Семейство Поланецких. Часть первая (Сенкевич)/ДО

Семейство Поланецких. Часть первая
авторъ Генрик Сенкевич, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: польскій, опубл.: 1894. — Источникъ: az.lib.ru

Семейство Поланецкихъ.

Романъ Генриха Сенкевича. (Переводъ съ польскаго М. Кривошеева).

I.

Былъ первый часъ ночи, когда Поланецкій подъѣзжалъ къ имѣнію Кремень. Въ дѣтствѣ онъ два раза былъ въ этой деревнѣ, куда мать его, дальняя родственница первой жены нынѣшняго владѣльца Кремня, брала его съ собою на каникулы. Поланецкій старался припомнить эту мѣстность, но это лишь съ трудомъ удавалось ему. Ночью, при лунѣ, все принимало другія формы. Надъ кустами, лугами и буграми низко разстилался бѣлый туманъ, превращая всю окрестность какъ бы въ безбрежное озеро, а хоры лягушекъ, раздававшіеся въ туманѣ, еще болѣе усиливали эту иллюзію. Ночь была тихая, іюльская, освѣщенная луной. По временамъ, когда лягушки смолкали, слышно было, какъ коростели кричали въ росѣ, иногдаже издалека, отъ болотистыхъ прудовъ, скрытыхъ за ольшнякомъ, доносился, словно изъ-подъ земли, голосъ выпи.

Поланецкій но могъ не поддаться красотѣ этой ночи. Въ ней было что-то родное ему и это родное онъ чувствовалъ тѣмъ сильнѣе, что лишь годъ назадъ вернулся изъ-заграницы, гдѣ провелъ первые годы своей молодости, а потомъ всегда былъ занятъ своими торговыми дѣлами. И вспомнилось ему теперь, когда онъ въѣзжалъ въ эту спящую деревню, его дѣтство, а съ нимъ и мать, которая уже пять лѣтъ какъ не жила на свѣтѣ, и непріятности и печали дѣтства, въ сравненіи съ настоящими, показались ему какими-то малыми, ничтожными.

Бричка вкатилась наконецъ въ деревню, которая начиналась у креста, стоявшаго на песчаномъ холмѣ. Крестъ сильно покривился и грозилъ упасть. Поланецкій хорошо помнилъ его, — тамъ когда-то похороненъ самоубійца, найденный повѣсившимся въ сосѣднемъ лѣсу на деревѣ, и съ тѣхъ поръ люди боялись ночью ходить туда.

За крестомъ начинались первыя хаты. Въ деревнѣ всѣ ужъ спали. Ни въ одномъ окнѣ не было свѣта. Куда не кинуть глазомъ, на ночномъ фонѣ неба блестѣли, освѣщенныя луной, крыши избушекъ, казавшихся при этомъ блескѣ серебряными и словно сѣдыми. Нѣкоторыя избушки, вымазанныя известью, казалось, издавали ясный зеленый свѣтъ, другія-же, скрытыя въ вишневыхъ палисадникахъ, въ чащѣ подсолнечниковъ или вьющихся бобовъ, чуть-чуть выглядывали изъ тѣни. Во дворахъ лаяли собаки, но какъ-бы сквозь сонъ, вторя кваканью лягушекъ, крику коростелей и выпей и тѣмъ звукамъ, которыми полна лѣтняя ночь и которые еще болѣе усиливаютъ впечатлѣніе тишины.

Бричка, медленно подвигаясь по рыхлой, песчаной дорогѣ, вкатилась наконецъ въ темную аллею, кое-гдѣ пестрѣвшую свѣтомъ, пробивавшимся сквозь листья деревъ. Въ концѣ аллеи посвистывали ночные сторожа. Далѣе бѣлѣлъ господскій домъ, гдѣ нѣсколько оконъ были еще освѣщены. Когда бричка застучала у крыльца, изъ дому выбѣжалъ дворовый мальчикъ и сталъ помогать Поланецкому высаживаться. Подошелъ и ночной сторожъ и двѣ бѣлыя собаки, видно, еще очень молодыя, которыя, вмѣсто того, чтобы лаять, стали ласкаться и подпрыгивать, выражая по случаю пріѣзда гостя такую неограниченную радость, что сторожъ вынужденъ былъ остановить этотъ порывъ, пустивъ въ ходъ свою палку.

Мальчикъ снялъ съ брички вещи Поланецкаго, который чрезъ минуту былъ уже въ столовой, гдѣ ждалъ его приготовленный чай. Ничто тутъ не измѣнилось со времени его дѣтства. У одной стѣны стоялъ орѣховый буфетъ, рядомъ часы съ большими гирями и кукушкой, съ другой стороны два плохіе портрета, изображавшіе женщинъ въ костюмахъ восемнадцатаго вѣка, по срединѣ столъ, покрытый бѣлой скатертью, а кругомъ него стулья съ высокими спинками. Комната, ярко освѣщенная, полная пару, подымавшагося изъ самовара, выглядывала привѣтливо и весело.

Поланецкій сталъ прохаживаться вдоль стола, но скрипъ его сапогъ непріятно поражалъ его среди общей тишины; онъ подошелъ къ окну и сталъ смотрѣть на дворъ, залитый луннымъ свѣтомъ, гдѣ бѣлыя собаки, встрѣтившія его съ такимъ восторгомъ, гнались теперь одна за другой.

Спустя нѣкоторое время, дверь сосѣдней комнаты отворились и вошла молодая женщина; Поланецкій догадался, что это дочь владѣльца Кремня, рожденная отъ второго брака. Увидя ее, онъ вышелъ изъ амбразуры окна и, приблизившись къ столу, скрипя сапогами, поклонился и назвалъ свою фамилію.

Дѣвушка протянула ему руку и промолвила:

— Мы знали по вашей телеграммѣ, что вы пріѣдете. Папѣ сегодня что-то нездоровится и онъ долженъ былъ лечь, но завтра будетъ радъ васъ видѣть.

— Не моя тутъ вина, что я пріѣхалъ такъ поздно, — отвѣтилъ Поланецкій, — поѣздъ приходитъ въ Черново лишь въ одиннадцать часовъ.

— А изъ Чернова до Кремня еще добрыхъ двѣ мили. Отецъ говорилъ мнѣ, что вы тутъ уже не первый разъ.

— Я пріѣзжалъ сюда съ матерью тогда, когда васъ еще и на свѣтѣ не было.

— Знаю. Вы родственникъ папаши.

— Я родственникъ первой жены пана Плавицкаго.

— Отецъ очень цѣнитъ родственныя связи, даже самыя отдаленныя, — сказала дѣвушка и начала разливать чай, время отъ времени отгоняя другой рукой паръ, который, подымаясь отъ самовара, застилалъ ей глаза.

Когда разговоръ прервался, слышно было только тиканье часовъ. Поланецкій, котораго теперь очень интересовали молодыя женщины, сталъ присматриваться къ паннѣ Плавицкой. Это была дѣвушка средняго роста, довольно стройная, съ темными волосами, спокойнымъ, но какъ-бы застывшимъ лицомъ, немного загорѣвшимъ отъ солнца, съ голубыми глазами и прелестнымъ ротикомъ. Вообще, это было лицо женщины спокойной и кроткой. Поланецкій, которому она показалась ни безобразной, но и не особенно красивой, подумалъ, однако, что она довольно мила, къ тому-же, вѣроятно, добра и что подъ этой далеко не блестящей внѣшностью можетъ скрываться цѣлое множество разныхъ достоинствъ, присущихъ обыкновенно деревенскимъ барышнямъ. Хотя онъ былъ еще молодъ, однако жизнь успѣла научить его той истинѣ, что женщины при болѣе близкомъ знакомствѣ, вообще, выигрываютъ, мужчины-же, наоборотъ, всегда теряютъ. Слышалъ онъ о паннѣ Плавицкой, что все кременевское хозяйство, правда, порядкомъ уже разстроенное, на ея рукахъ и что это существо вѣчно занято, вѣчно работаетъ. И она показалась ему, въ сравненіи съ тѣми безконечными хлопотами, съ которыми ей приходилось сталкиваться, такой спокойной и ясной. Замѣтилъ онъ также, что, вѣроятно, ее клонитъ ко сну. Это было видно по ея глазамъ, невольно жмурившимся отъ свѣта висячей лампы.

Вообще, экзаменъ вышелъ-бы въ ея пользу, если-бъ не то, что разговоръ съ ней какъ-то не клеился. Но это можно было объяснить тѣмъ, что они видѣлись въ первый разъ въ жизни. Къ тому-же, ей приходилось принимать его одной, что для молодой дѣвушки всегда сопряжено бываетъ съ нѣкоторой неловкостью. Наконецъ, она хорошо знала, что Поланецкій пріѣхалъ сюда не въ гости, а за деньгами. И такъ было на самомъ дѣлѣ. Мать его много лѣтъ тому назадъ отдала подъ закладную усадьбы Кремня болѣе двадцати тысячъ, которые Поланецкій хотѣлъ теперь получить, во-первыхъ потому, что за послѣднее время накопилось много процентовъ, а во-вторыхъ, онъ самъ, состоя компаніономъ торговаго дома въ Варшавѣ, теперь значительно расширилъ дѣла и нуждался въ деньгахъ. Онъ рѣшилъ заранѣе не дѣлать никакихъ уступокъ и во что бы то ни стало получить свой долгъ. Въ подобныхъ случаяхъ для него всегда важнѣе всего было оставаться человѣкомъ твердымъ, непреклоннымъ. Не будучи таковымъ по натурѣ, онъ возвелъ эту непреклонность въ принципъ, сотворивъ изъ нея культъ самообожанія. Вслѣдствіе этого онъ часто пересаливалъ, какъ всегда дѣлаютъ люди, насильно вбивающіе себѣ что-нибудь въ голову.

И поэтому теперь, глядя на эту милую, но немного заспанную дѣвушку, онъ безпрестанно твердилъ наперекоръ, пробудившемуся въ немъ нѣкоторому сочувствію къ ней:

«Все это хорошо, но вы все-таки должны будете заплатить».

Чрезъ минуту онъ сказалъ:

— Я слышалъ, что вы здѣсь всѣмъ занимаетесь: вы любите хозяйство?

— Я очень люблю Кремень, — отвѣтила она.

— И я любилъ Кремень, когда былъ мальчикомъ. Но заниматься здѣсь хозяйствомъ я бы не хотѣлъ. Условія такія трудныя.

— Трудныя-то, трудныя. Мы дѣлаемъ все, что въ нашихъ силахъ.

— То есть, вы, сударыня, дѣлаете то, что въ вашихъ силахъ. — Помогаю отцу, который часто хвораетъ.

— Я мало знакомъ съ этими дѣлами, но изъ того, что вижу и слышу, я прихожу къ заключенію, что большая часть нашихъ землевладѣльцевъ не можетъ разсчитывать на будущность.

— Мы разсчитываемъ на Бога…

— Это разрѣшается. Однако, нельзя же туда отсылать кредиторовъ.

Лицо панны Плавицкой покрылось румянцемъ и настала минута неловкаго молчанія.

Полонецкій же подумалъ:

«Скоро началъ, такъ нечего ужъ останавливаться».

И сказалъ:

— Вы позволите, сударыня, выяснить вамъ цѣль моего пріѣзда?

Дѣвушка посмотрѣла на него такимъ взглядомъ, въ которомъ Поланецкій могъ-бы прочесть: «Ты только что пріѣхалъ, часъ поздній, я еле держусь на ногахъ отъ усталости, — и даже самая простая вѣжливость не остановила тебя, чтобы не начать теперь такого разговора».

Вслухъ же она произнесла:

— Я знаю для чего вы пріѣхали, но не будетъ-ли лучше, если переговорить объ этомъ съ отцомъ.

— Хорошо. Извините, — сказалъ Поланецкій.

— Нѣтъ, я у васъ должна просить извиненія. Каждый имѣетъ право требовать свое и я къ этому ужъ привыкла. Но сегодня суббота, а въ субботу столько работы. Наконецъ въ такихъ дѣлахъ, понимаете-ли… Вотъ, когда являются евреи, то я сама веду съ ними переговоры. Но въ настоящемъ случаѣ я бы хотѣла, чтобы вы переговорили съ папашей. Намъ обоимъ будетъ легче.

— Въ такомъ случаѣ до завтра, — сказалъ Поланецкій, у котораго не хватило храбрости прибавить, что въ денежныхъ дѣлахъ онъ предпочиталъ-бы, чтобы его считали лучше евреемъ.

— Не позволите-ли еще чаю?

— Нѣтъ, спасибо! Покойной ночи, сударыня.

И вставши, онъ протянулъ руку, но дѣвушка подала ему свою далеко менѣе сердечно, чѣмъ при встрѣчѣ, такъ что онъ едва коснулся кончиковъ ея пальцевъ.

Уходя, она сказала:

— Слуга покажетъ вамъ вашу комнату…

И Поланецкій остался одинъ. Онъ чувствовалъ какую-то досаду и былъ недоволенъ собой, хотя внутренно не хотѣлъ въ этомъ сознаться. Онъ сталъ даже увѣрять себя, что хорошо сдѣлалъ; вѣдь не пріѣхалъ же онъ сюда для выполненія какихъ-то актовъ вѣжливости, а пріѣхалъ за деньгами. Что ему панна Плавицкая? Отъ нея ему ни тепло, ни холодно. Если его даже сочтутъ невѣжей, то тѣмъ и лучше — всегда такъ и бываетъ, что чѣмъ кредиторъ грубѣе и настойчивѣе, тѣмъ скорѣе съ нимъ разсчитываются.

Но отъ этого разсужденія досада его еще болѣе возросла, — какой-то внутренній голосъ говорилъ ему, что въ данномъ случаѣ дѣло не въ вѣжливости, а хоть въ каплѣ состраданія къ измученной женщинѣ. Поланецкій чувствовалъ, что, поступая такъ рѣзко, онъ удовлетворяетъ свое желаніе порисоваться, но не свое сердце, не свои природные инстинкты. Злился онъ и на панну Плавицкую, тѣмъ болѣе, что она ему нравилась. Какъ въ этой спящей деревнѣ, какъ въ этой лунной ночи, такъ и въ этой дѣвушкѣ онъ нашелъ что-то родное, чего напрасно искалъ въ другихъ женщинахъ заграницей, и что трогало и волновало его гораздо больше, чѣмъ онъ предполагалъ. Но люди часто стыдятся хорошихъ чувствъ. И Поланецкій устыдился своего волненія и рѣшилъ быть непреклоннымъ и завтра же прижать старика Плавицкаго, ни на что не обращая никакого вниманія.

Тѣмъ временемъ слуга провелъ его въ приготовленную для него комнату. Отославъ слугу, Поланецкій остался одинъ. Комната была та самая, которую отводили ему еще при жизни первой жены пана Плавицкаго, когда онъ пріѣзжалъ туда съ матерью. Воспоминанія охватили его снова. Окна выходили въ садъ, за которымъ лежалъ прудъ; луна отражалась въ водѣ и прудъ былъ виднѣе, чѣмъ въ давнее время, когда его заслонялъ большой старый ясень, который, навѣрно, сломало бурею и на мѣстѣ котораго теперь торчалъ лишь пень со слѣдами свѣжаго перелома. Казалось, что лунный свѣтъ сосредоточился на свѣжемъ переломѣ, блестѣвшемъ такъ ослѣпительно. Все вмѣстѣ производило впечатлѣніе величаваго покоя. Поланецкій, который жилъ въ городѣ, весь поглощенный коммерческими дѣлами, въ постоянномъ напряженіи умственныхъ и физическихъ силъ, въ безпрерывномъ почти волненіи, невольно почувствовалъ настроеніе окружающей его ночи такъ, какъ чувствуется теплая ванна послѣ, тяжелаго труда. И стало ему легче, отраднѣе. Онъ пробовалъ думать о своихъ дѣлахъ, о томъ, какъ они пойдутъ, принесутъ-ли они убытокъ, или прибыль, пробовалъ думать о своемъ кампаніонѣ, Бигелѣ, справится-ли онъ тамъ въ его отсутствіи, — но не могъ. Вмѣсто этого онъ сталъ думать о паннѣ Поланецкой. Лично она, не смотря на то, что произвела на него хорошее впечатлѣніе, мало его занимала, хотя-бы потому, что онъ съ ней только что познакомился. Но за то она заинтересовала его какъ типъ. Ему было тридцать лѣтъ съ небольшимъ, возрастъ, когда инстинктъ съ неумолимой силой толкаетъ мужчину къ основанію семейнаго очага, къ мысли о женѣ, о семейной жизни. Самый отчаянный пессимистъ безсиленъ противъ этого инстинкта, отъ него ни защищаетъ ни искусство, ни другія жизненныя задачи. Поэтому женится и мизантропъ, не смотря на свою философію, и артистъ, не смотря на искусство, и всѣ остальные, которые готовы утверждать, что они отдали своимъ цѣлямъ не половину, а всю душу. Исключенія лишь подтверждаютъ правило, что масса не можетъ жить въ условной лжи и плыть противъ теченій природы. Большею частью, не женятся лишь тѣ, которымъ на пути къ браку стала та самая сила, которая созидаетъ браки, — тѣ, которыхъ обманула любовь. Поэтому въ жизни каждаго стараго холостяка, если не всегда, то по большей части, кроется трагедія.

Поланецкій не былъ ни мизантропомъ, ни артистомъ, а равно ни человѣкомъ, проповѣдующимъ теорію противъ брака. Напротивъ: онъ хотѣлъ жениться и былъ глубоко убѣжденъ, что долженъ это сдѣлать. Онъ чувствовалъ, что пробилъ его часъ и сталъ искать кругомъ себя женщины. Этимъ объясняется и тотъ огромный интересъ, который будили въ немъ женщины, въ особенности молодыя барышни. Не смотря на то, что Поланецкій провелъ нѣсколько лѣтъ во Франціи и Бельгіи, онъ никогда не искалъ любви у замужнихъ женщинъ, развѣ только у очень доступныхъ. Будучи человѣкомъ живымъ и дѣятельнымъ, онъ всегда держался того мнѣнія, что только бездѣльники могутъ ухаживать за замужними женщинами, и что, вообще, волочиться за чужими женами возможно лишь тамъ, гдѣ люди имѣютъ много денегъ, мало добропорядочности и никакой работы, а именно въ такой средѣ, гдѣ существуетъ цѣлый классъ давно разбогатѣвшихъ людей, погруженныхъ въ тщеславное общественное бездѣліе и пошлую жизнь. Онъ-же дѣйствительно всегда былъ занятъ и хотѣлъ полюбить лишь для того, чтобы жениться, а потому однѣ только барышни будили его любопытство какъ психически, такъ и физически. При каждой новой встрѣчѣ на жизненномъ пути онъ прежде всего задавалъ себѣ вопросъ: «ужъ не эта-ли»? или, по крайней мѣрѣ: «ужъ не такая-ли»? И теперь мысли его точно такимъ-же образомъ вертѣлись около панны Плавицкой. Слышалъ онъ о ней много отъ ея родственницы, живущей въ Варшавѣ, и слышалъ много лестнаго, даже трогательнаго. Тихое, спокойное ея лицо встало теперь предъ его глазами. Вспомнилъ онъ ея руки очень тонкія, изящныя, съ длинными пальцами, хотя немного загорѣлыя, вспомнилъ ея темно-голубые глаза и черненькое родимое пятнышко надъ верхней губой. Нравился ему и ея голосъ. И несмотря на то, что онъ не переставалъ повторять, что не пойдетъ на уступки и постарается получить свое, однако, былъ недоволенъ судьбой, приведшей его въ Кремень въ качествѣ кредитора. Выражаясь языкомъ купеческимъ, онъ произнесъ про себя: товаръ не дуренъ, но «рефлектировать» не стану, не за этимъ я сюда пріѣхалъ.

Однако, онъ «рефлектировалъ» и даже такъ далеко, что, раздѣвшись и улегшись, онъ долгое время не могъ заснуть. Запѣли пѣтухи, оконныя стекла стали блѣднѣть и зеленѣть, онъ-же сквозь сомкнутыя вѣки глазъ видѣлъ еще спокойное лицо панны Плавицкой, ея родимое пятнышко надъ верхней губой, ея руки, разливающія чай. Потомъ, когда сонъ сталъ одолѣвать его, казалось ему, что онъ держитъ ея руки въ своихъ и привлекаетъ ее къ себѣ, но панна Плавицкая вырывается и отворачиваетъ голову, какъ бы желая избѣгнуть поцѣлуя. На другой день проснулся онъ поздно и, припоминая себѣ панну Плавицкую, подумалъ: «Ага! Это она, да какъ похожа».

II.

Вѣрнѣе, его разбудилъ мальчикъ, который принесъ кофе и взялъ платье, чтобы вычистить. Когда мальчикъ вернулся съ вычищеннымъ платьемъ, Поланецкій спросилъ его, не принято-ли у нихъ собираться въ столовую къ утреннему чаю.

— Нѣтъ, — отвѣтилъ мальчикъ, — барышня рано встаетъ, а старый панъ спитъ долго.

— А барышня встала?

— Барышня въ костелѣ.

— Правда: сегодня воскресенье. А развѣ барышня поѣхала одна, безъ барина?

— Нѣтъ, старый панъ ѣдетъ къ поздней обѣднѣ, а потомъ бываетъ у каноника, такъ что барышня предпочитаетъ ѣздить къ ранней литургіи.

— Что дѣлаютъ господа въ воскресенье?

— Сидятъ дома. Къ обѣду пріѣзжаетъ панъ Гонтовскій.

Поланецкій зналъ Гонтовскаго еще мальчикомъ и помнилъ, какъ его звали тогда «медвѣженкомъ», потому что былъ такой толстый, неповоротливый и понурый. Слуга, между прочимъ, разсказалъ, что отецъ пана Гонтовскаго умеръ лѣтъ пять тому назадъ, а молодой Гонтовскій остался хозяйничать въ сосѣднемъ Яблжиковѣ.

— Онъ пріѣзжаетъ каждое воскресенье? — спросилъ Поланецкій.

— Иногда и въ будній день, вечеркомъ.

«Конкуррентъ», подумалъ Поланецкій.

Потомъ снова спросилъ:

— Баринъ уже всталъ?

— Старшій панъ должно быть звонилъ, потому что Юзефъ пошелъ къ нему.

— Какой Юзефъ?

— Камердинеръ.

— А ты чѣмъ будешь?

— Я его помощникъ.

— Иди-же, спроси, когда можно будетъ видѣть барина.

Мальчикъ ушелъ, но чрезъ минуту вернулся.

— Старый намъ сказалъ, что когда одѣнется, то попроситъ васъ.

— Хорошо.

Мальчикъ вышелъ. Поланецкій остался одинъ и ждалъ, вѣрнѣе скучалъ довольно долго. Наконецъ онъ сталъ терять терпѣніе и хотѣлъ ужъ выйти въ садъ, когда самъ Юзефъ пришелъ доложить, что баринъ проситъ его къ себѣ.

Онъ привелъ его черезъ сѣни въ кабинетъ, лежащій по другой сторонѣ дома. Поланецкій вошелъ и въ первую минуту не узналъ пана Плавицкаго. Онъ помнилъ его мужчиной въ цвѣтѣ лѣтъ, очень красивымъ, теперь же предъ нимъ стоялъ старикъ съ морщинистымъ, какъ печеное яблоко, лицомъ, которому небольшіе крашеные усики старались придавать молодцоватый видъ. Какъ они, такъ равно и черный, расчесанный на бокъ клокъ волосъ, свидѣтельствовали о не исчезнувшей еще до сихъ поръ претензіи на щегольство.

Но панъ Плавицкій раскрылъ объятія:

— Стахъ! Какъ живешь, дорогой мой юноша. Подойди-же сюда.

И указавъ на свой бѣлый жилетъ, онъ обнялъ голову Поланецкаго и прижалъ ее къ своей груди, сильно подымавшейся отъ учащеннаго дыханія.

Объятіе продолжалось довольно долго, а для Поланецкаго даже болѣе чѣмъ долго, наконецъ панъ Плавицкій произнесъ:

— Дай-же на себя посмотрѣть. Вылитая Анна, вылитая Анна! Бѣдная, милая Анна!

И панъ Плавицкій началъ всхлипывать, потомъ вытеръ указательнымъ пальцемъ правый глазъ, на которомъ, впрочемъ, не было слезъ, и повторилъ:

— Вылитая Анна!.. Твоя мать всегда была для меня наилучшей и наижеланнѣйшей родственницей.

Поланецкій стоялъ передъ нимъ смущенный, немного ошеломленный и встрѣчей, какой никакъ не ожидалъ, и запахомъ фиксатуару, пудры и другихъ косметиковъ, которыми надушены были лицо, усы и жилетъ пана Плавицкаго.

— Какъ-же вы, дядя, живете? — спросилъ онъ наконецъ, полагая, что этотъ эпитетъ, какимъ онъ, впрочемъ, называлъ пана Плавицкаго и въ дѣтствѣ, будетъ болѣе всего соотвѣтствовать торжественному настроенію пріема.

— Какъ живу? — повторилъ панъ Плавицкій, — мнѣ уже не долго! не долго! И поэтому, именно, привѣтствую тебя тѣмъ радушнѣе въ моемъ домѣ, по отечески… Если въ твоихъ глазахъ имѣетъ еще койкакое значеніе благословеніе человѣка, стоящаго надъ могилой, а вмѣстѣ съ тѣмъ и старшаго члена въ семьѣ, то прими мое благословеніе.

И схвативши Поланецкаго вторично за голову, онъ поцѣловалъ ее и перекрестилъ. Молодой человѣкъ еще болѣе смутился и на лицѣ его отразилась неловкость. Мать его была родственницей и пріятельницей покойной жены пана Плавицкаго. Съ нимъ же, насколько онъ помнилъ, ее не соединяли никакія дружескія отношенія; поэтому вся торжественность пріема, подъ которую по-неволѣ пришлось настраивать себя, произвела на него непріятное впечатлѣніе. Самъ Поланецкій не хранилъ для пана Плавицкаго никакихъ родственныхъ чувствъ, а потому думалъ про себя: «Эта старая обезьяна даетъ мнѣ свое благословеніе, вмѣсто того чтобы говорить о деньгахъ» — и его охватила сильная досада, которая при иной постановкѣ дѣла могла бы сослужить ему службу. Между тѣмъ Плавицкій прибавилъ:

— Садись же, дорогой мой юноша, и будь какъ дома.

Поланецкій сѣлъ и началъ говорить:

— Милый дядя, мнѣ очень пріятно навѣстить васъ: повѣрьте, я бы это сдѣлалъ, даже не имѣя къ вамъ дѣла, но вы, дядя, конечно, знаете, что я къ вамъ по дѣлу, которое моя мать…

Тутъ вдругъ панъ Плавицкій положилъ ему руку на колѣно:

— А ты кофе ужъ пилъ? — спросилъ онъ.

— Пилъ, — отвѣтилъ Поланецкій, сбитый немного съ толку.

— Вѣдь Мариня такъ рано уѣзжаетъ въ костелъ. Прости, голубчикъ, что не уступилъ тебѣ моей комнаты, но, право, я, старый, привыкъ ужъ здѣсь. Это мое гнѣздо…

Сказавши это, онъ круглымъ движеніемъ руки указалъ на комнату.

Поланецкій невольно повелъ глазами за движеніемъ его руки. Нѣкогда эта самая комната представляла для него предметъ постояннаго искушенія: тутъ висѣло оружіе пана Плавицкаго. Только обои измѣнились съ того времени въ этой комнатѣ, которые были теперь розовые и изображали въ безконечныхъ квадратикахъ молодыхъ пастушекъ, одѣтыхъ à la Vatteau, съ удочками въ рукахъ. У окна стоялъ туалетный столъ, обитый бѣлой матеріей, съ зеркаломъ въ серебряной рамѣ, весь уставленный разными баночками, коробками, бутылочками, щеточками, пилочками для ногтей, и т. п. Рядомъ, въ углу, курительная — чубуки съ янтарными головами, мундштуки; на стѣнѣ, надъ диваномъ, кабанья голова, подъ ней двѣ двухстволки, торба, охотничьи рога и всякія другія принадлежности; въ глубинѣ столъ съ бумагами, дубовыя полки съ кой-какими книжками, всюду масса бездѣлушекъ, болѣе или менѣе полезныхъ и изящныхъ, свидѣтельствующихъ, однако, что обитатель комнаты есть та ось, около которой все въ домѣ вертится. Однимъ словомъ, эта была комната стараго холостяка и эгоиста, до мелочей заботящагося о своемъ удобствѣ, съ большими, къ тому-же, претензіями. Поланецкому нетрудно было догадаться, что панъ Плавицкій никому бы ни за что не уступилъ своей комнаты.

Но гостепріимный хозяинъ спросилъ его далѣе:

— Было-ли тебѣ тамъ удобно? Какъ провелъ ночь?

— Благодарю; отлично: проснулся поздно.

— Надѣюсь, что съ недѣльку, по крайней мѣрѣ, у меня пробудешь?

Семейство Поланецкихъ,

Поланецкій, человѣкъ довольно живой, такъ и подскочилъ на стулѣ.

— Развѣ вы не знаете, дядя, что у меня въ Варшавѣ дѣла и компаніонъ, которому приходится теперь одному справляться со всей работой. О, нѣтъ, я долженъ выѣхать какъ можно скорѣе и хотѣлъ-бы еще сегодня устроить дѣло, по которому пріѣхалъ.

На это панъ Плавицкій замѣтилъ дружески-покровительственнымъ тономъ:

— Нѣтъ, другъ мой. Сегодня воскресенье, къ тому-же, на первомъ планѣ должны быть родственныя чувства, а потомъ ужъ дѣла. Сегодня привѣтствую тебя и принимаю, какъ родственника, завтра, если захочешь, выступишь какъ кредиторъ. Такъ-то оно! Сегодня пріѣхалъ ко мнѣ мой Стахъ, сынъ моей Анны! До завтра! Стахъ, такъ должно быть! Это говоритъ тебѣ старый родственникъ, который любитъ тебя и для котораго ты обязанъ это сдѣлать.

Поланецкій немного поморщился, а потомъ отвѣтилъ:

— Пусть будетъ до завтра.

— Теперь твоими устами заговорила Анна… Трубку куришь?

— Нѣтъ, я курю только папиросы.

— Вѣрь мнѣ, что плохо дѣлаешь. Но для гостей имѣю и папиросы. Стукъ экипажа передъ крыльцомъ прервалъ дальнѣйшій разговоръ.

— Должно быть, Мариня пріѣхала изъ костела, — сказалъ панъ Плавицкій.

Поланецкій, посмотрѣвъ въ окно, увидѣлъ молодую дѣвушку, всю въ розовомъ и въ соломенной шляпѣ, выходившую изъ коляски.

— Ты познакомился уже съ Мариней? — спросилъ панъ Плавицкій.

— Имѣлъ удовольствіе — вчера.

— Дорогое дитя. Лишнее мнѣ и говорить тебѣ, что только для нея и живу.

Въ эту минуту дверь пріотворилась и молодой голосъ спросилъ:

— Можно?

— Можно, можно, тутъ Стахъ, — отвѣтилъ панъ Плавицкій.

Мариня со шляпой, свѣсившейся чрезъ плечо на лентѣ, быстро вошла въ комнату и, поцѣловавши отца, подала руку Поланецкому. Она была чрезвычайно изящна и мила въ этомъ розовомъ ситцевомъ платьѣ и соломенной шляпѣ. Было въ ней что-то праздничное отъ воскреснаго настроенія, что-то свѣжее, отъ этого утра, теплаго и яснаго. Волосы ея сбились немного шляпой, на щекахъ игралъ румянецъ, а вся она такъ и дышала молодостью. Поланецкій нашелъ ее сегодня и веселѣе, и красивѣе, чѣмъ вчера.

— Сегодня обѣдню будутъ служить немного позже, — обратилась она къ отцу, — каноникъ уѣхалъ на мельницу къ больной Сятковской. Она очень плоха. Еще имѣете, папа, съ полчаса времени.

— И отлично, — воскликнулъ панъ Плавицкій, — будете имѣть время ближе познакомиться со Стахомъ Поланецкимъ. Ну, скажу тебѣ, вылитая Анна! Впрочемъ, ты ея никогда не видѣла. Не забудь, Мариня также, что завтра, если онъ захочетъ, то будетъ нашимъ кредиторомъ, сегодня-же онъ нашъ родственникъ и гость.

— Хорошо, — отвѣтила дѣвушка, — у насъ будетъ веселое воскресенье.

— Вы вчера пошли такъ поздно спать, — началъ Поланецкій, — а сегодня ужъ были у ранней обѣдни.

На что дѣвушка весело отвѣтила:

— У ранней обѣдни бываю я и поваръ, чтобы потомъ имѣть "время позаботиться объ обѣдѣ.

— Я позабылъ вчера, — сказалъ Поланецкій, — передать вамъ поклонъ отъ пани Эмиліи Хвастовской.

— Я не видѣла Эмильки ужъ полтора года, но часто съ ней переписываюсь. Она собиралась въ Рейхенталь со своей дѣвочкой?

— Она на-дняхъ уѣзжаетъ.

— А какъ дѣвочка?

— Она слишкомъ выросла для своихъ двѣнадцати лѣтъ и притомъ очень малокровна. Нельзя сказать, чтобы была очень здорова.

— Вы часто бываете у Эмильки?

— Довольно часто. Это почти единственное мое знакомство въ Варшавѣ. Къ тому-же я большой поклонникъ пани Эмиліи.

— Скажи, пожалуйста, дорогой мой юноша, — спросилъ панъ Плавицкій, взявши со стола пару свѣжихъ перчатокъ и вложивши ихъ въ верхній карманъ на груди, — чѣмъ ты, именно, занимаешься въ Варшавѣ?

— Я, что называется, «аферистъ». Имѣю коммиссіонный домъ въ компаніи съ нѣкимъ Бигелемъ. Спекулируемъ на хлѣбъ, на сахаръ, иногда на лѣсъ и на все, что попадется.

— А я слышалъ, что ты инженеръ?

— Я техникъ. Но, по возвращеніи, я мѣста на фабрикѣ нигдѣ не нашелъ, а потому взялся за торговлю, тѣмъ болѣе, что и о ней имѣлъ нѣкоторое понятіе. По спеціальности-же — я красильщикъ.

— Какъ ты сказалъ? — переспросилъ панъ Плавицкій.

— Красильщикъ.

— Время такое, что приходится за все браться, — сказалъ панъ Плавицкій. — Я осуждать тебя за это никогда не стану. Занятіе, какое-бы оно ни было, не позоритъ человѣка, если онъ только строго слѣдуетъ добрымъ старымъ традиціямъ семьи.

Поланецкій, къ которому при видѣ дѣвушки вернулось хорошее настроеніе и котораго вдругъ распотѣшила сентенція пана Плавицкаго, улыбнулся, выказавъ при этомъ свои здоровые зубы, и отвѣтилъ:

— И слава Богу.

Панна Мариня также улыбнулась и сказала:

— Эмилька, которая къ вамъ такъ расположена, писала мнѣ когда-то, что вы отлично ведете свои дѣла.

— Очень просто, тутъ трудно приходится лишь съ евреями, съ остальными-же конкуррировать легко. Но и съ евреями ладить еще можно, лишь-бы не издавать анти-семитскихъ манифестовъ и сидѣть спокойно. Что-же касается пани Эмиліи, то она столько-же смыслить въ дѣлахъ, сколько ея маленькая Литка.

— Правда, она никогда не была практичной. Если-бъ не братъ покойнаго ея мужа, панъ Теофилъ Хвастовскій, то она давно-бы все состояніе пустила прахомъ. Но панъ Теофилъ очень любитъ Литку.

— Да кто-же Литки не любитъ? Я первый безъ ума отъ нея. Это удивительный ребенокъ и такой милый. Признаюсь вамъ откровенно — это моя слабость.

