приказаніе не принимать его, если онъ пріѣдетъ; потомъ поняла, что онъ не вернется; поняла и то, что сама вызвала его на дерзость. Но Юлія прощать не умѣла, да и Костевичъ не умѣлъ забывать. Въ итогѣ, молодая женщина разъ навсегда перессорилась съ единственнымъ человѣкомъ, которому иногда удавалось разгонять ея скуку…

XIII.
Артемій Туренинъ.

Дней пять послѣ размолвки своей съ Костевичемъ, Юлія, съ утра никого невидавшая, отъ нечего дѣлать, послѣ обѣда зашла провѣдать старую тётку. Марья Ѳедоровна спала.

Выходя изъ флигеля, Юлія въ сѣняхъ лицомъ къ лицу встрѣтилась съ высокимъ, стройнымъ молодымъ человѣкомъ въ дорожномъ платьѣ. Они въ недоумѣніи остановились другъ противъ друга. Незнакомецъ, очевидно сконфуженный, снялъ свою шляпу съ широкими полями и сказалъ:

— Извините… я, вѣроятно, ошибся. Я полагалъ, что здѣсь живетъ Марья Ѳедоровна Туренина.

Юліи не трудно было догадаться, что стоявшій передъ нею красавецъ, съ загорѣвшимъ лицомъ, волнистыми черными волосами и вандиковой бородкой, былъ Артемій Туренинъ.

— Вы не ошиблись, отвѣчала она: — Марья Ѳедоровна здѣсь. Я сейчасъ отъ нея… она спитъ… она нездорова…

Онъ поклонился и сталъ поспѣшно подниматься на лѣстницу, а Юлія почти бѣгомъ отправилась къ себѣ и кликнула Дуняшу.

— Дуняша, сказала она: — Артемій Ильичъ пріѣхалъ.

Старая горничная всплеснула руками.

— Матушка, барыня, кто вамъ сказалъ?

— Я сама его видѣла; сейчасъ въ сѣняхъ съ нимъ встрѣтилась… ступай скорѣй во флигель.

Дуняша опрометью бросилась вонъ…

Между тѣмъ молодой Туренинъ, взбѣжавъ по лѣстницѣ, засталъ въ передней казачка, ловившаго мухъ на окнѣ.

— Дома Агафья Александровна? спросилъ Артемій.

— Никакъ нѣтъ-съ, отвѣчалъ оторопѣвшій мальчикъ.

Невольно ёкнуло сердце у странника, котораго нёкому было встрѣтить при возвращеніи его подъ родительскую кровлю.

— Здѣсь есть же кто нибудь, сказалъ онъ: — Захаръ Архипычъ, что ли? Ну, ступай, скажи ему, всѣмъ скажи, что Артемій Ильичъ пріѣхалъ. Всѣхъ зови сюда.

„Баринъ пріѣхалъ!“

Эта вѣсть съ телеграфической быстротой разнеслась по всѣмъ угламъ флигеля, людской и кухни, и пріѣзжаго въ одну минуту обступили отъ мала до велика всѣ наличные служители туренинскаго дома. Ихъ, впрочемъ, было немного: послѣ смерти Ильи Ѳедоровича, Хрусловъ распустилъ большую часть прислуги, оставивъ при Марьѣ Ѳедоровнѣ только тѣхъ людей, безъ которыхъ она не могла обойтись. Изъ этого числа одинъ Захаръ Архипычъ могъ отъ души обнять своего барина, родившагося и выросшаго на его глазахъ; его одного и узналъ Артемій; всѣ остальные — народъ молодой — въ его отсутствіе стали на ноги и поступили на службу его семейства.

— А гдѣ же Кондратій? Гдѣ Анисья Петровна? спрашивалъ Артемій.

— Померли, батюшка, отвѣчалъ старый дворецкій.

— А это что за молодчикъ? спрашивалъ онъ опять, указывая на казачка, которому помѣшалъ охотиться за мухами.

— Это, батюшка, покойнаго Ивана кондитера — сынъ.

— Какъ покойнаго? и онъ умеръ?

— Какъ же-съ. Вотъ пятый годъ пошелъ.

Все это было грустно, хотя отчасти и предвидено. Живя заграницей, Артемій рѣдко получалъ письма отъ своихъ, и эти письма не изобиловали подробностями. „Pourquoi chagriner Артюша?“ говаривала обыкновенно Марья Ѳедоровна и настаивала на томъ, чтобы ему отписывали только о самыхъ крупныхъ событіяхъ, да и тѣ сообщались ему въ превратномъ видѣ. Продавалось, напримѣръ, имѣніе съ молотка — и Илья Ѳедоровичъ очень чистосердечно увѣдомлялъ сына, что денегъ отъ продажи очистится достаточно на выгодное предпріятіе, которое съ лихвою вознаградитъ за потерю какого нибудь Васильевскаго, или Никольскаго. Плохо этому вѣрилъ Артемій, потому что отца своего зналъ и все-таки ни гроша не получалъ изъ дому; но обратиться за провѣркою отцовскихъ показаній къ Хруслову, или другому вѣрному человѣку — было не въ его характерѣ, и жилъ онъ со дня на день, зная, — что дѣла разстроены, но никакъ не предвидя окончательнаго раззоренія. Даже и послѣ того, какъ Илья Ѳедоровичъ объяснилъ ему о необходимости задержать деньги, оставленныя Ириной Ѳедоровной, Артемій продолжалъ разсчитывать на Разсказово, то-есть, на состояніе въ полмильйона, и не боялся вступать въ долги. Жить разсчетливо онъ не умѣлъ. Когда стали подходить къ концу деньги, на первыхъ порахъ полученныя изъ дому, онъ легко нашелъ занять, какъ русскій баричь, много тратящій и, повидимому, богатый. Первые свои долги онъ даже уплатилъ, потому что счастливо игралъ въ рулетку, и еще занялъ… Но по мѣрѣ того, какъ утрачивалась надежда на скорое полученіе денегъ изъ Россіи, онъ старался сократить свои расходы и подъ конецъ уже кое какъ перебивался съ долгами то игрою, то уроками англійскаго языка. Получивъ вмѣстѣ и извѣстіе о смерти отца, и пять тысячъ, высланныя ему стараніями Александра Михайловича и Юліи, онъ собрался въ путь, но занемогъ и только къ веснѣ сталъ поправляться. Во время болѣзни и медленнаго выздоровленія особенно горькою показалась ему жизнь на чужбинѣ, и сильно пробудилось въ немъ желаніе возвратиться домой. Расплатившись съ самыми спѣшными долгами, онъ отправился моремъ до Одессы, изъ Одессы ѣхалъ, нигдѣ не останавливаясь, и только приближаясь къ Москвѣ, почувствовалъ, что на него повѣяло роднымъ воздухомъ. Невыразимою грустью и мучительнымъ ожиданіемъ наполнилось его сердце. Онъ чего-то смутно боялся, чего-то страстно желалъ. То ему представлялось, какъ отецъ его лежалъ въ гробу подъ золотой парчей, и какой у него былъ желтый цвѣтъ лица; то онъ мысленно переносился въ комнату Марьи Ѳедоровны: старушка сидитъ за вязаньемъ, и Ганя съ нею, и обѣ вскрикиваютъ при его появленіи… Да ужь, полно, жива ли Марья Ѳедоровна? Живы ли тѣ старые служители, къ добрымъ лицамъ которыхъ онъ съизмала привыкъ? А Ганя — обрадуется ли ему? Какъ-то они встрѣтятся послѣ десятилѣтней разлуки?

И вотъ Артемій дома; но не встрѣчаютъ его ни Ганя, ни Марья Ѳедоровна, ни даже оставленные имъ старые служители…

— Чѣмъ нездорова тётушка? спросилъ онъ.

— Очень слабы-съ, отвѣчала молодая горничная.

— Точно такъ, вмѣшался Захаръ Архипычъ. — Часто въ забытіи находятся; даже и наяву все больше своими представленіями руководствуютъ.

Изъ этого отзыва, въ которомъ ясность была принесена на жертву краснорѣчію, Артемій понялъ только, что болѣзнь Марьи Ѳедоровны серьёзнѣе, чѣмъ ему показалось со словъ попавшейся ему навстрѣчу незнакомой дамы.

Явилась Дуняша со слезами и радостными восклицаніями.

— Батюшка ты нашъ, красавецъ нашъ, говорила она, обнимая дорогаго пріѣзжаго: — не привелъ Богъ мою покойницу дожить до этой радости! А я вѣдь сначала не повѣрила, когда мнѣ барыня сказала, что вы пріѣхали.

— Какая барыня, Дуняша?

— А Юлія Николаевна, тоже сродственница вамъ, покойнаго Дмитрія Васильевича вдова. Да вы съ нею сейчасъ въ сѣняхъ повстрѣчались, батюшка. Вѣдь она домъ-то нашъ купила. А впрочемъ, грѣшно пожаловаться, барыня добрая и родства не забываетъ; тётеньку вашу она не оставляетъ и всѣмъ ее обезпечиваетъ…

— Какъ обезпечиваетъ?

Но этотъ вопросъ замеръ на губахъ Артемія; мучительное подозрѣніе мелькнуло въ его умѣ…

Вотъ вернется Ганя, онъ отъ нея узнаетъ правду.

— Скоро ли вернется Агафья Александровна? спросилъ онъ.

— Да она, батюшка, была сегодня поутру и больше не вернется, отвѣчала Дуняша. — Вѣдь вамъ отписать не успѣли, а ее Господь пристроилъ. Она замужъ вышла за Александра Михайлыча?

— Какъ? Ганя? за какого Александра Михайлыча?

— А за братца-то, за Александра Михайлыча. Какъ же, батюшка, въ прошлую середу повѣнчалась.

— Въ первомъ часу, вмѣшался Захаръ Архипычъ, который сознавалъ свое значеніе въ глазахъ молодаго барина и притомъ издавна любилъ играть роль въ важныхъ семейныхъ событіяхъ.

— Дѣло было видимое-съ; мнѣ объ этомъ, конечно, никому говорить не приходилось, а то мнѣ давно открывались Александръ Михайлычъ, что, молъ: „такъ и такъ, Захаръ Архипычъ, на АгаФьѣ Александровнѣ жениться можно, не взирая, что она — дьячихина дочь и даже незаконнорожденная; я ее за ихнюю добродѣтель возьму“.

„Такъ вотъ — какъ!“ подумалъ Артемій, не слушая болтовни стараго дворецкаго, и ни о чемъ больше не спрашивалъ. Ему доложили, что чай готовъ; онъ сказалъ, что будетъ пить въ своей комнатѣ, просилъ, чтобъ его извѣстили, когда проснется Марья Ѳедоровна, и отправился внизъ. Тамъ ему наскоро приготовили давно назначенную ему комнату, въ сводахъ, низкую, мрачную, почти вовсе немеблированную.

Въ простѣнкѣ между двухъ оконъ висѣла маска одного изъ артеміевыхъ дядей, Анатолія Ѳедоровича, знаменитаго кутилы и волокиты своего времени. Кровать, на которую только что грудою навалили запасные матрацы и подушки, стояла въ углу; посреди комнаты, на кругломъ столѣ тускло горѣла свѣча.