А панна Плавицкая внимательно посмотрѣла на это искреннее, живое лицо и подумала:

"Онъ должно быть немного сумасбродъ, но сердце имѣетъ доброе.

Панъ Плавицкій между тѣмъ замѣтилъ, что пора собираться къ обѣднѣ и началъ прощаться съ панной Мариней такъ, какъ-бы собирался въ путешествіе на нѣсколько мѣсяцевъ, потомъ перекрестилъ ея головку и взялъ шляпу. Дѣвушка пожала Поланецкому руку крѣпче, чѣмъ при утренней встрѣчѣ, а онъ, садясь въ коляску, подумалъ:

«Она очень мила! очень симпатична…»

За аллеей, по которой Поланецкій вчера пріѣхалъ, коляска повернула на дорогу, кое-гдѣ обсаженную старыми, обросшими мохомъ березами, стоявшими въ неравномъ отдаленіи другъ отъ друга. По одной сторонѣ тянулось поле, засѣянное картофелемъ, подругой — одно необозримое пространство ржи съ отяжелѣвшими и нагнувшимися колосьями, которое, казалось, какъ-бы спало въ тихомъ воздухѣ, полномъ солнечнаго свѣта. Между березами, передъ самой коляской, перелетали сороки и пустошки. Вдали виднѣлись деревенскія дѣвушки, двигавшіяся по тропинкамъ черезъ изжелта-бѣлую пучину хлѣбовъ, окунувшіяся въ нее по самыя плечи, въ красныхъ платкахъ, похожія на цвѣтущій макъ.

— Хорошая рожь — замѣтилъ Поланецкій.

— Такъ себѣ. Дѣлается все, что въ человѣческихъ силахъ, а что Богъ дастъ, того не минуешь. Ты еще молодъ, другъ мой, а потому дамъ тебѣ въ назиданіе одинъ совѣтъ, который не разъ въ жизни тебѣ пригодится. Дѣлай все, что отъ тебя зависитъ, а остальное поручи Господу-Богу. Онъ лучше знаетъ, что намъ нужно. Урожай въ этомъ году будетъ хорошій — я напередъ это зналъ, ибо, когда Богъ хочетъ чѣмъ меня наказать, то посылаетъ мнѣ предзнаменованіе.

— Что такое? — спросилъ Поланецкій съ изумленіемъ.

— Всякій разъ, когда должно было случиться несчастье, всегда въ углу за трубками, — не знаю, замѣтилъ-ли ты гдѣ онѣ стоятъ, — является мнѣ мышь нѣсколько дней подъ-рядъ.

— Да въ полу должно быть дыра?

— Нѣтъ дыры — отвѣтилъ Плавицкій, зажмуривъ глаза и таинственно покачавъ головой.

— Не завести-ли кошки?

— И не заведу, ибо, если такова воля Божья, чтобы эта мышь служила мнѣ предзнаменованіемъ и предостереженіемъ, то я не хочу идти противъ этой воли. Но въ этомъ году ничто мнѣ не явилось. Я Маринѣ объ этомъ говорилъ… Быть можетъ, Богъ хочетъ какъ-нибудь показать, что Онъ бдитъ надъ нашей семьей. Слушай, другъ мой: знаю, что кругомъ говорятъ, что мы раззорены или, по крайней мѣрѣ, что дѣла наши очень плохи. Суди-же самъ: Кремень вмѣстѣ со Скоками, съ Магерувкой и Сухоциномъ имѣетъ около двухсотъ пятидесяти уволокъ земли. На этомъ тридцать тысячъ долгу кредитному обществу и около ста тысячъ долговъ ипотечныхъ, уже съ твопмъ. Вмѣстѣ значитъ — сто тридцать тысячъ. Считай теперь уволоку по три тысячи, имѣемъ семьсотъ пятьдесятъ тысячъ, а вмѣстѣ значитъ восемь сотъ восемьдесятъ тысячъ…

— Какъ-же? — перебилъ его Поланецкій съ удивленіемъ — вы къ имѣніямъ, дядя, присчитываете и долгъ?

— Разумѣется, если бы имѣнія ничего не стоили, то за нихъ никто гроша-бы не далъ, а потому должно-же присчитать долгъ къ стоимости имѣнія…

Поланецкій-же подумалъ: «Сумасшедшій, нечего съ нимъ и говорить» и, молча, слушалъ далѣе.

Панъ Плавицкій продолжалъ:

— Магерувку хочу раздѣлить на участки и продать. Мельницу тоже продамъ, а въ Скокахъ и Сухоцинахъ имѣю рухлякъ — и знаешь на сколько я высчиталъ? На два милліона!

— Имѣете покупателя?

— Два года тому назадъ пріѣхалъ какой-то Шаумъ и поле осматривалъ. Правда, онъ уѣхалъ, не заикнувшись даже о дѣлѣ, но я увѣренъ, что онъ еще вернется. Иначе въ углу за трубками мнѣ-бы мышь явилась.

— Дай Богъ, чтобы вернулся.

— Знаешь, какая у меня явилась мысль? Ты говоришь, что ты «аферистъ», такъ возьмись за это дѣло. Нужно только подъискать компаніоновъ.

— Это для меня слишкомъ крупное дѣло.

— Въ такомъ случаѣ, найди мнѣ покупателя: получишь десять процентовъ съ прибылей.

— Что думаетъ панна Мариня объ этомъ рухлякѣ?

— Мариня, какъ это Мариня? Это замѣчательное дитя, но еще дитя. Однако, и она вѣритъ, что Провидѣніе бдитъ надъ нашей семьей.

— Я это слышалъ отъ нея вчера.

Между тѣмъ стали приближаться къ Вонторамъ и къ костелу, расположенному на горѣ среди липъ. Подъ горой стояли десятка два крестьянскихъ плетеныхъ возовъ, нѣсколько бричекъ и экипажей.

Панъ Плавицкій перекрестился.

— Это нашъ костеликъ, ты, вѣроятно, его помнишь? Тутъ лежатъ всѣ Плавицкіе и я скоро тутъ буду лежать. Нигдѣ я такъ хорошо не молюсь, какъ здѣсь.

— Будетъ, видно, много народу — сказалъ Поланецкій.

— Есть бричка Гонтовскаго, экипажъ Зажимскихъ, коляска Ямишей и нѣкоторыхъ другихъ. Ямишей, вѣроятно, помнишь. Она — рѣдкая женщина, онъ, хотя большой агрономъ и совѣтникъ, но «настоящій колпакъ, который никогда ее не понималъ.

Въ эту минуту зазвонили на костельной колокольнѣ.

— Насъ увидѣли и звонятъ, — сказалъ панъ Плавицкій, — обѣдня значитъ скоро начнется… Послѣ обѣдни отправимся на могилу моей первой жены, помолись за ея душу, вѣдь, она тебѣ тетка… Честная была женщина, царство ей небесное!

Тутъ панъ Плавицкій снова поднялъ палецъ, чтобы утереть правый глазъ, Поланецкій-же, желая перемѣнить разговоръ, спросилъ:

— Это та самая пани Ямишева, которая когда-то была замѣчательно красива?

Лицо пана Плавицкаго моментально прояснилось. Высунувъ кончикъ языка изъ подъ своихъ накрашенныхъ усиковъ, онъ началъ хлопать Поланецкаго по икрѣ ноги, приговаривая:

— О, она стоитъ еще грѣха, право стоитъ…

Тѣмъ временемъ они подъѣхали — и, обойдя костелъ, боковыми дверьми прошли въ ризницу, минуя такимъ образомъ толпу, чрезъ которую надо было-бы протиснуться. Дамы сидѣли на боковыхъ скамейкахъ, тутъ у рѣшетки. Панъ Плавицкій занялъ ктиторскую скамью, гдѣ сидѣли только супруги Ямишовы: онъ — человѣкъ съ виду довольно старый съ интеллигентнымъ, но покорнымъ лицомъ, она — женщина лѣтъ подъ шестьдесятъ, одѣтая почти какъ панна Мариня — въ ситцевомъ платьѣ и соломенной шляпѣ. Изысканная вѣжливость, съ какой панъ Плавицкій началъ ей кланяться, и привѣтливая улыбка, съ которой она ему отвѣчала, свидѣтельствовали объ установившихся между ними близкихъ отношеніяхъ, основанныхъ на взаимномъ обожаніи. Дамы, вооружившись лорнетками, начали посматривать на Поланецкаго, какъ-бы вопрошали, съ кѣмъ могъ-бы быть панъ Плавицкій. Сосѣдъ, сидѣвшій за ними на задней скамейкѣ, пользуясь тѣмъ, что обѣдня еще не началась, что-то разсказывалъ другому сосѣду про охоту, часто повторяя при этомъ: „О, мои собаки отлично гонятъ…“ потомъ оба перемѣнили разговоръ и начали сплетничать по адресу Плавицкаго и пани Ямишовой, но такъ громко, что до Поланецкаго доходило каждое слово.

Наконецъ вышелъ ксендзъ и обѣдня началась. Стоя при этой обѣднѣ, въ этомъ костелѣ, Поланецкій снова вспомнилъ свое дѣтство, когда онъ бывалъ здѣсь съ матерью. И невольно охватило его новое чувство, чувство удивленія передъ тѣмъ, какъ въ деревнѣ ничто не измѣняется, кромѣ людей. Однихъ кладутъ подъ могильные холмы, другіе родятся, а новая жизнь принимаетъ все тѣ же старыя формы, такъ что возвращающемуся послѣ долгаго отсутствія, издалека, кажется, что все то, что видѣлъ раньше, было словно вчера. Костелъ былъ тотъ самый; посрединѣ его также много изжелта-бѣлыхъ крестьянскихъ головъ, сѣрыхъ сермягъ, красныхъ и желтыхъ платковъ, а также цвѣтовъ на головахъ деревенскихъ дѣвушекъ; такъ-же пахнетъ ладономъ, свѣжимъ аиромъ и человѣческимъ испареніемъ. За однимъ изъ оконъ росла та самая береза, тонкія вѣтви которой вѣтеръ, поднимаясь, бросалъ въ окно и, заслоняя его, наполнялъ костелъ зеленоватымъ свѣтомъ. Только люди были не тѣ: многіе спокойно превращались въ прахъ или съ трудомъ выползали травой изъ-подъ земли, другіе-же, которые еще остались, были какіе-то согнувшіеся, сгорбленные, высохшіе, какъ-бы медленно опускались въ землю. Поланецкій, который мнилъ себя врагомъ всякихъ міровыхъ вопросовъ, но славянская голова котораго, не чуждая еще стремленія ко всезнанію, постоянно работала надъ этими вопросами противъ желанія, и теперь размышлялъ о той великой пропасти, которая лежитъ между врожденнымъ тяготѣніемъ человѣка къ жизни и неизбѣжностью смерти. Думалъ онъ также, что быть можетъ поэтому всѣ философскія системы проходятъ какъ тѣни, а обѣдня служится по старому лишь потому: она одна обѣщаетъ дальнѣйшее и безпрерывное теченіе жизни.

Воспитанный заграницей, онъ не очень вѣрилъ въ это, по крайней мѣрѣ, не былъ убѣжденъ. Какъ всякій современный новый человѣкъ, онъ чувствовалъ непреодолимое отвращеніе къ матеріализму, но исхода еще не нашелъ, и, главное, ему казалось, что онъ даже его не ищетъ. Онъ былъ невольнымъ пессимистомъ, какъ всѣ тѣ, которые чего-то ищутъ, а найти его не могутъ. Онъ весь предавался своимъ занятіямъ, къ которымъ привыкъ, и лишь въ минуту большого наплыва подобнаго пессимизма спрашивалъ себя: къ чему все это? къ чему составлять богатство, работать, жениться, плодить дѣтей — если все это потомъ должно пойти прахомъ? Но это находило на него временами, не принимая формы постояннаго принципа. Спасала его молодость — правда, ужъ не первая, однако еще не угасшая, извѣстная сила духовная и физическая, инстинктъ самосохраненія, привычка къ работѣ, живость характера и, наконецъ, та элементарная сила, которая толкаетъ мужчину въ объятія женщины. И теперь отъ воспоминаній дѣтства, отъ мысли о смерти, отъ сомнѣнія въ цѣлесообразности брака онъ незамѣтно перешелъ къ мысли о томъ, что некому отдавать того, что есть у него лучшаго, а потомъ сталъ думать о паннѣ Маринѣ Плавицкой, ситцевое платье которой, ловко обхватившее молодое и гибкое тѣло, такъ и стояло передъ его глазами. Онъ вспомнилъ теперь, что панни Эмилія Хвастовская, большая пріятельница его и панны Марины, сказала ему, шутя, когда онъ уѣзжалъ: „Смотрите, если вы, будучи въ Кремнѣ, не влюбитесь въ Марину; то запру предъ вами мои двери!“ Онъ-же отвѣтилъ ей не безъ нѣкотораго задора, что ѣдетъ исключительно выдушить свои деньги, а никакъ не влюбляться, — но это было неправда. Еслибъ въ Кремнѣ не было панны Плавицкой, онъ, навѣрное, сталъ-бы душить пана Плавицкаго письмами или судебнымъ преслѣдованіемъ. Ужъ въ дорогѣ онъ не переставалъ думать о ней и о ея внѣшности и злился, что ѣдетъ туда за деньгами. Внушая себѣ въ такихъ случаяхъ принципъ непреклонности и твердости характера, онъ и теперь рѣшилъ во что-бы то ни стало получить свой долгъ и скорѣе готовъ былъ перетянуть струну, чѣмъ не дотянуть. Рѣшился онъ на это въ первый-же вечеръ, когда Мариня, хотя и понравилась ему, но не произвела, на него, того впечатлѣнія, котораго онъ ждалъ, а скорѣе произвела совершенно другое. Но сегодня утромъ онъ сильно ею заинтересовался. „Сама она, какъ утро, — говорилъ онъ себѣ, — хороша и знаетъ, что хороша. Женщины всегда объ этомъ знаютъ!“

Это послѣднее открытіе возбудило въ немъ нѣкоторое нетерпѣніе какъ можно скорѣе вернуться назадъ въ Кремень, чтобы на новомъ типѣ, живущемъ тамъ, продолжать свои наблюденія надъ женщинами вообще. Какъ только отошла обѣдня, панъ Плавицкій, перекрестившись, немедленно вышелъ, — ему предстояло еще выполнить двѣ обязанности: во-первыхъ, помолиться на могилахъ обѣихъ женъ, похороненныхъ тутъ-же за костеломъ, а во-вторыхъ, отвести пани Ямишову до экипажа, а потому, не желая пропустить ни одной изъ нихъ, долженъ онъ былъ торопиться. Поланецкій вышелъ вмѣстѣ съ нимъ

и скоро они очутились у двухъ каменныхъ плитъ, рядомъ вдѣланныхъ въ костельную стѣну. Панъ Плавицкій сталъ на колѣни и сосредоточенно молился, потомъ, вставши, вытеръ слезу, дѣйствительно задрожавшую на его рѣсницахъ, и, наконецъ, взявши Поланецкаго подъ руку, сказалъ:

— Такъ-то, обѣихъ потерялъ — и жить долженъ.

Между тѣмъ, изъ дверей костела показалась пани Ямишова въ сопровожденіи мужа, двухъ сосѣдей, которые предъ обѣдней сплетничали по ея адресу, и молодого пана Гонтовскаго. Увидѣвъ ея, панъ Плавицкій наклонился и шепнулъ на ухо Поланецкому:

— Когда она будетъ садиться въ экипажъ, обрати вниманіе, какая у нея еще нога.

Потомъ оба присоединились къ обществу и начали здороваться. Панъ Плавицкій представилъ Поланецкаго и, обратившись къ пани Ямишовой, прибавилъ съ улыбкой человѣка, увѣреннаго въ томъ, что скажетъ нѣчто такое, на что не всякій способенъ:

— Мой родственникъ, который пріѣхалъ, чтобы дядю обнять и… прижать.

— Позволяемъ лишь первое, въ противномъ случаѣ вамъ придется имѣть дѣло съ нами — отвѣтила дама.

— Но Кремень штука твердая, — продолжалъ Плавицкій, — хоть молодъ, но можетъ и зубы сломать…

— Эта легкость, — сказала она, — съ какой вы сыплете такими блестками… c’est inoui! Какъ вы сегодня себя чувствуете?

— Въ эту минуту чувствую себя молодымъ и здоровымъ.

— А Мариня?

— Была у ранней обѣдни. Ждемъ васъ въ пять часовъ. Моя молодая хозяюшка тамъ теперь ломаетъ себѣ свою голову надъ полдникомъ. Прекрасный день…

— Пріѣдемъ, если позволитъ моя невралгія… и мой мужъ.

— Сосѣдушка? Какъ-же? — спросилъ Поланецкій.

— О, всегда, съ удовольствіемъ, охотно, — отвѣтилъ покорнымъ голосомъ сосѣдъ.

— Итакъ au revoir!

— Au revoir, — отвѣтила дама.

И, обратившись къ Поланецкому, она протянула ему руку:

— Очень пріятно познакомиться.

Панъ Плавицкій подалъ ей руку и провелъ къ экипажу. Оба сосѣда также поѣхали и Поланецкій остался одинъ съ паномъ Гонтовскимъ, который посматривалъ на него довольно недружелюбно. Поланецкій помнилъ его неуклюжимъ мальчикомъ, но теперь этотъ медвѣженокъ» сталъ мужчиной высокаго роста, правда, немного тяжелымъ въ движеніяхъ, но довольно красивымъ, съ прелестными свѣтлыми усами. Поланецкій молчалъ, ожидая, пока тотъ заговоритъ первый; но и тотъ, заложивъ руки въ карманъ, упорно молчалъ.

«Тѣ-же старыя манеры», — подумалъ Поланецкій.

И тутъ-же почувствовалъ какую-то непріязнь къ своему угрюмому сосѣду.

Между тѣмъ панъ Плавицкій, вернувшись отъ экипажа Ямишовыхъ, прежде всего спросилъ Поланецкаго: «А что, замѣтилъ?», а потомъ прибавилъ, обращаясь къ Гонтовскому:

— Ну, Гонтосю, поѣзжай себѣ своей бричкой, — у меня въ экипажѣ только два мѣста.

— Я бричкой и поѣду, потому что собаку везу для панны Марини.

И, поклонившись, отошелъ. Чрезъ минуту панъ Плавицкій и Поланецкій были уже въ дорогѣ къ Кремню.

— Дядя, этотъ Гонтовскій также вашъ родственникъ? — спросилъ Поланецкій.

— Девятая вода на киселѣ. Они очень опустились. У этого, Адольфа, только небольшой хуторъ, а въ карманѣ пусто.

— Но зато въ сердцѣ, должно быть, не пусто.

Панъ Плавицкій посвисталъ губами.

— Тѣмъ хуже для него, если ему что снится. Быть можетъ, человѣкъ онъ и добрый, но это не то. Ни воспитанія, ни образованія, ни состоянія. Маринѣ онъ нравится — скорѣе она его переноситъ.

— А переноситъ?

— Видишь-ли, это такъ и есть: я жертвую собой для нея — и сижу въ деревнѣ, она-же жертвуетъ собой для меня — и сидитъ въ деревнѣ. Тутъ кругомъ пусто: пани Ямишова значительно старше ея, молодежи нѣтъ, жизнь скучная и однообразная, ну, и что прикажешь дѣлать? Помни, мой другъ, что жизнь не шутка, а цѣлый рядъ жертвъ. Это убѣжденіе надо всегда носить въ сердцѣ и въ головѣ. А не должны объ этомъ забывать въ особенности тѣ, которые принадлежатъ къ порядочнымъ, немного лучшимъ семьямъ. Гонтовскій-же обѣдаетъ у насъ каждое воскресенье и сегодня, какъ ты самъ слышалъ, везетъ ей даже собаку.

Они замолчали и медленно поѣхали по песку. Сороки перелетали предъ коляской съ березы на березу по направленію Кремня. За коляской ѣхалъ панъ Гонтовскій въ бричкѣ и, размышляя о Поланецкомъ, думалъ:

— Если онъ пріѣхалъ душить ихъ какъ кредиторъ, то, ей-ей, я сверну ему шею, если-же — какъ конкуррентъ, то тоже не посмотрю, а ужъ сверну.

Съ юныхъ лѣтъ еще питалъ онъ къ Поланецкому какое-то непріязненное чувство. Тогда Поланецкій относился къ нему свысока, всегда подсмѣивался надъ нимъ и, на правахъ старшаго его на нѣсколько лѣтъ, не разъ пускалъ въ ходъ даже кулаки.

Наконецъ они пріѣхали и чрезъ полчаса всѣ вмѣстѣ съ панной Мариной сидѣли уже въ столовой, за обѣденнымъ столомъ. Привезенная Гонтовскимъ молодая собака, пользуясь привиллегіей гостя, то вертѣлась подъ столомъ, то взбиралась къ присутствующимъ на колѣна съ большимъ довѣріемъ и радостью, выражаемой ею безпрестаннымъ помахиваніемъ хвоста.

— Это гордонъ, сетеръ, — сказалъ Гонтовскій; — она еще молода и глупа, но эти собаки очень умныя и замѣчательно привязываются.

— Прелестная — и я вамъ очень благодарна, — отвѣтила панна Плавицкая, посматривая на собаку, на ея черно-лоснившуюся шерсть и на желтыя пятна у глазъ.

— Слишкомъ ласковая, — замѣтилъ панъ Плавицкій, покрывая колѣно салфеткой.

— Эти собаки и въ охотѣ лучше, чѣмъ обыкновенные сетеры.

— Вы, сударыня, и охотитесь? — спросилъ Поланецкій.

— Нѣтъ, никогда, почему-то желанія не было. А вы?

— Такъ, иногда. Вѣдь я же въ городѣ живу.

— Много бываешь въ обществѣ? — спросилъ панъ Плавицкій.

— Почти нигдѣ. Бываю у пани Эмиліи, у моего компаньона Бигеля, у Васковскаго, который когда-то былъ моимъ учителемъ, а теперь представляетъ изъ себя большого чудака — и больше нигдѣ. Правда, иногда захаживаю еще къ другимъ, но только по дѣлу.

— Это не хорошо, другъ мой. Молодой человѣкъ долженъ имѣть и долженъ поддерживать хорошее общество, если онъ на него имѣетъ право. Другое дѣло, если кому приходится заискивать, пролѣзать, но ты, какъ Поланецкій, можешь бывать повсюду. Я тебѣ это говорю. Съ Мариней у меня вѣчно та же самая исторія. Два года тому назадъ, когда ей минуло восемнадцать лѣтъ, провели ліы зиму въ Варшавѣ. Разумѣется, что такія вещи даромъ не дѣлаются и съ моей стороны потребовалось немало жертвъ. Ну и что-жъ? Сидѣла по цѣльнымъ днямъ у пани Эмиліи и книжки читала. Дикаркой родилась, дикаркой и останется: можете подать другъ другу руки.

— Подадимъ другъ другу руки! — весело воскликнулъ Поланецкій.

Она-же отвѣтила, улыбаясь:

— Честное слово, не могу, — это было совершенно не такъ! правда, я читала съ Эмилькой книжки, но и съ папой всюду бывала и натанцевалась вдоволь, такъ что на всю жизнь хватитъ.

— Не зарекайтесь.

— Нѣтъ, я и не зарекаюсь, только не скучаю.

— Видно, не вывезли никакихъ воспоминаній?

— Можетъ быть. У меня осталась только память, но это совершенно другое.

— Виноватъ, сударыня, я этого не понимаю.

— Память, по моему, это складъ, гдѣ лежитъ прошлое; воспоминаніе-же имѣетъ мѣсто лишь тогда, когда отправляешься въ этотъ складъ, чтобы что-либо оттуда извлечь.

Тутъ панна Мариня сама испугалась своей смѣлости, съ какой она вдалась въ философскій анализъ разницы между памятью и воспоминаніемъ и сильно покраснѣла; Поланецкій-же подумалъ:

«И неглупа, и прелестна».

Вслухъ-же онъ произнесъ:

— Мнѣ это и въ голову не приходило, а, между тѣмъ, это совершенно вѣрно.

И онъ посмотрѣлъ на нее взглядомъ, полнымъ симпатіи. И въ самомъ дѣлѣ, она была хороша: вся улыбающаяся, смущенная немного похвалой и вмѣстѣ съ тѣмъ искренне ею обрадованная. Она еще болѣе зарумянилась, когда смѣлый молодой человѣкъ сказалъ:

— Завтра, предъ отъѣздомъ, я осмѣлюсь попросить о мѣстѣ… хоть-бы въ складѣ.

Но онъ произнесъ это такъ весело, что разсердиться на него было невозможно, и панна Мариня отвѣтила ему не безъ нѣкотораго кокетства:

— Хорошо, но я тогда буду тоже…

— Въ такомъ случаѣ, мнѣ бы такъ часто приходилось ходить въ складъ, что я предпочитаю съ самаго начала въ немъ поселиться.

Это показалось паннѣ Маринѣ ужъ слишкомъ смѣлымъ для перваго знакомства; но въ это время панъ Плавицкій воскликнулъ:

— Нравится мнѣ Поланецкій! Это не Гонтосю, который сидитъ понуро и хмурится.

— Я умѣю говорить лишь о томъ, что можно въ руки взять — отвѣтилъ молодой человѣкъ съ нѣкоторой грустью.

— Такъ возьми вилку въ руки — и кушай.

Поланецкій усмѣхнулся, но панна Мариня не усмѣхнулась — ей стало жаль Гонтовскаго и она круто перевела разговоръ на такой предметъ, который можно было и въ руки взять.

«Или кокетка, или имѣетъ доброе сердце», — снова подумалъ Поланецкій.

Но панъ Плавицкій, который видно вспомнилъ о послѣдней своей зимней побывкѣ въ Варшавѣ, спросилъ:

— Скажи мнѣ, Стахъ, ты Букацкаго знаешь?

— Какъ-же. Вѣдь онъ мнѣ близкій родственникъ, ближе, чѣмъ вамъ, дядя.

— Мы въ родствѣ съ цѣлымъ свѣтомъ — буквально съ цѣлымъ свѣтомъ. Букацкій былъ одинъ изъ самыхъ ревностныхъ кавалеровъ Марини. Онъ на всѣхъ вечерахъ съ ней танцовалъ.

Поланецкій снова засмѣялся.

— И въ награду отправленъ въ складъ, въ пыль. Но съ этого, по крайней мѣрѣ, пыли стереть не придется, — онъ такой чистенькій, опрятненькій, какъ дядя, напримѣръ. Это самый большой франтъ въ Варшавѣ. Что онъ выдѣлываетъ? Онъ точно какой-нибудь администраторъ надъ свѣжимъ воздухомъ — это значитъ, что какъ только хорошая погода, онъ сейчасъ-же выходитъ на улицу или выѣзжаетъ на прогулку. Притомъ это такой оригиналъ, у котораго кажется какія-то особыя клѣточки въ мозгу. Этотъ человѣкъ замѣчаетъ такія мелочи, которыми другой и заниматься бы не сталъ. Разъ встрѣчаю его — онъ только что вернулся изъ Венеціи, спрашиваю его, что онъ тамъ видѣлъ, а онъ мнѣ въ отвѣтъ: «Видѣлъ я разъ на Riva degli Schiavoni какъ плавали яичная скорлупа и полъ-лимона: они столкнулись, ударились, отскочили, снова сблизились, наконецъ — бацъ! Полъ-лимона попали въ яичную скорлупку и поплыли вмѣстѣ. Видишь, что значитъ гармонія!» Вотъ чѣмъ занимается Букацкій, хотя онъ много знаетъ, — онъ, напримѣръ, большой знатокъ живописи.

— Говорятъ, что онъ очень способный?

— Можетъ быть, но что изъ этого? Ѣстъ хлѣбъ — и больше ничего. Да хоть былъ-бы онъ при этомъ веселый, а то какой-то меланхоликъ и только. Я забылъ прибавить: и влюбленъ въ пани Эмилію.

— Эмилька много принимаетъ? — спросила панна Мариня.

— Нѣтъ. Бываю я, Васковскій, бываетъ Букацкій, ну еще Машко, адвокатъ, тотъ, который покупаетъ и продаетъ помѣщичьи имѣнія.

— Она, вѣрно, и не можетъ много принимать, — много времени приходится ей посвящать Литкѣ.

— Бѣдненькая, — сказалъ Поланецкій, — далъ-бы только Богъ, чтобы на нее хоть Рейхенталь хорошо подѣйствовалъ.

И веселое лицо его въ одну минуту заволоклось неподдѣльной грустью. Теперь панна Мариня посмотрѣла на него взглядомъ, полнымъ симпатіи, и въ свою очередь подумала въ другой разъ:

«Онъ, однако, въ самомъ дѣлѣ, должно быть добрый»…

А панъ Плавицкій началъ говорить, ни къ кому не обращаясь:

— Машко, Машко… Этотъ тоже увивался около Марини. Но она его не любила. А что до имѣній, то теперь цѣны такія, что помилуй Богъ.

— Машко, именно, и утверждаетъ, что только при такихъ условіяхъ выгодно покупать.

Обѣдъ между тѣмъ подошелъ къ концу и всѣ перешли въ залъ, куда поданъ былъ кофе, за которымъ панъ Плавицкій слегка подшучивалъ надъ Гонтовскимъ, что обыкновенно дѣлалъ въ минуты хорошаго расположенія и что молодой человѣкъ терпѣливо переносилъ лишь изъ уваженія къ паннѣ Маринѣ, но съ такимъ видомъ, который, казалось, говорилъ «О, еслибъ не она, то сосчиталъ-бы я тебѣ кости!» Послѣ кофе Мариня подсѣла къ фортепьяно, а отецъ сталъ раскладывать пасьянсъ. Играла она не важно, но ясное, спокойное лицо ея хорошо рисовалось надъ пюпитромъ. Около пяти часовъ панъ Плавицкій посмотрѣлъ на часы и сказалъ:

— Что-то Ямишовы не ѣдутъ?

— Еще пріѣдутъ, — отвѣтила Мариня.

Но онъ ужъ, не переставая, поглядывалъ на часы и каждую минуту сообщалъ какъ новость, что Ямишовы еще не пріѣхали. Наконецъ, часовъ около шести объявилъ гробовымъ голосомъ:

— Тамъ должно быть случилось несчастье!

Поланецкій въ это время стоялъ какъ разъ около Марини, которая, понизивъ голосъ, сказала:

— Вотъ и бѣда! Тамъ навѣрное ничто не случилось, но за то пана будетъ весь вечеръ въ скверномъ настроеніи.

Поланецкій хотѣлъ было отвѣтить, что за то завтра, когда онъ выспится, онъ будетъ въ лучшемъ, но, замѣтивъ неподдѣльную грусть на лицѣ дѣвушки, онъ сказалъ:

— На сколько мнѣ помнится — это недалеко отсюда: пошлите кого-нибудь узнать, что случилось.

— Папа, не послать-ли туда кого-нибудь?

Но онъ отвѣтилъ съ горечью:

— Много чести. Ужъ самъ поѣду.

И позвонивъ, приказалъ вошедшему слугѣ заложить лошадей. Потомъ, постоявъ минутку, сказалъ:

— Enfin, въ деревнѣ нерѣдкость, чтобы кто пріѣхалъ и засталъ дочь одну. Это не городъ. Притомъ же вы родственники. Ты, Гонтовскій, пожалуйста, поѣзжай со мной, ты, можетъ быть, мнѣ понадобишься.

Выраженіе наивысшаго нерасположенія и неудовольствія отразилось на лицѣ молодого человѣка. Онъ провелъ рукой по волосамъ и проговорилъ:

— Надъ прудомъ стоитъ вытянутая лодка, которой огородникъ не можетъ спихнуть въ воду; я обѣщалъ паннѣ Маринѣ это сдѣлать, но въ прошлое воскресенье дождь лилъ какъ изъ ведра и она меня не пустила.

— Такъ сбѣгай и попробуй. До пруда тридцать шаговъ, въ нѣсколько минутъ будешь назадъ.

Гонтовскій — нечего было дѣлать — вышелъ въ садъ; панъ Плавицкій, не обращая вниманія на присутствіе Поланецкаго и дочери, разсуждалъ вслухъ, шагая по комнатѣ:

— Головная невралгія, держу пари, что головная невралгія; Гонтовскій въ случаѣ надобности можетъ поѣхать за докторомъ. Тотъ колпакъ, совѣтникъ безъ мозговъ навѣрно-бы не послалъ.

И, чувствуя, видно, потребность на комъ-либо сорвать свою злость, произнесъ, обращаясь къ Поланецкому:

— Ты не знаешь, какъ онъ глупъ!

— Кто?

— Ямишъ.

— Папа… — начала панна Мариня.

Но панъ Плавицкій не далъ ей докончить и воскликнулъ съ возрастающимъ гнѣвомъ:

— Знаю! Не нравится тебѣ, что она оказываетъ мнѣ немного дружбы и вниманія. Читай себѣ статьи Ямиша по вопросамъ земледѣлія, боготвори его, сооружай ему памятники, но позволь-же и мнѣ имѣть свои симпатіи!

Тутъ Поланецкій не могъ не подивиться дѣйствительно рѣдкой добротѣ панны Марины, когда она, вмѣсто того, чтобы выразить нѣкоторое нетерпѣніе, подбѣжала къ отцу и, подсунувъ свою головку подъ его накрашенные усики, промолвила:

— Сейчасъ лошади будутъ готовы, сейчасъ, сейчасъ… Если нужно, то я могу тоже поѣхать, а пока пусть скверный папка не сердится, — это ему вредно.

Панъ Плавицкій, который въ сущности былъ къ ней сильно привязанъ, поцѣловалъ ее въ лобъ, сказавъ:

— Знаю, что у тебя доброе сердце, но гдѣ Гонтовскій, что онъ тамъ дѣлаетъ?

И чрезъ открытую дверь, выходившую въ садъ, сталъ звать молодого человѣка, который скоро вернулся весь измученный и усталый и сказалъ:

— Въ лодкѣ стоитъ вода и вся она врѣзалась въ берегъ, пробовалъ, да не идетъ…

— Возьми картузъ и ѣдемъ, лошади, кажется, подъѣхали, — поторопилъ панъ Плавицкій.

Молодые люди остались одни.

— Папаша привыкъ къ лучшему обществу, чѣмъ у насъ въ деревнѣ, — сказала панна Мариня, — а поэтому особенно дорожитъ обществомъ пани Ямишовой, но и панъ Ямишъ очень хорошій и умный человѣкъ.

— Я его видѣлъ въ костелѣ; онъ мнѣ показался словно какимъ-то прибитымъ.

— Онъ теперь дѣйствительно болонъ, притомъ такъ много работаетъ.

— Какъ вы.

— Нѣтъ. Панъ Ямишъ прекрасно ведетъ свое хозяйство, а также много пишетъ по вопросамъ земледѣлія. Онъ — гордость нашихъ мѣстъ. И такой благородный человѣкъ. Она тоже очень добрая женщина, только немного эксцентрична.

— Ех-красавица.

— Да. Эксцентричность ея является слѣдствіемъ постоянной жизни въ деревнѣ, гдѣ человѣкъ, словно, ржавѣетъ. Я думаю, что и въ городѣ немало чудачествъ и смѣшного въ людяхъ, но тамъ это взаимно сглаживается, въ деревнѣ же люди скоро превращаются въ оригиналовъ. Отвыкаешь понемногу отъ общества, въ обхожденіи съ людьми является что-то старосвѣтское и доходитъ до эксцентричности. Мы всѣ, должно быть, кажемся постояннымъ жителямъ большихъ городовъ заплѣснѣвшими и немного смѣшными.

— Не всѣ! Нисколько! — отвѣтилъ Поланецкій. — Вы, напримѣръ, первая!

— Въ такомъ случаѣ, это придетъ еще со временемъ, — отвѣтила она съ улыбкой.

— Время можетъ также принести перемѣны.

— У насъ такъ почти ничто не мѣняется, — а если мѣняется, то по большей части къ худшему.

— Но въ жизни дѣвушекъ, вообще, перемѣны бываютъ почти неизбѣжны.

— Я бы, прежде всего, хотѣла устроиться съ папашей относительно Кремня.

— Значитъ, отецъ и Кремень — это двѣ главныя и единственныя задачи въ вашей жизни.

— Да. Но, къ сожалѣнію, я тутъ ничѣмъ не могу помочь, — я такъ мало смыслю во всемъ этомъ.

— Папа, Кремень — и ничего больше — повторилъ Поланецкій.

Разговоръ на минуту прервался, послѣ чего панна Мариня спросила Поланецкаго, не хочетъ-ли онъ пойти въ садъ. Они пошли и вскорѣ очутились у пруда. Поланецкій, принадлежавшій заграницей къ различнымъ обществамъ спорта, ловко спихнулъ лодку, съ которой Гонтовскій не могъ справиться, но оказалось, что она вся течетъ и ѣхать въ ней немыслимо.

— Вотъ вамъ примѣръ моего хозяйства — сказала, смѣясь, панна Мариня. — Всюду и вездѣ вода протекаетъ. Не знаю даже какъ и оправдаться, — вѣдь садъ и прудъ находятся исключительно въ моемъ вѣдѣніи. Однако, лодку прежде чѣмъ спустить, надо приказать исправить.

— Да это чуть-ли не та самая, въ которой мнѣ строго было запрещено кататься, когда я еще былъ мальчикомъ.

— Очень можетъ быть. Замѣтили-ли вы, что вещи куда менѣе измѣняются и дольше выдерживаютъ, чѣмъ люди. Иногда грустно даже думать объ этомъ.

— Будемъ надѣяться, что мы дольше выдержимъ, чѣмъ эта сгнившая лодка, пропитанная насквозь, словно губка, водой. Если это та самая, что я тутъ оставилъ еще въ дѣтствѣ, то мнѣ съ ней не везетъ. Тогда запрещалось мнѣ въ ней ѣздить, а теперь я испортилъ себѣ руку о старый гвоздь.

Говоря это, онъ вынулъ изъ кармана платокъ и началъ лѣвой рукой перевязывать правый палецъ. Но это выходило у него такъ неловко, что панна Мариня, видя это, сказала:

— Вижу, что вамъ не справиться, нужно помочь.

И начала перевязывать ему руку, которую онъ незамѣтно сгибалъ, чтобы продолжить операцію, потому что ему пріятно было чувствовать близость ея нѣжныхъ пальцевъ при своихъ. Она замѣтила, что онъ ей нарочно мѣшаетъ, и взглянула на него, но, когда глаза ихъ встрѣтились, она поняла причину и, покраснѣвши, нагнулась, желая какъ бы серьезнѣе продолжать перевязку. Поланецкій почувствовалъ тепло, исходившее отъ нея, и у него сердце забилось скорѣе.

— Проведенныя здѣсь въ дѣтствѣ каникулы — сказалъ онъ — оставили во мнѣ хорошія воспоминанія, но теперь я вывезу отсюда еще лучшія. Вы очень добры; вы словно цвѣтокъ въ этомъ Кремнѣ. Право, я не преувеличиваю.

Панна Мариня поняла, что молодой человѣкъ говоритъ искренно, быть можетъ немного смѣло, но это скорѣе объяснялось живостью его натуры, чѣмъ тѣмъ, что они остались наединѣ, а потому она не обидѣлась, только словно проворчала шутливо своимъ пріятнымъ, тихимъ голосомъ:

— Прошу не говорить мнѣ любезностей, потому что, во-первыхъ, я плохо перевяжу руку, а, во-вторыхъ, удеру.

— Въ такомъ случаѣ, перевяжите плохо руку, только останьтесь.

Мариня окончила операцію съ платкомъ и они пошли далѣе. Вечеръ обѣщалъ быть прекраснымъ. Солнце спускалось, прудъ, не зыблемый дуновеніемъ вѣтра, сверкалъ огнемъ и золотомъ. Вдали, за водой, спокойно мелькали ольхи, ближе деревья выступали въ зардѣвшемся уже воздухѣ замѣчательно отчетливо. Во дворѣ, за домомъ, курлыкали аисты.

— Милый Кремень, очень милый! — говорилъ Поланецкій.

— Очень — отвѣтила Мариня.

— Я вполнѣ понимаю вашу привязанность къ этому мѣсту. А къ тому, во что кладется трудъ, еще болѣе привязываешься. Я также понимаю, что въ деревнѣ можно пережить хорошія минуты… Вотъ, какъ теперь… Вѣдь тутъ такъ хорошо. Въ городѣ иногда находитъ утомленіе, въ особенности на тѣхъ, которые, какъ я, постоянно сидятъ по уши въ какихъ-то счетахъ и притомъ еще одиноки. Бигель, мой компаньонъ, имѣетъ жену, дѣтей — и отлично! Но я что? Я часто говорю себѣ: работаю, работаю и что мнѣ изъ этого? Положимъ, у меня будутъ кой-какія деньги — ну, а дальше что? — ничего. Завтрашній день такой-же, какъ сегодня: работа и работа! Видите-ли, если человѣкъ во что втянется, то онъ ужъ болѣе идетъ по инерціи, — хоть бы, напримѣръ, въ погоню за деньгами, — и ему кажется, что это его цѣль въ жизни. Но бываютъ такія минуты, когда я думаю, что чудакъ Васковскій вполнѣ правъ и что всѣ, фамилія которыхъ оканчивается на скій или винъ, не могутъ вложить туда всей своей души и довольствоваться исключительно этимъ. Онъ утверждаетъ, что въ насъ свѣжа еще память о прежней, иной жизни и что славяне, вообще, имѣютъ другую миссію. Онъ большой оригиналъ, и философъ, и мистикъ. Я несогласенъ съ нимъ и весь ушелъ въ погоню за деньгами, на сколько это въ моихъ силахъ; но теперь, напримѣръ, гуляя съ вами въ этомъ саду, мнѣ, право, кажется, что онъ правъ.

И минуту они шли въ молчаніи. Закатъ алѣлъ все больше и больше и лица ихъ словно погрузились въ багровый свѣтъ. Съ каждой минутой росла въ нихъ и дружба, и взаимное сочувствіе. Имъ было вмѣстѣ хорошо и спокойно.

Поланецкій почувствовалъ это, такъ какъ чрезъ нѣкоторое время произнесъ:

— Говорила мнѣ объ этомъ пани Эмилія Хвастовская и это дѣйствительно вѣрно, что за одинъ часъ по первомъ знакомствѣ съ вами чувствуешь къ вамъ больше довѣрія и близости, чѣмъ къ другому въ мѣсяцъ. Теперь я это самъ провѣрилъ. Мнѣ кажется, что я знаю ужъ васъ такъ давно. Мнѣ думается, что такое впечатлѣніе могутъ производить только люди чрезвычайно добрые.

Панна Мариня отвѣтила ему просто:

— Эмилька меня очень любитъ и потому такъ меня хвалитъ. Но если бы даже то, что она говоритъ, была правда, то, мнѣ кажется, что не съ каждымъ я бы съумѣла быть такой.

— Вчера, дѣйствительно, вы на меня произвели другое впечатлѣніе, но вы были такъ утомлены и вамъ хотѣлось спать.

— Да, немного.

— Такъ зачѣмъ же вы не поили спать! Слуга могъ бы подать мнѣ чай, да, наконецъ, можно было-бы обойтись и безъ этого.

— О, нѣтъ, настолько-то въ насъ есть гостепріимства. Пана говорилъ, что кому-нибудь изъ насъ слѣдуетъ васъ встрѣтить. Я боялась, что папа захочетъ ждать, — а это ему вредно, — а потому рѣшилась его замѣнить.

Поланецкій подумалъ: «ну, въ этомъ отношеніи ты могла бы быть совершенно спокойна, однако, ты очень благородна, что такъ защищаешь твоего стараго эгоиста».

Потомъ онъ сказалъ:

— Извините, пожалуйста, что въ первый же вечеръ я заговорилъ съ вами о дѣлахъ. Это купеческая замашка. Я потомъ былъ страшно недоволенъ собой и даже сказалъ себѣ: такой ты-молъ, сякой — а теперь со стыдомъ прошу извиненія.

— Не за-что, да вы и не виноваты. Вамъ говорили, что я тутъ всѣмъ занимаюсь, вы ко мнѣ и обратились.

Вечерняя заря горѣла все ярче. Они скоро повернули къ дому, а такъ какъ вечеръ обѣщалъ быть прекраснымъ, то сѣли на верандѣ въ саду. Поланецкій зашелъ на минуту въ залъ, откуда вернулся съ маленькой скамеечкой, которую, ставъ на колѣна, подсунулъ подъ ноги паннѣ Маринѣ.

— Благодарю васъ, благодарю, — отвѣтила она, нагнувшись и подобравъ рукой платьѣ, — какъ вы добры! благодарю васъ.

А онъ сказалъ:

— Я по натурѣ своей далеко не такой предупредительный, но знаете, кто меня научилъ хоть немного вниманію? — Литка. Она такъ нуждается въ чрезвычайномъ уходѣ и вниманіи и пани Хвастовская не можетъ объ этомъ не помнить.

— И она помнитъ, — отвѣтила Мариня — а мы всѣ будемъ ей въ этомъ помогать. Если-бъ она не собралась въ Рейхенталь, то я непремѣнно пригласила бы ее къ намъ.

— А я-бы пріѣхалъ за Литкой даже безъ приглашенія.

— Въ такомъ случаѣ, приглашаю васъ отъ имени папаши разъ навсегда.

— Не говорите этого такъ легко, потому что я готовъ злоупотребить вашей любезностью. Тутъ мнѣ очень хорошо, а какъ только мнѣ станетъ скверно въ Варшавѣ, то я удеру сюда — подъ вашу опеку….

Поланеций зналъ, что слова эти должны ихъ сблизить, должны завязать между ними симпатію, онъ говорилъ ихъ сознательно и искренне, а, говоря, смотрѣлъ въ это спокойное молодое лицо, которое, освѣщенное заходящимъ солнцемъ, казалось гораздо спокойнѣе, чѣмъ обыкновенно. Панна Мариня взглянула на него своими голубыми глазами, въ которыхъ, казалось, стоялъ вопросъ: «говоришь ли ты это случайно, или сознательно?» и тихо отвѣтила:

— Хорошо.

И оба замолчали, чувствуя, что между ними въ самомъ дѣлѣ что-то завязывается.

— Что это папа такъ долго не возвращается? — сказала наконецъ Мариня.

Дѣйствительно, солнце ужъ зашло; въ красноватыхъ сумеркахъ тихо кружилась чурилька, а въ прудѣ окликнулись лягушки.

Поланецкій не отвѣтилъ на замѣчаніе дѣвушки и, словно погруженный въ собственныя мысли, началъ:

— Я жизни не анализирую, потому что не имѣю на то времени. Когда мнѣ хорошо, какъ, напримѣръ, въ эту минуту, то я чувствую, что хорошо, когда мнѣ плохо, то плохо — вотъ и все. Пять-шесть лѣтъ тому назадъ было другое. Тогда былъ у насъ свой кружокъ, который часто собирался потолковать и поспорить о жизни и ея значеніи. Было нѣсколько ученыхъ и одинъ литераторъ, нынѣ довольно извѣстный въ Бельгіи. Мы задавали себѣ вопросы: куда мы идемъ, какой во всемъ смыслъ, какое значеніе, какой конецъ? Зачитывались мы пессимистами и терялись въ массѣ различныхъ вопросовъ безъ конца. Одинъ знакомый, ассистентъ по каѳедрѣ астрономіи, какъ началъ носиться въ междупланетномъ пространствѣ, такъ даже голову потерялъ… Потомъ ему все казалось, что голова его гдѣ-то кружится по параболѣ въ пространствѣ… Послѣ онъ выздоровѣлъ и сталъ ксендзомъ… Мы также ни до чего не могли дойти, на чемъ-либо остановиться. Точно птицы, летающія надъ моремъ, не имѣющія на чемъ присѣсть. Но я потомъ подмѣтилъ двѣ вещи: во-первыхъ, что мои бельгійцы относятся къ этому куда менѣе ревниво, чѣмъ я… мы гораздо наивнѣе… Во-вторыхъ, что у меня пропала охота къ работѣ и что я становлюсь лѣнтяемъ. Тогда я выдралъ себя за уши и до изнеможенія сталъ красить свои ситцы. Потомъ я сказалъ себѣ: жизнь — это законъ природы, — глупый-ли, умный-ли, все равно — но законъ. Жить надо, слѣдовательно надо брать отъ жизни то, что она даетъ. И я хочу брать. Васковскій, правда, говоритъ, что мы, славяне, не съумѣемъ на этомъ остановиться, но это только такъ говорится. То, что мы не умѣемъ ограничиться только деньгами, — это еще полъ-бѣды. Но я себѣ сказалъ, что, кромѣ денегъ, есть еще двѣ вещи: спокойствіе — и знаете еще что? — женщина. Вѣдь необходимо же, чтобы человѣкъ имѣлъ съ кѣмъ-нибудь подѣлиться всѣмъ, что имѣетъ. Потомъ должна наступить смерть — хорошо! но тамъ, гдѣ начинается смерть, человѣческому уму уже нечего дѣлать. «Thats not my bussines!» — какъ говорятъ англичане. А пока человѣку нужно отдать кому-нибудь то, что онъ добываетъ — деньги-ли, заслуги или славу… Если на лунѣ и есть брилліанты, то это все равно, такъ какъ никто не можетъ узнать ихъ цѣнности. Такъ и человѣкъ долженъ имѣть кого нибудь, кто-бы его узналъ. А я думаю: кто меня узнаетъ, если не женщина. Только она должна быть очень добра, очень вѣрна и очень моя, и очень любима. Это все, чего можно желать, потому что въ этомъ источникъ спокойствія, — а это единственное, что имѣетъ смыслъ. Я говорю это не какъ поэтъ, а какъ человѣкъ положительный, какъ купецъ. Имѣть при себѣ дорогую голову — вотъ цѣль… Потомъ пусть будетъ что будетъ. Вотъ какова моя философія.

Поланецкій утверждалъ, что говоритъ, какъ купецъ, но онъ говорилъ, какъ человѣкъ размечтавшійся, — такъ на него подѣйствовали и этотъ лѣтній вечеръ, и присутствіе молодой дѣвушки, которая во многомъ отвѣчала только-что высказаннымъ имъ взглядамъ. Вѣроятно, это пришло въ голову и Поланецкому, потому что, обратившись прямо къ ней, онъ сказалъ:

— Думаю, что такъ, но людямъ я никогда этого не высказываю. Не знаю, однако, что сегодня со мной стало; еще разъ повторяю, что пани Эмилія права: съ вами въ одинъ день чувствуешь себя ближе, чѣмъ съ другими въ цѣлый годъ. Вы, должно быть, баснословно добры. Правда, я сдѣлалъ-бы непростительную глупость, еслибъ не пріѣхалъ въ Кремень. Я буду пріѣзжать такъ часто, какъ вы только позволите.

— Пріѣзжайте… часто.

— Спасибо.

И онъ протянулъ руку, а панна Мариня подала ему свою, какъ-бы въ знакъ союза.

Какъ онъ ей нравился теперь со своимъ прямымъ, мужественнымъ лицомъ, со своими темными волосами и фигурой, дышащей увѣренностью и силой, со своими живыми глазами. Притомъ онъ принесъ съ собой столько новой жизни, той, именно, жизни, которой ей недоставало въ Кремнѣ; онъ открылъ какіе-то новые горизонты, уходившіе далеко за прудъ и за ольхи, которыя совершенно заслоняли кремневскій горизонтъ.

Они снова сидѣли нѣкоторое время въ молчаніи и неслись все далѣе, такъ-же быстро въ молчаніи, какъ и въ разговорѣ. Мариня указала рукой на свѣтъ, все болѣе выроставшій за ольхами, и сказала:

— Луна.

— Да, луна, — повторилъ Поланецкій.

Дѣйствительно, луна медленно высунулась изъ-за ольхъ, красная и большая. Въ это время залаяли собаки, коляска застучала по другой сторонѣ дома и черезъ минуту въ залѣ, гдѣ ужъ зажгли огонь, показался панъ Плавицкій.

Мариня вошла въ залу, а за ней и Поланецкій.

— Ничего не случилось — сказалъ панъ Плавицкій. — Пріѣхала Хромецкая, они думали, что она долго не засидится, а потому и не дали знать. Ямишъ немного боленъ, но завтра собирается въ Варшаву. Она обѣщала быть у насъ послѣзавтра.

— Значитъ, все хорошо? — спросила Мариня.

— Хорошо. А вы что тутъ подѣлывали?

— Лягушекъ слушали, и намъ было хорошо.

— Господь Богъ зналъ, на что сотворилъ и лягушекъ. Хотя онѣ мнѣ по ночамъ спать не даютъ, однако, я не жалуюсь. Мариня, дай же намъ чай!

Чай былъ уже приготовленъ и ждалъ ихъ въ другой комнатѣ. За чаемъ панъ Плавицкій разсказывалъ о своемъ визитѣ у Ямигаовыхъ. Молодые люди молчали, только время отъ времени поглядывали другъ на друга полными огня глазами и на прощаніе очень крѣпко пожали другъ другу руки.

Панна Мариня, раздѣваясь, чувствовала нѣкоторое утомленіе, точно этотъ день измучилъ ее, но это было какое-то пріятное утомленіе. Потомъ, когда головка ея оперлась о подушки, она не думала о томъ, что завтра понедѣльникъ, что начинается новая недѣля работы, а думала о Поланецкомъ и въ ушахъ ея раздавались его слова:

— Кто меня узнаетъ, если не женщина. Только она должна быть очень добра, очень вѣрна и очень моя, и очень любима.

Поланецкій же думалъ, закуривая папиросу:

«Какая добрая, хорошая, милая, — гдѣ найти такую другую»?

III.

На другой день утро было сѣрое и панна Плавицкая проснулась недовольная собой. Ей казалось, что она вчера отдалась какому-то теченію, унесшему ее далѣе, чѣмъ слѣдовало, и что она съ Поланецкимъ просто-на-просто кокетничала. Особенною горечью наполняло ея душу сознаніе, что этотъ Поланецкій все-же явился какъ кредиторъ. Вчера она объ этомъ совершенно забыла, но сегодня сказала себѣ: «Онъ навѣрное подумаетъ, что я хотѣла его завлечь или расположить» — и при одной этой мысли кровь прихлынула къ ея щекамъ. Она была натура слишкомъ прямая и щепетильная, чтобы не возмущаться глубоко при одной мысли, что ее могутъ заподозрить въ какомъ-то разсчетѣ. Теперь, допуская возможность такого подозрѣнія, она уже стала питать къ Поланецкому почти недоброе чувство. Мучительнѣе всего была для нея еще одна мысль: она хорошо знала, что, вообще, въ кременевской кассѣ никогда «грошъ-гроша не догоняетъ», денегъ нѣтъ и что, если имѣлись въ виду кой-какія суммы отъ продажи Магерувки но участкамъ, то отецъ будетъ изворачиваться, чтобы сперва разсчитаться съ другими кредиторами, которыхъ долги считалъ болѣе неотложными. Правда, она рѣшила сдѣлать все, что будетъ въ ея силахъ, чтобы прежде всего расплатиться съ Поланецкимъ, но она также хорошо знала, что немного въ этомъ успѣетъ. Отецъ охотно предоставлялъ ей всѣ хлопоты по хозяйству, но денежными дѣлами занимался исключительно самъ и рѣдко слушалъ совѣты дочери. Въ сущности, дѣятельность его заключалась главнымъ образомъ въ вѣчной изворотливости, въ безконечныхъ обѣщаніяхъ, которыя никогда не выполнялись, въ проволочкахъ, и въ ловкомъ измышленіи фантастическихъ разсчетовъ и несбыточныхъ надеждъ. Пользуясь тѣмъ, что взысканіе ипотечныхъ долговъ, само по себѣ, дѣлается не такъ скоро, а судебную волокиту легко затянуть на сколько угодно, панъ Плавицкій, благодаря лишь своей системѣ, удержалъ за собой Кремень. Само собою разумѣется, что все это въ концѣ-концовъ грозило неминуемымъ и полнымъ раззореніемъ, но пока старикъ считалъ себя «головой хозяйства» и тѣмъ неохотнѣе слушалъ совѣты дочери, обвиняя ее въ томъ, что она сомнѣвается въ его «головѣ», а это въ высшей степени оскорбляло его самолюбіе.

Ужъ не разъ приходилось паннѣ Маринѣ смиряться предъ этой «головой» и предъ ея пріемами. Ея деревенская жизнь только по виду представляла собой идиллію труда и хозяйственныхъ занятій. Не было въ ней недостатка ни въ непріятностяхъ, ни въ огорченіяхъ, и ея спокойное лицо выражало не только кротость характера, но и извѣстную силу его, и большую нравственную выдержку. Однако, смириться теперь казалось ей гораздо труднѣе, чѣмъ во все предъидущее время.

«Пусть онъ, по крайней мѣрѣ, меня не осуждаетъ», — думала она. Но что ей было дѣлать? Первая мысль, пришедшая ей въ голову, было вызвать Поланецкаго, раньше, чѣмъ онъ успѣетъ повидаться съ отцомъ, на откровенный разговоръ и высказать ему все положеніе вещей, какъ предъ человѣкомъ, къ которому питаешь полное довѣріе. Потомъ она подумала, что такой разговоръ вышелъ-бы ничѣмъ инымъ, какъ просьбой о снисхожденіи, жалости, выраженіемъ полной покорности. Мариня, быть можетъ, прибѣгла-бы къ этому средству, если-бъ не то обстоятельство, что она, какъ дѣвушка чуткая, отзывчивая ко всякому движенію сердца своего и чужого, чувствовала на-половину сознательно, на-половину инстинктивно, что между ней и этимъ молодымъ человѣкомъ что-то уже зародилось, почти началось — и въ особенности, что между ними что-то могло и неминуемо должно было свершиться. При данномъ положеніи вещей это казалось ей невозможнымъ. Оставалось одно: увидаться съ Поланецкимъ и такъ его встрѣтить, чтобы сразу уничтожить въ немъ вчерашнее впечатлѣніе, оборвать нить симпатіи, завязавшуюся между ними, и предоставить ему полную свободу дѣйствій. Этотъ способъ показался ей наилучшимъ и, узнавъ отъ прислуги, что Поланецкій уже всталъ и послѣ чаю отправился на большую дорогу, она рѣшила его отыскать.

Удалось ей это очень легко, потому что онъ успѣлъ уже вернуться съ утренней прогулки и, стоя за боковой стѣной крыльца, обросшаго дикимъ виноградникомъ, весело разговаривалъ съ двумя бѣлыми собаками, которыя такъ ласково и привѣтливо встрѣтили его въ день пріѣзда. Поланецкій сначала не замѣтилъ ея и Мариня, остановившись на верхней ступенкѣ, слышала какъ онъ говорилъ собакамъ:

— Эхъ вы, собаченки этакія, васъ на что держатъ, чтобы домъ стерегли, а? хозяйскій хлѣбъ ѣдите, а? а на чужихъ вотъ не лаете, еще ласкаетесь. Шалуны вы глупые, проказники этакіе!

И хлопалъ ихъ по бѣлымъ головамъ. Потомъ, увидѣвъ Мариню сквозь виноградникъ, подскочилъ и сталъ предъ ней, веселый и довольный.

— Здравствуйте! А я тутъ бесѣдую съ собаками. Какъ спали?

— Спасибо.

Она холодно протянула ему руку; онъ-же смотрѣлъ на нее такими плазами, въ которыхъ легко можно было прочесть, какое искреннее и глубокое удовольствіе доставляетъ ему одинъ ея видъ.

И онъ не менѣе нравился бѣдной паннѣ Маринѣ. Просто отъ всей души онъ ей нравился. Сердце ея сжалось отъ боли, когда на его искреннее, теплое привѣтствіе она принудила себя отвѣтить такъ.церемонно и холодно.

— Вы теперь куда идете? по хозяйству? Если позволите, я пойду съ вами. Сегодня, къ сожалѣнію, мнѣ необходимо вернуться въ городъ и я буду радъ каждой лишней минутѣ, проведенной въ вашемъ обществѣ. Богъ свидѣтель, если-бъ только было возможно, я-бы тутъ дольше остался. Впрочемъ, я ужъ знаю дорогу въ Кремень.

— Милости просимъ, если у васъ когда-нибудь окажется свободное время.

Теперь только Поланецкій замѣтилъ, какимъ холодомъ вѣяло отъ ея словъ, отъ ея лица, и сталъ смотрѣть на нее съ все возраставшимъ удивленіемъ. Но если панна Мариня думала, что онъ поступитъ, какъ принято въ подобныхъ случахъ, и сейчасъ-же подладитъ себя подъ ея тонъ, то она глубоко ошибалась. Поланецкій былъ слишкомъ живымъ и смѣлымъ человѣкомъ, чтобы сейчасъ-же не спросить ее о причинѣ.

Не сводя съ нея пристальнаго взгляда, онъ спросилъ:

— Что съ вами?

Мариня смутилась.

— Со мной ничего.

— Нѣтъ. Я отлично вижу и вы сами хорошо знаете, что я не ошибаюсь. Вы теперь со мной точно такая, какой были въ первый вечеръ. Но тогда я былъ самъ виноватъ, потому что не во-время заговорилъ о деньгахъ. Вчера я извинился предъ вами и все было хорошо — да еще. какъ хорошо! Сегодня опять по другому; скажите-же, по какой причинѣ?

Самая ловкая дипломатія не озадачила-бы такъ панну Мариню. Она думала своимъ обращеніемъ охладить и отдалить его отъ себя, а онъ, задавая ей вопросы такъ прямо, безъ всякихъ обиняковъ, скорѣе еще болѣе ей сдѣлался ближе.

Онъ снова заговорилъ тономъ человѣка, съ которымъ поступаютъ несправедливо:

— Скажите мнѣ откровенно, что все это значитъ? Скажите, пожалуйста! Отецъ вашъ говорилъ, что вчера я былъ гостемъ, а сегодня — кредиторомъ. Но это глуп…. то есть вздоръ! Я не понимаю такихъ тонкостей, и никогда не буду вашимъ кредиторомъ, но скорѣе должникомъ, потому что много обязанъ и благодаренъ вамъ за всю вашу вчерашнюю доброту — и видитъ Богъ, какъ-бы я желалъ всегда оставаться вамъ должнымъ!

Онъ снова смотрѣлъ ей въ глаза, зорко слѣдя, не увидитъ-ли въ нихъ вчерашней улыбки; но Мариня, сердце которой сжималось все больше, продолжала идти прежнимъ путемъ, во-первыхъ потому, что на этотъ путь она ужъ рѣшилась, а во-вторыхъ, изъ опасенія, что, сознавшись въ своей перемѣнѣ, она будетъ вынуждена объяснить и причины.

— Увѣряю васъ, — отвѣтила она съ нѣкоторымъ усиліемъ, — что вы или вчера ошиблись, или теперь ошибаетесь. Я всегда одна и та-же и мнѣ будетъ очень пріятно, если вы сохраните о насъ хорошія воспоминанія.

Слова были сказаны вѣжливо, но произносила ихъ дѣвушка настолько не похожая на вчерашнюю, что лицо Поланецкаго сразу омрачилось и стало злымъ, раздраженнымъ.

— Если вы хотите, — сказалъ онъ, чтобы я притворился, что вѣрю вамъ, то пусть будетъ по вашему. Я уѣзжаю, однако, съ глубокимъ убѣжденіемъ, что въ деревнѣ понедѣльники совершенно не похожи на воскресенья.

Мариня вся встрепенулась при этихъ словахъ: вчерашнее обращеніе съ нимъ точно дало ему на нее какое-то право. Но она отвѣтила скорѣе съ грустью, чѣмъ съ гнѣвомъ:

— Что-же мнѣ дѣлать!

И она тотчасъ-же ушла, заявивши, что должна пойти поздороваться съ отцомъ. Поланецкій остался одинъ, отогналъ собакъ, которыя начали къ нему ласкаться, и обозлился.

— Что это значитъ? — спрашивалъ онъ себя. — Вчера хорошо, сегодня худо! Совершенно другая женщина. Какъ все это глупо, какъ мелко! Вчера я былъ родственникъ — сегодня кредиторъ. Но ей-то какое дѣло? Почему она обращается со мною, какъ съ собакой? Точно я ограбилъ кого-нибудь; Вѣдь она и вчера уже знала для чего я пріѣхалъ. Хорошо! Вы хотите, чтобы я былъ кредиторомъ, а не Поланецкимъ? — Хорошо! Чортъ возьми…

Мариня между тѣмъ вбѣжала въ кабинетъ отца. Панъ Плавицкій ужъ всталъ и въ халатѣ сидѣлъ передъ письменнымъ столомъ, заваленнымъ бумагами. Онъ поднялъ голову, чтобы отвѣтить на привѣтствіе дочери, и снова углубился въ бумаги.

— Папа, — сказала Мариня, — я пришла поговорить о Поланецкомъ… Папа…

Но онъ прервалъ ее, не переставая смотрѣть въ бумаги:

— Твоего Поланецкаго я сдѣлаю мягче воска.

— Сомнѣваюсь, чтобы это было легко. Впрочемъ, я-бы хотѣла, чтобы прежде всего расплатиться съ нимъ, даже при самыхъ невыгодныхъ для насъ условіяхъ.

Панъ Плавицкій повернулся въ своемъ креслѣ и устремилъ глаза на нее. Затѣмъ спросилъ ледянымъ тономъ:

— Вотъ какъ! Кого ты взяла подъ свое покровительство: его или меня?..

— Но это вопросъ нашей чести…

— Гдѣ, — ты полагаешь, — требуются твои совѣты?

— Но, папа…

— Что за несчастный день сегодня! Что съ тобой?

— Я только прошу васъ, папа, ради всего…

— И я также прошу тебя, оставь меня. Ты устранила меня отъ хозяйства — и я уступилъ, не желая въ эти нѣсколько лѣтъ, что мнѣ осталось жить, спорить съ родной дочерью. Но оставь мнѣ хоть этотъ уголъ, хоть эту комнату и не мѣшай дѣлать то, что я въ силахъ еще дѣлать.

— Папа, дорогой, вѣдь я только прошу…

— Чтобы я переселился куда-нибудь на фольваркъ? Какія-же избы ты мнѣ назначишь?

При этомъ панъ Плавицкій всталъ въ своемъ персидскомъ халатѣ, опираясь о ручку кресла, желая этимъ показать, какъ король Лиръ непокорной своей дочери, что онъ можетъ упасть, не выдержавъ ея непокорности. Въ глазахъ Марини стояли слезы и горькое сознаніе собственнаго безсилія наполняло ея сердце. Съ минуту стояла она въ молчаніи, борясь съ горькимъ чувствомъ сожалѣнія и удерживая слезы, потомъ прибавила тихо: — Извините, папаша… — И вышла изъ комнаты.

Спустя четверть часа, по приглашенію пана Плавицкаго, къ нему вошелъ Поланецкій, злой и раздраженный, но старавшійся владѣть собою.

Поздоровавшись съ нимъ, панъ Плавицкій усадилъ его въ кресло и, положивъ руку ему на колѣно, спросилъ:

— Стахъ, вѣдь ты не хочешь сжечь этотъ домъ? Вѣдь ты не убьешь меня, открывшаго тебѣ свои родственныя объятія? Ты не оставишь сиротой мою дочь?

— Нѣтъ, — отвѣтилъ Поланецкій: — дома не сожгу, дядю не убью и ничьей дочери не сдѣлаю сиротой. Я даже прошу васъ, дядя, прекратить со мной подобный разговоръ — это ни къ чему не приведетъ, а для меня — просто несносно!

— Хорошо, — сказалъ панъ Плавицкій, немного обиженный, что его вступленіе не произвело подавляющаго впечатлѣнія; — помни только, что въ этотъ домъ пріѣзжалъ ты ко мнѣ еще ребенкомъ.

— Да, потому что мать пріѣзжала, а послѣ смерти тетки Елены мать была здѣсь только за процентами, которыхъ дядя не платилъ. Но все это къ дѣлу не относится. Деньги лежатъ у васъ двадцать одинъ годъ. Сумма съ процентами доросла теперь до двадцати четырехъ тысячъ рублей. Для круглаго счета пусть будетъ ровно двадцать тысячъ — но эти деньги я долженъ получить — и за этимъ я пріѣхалъ.

Панъ Плавицкій покорно опустилъ голову.

— За этимъ ты пріѣхалъ?.. Такъ. Но почему ты, Стахъ, вчера былъ совершенно другой, совершенно…

Поланецкій, полчаса тому назадъ задавшій этотъ самый вопросъ паннѣ Маринѣ, подскочилъ было на стулѣ, но удержался и отвѣтилъ:

— Прошу приступить къ дѣлу.

— Я отъ этого не отказываюсь, но дай мнѣ прежде всего сказать нѣсколько словъ и, пожалуйста, не прерывай меня. Ты говоришь, я не платилъ процентовъ. Правда. А знаешь почему? Мать твоя отдала мнѣ не всѣ свои деньги, она не могла этого сдѣлать безъ семейнаго совѣта. Можетъ быть, тѣмъ хуже для васъ, что такъ случилось, но не въ этомъ дѣло. И вотъ, взявши эти нѣсколько тысячъ рублей, я сказалъ себѣ: эта женщина осталась одна, да еще съ ребенкомъ, — неизвѣстно, что съ ней будетъ, неизвѣстно, что можетъ случиться, — пусть-же будутъ эти деньги, которыя она положила у меня, ея основнымъ капиталомъ, пусть растутъ онѣ до тѣхъ поръ, пока въ нихъ встрѣтится надобность, пусть лежатъ онѣ на черный день. И до настоящаго дня я служилъ вашей сберегательной кассой. Отъ твоей матери я получилъ всѣ двѣнадцать тысячъ — теперь-же ты имѣешь у меня больше двадцати четырехъ тысячъ. Вотъ результаты. А теперь неужели ты заплатишь мнѣ за это черной неблагодарностью?..

Поланецкій возразилъ:

— Дядя Плавицкій, прошу васъ не считать меня глупѣе, чѣмъ я есть, или сумасшедшимъ. Скажу вамъ просто: я не пойду на эту удочку — слишкомъ ужъ это сшито бѣлыми нитками. Вы говорите, дядя, что я имѣю двадцать четыре тысячи рублей — но гдѣ-же они? Прошу васъ, выкладывайте — безъ всякихъ разговоровъ и предисловій!

— А я прошу тебя быть терпѣливымъ и сдержаннымъ, хотя-бы потому, что я старше тебя, отвѣтилъ Плавицкій обиженно и съ большимъ достоинствомъ.

— Чрезъ мѣсяцъ мой компаніонъ вноситъ въ наше новое дѣло двѣнадцать тысячъ и мнѣ необходимо внести столько-же. Говорю ясно и заявляю, что послѣ двухлѣтней нашей письменной перестрѣлки я не могу и не хочу дольше терпѣть.

Панъ Плавицкій положилъ руки на столъ и, спрятавъ въ нихъ лицо, молчалъ.

Ожидая отвѣта, Поланецкій смотрѣлъ на него съ возростающимъ недоумѣніемъ, задавая себѣ вопросъ: что это — плутъ, сумасшедшій, или слѣпой эгоистъ, мѣряющій добро и зло на аршинъ своихъ личныхъ выгодъ — или, наконецъ, все это вмѣстѣ?

Между тѣмъ панъ Плавицкій все сидѣлъ, закрывъ руками лицо, и молчалъ.

— Наконецъ, я бы хотѣлъ знать… — началъ опять Поланецкій.

Но тотъ замахалъ рукой, давая этимъ знать, что онъ хочетъ еще остаться нѣсколько времени со своими мыслями, и вдругъ быстро поднялъ просіявшее лицо.