Оставшись наединѣ, Артемій заложилъ руки за спину и, нахмуривъ брови, принялся ходить взадъ и впередъ.

Это была отцовская, наслѣдственная привычка; впрочемъ, Артемій мало походилъ на отца. Мы уже сказали, что странной игрою случая онъ лицомъ и пріемами напоминалъ графа Турбскаго, жениха покойной Ирины Ѳедоровны. Его красивая наружность выражала менѣе ума, чѣмъ прямоты и честности; на всей его особѣ, какъ породистое тавро, лежалъ отпечатокъ врожденнаго благородства. Воспитаніе его не удалось: онъ плохо учился, мало развился и остался упрямъ и вспыльчивъ. Эти свойства, опять унаслѣдованныя имъ отъ отца, были причиной вѣчной разладицы между ними. Артемій никогда не былъ горячо привязанъ къ Ильѣ Ѳедоровичу; еще ребёнкомъ спорилъ съ нимъ и неохотно покорялся его власти. Это были двѣ несовмѣстныя натуры. Самое извѣстіе о смерти отца иначе бы подѣйствовало на другаго сына. Поразивъ Артемія, оно не охладило въ немъ того страстнаго чувства, съ которымъ онъ порывался на родину.

И вотъ — онъ на родинѣ!

Но что за пустота вокругъ него! Сколько неожиданностей! Какія мрачныя предчувствія вкрадываются въ его. душу! Ганя — замужемъ! Марья Ѳедоровна какъ будто нуждается въ чьихъ-то милостяхъ! Что же случилось въ его отсутствіе? Что еще предстоитъ ему услышать?

„Такъ вотъ — какъ!“ думалъ онъ опять. „Ганя — замужемъ, и замужемъ за Александромъ Михайлычемъ!“ Случись это раньше, и узнай онъ объ этомъ въ другое время, тяжелый камень свалился бы у него съ сердца; теперь — напротивъ, онъ не радовался за Ганю, но съ эгоизмомъ, сроднымъ человѣческой природѣ, не безъ ѣдкаго чувства сожалѣнія думалъ о себѣ: въ настоящую минуту одна Ганя могла бы замѣнить ему семейство и друзей.

Захаръ Архипычъ пришелъ за давно остывшимъ стаканомъ чая, къ которому едва прикоснулся Артемій.

— Какъ, батюшка, вашему пріѣзду всѣ радуются — ужь и доложить вамъ не умѣю, сказалъ старикъ. — Вѣдь безъ васъ всѣ мы пропадать должны. Сами изволите увидѣть, какъ все перемѣнилось. Эхъ! заключилъ онъ съ глубокимъ вздохомъ.

— Хорошо, хорошо, Захаръ. Вотъ увидимъ. А теперь — пойди… узнай, не проснулась ли тётушка?

Марья Ѳедоровна точно проснулась. Ей объяснили о пріѣздѣ племянника, и она, казалось, поняла.

— Ахъ, Артюша, заговорила она: — Артюша! гдѣ онъ?

Не безъ душевнаго волненія вошелъ Артемій въ ея комнату. Старушка лежала, глядя на него во всѣ глаза.

— Здравствуйте, тётя Маша, сказалъ онъ, называя ее тѣмъ именемъ, на которое она давно привыкла откликаться.

— Ахъ, живописецъ! заговорила Марья Ѳедоровна. — Опять! Зачѣмъ его сюда пустили?

— Тётя Маша, это — я, Артемій; неужели вы меня не узнаёте?

— Какъ не узнать! сказала Марья Ѳедоровна, повернувшись лицомъ къ стѣнѣ и закрывъ глаза.

Онъ попробовалъ взять ея руку.

— Ахъ, холодно! проговорила больная: — оставь же… я всю ночь не спала.

Постоявъ, молча, у постели, Артемій медленно отправился въ свою комнату. На перепутьи попался ему Захаръ Архиповичъ.

— А вѣдь онѣ васъ, батюшка, не изволили признать, замѣтилъ онъ съ участіемъ.

Артемій не отвѣчалъ.

Поваръ явился въ буфетъ узнать, не потребуется ли ужинъ.

— Повременить надо, сказалъ Захаръ Архипычъ. — Теперь ему не до того: тётушка его больно огорчила; самъ мнѣ изволилъ признаваться и даже безпокоить себя не приказалъ.

Артемію было дѣйствительно — не до ужина. Минутъ десять оставался онъ въ какомъ-то тупомъ раздумьи, не стараясь даже на чемъ ни будь сосредоточить свои мысли, которыя то, бродили въ прошедшемъ, то забѣгали въ будущее. Потомъ — онъ посмотрѣлъ вокругъ себя: слабо озаренныя, голыя, сырыя стѣны его комнаты походили на могильный склепъ; висѣвшая въ простѣнкѣ фальстафическая маска дяди, напоминая о прежнемъ веселомъ, разгульномъ житьѣ-бытьѣ семейства, казалась горькою насмѣшкой надъ племянникомъ.

„Уже ли, однако, не найдется здѣсь живаго человѣка, съ которымъ я могъ бы хоть слово перемолвить?“ подумалъ Артемій. „Надобно же разъяснить намеки Захара и Дуняши. Что, мы раззорены, что ли? На чужихъ хлѣбахъ здѣсь живемъ?“

Онъ, разумѣется, прежде всего подумалъ о Хрусловѣ. Они всегда были въ дружескихъ отношеніяхъ; но теперь — между ними лежала бездна: Артемію не хотѣлось встрѣтиться съ мужемъ Гани.

Вдругъ онъ вспомнилъ объ Иванѣ Ивановичѣ и упрекнулъ себя въ неблагодарности, въ томъ, что не вспомнилъ раньше о старомъ дядькѣ, привязанность котораго онъ, однако, умѣлъ цѣнить. Но Иванъ Ивановичъ принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, отъ которыхъ безцеремонно и безвозмездно принимаются сокровища любви и самопожертвованія…

Артемій кликнулъ Захара Архипыча.

— Захаръ, сказалъ онъ, принимаясь писать къ своему дядькѣ: — теперь еще не поздно; нельзя ли эту записку сейчасъ же дослать до Ивана Иваныча?

Дворецкій съ таинственнымъ видомъ подошелъ къ столу, за которымъ сидѣлъ Артемій и, не смотря на то, что въ комнатѣ не было третьяго лица, сказалъ вполголоса.

— Да нешто вамъ неизвѣстно-съ? Его уже нѣтъ въ Москвѣ, да онъ и не годится-съ.

— Что это значитъ?

— Съ кругу долой спился, отвѣчалъ Захаръ.

— Кто? Иванъ Иванычъ? Давно ли?

— Да испивать-то онъ давно началъ; ужь очень шибко по васъ тосковалъ; однако все себя сокращалъ и до большаго безобразія не доходилъ. А какъ вышла у него суспиція съ вашимъ папенькой (царство имъ небесное!) — такъ и запилъ мертвую.

— Что же такое у него было съ отцемъ?

Захаръ Архипычъ сталъ разсказывать тихимъ, внушительнымъ голосомъ.

— А въ самый день ихъ кончины праздновалось ваше рожденіе, и обѣденный столъ у насъ былъ. Иванъ Иванычъ, примѣрно, выпивши, и сталъ при всѣхъ упрекать вашего папеньку, что, молъ, много состоянія прожито. Конечно, это онъ, васъ любя, говорилъ и опять же — отъ невоздержности. Ну, папенькѣ вашему оно показалось обидно, и черезъ самое черезъ это они, можно сказать, до смертнаго отчаянія дошли. А какъ кончили они жизнь, такъ Иванъ Иванычъ даже на похоронахъ не былъ и съ этого раза шибко сталъ пьянствовать: очень ужь, должно быть, его совѣсть мучила. Раза три мнѣ его встрѣтить довелось; все — въ хмѣльномъ видѣ и все то онъ объ васъ говорилъ: мнѣ, молъ, теперь имъ ужь на глаза нельзя показаться; я, говоритъ, ихняго папеньку убилъ!» Такъ и не опохмѣлялся. И отъ мѣста ему отказали, и съ квартиры хотѣли согнать, до совершенной нищеты себя довелъ; вотъ ужь великимъ постомъ пріѣзжала за нимъ сестра его — клинскаго уѣзда дьяконица — и къ себѣ, Христа ради, взяла. Да и тамъ; слышно, онъ изъ кабака не выходитъ. Совсѣмъ пропащій человѣкъ!

Артемій глубоко вздохнулъ.

«Никого-то не осталось!» подумалъ онъ.

Старый дворецкій отошелъ къ дверямъ и долго, съ нѣмымъ участіемъ смотрѣлъ на своего молодаго барина.

— Вы бы, батюшка, изволили себя успокоить, сказалъ онъ наконецъ. Покушать чего нибудь не прикажете ли?

— Нѣтъ! Ступай, Захаръ: мнѣ ничего не нужно. Вотъ что: мнѣ бы хотѣлось заняться дѣлами. Вѣрно, послѣ отца остались какіе нибудь счеты и бумаги. Гдѣ они?

— Объ этомъ братцу, Александру Михайлычу, извѣстно-съ, отвѣчалъ Захаръ Архипычъ. — Они еще надняхъ какую-то бумагу къ опекуну въ Разсказово изволили посылать.

— А, въ Разсказовѣ опекунъ?

— Точно такъ-съ. Послѣ упокойника папеньки, по случаю долговъ опекуна назначили, а то сперва братецъ, Александръ Михайлычъ, дѣлами занимались, и даже сами въ Разсказово изволили ѣздить.

Старикъ собрался идти и опять вернулся.

— Еще хотѣлъ вамъ доложить, сказалъ онъ: — хотя насчетъ братца я отъ васъ приказанія не получалъ, а все таки хотѣлъ до нихъ послать о вашемъ пріѣздѣ извѣстить, да теперича ихній камердинъ, Панкратъ Степановъ, здѣсь, такъ онъ и берется имъ объяснить.

«Что жь, подумалъ Артемій, мнѣ во всякомъ случаѣ необходимо его видѣть.» — Хорошо; Захаръ, ступай спать.

Но Захаръ Архипычъ спать не пошелъ: его ожидали въ буфетѣ, гдѣ собралось цѣлое общество, и уже не первый самоваръ вскипалъ въ честь Панкрата Степанова.

Здѣсь старый дворецкій занялъ почетное мѣсто и не безъ чувства собственнаго достоинства передалъ публикѣ свои наблюденія надъ бариномъ.

— Сильно разстроены! разсказывалъ онъ: — все больше тѣмъ огорчаются, что тётенька ихъ не признали; опять, говоритъ, то мнѣ больно, что Иванъ Иванычъ противъ меня такъ согрубилъ и очень ужь меня папенькой обидѣлъ. Я, говоритъ, съ тобой хочу посовѣтоваться, Захаръ, какъ мнѣ въ этомъ случаѣ поступить? «Теперича, молъ, дѣлать нечего, сударь; лучше сами себя извольте успокоить». Хотѣлъ лечь отдохнуть, а раздѣваться, говоритъ — самъ раздѣнусь: я, говоритъ, къ этому въ чужихъ краяхъ себя пріучилъ.

Однако, долго еще не раздѣвался Артемій и тогда только бросился на кровать, когда московскіе колокола загудѣли къ заутренѣ.