— Стахъ, — сказалъ онъ, — изъ-за чего мы тутъ споримъ, когда все это такъ легко уладить!

— Какъ?

— Возьми рухлякъ!

— Что?

— Пригласи своего компаніона, пригласи какого-нибудь спеціалиста, оцѣнимъ мой рухлякъ и будемъ дѣйствовать втроемъ. Твой… какъ тамъ звать? Бигель? выплатитъ мнѣ сколько выпадетъ на его долю, ты или доплатишь что-нибудь, или нѣтъ — и пойдемъ всѣ вмѣстѣ, и получимъ громадные доходы.

Поланецкій всталъ.

— Слушайте, — сказалъ онъ, — я не привыкъ, чтобы надо мною смѣялись. Я не хочу вашего рухляка, — я хочу только мои деньги, а то, что вы говорите, считаю просто недостойными и безсмысленными увертками.

Настала минута тяжелаго молчанія. Въ нахмуренныхъ складкахъ бровей и лица пана Плавицкаго отразился сильный гнѣвъ. Съ минуту смотрѣлъ онъ на смѣльчака молніеноснымъ взглядомъ, потомъ, быстро приблизившись къ стѣнѣ, гдѣ висѣло оружіе, снялъ охотничій ножъ и, подавая его Поланецкому, произнесъ:

— Такъ вотъ тебѣ другой выходъ: ударь!

И онъ широко распахнулъ халатъ; но Поланецкій, ужъ не владѣя собой, отстранилъ руку съ ножомъ и громко сказалъ:

— Это жалкая комедія и больше ничего. Съ вами жалко тратить слова и время. Я уѣзжаю сейчасъ, мнѣ надоѣли и вы, и вашъ Кремень, но заявляю вамъ, что долгъ вашъ я передамъ за полцѣны первому попавшемуся еврею, который съ вами обойдется по своему.

Плавицкій торжественно поднялъ руку.

— Иди — произнесъ онъ — продавай! Пусти жида въ родное гнѣздо, но знай, что проклятіе мое и всѣхъ тѣхъ, которые тутъ нѣкогда жили, вѣчно будетъ тяготѣть надъ тобой.

Поланецкій стрѣлой вылетѣлъ изъ комнаты, весь блѣдный отъ злости, и сталъ искать въ залѣ свою шляпу, проклиная все на свѣтѣ. Отыскавъ шляпу, онъ собирался выйти и посмотрѣть, не подъѣхала-ли ужъ бричка, какъ вдругъ вошла Мариня. Увидя ее, онъ умѣрилъ немного свой гнѣвъ, но вспомнивъ, что она ведетъ все здѣшнее хозяйство, сказалъ:

— Прощайте. Съ вашимъ отцомъ я дѣло ужъ покончилъ. Я пріѣхалъ получить что мнѣ слѣдуетъ, а онъ раньше мнѣ далъ свое благословеніе, потомъ предложилъ свой рухлякъ, а, наконецъ, проклялъ. Нечего сказать, хорошій способъ платить долги.

Была минута, когда Мариня хотѣла протянуть ему руку и сказать: «Я понимаю вашъ гнѣвъ; и я только-что была у отца и умоляла его, чтобы онъ съ вами расплатился. Дѣлайте что хотите съ нами и съ Кремнемъ, но только не осуждайте меня, не думайте, что я принадлежу къ тѣмъ, которые противъ васъ, и сохраните ко мнѣ хоть немного уваженія».

Ужъ рука ея протянулась впередъ, ужъ слова эти были на ея устахъ, когда Поланецкій, все сильнѣе раздражаясь и опять теряя самообладаніе, прибавилъ:

— Докладываю вамъ объ этомъ, сударыня, потому, что когда я въ первый вечеръ хотѣлъ поговорить съ вами, вы обидѣлись и отослали меня къ отцу. Благодарю васъ за добрый совѣтъ, который, однако, для васъ оказался выгоднѣе, чѣмъ для меня, а потому ужъ объ остальномъ я подумаю самъ.

У Марини поблѣднѣли губы, слезы выступили на глазахъ отъ возмущеннаго чувства и глубокой обиды; она подняла голову и тихо сказала:

— Можете оскорблять меня сколько угодно, за меня некому заступиться.

И она смиренно повернулась къ дверямъ, испытывая чувство глубокаго отчаянія: вотъ какіе плоды принесли всѣ ея труды, въ которые она вложила всѣ силы свои, весь пылъ молодой, честной души. Поланецкій вдругъ почувствовалъ, что хватилъ черезъ край. Будучи человѣкомъ очень чуткимъ и впечатлительнымъ, онъ въ одну минуту преисполнился жалости — и хотѣлъ побѣжать за ней, извиниться, но было ужъ поздно. Мариня вышла.

Это вызвало въ немъ новый припадокъ злости. На этотъ разъ, однако, онъ злился и на самого себя. Ни съ кѣмъ не прощаясь, онъ вскочилъ въ бричку, стоявшую уже у крыльца, и выѣхалъ изъ Кремня. Онъ весь кипѣлъ гнѣвомъ и долгое время не могъ думать ни о чемъ, какъ только о мести. «Продамъ, хотя-бы за одну треть — говорилъ онъ себѣ — и пусть васъ описываютъ. Даю себѣ честное слово, что продамъ. Безъ всякой нужды продамъ — имъ на зло!»

Намѣреніе это перешло въ твердое, непоколебимое рѣшеніе, потому что Поланецкій былъ не изъ тѣхъ людей, которые не исполняютъ своихъ обѣщаній, данныхъ другимъ, или самому себѣ. Весь вопросъ заключался теперь лишь въ томъ, чтобы найти покупателя на эту сумму, получить которую было далеко не такъ легко и, безъ преувеличенія, требовалось разгрызть этотъ «Кремень».

Между тѣмъ бричка выѣхала изъ аллеи на открытую дорогу. Немного успокоившись, Поланецкій сталъ думать. о Маринѣ и въ мысляхъ его, какъ въ мозаикѣ, стали складываться воспоминанія объ обаяніи красоты, впечатлѣнія, какое произвели на него ея лицо и фигура, ихъ воскресная бесѣда, чувства нерасположенія, жалости, обиды, озлобленія и, наконецъ, страшное недовольство собой, которое еще болѣе увеличило его озлобленіе по отношенію къ ней. Одно изъ этихъ чувствъ поперемѣнно брало верхъ надъ всѣми остальными и придавало имъ свой колоритъ. Минутами онъ видѣлъ предъ собою высокую фигуру Марини, ея глаза, ея темные волосы, ея прекрасныя, хотя немного толстыя губы, выраженіе ея лица — и чувство глубокой симпатіи овладѣвало имъ. Она рисовалась предъ нимъ какъ олицетвореніе дѣвственности, а вмѣстѣ съ тѣмъ въ складкахъ губъ ея, въ плечахъ, въ линіяхъ всей фигуры сквозило столько женственнаго, что дѣйствовало на него съ непобѣдимой силой. Припоминалъ онъ себѣ ея гармоническій голосъ, ея спокойный взглядъ и выраженіе рѣдкой доброты. И при мысли о томъ, на сколько былъ рѣзокъ онъ съ ней предъ самымъ отъѣздомъ, о тонѣ, какимъ онъ съ ней говорилъ, недовольство собой въ немъ росло и увеличивалось. «Если отецъ ея старый комедіантъ, плутъ и дуракъ — говорилъ онъ себѣ — и если она сама это знаетъ и чувствуетъ, то она тѣмъ болѣе несчастна. И что-же? Каждый человѣкъ, у котораго есть хотя-бы немного сердца, понялъ-бы ее и сжалился надъ ней, а я напалъ на бѣдную дѣвушку — и я это сдѣлалъ? Я?» Онъ готовъ былъ просто выдрать себя за уши, и вмѣстѣ съ тѣмъ ему рисовалась другая картина: что было-бы и какое установилось-бы между ними сближеніе, нѣжная дружба, если-бы послѣ ссоры своей со старикомъ, онъ обошелся съ ней какъ слѣдуетъ, съ наибольшей нѣжностью. Она подала-бы ему при прощаніи обѣ руки, а онъ-бы нѣжно поцѣловалъ ихъ — и они разъѣхались-бы какъ близкіе люди. «Чортъ съ ними, съ этими деньгами — бормоталъ онъ про себя, — чортъ-бы побралъ меня самого!..» И онъ чувствовалъ, что сдѣлалъ нѣчто такое, чего ужъ нельзя поправить, и это сознаніе отняло у него послѣдній остатокъ самообладанія, заставляя идти по пути, ложность котораго онъ сознавалъ самъ отлично. Онъ продолжалъ думать дальше: «Если все погибло, то пусть-же идетъ прахомъ. Долгъ я передамъ первому встрѣчному жиду — пусть ихъ описываетъ, пусть прогонитъ на улицу, пусть старикъ принужденъ будетъ искать себѣ мѣста, а она идти въ гувернантки или замужъ за Гонтовскаго…» Тутъ онъ вдругъ почувствовалъ, что скорѣе согласится на все, только не на послѣднее. Онъ готовъ былъ свернуть шею Гонтовскому! Лучше пусть выйдетъ за кого угодно, только не за этого дурака, медвѣдя, чурбана. И онъ принялся осыпать сильными эпитетами несчастнаго Гонтовскаго, на котораго излилась вся его злость, точно тотъ былъ единственной причиной всего, что случилось. Въ такомъ настроеніи онъ пріѣхалъ въ Чернево и если-бы на этой станціи ему попался Гонтовскій, онъ, какъ Уголино, впился-бы зубами въ Гонтовскаго, «въ то мѣсто, гдѣ черепъ къ плечамъ прилегаетъ». Къ счастью, вмѣсто Гонтовскаго, Поланецкій встрѣтилъ тамъ только нѣсколько станціонныхъ служащихъ, нѣсколько мужичковъ, нѣсколько евреевъ и скромное, интеллигентное лицо совѣтника Ямиша, который его сейчасъ-же узналъ, и когда поѣздъ подошелъ, пригласилъ его по знакомству съ начальникомъ станціи, къ себѣ въ ожиданіи купэ.

— Я еще зналъ вашего отца, — началъ Ямишъ — и зналъ въ лучшее его время… Жена моя оттуда, по сосѣдству. Помню, онъ имѣлъ имѣнія въ Люблинской губерніи, Звихи, Бржечонча, Моцарже и Розвады — это все были его. Хорошія имѣнія. Дѣдъ вашъ былъ одинъ изъ самыхъ крупныхъ землевладѣльцевъ въ губерніи, — теперь, вѣрно, все перешло въ чужія руки.

— Не теперь, а уже давно. Отецъ мой при жизни еще потерялъ все состояніе. Человѣкъ онъ былъ болѣзненный, постоянно жилъ въ Ниццѣ, самъ не смотрѣлъ — все такъ и пошло прахомъ; еслибъ не наслѣдство, доставшееся матери послѣ его смерти, очень плохо пришлось-бы.

— Но за то ужъ вамъ нечего жаловаться. Я съ вашимъ торговымъ домомъ знакомъ. Тамъ у меня было дѣло, по поводу хмѣля, чрезъ Абдульскаго.

— Такъ это для васъ Абдульскій посредничалъ?

— Да, и, долженъ ему отдать полную справедливость, я остался имъ очень доволенъ. Вы обошлись со мною вполнѣ добросовѣстно, изъ чего я вижу, что дѣло ваше солидно поставлено.

— Иначе никакое дѣло не выдержитъ. Мой компаньонъ, Бигель, очень порядочный и я тоже, кажется, не панъ Плавицкій, — отвѣтилъ Поланецкій.

— Что такое? — спросилъ Ямишъ съ удивленіемъ.

Поланецкій, еще не успокоившійся отъ своего раздраженія, разсказалъ ему все.

— Гм! — пробормоталъ Ямишъ, — если вы высказываетесь о немъ такъ прямо и рѣзко, то ужъ позвольте и мнѣ не стѣсняться, хотя онъ и вашъ родственникъ.

— Какой онъ мнѣ родственникъ; первая его жена была родственницей и пріятельницей моей матери — вотъ и все.

— Съ самаго дѣтства я знаю его. Этотъ человѣкъ скорѣе испорченъ, чѣмъ золъ. Онъ былъ единственный сынъ у родителей, которые его баловали, также какъ потомъ его обѣ жены. Онѣ была женщины тихія, кроткія, для обѣихъ онъ былъ кумиромъ. Много лѣтъ подрядъ обстоятельства такъ складывались, что онъ всегда былъ солнцемъ, около котораго вращались другія планеты, и въ концѣ концовъ у него выработалось убѣжденіе, что ему отъ людей слѣдуетъ все, отъ него же имъ ничего. Въ подобныхъ случаяхъ, когда мѣриломъ добра и зла служитъ только личная выгода, нѣтъ ничего легче, какъ потерять всякіе нравственные устои. Плавицкій — это смѣсь недосягаемаго величія и полной распущенности — величія, потому что онъ всегда трубитъ о своей славѣ, а распущенности, — потому что самъ ни передъ чѣмъ не останавливается. И это сдѣлалось его натурой. Потомъ настало трудное время, обстоятельства измѣнились къ худшему, противъ чего можетъ устоять только человѣкъ съ характеромъ, а у него никогда его не было. И вотъ онъ сталъ изворачиваться, а потомъ это вошло въ привычку. Насъ, видите-ли, земля облагораживаетъ, она-же насъ и портитъ. Одинъ мой знакомый, объявившій себя послѣ несостоятельнымъ, говорилъ мнѣ: «Развѣ я плутую? это имѣніе мое плутуетъ, а я только за него отвѣчаю». И это отчасти правда. Въ нашемъ дѣлѣ гораздо больше, чѣмъ гдѣ-либо…

— Представьте себѣ, — перебилъ Поланецкій — я, выросшій при землѣ, не чувствую ровно никакого влеченія къ сельскому хозяйству. Знаю, что оно будетъ всегда, потому что оно должно существовать, но въ той формѣ, въ какой оно существуетъ, я не вижу для него будущности. Вы всѣ должны погибнуть.

— Я также смотрю на это не чрезъ розовыя очки. Не касаясь общаго состоянія сельскаго хозяйства въ Европѣ, крайне незавиднаго и всѣмъ хорошо извѣстнаго, подумайте только однако: положимъ, у помѣщика четверо сыновей, слѣдовательно, каждый изъ нихъ можетъ унаслѣдовать только одну четвертую часть отцовскаго имѣнія, между тѣмъ, что-же мы видимъ? Каждый изъ нихъ привыкъ къ образу жизни отца и непремѣнно хочетъ жить, какъ и онъ — остальное представить себѣ ужъ не трудно. Представимъ еще, что изъ этихъ четверыхъ сыновей болѣе способные уходятъ въ городъ и избираютъ тамъ другія сферы дѣятельности; очевидно, что при землѣ остаются менѣе способные. Затѣмъ часто одна легкомысленная голова проматываетъ все, что создано было съ большимъ трудомъ цѣлымъ рядомъ поколѣній. Наконецъ, мы не дурные земледѣльцы, но очень плохіе администраторы, а хорошая администрація куда лучше хорошей обработки земли: какой-же выводъ? Земля останется, но мы, теперешніе ея представители, какъ крупные собственники, должны отъ нея уйти. Только, видите-ли, мы, быть можетъ, потомъ вернемся къ ней назадъ.

— Почему?

— Прежде всего благодаря тому обстоятельству, которое вы отрицаете, говоря, что земля не тянетъ къ себѣ — въ чемъ вы жестоко ошибаетесь. Земля тянетъ къ себѣ и притомъ съ такой силой, что каждый, достигшій извѣстнаго возраста и опредѣленнаго благосостоянія, не можетъ устоять противъ желанія сдѣлаться собственникомъ хотя-бы клочка земли. И для васъ придетъ такая пора. Это вполнѣ естественно. Всѣ богатства кромѣ земли — одна лишь фикція. Все выходитъ изъ земли и все для нея существуетъ. Какъ кредитные билеты представляютъ собой квитанцію на металлическую монету, хранящуюся въ государственномъ банкѣ, такъ и промышленность, и торговля, и все, что хотите, есть въ сущности та же земля, въ разныхъ формахъ… А что касается особенно тѣхъ, которые изъ нея вышли, тѣ должны къ ней вернуться.

— Я, по крайней мѣрѣ, не думаю.

— Что вы можете знать? Теперь вы составляете себѣ состояніе, но какъ его обезпечить? Тутъ есть будущность. Прежде Поланецкіе были земледѣльцами — теперь одинъ изъ нихъ выступилъ на новое поприще. Большинство дѣтей земледѣльцевъ должно взяться за другія профессіи, хотя-бы потому, что иначе нельзя. Часть ихъ разорится, часть выбьется и вернется — вернется и съ капиталомъ, и съ новой энергіей, и съ солидными знаніями, пріобрѣтенными на спеціальныхъ поприщахъ — потому что земля влечетъ къ себѣ, потому что существуютъ еще и обязанности, распространяться о которыхъ считаю излишнимъ.

— То, что вы говорите, имѣетъ ту хорошую сторону, что типъ, подобный моему «дяди», Плавицкому, совершенно исчезнетъ.

Панъ Ямишъ немного задумался, потомъ сказалъ:

— Струну можно натянуть до извѣстнаго предѣла, послѣ чего она должна лопнуть. Я полагаю, онъ Кремень не удержитъ, если даже распродастъ по участкамъ Магерувку. Кого мнѣ отъ души жаль, такъ это Мариню. Это рѣдкая, замѣчательная дѣвушка. Вы, должно быть, не знаете, что два года тому назадъ старикъ рѣшилъ продать Кремень и переѣхать въ городъ, но уступилъ просьбамъ Марини. Не могу сказать, ради-ли памяти покойной матери, которая тамъ похоронена, или благодаря тому, что такъ много говорятъ и пишутъ въ послѣднее время о землѣ и объ обязанностяхъ къ ней, — знаю только, что дѣвушкѣ съ большимъ трудомъ удалось не допустить до продажи. Бѣдняжка вообразила, что стоитъ только всѣми силами взяться за работу, чтобы достигнуть успѣха. И дѣйствительно, она отрѣшилась отъ всего свѣта для этого Кремня. Страшный будетъ для нея ударъ, если струна, наконецъ, оборвется, а она должна оборваться. Жаль ея дѣвичью молодость!

— Вы очень добры, — воскликнулъ съ обычной своей живостью Поланецкій.

Старикъ усмѣхнулся.

— Я очень люблю эту дѣвушку — она мое дѣтище на поприщѣ хозяйства; и право, намъ будетъ очень грустно, когда она насъ покинетъ.

Поланецкій въ теченіе нѣсколькихъ секундъ кусалъ свои усы, потомъ проговорилъ:

— Пусть выйдетъ замужъ за кого-нибудь изъ сосѣдей, тогда ей не придется покинуть…

— Пусть выйдетъ, выйдетъ… Точно дѣвушкѣ безъ приданаго такъ легко это сдѣлать! Кто у насъ есть? Гонтовскій. Тотъ былъ-бы готовъ. Онъ добрый малый и совсѣмъ не такъ ограниченъ, какъ говорятъ. Но она его не любитъ, а безъ любви она не пойдетъ. Ялбржиково имѣньице небольшое. Кромѣ того старику почему-то кажется, что Гонтовскіе чѣмъ-то ниже Плавицкихъ и Гонтовскій въ это почти ужъ увѣровалъ. Вѣдь, вы знаете, что у насъ тотъ считается знатнаго рода, кто себя за такового выдаетъ. Люди сначала смѣются, но потомъ привыкаютъ. Одинъ задираетъ носъ потому, что наживаетъ состояніе, другой потому, что его тратитъ — и ничего больше ему не остается. Но не въ томъ дѣло. Знаю одно лишь: кто овладѣетъ Мариней, тотъ получитъ жемчужину.

Теперь Поланецкій былъ и самъ въ этомъ убѣжденъ и глубоко это чувствовалъ. Онъ опять погрузился въ думы о Маринѣ, вызвавъ въ своемъ воображеніи ея образъ. Онъ даже почувствовалъ пустоту безъ нея. Но онъ тотчасъ же вспомнилъ, что подобное состояніе онъ не разъ ужъ испытывалъ, а потомъ время дѣлало свое. Однако, онъ не переставалъ о ней думать, даже приближаясь ужъ къ городу, и, высадившись въ Варшавѣ, бормоталъ про себя:

— Какъ все это глупо сложилось! какъ глупо!..

IV.

По возвращеніи въ Варшаву Поланецкій первый вечеръ провелъ у своего компаньона Бигеля, съ которымъ, какъ со старымъ школьнымъ товарищемъ, былъ связанъ тѣсной дружбой. Бигель, — по происхожденію чехъ, но изъ семьи, поселившейся въ краѣ за нѣсколько поколѣній, имѣлъ свой небольшой банкирскій торговый домъ еще раньше, чѣмъ сошелся съ Поланецкимъ, и пользовался репутаціей, не особенно, правда, предпріимчиваго, но очень честнаго и весьма солиднаго коммерсанта. Со вступленіемъ Поланецкаго въ компанію, домъ значительно расширилъ свою дѣятельность и сталъ солидной фирмой. Компаньоны отлично дополняли другъ друга. Поланецкій, несравненно болѣе способный и смѣтливый, обладалъ большею предпріимчивостью и скорѣе постигалъ всякое дѣло во всей его цѣлости, за то Бигель лучше слѣдилъ за выполненіемъ предпріятія. Когда надо было выказать особую энергію или прижать кого-либо къ стѣнѣ, Поланецкій былъ незамѣнимъ; за то гдѣ надо было что-либо обдумать, всесторонне изучить, гдѣ требовалось много терпѣнія, тамъ начиналась ужъ роль Бигеля. Оба были люди совершенно противоположныхъ характеровъ и поэтому, быть можетъ, они питали другъ къ другу взаимную пріязнь. Въ ихъ отношеніяхъ перевѣсъ былъ всегда на сторонѣ Поланецкаго. Бигель вѣрилъ въ его недюжинныя способности, а нѣсколько удачныхъ мыслей, весьма полезныхъ для дѣла, поданыхъ Поланецкимъ со времени его вступленія въ компанію, укрѣпили эту вѣру. Мечта, лелѣемая обоими, было доработаться со временемъ до такого капитала, чтобы открыть ситцевую фабрику, веденіе которой взялъ-бы на себя Поланецкій, а администрацію Бигель. Но это было дѣло отдаленнаго будущаго, не смотря на то, что оба могли считаться людьми довольно состоятельными. Поланецкій, менѣе терпѣливый и повсюду имѣвшій родственныя связи, по возвращеніи изъ-за гранницы, пробовалъ было двинуть для этой цѣли мѣстные, такъ называемые «отечественные» капиталы. Но его встрѣтило общее недовѣріе. При этомъ онъ замѣтилъ нѣчто совершенно удивительное. Предъ его фамиліей открывались всѣ двери, но она скорѣе портила, чѣмъ помогала дѣлу. Казалось, что эти люди, къ которымъ онъ обращался, никакъ не могутъ примириться съ той мыслью, чтобы одинъ изъ нихъ, человѣкъ изъ хорошаго дома, фамилія котораго притомъ оканчивается на цкій, могъ хорошо вести какое-бы то ни было дѣло. Сначала это страшно раздражало Поланецкаго, такъ что разсудительный Бигель долженъ былъ удерживать его порывы, доказывая, что недовѣріе это въ сущности основано на печальныхъ фактахъ прошлаго. Хорошо зная исторію разныхъ торговопромышленныхъ предпріятій, онъ выкладывалъ предъ нимъ цѣлый рядъ именъ и фамилій, начиная отъ управляющаго государственнымъ банкомъ Тизенгауза и кончая разными крестьянскими банками и Теляусами, которые, кромѣ одного названія, ничего земскаго въ себѣ не заключали, или, иначе говоря, были лишены всякихъ реальныхъ основаній. «Время еще не настало, говорилъ Бигель, но время придетъ, вѣрнѣе, оно уже приближается. До сихъ поръ были только любители и диллетанты, теперь-же тутъ и тамъ стали уже появляться люди-спеціалисты».

Поланецкій, обладавшій, помимо темперамента, значительной дозой наблюдательности, сталъ дѣлать новыя открытія въ тѣхъ сферахъ, гдѣ ему приходилось вращаться при его огромныхъ связяхъ. Онъ сталъ замѣчать общее признаніе того, что онъ что-то дѣлаетъ. Говорилось объ этомъ даже съ нѣкоторымъ подчеркиваніемъ, но въ этомъ признаніи чувствовалось еще что-то вродѣ снисхожденія. Каждый считалъ своимъ долгомъ дать ему почувствовать, что онъ вполнѣ одобряетъ то, что онъ дѣлаетъ, признаетъ даже необходимость этого, но никто не считался, какъ съ фактомъ, съ тѣмъ обстоятельствомъ, что Поланецкій что-то дѣлаетъ, и находитъ это вполнѣ естественнымъ, въ порядкѣ вещей. "Они всѣ меня точно протежируютъ, " — говорилъ Поланецкій — и это была правда. Онъ дошелъ до того убѣжденія, что еслибы онъ вздумалъ искать руки какой-либо дѣвушки изъ такъ называемаго «общества», то, несмотря на общее признаніе, его банкирскій торговый домъ и имя «дѣльца» скорѣе повредили-бы, чѣмъ помогли. Ему-бы скорѣе отдали любую изъ этихъ дѣвицъ, еслибы, вмѣсто прибыльнаго предпріятія, онъ обладалъ какимъ-нибудь задолженнымъ имѣніемъ или, живя большимъ бариномъ, проѣдалъ-бы попросту проценты съ капитала или даже и самъ капиталъ.

Сдѣлавъ дюжину такихъ открытій, Поланецкій пересталъ бывать въ обществѣ, а потомъ прекратилъ всякое знакомство, бывая только у Бигелей, у пани Эмиліи Хвостовской и поддерживая одни холостыя знакомства. Обѣдалъ онъ у Franèois вмѣстѣ съ Букацкимъ, со старикомъ Васковскимъ и адвокатомъ Машко, съ которыми постоянно толковалъ и спорилъ о разныхъ вопросахъ, посѣщалъ всякаго рода публичныя гулянья, вообще-же жизнь велъ довольно обособленную, чѣмъ и объясняется то обстоятельство, что онъ до сихъ поръ не женился, не смотря на серьезное желаніе и матеріальную обезпеченность.

Заѣхавъ, по возвращеніи изъ Кремня, чуть-ли не прямо къ Бигелямъ, онъ прежде всего излилъ всю свою желчь на «дядю» Плавицкаго, вполнѣ увѣренный, что найдетъ въ хозяинѣ спокойнаго и сочувствующаго слушателя; но Бигель, мало тронутый его разсказомъ, сказалъ:

— Знаю я такіе типы. Говоря по истинѣ, откуда Плавицкій возьметъ для тебя деньги, если у него ихъ нѣтъ? Нужно имѣть ангельское терпѣніе съ этими ипотечными долгами. Помѣщичьи имѣнія легко пожираютъ всякія деньги, но возвращаютъ ихъ съ неимовѣрнымъ трудомъ.

— Слушай, Бигель — отвѣтилъ Поланецкій — и съ тобою надо имѣть ангельское терпѣніе съ тѣхъ поръ, какъ ты сталъ толстѣть и спать послѣ обѣда.

— Скажи правду — сказалъ Бигель невозмутимо — ты очень теперь нуждаешься въ этихъ деньгахъ? Развѣ ты не имѣешь въ своемъ распоряженіи сумму, которую каждый изъ насъ долженъ внести на свою долю?

— Любопытно, однако, какое до этого дѣло тебѣ или Плавицкому? Онъ мнѣ долженъ, я хочу получить и дѣло съ концомъ!

Появленіе пани Бигелевой съ цѣлой кучей дѣтей положило конецъ этому спору. Это была женщина еще довольно молодая, темноволосая, голубо-глазая, очень добрая и очень занятая дѣтьми, которыхъ было шестеро и которыхъ Поланецкій очень любилъ. Она была его такой-же доброй пріятельницей, какъ и пани Эмилія Хвостовская. Обѣ эти женщины, зная и искренно любя Мариню Плавицкую, рѣшили женить на ней Поланецкаго, обѣ онѣ уговорили его самолично поѣхать въ Кремень за деньгами; теперь пани Бегелева сгорала отъ любопытства узнать, какое впечатлѣніе вывезъ онъ изъ этой поѣздки.

Но благодаря присутствію дѣтей, нельзя было начать разговора. Самый младшій изъ ходившихъ уже на собственныхъ ножкахъ, Ясь, обнявши ручками икры Поланецкаго, тянулъ ихъ, крича: «Панъ, панъ!» — что на его языкѣ выходило: «Намъ, панъ!»; двѣ дѣвочки, Эвка и Іоася, безцеремонно взобрались къ нему на колѣни, а Эдзіо и Юзіо затѣяли предъ нимъ цѣлую исторію. Дѣти читали «Взятіе Мексики» и играли во «Взятіе Мексики»; Эдзіо, поднявъ брови и вывернувъ ладони рукъ кверху, говорилъ съ увлеченіемъ:

— Хорошо! я буду Кортесомъ, Юзіо будетъ рыцаремъ на конѣ, но ни Эвка, ни Іоася не хотятъ быть Монтезумомъ, какъ-же быть? Вѣдь такъ нельзя играть, неправда-ли? Кто нибудь долженъ-же быть Монтезумой, иначе кто будетъ предводительствовать мексиканцами?

— А гдѣ-же мексиканцы? — спросилъ Поланецкій.

— Ну, — отвѣтилъ Юзіо — мексиканцами будутъ стулья и испанцами тоже стулья.

— Такъ подождите, я буду Монтезумомъ, — а теперь завоюйте Мексику!

Поднялся неимовѣрный шумъ и гамъ. Поланецкому при своей живости удавалось минутами превращаться въ шаловливаго ребенка. Онъ давалъ Кортесу такой рѣшительный отпоръ, что Кортесъ прямо заявилъ, что онъ не имѣетъ права такъ защищаться, утверждая, не безъ историческаго основанія, что разъ Монтезума былъ разбитъ, то онъ долженъ позволить, чтобы его разбили. На это Монтезума отвѣчалъ, что это его совсѣмъ не касается и продолжалъ воевать. Такимъ образомъ, игра затягивалась все больше и больше.

Панни Бигелева, не будучи въ состояніи дождаться конца, спросила наконецъ мужа:

— Какъ-же поѣздка въ Кремень?

— Онъ сдѣлалъ то, что теперь дѣлаетъ, отвѣтилъ флегматично Бигель — перевернулъ всѣ стулья и уѣхалъ.

— Онъ говорилъ тебѣ?

— О барышнѣ я не спрашивалъ, времени не было, но съ Плавицкимъ онъ разстался какъ нельзя хуже. Онъ хочетъ передать весь долгъ, что, разумѣется, повлечетъ за собой полный разрывъ.

— Жаль, — отвѣтила панни Бигилева.

За чаемъ, когда дѣти пошли спать, она прямо стала разспрашивать Поланецкаго о Маринѣ.

— Не знаю, — сказалъ Поланецкій, — можетъ быть, она хороша, а можетъ быть нѣтъ, я не обратилъ вниманія.

— Ну, это неправда, — замѣтила панни Бигелева.

— Пусть будетъ неправда! Она мила, прелестна и все, что вы хотите. Можно въ нее влюбиться, можно на ней жениться, но ноги моей болѣе у нихъ не будетъ. Теперь я хорошо знаю, для чего вы меня туда посылали, но было-бы гораздо лучше, если-бы мнѣ раньше сказали, каковъ ея отецъ, потому что она должна быть на него похожа, а если такъ, то покорно благодарю.

— Да подумайте только о томъ, что вы говорите: «мила, прелестна, можно на ней жениться» — а вмѣстѣ съ тѣмъ: «она должна быть похожа на отца». — Гдѣ-же тутъ смыслъ?

— Очень можетъ быть, для меня все равно! Не имѣю счастья и дѣло съ концомъ!

— А я скажу вамъ вотъ что: во-первыхъ, вы вернулись подъ сильнымъ впечатлѣніемъ, которое произвела на васъ Мариня, а во-вторыхъ, это одна изъ лучшихъ дѣвушекъ, которыхъ я когда-либо видѣла, и счастливъ будетъ тотъ, кто на ней женится.

— Почему-же на ней никто до сихъ поръ не женился?

— Потому, что ей всего двадцать одинъ годъ и она недавно появилась въ свѣтѣ. Не думайте, однако, что у нея нѣтъ серьезныхъ обожателей.

— Пусть она и достается другому.

Поланецкій сказалъ это далеко не искренно; ужъ одна мысль, что она можетъ достаться другому, была ему непріятна. Онъ очень былъ благодаренъ панни Бигелевой за ея добрыя слова о Маринѣ.

— Пусть такъ, — сказалъ онъ, — вы добрый другъ.

— Не только Марини, но и вашъ, и вашъ. Пожалуйста, скажите мнѣ правду, но только чистую правду: произвела-ли она на васъ впечатлѣніе или нѣтъ?

— На меня? Впечатлѣніе? Сказать чистую правду? — Да, очень сильное.

— Видите-ли? — отвѣтила панни Бигилева, лицо которой сразу прояснилось отъ удовольствія.

— Ничего я тутъ не вижу! Она мнѣ очень понравилась — это правда. Вы понятія даже не имѣете, что это за милое, симпатичное созданіе. И вѣрно очень добрая! Но что изъ этого? Вѣдь я не могу другой разъ поѣхать въ Кремень. Я уѣхалъ такой злой и наговорилъ столько непріятностей не только Плавицкому, но и ей, что это даже будетъ немыслимо.

— Вы очень испортили дѣло?

— Гораздо больше, чѣмъ слѣдовало.

— Въ такомъ случаѣ, можно написать и уладить.

— Чтобы я написалъ Плавицкому и извинился предъ нимъ? Ни за что на свѣтѣ. Вѣдь, онъ, меня даже проклялъ.

— Какъ, проклялъ?

— Въ качествѣ патріарха семейства. Отъ имени своего и всѣхъ предковъ. Онъ мнѣ такъ противенъ, что я двухъ словъ не могъ-бы ему написать. Это старый, сентиментальный комедіантъ. Предъ ней я бы охотнѣе извинился, но къ чему это приведетъ? Она должна быть за одно съ отцомъ. Таково мое мнѣніе. Въ лучшемъ случаѣ она отвѣтитъ, что ей очень пріятно, и на этомъ все кончится.

— Какъ только Эмилька вернется изъ Рейхенгалла, мы подъ какимъ-нибудь предлогомъ вызовемъ сюда Мариню — и вамъ останется только уладить всѣ недоразумѣнія.

— Слишкомъ поздно, поздно, повторилъ Поланецкій, я далъ себѣ слово передать этотъ долгъ — и сдѣлаю это.

— Быть можетъ, это будетъ лучше.

— Нѣтъ, это будетъ хуже, — замѣтилъ панъ Бигель. — Я настаиваю, чтобы онъ не передавалъ этого долга. Я надѣюсь, что не такъ будетъ легко найти на него покупателя.

— Тѣмъ временемъ Эмилька какъ разъ окончитъ леченіе своей Литки.

Панни Бигелева обратилась опять къ Поланецкому:

— Вотъ увидите, какъ покажутся вамъ теперь другія барышни послѣ Марини. Я съ ней не такъ близка, какъ Эмилька, но постараюсь найти какой-нибудь предлогъ написать ей и узнать, что она думаетъ о васъ.