XIV.
Двоюродные братья.

По утру пришелъ Александръ Михайловичъ.

Первая минута свиданія Артемія съ мужемъ Гани была тягостна для обоихъ. Они холодно поцаловались и обмѣнялись двумя — тремя казенными фразами; къ счастью или несчастью, предметъ разговора былъ подъ рукой.

— Скажи, пожалуйста, что меня здѣсь ожидаетъ? началъ Артемій. И вопервыхъ: на какомъ основаніи живетъ здѣсь Марья Ѳедоровна?

— Послѣ продажи дома отецъ твой не долго здѣсь жилъ, отвѣчалъ Александръ Михайловичъ. — Ну, а Марью Ѳедоровну, въ ея положеніи — самъ ты видишь — отсюда вывезти трудно; она тутъ занемогла и осталась…

— То-есть, какъ же осталась? Даромъ и изъ милости? На хлѣбахъ, что ли, у этой госпожи?

— Нѣтъ, не то чтобы на хлѣбахъ!… проговорилъ Александръ Михайловичъ.

— Да что ты мямлишь? нетерпѣливо сказалъ Туреннинъ. — Въ какомъ состояніи дѣла? Говори прямо, сдѣлай одолженіе.

— Плохо, голубчикъ! нечего грѣха таить. Вѣдь ты отца-то своего зналъ: съ каждымъ днемъ все хуже да хуже становилось. Вѣроятно, впрочемъ, ты ужь кое о чемъ и успѣлъ слышать…

— Я людей не разспрашивалъ, я тебя ждалъ, перебилъ Артемій. — Есть какія нибудь бумаги? Гдѣ онѣ?

— На что тебѣ эта дребедень-то? По оставшимся бумагамъ ты толку не доберешься.

— Въ такомъ случаѣ ты говори, сказалъ Артемій, возвысивъ голосъ.

— Казенный долгъ въ порядкѣ; но есть частные долги, и надъ Разсказовымъ учреждена опека.

— Что жь, оно продаваться будетъ?

Александръ Михайловичъ не отвѣчалъ.

— Я тебя спрашиваю! сказалъ Артемій.

— Вѣроятно, будетъ.

— Очистится что нибудь отъ продажи?

— На это не разсчитывай, Артемій.

— Я пропалъ!

Это слово было произнесено едва слышно.

Александръ Михайловичъ подошелъ къ Артемію.

— Что ты, братецъ? сказалъ онъ: — опомнись. Пропалъ! Развѣ мужчина пропадаетъ? Ты — не баба!

— Я задолжалъ за границей, я занималъ на честное слово!, я опозоренъ! закричалъ Туренинъ, вскакивая съ мѣста.

— Много ты остался долженъ?

— Много ли? Да я — наслѣдникъ мильйоновъ, я такъ и занималъ. Мнѣ все казалось мало. Какъ не вѣрить въ породу — во мнѣ отцовская кровь!

Отцовская кровь въ немъ кипѣла, кулаки его были сжаты, онъ бѣшено топалъ ногой.

Вдругъ распахнулась дверь, и на порогѣ показался Захаръ Архипычъ, бережно держа обѣими руками и поддерживая грудью огромные булевскіе часы.

Это былъ не совсѣмъ удачно придуманный Юліей Николаевной первый шагъ къ знакомству съ молодымъ человѣкомъ, въ пользу котораго ее сильно заинтересовала вчерашняя встрѣча..

Юлія прислала ему раздушенную записочку при часахъ, завѣщанныхъ ему Ириной Ѳедоровной.

— Это что? отрывисто спросилъ Артемій.

— Ваши собственные часы!… началъ было Захаръ Архипычъ.

— Мои! а, такъ есть же у меня что нибудь!

И съ этими словами онъ выхватилъ часы изъ рукъ дворецкаго и со всего размаха бросилъ о полъ; внутри часовъ раздался сначала звонъ, потомъ продолжительный гулъ; стекло разлетѣлось въ дребезги, а испуганный Захаръ Архипычъ отскочилъ въ дальній уголъ комнаты.

Хрусловъ, непредвидѣвшій и неуспѣвшій предупредить этой сцены, подошелъ къ Артемію, взялъ его подъ руку и сказалъ:

— Успокойся, братецъ. Какъ тебѣ не совѣстно!

Туренинъ съ утомленнымъ видомъ опустился въ кресло; его какъ будто угомонила собственная выходка.

Пользуясь наставшимъ молчаніемъ, старый дворецкій подкрался къ Александру Михайловичу и шепнулъ ему на ухо:

— При часахъ записочка была — извольте получить.

Александръ Михайловичъ взялъ у него записку и далъ ему знакъ выйти изъ комнаты.

— Теперь скажи, спросилъ Артемій тономъ горячей ироніи: — чьими благодѣяніями живемъ мы? Кого обобрали Туренины? Кто ихъ милостивцы?

— Домъ — тебѣ извѣстно — принадлежитъ Юліи Николаевнѣ; за квартиру ничего не платятъ, потому что и прежде, при Иринѣ Ѳедоровнѣ, отецъ твой занималъ ее безплатно…

— Хорошо… это я слышалъ. Да вѣдь на даровой квартирѣ надо ѣсть и пить, надо прислугу содержать? Чѣмъ же о сю пору жила Марья Ѳедоровна?

На этотъ вопросъ неохотно и невдругъ отвѣчалъ Александръ Михайловичъ.

— Ты забываешь, Артемій, сказалъ онъ: — что Марья Ѳедоровна жила здѣсь не одна, и что на ея долю можно отнести только аптекарскій расходъ.

— Ахъ, не щади! перебилъ Туренинъ. — Это еще хуже.

— Я дѣло говорю. Впрочемъ, въ деньгахъ недостатка не было, и вотъ тебѣ доказательство: вотъ — тысяча рублей, которыя я собралъ въ Разсказовѣ.

— Это — деньги кредиторовъ, сказалъ Артемій, бросая на столъ пачку ассигнацій. — Да узнаю ли я, наконецъ, кто эти кредиторы, и сколько мы должны? Я у тебя требовалъ отцовскія бумаги — дашь ли ты мнѣ ихъ?

— Пожалуй, коли ты заупрямился. Только я знаю напередъ, что это тебя ровно ни къ чему не приведетъ. Ты всѣ бумаги найдешь въ кабинетѣ твоего отца.

Туренинъ всталъ, сдѣлалъ шагъ къ дверямъ и остановился.

— Не могу туда идти, проговорилъ онъ: — пойди самъ.

— Изволь.

— Постой, сказалъ Туренинъ: — дай мнѣ честное слово, что ты передашь мнѣ всѣ бумаги.

Александръ Михайловичъ подумалъ и сказалъ: — «Честное слово.»

Минутъ черезъ пять онъ вернулся съ цѣлой кипой расходныхъ книгъ, записокъ и тетрадей, положилъ на столъ и сказалъ:

— Вотъ тебѣ рѣшительно все; здѣсь недостаетъ только послѣдней квитанціи по Разсказову: ее вытребовалъ опекунъ, только одна эта и была дѣльная бумага.

Артемій взялъ тетрадь, лежавшую сверху, и прочелъ на заглавномъ листѣ:

«Проектъ объ устройствѣ селитернаго завода».

Но это заглавіе было зачеркнуто карандашемъ, и подъ нимъ красовалось другое:

«Essai sur l: acquisition el l: emploi des richesses».

Тетрадь полетѣла подъ столъ; за нею послѣдовала другая, третья… цѣлая дюжина.

— Я вѣдь говорилъ тебѣ, сказалъ Александръ Михайловичъ: — повѣрь мнѣ — брось эту дребедень.

Но Артемій упрямо продолжалъ свои розысканія. Онъ открылъ приходо-расходную книгу. Въ графу прихода Илья Ѳедоровичъ аккуратно заносилъ занимаемыя имъ крупныя и мелкія суммы. Артеміи взялъ листъ бумаги и карандашъ, освѣдомился о цифрѣ казеннаго долга и сталъ подводить итоги. Грозная цифра росла; судорожно сдвигались брови раззореннаго наслѣдника; лицо покрывалось мертвенною блѣдностью.

— Да мы въ неоплатныхъ долгахъ! сказалъ онъ, бросая карандашъ и обращаясь къ Александру Михайловичу.

Тотъ промолчалъ.

— А я на честное слово занималъ. Понимаешь ли ты это? продолжалъ Артемій.

— Да скажи по крайней мѣрѣ, сколько ты долженъ? А прежде всего — брось ты это, сказалъ Александръ Михайловичъ, пытаясь закрыть книгу: — вѣдь это только понапрасну кровь себѣ портишь.

— Оставь! дай узнать, кого мы обобрали!

И онъ опять принялся перелистывать книгу.

— Это что! воскликнулъ онъ вдругъ: — «1-го ноября занято у Юліи Николаевны четыре тысячи рублей». Какъ 1-го ноября! Это — тѣ деньги, что мнѣ высланы! Это ея милостями я сюда выписанъ! Боже мой! только этого униженія недоставало… да отвѣчай же ради Бога!

И Артемій, дрожа отъ гнѣва, стоялъ противъ Александра Михайловича, который давно побаивался этого открытія.

— Успокойся, братецъ, сказалъ онъ: — тебѣ высланы деньги Ирины Ѳедоровны — твои деньги… а это отецъ твой занялъ для уплаты кой какихъ счетовъ и долговъ.

— Что ты меня морочишь! Почему же онъ сперва хотѣлъ задержать мои деньги, а потомъ отъ нихъ отказался?

— Потому что навернулись другія. Ими онъ кое съ кѣмъ и расплатился. Вотъ посмотри, коли хочешь, продолжалъ Хруссловъ, указывая въ нѣсколькихъ мѣстахъ книги: — вотъ это вычеркнуты все уплаченные счеты.

Помарки были сдѣланы самимъ Александромъ Михайловичемъ и такъ тщательно, что нельзя было разобрать ни одной буквы, напоминающей о томъ, сколько ему было должно семейство.

— Расплатились! уплачены… Разсказывай! Съ тобой расплатились, не правда ли? отрывисто говорилъ Артемій, расхаживая большими шагами по комнатѣ и подергивая плечомъ. Въ эту минуту онъ очень напоминалъ своего отца. Вернувшись на свое мѣсто, онъ опустилъ голову на обѣ руки и долго не поднималъ ея; Александръ Михайловичъ не рѣшался заговорить, да и что онъ могъ сказать?

Вдругъ Артемій протянулъ ему руку. Въ этомъ движеніи было столько подавленной грусти, столько нѣмаго отчаянія, что Александръ Михайловичъ отъ души пожалъ руку человѣка, котораго не могъ любить.

Обманывать его ложными надеждами онъ не хотѣлъ, но попытался пробудить въ немъ бодрость.

— Артемій! что ты, братецъ? Пріободрись! говорилъ онъ. — Нѣтъ того положенія, изъ котораго бы не выпутывались люди. Только духомъ упадать не слѣдуетъ. Не давай себя сломить судьбѣ! самъ рѣшись ее переспорить, такъ и средства найдутся. Или ты думаешь въ самомъ дѣлѣ, что ихъ вовсе нѣтъ.

— Есть! отозвался Артемій, но такимъ тономъ, что Александръ Михайловичъ невольно вздрогнулъ, — замолчалъ и долго сидѣлъ, потупивъ голову и машинально вертя въ рукахъ записку, переданную ему Захаромъ Архипычемъ. Вдругъ эта записка бросилась ему въ глаза; Александръ Михайловичъ чуть не вскрикнулъ: «Эврика» и съ отчаяніемъ утопающаго ухватился за мысль, на которую нечаянно набрелъ. Это была мысль пожившаго въ свѣтѣ человѣка: Юлія умна и хороша собой; она скучаетъ; ее легко экзальтировать ролью спасительницы Артемья; но времени мало — надо дорожить каждой минутой; надо, немедля, устроить свиданіе.

Александръ Михайловичъ безъ обиняковъ приступилъ къ дѣлу.

— Ну, Артемій, сказалъ онъ: — будь — что будетъ, а прежде всего, братецъ, нужно быть приличнымъ человѣкомъ. Какъ тамъ ни верти, ты все таки въ гостяхъ у Юліи Николаевны; твое семейство ей многимъ обязано; прочти, что она тебѣ пишетъ, да и зайди къ ней, хоть головой кивнуть.

Туренинъ взялъ записку и пробѣжалъ ее глазами: въ ней упоминалось о вчерашней встрѣчѣ, и выражалась надежда, что случайно начатое знакомство упрочится во имя Ирины Ѳедоровны, память которой была одинаково дорога и Юліи, и Артемію.

— Одѣваться! крикнулъ Артемій.

На порогѣ показался Захаръ Архипычъ. Александръ Михайловичъ поспѣшно отправился къ Юліи.

Умно и рельефно описалъ онъ ей положеніе молодаго человѣка — одинокаго, раззореннаго, опозореннаго въ собственныхъ глазахъ, и заключилъ свой разсказъ такими словами:

— Мы съ вами хлопотали выписать его изъ-за границы. Тамъ бы ему тюрьмы не миновать; это — правда-съ — а здѣсь онъ — или съ ума сойдетъ, или надъ собой бѣдъ надѣлаетъ-съ: отъ него все станется! Развѣ вамъ Богъ поможетъ, и вы его какъ нибудь въ руки возьмете-съ.

XV.
Любимцы Ирины Ѳедоровны.

Юлію и безъ того вторые сутки преслѣдовалъ образъ Туренина. Нечасто и только случайно вспоминала она о молодомъ изгнанникѣ съ тѣхъ поръ, какъ, подъ вліяніемъ разсказа Авдотьи Михаиловны, рѣшилась устроить его возвращеніе на родину. Это былъ съ ея стороны минутный капризъ, въ которомъ она не раскаялась, но о которомъ давно перестала заботиться. Симпатичная красота Артемія ее поразила — и вотъ въ памяти Юліи Николаевны разомъ возникъ цѣлый рядъ обстоятельствъ, придающихъ особенный смыслъ красотѣ Артемія: и сходство его съ героемъ романа Ирины Ѳедоровны, и отзывы о рыцарскомъ складѣ его характера, и, наконецъ, то значеніе, которой ей самой выпало въ его судьбѣ.

Въ довершеніе всего, разсказы Дуняши, вдоволь натолковавшейся съ Захаромъ Архипычемъ о молодомъ баринѣ, не повредили ему въ мнѣніи Юліи и драматизировали его положеніе.

— Словно всѣмъ чужой сталъ, словно не домой пріѣхалъ! говорила добрая служанка. — За что ни хватится, кого ни спроситъ — все нѣтъ да нѣтъ! а онъ, мой голубчикъ, ни слова — только кудрями встряхнетъ.

Юлія рѣшилась первая протянуть ему руку и, подъ вліяніемъ искренняго сочувствія къ Артемію, написала записку, которую послала при часахъ.

Вмѣсто отвѣта, явился Александръ Михайловичъ. Его слова поразили Юлію; а человѣкъ, неспособный пережить своего позора, еще выросъ въ ея глазахъ.

— Надо спасти его! О, мы спасемъ его! сказала она съ горяча, но, вслѣдъ за тѣмъ, въ первый разъ отъ роду почувствовала робость, недовѣріе къ собственнымъ силамъ, которыя подвергались слишкомъ серьёзному испытанію. Ей даже казалось, что она не съумѣетъ заговорить съ Туренинымъ. Она велѣла отказывать всѣмъ, кромѣ его, и старалась обдумать, какъ его встрѣтить, что ему сказать. Но время шло, а онъ не являлся. Напрасно Юлія подходила къ окну, прислушивалась къ стуку каждой двери…. Артемія все не было. Наконецъ, нетерпѣніе его увидѣть и неизвѣстность о томъ, что могло его задержать, внушило ей отчаянную мысль: подъ предлогомъ навѣдаться о Марьѣ Ѳедоровнѣ, она сама отправилась во флигель, долго просидѣла въ спальнѣ больной, потомъ спросила: «гдѣ Артемій Ильичъ?» Ей отвѣчали, «что онъ заперся въ своей комнатѣ, разбираетъ бумаги и пишетъ, и приказалъ, чтобъ его оставили, въ покоѣ».

Въ обѣденную пору Юлія вернулась домой. Она машинально сѣла за столъ и ничего не ѣла. Къ концу обѣда пришелъ Александръ Михайловичъ, у котораго также сердце было не на мѣстѣ, и съ прискорбіемъ узналъ, что свиданіе не состоялось.

— Это, однако — его единственное спасеніе, замѣтилъ онъ, чтобъ придать бодрости Юліи, и Юлія дала ему слово во что бы ни стало поставить на своемъ и увидѣться съ Туренинымъ.

Тутъ явилась Дуняша, которой было поручено узнать, когда Артемій покончитъ съ своими счетами и перепиской.

— Матушка, Юлія Николаевна, въ саду нашъ баринъ, сказала она.

У Юліи вырвалось радостное восклицаніе.

— Вонъ извольте посмотрѣть, прибавила старая служанка: — наискось отъ оконъ, у самыхъ березокъ сидитъ красавецъ нашъ.

Юлія взглянула въ окно.

— Я пойду къ нему, сказала она.

— Дѣлайте — какъ знаете, отвѣчалъ Александръ Михайловичъ. И не давъ себѣ времени надѣть шляпу, молодая женщина сбѣжала внизъ.

Туренинскій садъ отличался отъ большинства московскихъ садовъ отсутствіемъ неизбѣжной аллеи акацій, клумбъ съ красными тюльпанами и бесѣдокъ, выкрашенныхъ зеленою краскою. Это былъ старинный, правильный садъ, разбитый на широкомъ пространствѣ, нѣкогда тщательно содержанный, а теперь запущенный и полузаглохшій.

Юлія почти бѣгомъ пустилась по боковой аллеѣ, откуда крутой поворотъ долженъ былъ ее вывести къ тѣмъ берёзкамъ, на которыя указывала Дуняша. Но бодрости у Юліи хватило только до поворота; тутъ она пошла тише, тише и въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Артемія остановилась… Ей вдругъ стало страшно; у ней даже забилось сердце. Прижавшись къ дереву, сама не понимая, что она дѣлаетъ, о чемъ думаетъ — она пристально вглядывалась въ серьёзный, благородный профиль Артемія, сидѣвшаго на скамейкѣ и чертившаго тросточкой по песку дорожки. Движеніе, которое онъ сдѣлалъ, заставило Юлію вздрогнуть и спрятаться за дерево.

«Надо идти, подумала она; но что я скажу ему, боже мой!»

Собраться съ мыслями она не могла и, рѣшись дѣйствовать очертя голову, она быстро подошла къ Артемію.

Онъ ее узналъ, поднялся со скамьи и снялъ шляпу. Юлія протянула ему руку.

— Сядьте, — сказала она: — и я сяду съ вами. Я васъ увидѣла въ окно и сошла.къ вамъ…

Артемій повиновался, молча. Онъ вовсе не былъ расположенъ жъ бесѣдѣ. Юлія была смущена, но кое какъ оправилась.

— Вы, кажется, еще по утру собирались ко мнѣ и не дошли? начала она опять.

— Это — правда, и вы, надѣюсь, извините меня, отвѣчалъ Туренинъ. — По утру я спѣшилъ окончить нѣсколько писемъ; но теперь непремѣнно хотѣлъ быть у васъ.

— Я васъ отъ визита не избавлю и зову къ себѣ пить чай.

Онъ поклонился.

— Прежде всего, я долженъ благодарить васъ… проговорилъ онъ съ усиліемъ и замялся.

— Я только исполнила желаніе Ирины Ѳедоровны, сказала Юлія, ошибаясь въ смыслѣ его словъ. — Она мнѣ поручила передать вамъ эти часы .

— О, я говорю не о часахъ. Я долженъ благодарить васъ и за то, что вы уже сдѣлали, и за то, что еще сдѣлаете для моего семейства: я — вашъ должникъ и, кажется — неоплатный; моей тёткѣ, вѣроятно, придется умереть въ вашемъ домѣ, какъ и умеръ мой отецъ. Вотъ за что я хотѣлъ васъ благодарить.

— За это?… сказала Юлія, покраснѣвъ… и остановилась. — Въ такомъ случаѣ я вашей благодарности не заслуживаю. Вы меня благодарите за то, что я дѣлала для себя собственно.

Артемію было не до загадокъ; онъ вопросительно взглянулъ на Юлію.

— Я это дѣлала, потому что… вотъ видите ли… тутъ она пустилась въ очень туманныя и запутанныя объясненія, изъ которыхъ Артемій могъ только понять, что Юлія Николаевца вѣритъ въ симпатію, даже заочную и, на основаніи того, что слышала о немъ, не отказываетъ ему въ чувствѣ такого рода.

Онъ закусилъ губы.

— Иначе говоря, вы меня удостоили вашего сожалѣнія? спросилъ онъ запальчиво.

— Вы ошибаетесь. Я шага не сдѣлаю, чтобъ познакомиться съ мужчиною, который мнѣ внушаетъ сожалѣніе, отвѣчала Юлія рѣзко и съ презрительной улыбкой.

— Въ такомъ случаѣ мнѣ остается спросить, чѣмъ я имѣлъ счастіе обратить на себя ваше вниманіе?

— Это я вамъ скажу тогда, когда вы будете расположены меня слушать.

Онъ промолчалъ.

«Этакъ лучше», подумала Юлія. «Ему не надо поддаваться, иначе всѣ выгоды будутъ на его сторонѣ.»

— Вы… я надѣюсь, устроитесь въ Москвѣ? спросила она.

— Позвольте мнѣ не отвѣчать на этотъ вопросъ, сказалъ Артемій съ раздраженіемъ.

— Позволяю тѣмъ скорѣе, что за-границей видно забываютъ, какъ слѣдуетъ говорить съ русскими женщинами. Не хочу мѣшать вамъ, Артемій Ильичъ. Прощайте.

Она встала и направилась къ дому.

Эта уловка удалась. Ѣдкое выраженіе словъ Юліи, въ которыхъ слышалось чувство оскорбленнаго женскаго достоинства, заставило Артемія очнуться.