На этомъ разговоръ окончился. Возвращаясь домой, Поланецкій замѣтилъ, однако, что Мариня заняла далеко не послѣднее мѣсто въ его сердцѣ. Если говорить правду, онъ ни о чемъ другомъ и думать не могъ. Но одновременно съ тѣмъ онъ чувствовалъ, что ихъ знакомство началось при самыхъ неблагопріятныхъ условіяхъ и что лучше было-бы совершенно забыть объ этой дѣвушкѣ, пока еще есть время. Какъ человѣкъ скорѣе сильный, чѣмъ слабый волею, не привыкшій предаваться мечтамъ потому только, что онѣ пріятны, онъ твердо рѣшилъ отнестись къ дѣлу трезво и размотрѣть его со всѣхъ сторонъ. Дѣйствительно, Мариня обладала почти всѣми достоинствами, которыхъ онъ требовалъ отъ своей будущей жены, и она ему сильно нравилась. Но она имѣла отца, котораго Поланецкій ненавидѣлъ, да и самый Кремень представлялъ не малое бремя со всѣми его угодьями. «Никогда не уживусь съ этой великолѣпной старой обезьяной и не могу съ ней ужиться — думалъ Поланецкій. — Съ нимъ возможно одно: или совершенно поддаться ему, къ чему я безусловно неспособенъ, или нужно его встряхивать, какъ я его встряхнулъ въ Кремнѣ. Въ первомъ случаѣ, я, человѣкъ вполнѣ независимый, долженъ попасть въ постыдное рабство къ старому эгоисту, во второмъ — моей женѣ придется играть трудную и непріятную роль, и это можетъ отравить нашу совмѣстную жизнь».

— Надѣюсь, — продолжалъ онъ думать, — что я разсуждаю трезво и логично. Ошибка возможна была-бы лишь тогда, если-бы я былъ влюбленъ. Полагаю, однако, что это не такъ. Я немного увлекся ею, но не влюбленъ. Это разница. Ergo: надо перестать думать о ней и пусть она выходитъ за кого угодно!

При послѣдней мысли его снова охватило горькое чувство, но онъ подумалъ: «Я настолько теперь ею занятъ, что это естественно. Вѣдь, я въ моей жизни уже перенесъ не одно огорченіе, перенесу и теперь. Конечно, съ теченіемъ времени все это уляжется».

Но онъ скоро замѣтилъ, что кромѣ этого огорченія въ немъ еще оставалось другое чувство, чувство сожалѣнія къ тому, что такъ ярко начало рисоваться его воображенію. Ему казалось теперь, что предъ нимъ поднялась завѣса будущаго, за которой показали ему то, что могло-бы быть, и затѣмъ ее вдругъ опустили, передъ нимъ снова потянулась та же дорога, которая рѣшительно никуда не ведетъ или, вѣрнѣе, ведетъ къ отчаянной пустотѣ. Поланецкій чувствовалъ, что старый философъ Васковскій правъ и что наживаніе денегъ можетъ служить только средствомъ. Итакъ загадка жизни должна быть рѣшена иначе. Должна быть какая-нибудь цѣль, какая-нибудь серьезная задача, прямое и честное исполненіе которыхъ ведетъ къ полному душевному миру. Этотъ миръ и составляетъ суть жизни, — а безъ него эта жизнь, говоря откровенно, не имѣетъ и смысла. Поланецкій въ нѣкоторомъ отношеніи былъ сыномъ своего вѣка, то есть онъ тоже носилъ въ себѣ частицу той всеобъемлющей тоски, которая, какъ кошмаръ давитъ современнаго человѣка, стоящаго на рубежѣ новой эпохи. Въ немъ пошатнулись старыя основы, на которыя до сихъ поръ опиралась жизнь. И онъ усумнился въ раціонализмѣ, съумѣетъ-ли онъ, спотыкаясь на каждомъ шагу о придорожные камни, замѣнить собою вѣру, которой онъ до сихъ поръ не обрѣлъ? Отъ современныхъ же декадентовъ онъ отличался тѣмъ, что не обольщался собой, не идеализировалъ своей нервной организаціи, своихъ сомнѣній, своей внутренней драмы, и не разрѣшалъ себѣ бездѣльничанья и лѣни. Напротивъ, какое-то чувство часто подсказывало ему, что жизнь, какая она есть, окруженная-ли тайной, или лишенная ея, должна быть выполнена цѣлымъ рядомъ трудовъ и подвиговъ. Онъ полагалъ, что если нельзя отвѣтить себѣ на всѣ эти: «для чего?», то изъ этого, однако, еще не слѣдуетъ, что нужно сидѣть сложа руки, а, напротивъ, необходимо работать, потому что само дѣло можетъ служить до нѣкоторой степени лучшимъ отвѣтомъ. Быть можетъ, это на самомъ дѣлѣ и не такъ, но, по крайней мѣрѣ, тотъ, кто такъ смотритъ на жизнь, освобождаетъ себя отъ большой отвѣтственности. Что же остается? Остается обзавестись семьей и работать для общества. Какъ одно, такъ и другое должно быть, однако, до извѣстной степени правомъ человѣческой природы и ея назначеніемъ, такъ какъ иначе люди не женились-бы и не соединялись бы въ общества. Такого рода философія, вполнѣ отвѣчавшая его инстинктамъ мужчины, указывала ему на бракъ, какъ на одну изъ конечныхъ цѣлей жизни. Воля его была давно уже напряжена и вся обращена къ этой цѣли.

Былъ моментъ, когда панна Мариня казалась ему той тихой пристанью, «къ которой корабль несется въ бурную ночь». Теперь, убѣдившись, что не для него были зажжены огни на той пристани, что нужно плыть далѣе, съизнова предпринимать скитаніе по неизвѣстнымъ морямъ, имъ овладѣло чувство утомленія и жалости. Но его собственныя разсужденія показались ему вполнѣ логичными и онъ вернулся домой съ твердымъ убѣжденіемъ, что, вѣрно, «еще не эта», и «не на этотъ еще разъ».

На другой день, отправившись обѣдать, онъ засталъ въ ресторанѣ Васковскаго и Букацкаго. Скоро явился и Машко со своимъ пренебрежительнымъ видомъ, съ длинными бакенбардами, моноклемъ въ глазу, съ пятнами на лицѣ и въ бѣломъ жилетѣ. Поздоровавшись, всѣ стали разспрашивать Поланецкаго о его поѣздкѣ къ Плавицкому, зная отчасти, для чего дамы такъ настаивали, чтобы онъ лично поѣхалъ туда, а также имѣя понятіе о паннѣ Маринѣ по разсказамъ панни Эмиліи Хвастовской.

Выслушавъ всю исторію, Букацкій, прозрачный, какъ севрскій фарфоръ, отозвался со свойственной ему флегматичностью:

— Такъ значитъ, война? Барышня прямо дѣйствуетъ на нервы и время теперь на нее ударить. Женщины охотнѣе принимаютъ поданную имъ руку на каменистой тропинкѣ, чѣмъ на ровной дорогѣ.

— Такъ подай ей свою! — отвѣтилъ съ нѣкоторымъ нетерпѣніемъ Поланецкій.

— Видишь-ли, мой милый, есть три препятствія. Во-первыхъ, на мои нервы еще болѣе дѣйствуетъ панни Эмилія; во-вторыхъ, я каждое утро страдаю страшной болью въ задней части головы и шеи, что грозитъ серьезной болѣзнью мозга, а въ третьихъ — я голъ, какъ соколъ.

— Ты голъ?

— По крайней мѣрѣ, въ настоящее время: я пріобрѣлъ съ десятокъ картинъ Фалька, все «avant la letter» и обнищалъ на цѣлый мѣсяцъ, а если мнѣ изъ Италіи пришлютъ одну Масато, о которой я какъ разъ теперь веду переговоры, то я раззоренъ на цѣлый годъ.

Васковскій, который общими своими чертами, въ особенности-же своимъ пятнистымъ лицомъ, былъ немного похожъ на Машко, хотя и значительно старше его, и обладалъ лицомъ исполненнымъ безконечной доброты, устремилъ свои голубые глаза на Букацкаго и сказалъ:

— Это тоже болѣзнь вѣка. Всюду, куда ни повернись, всѣ составляютъ коллекціи да коллекціи!

— Ага! Ужъ пойдутъ теперь разговоры, — замѣтилъ Машко.

— Развѣ намъ предстоитъ что-либо болѣе интересное? — обратился къ нему Поланецкій.

Букацкій поднялъ перчатку.

— А что вы имѣете противъ коллекціи?

— Ровно ничего, — отвѣтилъ Васковскій. — Это ужъ такой старческій способъ любви къ искусству, вполнѣ достойный нашего времени. Развѣ вы не думаете, что въ этомъ есть что-то дряхлое, старческое? По моему, это очень характерно. Прежде каждый носилъ въ себѣ священный огонь для великаго искусства, восторгались имъ всюду: въ музеяхъ, въ костелахъ; теперь-же каждый переноситъ его къ себѣ въ кабинетъ. Прежде обыкновенно составленіемъ коллекцій заканчивали, теперь-же съ этого только начинаютъ — и начинаютъ съ курьезовъ. Я не говорю о Букацкомъ, теперь каждый мальчишка, у котораго завелись кой-какіе гроши, начинаетъ собирать коллекціи — и чего? часто не произведенія искусства, но его курьезовъ или, по меньшей мѣрѣ, какихъ-нибудь бездѣлушекъ. Бидите-ли, друзья мои, мнѣ всегда казалось, что любовь и любительство это двѣ вещи разныя и я думаю, что, напримѣръ, большой любитель женщинъ едва-ли способенъ на возвышенное чувство.

— Очень можетъ быть. Въ этомъ что-то есть, — сказалъ Поланецкій.

— Но мнѣ-то до этого какое дѣло? — сказалъ Машко, расчесывая тонкими пальцами свои англійскіе бакенбарды, — все это небольше, какъ обыкновенное брюзжаніе стараго педагога на новѣйшее время.

— Педагога? — повторилъ Васковскій. — Во-первыхъ, съ того времени, какъ мнѣ, точно съ неба, упалъ кусокъ хлѣба, я отказался отъ всякаго убіенія младенцевъ въ роли Ирода, а во-вторыхъ, вы ошибаетесь, сударь, я нисколько не брюзжу. Напротивъ того, я почти съ радостью смотрю и отмѣчаю все новыя доказательства, что мы стоимъ на рубежѣ старой эпохи и что скоро наступитъ новая.

— Мы теперь выплыли въ широкое море и не скоро достигнемъ берега, — пробормоталъ Машко.

— Перестань, пожалуйста, — возразилъ Поланецкій.

Васковскій невозмутимо продолжалъ:

— Любительство ведетъ къ утонченности, а въ утонченности гибнутъ великіе таланты, уступая мѣсто страсти обладанія. Все это ничто иное, какъ идолопоклонство. Никто даже не отдаетъ себѣ отчета, до какой степени идолопоклонства мы дошли; но еще живъ духъ арійскій, который никогда не костенѣетъ, никогда не гаснетъ, духъ, въ которомъ тлѣетъ искра Божья — сила творчества, и этому духу ужъ тѣсно въ цѣпяхъ идолопоклонства, ужъ начинается реакція, наступаетъ возрожденіе во Христѣ, какъ на этомъ поприщѣ, такъ и на многихъ другихъ… Это не подлежитъ сомнѣнію.

И Васковскій, съ глазами младенца, отражавшими предметы только извнѣ и вѣчно направленными въ безконечность, устремилъ ихъ теперь въ окно, откуда видны были сѣрыя тучи, изъ-за которыхъ кое-гдѣ пробивались солнечные лучи.

Букацкій сказалъ:

— Жаль, что у меня голова побаливаетъ, должно быть будетъ интересная эпоха.

Но Машко, называвшій Вазовскаго пилой и безконечные разговоры котораго, начинавшіеся по малѣйшему поводу, а иногда безъ всякаго повода, наводили на него только скуку, вынулъ изъ бокового кармана сигару, откусилъ кончикъ ея и, обратившись къ Поланецкому, сказалъ:

— Слушай, Стахъ, ты серьезно хочешь продать твой кременевскій долгъ?

— Разумѣется. Почему ты спрашиваешь?

— Быть можетъ, я «порефлектирую».

— Ты?

— Ну да, я! Ты вѣдь знаешь, что я иногда «рефлектирую» о такихъ дѣлахъ. Мы можемъ поговорить. Сегодня, впрочемъ, я тебѣ ничего положительнаго не скажу; завтра-же я распоряжусь, чтобы мнѣ принесли ипотечные договоры по имѣнію Кремень и увижу тогда, можно-ли будетъ что-нибудь сдѣлать. Не зайдешь-ли ко мнѣ завтра послѣ обѣда на чашку кофе, и мы потолкуемъ.

— Хорошо. Если изъ этого что-либо выйдетъ, то желательно было-бы какъ можно скорѣе, потому что я намѣренъ, уладивъ съ Бигелемъ, тотчасъ уѣхать.

— Ты куда собираешься? — спросилъ Букацкій.

— Самъ еще не знаю. Въ городѣ душно. Куда-нибудь подъ тѣнь дерева, гдѣ слышенъ плескъ воды.

— Это просто предубѣжденіе, — сказалъ Букацкій. — Въ городѣ по одной сторонѣ улицы всегда есть тѣнь, чего нѣтъ въ деревнѣ. Я хожу всегда по тѣневой сторонѣ улицы и нахожу, что это отлично, а потому и не выѣзжаю лѣтомъ изъ города.

— А вы, профессоръ, никуда не собираетесь? — спросилъ Поланецкій Васковскаго.

— Нѣтъ, собираюсь. Пани Эмилія уговаривала меня поѣхать въ Рейхенгаллъ. Можетъ быть, я и поѣду.

— Такъ ѣдемте вмѣстѣ. Мнѣ все равно, куда-бы не поѣхать. Я люблю Зальцбургъ, притомъ мнѣ будетъ очень пріятно увидѣть панни Эмилію и Литку.

Букацрій протянулъ свою прозрачную руку, взялъ изъ рюмочки зубочистку и, ковыряя въ зубахъ, заговорилъ своимъ ледянымъ, равнодушнымъ голосомъ:

— Во мнѣ кипитъ такая буря бѣшенной ревности, что я готовъ поѣхать съ вами. Берегись, Поланецкій, чтобы я не вспыхнулъ, какъ динамитъ.

Было что-то комически противоположное между словами и тономъ Букацкаго, такъ что Поланецкій не могъ удержаться отъ смѣха и потомъ сказалъ:

— Мнѣ и въ голову не приходило, что можно влюбиться въ панни Эмилію. Спасибо за идею!

— Горе вамъ обоимъ! — отвѣтилъ Букацкій, ковыряя въ зубахъ.

V.

На другой день, рано пообѣдавъ у Бигелей, Поланецкій въ условленный часъ отправился къ Машко. Видно было, что тамъ его ждали, такъ какъ въ кабинетѣ былъ приготовленъ изящный кофейный приборъ и рюмочки для ликера. Самого хозяина, однако, тамъ не было, — онъ какъ разъ въ это время, по объясненію лакея, принималъ какую-то даму. И дѣйствительно, чрезъ двери, изъ сосѣдняго салона доносился его голосъ и женскій разговоръ. Поланецкій сталъ присматриваться къ предкамъ Машко, нѣсколько портретовъ которыхъ развѣшены были по стѣнамъ, а подлинность которыхъ вызывала нѣкоторое сомнѣніе у друзей молодого адвоката. Особенно портретъ одного косоглазаго прелата доставилъ Бухацкому не мало матеріала для ѣдкихъ остротъ, но Машко не унывалъ и вниманія не обращалъ. Онъ во что-бы то ни стало рѣшилъ навязать свѣту себя, своихъ предковъ, свою дѣловую геніальность, хорошо зная, что въ обществѣ, среди котораго онъ жилъ, нѣкоторые будутъ подтрунивать, но ни у одного изъ нихъ не хватитъ столько энергіи, чтобы выступить съ протестомъ противъ его претензій. И, обладая энергіей и значительной дозой нахальства, а, кромѣ того, дѣйствительно рѣдкой дѣловитостью, онъ рѣшилъ подняться очень высоко, пуская въ ходъ всѣ свои средства. Люди, недолюбливавшіе его, называли его нахаломъ, и онъ дѣйствительно былъ имъ, только не случайно, а строго обдумавъ. Самъ происходя изъ семьи сомнительной шляхты, онъ относился къ людямъ, несомнѣнно родовитымъ, такъ, какъ если-бы былъ знатнѣе ихъ, къ людямъ, несомнѣнно богатымъ, — какъ еслибы былъ богаче ихъ — и это ему удавалось, — и тактика эта сдѣлала свое дѣло. Одного лишь онъ остерегался, — чтобы не дойти до смѣшного, но границы, поставленныя его дѣятельности, были очень широки и произвольны. И онъ, наконецъ, достигъ того, къ чему такъ стремился: онъ былъ принятъ повсюду и повсюду пользовался большимъ кредитомъ. Нѣкоторыя операціи дѣйствительно приносили ему громадные доходы, но онъ денегъ не копилъ. Полагая, что на это теперь еще не время, онъ все отдавалъ будущему, чтобы потомъ предъявить къ нему свои широкія требованія. Деньгами онъ не транжирилъ и не. особенно роскошествовалъ, считая это замашкой parvenu, втирающагося въ общество, но тамъ, гдѣ нужно было, онъ всегда былъ, по собственному выраженію «Солидно щедрымъ». Въ дѣлахъ-же онъ пользовался репутаціей человѣка чрезвычайно ровнаго, рѣдкой аккуратности.

Аккуратность его основана была на кредитѣ, но она также поддерживала его, что снова давало ему возможность ворочать большими дѣлами. Онъ не останавливался ни передъ чѣмъ. Кромѣ отваги и извѣстной рѣшительности, устранявшей всякія долгія размышленія, онъ полонъ былъ глубокой вѣры въ свое счастіе. Постоянный-же успѣхъ еще болѣе укрѣпилъ эту вѣру. Правду говоря, онъ самъ не зналъ сколько у него состоянія, но ворочалъ большими дѣлами и всѣ считали его очень богатымъ.

Но главной пружиной въ его жизни была не жадность, а скорѣе стремленіе къ богатству. Онъ, правда, хотѣлъ быть богатымъ, но на первомъ планѣ ставилъ желаніе изображать изъ себя большого барина на англійскій манеръ. Позаботившись о соотвѣтственной, вполнѣ подходящей внѣшности, онъ даже гордился тѣмъ, что былъ некрасивъ собою, что казалось ему признакомъ высшаго аристократизма. Въ самомъ дѣлѣ, было что-то, если не изъ ряду вонъ выходящее, то, во всякомъ случаѣ, нѣчто не свое, напускное въ его вздутыхъ губахъ, широкихъ ноздряхъ и красныхъ пятнахъ на лицѣ. Чувствовалась какая-то сила и грубость, присущая иногда англичанамъ; впечатлѣніе это усиливалось еще и тѣмъ, что, держа постоянно монокль въ глазу, онъ долженъ былъ задирать голову кверху, а, расчесывая пальцами свои свѣтлые бакенбарды, онъ задиралъ ее еще выше.

Сначала Поланецкій просто не переносилъ его, нисколько не скрывая этого, потомъ немного привыкъ къ нему, тѣмъ болѣе, что и Машко относился къ нему иначе, чѣмъ къ другимъ, изъ чувства-ли признательности, которую онъ питалъ къ нему втайнѣ, или, быть можетъ, изъ опасенія, что отношеніе свысока къ человѣку столь вспыльчивому повлекло-бы за собою моментальный разрывъ, что, въ лучшемъ случаѣ, было-бы очень непріятно. Наконецъ, молодые люди, часто встрѣчаясь и привыкая ко взаимнымъ слабостямъ, совершенно перестали чуждаться другъ друга и вотъ теперь, когда Машко, распростившись съ посѣтительницей, вошелъ въ кабинетъ, онъ сбросилъ съ себя на минуту свое напускное величіе и, поздоровавшись съ Поланецкимъ, заговорилъ съ нимъ, какъ обыкновенный смертный, нисколько не ломая изъ себя ни большого барина, ни англичанина.

— Ахъ, съ этими бабами, съ этими бабами! — c’est toujours une mer à boire! Я помѣстилъ ихъ капиталецъ и аккуратнѣйшимъ образомъ выплачиваю проценты. Такъ нѣтъ-же! Чуть-ли не каждую недѣлю приходятъ справиться не случилось-ли какого-нибудь землетрясенія.

— А мнѣ что скажешь? — спросилъ Поланецкій.

— Прежде всего, выпей кофе.

И, подливши спиртъ въ машинку, онъ сказалъ:

— Съ тобою, по крайней мѣрѣ, не придется мямлить. Бумаги по ипотекѣ я просмотрѣлъ. Взыскать долгъ не будетъ такъ легко, но и пропащимъ считать его нельзя. Само собою разумѣется, что взысканіе повлечетъ за собою расходы, разъѣзды и т. п., а потому выплатить тебѣ всю сумму полностью я не могу, но дамъ тебѣ двѣ трети ея, которыя выплачу въ три срока въ теченіе года.

— Согласенъ, потому что я рѣшилъ освободиться отъ этого долга даже за меньшую сумму. Когда срокъ перваго платежа?

— Чрезъ три мѣсяца.

— Въ такомъ случаѣ, я оставлю довѣренность Бигелю, если мнѣ придется уѣхать.

— А теперь ты собираешься въ Рейхенгаллъ?

— Вѣроятно.

— О, кто знаетъ, не подалъ-ли тебѣ Букацкій въ самомъ дѣлѣ какой-нибудь мысли?

— Каждому свое. Ты, напримѣръ… Для чего ты покупаешь мой Кременевскій долгъ? Вѣдь, для тебя это не дѣло, а мелочь какая-то.

— Между большими дѣлами дѣлаются и меньшія. Но съ тобою я буду откровененъ. Ты хорошо знаешь, что и положеніе мое, и кредитъ мой далеко не изъ послѣднихъ, но и одно, и другое значительно утвердится, если пріобрѣту кусокъ земли, а кусокъ-то порядочный. Мнѣ Плавицкій когда-то говорилъ, что онъ собирается продать Кремень. Теперь, я полагаю, ему, вѣроятно, продажи не миновать и тогда можно будетъ дешево купить все имѣніе, даже очень дешево, на выплату, — кой-какія тамъ наличныя и небольшая пожизненная рента. Впрочемъ, посмотрю. Потомъ, подчистивъ его немного, какъ лошадь къ базару, можно будетъ и продать, а пока буду собственникомъ, что для меня теперь, entre nous, очень и очень важно.

Поланецкій слушалъ его съ нѣкоторымъ принужденіемъ, послѣ чего сказалъ:

— И я долженъ тебѣ сказать откровенно: покупка пойдетъ не такъ легко. Панна Плавицкая противъ продажи. Она, какъ бываетъ съ женщинами, влюблена въ свой Кремень, и все сдѣлаетъ, что будетъ въ ея силахъ, чтобы не выпустить его изъ своихъ и отцовскихъ рукъ.

— Такъ въ худшемъ случаѣ я останусь кредиторомъ пана Плавицкаго и не думаю, чтобы деньги мои пропали. Во-первыхъ, я могу, по твоему примѣру, продать долгъ, а во-вторыхъ, мнѣ, какъ адвокату, легче будетъ его взыскать. Я даже самъ могу изобрѣсти какой-нибудь способъ и предложить его Плавицкому.

— Можешь даже описать Кремень и потомъ купить его съ публичнаго торга.

— Могъ-бы, если-бъ я былъ кѣмъ-нибудь другимъ, но мнѣ, Машко, — какого чорта! Это неудобно. Нѣтъ! Найдутся другія средства, на которыя, быть можетъ, панна Плавицкая, которую, между прочимъ, я очень высоко цѣню и ставлю, охотно согласится.

Поланецкій, допивавшій въ эту минуту свой кофе, отодвинулъ вдругъ свою чашку и поставилъ на столъ.

— А! — сказалъ онъ — можно и такимъ образомъ стать собственникомъ.

И снова охватило его какое-то горькое, непріятное чувство. Въ первую минуту ему захотѣлось встать, объявить Машко: «Я долга не продамъ!» — и уйти. Но онъ, однако, овладѣлъ собой, а Машко, разглаживая свои бакенбарды, продолжалъ:

— А если-бы?.. Увѣряю тебя честью, что въ настоящую минуту этотъ планъ у меня еще не созрѣлъ, что я, по крайней мѣрѣ, ясно не нарисовалъ его себѣ. Но… а если-бы? Съ панной Плавицкой я познакомился давно, въ ту зиму, когда она жила въ Варшавѣ, и очень она мнѣ понравилась. Семья хорошая, имѣніе, правда, раззоренное, но большое, которое можно еще спасти. Кто знаетъ! Все можетъ случиться. Говорю съ тобою совершенно откровенно и честно, какъ я, впрочемъ, и дѣлаю всегда. Ты поѣхалъ какъ-бы за деньгами, но я зналъ, зачѣмъ наши дамы такъ настаивали на твоей поѣздкѣ. Вернулся ты, однако, оттуда злой, какъ чортъ, а потому полагаю, что у тебя намѣреній никакихъ. Если ты мнѣ скажешь, что я ошибаюсь, то моментально откажусь — не отъ плана, который, какъ я увѣрилъ тебя, у меня еще не созрѣлъ, но даже думать объ этомъ, какъ о чемъ-либо возможномъ. Даю тебѣ честное слово. Только въ противномъ случаѣ, откажись же отъ принципа: «ни мнѣ, ни тебѣ», и не становись ей поперекъ дороги. А теперь слушаю тебя.

Поланецкій вспомнилъ свои вчерашнія разсужденія, подумалъ, что Машко правъ, предупреждая его, что онъ не долженъ стать поперекъ дороги паннѣ Маринѣ, и послѣ нѣкотораго размышленія сказалъ:

— Нѣтъ, Машко, относительно панны Плавицкой я никакихъ намѣреній не имѣю. Можешь на ней жениться, если хочешь! Скажу тебѣ, однако, откровенно: мнѣ одно обстоятельство тутъ не нравится, хотя для меня очень выгодное — это то, что ты являешься покупателемъ этого долга. Вполнѣ вѣрю, что теперь у тебя нѣтъ предвзятаго намѣренія, ну, а если оно вдругъ появится? На что это будетъ похоже? Словно натискъ какой-то, точно какія-то сѣти. Но ужъ это, впрочемъ, дѣло твое…

— На столько мое, что если-бъ это мнѣ сказалъ другой, а не ты, то я первый напомнилъ-бы ему объ этомъ. Смѣю, однако, тебя увѣрить, что если даже у меня появится такое намѣреніе, въ чемъ и сомнѣваюсь, то я не потребую руки панны Плавицкой въ видѣ процентовъ со слѣдуемаго мнѣ капитала. Но если, положа руку не сердце, могу сказать себѣ, что я, во всякомъ случаѣ, купилъ-бы этотъ долгъ, то этимъ самымъ я пріобрѣтаю право купить его. Прежде всего, обстоятельства дѣла таковы, что я хочу купить Кремень, такъ какъ онъ мнѣ нуженъ, — а потому полагаю, что мнѣ не возбраняется пустить въ ходъ всѣ позволительныя средства, ведущія къ цѣли.

— Хорошо-же. Продаю. Распорядись только приготовить контрактъ и пришли мнѣ его или зайди самъ.

— Я ужъ распорядился на счетъ контракта, онъ у переписчика вѣроятно ужъ готовъ, остается только подписать его.

Чрезъ четверть часа условіе было заключено и подписано. Поланецкій, проведя вечеръ того дня у Бигелей, былъ страшно не въ духѣ. Пани Бигелева не въ состояніи была скрыть своего огорченія, а панъ Бигель, обдумавъ къ концу вечера все основательно, замѣтилъ со свойственной ему авторитетностью, не торопясь:

— Что у Машко планъ есть готовый, это не подлежитъ никакому сомнѣнію, — вопросъ лишь въ томъ, обманываетъ-ли онъ только тебя, говоря, что не имѣетъ его, или также и себя?

— Сохрани ее Богъ отъ этого Машко, — отозвалась пани Бигилева. — Это мы всѣ знали, что она ему очень понравилась.

— Признаюсь, я думалъ, — снова началъ Бигель, — что такой человѣкъ, какъ Машко, погонится за богатой невѣстой, но я могъ ошибиться. Быть можетъ также, что онъ захочетъ взять себѣ жену изъ хорошаго, знатнаго дома, чтобы укрѣпить свое общественное положеніе, увеличить связи, родство, знакомство, а затѣмъ, проникнувъ въ извѣстную общественную среду, забрать всѣ дѣла въ свои руки. Но, оказывается, что и этотъ разсчетъ недурный, въ особенности, если онъ, при своей ловкости и большомъ кредитѣ, вздумаетъ современемъ очистить Кремень, что ему навѣрное удастся.

— И, какъ вы говорите, ему панна Плавицкая серьезно понравилась, — обратился Поланецкій къ панни Бигелевой. — На сколько мнѣ теперь помнится, даже панъ Плавицкій что-то намекалъ мнѣ на это.

— Ну, а вы что? — спросила панни Бигелева. — Какъ-же будетъ?

— Будетъ то, что пани Плавицкая, если захочетъ, такъ выйдетъ за Машко, — отвѣтилъ Поланецкій.

— А вы?

— А я пока поѣду въ Рейхенгаллъ.

VI.

Недѣлю спустя Поланецкій выѣхалъ въ Рейхенгаллъ, получивъ предъ этимъ письмо отъ пани Эмиліи, въ которомъ та разспрашивала его о поѣздкѣ въ Кремень. На письмо онъ не отвѣтилъ, намѣреваясь лично о немъ поговорить. Онъ также узналъ, но какъ разъ наканунѣ отъѣзда, что Машко днемъ раньше уѣхалъ въ Кремень, и это извѣстіе встревожило его гораздо больше, чѣмъ онъ предполагалъ. Правда, онъ увѣрялъ себя, что не далѣе, какъ въ Вѣнѣ, онъ забудетъ объ этомъ, но не забылъ, а голова его была такъ занята мыслью о томъ, выйдетъ-ли пани Плавицкая за Машко, что изъ Зальцбурга онъ отправилъ письмо къ Бигеліо, будто-бы по дѣлу, но въ сущности требуя отъ него точныхъ свѣдѣній о Машко. Онъ разсѣянно, чрезъ нятое въ десятое, слушалъ разсужденія своего спутника Васковскаго на тему о взаимныхъ отношеніяхъ народовъ Австріи между собою и о миссіи современныхъ народовъ. Иногда онъ до того былъ занятъ мыслью о Маринѣ, что даже не отвѣчалъ на вопросы Васковскаго. Не мало удивляло его и то, что были моменты, когда онъ видѣлъ ее такъ явственно, словно она стояла тутъ, предъ нимъ, видѣлъ ее не только какъ точно воспроизведенную картину, но почти на яву. Видѣлъ ея милое, мягкое лицо съ прелестнымъ ротикомъ и маленькой родинкой надъ верхней губой, ея глаза, спокойно глядящіе, съ выраженіемъсосредоточенности и вниманія, съ какимъ она слушала его; видѣлъ всю ея фигуру, стройную и гибкую, отъ которой вѣяло топломъ настоящей, естественной дѣвственной молодости. Припоминалъ онъ себѣ ея свѣтлое платье и кончики ботинокъ, выглядывавшіе изъ-подъ этого платья, и нѣжныя, немного загорѣлыя руки, и темные волосы, развѣваемые вѣтромъ въ саду. Онъ никогда не подозрѣвалъ, что воспоминанія могутъ быть такъ живы — даже о человѣкѣ, котораго онъ видѣлъ въ теченіе такого короткаго времени. Онъ понималъ, однако, что это было лучшимъ доказательствомъ того дѣйствительно глубокаго впечатлѣнія, какое на него произвела Мариня, и при мысли о томъ, что всѣмъ этимъ, что такъ врѣзалось въ его памяти, можетъ завладѣть Машко, онъ не могъ допустить даже возможности этого. Въ такія минуты первымъ побужденіемъ, вполнѣ свойственнымъ его натурѣ, являлось неудержимое желаніе помѣшать, не допустить этого. Но тутъ же онъ долженъ былъ напомнить себѣ, что вопросъ этотъ давно рѣшенъ имъ самимъ, и что онъ долженъ покончить съ панной Плавицкой разъ навсегда.

Поланецкій съ Васковскимъ пріѣхали въ Рейхенгаллъ раннимъ утромъ и въ тотъ же день, пока справлялись объ адресѣ пани Эмиліи, встрѣтили ее съ Литкой въ-городскомъ паркѣ. Пани Хвастовская, не ожидавшая ихъ, по крайней мѣрѣ Поланецкаго, искренне обрадовалась встрѣчѣ. Радость ея немного омрачилась лишь тѣмъ, что Литка, ребенокъ болѣзненно впечатлительный, страдавшій астмой и болѣзнью сердца, обрадовалась еще болѣе матери, до такой степени даже, что почувствовала припадокъ — сильное біеніе сердца съ одышкой, кончившійся чуть не обморокомъ.

Но такіе припадки случались съ ней довольно часто, а когда она пришла въ себя, лица всѣхъ снова прояснились. Возвращаясь домой, дѣвочка держала «пана Стаха» за руку и въ ея обыкновенно задумчивыхъ глазахъ свѣтилась теперь глубокая радость. Время отъ времени она крѣпко сжимала эту руку, какъ бы желая убѣдиться, что онъ дѣйствительно пріѣхалъ въ Рейхенгаллъ и находится тутъ, при ней. У Поланецкаго не было времени поговорить съ пани Эмиліей, а, у нея — разспросить его, потому что Литка безпрестанно указывала ему на то или другое въ Рейхенгаллѣ, щебеча безъ умолку, и какъ бы желая показать ему сразу всѣ красивыя мѣста. Она повторяла безпрестанно:

— Это еще ничего. Тумзее гораздо красивѣе, но туда мы отправимся только завтра.

Потомъ, обращаясь къ матери:

— Мама позволитъ, неправда-ли? Я могу теперь много ходить. Это, вѣдь, недалеко. Мама позволитъ, не такъ-ли?

По временамъ она отодвигалась немного отъ Поланецкаго и, не выпуская его руки, смотрѣла на него своими большими глазами, повторяя:

— Панъ Стахъ! панъ Стахъ!

Поланецкій въ свою очередь чувствовалъ къ ней такую нѣжность, какая можетъ быть только у старшаго брата, и часто останавливалъ ее добродушнымъ тономъ:

— Котикъ, не бѣги такъ, у Котика снова будетъ одышка!

А она прижималась къ нему и, надувъ свои губки, отвѣчала, какъ будто, съ гнѣвомъ:

— Молчите, панъ Стахъ!

Поланецкій время отъ времени поглядывалъ на спокойное лицо пани Эмиліи, какъ бы желая дать ей понять, что онъ хочетъ съ ней поговорить. Но къ этому не представлялось никакой возможности, такъ какъ пани Эмилія не хотѣла портить веселаго настроенія своей Литки, предпочитая предоставить общаго ихъ пріятеля въ исключительную ея собственность. Только послѣ обѣда, за которымъ всѣ вмѣстѣ сидѣли въ саду, среди зелени и чириканья воробьевъ, когда Васковскій сталъ говорить о птицахъ и о любви, какую питалъ къ нимъ св. Францишекъ изъ Ассизіи, а Литка, опершись головкой на ручки, вся словно превратилась въ слухъ, Поланецкій обратился къ пани Хвастовской:

— Не хотите-ли пройтись немного по саду?

— Хорошо, — отвѣтила та, — Литка, останься съ паномъ Васковскимъ, мы сейчасъ вернемся.

Они пошли, и пани Эмилія тотчасъ-же спросила:

— Ну, что?

Поланецкій сталъ разсказывать; но, желая-ли выиграть въ глазахъ пани Эмиліи, соображаясь-ли съ ея впечатлительной натурой, или, наконецъ, настроенный мыслями о Маринѣ нѣжнѣе обыкновеннаго, — только отчетъ его не былъ правдивъ. Правда, онъ сознался въ ссорѣ съ паномъ Плавицкимъ, но совершенно умолчалъ о томъ, что предъ самымъ выѣздомъ изъ Кремня онъ обошелся довольно непривѣтливо и съ Мариней, за то не поскупился на похвалы по ея адресу и закончилъ такъ свой разсказъ:

— Въ виду того, что долгъ этотъ послужилъ поводомъ къ недоразумѣніямъ между мной и Плавицкимъ, и это не могло не подѣйствовать на панну Мариню, я предпочелъ передать его, и какъ-разъ предъ отъѣздомъ переуступилъ его Машко.