— Что же это, въ самомъ дѣлѣ! подумалъ онъ. — Я, кажется, ее оскорбилъ. Уже ли я такъ упалъ духомъ, что даже не умѣю прилично вести себя? Александръ Михайлычъ правъ: я — баба!

Онъ поспѣшилъ вслѣдъ за Юліей и догналъ ее почти у самаго крыльца.

— Юлія Николаевна, сказалъ онъ: — мнѣ совѣстно на васъ взглянуть… Простите мнѣ… Я, право, себя не узнаю. За кого должны вы меня принимать? За недоросля? за дикаря?

— За человѣка, которому я съ двухъ словъ успѣла надоѣсть, отвѣчала Юлія съ принужденнымъ смѣхомъ.

— Да это — мой приговоръ… Вы не забудьте, что я шелъ благодарить васъ…

— Ахъ! пожалуйста, отложите всторону вашу благодарность, перебила Юлія. — Она мнѣ не нужна.

— Вы мнѣ позволите войти? спросилъ Артемій, когда молодая женщина стала подниматься на крыльцо.

— Я васъ звала.

— Вы никогда не видали этихъ комнатъ? спросила она, входя въ гостиную: — но, вѣроятно, вы слышали о драмѣ, которая въ нихъ разыгралась? Вамъ говорили о смерти графа Турбскаго?

Но, вмѣсто отвѣта, Артемій задумчиво озирался кругомъ, невольно вспоминая, что двѣнадцать лѣтъ тому назадъ Ирина Ѳедоровна ему, какъ будущему хозяину, показывала эти самыя комнаты, въ которыя онъ теперь вступалъ гостемъ и нищимъ.

Юлія, слѣдившая за нимъ глазами, почти угадала его мысль.

«Боже мой! Въ эту минуту онъ долженъ меня ненавидѣть», думала она. «Я — точно его ограбила… Точно воспользовалась раззореніемъ его семейства!»

— Вы у меня что-то спрашивали? сказалъ Артемій. — Да… о графѣ Турбскомъ. Когда мнѣ мцнулр двадцать лѣтъ, Ирина Ѳедоровна привела меня сюда и завѣщала каждое 24 декабря служить здѣсь панихиду по ея женихѣ. Теперь это — ваша обязанность.

— Если это — упрекъ, сказала Юлія: — я менѣе виновата, чѣмъ вы думаете. Ирину Ѳедоровну мучила мысль, что домъ, которымъ она такъ дорожила, можетъ попасть въ рури людей совершенно постороннихъ; она настояла на томъ, чтобъ я его купила.

— Я это понимаю, и вы хорошо сдѣлали.

— Прежде я сама такъ думала, но теперь я этого себѣ не прощаю.

— Почему же?

— Потому что, безъ сомнѣнія, вамъ было бы легче, еслибъ этотъ домъ сгорѣлъ.

Артемію стало совѣстно.

— Послушайте, сказалъ онъ почти ласково: — зачѣмъ вы мнѣ приписываете мысли, оскорбительныя для васъ? Я уже разъ самымъ непростительнымъ образомъ навлекъ на себя вашъ гнѣвъ. Довольно, кажется, и этого, чтобъ заставить васъ отказаться отъ той… симпатіи, о которой вы говорили въ саду.

— А если я отъ нея не откажусь? сказала Юлія. Она вкрадчиво посмотрѣла на своего собесѣдника и прибавила съ кокетливой улыбкой: — Я упряма…

«Да эта женщина, просто, на меня навязывается», подумалъ Туренинъ и такъ холодно взглянулъ на Юлію, что она вспыхнула. Женская гордость заглушила въ ней на минуту и участіе къ Артемію, и начинающуюся, можетъ быть, любовь.

— Мнѣ говорили, сказала она твердымъ голосомъ и потуривъ глаза: — что Артемій Туренинъ — честенъ и умѣетъ уважать женщинъ…

Эти слова дошли до его сердца.

— Ужели я далъ поводъ въ этомъ сомнѣваться? спросилъ онъ, быстро обернувшись къ Юліи. Тутъ только онъ замѣтилъ, что она дрожала, что она молода и хороша собой. — Вы дрожите? Что съ вами? продолжалъ Артемій съ участіемъ. Что такое я вамъ сказалъ?… Ахъ, не слушайте, не удерживайте меня. Поймите, что я — убитый, погибшій человѣкъ. Забудьте, что вы могли отъ меня слышать, и простимся друзьями.

— Нѣтъ, останьтесь и поймите въ вашу очередь то чувство, которое меня заставляетъ дружески протянуть вамъ руку: я обѣщалась Иринѣ Ѳедоровнѣ любить васъ и не тогда измѣню своему обѣщанію, когда все кругомъ вымерло… или, для васъ по крайней мѣрѣ, не существуетъ болѣе… когда на родинѣ, въ собственномъ домѣ вы не находите ни одного человѣка, близкаго вашему сердцу. И если я одна встрѣчаю васъ съ участіемъ, вы не вправѣ его отвергнуть…

Но слово «участіе» выражало понятіе слишкомъ блѣдное, чтобъ имъ можно было объяснить волненіе Юліи. Туренинъ съ опытностью тридцати-трехъ лѣтняго мужчины понялъ, что она экзальтировалась его положеніемъ, и твердо рѣшился разрушить ея мечты. Намѣреніе было честно, по требовало выдержки, на которую едва ли былъ способенъ Артемій.

Онъ взялъ Юлію за руку.

— Который вамъ годъ? спросилъ онъ ее голосомъ, котораго мягкіе, ласкающіе звуки показались ей неотразимыми.

— Мнѣ?… двадцать-три года.

— Я знавалъ вашего мужа. Вы вышли замужъ по любви?

— Нѣтъ. Я никогда не любила.

— Будто?

— Я говорю правду… Я о сю пору думаю, что я любить неспособна.

— Вы напрасно это думаете. Любовь легко переходитъ изъ воображенія въ сердце. Но выберите человѣка, который не покончилъ съ жизнью, котораго стоило бы возвести въ герои романа.

Онъ поцаловалъ ея руку и взялся за шляпу.

— Ахъ, нѣтъ, останьтесь, не уходите! вскричала Юлія. — Куда вамъ идти? что вамъ дѣлать дома? Ради Бога, не отказывайте мнѣ; вамъ нѣтъ причины мнѣ отказать. Не мучьте меня… это не шутка… моя просьба серьёзнѣе, чѣмъ вы думаете.

Онъ не совсѣмъ понялъ смыслъ этихъ словъ, но молодая женщина говорила съ такимъ умоляющимъ, непритворнымъ отчаяніемъ, что онъ не имѣлъ духа отказать ей, и остался.

Подали чай.

Напрасно Артемій старался свести разговоръ на посторонніе, обыденные предметы; Юлія упорно искала доступа къ его сердцу. Чтобы спасти Артемія, ей нужно было привязать его къ себѣ, но какъ было этого добиться? Ей такъ неудалась ея единственная попытка пококетничать съ нимъ, что она, конечно, не думала ее возобновлять; да и правду сказать, слишкомъ была увлечена, чтобъ придерживаться этого холоднаго, избитаго средства. Она говорила отъ всей души, и въ ея словахъ сквозило искреннее, почти страстное чувство, которое не могло укрыться отъ Артемья.

— Юлія Николаевна, сказалъ онъ вдругъ: — какого мнѣнія были бы вы о человѣкѣ, который не съумѣлъ бы устоять противъ искушенія?

— Что вы называете искушеніемъ? спросила она, покраснѣвъ,

— А вы?

— Я вамъ скажу. Я не посмѣю осудить человѣка, который не умѣетъ побѣдить искушенія и съ голоду ѣстъ чужой хлѣбъ; но меня возмутитъ гордость того, который согласится голодать скорѣе, чѣмъ принять кусокъ хлѣба, поднесенный ему отъ всего сердца… рукою друга. Вотъ что я думаю. А вы?

Онъ не отвѣчалъ ни слова.

Юлію мучила мысль объ участіи, которое она приняла въ возвращеніи Артемія на родину, гдѣ его ожидало столько горькихъ недочетовъ.

— Еслибъ вы знали, что вы здѣсь не найдете тѣхъ, на кого вы разсчитывали, вы бы, можетъ быть, не рѣшились пріѣхать, сказала она.

— Рано или поздно пришлось бы возвратиться, отвѣчалъ Артемій. — Къ тому же меня всегда пугала мысль, что я могу умереть на чужой сторонѣ. Жить можно вездѣ, но умереть надо непремѣнно на родинѣ.

— Вы родились здѣсь, въ Москвѣ?

— Нѣтъ, въ Разсказовѣ.

— Но вы будете жить въ Москвѣ, не правда ли? Я уже васъ объ этомъ спрашивала, но отвѣтъ остался за вами.

— И останется. Какъ я могу ручаться въ томъ, гдѣ мнѣ доведется быть?

— Послушайте… сказала Юлія, подумавши: — обѣщайте мнѣ, по крайней мѣрѣ, что… пока вы въ Москвѣ, мы будемъ видѣться часто… каждый день, прибавила она робко.

Артемій немного сконфузился, но обѣщалъ.

— По рукамъ! сказала Юлія.

Онъ улыбнулся еще разъ и поцаловалъ ея руку.

— Помните ваше обѣщаніе; до завтра, повторяла молодая женщина, прощаясь съ своимъ гостемъ.

— Зачѣмъ я ее обманулъ? говорилъ самъ себѣ Артемій, возвращаясь въ свой флигель.

XVI.
Юлія.

А между тѣмъ обѣщаніе, данное Артеміемъ, было въ глазахъ Юліи единственнымъ положительнымъ результатомъ ея перваго свиданія съ нимъ. Она была недовольна собой; она съ ужасомъ сознавалась, что едва ли ей успѣть. Пробило двѣнадцать, когда она раздѣлась и отослала горничную. Въ домѣ уже давно все улеглось, а она все еще сидѣла противъ трюмо, на которомъ горѣли свѣчи, и въ первый разъ съ отчаяніемъ глаза ея останавливались на собственномъ образѣ.

«Дается же инымъ женщинамъ неотразимая красота!» думала она, не замѣчая, что вся ея маленькая особа уже успѣла принять выраженіе, которое бываетъ неотразимѣе красоты: ея взглядъ, движенія, голосъ — все было проникнуто чувствомъ.

«Однако, мы будемъ видѣться… онъ обѣщалъ… и то много!» думала она опять и надѣялась.

Но вдругъ у ней сжималось сердце; ей казалось, что ни къ чему не поведутъ новыя свиданія, и она съ отчаяніемъ повторяла:

— Ему не до меня, ни до кого на свѣтѣ. Онъ пропалъ — я это чувствую.

И самое обѣщаніе, данное имъ, представлялось ей такимъ ничтожествомъ. Юлія хотѣла взять съ него слово, что, на чтобъ онъ ни рѣшился, она обо всемъ узнаетъ заранѣе… и не посмѣла… Онъ бѣдъ надъ собой надѣлаетъ! отъ него все станется… звучали въ ушахъ ея слова Александра Михайловича.

— И кто знаетъ, къ чему готовится онъ въ эту самую минуту, страшно!

Есть такія мысли, которыя бросаютъ и въ жаръ, и въ холодъ, отъ которыхъ не знаешь, куда бѣжать… При нихъ — не до сна, и Юлія не спала и даже не ложилась. Только предъ разсвѣтомъ его овладѣла тонкая дремота, сквозь которую ей виднѣлись не то сны, не то призраки. То ей казалось, что въ гостинную вносятъ окровавленный трупъ графа Турбскаго; то она видѣла себя въ спальнѣ своей матери, куда она, Юлія, заснувшая отъ изнеможенія, бросилась, заслышавъ шумъ… кровать была пуста, одѣяло было сброшено на полъ.

Но шумъ продолжался.. Юлія проснулась и слушаетъ: это стукъ экипажа, остановившагося у воротъ. Она бѣжитъ въ залу. Уже свѣтло. У воротъ стоитъ ямская тройка, запряженная въ тарантасъ съ откинутымъ верхомъ. Юлія прильнула къ окну и прижала обѣ руки къ сердцу — такъ оно билось.

Вотъ осторожно стукнуло кольцо калитки на улицу; вышелъ Артемій въ плащѣ и шляпѣ съ широкими полями; онъ прыгнулъ въ тарантасъ; ямщикъ поднялъ возжи, и лошади тронулись ровной рысью.

Юлія пыталась отворить окно, хотѣла вскрикнуть и — не могла. у ней потемнѣло въ глазахъ, она опустилась на стулъ.

Но это продолжалось одну минуту. Юлія бросилась наверхъ, въ Дуняшину свѣтёлку.

— Дуняша! Дуняша! кричала она: — вставай, ради Бога! Онъ уѣхалъ. Бѣги — узнай: куда? зачѣмъ?

Когда старая горничная поняла въ чемъ дѣло, она мигомъ одѣлась и отправилась во флигель, гдѣ застала на ногахъ Захара Архипыча, проводившаго своего барина

— Дѣло — хозяйское, объяснилъ старый дворецкій: — въ Разсказово поѣхалъ. Вѣдь тоже надо на свою вотчину взглянуть. Можетъ статься, съ опекуномъ вздумаетъ повидаться.

— Когда онъ хотѣлъ вернуться? спросила Дуняша.

— Самъ, говоритъ, не знаю. Дѣловъ много, Авдотья Матвѣевна. А я — тоже своего дѣла не забываю; повару приказалъ, чтобъ на всякій случай было кушать готово.

Съ этими вѣстями вернулась Дуняша къ Юліи и старалась ее успокоить.

Юлія сама старалась успокоиться, но безуспѣшно.

Старая служанка осталась при своей госпожѣ.

Обѣ онѣ вернулись въ спальню, гдѣ все еще горѣли свѣчи на трюмо. Ихъ дрожащее пламя, поблѣднѣвшее отъ деннаго свѣта, мерцало какимъ-то зловѣщимъ блескомъ.

— Погаси, Дуняша, сказала Юлія: — точно факелы!

— И матушка! что вы! Христосъ съ вами! — отозвалась Дуняша и замолчала.

Прошло около получаса. Въ домѣ понемногу все стало просыпаться и приходить въ движеніе: кое гдѣ скрыпели двери, осторожные шаги послышались на паркетѣ; начинали убирать комнаты.

— Нѣтъ, Дуняша, не могу! сказала вдругъ Юлія. — Сердце не на мѣстѣ. Вели, чтобъ сейчасъ верховой скакалъ къ Александру Михайловичу и доставилъ ему эту записку. Чтобъ разбудили его, если онъ спитъ.

Она схватила перо и написала:

«Пріѣзжайте сейчасъ, сію минуту. Онъ уѣхалъ въ Разсказово. Мнѣ страшно; не знаю, что дѣлать.»

Въ ожиданіи отвѣта ею овладѣло такое безпокойство, что Дуняша нѣсколько разъ принималась ее отпаивать водой. Передъ самымъ пріѣздомъ Александра Михайловича, Юлія вспомнила слова Артемія: «надо умереть на родинѣ; я родился въ Разсказовѣ».

— Нѣтъ, съ этой мыслью не проживешь до вечера! говорила она; закрывай руками пылающее свое лицо.

Какъ ни торопился Александръ Михайловичъ, было уже часовъ восемь, когда онъ явился къ Юліи. На немъ тоже, что называется, лица не было.

— Какъ вы думаете, что дѣлать? спросила Юлія.

— Да Богъ знаетъ! отвѣчалъ онъ, пожавъ плечами.

— Богъ знаетъ! Богъ знаетъ! это — не отвѣтъ.

— Развѣ вы не видите, что я самъ ума не приложу! сказалъ Александръ Михайловичъ. — Скакать за нимъ? Да вѣдь я его знаю-съ: его не переспоришь. Какъ бы хуже не вышло. Разсказово онъ всегда очень любилъ. Жена моя надѣется, что тамъ онъ, можетъ быть, успокоится.

«Да, ей легко надѣяться! она его уже не любитъ», подумала Юлія.

— Пойду, хорошенько все расспрошу во флигелѣ, продолжалъ Александръ Михайловичъ.

Во флигелѣ Захаръ Архипычъ къ прежнимъ подробностямъ прибавилъ только, что наканунѣ, послѣ ухода Александра Михайловича, Артемій Ильичъ изволили со двора отлучаться и, должно быть, этимѣ временемъ лошадей себѣ къ сегодняшнему утру заказали, а вечеромъ, какъ пришли отъ Юліи Николаевны, такъ и отдали приказанье разбудить себя въ пятомъ часу. Я и чаю имъ приготовилъ — говорилъ старикъ.

— Не оставилъ ли онъ какихъ нибудь приказаній, или писемъ? добавилъ Александръ Михайловичъ.

— Юліи Николаевнѣ супризъ желаютъ сдѣлать, доложилъ по секрету Захаръ Архипычъ. — Какъ сегодня одѣлись, такъ и выдали мнѣ сто рублей серебра на починку (изволите помнить?) вчерашнихъ часовъ. У меня, говоритъ, не то на умѣ; неравно — забуду; такъ на тебя, молъ, Захаръ, надѣюсь; какъ, молъ, будутъ готовы часы, такъ ты ихъ и донеси до Юліи Николаевны и при запискѣ. И записку мнѣ изволили отдать.

Александръ Михайловичъ вытребовалъ записку и принесъ ее Юліи, которую засталъ въ круглой шляпѣ и суконной амазонкѣ.

— Боже мой! да такъ пишутъ только на прощаніи! воскликнула молодая женщина, пробѣжавъ записку глазами. Она передала ее Хруслову.

«Цалую ваши руки, писалъ Артемій, и прошу васъ принять эти часы на память того вечера, который я провелъ у васъ. Прощайте!»

Александръ Михайловичъ молча возвратилъ ей записку.

— По троицкому шоссе, на восемнадцатой верстѣ, поворотъ налѣво, не правда ли? сказала Юлія рѣшительнымъ голосомъ.

Это былъ маршрутъ въ Разсказово.

— Да, отвѣчалъ Александръ Михайловичъ. — Вы хотите ѣхать?

— Да.

— Помоги вамъ Богъ! сказалъ онъ, крѣпко пожавъ руку Юліи.

Рука ея дрожала, да и у Александра Михайловича двѣ крупныя слезы повисли на рѣсницахъ.

XVII.
Обершенкъ Туренинъ.

Разсказово было старинное родовое имѣніе Турениныхъ, на славу устроенное обершенкомъ Василіемъ Андреевичемъ, прадѣдомъ Артемія и личнымъ другомъ знаменитаго графа Растрелли. По растрелліевскимъ рисункамъ и планамъ были разбиты разсказовскіе сады и парки, вырыты пруды, насыпаны острова и возведены многочисленныя капитальныя постройки, которыя всѣ безъ исключенія, начиная отъ двухъ-ярусной церкви и барскаго дома и кончая оградами съ монументальными воротами — носили отпечатокъ вальяжнаго вкуса архитектора петровскихъ и елисаветинскихъ временъ. Въ молодости своей, Илья Ѳедоровичъ съ братьями не только поддерживали дѣдовское заведенье, но даже, не жалѣя денегъ, продолжали строиться и украшать Разсказово: въ саду и на островахъ явились театральныя и концертныя залы, бесѣдки, эрмитажи… Въ этомъ видѣ Разсказово должно было поглощать доходы другихъ имѣній и, разумѣется, пришло въ упадокъ, когда Туренины раззорились. Имъ былъ бы прямой разсчетъ отказаться отъ дорого стоившей имъ подмосковной, чтобъ спасти какую нибудь степную деревню, дающую вѣрный доходъ, не требуя значительныхъ тратъ; но неразсчетливы были братья Туренины; къ тому же все семейство питало особенную привязанность къ Разсказову. Что же касается до Артемія, лучшія его воспоминанія были связаны съ подмосковной, въ которой онъ родился и воспитывался.

Теперь, когда ей угрожала продажа съ молотка, онъ рѣшился взглянуть въ послѣдній разъ на знакомыя ему мѣста. Не смотря на то, что десять лѣтъ отсутствія его такъ измѣнили, что узнать его трудно, онъ принялъ всѣ мѣры для сохраненія своего инкогнито въ Разсказовѣ, чтобъ еще вѣрнѣе застраховать себя отъ докучливыхъ услугъ и восклицаній, которыя угрожали ему со стороны многочисленной дворни.

Еще въ Москвѣ узналъ онъ, что старый ключникъ, Ѳедотъ Самсоновъ, давно — на покоѣ и сдалъ ключи отъ дома внуку своему, молодому нарню, вовсе незнакомому Артемію. Это приходилось кстати: встрѣча съ ключникомъ была неизбѣжна. У первыхъ липъ длинной аллеи, служившей въѣздомъ въ Разсказово, Артемій отпустилъ ямщика и отправился пѣшкомъ. По обѣимъ сторонамъ аллеи тянулся двойной рядъ березокъ, разсаженныхъ самимъ Артеміемъ и давнымъ-давно его переросшихъ. Онъ остановился у одной изъ нихъ; его обдало крѣпкимъ смолянымъ запахомъ свѣжей листвы.

«Какъ поднялась!» подумалъ онъ, ощупывая бѣлый стволъ березы и закинувъ назадъ голову, чтобъ взглянуть на верхнія вѣтки. «Видно, въ добрый часъ и на многія лѣта посадилъ ее Артемій!»

Онъ пошелъ далѣе. Аллея примыкала къ широкой площади, среди которой стояла церковь; налѣво былъ паркъ, называвшійся звѣринцемъ; направо — барскій домъ, съ службами и садомъ. Церковныя ворота были отворены, и на погостѣ двое молодыхъ крестьянъ рыли могилу. Артемій объяснилъ имъ, что желалъ бы осмотрѣть домъ и садъ, и обѣщалъ на водку, если къ нему вызовутъ ключника. Одинъ изъ могильщиковъ бросилъ работу и лѣниво поплёлся на барскій дворъ. Другой вступилъ въ разговоръ съ незнакомымъ бариномъ,

— А вы сами откелева будете? спросилъ онъ, опершись на заступъ.

— Изъ Москвы.

— Небось, насъ купить хотите?

— А развѣ ужь много перебывало покупщиковъ? спросить въ свою очередь Артемій, уклоняясь отъ отвѣта.