Пани Эмилія, не имѣвшая ни малѣйшаго понятія въ денежныхъ дѣлахъ, замѣтила въ простотѣ души своей:

— И хорошо сдѣлали. Между вами не должны быть такія вещи, какъ деньги.

Поланецкій сейчасъ-же раскаялся, что ввелъ въ заблужденіе наивную душу, и прибавилъ:

— Да… Скорѣе, нѣтъ! Полагаю, что я поступилъ нехорошо. Вигель также того мнѣнія, что этого не слѣдовало дѣлать… Машко можетъ ихъ прижать, можетъ предъявить имъ разныя требованія, даже продать Кремень съ публичнаго торга. Нѣтъ, сударыня, это поступокъ и не хорошій, и не такой, который-бы могъ насъ сблизить; я-бы этого не сдѣлалъ, еслибъ не мое глубокое убѣжденіе, что все это надо разъ навсегда выбросить изъ головы.

— О, нѣтъ! Не говорите этого. Я вѣрю въ Промыселъ и убѣждена, что Провидѣніе предназначило васъ другъ для друга.

— Этого, сударыня, я не понимаю. Если такъ, то мнѣ нечего забѣгать впередъ, ибо если такъ суждено свыше, то я неизбѣжно женюсь на паннѣ Плавицкой.

— Нѣтъ. У меня женскій умъ и, быть можетъ, я ошибаюсь, но мнѣ кажется, что Провидѣніе хочетъ и мыслитъ, чтобы все было какъ получше, но оставляетъ людямъ волю; люди же не всегда слѣдуютъ тому, что имъ предначертано, а потому на свѣтѣ столько несчастныхъ.

— Можетъ быть. Однако, трудно слѣдовать чему-либо иному, какъ не собственному убѣжденію. Разумъ — это фонарь, Богомъ данный намъ въ руки. Притомъ, кто мнѣ поручится, что панна Мариня согласилась-бы выйти за меня?

— Я удивляюсь, что до сихъ поръ не получила отъ нея извѣстія о вашемъ визитѣ въ Кремень. Думаю, однако, что не позже завтрашняго дня я получу письмо, потому что мы аккуратно пишемъ другъ другу каждую недѣлю. Она знаетъ, что вы собирались въ Рейхенгаллъ?

— Нѣтъ. Я самъ, будучи въ Кремнѣ, не зналъ еще куда поѣду.

— Тѣмъ лучше. Въ такомъ случаѣ она будетъ вполнѣ откровенна, хотя она и такъ не стала-бы секретничать со мной.

На этомъ разговоръ въ первый день и кончился. Вечеромъ, по настоянію Литки, рѣшено было отправиться на другой день на Thumsee и выйти рано, чтобы обѣдать у озера, вернуться въ экипажѣ, а если Литка не устанетъ, то и пѣшкомъ, но во всякомъ случаѣ успѣть вернуться до захода солнца.

Еще не было и девяти часовъ утра, какъ Поланецкій и Васковскій подошли къ виллѣ своихъ дамъ. Обѣ были уже одѣты и ждали ихъ на балконѣ; онѣ казались видѣніями, окруженными сіяніемъ, и даже старый педагогъ Васковскій былъ очарованъ.

— Господь-Богъ уподобляетъ иногда людей цвѣтамъ, — замѣтилъ онъ, издали указывая на мать и дочь.

Въ самомъ дѣлѣ, и пани Эмилія, и Литка были предметомъ удивленія и восторга всего Рейхенгалла. Первая, со своимъ одухотвореннымъ ангельскимъ лицомъ, была какъ-бы воплощеніемъ материнской любви и нѣжности; вторая-же со своими задумчивыми большими глазами, свѣтлыми волосами и тонкими чертами, походила скорѣе на художественное созданіе, чѣмъ на живое существо. Декадентъ Букацкій говорилъ о ней, что она словно соткана изъ тумана, едва зарумяненнаго разсвѣтомъ. Что-то неземное было въ этой дѣвочкѣ, а ея постоянная болѣзнь, чрезвычайная воспріимчивость и чувствительность еще болѣе усиливали это впечатлѣніе. Мать любила ее до самозабвенія, окружающіе тоже, и это, однако, нисколько не портило ребенка, мягкаго и милаго по натурѣ.

Поланецкій, бывавшій въ Варшавѣ у пани Эмиліи по нѣскольку разъ въ недѣлю, искренно привязался къ нимъ обѣимъ. Тамъ, гдѣ такъ мало цѣнятъ честь и доброе имя женщины, какъ нигдѣ на свѣтѣ, посѣщенія эти послужили матеріаломъ для сплетенъ, разумѣется, самыхъ безсмысленныхъ, потому что пани Эмилія во всѣхъ отношеніяхъ была чиста, какъ новорожденное дитя, гордо носила свою экзальтированную голову словно въ небесной лазури, какъ-бы и но подозрѣвая, что зло существуетъ на свѣтѣ. Она была до того чиста, что считала даже лишнимъ считаться съ внѣшними свѣтскими условіями. Она съ удовольствіемъ принимала тѣхъ, кого Литка любила, но отказала нѣсколькимъ выгоднымъ партіямъ, открыто заявивъ, что ей ничего не нужно въ жизни, кромѣ Литки. Одинъ только Букацкій утверждалъ, что пани Эмилія дѣйствуетъ на его нервы; Поланецкій-же такъ проникся небесной лазурью, окружавшей эту чистую, какъ хрусталь, женщину, что никогда не подходилъ къ ней съ мыслью, оскверненной низменными чувствами.

И теперь, на замѣчаніе Васковскаго, онъ просто отвѣтилъ:

— Дѣйствительно, въ обѣихъ есть что-то сказочное.

И поздоровавшись съ ними, онъ выразилъ пани Эмиліи нѣчто въ этомъ родѣ, какъ обстоятельство, поразившее его вниманіе. Она улыбнулась отъ удовольствія, особенно потому, что это относилось и къ Литкѣ, и, подобравъ на ходу платье, сказала:

— Сегодня рано утромъ я получила письмо и нарочно взяла его съ собою, чтобы вамъ показать.

— Можно прочесть сейчасъ?

— Можно. Пожалуйста.

И всѣ двинулись по лѣсной дорогѣ къ Thumsee, пани Эмилія, Васковскій и Литка впереди, Поланецкій немного позади, углубленный въ чтеніе письма.

Вотъ что содержало это письмо:

«Дорогая моя Эмилька! Сегодня получила твое посланіе, полное вопросовъ, и спѣшу отвѣтить, потому что мнѣ необходимо подѣлиться съ тобою мыслями. Панъ Поланецкій выѣхалъ въ понедѣльникъ, то есть два дня тому назадъ. Въ первый вечеръ я приняла его, какъ обыкновенно принимаю всѣхъ, и мои мысли оставались абсолютно спокойны, но на другой день былъ праздникъ, я была свободна и все почти время послѣ обѣда мы были вмѣстѣ, и даже одни, такъ какъ папа уѣхалъ къ Ямишамъ. Что тебѣ долго говорить? Онъ такой симпатичный, такой искренній и притомъ настоящій мужчина! Изъ того, что онъ говорилъ о Литкѣ и о тебѣ, я сразу отгадала въ немъ доброе сердце. Мы долго гуляли около пруда въ саду. Я перевязывала ему руку, которую онъ повредилъ о гвоздь лодки. Онъ говорилъ такъ умно, что я просто заслушалась его. Ахъ, моя Эмилька, стыдно мнѣ сознаться, но бѣдная моя головушка немного закружилась въ тотъ вечеръ. Ты, вѣдь, знаешь, какъ я одинока, вѣчно въ работѣ и какъ рѣдко встрѣчаюсь съ такими людьми. Мнѣ казалось, что явился гость изъ какого-то другого, лучшаго міра. Онъ мнѣ не только понравился, но прямо покорилъ меня своей сердечностью, и я долго не могла заснуть, все думала о немъ. Правда, на другой день онъ поссорился съ папашей и даже мнѣ немного досталось, хотя, видитъ Богъ, чѣмъ-бы я ни пожертвовала, чтобы между ними не было болѣе такихъ дѣлъ. Въ первую минуту мнѣ стало страшно больно и если-бы этотъ противный человѣкъ зналъ, какъ я плакала въ моей комнатѣ, то онъ навѣрное-бы меня пожалѣлъ. Но послѣ я подумала, что онъ, должно быть, вспыльчивъ, что папа далеко не правъ и теперь ужъ не сержусь. Скажу тебѣ на ушко: мнѣ говоритъ какой-то внутренній голосъ, что онъ своего кремневскаго долга никому не продастъ, хотя-бы для того, чтобы еще разъ пріѣхать къ намъ. То, что онъ разстался такъ съ папашей, — ничего не значитъ. Папаша этимъ нисколько не огорченъ: вѣдь это только его пріемы, но не таковы его чувства, не таковы его убѣжденія. Во мнѣ панъ Поланецкій нашелъ искренняго друга, который сдѣлаетъ все, что будетъ въ моихъ-силахъ, чтобы, сейчасъ по продажѣ Магерувки, устранить всякій поводъ къ недоразумѣніямъ и, вообще, всѣ эти противные денежные разсчеты. Тогда онъ долженъ пріѣхать, хотя-бы для того, чтобы получить слѣдуемое, не правда-ли? Быть-можетъ, и я ему немножко понравилась, и меня нисколько не удивитъ, если у него, такого пылкаго, вырвется иногда что-либо непріятное. Если ты его увидишь, пожалуйста, ничего не говори ему и не брани его, Боже тебя сохрани! Не знаю почему, но я почти увѣрена, что онъ не обидитъ ни меня, ни папы, ни моего дорогого Кремня и думаю, что хорошо-бы было, если-бы всѣ были похожи на него. Обнимаю сердечно тебя, моя дорогая, и Литку. Напиши мнѣ о ея здоровьѣ, какъ можно подробнѣе, и люби меня такъ, какъ я люблю тебя».

Окончивъ чтеніе, Поланецкій сунулъ письмо въ боковой карманъ сюртука, застегнулъ его на всѣ пуговицы, надвинулъ шляпу на затылокъ, и вдругъ почувствовалъ неудержимое желаніе сломать свою палку въ мелкіе кусочки и бросить ихъ въ ручей. Однако, онъ этого не сдѣлалъ и только пробормоталъ сквозь стиснутые зубы.

— Такъ! Хорошо! Угадала ты Поланецкаго! Разсчитывай на него, что онъ тебя не обидитъ! Держи карманъ!..

Потомъ онъ обратился къ себѣ съ такой рѣчью:

— Такъ тебѣ и слѣдуетъ! Развѣ ты достоинъ этого ангела?

И снова его охватило желаніе изломать свою палку. Теперь онъ ясно понялъ, что сердце этой дѣвушки готово было беззавѣтно отдаться ему, а онъ сразу явился предъ ней однимъ изъ тѣхъ мучительныхъ, до боли щемящихъ миражей, память о которыхъ никогда не изглаживается, врѣзываясь разъ на всегда. Передать долгъ — это еще ничего, но передать его такому человѣку, какъ Машко, стремящемуся этою сдѣлкой купить и ее, прямо равносильно тому, чтобы сказать дѣвушкѣ: «Я не хочу тебя, — выходи за него, если онъ тебѣ нравится». Какъ мучительно и горько должно быть для нея разочарованіе, послѣ всего того, что онъ говорилъ ей въ то памятное воскресенье, послѣ тѣхъ теплыхъ, дружескихъ, искреннихъ словъ, которыя были разсчитаны найти откликъ въ ея сердцѣ! Вѣдь эти слова только для того и говорились и Поланецкій теперь чувствовалъ, что она ихъ, именно, такъ и поняла. Онъ могъ теперь увѣрять себя, сколько ему было угодно, что они ни къ чему не обязываютъ, что мужчина при первой встрѣчѣ и при первомъ разговорѣ съ женщиной, какъ слизень, выставляетъ рожки, зондируя почву. Но отъ этого ему не было легче. Да, онъ и не хотѣлъ искать для себя оправданій, и скорѣе былъ даже готовъ влѣпить себѣ нѣсколько добрыхъ пощечинъ. Онъ ясно увидѣлъ теперь, какъ легко ему было добиться и сердца, и руки Марини, и чѣмъ возможность эта казалась ему осуществимѣе, тѣмъ утрата являлась мучительнѣе. Къ тому же, съ момента прочтенія письма Марини, въ немъ произошелъ неожиданный переворотъ. Принятое имъ послѣ долгихъ размышленій рѣшеніе добровольно отказаться отъ Марини, теперь казалось ему пошлымъ и жалкимъ. При всѣхъ своихъ недостаткахъ Поланецкій имѣлъ доброе, даже нѣжное сердце и письмо Марини въ высшей степени тронуло его той добротой и терпимостью, той готовностью любить, какими оно было проникнуто. И воспоминаніе о Маринѣ вдругъ воскресло въ его памяти, воскресло такъ ярко и рельефно, что онъ подумалъ:

«Положительно я влюбленъ въ нее»!

И его охватило умиленное чувство къ Маринѣ, предъ которымъ даже злость на самого себя должна была померкнуть. Потомъ, присоединившись къ остальному обществу, онъ, улучивъ минуту, обратился къ пани Эмиліи:

— Подарите мнѣ это письмо.

— Съ большимъ удовольствіемъ. Не правда-ли, какое оно милое? А вы вѣдь скрыли отъ меня, что ей отъ васъ предъ отъѣздомъ досталось. Но успокойтесь, я не стану дѣлать вамъ упрековъ, коль скоро она сама беретъ васъ подъ свою защиту.

— Если-бы это только могло помочь, то я охотно-бы согласился, чтобы вы меня даже побили. Но что толковать. Все погибло!

Пани Эмилія, однако, нисколько не раздѣляла этого мнѣнія. Наоборотъ, видя волненіе Поланецкаго, она прониклась полной увѣренностью, что дѣло, гдѣ обѣ стороны принимаютъ такое живое участіе, находится на отличной дорогѣ и должно завѣнчаться полнымъ успѣхомъ. При мысли объ этомъ, ея милое, прелестное лицо озарилось неподдѣльной радостью.

— Мы это увидимъ чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ, — сказала она.

— Кто знаетъ, что намъ придется увидѣть, — пробормоталъ Поланецкій, думая о Машко.

Пани Эмилія замѣтила:

— Помните только одно: кто разъ добьется сердца Марини, тотъ никогда не будетъ раскаяваться.

— Вѣрю, — отвѣтилъ Поланецкій съ грустью; — но замѣтьте также, что такія сердца, разъ отвергнутыя, никогда ужъ болѣе не возвращаются.

Вести дальнѣйшую бесѣду оказалось невозможнымъ, — къ нимъ приблизились Литка и Васковскій. Чрезъ минуту дѣвочка, по обыкновенію, завладѣла Поланецкимъ въ исключительную собственность. Лѣсъ, погруженный въ мягкій утренній свѣтъ погожаго дня, привлекъ ея вниманіе и она съ любопытствомъ стала разспрашивать его о деревьяхъ, объ ихъ породахъ, по временамъ восклицая съ неподдѣльнымъ восторгомъ:

— Рыжики!

Онъ отвѣчалъ машинально, весь погруженный въ свои мысли:

— Рыжики, котикъ, рыжики!

Наконецъ лѣсная дорога пошла внизъ и подъ ногами показался Thumsee. Чрезъ полчаса они достигли большой дороги, тянувшейся по самому берегу, на которомъ кое-гдѣ пестрѣли деревянныя перекладины, вытянутыя въ нѣсколькихъ шагахъ изъ воды. У Литки явилось желаніе ближе посмотрѣть на рыбъ, плававшихъ въ прозрачной влагѣ. Поланецкій взялъ ее за ручку и ввелъ на одну изъ перекладинъ..

Рыбы, привыкшія къ крошкамъ хлѣба, часто бросаемымъ посѣтителями, не только не исчезли, но подплыли еще ближе и вскорѣ цѣлая гирлянда изъ рыбъ окружила ножки дѣвочки. Въ лазурной глубинѣ видны были золотисто-темныя спины карповъ и сѣрая, пятнистая чешуя форелей съ ихъ большими круглыми глазами, устремленными на дѣвочку словно съ выраженіемъ просьбы.

— Когда пойдемъ обратно, мы возьмемъ съ собою побольше булокъ, — сказала дѣвочка. — Какъ онѣ удивительно смотрятъ. Что онѣ думаютъ?

— Онѣ думаютъ очень медленно, — сказалъ Поланецкій; — онѣ только чрезъ часъ или два скажутъ себѣ: «Ага, тутъ стояла какая-то дѣвочка со свѣтлой головкой, въ розовомъ платьицѣ и черныхъ чулочкахъ».

— А о панѣ Стахѣ что онѣ подумаютъ?

— Подумаютъ, что былъ какой-то цыганъ, потому что у меня нѣтъ свѣтлыхъ волосъ.

— Неправда. Цыгане вѣдь не имѣютъ своего дома.

— И я не имѣю дома, Литка. Я могъ-бы имѣть, но я его продалъ.

Поланецкій произнесъ послѣднія слова какимъ-то особеннымъ тономъ и въ голосѣ его звучала какая-то грусть. Дѣвочка посмотрѣла на него внимательно и на впечатлительно-подвижномъ ея личикѣ отразилась его грусть, какъ въ лазурной влагѣ отражалась вся ея маленькая фигурка. Потомъ, присоединившись къ остальному обществу, она время отъ времени устремляла на него свои задумчивые, вопрошающіе глаза, полные безконечной тревоги.

Наконецъ, крѣпче сжавъ его руку, за которую держалась, она спросила:

— Что съ вами, панъ Стахъ?

— Ничего, моя дѣвочка. Я гляжу на озеро, а потому молчу.

— А я-то вчера такъ радовалась, что покажу вамъ Thumsee!

— Понятно. Тутъ мало скалъ, но все-таки очень красиво. А тамъ, на той сторонѣ что за домикъ?

— Тамъ мы будемъ обѣдать.

Между тѣмъ пани Эмиліи весело болтала съ Васковскимъ, который, въ одной рукѣ держа шляпу, а другою шаря по всѣмъ карманамъ, въ поискахъ платка, чтобы вытереть вспотѣвшую лысину, передавалъ ей свои наблюденія надъ Букацкимъ.

— Онъ словно арія, — закончилъ Васковскій — и въ вѣчномъ безпокойствѣ стремится къ покою. Теперь онъ покупаетъ картины и гравюры, думая, что этимъ наполнитъ свою пустоту. Ахъ, сударыня, на что только мнѣ приходится теперь смотрѣть. Эти дѣти вѣка таятъ въ душѣ своей такую же пропасть, какую заключаетъ въ себѣ это озеро, и вдобавокъ еще бездонную, и думаютъ, что ее можно наполнить картинками, акварелями, любительствомъ, Боделэромъ, Ибсеномъ, Метерлиномъ и диллетантизмомъ въ наукѣ. Бѣдныя птички, разбивающія свои головки о стѣнки своей клѣтки! Это все равно какъ если-бы я захотѣлъ наполнить это озеро, бросивъ въ него этотъ камушекъ.

— Что же можетъ наполнить жизнь?

— Широкая идея, великія чувства, но съ условіемъ, чтобы они имѣли свое начало во Христѣ. Если-бъ Букацкій любилъ искусство по-христіански, оно указало-бы ему свѣтъ, котораго онъ тщетно ищетъ.

— Вы съ нимъ говорили объ этомъ?

— И объ этомъ, и о многомъ другомъ. Я его и Поланецкаго постоянно уговариваю, чтобы они читали жизнь св. Францишка изъ Ассизіи. Не хотятъ да и только. Смѣются надо мной. А, однако, это былъ великій человѣкъ и великій подвижникъ среднихъ вѣковъ, возродившій міръ. Явись теперь такой человѣкъ, возрожденіе во Христѣ было-бы полнѣе, совершеннѣе и шире.

Насталъ полдень, а съ нимъ тг жара. Въ лѣсу запахло смолой, а озеро совершено застыло въ тишинѣ, полной блеску, и, отражая чистое безъ облачка голубое небо, казалось погруженнымъ въ дремоту.

Наконецъ, они дошли до домика съ садомъ, гдѣ былъ ресторанъ, и сѣли подъ тѣнью стараго бука за накрытымъ столомъ. Поланецкій, подозвавъ лакея въ грязномъ фракѣ, заказалъ обѣдъ, и принялся молча глядѣть на озеро и на окрестныя горы.

Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ стола росла цѣлая группа ирисовъ и билъ фонтанъ, устроенный между каменьями.

Пани Эмилія, взглянувъ на цвѣты, замѣтила:

— Сидя гдѣ-нибудь надъ озеромъ и видя предъ собою ирисы, мнѣ всегда думается, что я въ Италіи.

— Потому что нигдѣ, какъ тамъ, нѣтъ столько озеръ и столько ирисовъ, — отвѣтилъ Поланецкій.

— И нигдѣ, какъ тамъ, нельзя получить такого полнаго упоенія, — прибавилъ Васковскій. — Я ѣзжу туда каждую осень, чтобы отдохнуть на закатѣ дней моихъ. Я долго колебался между Перруджей и Ассизіей, но въ прошломъ году Римъ одолѣлъ. Онъ точно преддверіе лучшаго міра, гдѣ мерцаетъ уже его свѣтъ. Я собираюсь туда въ сентябрѣ.

— Отъ души вамъ завидую, — сказала пани Эмилія.

— Литкѣ ужъ двѣнадцать лѣтъ… — началъ Васковскій.

Литка перебила его.

— И три мѣсяца.

— И три мѣсяца. Правда, она немного мала для своего возраста и большая вѣтренница, но ей уже можно кое-что показывать въ Римѣ, — продолжалъ Васковскій. — Ничто такъ не врѣзывается въ памяти, какъ видѣнное въ дѣтствѣ. Хотя многаго еще не чувствуешь и не понимаешь, но это приходитъ со временемъ, словно кто-то взялъ да освѣтилъ предъ нами впечатлѣніе, скрытое гдѣ-то въ тѣни. Поѣзжайте въ сентябрѣ со мною въ Италію.

— Въ сентябрѣ не могу, есть обстоятельства, чисто женскаго свойства, которыя задерживаютъ меня въ Варшавѣ.

— Какія?

Пани Эмилія засмѣялась.

— Первое, самое главное и, какъ вы должны согласиться, чисто женское, — сказала она, указывая на Поланецкаго, — это женить этого молодого человѣка, который сидитъ здѣсь и смотритъ сентябремъ, а на самомъ дѣлѣ… отчаянно влюбленъ.

Поланецкій, встрепенувшись, вышелъ изъ своей задумчивости и махнулъ рукой.

Васковскій спросилъ со свойственной ему младенческой наивностью:

— Все на той-же Маринѣ Плавицкой?

— Да, — отвѣчала пани Эмилія; — онъ былъ въ Кремнѣ и никакъ не хочетъ сознаться, что она ранила его сердце.

— Я не отрицаю, — пробормоталъ Поланецкій.

Дальнѣйшая бесѣда была прервана самымъ неожиданнымъ образомъ, — Литкѣ вдругъ сдѣлалось дурно: дыханіе ея стало тяжелымъ и съ ней приключился одинъ изъ тѣхъ припадковъ сердцебіенія, которые внушали даже врачамъ опасенія за ея жизнь. Мать моментально взяла ее на руки, Поланецкій бросился въ ресторанъ за льдомъ, а Васковскій, напрягая всѣ свои силы, сталъ придвигать къ столу садовую скамейку, чтобы дѣвочка могла лечь и легче дышать.

— Ты устала, моя крошка, неправда-ли? — спрашивала мать, между тѣмъ, какъ губы у нея поблѣднѣли. — Видишь, милочка, для тебя это было слишкомъ далеко… И зачѣмъ докторъ, однако, позволилъ… Жарко? Но это ничего! Это пройдетъ! Сокровище мое, ненаглядная!

Она принялась цѣловать влажное личико дѣвочки. Между тѣмъ Поланецкій вернулся съ льдомъ, а за нимъ прибѣжала хозяйка съ подушкой. Скоро дѣвочку уложили на скамейку, а пока пани Эмилія приготовляла ледъ, обернувъ его въ салфетку, Поланецкій, нагнувшись надъ больной, участливо спросилъ:

— Что тебѣ, мой котикъ?

— Немного душно только, но теперь лучше, — тихо отвѣтила она, открывая уста, какъ рыбка, чтобы перевести духъ.

Но ей, однако, не было лучше, и даже черезъ платьице можно было видѣть, какъ ея маленькое сердце поднималось и билось въ груди.

Наконецъ, ледъ подѣйствовалъ, припадокъ понемногу ослабѣвалъ, а затѣмъ прошелъ совсѣмъ, оставивъ послѣ себя лишь утомленіе. Литка снова принялась улыбаться матери, совсѣмъ похолодѣвшей было отъ страха… Надо было подкрѣпить предъ возвращеніемъ силы дѣвочки, а потому Поланецкій велѣлъ подать обѣдъ, но до него никто не дотронулся, кромѣ Литки, на которую все время были устремлены тревожные взгляды. Такъ прошелъ почти часъ. Публика понемногу стала собираться въ ресторанъ. Пани Эмилія предложила вернуться домой, но нужно было дождаться экипажа, за которымъ Поланецкій послалъ въ Рейхенгаллъ.

Экипажъ наконецъ подъѣхалъ, но въ, дорогѣ ихъ ожидала новая тревога. Хотя ѣхали шагомъ и по очень ровной дорогѣ, однако малѣйшее движеніе причиняло Литкѣ нестерпимыя страданія, и еще до Рейхенгалла у нея снова начался припадокъ. Она попросилась вонъ изъ экипажа, чтобы дойти пѣшкомъ, но это оказалось неудобнымъ. Тогда пани Эмилія рѣшилась нести ее на рукахъ, что было-бы ей совсѣмъ не по силамъ, а потому Поланецкій сказалъ:

— Ну, Литусь, поди, я тебя понесу! А то мама устанетъ и заболѣетъ.

И, не дожидаясь отвѣта, онъ ловко поднялъ ее съ земли и понесъ свободно одною рукой; съ цѣлію показать, что это для него совсѣмъ нетрудно, онъ шутливо сказалъ:

— Вотъ, когда такой котъ ходитъ по землѣ, то кажется маленькимъ, а теперь посмотрите, какъ болтаются его длинныя лапки. Держись крѣпко за мою шею, чтобы тебя не трясло.

Онъ шелъ прямо и быстро, чтобы, не теряя, времени поручить ее доктору; во всю дорогу онъ чувствовалъ, какъ сердце ея билось на его плечѣ. А она, обхвативъ его шею своими худыми рученками, все повторяла:

— Пустите меня! Я… не могу. Пустите меня!

Но онъ возражалъ:

— Не пущу. Видишь, какъ нехорошо мучить себя! Съ этихъ поръ мы всегда будемъ брать съ собою большое, удобное кресло, на колесикахъ, и какъ только дѣвочка устанетъ, мы ее усадимъ въ кресло, а я буду катать.

— Нѣтъ, нѣтъ! — говорила Литка, и въ голосѣ ея слышны были слезы.

Онъ несъ ее съ нѣжностью старшаго брата или отца и сердце его было переполнено, такъ какъ онъ искренно любилъ эту дѣвочку, и кромѣ того, потому что ему пришло голову то, о чемъ онъ никогда раньше не думалъ, или, по крайней мѣрѣ, недостаточно еще сознавалъ, а именно то: что супружество дастъ ему счастіе сдѣлаться отцомъ и испытать цѣлый рядъ наслажденій, связанныхъ съ этимъ. Теперь, неся это дорогое, хотя и чужое дитя, онъ чувствовалъ, что Богъ создалъ его для семейной жизни, въ качествѣ не только мужа, но и отца и что только въ этомъ настоящее значеніе и цѣль жизни.

И мысли его унеслись къ Маринѣ. Онъ чувствовалъ теперь особенно сильно, что изъ всѣхъ женщинъ, которыя встрѣчались ему до сихъ поръ, только ее одну онъ-бы выбралъ себѣ въ жены и отъ нея одной хотѣлъ-бы имѣть дѣтей.

VII.

Литка поправилась, но чувствовала сильную слабость. Она, однако, выходила, такъ какъ докторъ велѣлъ ее водить на воздухъ, строго запретивъ подниматься на горы и всякое сильное движеніе. Васковскій нарочно зашелъ къ доктору, чтобы узнать отъ него о состояніи здоровья больной дѣвочки. Поланецкій ждалъ его въ читальной, и по лицу его сразу-же понялъ, что ничего хорошаго отъ него не услышитъ.

— Въ настоящую минуту докторъ не находитъ никакой опасности, — сказалъ старикъ; — но она приговорена уже къ смерти и онъ совѣтуетъ особенно надъ ней наблюдать, такъ какъ, по его выраженію, трудно отгадать часъ и день.

Поланецкій закрылъ глаза рукой.

— Какое несчастіе, какой ударъ! Мать этого не перенесетъ Этотъ ребенокъ умретъ! Просто вѣрить не хочется.

У Васковскаго были слезы на глазахъ.

— Я спросилъ — сказалъ онъ — много-ли придется ей страдать. Докторъ говоритъ, что это зависитъ отъ обстоятельствъ: она можетъ угаснуть какъ свѣчка.

— Онъ ничего не говорилъ матери объ ея состояніи?

— Нѣтъ. Онъ, правда, сказалъ, что у нея порокъ сердца, но прибавилъ, что у дѣтей это часто проходитъ безслѣдно. Самъ онъ, однако, не имѣетъ никакой надежды.

— Что значитъ одинъ докторъ! — воскликнулъ Поланецкій. — Ребенка необходимо спасти, пока еще есть хоть искра надежды. Докторъ можетъ, наконецъ, ошибиться. Надо ее непремѣно свезти въ Мюнхенъ къ спеціалисту или пригласить его сюда. Пани Эмилія встревожится, но ничего не подѣлаешь. Впрочемъ, подождите! Я его вызову сейчасъ-же. А пани Эмиліи мы скажемъ, что здѣсь проѣздомъ медицинская знаменитость и что надо воспользоваться случаемъ посовѣтоваться по поводу Литки. Нельзя-же, въ самомъ дѣлѣ, оставить ее безъ всякой помощи. Надо его только предупредить, чтобы онъ зналъ, какъ ему говорить съ матерью.

— Кого надо вызвать?

— Кого? Развѣ я знаю? Здѣшній докторъ, полагаю, можетъ мнѣ указать, къ кому обратиться. Пойдемъ къ нему, и сейчасъ-же, нечего терять времени понапрасну.

Дѣло было улажено въ тотъ-же день. Вечеромъ оба отправились къ пани Эмиліи. Литка была здорова, но молчалива и грустна. Правда, она улыбалась и матери, и пріятелю своему, выражая имъ свою благодарность за вниманіе и заботы, которыми тѣ ее окружили, но Поланецкій не могъ развеселить ее. Весь занятый мыслью о грозящей ей опасности, онъ смотрѣлъ на эту грусть, какъ на симптомъ развивающейся болѣзни, какъ на предчувствіе близости смерти и съ ужасомъ думалъ, что она ужъ не такая, какой онъ ее видѣлъ всегда, словно нѣкоторыя нити, связывавшія ее съ жизнью, вдругъ прервались. Страхъ этотъ еще болѣе усилился, когда пани Эмилія сказала:

— Литка чувствуетъ себя сравнительно хорошо, но знаете, о чемъ она меня сегодня просила? чтобы мы скорѣе вернулись въ Варшаву.

Поланецкій съ трудомъ побѣдилъ овладѣвшій имъ страхъ и, обратившись къ дѣвочкѣ, заговорилъ, притворяясь веселымъ:

— Ахъ ты, негодница! Развѣ тебѣ не жаль будетъ Thumsee?

Дѣвочка покачала своей свѣтлой головкой.

— Нѣтъ! — отвѣтила она чрезъ минуту.

И слезы навернулись у нея на глазахъ, но она тотчасъ прикрыла ихъ рѣсницами изъ опасенія, чтобы кто-либо ихъ не замѣтилъ.

«Что съ нею?» — подумалъ Поланецкій.

А дѣло было очень просто. Въ Thumsee она узнала, что у нея хотятъ отнять ея пріятеля, ея «пана Стаха», ея наилучшаго товарища. Она услышала, что онъ любитъ Мариню Плавицкую, а до сихъ поръ она была увѣрена, что онъ любитъ только ее одну. Она услышала, что мама хочетъ его женить на той, а до сихъ поръ она считала его своей исключительной собственностью. Не отдавая себѣ отчета, что ей угрожало, она, однако, чувствовала, что этотъ «панъ Стахъ» уйдетъ отъ нея и это будетъ для нея великое горе — первое горе ея жизни. Если бы кто-либо другой былъ причиной этого горя, это было-бы не такъ больно, а то своя-же мама и «панъ Стахъ»! Это было для нея заколдованный кругъ, изъ котораго она была не въ состояніи выбраться. Какъ-же могла она жаловаться имъ на нихъ-же самихъ?! Значитъ, они такъ хотятъ, это ихъ воля, это имъ нужно и они будутъ счастливы, если это случится. Вотъ мама сказала, что «панъ Стахъ» любитъ панну Мариню, и онъ не отрицалъ, слѣдовательно — нужно покориться, нужно подавить свои слезы и скрыть даже предъ мамой.

И Литка затаила въ себѣ свое первое горе. Да, она должна была уступить, хотя это не могло быть полезнымъ для ея и безъ того больного сердца, и должно было подѣйствовать хуже, чѣмъ какъ то могло показаться на первый взглядъ.

Спустя два дня врачъ-спеціалистъ пріѣхалъ изъ Мюнхена и, оставшись въ Рейхенгаллѣ нѣсколько дней, вполнѣ подтвердилъ мнѣніе мѣстнаго доктора. Пани Эмилію онъ успокоилъ, но Поланецкому сообщилъ, что жизнь дѣвочки можетъ продлиться и мѣсяцы, и годы, она всегда будетъ висѣть на волоскѣ и можетъ прерваться каждую минуту. Онъ совѣтовалъ для больной абсолютный покой, отсутствіе всякихъ волненій, какихъ-бы то ни было, при внимательномъ и осторожномъ уходѣ.

Дѣвочку окружили нѣжной заботливостью. Устранены были самыя ничтожныя волненія, но этого не было сдѣлано съ самыми серьезными, какими являлись для нея письма Марини. Эхо послѣдняго, полученнаго недѣлю спустя, раздалось, однако, въ ея чутко настороженныхъ ушахъ. Правда, это письмо могло разсѣять опасенія о «панѣ Стахѣ», но оно все-таки сильно ее потрясло. Пани Эмилія цѣлый день колебалась, показать-ли Поланецкому это письмо. Но онъ спрашивалъ теперь ежедневно, нѣтъ-ли извѣстія изъ Кремня, поэтому, чтобы скрыть, пришлось-бы солгать. Кромѣ того, она прямо считала себя обязанной сказать Поланецкому всю правду, чтобы онъ могъ знать, чего держаться и что предпринять.

На другой день по полученіи письма, вечеромъ, уложивъ Литку спать, она сама завела объ этомъ разговоръ.

— Мариня очень огорчена, что вы передали Кремневскій долгъ.

— Было письмо?

— Да.

— Можете вы мнѣ его показать?

— Нѣтъ. Могу только прочесть нѣкоторыя мѣста. Мариня совсѣмъ въ отчаяніи.

— Она знаетъ, что я здѣсь?

— Должно быть она еще не получила моего письма, но меня удивляетъ, почему Машко, который гоститъ теперь въ Кремнѣ, не сообщилъ ей о васъ.

— Машко уѣхалъ раньше меня и не былъ увѣренъ, что я поѣду въ Рейхенгаллъ, тѣмъ болѣе, что я ему наканунѣ говорилъ, что, быть можетъ, измѣню свой планъ.

Пани Эмилія подошла къ письменному столику, гдѣ лежало письмо. Вернувшись, она поправила лампу, потомъ, усѣвшись противъ Поланецкаго, вынула письмо изъ конверта, и, прежде чѣмъ приступить къ чтенію, сказала:

— Видите-ли, ее огорчила не самая передача долга. Знаете… Головка ея нѣсколько не въ порядкѣ и это обстоятельство придало совершенно другое значеніе факту. Она обманулась въ своихъ лучшихъ чувствахъ.

— Вѣрьте, и никому другому я бы этого не сталъ говорить — воскликнулъ Поланецкій, — но вамъ скажу откровенно: я сдѣлалъ одну изъ наибольшихъ глупостей въ моей жизни, но за то ни за одну изъ нихъ я не былъ такъ страшно наказанъ.

Она устремила на него свои нѣжные, свѣтло-голубые глаза.

— Бѣдный! Такъ вы серьезно увлечены Мариней? Простите, я спрашиваю не изъ празднаго любопытства, но только изъ дружбы… Я постараюсь все это уладить, но мнѣ нужно быть увѣренной…

— Знаете-ли, что меня окончательно добило? — еще горячѣе продолжалъ Поланецкій, — это предпослѣднее ея письмо. Въ Кремнѣ она мнѣ нравилась. Я сталъ думать о ней. Я говорилъ себѣ: она лучше и милѣе другихъ. Она, именно, та, какой я искалъ! Но я рѣшилъ: буду жестокъ и но уступлю своего. Вы понимаете, что если человѣкъ что-либо поставилъ принципомъ, то упорно стоитъ на своемъ хотя бы изъ-за одного самолюбія. Притомъ, въ каждомъ изъ насъ сидятъ два человѣка, изъ которыхъ одинъ подвергаетъ критикѣ то, что дѣлаетъ другой. Ну, этотъ другой-то и сталъ вдругъ пилить: «Оставь, гдѣ тебѣ ужиться съ такимъ отцомъ». А это дѣйствительно, доложу вамъ несносная личность. И вотъ я рѣшилъ прекратить и передалъ долгъ. Вотъ какъ это было. Но потомъ я замѣтилъ, что никакъ не могу освободиться отъ мысли о паннѣ Плавицкой и все время твержу про себя: «она, именно, та, какую ты ищешь!» Я почувствовалъ, что сдѣлалъ глупость, и сталъ глубоко раскаиваться. Потомъ, когда получилось то письмо, я убѣдился, что и съ ея стороны было что-то, что и она могла-бы меня полюбить и быть моей. Честное слово, или я схожу съ ума, или это правда. До тѣхъ поръ, пока человѣкъ самъ строитъ себѣ воздушные замки — еще ничего, но когда онъ убѣдится, что его ждали съ открытыми объятіями, дѣло совсѣмъ измѣняется. Это письмо совсѣмъ доканало меня! Самъ не знаю, что мнѣ теперь дѣлать…

— Всего читать вамъ не стану — сказала чрезъ минуту пани Эмилія. — Сначала, она пишетъ, что краткій сонъ прошелъ и наступило скорое пробужденіе. О Машко она сообщаетъ, что въ денежныхъ дѣлахъ онъ очень любезенъ, хотя все гнетъ въ свою пользу.

— Она выйдетъ за него, какъ Богъ святъ.

— Вы ея не знаете. А о Кремнѣ вотъ что она пишетъ: «У отца явилось желаніе продать имѣніе и переселиться въ Варшаву. Ты знаешь, какъ я люблю Кремень, какъ я съ нимъ свыклась, сроднилась, но послѣ того, что произошло, я сама стала сомнѣваться, есть-ли смыслъ въ моей работѣ, нужна-ли она на что-нибудь? Попробую еще, по мѣрѣ силъ моихъ, отстоять этотъ дорогой мнѣ кусокъ земли! Папаша, однако, говоритъ, что совѣсть не позволяетъ ему держать меня взаперти въ деревнѣ и это для меня тѣмъ больнѣе, что словно зависитъ отъ меня. Въ самомъ дѣлѣ, жизнь иногда является одною насмѣшкой. Панъ Машко предлагаетъ папашѣ три тысячи въ годъ пожизненной ренты и весь капиталъ отъ продажи Магерувки. Я нисколько не удивляюсь, что онъ ищетъ одной личной выгоды, но при такихъ условіяхъ имѣніе должно достаться ему почти даромъ. Папаша, правда, сказалъ ему: „Если я проживу годъ, то получу за Кремень всего три тысячи, такъ какъ Магерувка и безъ того моя“. Но панъ Машко на это замѣтилъ, что при настоящемъ положеніи дѣла Магерувка пойдетъ на покрытіе долговъ, а если папаша согласится на его условія, то получитъ за Магерувку всю сумму на руки, а вѣдь онъ можетъ прожить еще тридцать лѣтъ и даже болѣе. И это правда. Я знаю, что этотъ проектъ въ сущности очень нравится папашѣ, только ему хочется побольше выторговать. Единственное во всемъ этомъ утѣшеніе то, что когда мы переселимся въ Варшаву, я чаще буду видѣть тебя, моя дорогая, и Литку. Искренне, всѣмъ сердцемъ люблю васъ обѣихъ и знаю, что на ваши чувства ко мнѣ могу всегда разсчитывать».

Настала минута тяжелаго молчанія, послѣ чего Поланецкій сказалъ: — Да! Я лишилъ ее Кремня, но за то доставилъ ей жениха. Онъ и не подозрѣвалъ, что и Мариня написала то-же самое въ своемъ письмѣ, но пани Эмилія нарочно ихъ пропустила, не желая еще болѣе огорчить его. Еще зимою, когда Плавицкіе жили въ Варшавѣ, Машко претендовалъ на руку панны Марини, а потому не требовалось особой проницательности, чтобы отгадать, что значило пріобрѣтеніе имъ Кремневскаго долга и пріѣздъ въ деревню. Въ этомъ именно и заключалась вся горечь, наполнившая все ея сердце, это глубоко оскорбленное Полонецкимъ чувство.

— Необходимо все это выяснить, — промолвила пани Эмилія.

— Я доставилъ ей жениха, — повторилъ Поланецкій, и не могу даже оправдываться тѣмъ, что не зналъ о намѣреніи Машко.

Пани Эмилія нѣкоторое время мяла въ своихъ пальцахъ письмо Марини, потомъ воскликнула:

— Такъ нельзя этого оставить! Я хотѣла соединить васъ съ ней изъ чувства дружбы къ вамъ обоимъ, но теперь прибавился еще одинъ поводъ: — вы разстроены. Совѣсть меня-бы мучила, и я не могу васъ такъ оставить. Не теряйте надежды… Есть очень хорошая французская, но весьма некрасивая польская пословица о могуществѣ и силѣ женщины. Серьезно, я очень хочу вамъ помочь.

Поланецкій схватилъ ея руку и поднесъ къ своимъ губамъ.

— Вы лучшее и благороднѣйшее существо въ мірѣ, какое я когда-либо встрѣчалъ.

— Я была очень счастлива, — отвѣтила пани Эмилія, — и я думаю, что къ этому счастью ведетъ одинъ только путь, по которому я бы хотѣла, чтобы шли всѣ близкіе мнѣ.

— Вы правы. Этотъ или никакой другой путь!.. Разъ живу, я хочу, чтобы жизнь моя пригодилась на что-нибудь и мнѣ, и другимъ.

— А такъ какъ я первый разъ въ жизни взяла на себя роль свахи, — сказала пани Эмилія, смѣясь, — то тоже хочу, чтобы труды мои не пропали. Надо только обсудить, съ чего теперь начать.

Сказавъ это, она устремила глаза въ пространство. Свѣтъ лампы падалъ на ея небольшое, еще совсѣмъ молодое лицо, на ея свѣтлые волосы, немного взбитые на лбу, и было въ ней что-то до того восхитительно прекрасное и вмѣстѣ съ тѣмъ дѣвственное, что Поланецкій, несмотря на то, что мысли его были теперь заняты другимъ, вспомнилъ удачное сравненіе Букацкаго, прозвавшаго ее «вдовствующей дѣвственницей».

— Мариня натура прямая, — сказала послѣ нѣкотораго размышленія нани Эмилія, — и отлично меня пойметъ, если я ей напишу всю правду. Я повторю ей то, что вы мнѣ сказали: вы уѣхали всепоглощенный ею, вы не отдавали себѣ отчета въ своемъ поступкѣ, вызванномъ мыслью, что вамъ трудно будетъ ужиться съ ея отцомъ, но теперь вы искренно въ этомъ раскаивайтесь и просите, чтобы она вамъ это не ставила въ вину и простила.

— А я напишу Машко, что согласенъ выкупить обратно отъ него этотъ долгъ съ доплатой, какой онъ потребуетъ.

Пани Эмилія засмѣялась.

— Вотъ онъ, этотъ холодный, практичный панъ Поланецкій, гордившійся тѣмъ, что переработалъ въ себѣ свой польскій характеръ и освободился отъ присущей полякамъ легкомысленности.

— Да! да! — воскликнулъ онъ, повеселѣвъ. — Практичность состоитъ въ томъ, чтобы не жалѣть чего не слѣдуетъ.

Но чрезъ минуту онъ, опять омрачившись, сказалъ!

— А если Мариня отвѣтитъ, что она ужъ невѣста Машко?

— Это невозможно. Панъ Машко можетъ быть очень порядочный человѣкъ, но онъ не для нея. Она не выйдетъ замужъ не любя, а я знаю, что панъ Машко ей никогда не нравился. Этого никогда не будетъ. Вы не знаете Марини. Сдѣлайте только съ вашей стороны то, что вамъ слѣдуетъ, а о панѣ Машко нечего вамъ безпокоиться.

— Въ такомъ случаѣ сегодня-же я буду ему телеграфировать. Онъ не можетъ все время гостить въ Кремнѣ и получитъ мою телеграмму въ Варшавѣ.

VIII.

Отвѣтъ Машко, полученный спустя два дня Поланецкимъ, былъ лаконическій: «Вчера купилъ Кремень». — Хотя изъ письма Марини не трудно было предвидѣть, что дѣло приметъ именно такой оборотъ, и молодой человѣкъ долженъ былъ-бы подготовиться къ этому, однако полученное извѣстіе поразило его какъ громомъ. Ему казалось, что обрушилось страшное, неожиданное несчастье, вся отвѣтственность за которое должна пасть на него. Пани Эмилія, лучше чѣмъ кто-либо другой, знавшая, на сколько Мариня привязана была къ Кремню, не могла скрыть своего опасенія, что это событіе крайне затруднитъ сближеніе обоихъ молодыхъ людей.

— Если Машко не женится на Маринѣ, — сказалъ Поланецкій, — то онъ обдѣлаетъ старика Плавицкаго такъ, что выйдетъ самъ сухъ изъ воды, а его оставитъ безъ гроша. Передай я этотъ долгъ первому попавшемуся ростовщику, старикъ-бы еще извернулся, кое-что бы заплатилъ, остальное обѣщалъ-бы заплатить — и разореніе Кремня отсрочилось-бы еще на цѣлые годы, а съ теченіемъ времени могло-бы произойти что-либо благопріятное, въ крайнемъ случаѣ, можно было-бы продать Кремень на болѣе выгодныхъ условіяхъ. Теперь, если они останутся нищими, я одинъ буду этому причиной.

Но пани Эмилія смотрѣла на дѣло совершенно иначе.

— Бѣда не въ томъ, что Кремень проданъ, — сказала она, — дѣло не было-бы такъ плохо, если-бы кто другой былъ этому причиной, а не вы, и вдобавокъ тотчасъ-же послѣ вашей встрѣчи съ Мариней. Вся бѣда въ томъ, что Мариня отъ васъ этого не ожидала.

Поланецкій прекрасно понималъ это и, привыкши всегда смотрѣть на вещи прямо, считалъ Мариню навсегда для него потерянной. Оставалось только примириться съ фактомъ, забыть о ней и искать другой жены. Но вся душа Поланецкаго возмущалась противъ этого. Во-первыхъ, его чувство къ Маринѣ, — правда, довольно еще молодое, не испытанное временемъ, не укрѣпленное долгимъ знакомствомъ, основанное преимущественно на ея физической красотѣ, возбужденное въ немъ всѣмъ ея существомъ, — сильно возросло въ послѣднія нѣсколько недѣль. Способствовали этому и письмо Марини, и проснувшееся въ немъ сознаніе, что онъ поступилъ относительно нея несправедливо. Въ немъ заговорило теперь глубокое сожалѣніе; онъ безъ волненія не могъ думать о ней, — и эти два элемента, играющіе въ сердцѣ мужчины важную роль, еще болѣе укрѣпили его чувство. Вовторыхъ, онъ, этотъ энергичный, дѣятельный человѣкъ, не могъ пассивно подчиняться силѣ обстоятельствъ. Натура его положительно не могла съ этимъ мириться. Всякія затрудненія только пришпоривали его къ дѣятельности, къ борьбѣ. Наконецъ, и самолюбіе его не позволяло ему добровольно отказаться отъ Марини. Мысль, что ему придется когда-нибудь сознаться предъ самимъ собою, что онъ слу, жилъ въ рукахъ какого-то Машко орудіемъ и средствомъ къ достиженію его цѣлей, что онъ позволилъ ему себя эксплуатировать, приводила его въ бѣшенство. Если-бы Машко даже не успѣлъ добиться руки Марини, если-бы все ограничилось только пріобрѣтеніемъ Кремня, и этого для Поланецкаго было ужъ слишкомъ много, гораздо больше, чѣмъ онъ могъ допустить. Теперь у него явилось неудержимое желаніе выступить противъ Машко, помѣшать ему, разрушить, по крайней мѣрѣ, дальнѣйшіе его планы и показать ему, какъ мало значитъ его адвокатская ловкость въ сравненіи съ энергіей настоящаго мужчины.

Все это побуждало съ непреодолимой силой Поланецкаго приступить къ дѣятельности. Между тѣмъ положеніе дѣла было таково, что нельзя было ничего предпринять. Въ этомъ неразрѣшимомъ противорѣчіи лежала цѣлая драма. Сидѣть въ Рейхенгаллѣ, позволить Машко продолжать свое дѣло, раскидывать сѣти, добиваться руки нанны Плавицкой? — нѣтъ! ни за что! Что же дѣлать? На этотъ вопросъ не получалось отвѣта. Первый разъ въ жизни Поланецкій испытывалъ такое чувство, точно на него надѣли оковы. Первый разъ въ жизни испытывалъ онъ, что значитъ безсонница и разстроенные нервы. Литка также чувствовала себя хуже въ послѣднее время и надъ всѣми словно нависли тяжелыя, свинцовыя тучи, окруживъ атмосферу волной тревоги, въ которой жизнь была мучительно-несносной.

Спустя недѣлю отъ Марини снова пришло письмо… На этотъ разъ въ немъ не упоминалось ни имени Поланецкаго, ни Машко. Мариня сообщала только о продажѣ Кремня, безъ жалобъ, безъ объясненій, передавая одинъ сухой фактъ. Но изъ этого, именно, и можно было заключить, какъ глубоко на нее подѣйствовала эта продажа.

Поланецкій предпочелъ-бы, чтобы она на него жаловалась. Онъ отлично понималъ, что молчаніе о немъ показываетъ, какъ безпощадно онъ вырванъ изъ сердца этой дѣвушки, въ то время какъ неупоминаніе о Машко могло навести на размышленія совершенно противоположнаго свойства. Если она такъ дорожитъ Кремнемъ, то въ ея власти вернуть его, согласившись на бракъ съ нынѣшнимъ его владѣльцемъ;можетъ быть, ее, именно, теперь эта мысль и занимаетъ. Правда, старикъ Плавицкій имѣлъ свои предразсудки стараго шляхтича, на которыя Поланецкій могъ разсчитывать, но, зная его прежде всего за. большого эгоиста, онъ былъ увѣренъ, что въ данномъ случаѣ старикъ ради личной выгоды пожертвуетъ и дочерью, и своими предразсудками.

Сидѣть дольше въ Рейхенгаллѣ сложа руки и ждать извѣстій о предложеніи пана Машко паннѣ Плавицкой стало для Поланецкаго невыносимымъ. Литка время отъ времени повторяла матери просьбу вернуться въ Варшаву, и Поланецкій рѣшилъ поѣхать обратно, тѣмъ болѣе, что приближался срокъ, когда они вмѣстѣ съ Бигелемъ рѣшили начать новое дѣло.

Рѣшеніе это временно принесло ему большое облегченіе. Онъ вернется, посмотритъ, что тамъ дѣлается, и, можетъ быть, кое-что предприметъ. Во всякомъ случаѣ это было уже лучше, чѣмъ оставаться въ Рейхенгаллѣ. И пани Эмилія, и Литка приняли извѣстіе объ его отъѣздѣ совершенно спокойно. Онѣ знали, что онъ пріѣхалъ только на нѣсколько недѣль, и надѣялись скоро снова увидѣть его въ Варшавѣ. Пани Эмилія собиралась также уѣхать въ половинѣ сентября. Остальное время она рѣшила провести вмѣстѣ съ Васковскимъ въ Зальцбургѣ, а потомъ вернуться въ Варшаву. Она обѣщала Поланецкому часто извѣщать его о здоровьѣ Литки, написать о Маринѣ и узнать, что она думаетъ о Машко.

Въ день отъѣзда Поланецкаго пани Эмилія съ дочерью и съ Васковскимъ пріѣхали на вокзалъ проводить его. Когда онъ сѣлъ въ вагонъ, ему вдругъ стало жаль уѣзжать. Онъ не зналъ, что его ожидаетъ въ Варшавѣ, а тутъ его окружали самыя преданныя ему существа. Ставъ у окна, онъ смотрѣлъ на устремленные на него полные грусти глаза Литки и на лицо пани Эмиліи съ такимъ чувствомъ, точно онѣ были близкіе члены его семьи. Снова поразила его рѣдкая красота молодой вдовы, эти нѣжныя черты, съ ангельскимъ выраженіемъ, эта изящная дѣвическая фигура, облеченная въ черное платье.

— Будьте здоровы, — сказала пани Эмилія — пишите изъ Варшавы. Вѣроятно чрезъ три недѣли увидимся.

— Чрезъ три недѣли — повторилъ Поланецкій. — Напишу непремѣнно. До свиданія, Литусь!

— До свиданія! Кланяйтесь, пожалуйста, Евчѣ и Іоасю.

— Хорошо.

Онъ протянулъ имъ чрезъ окно свою руку.

— До свиданія! Не забывайте вашего друга.

— Не забудемъ, не забудемъ! Не хотите-ли, чтобы мы отслужили молебенъ за васъ? — спросила съ улыбкой пани Эмилія.

— Спасибо за доброе слово. Хорошо! До свиданія, профессоръ!

Поѣздъ тронулся. Дамы замахали зонтиками, пока клубы дыма и пара не закрыли окно, у котораго стоялъ Поланецкій.

— Мама, — спросила Литка, — правда-ли, что нужно молиться за пана Стаха?

— Нужно, Литусь. Онъ для насъ такой добрый. Надо просить Бога, чтобы онъ былъ счастливъ.

— Развѣ онъ несчастливъ?

— Нѣтъ… То-есть… видишь-ли, у каждаго есть свое горе, а у него тоже есть.

— Я знаю, я слышала въ Thumsee… — отвѣтила дѣвочка.

И чрезъ минуту промолвила тихо:

— Я буду молиться…

А профессоръ Васковскій, который при всей своей деликатности не могъ держать языка за зубами, обратился тотчасъ-же къ пани Эмиліи, какъ только Литка пошла немного впередъ:

— У него золотое сердце и онъ любитъ васъ обѣихъ, какъ братъ родной. Теперь, когда докторъ спеціалистъ сказалъ, что нѣтъ никакой опасности, я могу сказать все. Это вѣдь Поланецкій нарочно вызвалъ его, потому что страшно безпокоился о крошкѣ въ Thumsee.

— Онъ? — спросила пани Эмилія. — Видите, какой это человѣкъ!

И слезы благодарности заблестѣли у нея въ глазахъ. Черезъ минуту она прибавила:

— Я отплачу ему за это, — я верну ему Мариню.

Поланецкій уѣхалъ и сердце его также исполнено было преданности и благодарности къ пани Эмиліи, потому что въ горѣ и неудачѣ особенно живо ощущается дружба. Сидя теперь въ углу вагона и созерцая духовными очами созданный имъ въ воображеніи образъ пани Эмиліи, онъ говорилъ самъ себѣ:

— Если-бы я влюбился въ нее! Какое это было-бы спокойное, какое прочное счастье! Цѣль жизни была-бы найдена; я зналъ-бы для кого живу, видѣлъ-бы смыслъ своей жизни. Правда, она говоритъ, что не выйдетъ болѣе замужъ, но за меня — кто знаетъ? «Ta» можетъ быть совершенствомъ, но зато можетъ имѣть сухое, холодное сердце.

Теперь онъ вдругъ почувствовалъ, что объ этой онъ можетъ думать совершенно спокойно, въ то время, когда при одной лишь мысли о «той» его охватываетъ волненіе, болѣзненное и вмѣстѣ съ тѣмъ въ высшей степени сладостное, что его влечетъ только къ «той». Всего лишь минуту назадъ онъ пожималъ руку пани Эмиліи и это пожатіе не произвело на него впечатлѣнія, въ то время какъ до сихъ поръ онъ помнилъ еще теплоту руки панны Марини, при одномъ лишь воспоминаніи о которомъ дрожь пробѣгала уже по всему его тѣлу.

До самаго Зальцбурга онъ думалъ только о «той». На этотъ разъ мысли его обратились къ вопросу, какъ онъ долженъ поступить по отношенію къ ней и въ чемъ именно, при настоящемъ положеніи дѣлъ, заключается его обязанность.

"Не подлежитъ сомнѣнію, что я причина продажи Кремня — говорилъ онъ себѣ. — Кремень имѣлъ для нея, не одну матеріальную цѣнность, — потому что, не поторопись они продажей, за него можно было-бы получить гораздо больше, — но онъ былъ дорогъ ей еще потому, что къ нему было привязано ея сердце. И я лишилъ ее и того, и другого; словомъ я ее обидѣлъ! Я поступилъ по закону, но для совѣсти, состоящей не изъ однихъ только статей и параграфовъ, этого мало. Я виноватъ предъ ней и сознаю это, а потому долженъ это исправить.

«Но какъ?

„Я недостаточно богатъ, чтобы выкупить снова Кремень отъ Машко. Это могло-бы удасться, если-бы я могъ ликвидировать всѣ дѣла и выйти изъ компаніи съ Вигелемъ, но это матеріально немыслимо. Бигель можетъ отъ того пострадать, и я этого не сдѣлаю. Остается только одно — поддержать какъ нибудь знакомство съ Плавицкими, а потомъ сдѣлать предложеніе паннѣ Плавицкой. Если я получу отказъ, то, по крайней мѣрѣ, съ моей стороны было сдѣлано все'“

Но тутъ сидѣвшій въ немъ другой человѣкъ заговорилъ горячо:

— Нечего прикрываться совѣстью. Если-бы панна Плавицкая была старше на десять лѣтъ и не такъ хороша, ты также могъ быть причиной продажи Кремня, лишить ее всего, какъ лишилъ теперь, и тебѣ-бы въ голову не пришло сдѣлать ей предложеніе. Скажи лучше прямо, что панна Плавицкая влечетъ тебя къ себѣ своимъ личикомъ, глазками, губками, плечиками, всей своей фигуркой, и нечего морочить себя.

Но Поланецкій не слишкомъ церемонился съ этимъ другимъ человѣкомъ и иногда обходился съ нимъ не особенно вѣжливо, а потому, и теперь, какъ всегда, отвѣтилъ ему:

— Ты не знаешь, дурень, не постарался-либы я и тогда загладить вину. Теперь-же желаніе мое сдѣлать это своимъ предложеніемъ весьма естественно. Люди поступаютъ такъ относительно женщинъ которыя имъ нравятся, а не тѣхъ, къ которымъ питаютъ они отвращеніе. Если не можешь сказать ничего остроумнаго, то ужъ, право, лучше молчи.

Внутренній человѣкъ пробовалъ было сдѣлать еще нѣсколько робкихъ замѣчаній, въ родѣ того, напримѣръ, что панъ Плавицкій можетъ приказать спустить его съ лѣстницы, что въ лучшемъ случаѣ его могутъ не принять, но панъ Поланецкій этимъ не былъ смущенъ. Люди, думалъ онъ, не прибѣгаютъ теперь къ такимъ экстраординарнымъ мѣрамъ и если Плавицкіе не примутъ меня, то тѣмъ хуже для нихъ.

Онъ полагалъ, что если у нихъ есть хоть немного такта, то они должны его принять. Въ крайнемъ случаѣ съ Мариней онъ можетъ встрѣчаться у пани Эмиліи.

Съ такими мыслями онъ пріѣхалъ въ Зальцбургъ. До прихода поѣзда изъ Мюнхена въ Вѣну оставалось еще часъ времени и онъ рѣшилъ пройтись по городу. Вдругъ онъ увидѣлъ въ залѣ ресторана свѣтлый клѣтчатый пиджакъ Букацкаго, его монокль и маленькую головку, покрытую еще болѣе маленькой мягкой шляпой.

— Букацкій или духъ его? — воскликнулъ онъ.

— Успокойся, Поланецкій, — ¹ отвѣтилъ флегматично Букацкій, точно онй разстались часъ тому назадъ. — Какъ живешь?

— Что ты тутъ дѣлаешь?

— Ѣмъ котлетку на маргариновомъ маслѣ.

— Въ Рейхенгалль?

— Да. А ты домой?

— Да.

— Ты пани Эмиліи не дѣлалъ предложенія?

— Нѣтъ.

— Тогда прощаю тебя великодушно. Можешь ѣхать.

— Отложи твои остроты до болѣе удобнаго времени. Литка опасно больна.

Букацкій принялъ серьезный видъ и, поднявъ брови, пробормоталъ:

— Ой, ой! Правда-ли это?

Поланецкій вкратцѣ сообщилъ ему мнѣнія врачей.

Букацкій помолчалъ нѣсколько времени, потомъ произнесъ:

— Какъ же не быть послѣ этого пессимистомъ! Бѣдная дѣвочка, бѣдная мать! Если случится такое несчастье, я даже представить себѣ не могу, какъ она это перенесетъ.

— Она очень религіозна, но страшно думать объ этомъ.

— Пройдемъ немного по городу, — сказалъ Букацкій, — здѣсь можно задохнуться.

Они вышли. По дорогѣ Букацкій сталъ повторять:

— Какъ не быть послѣ того пессимистомъ! Что такое въ сущности Литка? Голубь! Каждый бы ее пощадилъ, а вотъ смерть ея не щадитъ.

Поланецкій молчалъ.

— Не знаю теперь, ѣхать-ли мнѣ въ Рейхенгалль, или нѣтъ. Когда пани Эмилія въ Варшавѣ, я могу еще владѣть собою. Разъ въ мѣсяцъ дѣлаю ей предложеніе, разъ въ мѣсяцъ получаю отказъ и такъ живу отъ перваго до перваго числа. Теперь первое число прошло, и мнѣ грустно, я ощущаю вокругъ пустоту… Знаетъ мать о состояніи своей крошки?

— Нѣтъ. Дѣвочка опасна, но можетъ прожить еще нѣсколько лѣтъ.

— Э! Можетъ быть, и мы не проживемъ дольше ея. Скажи, ты часто думаешь о смерти?

— Нѣтъ. Развѣ это поможетъ? Знаю, что это неизбѣжное зло, и не стоитъ ломать надъ нимъ голову, да еще преждевременно.

— Въ томъ-то и дѣло, что мы знаемъ, что это неизбѣжное зло, а все-таки боремся до послѣдней минуты. Въ этомъ весь смыслъ жизни, которая иначе была-бы глупымъ фарсомъ, а на самомъ дѣлѣ она есть глупая драма. Что до меня, то я имѣю три вещи для выбора: или повѣситься, или ѣхать въ Рейхенгалль, или осмотрѣть въ Мюнхенѣ еще разъ картины Беклина. Будь я послѣдователенъ, выбралъ-бы первое, но такъ какъ я непослѣдователенъ, то выбираю Рейхенгалль. Пани Эмилія стоитъ Беклина и по рисунку, и по краскамъ.

— Что слышно въ Варшавѣ? — спросилъ вдругъ Поланецкій, у котораго этотъ вопросъ вертѣлся на языкѣ съ самаго начала разговора. — Машко видѣлъ?

— Видѣлъ. Онъ купилъ Кремень и теперь крупный землевладѣлецъ, но такъ какъ онъ глупъ, то всячески старается не напускать на себя величія. Онъ теперь такой кроткій, разсудительный, снисходительный, доступный, весь измѣнился къ лучшему, разумѣется не для меня, — потому что мнѣ до него никакого нѣтъ дѣла!

— Онъ не женится на паннѣ Плавицкой?

— Я слышалъ, онъ не прочь. Помню, твой компаньонъ Бигель что-то объ этомъ говорилъ, также и о томъ, что Кремень купленъ на весьма выгодныхъ условіяхъ для Машко. На мѣстѣ узнаешь объ этомъ подробнѣе.

— Гдѣ теперь Плавицкіе?

— Въ Варшавѣ. Они живутъ въ Римской гостиницѣ. Барышня недурна. Я былъ у нихъ въ качествѣ кузена и мы говорили о тебѣ.

— Могъ-бы выбрать болѣе для нихъ пріятную тему для разговора.

— Плавицкій очень доволенъ тѣмъ, что случилось, и говорилъ, что ты оказалъ имъ услугу — хотя, правда, неумышленно… Я спросилъ барышню, почему она познакомилась съ тобою только въ Кремнѣ, и она отвѣтила, что въ то время, когда они жили въ Варшавѣ, ты, вѣроятно, былъ заграницей.

— Да, я уѣзжалъ тогда въ Берлинъ по дѣламъ фирмы и пробылъ тамъ довольно долго.

— Не думаю, чтобы они обижались на тебя, — я этого не замѣтилъ. Но мнѣ столько наговорили о привязанности этой барышни къ деревнѣ и сельскому хозяйству, что она, вѣроятно, немного сердита на тебя, что ты ее лишилъ всего этого. Во всякомъ случаѣ, она это не высказываетъ.

— Быть можетъ, она выскажетъэто мнѣ, а случай къ тому ей представится скоро, танъ какъ по пріѣздѣ я буду у нихъ.

— Такъ окажи мнѣ небольшую услугу. Женись, пожалуйста, на барышнѣ, потому что изъ двухъ золъ я-бы предпочелъ — остаться твоимъ кузеномъ, чѣмъ кузеномъ этого Машко.

— Хорошо — лаконически отвѣтилъ Поланецкій.

IX.

Пріѣхавъ въ Варшаву, Поланецкій прежде всего зашелъ къ Бигелю, который сообщилъ ему всѣ подробности продажи Кремня. Для Машко условія были очень выгодныя. Онъ обязался въ теченіе года выплатить тридцать пять тысячъ рублей, имѣющія поступить отъ продажи Магерувки по участкамъ и, кромѣ того, уплачивать ежегодно по три тысячи въ видѣ пожизненной пенсіи старику Плавицкому. Поланецкому условія эти показались довольно сносными для Плавицкихъ, но Бигель иначе смотрѣлъ на дѣло.

— Ты.знаешь, я не скоръ въ своихъ сужденіяхъ, — сказалъ онъ, — но Плавицкій рѣшительно старый эгоистъ, жертвующій ради личной выгоды будущностью дочери, и къ тому-же человѣкъ очень легкомысленный. Въ данномъ случаѣ рента обезпечена Кремнемъ, но цѣнность Кремня, какъ имѣнія раззореннаго, въ которое придется еще немало вложить, совершенно фиктивная. Хорошо, если Машко приведетъ все въ надлежащій порядокъ, но если этого не будетъ сдѣлано, то онъ можетъ задержать выдачу уплаты и Плавицкій цѣлыми годами можетъ гроша не увидѣть. Что Плавицкій тогда будетъ дѣлать? Возьметъ назадъ Кремень? Но Машко до того времени надѣлаетъ массу новыхъ долговъ, хотя-бы для того, чтобы расплатиться со старыми, и — въ случаѣ его банкротства — одинъ Богъ вѣдаетъ сколько рукъ потянется къ Кремню со всѣхъ сторонъ. Рѣшительно все зависитъ отъ добросовѣстности Машко, который можетъ быть очень порядочнымъ человѣкомъ, но онъ ведетъ свои дѣла очень рискованно, а одинъ невѣрный шагъ можетъ его раззорить до тла. Кто знаетъ, можетъ быть покупка Кремня и есть этотъ самый невѣрный шагъ, потому что, желая устроить имѣніе, онъ долженъ расширить свой кредитъ до крайнихъ предѣловъ. Я ужъ видѣлъ господъ, которымъ сперва долго все удавалось, пока они не бросались на пріобрѣтеніе большихъ помѣщичьихъ имѣній.

— У Плавицкихъ останется кругленькій капиталецъ за Магерувку, — сказалъ Поланецкій, какъ-бы желая успокоить собственныя свои опасенія.

— Если старикъ его не проѣстъ, не проиграетъ, не пуститъ прахомъ.

— Я долженъ этимъ хорошенько заняться. Я — причина этой злосчастной продажи и долженъ что-нибудь придумать.

— Ты? — спросилъ Бигель съ удивленіемъ. — А я думалъ, что ты разорвалъ съ ними всякія сношенія.

— Попробую теперь снова ихъ завязать. Завтра я буду у нихъ.

— Не знаю, будутъ-ли они рады тебя видѣть.

— И я не знаю.

— Хочешь, я пойду съ тобой! Тутъ важно пробить ледъ. Тебя самого они могутъ не принять… Жаль, что жены нѣтъ. Цѣлыми вечерами я сижу теперь дома и играю на віолончели, но днемъ я совершенно свободенъ и могу пойти съ тобою куда хочешь.

Поланецкій, однако, отказался и на другой день отправился, одѣвшись особенно тщательно. Онъ зналъ свою привлекательность, и хотя обыкновенно мало думалъ объ этомъ, но теперь рѣшилъ воспользоваться всѣмъ, что могло послужить въ его пользу. Дорогою голова его сильно работала, соображая, что ему говорить, что дѣлать въ томъ или другомъ случаѣ и онъ старался представить себѣ, какъ его примутъ.

— Буду держаться какъ можно проще и естественнѣе, — говорилъ онъ себѣ. — Это будетъ самый лучшій способъ.

Онъ не замѣтилъ, какъ очутился передъ Римской гостиницей. Сердце его сильно забилось.

„Было-бы недурно“, подумалъ онъ, „если-бы я ир“ не засталъ дома. Оставилъ-бы карточку и посмотрѣлъ, отдастъ-ли мнѣ Плавицкій визитъ».

Но онъ тотчасъ-же сказалъ себѣ: «не трусь» и вошелъ. Узнавъ отъ швейцара, что панъ Плавицкій дома, онъ послалъ свою визитную карточку, послѣ чего его попросили наверхъ.

Панъ Плавицкій сидѣлъ за столомъ и писалъ письма, время отъ времени потягивая изъ большого чубука съ янтарнымъ мунштукомъ. Увидѣвъ Поланецкаго, онъ поднялъ голову и, посмотрѣвъ на него чрезъ золотыя свои пенена, сказалъ:

— Прошу покорно!

— Я узналъ отъ Бигеля, что вы въ Варшавѣ, — началъ Поланецкій — и пришелъ засвидѣтельствовать вамъ свое почтеніе.