— Да вотъ семеновскій баринъ наѣзжалъ, тоже имѣніе смотрѣлъ. Недѣли съ двѣ никакъ будетъ, а то, пожалуй, и больше.

Артемій, какъ Гамлетъ, спросилъ, для кого это роютъ могилу?

— То-то для стараго ключника, отвѣчалъ крестьянинъ. — Ѳедотъ Самсоновъ прозывался; тоже годовъ сорокъ въ должности ходилъ, да года два безъ ногъ пролежалъ, такъ ужь и ходить не могъ, а вчерашняго числа померъ.

Артемій вспомнилъ знакомое, доброе лицо стараго ключника, вспомнилъ также сцену шекспировскихъ могильщиковъ и отошелъ отъ своего собесѣдника. На восточной сторонѣ церкви, противъ алтаря стоялъ большой памятникъ, незабытый Артеміемъ. Онъ остановился противъ него и прочелъ надпись, которую еще ребёнкомъ читывалъ по складамъ:

«Лѣта 1758, марта въ 5-ый день преставился соорудитель св. храма сего, рабъ божій, тайный дѣйствительный совѣтникъ, обершенкъ и обоихъ россійскихъ орденовъ кавалеръ, Василій Андреевичъ Туренинъ.»

«Родительскія кости промотали», подумалъ Артемій.

Онъ обошелъ вокругъ церкви и сѣлъ на паперти, въ виду крестьянина, опять принимавшагося за свою работу. Вскорѣ явился ключникъ. Туренинъ объявилъ ему, что, вѣроятно, долго пробудетъ въ саду и въ домѣ.

— За мной пріѣдутъ поздно… можетъ быть, въ ночь… сказалъ онъ и въ видѣ неотразимаго довода сунулъ ему въ руку трехрублевую бумажку. Такая щедрость чуть было не возбудила подозрѣній ключника, который съ очевиднымъ недоумѣніемъ посмотрѣлъ на незнакомаго гостя; но успокоился совершенно, когда гость замѣтилъ, что, вѣроятно, домъ совершенно пустъ, и, слѣдовательно, бояться нечего.

— Пожалуйте-съ, проговорилъ ключникъ, прохода впередъ съ связкою ключей.

— Пойдемъ садомъ, сказалъ Артемій: — я съ террасы войду въ домъ; ты только отопри стеклянную дверь.

Онъ замѣтилъ, что проговорился; но русскій человѣкъ лѣнивъ на соображенія, и ключникъ, безпрекословно отворивъ калитку въ садъ, отправился къ террасѣ примѣрять заржавленные ключи къ замку стеклянной двери.

— Хорошо, ступай теперь, сказалъ Артеміи, когда щелкнулъ замокъ.

— Вашему сіятельству не потребуется ли что? спросилъ ключникъ.

— Если что потребуется, я тебя отыщу…

Артемій сѣлъ на ступеньки и закурилъ сигару. Его разсѣянный, почти холодный взглядъ блуждалъ по знакомымъ предметамъ, или углублялся въ длинную аллею, которая прямо отъ террасы спускалась къ пруду, блестѣвшему къ концѣ сада. Но ничто, повидимому, не возбуждало въ немъ ни воспоминаній, ни радости, ни грусти… Одну минуту въ головѣ его мелькнула мысль, что аллея вовсе не такъ широка, какъ онъ воображалъ, и что оба сквера, разбитые по сторонамъ, тоже какъ будто стали поменьше — и только. Съ самаго утра и всю дорогу его, Богъ знаетъ почему, неотвязчиво преслѣдовалъ одинъ стихъ Лермонтова, впутываясь во всѣ его мысли, даже въ тѣ, съ которыми не имѣлъ ничего общаго.

«И всякій плакалъ, кто любилъ!»

вертѣлось у Артемія на умѣ, между тѣмъ какъ онъ вовсе не думалъ о любви, а смотрѣлъ на тонкую струйку дыма своей сигары и тутъ же вспоминалъ, что сигары куплены имъ въ Одессѣ у матроса, и самое лицо матроса рисовалось передъ нимъ… и вдругъ смѣнялось новымъ образомъ, новымъ воспоминаніемъ, вовсе неумѣстнымъ въ Разсказовѣ, вовсе неблизкимъ сердцу Артемія.

Дѣло въ томъ, что какая-то желѣзная рука сжимала ему сердце и путала его мысли. Онъ даже не понималъ, что вокругъ него дѣлалось. Не для него весеннее утро наполняло воздухъ благоуханіемъ и звуками.

Докуривъ сигару, Артемій обошелъ скверъ и вступилъ въ лабиринтъ старинныхъ аллей. Вотъ и прудъ — широкій и длинный, какъ озеро, а на берегу — театръ. Тутъ была устроена комната для отдыха послѣ купанья и стоила большихъ денегъ: она была обита китайской матеріей и нѣкогда убрана фарфоромъ. Какъ часто отдыхалъ здѣсь Артемій въ лѣтніе жары и пилъ кофе, читая журналъ! Давно ли, подъѣзжая къ Москвѣ, онъ думалъ, что заплачетъ отъ радости, когда увидитъ китайскую комнату? Онъ собирался отыскать въ запыленномъ шкапѣ журналъ прежнихъ годовъ, чтобъ помянуть старину и, лежа на шелковыхъ подушкахъ дивана, перечесть первые очерки Тургенева или статьи Бѣлинскаго. Однако онъ прошелъ мимо театра, какъ будто не замѣтилъ его, прислонился къ дереву и безсмысленно слѣдилъ глазами за игрою солнца въ ряби пруда.

Изъ этого тяжелаго состоянія вывело его ничтожное обстоятельство.

Къ его ногамъ упала съ вѣтки мертвая птичка. Онъ вздрогнула, поднялъ птичку и долго ее разглядывалъ.

— Бѣдняжка! проговорилъ онъ, бросая ее на землю и почувствовалъ, что ему стало грустно — и вотъ мало по малу началъ проясняться этотъ хаосъ, въ которомъ вертѣлся стихъ Лермонтова.

«Да что жь я здѣсь дѣлаю?» подумалъ Артемій и быстро повернулъ въ аллею, которая вела къ дому. Тутъ, между липами, были разсажены кусты сирени. Артемій вспомнилъ о своемъ дѣтскомъ восторгѣ, когда, бывало, семейство пріѣзжало въ Разсказово въ то время, когда цвѣла сирень. Прямо изъ кареты онъ бѣжитъ, на террасу, оттуда — въ аллею и бѣжитъ какъ сумасшедшій, и заглянетъ во всѣ любимые углы сада; но садъ великъ, и не вездѣ еще побывалъ Артемій, а его уже зовутъ пить чай… Прежде, однако, чѣмъ вернуться домой, онъ бросается къ кустамъ сирени, на которыхъ успѣлъ завидѣть бѣлыя и лиловыя кисти цвѣтовъ, наломаетъ ихъ огромный букетъ и несется съ нимъ въ столовую, гдѣ уже все семейство собралось вокругъ самовара. Тутъ же принимается искать цвѣточки о пяти и шести листкахъ, наберетъ ихъ полную пригоршню и отдастъ тётѣ Машѣ, чтобъ она спрятала ихъ въ молитвенникъ на счастье; а тётя Маша его поцалуетъ, нальетъ ему чаю со сливками, дастъ лишній сухарикъ за цвѣточки и позволитъ устроиться на его любимомъ мѣстѣ у окна, откуда ребёнку такъ весело слѣдитъ за возней на дворѣ, вдругъ оживившемся пріѣздомъ господъ. Когда ребёнокъ выросъ и сталъ смотрѣть дальше двора онъ полюбилъ видъ на Разсказово, открывавшійся изъ окна столовой.

О! какъ Артемью вдругъ захотѣлось разъ заглянуть въ это окно.

Онъ ускорилъ шагъ, поднялся на террасу, толкнулъ стеклянную дверь, которая съ трескомъ распахнулась, и вошелъ въ такъ называемую зеленую залу. Здѣсь нѣкогда обѣдывали многочисленные гости, наѣзжавшіе въ Разсказово. Зала была старинной отдѣлки, съ колоннообразными изразцовыми печами въ трехъ углахъ и витою лѣстницей въ четвертомъ. Лѣстницу уже устроивали на артемьевой памяти, но она подходила подъ остальныя детали комнаты: братья Туренина были полуартисты, и Анатолій Ѳедоровичъ самъ рѣзалъ дубовыя статуэтки, служившія балясникомъ. Артемію пришло на память, какъ ловко оттуда сверху падалъ свѣтъ на одну изъ статуй, помѣщавшихся въ нишахъ по стѣнамъ. Но и статуи, и мебель были давно вывезены, и зеленая зала стояла пустая…

Онъ взбѣжалъ по лѣстницѣ наверхъ, миновалъ, не оглядываясь, цѣлый рядъ комнатъ и остановился въ небольшой семейной столовой, гдѣ обыкновенно пили чай и обѣдали, когда не было гостей. Въ столовой уцѣлѣли и плетеные стулья, и круглый раздвижной столъ на безчисленныхъ ножкахъ.

Артемій подошелъ къ окну и растворилъ его: передъ нимъ — широкій дворъ съ каменной оградой; за оградой, черезъ площадь — свѣжая зелень высокихъ деревьевъ парка, съ просѣкою на ровную даль полей; на площади, немного направо — двухъярусная церковь, съ сверкающимъ на солнцѣ крестомъ; дальше — большой прудъ, называвшійся верхнимъ, а по ту сторону пруда — дорога и село.

Вотъ оно, вотъ оно — его милое, прекрасное Разсказово, куда такъ рвалось его сердце, скучавшее великолѣпіями юга! Какъ тихо и какъ хорошо! Какъ можно бъ было отдохнуть здѣсь послѣ десятилѣтняго странствованія! Долго смотрѣлъ Артемій… потомъ встрепенулся, какъ будто о чемъ-то вспомнилъ, поспѣшно вышелъ изъ столовой, спустился по парадной лѣстницѣ и вступилъ въ нескончаемый корридоръ нижняго этажа. Направо была дверь, обитая сукномъ; подъ рукой Артемія она отворилась безъ усилій; это — его кабинетъ.

Какъ заботливо его когда-то отдѣлывалъ Артемій, и какъ онъ измѣнился! Куда дѣвались ковры, шкапы съ книгами, мягкая мебель, огромное зеркало? Изъ итальянскаго окна, видно, съ тѣхъ поръ не выставляли двойной рамы; такъ потускнѣли стекла и столько завелось паутинъ, что сквозь нихъ едва можно было разглядѣть огромный кустъ сирени, котораго пахучія вѣтви врывались, бывало, въ растворенное окно.

На каминѣ стояла полуразбитая ваза въ ней, въ былое время, заботливая рука ежедневно возобновляла цвѣты… Какъ она его любила!… И передъ Артеміемъ воскресъ весь романъ его первой любви.

Въ тотъ годъ Туренины зажились въ деревнѣ до рождества. Сюда въ зимнюю ночь, тайкомъ, по холодной лѣстницѣ пробиралась Ганя. Какъ она дрожала, и какъ горѣли ея щеки! Нетерпѣливой рукой срывалъ онъ шаль, накинутую на ея голову, бралъ ея руки и отогрѣвалъ ихъ на груди своей. Въ каминѣ пылалъ огонь; они садились къ огню, и какъ безконечно счастливы были оба!

— Пора идти, говорила Ганя.

Онъ окутывалъ ее шалью и строго приказывалъ не простудиться. Рука ея уже касалась двернаго замка; она въ послѣдній разъ взглядывала на Артемія и останавливалась… До разсвѣта Ганя только что успѣвала пробраться въ свою комнату…

И Артемію стало до смерти жаль и жизни, и женщинъ, и Разсказова, и самого себя! Онъ закрылъ лицо руками и плакалъ навзрыдъ.

И всякій плакалъ, кто любилъ!

XVIII.
Разсказово.

Вдругъ въ корридорѣ послышался шорохъ, и дверь боязливо скрипнула.

— Кто тамъ? сердито спросилъ Туренинъ.

Голова ключника высунулась изъ-за двери.

— Ваше превосходительство, робко сказалъ онъ: — барыня приказала доложить о себѣ.

— Какая барыня? спросилъ Артемій, у котораго гнѣвъ высушилъ слезы.

— Барыня, повторилъ ключникъ, заминаясь.

— Хорошо, теперь ступай, послышался въ корридорѣ голосъ Юліи.

Она бодро проскакала двадцать верстъ и, явившись въ Разсказово, велѣла вести себя прямо въ домъ.

Ключникъ не прекословилъ и потому, что получилъ вторую ассигнацію, и потому еще, что со словъ Артемія рѣшилъ, что это за нимъ пріѣхала барыня, которая, впрочемъ, пріѣхала верхомъ.

А Юлія съ первыхъ словъ ключника поняла, что Артемій не назвалъ себя въ Разсказовѣ: это подтвердило ея опасенія и ей самой придало новыя силы… но не на долго… Она почти обѣжала весь домъ; ключникъ едва поспѣвалъ за нею. Зато, какъ споро она услышала гнѣвный голосъ Артемія, ей разомъ измѣнили поддѣльныя, страхомъ опасности возбужденныя силы; переступивъ черезъ порогъ кабинета, она прислонилась къ стѣнѣ и не удержалась бы на ногахъ, еслибъ ей на помощь не поспѣшилъ Артемій.

— Вы!!… сказалъ онъ, пораженный удивленіемъ.

Но она не могла проговорить ни слова.

Онъ вывелъ ее изъ корридора на частый воздухъ, въ садъ и посадилъ на ступеньку террасы.

— Я принесу воды, сказалъ Артемій.

Слабой рукой она его удержала и проговорила: «Не надо, пройдетъ»

Дѣйствительно — она стала приходить въ себя, но странная блѣдность не покидала ея лица. Юлія подняла глаза на Артемія, ожидая, чтобъ онъ заговорилъ.

— Но какому случаю вы здѣсь? спросилъ онъ холодно.

— А вы? Зачѣмъ вы сюда пріѣхали?

— Въ своихъ дѣйствіяхъ я не люблю отдавать отчета, отвѣчалъ Артемій.

Юлія опустила голову.

— Я это знала, я на это шла… но теперь намъ не до счетовъ…

Она перевела духъ.

— Но, боже мой, сказала она вдругъ, смотря ему прямо въ глаза: — ужели вы не понимаете, что я бросилась сюда только для того, чтобы спросить у васъ, зачѣмъ вы здѣсь?

Туренинъ съ трудомъ сдерживалъ свою досаду; онъ нетерпѣливо гнулъ хлыстикъ, выпавшій изъ рукъ Юліи.

— Положимъ, продолжала она: — что я объ васъ никогда не слыхала, не знаю, не видала васъ… но и тогда, еслибъ мнѣ сказали, что вы сюда пріѣхали… съ тѣмъ… съ такими мыслями..

Она очевидно не рѣшалась выговорить какое-то слово, но вздрогнула и, закрывъ лицо платкомъ, сказала:

— О! какой ужасъ!

Артемій былъ тронутъ этимъ восклицаніемъ.

— Voyons, mon enfant, parlons raison… сказалъ онъ ласково.

Ободренная такими словами, она быстро къ нему обернулась; но онъ не спѣшилъ договорить, какъ будто собираясь съ мыслями, и черезъ минуту спросилъ уже совершенно другимъ тономъ:

— Да скажите, пожалуйста, что вы нашли необыкновеннаго въ томъ, что человѣку вздумалось съѣздить въ деревню? Однако… что же тутъ страшнаго? что вы себѣ вообразили?

Это было сказано такъ естественно и просто, что Юлія была сбита съ толку. Она взглянула на Артемія, желая убѣдиться, что онъ говоритъ правду.

Онъ казался совершенно спокоенъ. Она уже готова была сознаться въ неумѣстности своихъ опасеній, но вдругъ вспомнила о запискѣ, оставленной Артеміемъ у Захара Архипыча. Спросить о ней было неловко, но Юлія рѣшилась.

— Послушайте, сказала она: — меня такъ перепугалъ вашъ неожиданный отъѣздъ, что я послала… что я позволила себѣ послать во флигель узнать, не оставили ли вы какихъ нибудь писемъ, и мнѣ принесли записку, которую я должна была получить гораздо позже. Какъ вы ее объясните?

— Мою записку? Очень просто. Часы, которые я и теперь прошу васъ принять на память о вчерашнемъ вечерѣ, требуютъ поправки, а поправка — времени; по всей вѣроятности, вамъ ихъ доставятъ уже тогда, когда меня не будетъ въ Москвѣ. Записку я долженъ былъ написать заранѣе. Вотъ и все.

Объясненіе было удовлетворительно. Юлія нѣсколько разъ прошлась по террасѣ, онахиваясь платкомъ; потомъ остановилась противъ Туренина и сказала:

— Артемій Ильичъ, вы не сердитесь на меня?

«Надо, однако, положить конецъ этой сценѣ», подумалъ онъ и отвѣчалъ: — Вы понимаете, что мнѣ сердиться невозможно, но, ради Бога, уѣзжайте. Узнаютъ, что вы здѣсь; заговорятъ… Проводить васъ я не смѣю: заговорятъ еще больше… Уѣзжайте, это необходимо! прибавилъ онъ съ твердостью, почти повелительно.;

— Я поѣду, сказала Юлія.

Онъ довелъ ее до калитки и посадилъ на лошадь Юлія кивнула ему головой и доѣхала шагомъ до конца аллеи. Тутъ она осадила лошадь. Такія страшныя предчувствія опять овладѣли бѣдной женщиной, что, простоявъ нѣсколько минутъ въ раздумья о томъ, что ей дѣлать, она пустилась обратно во весь опоръ, у калитки спрыгнула съ сѣдла и бросилась въ садъ.

Артемій сидѣлъ на прежнемъ мѣстѣ и вспыхнулъ, увидѣвъ опять Юлію; по прежде, чѣмъ онъ успѣлъ подняться на ноги, она стала передъ нимъ на колѣни и залилась слезами.

— Презирайте меня, если хотите, сказала она: — что же мнѣ съ собою дѣлать?… я боюсь…

Онъ взялъ ея холодныя руки и подумалъ: «Бѣдняжка!… она любитъ.»

— Ну, скажите, чего вы боитесь? спросилъ онъ.

— Не заставляйте меня говорить. Вы сами знаете… но если не вамъ, то другимъ дорога ваша жизнь… вы поняли, не правда ли? что будущее въ вашихъ рукахъ…

И опустивъ голову, Юлія прибавила:

— Богъ наказываетъ меня за гордость.

Туренинъ былъ блѣденъ и молчалъ; въ немъ началась борьба, исходъ которой онъ самъ не угадывалъ…

— Теперь — подумайте, могу ли я уѣхать, не знавши, на что вы рѣшились? спросила Юлія.

— Даю вамъ честное слово, что я ни на что не рѣшился, сказалъ Артемій.

— Честное слово? повторила она съ просіявшимъ лицомъ.

— Да, и вы можете мнѣ вѣрить. Поѣзжайте.

Онъ ей подалъ руку, на которую она оперлась обѣими руками. Они прошли нѣсколько шаговъ.

— Я вамъ вѣрю, сказала Юлія.

Вмѣсто отвѣта, онъ судорожно прижалъ ее къ себѣ.

Сѣвши на лошадь, она еще разъ протянула ему руку и поѣхала; но у воротъ оглянулась и послала ему послѣдній привѣтъ.

А для Артемія еще не скоро разрѣшился вопросъ:

Умереть ли ему? — Продать ли себя женщинѣ, которой онъ не любилъ?

Передъ вечеромъ видѣли, какъ послѣдній наслѣдственный владѣлецъ Разсказова бродилъ по саду, какъ два раза подходилъ къ калиткѣ, брался за нее и опять опускалъ руку… Что онъ перечувствовалъ прежде, чѣмъ лицо его приняло спокойное выраженіе обдуманнаго рѣшенія?…

Кто знаетъ?…

Напрасными догадками не будемъ тревожить его праха: тайну послѣднихъ мыслей онъ унесъ съ собой.

Солнце уже сѣло, когда въ саду раздался выстрѣлъ.

На Артеміѣ нашли два запечатанныхъ письма: одно — на имя Александра Михайловича, другое — за-границу; на оберткѣ перваго было приписано карандашемъ:

«Скажи ей, что я ее не обманывалъ сегодня; но устоялъ противъ искушенія безчестнаго.»

ЭПИЛОГЪ.

Разсказово продано съ молотка и попало въ руки афериста, который черезчуръ усердно осуществилъ завѣтную мысль Ильи Ѳедоровича. Самый домъ обращенъ въ фабрику, а вѣковыя деревья сада и парка срублены на дрова. Въ бывшемъ театрѣ устроены жилые покои для новаго владѣльца и его семейства; кухню, которую заботливой нѣмкѣ необходимо было имѣть подъ рукой, пришлось помѣстить въ китайской комнатѣ…

Продажа послѣдняго имѣнія нисколько не отозвалась на положеніи Марьи Ѳедоровны. Юлія Николаевна настояла на томъ, чтобъ старушка, которой она, впрочемъ, никогда не любила, была отдана на ея попеченіе, и флигель туренинскаго дома о сю пору остается въ томъ видѣ, въ какомъ былъ за нѣсколько дней до пріѣзда Артемія. Сама Юлія почти не выѣзжаетъ изъ дому: въ ней развилась нервная болѣзнь, и доктора давно посылаютъ ее на воды.

Въ московскомъ свѣтѣ очень немного и безъ особеннаго участія поговорили о смерти Артемія: онъ такъ долго оставался заграницей, что о немъ успѣли забыть. Въ семействѣ — его помнятъ. Марья Ѳедоровна спрашиваетъ иногда, скоро ли онъ пріѣдетъ? При этомъ вопросѣ у Гани навертываются слезы на глаза. Въ буфетѣ туренинскаго флигеля часто заходитъ рѣчь о молодомъ баринѣ.

— Я объ этомъ зналъ, говоритъ Захаръ Архипычъ: — какъ пріѣхалъ въ Москву, такъ въ тѣ поры мнѣ изволилъ сказать: «Попомни, говоритъ, Захаръ, мое слово: папенька такъ меня обидѣлъ, что я на себя руки наложу…»

ОЛЬГА Н.

"Отечественныя Записки", № 1, 1863