— Очень мило съ твоей стороны, — отвѣтилъ Плавицкій, — правду сказать, я не ожидалъ этого. Мы разстались съ тобою весьма непріятнымъ образомъ и по твоей-же винѣ. Но такъ какъ ты счелъ своей обязанностью провѣдать меня, то я, въ качествѣ старшаго, открываю тебѣ снова мои объятія.

Однако, на этотъ разъ дѣло ограничилось тѣмъ, что онъ чрезъ столъ протянулъ Поланецкому руку, которую тотъ пожалъ, думая про себя:

«Чортъ меня возьми, если я пришелъ для тебя, и если полагаю, что у меня есть относительно тебя хоть какая-нибудь обязанность».

Минуту спустя онъ спросилъ:

— Вы переѣзжаете въ Варшаву?

— Да. Я, старый деревенскій житель, привыкъ вставать рано, съ пѣтухами, привыкъ къ земледѣльческому труду… мнѣ тяжело будетъ въ вашей Варшавѣ. Но нельзя-же вѣчно держать взаперти дѣвушку — и вотъ пришлось поневолѣ принести опять жертву.

Поланецкій, проведшій двѣ ночи въ Кремнѣ, вспомнилъ, что Плавицкій въ Кремнѣ вставалъ не раньше одиннадцати часовъ и хотя дѣйствительно ворочалъ дѣлами, но не по хозяйственной части; но онъ не возразилъ ничего, такъ какъ мысли его заняты были въ эту минуту совершенно другимъ. Изъ номера, занимаемаго Плавицкимъ, открытыя двери вели въ другую комнату, гдѣ, вѣроятно, жила панна Мариня. Поланецкому, искоса посматривавшему на эти двери съ самаго прихода, подумалось, что, пожалуй, она не выйдетъ къ нему, и потому онъ спросилъ:

— А панны Марьи я не буду имѣть удовольствія видѣть?

— Мариня пошла посмотрѣть квартиру, которую я сегодня утромъ нашелъ. Она скоро вернется, это въ нѣсколькихъ шагахъ отсюда. Представь себѣ, — игрушка, а не квартирка. У меня будетъ кабинетъ и спальня, у Марини также очень хорошая комната… правда, столовая немного темновата, но за то гостиная просто бомбоньерочка.

Тутъ онъ сталъ разсказывать о новой квартирѣ съ такимъ увлеченіемъ, съ какимъ ребенокъ разсказываетъ о своихъ игрушкахъ, или самодовольный старикъ, которому улыбается перемѣна къ лучшему. Потомъ онъ прибавилъ:

— Не успѣлъ оглядѣться и уже нашелъ. Варшавка моя старая знакомая, о, я хорошо ее знаю!

Въ эту минуту кто-то вошелъ въ сосѣднюю комнату.

— Это вѣрно Мариня, — сказалъ Плавицкій.

И онъ сталъ ее звать:

— Мариня, это ты?

— Я, — отвѣтилъ молодой голосъ.

— Иди сюда, у насъ гость.

Панна Мариня показалась въ дверяхъ. Увидя Поланецкаго, она остановилась и на лицѣ ея мелькнуло выраженіе изумленія.

Поланецкій всталъ и поклонился, а когда она подошла къ столу, — онъ протянулъ ей руку. Она подала ему свою холодно, но вѣжливо. Потомъ она обратилась къ отцу, точно въ комнатѣ, кром^ нихъ, никого не было.

— Я смотрѣла квартиру, — сказала она. — Очень хорошая и удобная; не знаю только, не слишкомъ-ли шумная улица.

— Всѣ улицы одинаково шумны, — замѣтилъ панъ Плавицкій. — Это не деревня.

— Извините, я пойду снять шляпу, — сказала панна Мариня.

Уйдя въ свою комнату, она долго оттуда не показывалась.

«Она больше не выйдетъ» — подумалъ Поланецкій.

Она вѣроятно тамъ поправляла предъ зеркаломъ волосы и, снова войдя въ комнату, спросила:

— Не помѣшаю?

— Нѣтъ, — сказалъ Плавицкій, — между нами всѣ дѣла ужъ покончены, чему, сказать кстати, я очень радъ. Панъ Поланецкій пришелъ изъ приличія.

Поланецкій немного покраснѣлъ и, желая перемѣнить разговоръ, сказалъ:

— Я только что изъ Рейхенгалла и явился передать вамъ, сударыня, поклоны отъ пани Хвастовской и Литки; это одна изъ причинъ, почему я имѣлъ смѣлость придти.

Выраженіе холоднаго достоинства, лежавшее на лицѣ Марини, на минуту исчезло.

— Эмилька писала мнѣ о припадкѣ Литки, — сказала она. — Какъ она теперь себя чувствуетъ?

— Другого припадка не было.

— Я жду отъ нея письма; можетъ быть, оно уже послано, но я еще не получила его, такъ какъ Эмилька, вѣроятно, адресовала его въ Кремень.

— Тебѣ его перешлютъ, — сказалъ Плавицкій. — Я распорядился, чтобы сюда доставляли все, что получится съ почты.

— Вы ужъ не вернетесь больше въ деревню? — спросилъ Поланецкій.

— Нѣтъ, не вернемся, — отвѣтила панна Мариня, принимая опять выраженіе холоднаго достоинства.

Настала минута тяжелаго молчанія. Поланецкій смотрѣлъ на молодую дѣвушку и въ немъ происходила борьба. Лицо ея влекло его къ себѣ съ невѣдомой силой. Онъ чувствовалъ съ поразительной ясностью, что только такая, какъ она, можетъ ему понравиться, что только въ такую можетъ онъ влюбиться, что она — типъ избранной имъ женщины — и тѣмъ болѣе нестерпимымъ казался ему этотъ холодъ, вѣявшій отъ нея. Онъ-бы Богъ знаетъ что теперь отдалъ, чтобы увидѣть опять на лицѣ ея выраженіе, которое на немъ было въ Кремнѣ, вниманіе, съ какимъ она слушала его разговоръ, любопытство, которое свѣтилось въ ея свѣтившихся улыбкой глазахъ; онъ-бы Богъ знаетъ что теперь отдалъ, чтобы все это вернулось, но онъ не зналъ какимъ путемъ это сдѣлать, путемъ-ли медленнымъ или рѣшительнымъ, и потому колебался. Наконецъ, выбралъ способъ, который былъ болѣе свойственъ его натурѣ.

— Я зналъ, — вдругъ началъ онъ, — какъ вы любили Кремень, и, однако, вышло такъ, что я, быть можетъ, сталъ причиной его продажи. Если такъ, то скажу вамъ откровенно, что я искренно сожалѣю объ этомъ и никогда не перестану жалѣть. Не могу даже сказать въ свою защиту, что я это сдѣлалъ въ минуту раздраженія или необдуманно. Наоборотъ, я обдумалъ, но все это было нехорошо, скверно. Тѣмъ сильнѣе я чувствую свою вину и тѣмъ сильнѣе осмѣливаюсь просить васъ простить меня.

Сказавъ это, онъ всталъ. Щеки его разгорѣлись, глаза глядѣли правдиво и искренно, но слова его не произвели впечатлѣнія. Поланецкій избралъ неправильный путь. Онъ слишкомъ мало зналъ женщинъ, чтобы понять, въ какой тѣсной зависимости находятся ихъ сужденія вообще, а о мужчинахъ въ особенности, отъ состояніи тѣхъ или другихъ чувствъ ихъ. Все на основаніи этихъ чувствъ можетъ быть принято за чистую или фальшивую монету; все можетъ быть истолковано въ хорошемъ или дурномъ смыслѣ, признано истиной или абсурдомъ; глупость можетъ быть принята за нѣчто глубокомысленное — и наоборотъ, эгоизмъ за самопожертвованіе, а самопожертвованіе за себялюбіе, дерзость за откровенность, искренность за отсутствіе вѣжливости. Мужчина, который въ данную минуту возбуждаетъ къ себѣ нерасположеніе, въ глазахъ женщины не можетъ бытъ правъ, искрененъ, справедливъ, хорошо воспитанъ. И панна Мариня, съ минуты пріѣзда Машко въ Кремень, питая къ Половецкому чувство глубокой обиды и даже отвращенія, истолковала эту откровенность въ самую дурную сторону. Первой ея мыслью было: «что это за человѣкъ, который признаетъ безразсуднымъ и недостойнымъ то, что нѣсколько дней назадъ сдѣлалъ вполнѣ сознательно и обдуманно?..» Кремень, продажа его, пріѣздъ Машко и результатъ этого пріѣзда, все это составляло одну сплошную рану, истекавшую кровью. Теперь ей казалось, что Поланецкій дотронулся до этой раны съ неделикатностью человѣка, съ жесткой натурой и грубыми нервами.

Онъ всталъ и, устремивъ глаза въ ея лицо, ждалъ, что она протянетъ къ нему дружески, съ прощеніемъ, руку, чувствуя, что одно такое движеніе можетъ рѣшить его участь, но глаза ея потемнѣли какъ-бы отъ нестерпимой боли и гнѣва, а лицо стало еще холоднѣе прежняго.

— Не безпокойтесь, — отвѣтила она съ ледяной вѣжливостью. — Папа, наоборотъ, очень радъ и доволенъ условіями Машко и его отношеніемъ.

Сказавъ это, она также встала, предполагая, что Поланецкій хочетъ откланяться и уйти. Онъ стоялъ съ минуту, пораженный, изумленный, потерянный какъ человѣкъ, котораго безжалостно оттолкнули, полный обиды и заглушеннаго гнѣва.

— Если такъ, — сказалъ онъ, — то мнѣ ничего больше не остается желать.

— Да, да! я сдѣлалъ хорошее дѣло — закончилъ панъ Плавицкій.

Поланецкій вышелъ и, шагая чрезъ нѣсколько ступенекъ сразу, съ крѣпко надвинутой шляпой, твердилъ про себя:

— Нога моя здѣсь больше не будетъ.

Онъ чувствовалъ, что если вернется теперь домой, гнѣвъ его еще болѣе усилится и все время будетъ душить его, а потому пошелъ куда глаза глядятъ, не размышляя куда понесутъ его ноги. Въ эту минуту ему казалось, что онъ не любитъ больше Марини, даже ее ненавидитъ, но все время не переставалъ о ней думать, и если бы могъ мыслить спокойнѣе, то долженъ былъ бы признаться, что одинъ видъ ея глубоко его взволновалъ. Онъ снова видѣлъ ее, смотрѣлъ на нее, сравнивалъ съ дѣйствительностью тотъ образъ, который носилъ въ своей памяти — и теперь этотъ образъ, получившій еще болѣе жизни и яркости, еще глубже залегъ въ его памяти. И, не смотря на гнѣвъ, изъ глубины души его поднималось новое чувство восторга и восхищенія. Теперь для него существовали двѣ Марини: одна кроткая, милая, внимательно слушавшая слова его, готовая его полюбить, — Мариня изъ Кремня; другая — строгая, холодная дѣвушка изъ Варшавы, которая его оттолкнула. Такъ часто женщина двоится въ сердцѣ мужчины, которое всегда готово простить этой одной ради другой. Поланецкій никогда не допускалъ даже мысли, что Мариня способна казаться такой, какой она была сегодня и рядомъ съ негодованіемъ онъ испытывалъ новое чувство нѣкотораго удивленія къ. ней. Хорошо зная себѣ цѣну и обладая достаточной долей самонадѣянности, онъ носилъ въ себѣ убѣжденіе, въ которомъ, однако, никогда бы не сознался себѣ, что стоитъ ему протянуть только руку, чтобы за нее ухватились. Между тѣмъ оказалось совершенно иное. Эта кроткая панна Мариня не только взяла роль судьи, который произноситъ приговоръ и караетъ, но и приняла видъ королевы, у которой можно быть въ милости или въ опалѣ. Поланецкій не могъ освоиться и сладить съ этой мыслью, но таково ужъ свойство человѣческой натуры, что лишь стоило ему убѣдиться, что эта дѣвушка менѣе интересуется имъ, чѣмъ онъ полагалъ, что она не только не особенно о немъ высокаго мнѣнія, но даже смотритъ на него сверху внизъ, чтобы значеніе ея въ его глазахъ возросло, не смотря на досаду, обиду и гнѣвъ, кипѣвшіе въ немъ. Самолюбію его нанесена была жестокая рана, но его сильная воля готова была вступить въ борьбу со всѣми трудностями и преодолѣть всѣ препятствія. Всѣ эти мысли въ видѣ хаоса вертѣлись теперь въ его головѣ, и скорѣе это были не мысли, а ощущенія, растерзанныя и вмѣстѣ мучительныя. Сто разъ твердилъ онъ себѣ, что долженъ все бросить и броситъ, и одновременно съ этимъ онъ былъ до того слабъ и безсиленъ, что тотчасъ-же хватался за мысль о пріѣздѣ пани Эмиліи, которая поможетъ ему.

Углубленный въ свои размышленія, онъ опомнился только посрединѣ Съязда. Онъ задалъ вопросъ: «какого чорта я забрался на Прагу?» и остановился. День былъ теплый и клонился къ вечеру. Внизу протекала Висла въ широкихъ своихъ берегахъ, вся озаренная солнцемъ, а тамъ, за зелеными островками виднѣлась широкая равнина, надъ которой стлался розово-синеватый туманъ. Далеко, за нимъ былъ Кремень, который такъ любила, а теперь потеряла Мариня. Поланецкій, погрузившій взоры въ туманъ, подумалъ:

— Любопытно, что бы она сдѣлала, если бы я его вернулъ ей?

Но онъ не могъ отвѣтить себѣ на этотъ вопросъ, за то ему ясно представилось, какъ ей было больно потерять этотъ кусокъ земли — и ему стало жаль ея. Понемногу въ этомъ чувствѣ жалости стали теряться его гнѣвъ и обида, покрываясь словно туманомъ. Совѣсть шептала ему, что онъ по заслугамъ наказанъ.

Возвращаясь изъ Праги, онъ снова подумалъ:

— Однако, все это у меня изъ головы не выходитъ.

Такъ и было дѣйствительно. Никогда, въ самыхъ важныхъ денежныхъ дѣлахъ своихъ онъ не испытывалъ и половины тревоги, теперь охватившей его. Ему вспомнились слова Васковскаго, который сказалъ, что онъ, Поланецкій, неспособенъ отдаться всецѣло наживѣ. Онъ никогда до сихъ поръ такъ ясно не чувствовалъ, что въ жизни можетъ быть нѣчто важнѣе его коммерческихъ дѣлъ, нѣчто гораздо существеннѣе. И опять онъ на себя подивился.

Было уже девять часовъ вечера, когда онъ зашелъ къ Бигелю. Бигель, одинъ въ большой пустой квартирѣ, сидѣлъ у открытыхъ дверей балкона, выходившаго въ садъ, и игралъ на віолончели такъ, что въ домѣ все дрожало. Увидѣвъ Поланецкаго, онъ прервалъ на какой-то tremolo и спросилъ:

— Ты былъ у Плавицкихъ?

— Да — Ну, что барышня?

— Какъ графинъ «прохладительной» воды. Въ такую жару это пріятно. Впрочемъ, они были вѣжливы.

— Я это предвидѣлъ.

— Продолжай играть.

Бигель началъ играть «Träumerei» и то зажмуривалъ глаза, то открывалъ ихъ и смотрѣлъ на луну. Сладкіе звуки лились въ тишинѣ, словно наполняя собою и домъ, и садъ, и самую ночь.

Кончивъ играть, онъ немного помолчалъ, потомъ произнесъ:

— Знаешь что? Когда пріѣдетъ пани Эмилія, жена пригласитъ ее къ намъ на дачу вмѣстѣ съ панной Плавицкой. Быть можетъ, тамъ растаетъ ледяная стѣна, ставшая между вами.

— Сыграй, пожалуйста, еще разъ «Träumerei».

Снова раздались спокойные, очаровательные звуки. Поланецкій былъ еще слишкомъ молодъ, чтобы не поддаться очарованію этой ночи, чтобы хоть немного не размечтаться. И казалось ему, что Мариня вмѣстѣ съ нимъ слушаетъ «Träumerei», рука съ рукой, съ головой на его груди, любящая и крѣпко любимая.

X.

Панъ Плавицкій былъ человѣкъ, что называется, благовоспитанный, а потому отдалъ визитъ Поланецкому на третій день. Сдѣлалъ онъ это не на другой день, потому что такая поспѣшность означала-бы желаніе завязать съ нимъ близкія отношенія, и не на четвертый или пятый день, такъ какъ это было-бы равносильно совершенному незнанію свѣтскихъ приличій, а отдалъ онъ этотъ визитъ въ надлежащій срокъ, строго слѣдуя законамъ, предписаннымъ «savoir vivre». Панъ Плавицкій гордился знаніемъ этихъ законовъ со всѣми ихъ оттѣнками, исполненіе которыхъ считалъ наивысшей человѣческой мудростью. Правда, какъ человѣкъ снисходительный, онъ благосклонно относился къ существованію и другихъ областей знанія, но подъ однимъ лишь условіемъ, чтобы послѣднія не брали верха и не было-бы навязываемы деспотично людямъ истинно благовоспитаннымъ.

Поланецкій, дорожившій всѣмъ, что сколько-нибудь могло закрѣпить нить его дальнѣйшихъ отношеній съ панной Мариной, съ трудомъ скрылъ удовольствіе, которое доставило ему посѣщеніе пана Плавицкаго. Онъ принялъ его привѣтливо и радушно, почти игриво. Поланецкій весело полюбовался паномъ Плавицкимъ и подивился вліянію, какое произвелъ на него городъ. Волосы его лоснились какъ воронье крыло, маленькіе усики торчали кверху, соперничая цвѣтомъ съ волосами, бѣлый жилетъ обхватывалъ его выпуклую грудь, а пунцовая гвоздичка на черномъ жакетѣ придавала какой-то праздничный блескъ всей его фигурѣ.

— Честное слово, дядя, я въ первую минуту васъ не узналъ! — воскликнулъ Поланецкій. — Я думалъ, что вошелъ какой-то юноша.

— Bonjour, bonjour! — отвѣтилъ панъ Плавицкій. — На дворѣ сегодня пасмурно, а тутъ немного темно; неудивительно, что ты могъ принять меня за юношу.

— Пасмурно-ли, темно-ли — но что за видъ! — снова началъ Поланецкій.

И обнявши пана Плавицкаго безъ церемоніи за бока, сталъ его поворачивать, приговаривая:

— Талія какъ у барышни. Хотѣлъ-бы я имѣть такую талію!

Панъ Плавицкій, сильно смущенный такой безцеремонной встрѣчей и вмѣстѣ съ тѣмъ польщенный восторгомъ, вызваннымъ его фигурой, сказалъ, защищаясь:

— Voyons! Сумасшедшій. Я бы могъ разсердиться! вотъ сумасшедшій!

— Да вы, дядя, вскружите здѣсь столько головокъ, сколько вамъ вздумается!..

— Что ты сказалъ? — спросилъ панъ Плавицкій, усаживаясь въ кресло.

— Я говорю, что вы пріѣхали сюда покорять…

— И не думаю даже объ этомъ. Вотъ сумасшедшій!

— А пани Ямишова? развѣ я не видѣлъ собственными глазами…

— Что?

Тутъ панъ Плавицкій прищурилъ одинъ глазъ и высунулъ кончикъ языка, но это было на одинъ только мигъ, послѣ чего, поднявъ брови, сказалъ:

— Видишь-ли, Ямишова… Это хорошо для Кремня… Между нами будь сказано, терпѣть не могу жантильничанья, отъ котораго пахнетъ провинціей. Да проститъ Господь Богъ пани Ямишовой за то, что я столько натерпѣлся отъ ея жантильничанья! Когда женщина собралась съ духомъ состариться, тогда связь кончается дружбой, иначе она превращается въ рабство.

— И вы, дядя, чувствовали себя мотылькомъ въ желѣзныхъ оковахъ?

— Не говори такъ, пожалуйста, — отвѣтилъ съ достоинствомъ панъ Плавицкій, — и не думай, что между нами что-нибудь было. Если-бы даже было и такъ, ты отъ меня не услышишь объ этомъ ни слова, ни звука. Повѣрь мнѣ, между вами и нами, послѣдними отпрысками стараго поколѣнія, существуетъ большая разница. И мы, быть можетъ, не были святыми, но мы умѣли молчать, а это великая добродѣтель, безъ которой то, что называется истиннымъ благородствомъ, совершенно немыслимо.

— Изъ этого я заключаю, что вы, дядя, не скажете мнѣ, куда собираетесь вы отъ меня съ этой пунцовой гвоздичкой на отворотѣ.

— Напротивъ, охотно… Машко пригласилъ сегодня меня и еще кое-кого къ себѣ завтракать. Сначала я отказался, не желая оставить Мариню одну… Но я ужъ достаточно для нея насидѣлся столько лѣтъ въ деревнѣ, и, дѣйствительно, мнѣ необходимо немного разсѣяться. А ты приглашенъ?

— Нѣтъ.

— Это меня удивляетъ. Правда, ты, какъ самъ говоришь, «аферистъ», но ты-же изъ хорошей фамиліи. Наконецъ, Машко небольше, какъ адвокатъ. Вообще, скажу тебѣ, я не думалъ, что онъ съумѣетъ себя такъ поставить.

— Машко съумѣетъ поставить себя даже вверхъ ногами…

— Повсюду бываетъ, вездѣ принятъ. А я когда-то былъ почему-то предубѣжденъ противъ него.

— А теперь уже нѣтъ?

— Не могу не признать, что въ кремневскомъ дѣлѣ онъ поступилъ со мною, какъ истинный джентльменъ.

— А панна Мариня такого-же о немъ мнѣнія?

— Вѣроятно… хотя думаю, что ей жаль Кремня… Посуди самъ, для кого я это сдѣлалъ? для нея-же я рѣшился продать имѣніе, но молодость не хочетъ вовсе вникнуть. Впрочемъ, я это предвидѣлъ и рѣшилъ перенести все спокойно и съ твердостью. Что касается Машко… конечно… Она ни въ чемъ не можетъ его упрекнуть. Правда, онъ купилъ Кремень, но…

— Но готовъ его вернуть.

— Ты членъ нашей семьи, слѣдовательно, говоря между нами, полагаю, что такъ. Мариня его заинтересовала еще въ то время, когда мы проводили зиму въ Варшавѣ, но тогда это какъ-то не клеилось. Она была слишкомъ еще молода — онъ недостаточно ей нравился, и я немного косился на него, отчасти по поводу его происхожденія. Букацкій точилъ на него зубы — и кончилось ничѣмъ…

— Не кончилось, коль скоро оно теперь начинается заново.

— Потому что я теперь убѣдился, что онъ происходитъ изъ хорошей семьи, нѣкогда вышедшей изъ Италіи… Они когда-то назывались Mascö — были выходцами изъ Бонъ, а потомъ поселились въ Бѣлоруссіи. Вѣроятно, ты замѣтилъ, что у него даже типъ немного итальянскій.

— Нѣтъ, португальскій.

— Ну, это тамъ все равно… Нѣтъ, положительно, ты только подумай: продать Кремень и, все-таки, оставить его въ рукахъ — это не всякому удается… Что касается Машко — да! Я думаю, что онъ имѣетъ такое намѣреніе, но Мариня удивительная дѣвушка. Стыдно сознаться, иногда чужого человѣка скорѣе поймешь, чѣмъ родное дитя. Если она скажетъ себѣ: «Paris vaut Ja messe», какъ сказалъ Талейранъ…

— А я думалъ, что это сказалъ Генрихъ IV?

— Потому что ты «аферистъ», изъ новыхъ. Вамъ, молодежи, исторія и старыя традиціи не по вкусу, вы предпочитаете только наживу… Все зависитъ отъ Марини; принуждать ее не стану, потому что при нашихъ связяхъ ей можетъ встрѣтиться еще лучшая партія. Надо только войти въ колею, отыскать старыхъ знакомыхъ. Задача, какъ видишь, не легкая, даже мучительная, но что нужно, то слѣдуетъ сдѣлать. Ты думаешь, мнѣ доставляетъ удовольствіе таскаться на всѣ эти завтраки? Нисколько! но надо сойтись съ молодежью, надо, чтобы она бывала. Надѣюсь, что и ты насъ не забудешь.

— Нѣтъ, не забуду.

— Знаешь, что мнѣ о тебѣ говорили? Что ты зарабатываешь бѣшеныя деньги. Ну! ну! не знаю, въ кого ты пошелъ — ужъ только не въ отца! Во всякомъ случаѣ, я тебя за это осуждать не стану, о нѣтъ!.. Ты прижалъ меня здорово и обошелся со мною, какъ волкъ съ ягненкомъ, но у тебя есть что-то, что мнѣ въ тебѣ очень нравится, и я чувствую къ тебѣ какую-то слабость.

— Какъ и я къ вамъ, — отвѣтилъ Поланецкій.

Дѣйствительно, панъ Плавицкій не лгалъ. Онъ чувствовалъ инстинктивное уваженіе къ деньгамъ, а этотъ молодой человѣкъ, къ которому онѣ такъ и плыли, возбуждалъ въ немъ нѣкоторое удивленіе, граничащее съ симпатіей. Это не какой-нибудь родственникъ, который нуждался-бы въ помощи, и панъ Плавицкій, хотя въ данную минуту не имѣлъ на него никакихъ видовъ, твердо рѣшилъ поддержать съ нимъ знакомство.

Оглядѣвшись по сторонамъ, онъ сказалъ:

— Хорошая у тебя квартира!

Это была правда. Квартира Поланецкаго имѣла такой видъ, будто онъ собирался жениться. Онъ отдѣлывалъ ее съ удовольствіемъ, питая втайнѣ свою завѣтную мечту.

Плавицкій, обведя глазами гостиную, откуда виднѣлась другая комната, немного поменьше, но очень изящно обставленная, спросилъ:

— Почему ты не женишься?

— Постараюсь это сдѣлать по возможности скорѣе.

Панъ Плавицкій многозначительно улыбнулся и, хлопая Поланецкаго по колѣну, сказалъ:

— И знаю на комъ, знаю на комъ!..

— Вотъ голова! — воскликнулъ Поланецкій — изволь скрыть что-нибудь отъ такого дипломата…

— Ага! Что?.. На вдовушкѣ? на вдовушкѣ? да?

— Милый дядя!..

— А? Да благословитъ тебя Богъ, какъ я благословляю тебя. А теперь я пойду, пора ужъ на завтракъ, а вечеромъ въ Долину, въ концертъ.

— Вмѣстѣ съ Машко?

— Нѣтъ; съ Мариней — но будетъ и Машко.

— И мы собираемся съ Бигелемъ.

— Значитъ увидимся. Гора съ горой не сходится, но человѣкъ съ человѣкомъ можетъ всегда.

— Какъ сказалъ Талейранъ?

— До свиданія!

Поланецкій любилъ изрѣдка музыку, но сегодня въ концертъ не собирался; однако, когда Плавицкій сказалъ, что будетъ тамъ съ дочерью, его охватило желаніе увидѣть Мариню. По уходѣ Плавицкаго, онъ нѣкоторое время колебался, идти ему, или нѣтъ, но это скорѣе было для формы, такъ какъ онъ зналъ напередъ, что не выдержитъ и пойдетъ. Днемъ пришелъ Бигель поговорить о дѣлахъ; онъ охотно согласился на предложеніе Поланецкаго и въ четыре часа оба были уже въ Долинѣ. День, хотя и сентябрьскій, былъ теплый и ясный, такъ что собралось много народу и все кругомъ глядѣло по лѣтнему. Было множество свѣтлыхъ костюмовъ, свѣтлыхъ зонтиковъ, и молодыя женщины пестрѣли какъ мотылки, пригрѣтые солнцемъ. Тутъ, въ этомъ роѣ, какъ-бы созданномъ для любви, привлеченномъ и музыкой и любовною жаждой, должна была находиться Мариня. Поланецкому вспомнились его студенческіе года, когда онъ влюблялся въ незнакомокъ и, отыскивая ихъ въ толпѣ, безпрестанно ошибался, обманутый сходствомъ шляпы, волосъ и фигуры. И теперь ему пришлось принять издали нѣсколько другихъ женщинъ за Мариню; и теперь, какъ давно, каждый разъ, когда ему казалось, что это «она», онъ ощущалъ какую-то дрожь около сердца и даже знакомое волненіе. Но теперь онъ не переставалъ злиться на самого себя, находя все это смѣшнымъ, и сознавая, что подобныя желанія встрѣчъ и свиданій могутъ поглотить всего человѣка, сосредоточить всѣ его мысли на предметѣ исканій, усиливаютъ интересъ ими возбуждаемый, и тѣмъ сильнѣе порабощаютъ ему.

Между тѣмъ оркестръ заигралъ, а Поланецкій такъ и не нашелъ въ толпѣ той, которую онъ такъ искалъ. Нужно было садиться и слушать, что онъ и сдѣлалъ весьма неохотно, все болѣе раздражаясь на Бигеля, который слушалъ неподвижно, съ закрытыми глазами. По окончаніи перваго нумера программы, онъ замѣтилъ блестящій цилиндръ и торчащіе усики пана Плавицкаго, а рядомъ съ нимъ профиль Марини. Третьимъ сидѣлъ Машко, спокойный, полный собственнаго достоинства, съ выраженіемъ англійскаго лорда. Время отъ времени онъ говорилъ что-то Маринѣ, а та, повернувшись къ нему, кивала слегка головой.

— Тамъ сидитъ Плавицкій, — сказалъ Поланецкій, — надо подойти поздороваться.

— Гдѣ ты ихъ видишь?

— Вонъ тамъ, съ Машко.

— Правда. Пойдемъ.

Они пошли. Панна Мариня, очень расположенная къ пани Бигелевой, поздоровалась съ ея мужемъ очень любезно, а Поланецкому кивнула головой не особенно холодно, чтобы не обратить на себя чьего-либо вниманія, и завела разговоръ съ Бигелемъ, разспрашивая его о здоровьѣ жены и дѣтей. Удовлетворивъ ея разспросы, Бигель принялся настойчиво приглашать ее и отца пріѣхать къ нимъ въ будущее воскресенье на дачу.

— Жена моя будетъ рада, очень рада! — повторялъ онъ. — Быть можетъ, къ тому времени вернется и пани Эмилія.

Мариня пробовала было отказаться, но панъ Плавицкій, который радъ былъ случаю весело провести время, и зная, что Бигели живутъ на приличную ногу — принялъ приглашеніе. Бѣшено было пріѣхать къ обѣду и вечеромъ вернуться обратно. Это было очень удобно, такъ какъ дача Бигелей находилась недалеко отъ города, на первой станціи по желѣзной дорогѣ.

— А пока садитесь около насъ — сказалъ панъ Плавицкій — тутъ какъ разъ есть свободные стулья.

Но прежде чѣмъ сѣсть, Поланецкій обратился къ паннѣ Маринѣ:

— Не получили-ли вы извѣстій отъ пани Хвостовской?

— Я, именно, хотѣла спросить васъ о томъ-же? — отвѣтила та.

— Нѣтъ, но завтра спрошу о Литкѣ по телеграфу.

На этомъ разговоръ прекратился. Бигель усѣлся около пана Плавицкаго, Поланецкій сѣлъ съ краю. Мариня опять повернулась къ Машко, такъ что Поланецкій могъ видѣть только ея профиль и то не совсѣмъ. Ему показалось, что она немного похудѣла, и за эти нѣсколько недѣль жизни въ городѣ цвѣтъ лица ея сталъ блѣднѣе и нѣжнѣе, отчего еще болѣе оттѣнялись ея длинныя рѣсницы. Вся ея фигура казалась гораздо изящнѣе, сильно выигрывая отъ изысканнаго туалета и новомодной прически, совершенно не похожей на прежнюю. Раньше она носила волосы, заплетая ихъ низко на затылкѣ, теперь они были зачесаны но модѣ — кверху, подъ шляпку. Полонецкій обвелъ глазами ея стройную фигуру, внутренно восхищаясь граціей, которая виднѣлась во всемъ, даже въ манерѣ держать руку на колѣнахъ. Она ему казалась прелестной. Опять онъ долженъ былъ глубоко сознаться себѣ, что если каждый мужчина создаетъ для себя идеалъ женской красоты, служащій мѣриломъ для впечатлѣнія, производимаго надъ нимъ данной женщиной, — то она очень близка къ его идеалу, почти олицетворяетъ его. И глядя на нее, онъ подумалъ:

— Ахъ, если-бы имѣть такую жену! если-бы имѣть такую жену!..

Но она обращалась только къ Машко. Быть можетъ, это было даже уже черезчуръ и если бы Поланецкій былъ хладнокровнѣе, то могъ-бы подумать, что она дѣлаетъ это нарочно, на зло ему. И вѣродятно такъ было на самомъ дѣлѣ. Бесѣда, должно быть, была очень жива, потому что лицо ея время отъ времени покрывалось легкимъ румянцемъ.

— Да она съ нимъ просто кокетничаетъ… думалъ Поланецкій, крѣпко стиснувъ зубы.

Ему захотѣлось непремѣнно услышать, о чемъ они говорятъ. Но это было не такъ легко. Публика во время антракта вела себя очень шумно. Поланецкій, отдѣленный отъ Марини двумя сосѣдями, не могъ слышать ея разговора, за то, когда музыка утихла, онъ услышалъ нѣсколько отрывочныхъ фразъ Машко, который имѣлъ обыкновеніе говорить съ нѣкоторымъ подчеркиваніемъ, желая этимъ придать каждому слову особый апломбъ и значеніе.

— Я люблю его — говорилъ Машко. — У каждаго своя слабость — его слабость деньги… Я ему очень благодаренъ, потому что онъ уговорилъ меня… пріобрѣсть Кремень… Полагаю, что онъ искренно къ вамъ расположенъ, такъ какъ онъ не скупился… И признаюсь, онъ возбудилъ мое любопытство.

Мариня что-то отвѣтила съ большимъ оживленіемъ, послѣ чего Поланецкій снова услышалъ конецъ фразы Машко:

— Характеръ еще не выработанный и интеллигентности меньше, чѣмъ энергіи, но натура скорѣе добрая…

Поланецкій прекрасно понялъ, что говорили о немъ — и вполнѣ постигъ всю тактику Машко. Отзываться о комъ либо совершенно спокойно и безпристрастно, хвалить или, по крайней мѣрѣ, признавать въ немъ достоинства, и вмѣстѣ съ тѣмъ выставить его въ самомъ невыгодномъ свѣтѣ — это былъ одинъ изъ обычныхъ маневровъ молодого адвоката. При этомъ онъ принималъ на себя достоинство судьи — исключительнаго, недосягаемаго. Поланецкій зналъ также, что Машко говорилъ это не столько съ цѣлью унизить его, сколько изъ желанія возвысить себя, и что онъ навѣрное сказалъ-бы то же самое о всякомъ другомъ молодомъ человѣкѣ, въ которомъ могъ видѣть себѣ соперника. Да, наконецъ, эта была тактика, къ которой въ подобномъ случаѣ прибѣгъ-бы и самъ Поланецкій, что не мѣшало ему, однако, считать Машко въ эту минуту образцомъ безнравственности и предательства и онъ рѣшилъ отплатить ему при первомъ удобномъ случаѣ.

Къ концу вечера Поланецкій могъ еще замѣтить, что Машко вполнѣ вошелъ въ роль претендента. Когда панна Мариня, желая завязать вуаль, сняла перчатки и уронила ихъ, Машко поспѣшилъ ихъ поднять и задержать въ правой рукѣ вмѣстѣ съ зонтикомъ, затѣмъ снялъ со спинки стула ея накидку и перевѣсилъ черезъ другую руку, чтобы подать ее Маринѣ при выходѣ; словомъ, онъ весь былъ занятъ ею, хотя и тутъ сохранилъ полное достоинство и тактъ истинно свѣтскаго человѣка.

Машко казался спокойнымъ и счастливымъ. И въ самомъ дѣлѣ, Мариня, въ продолженіе всего вечера, кромѣ нѣсколькихъ словъ, сказанныхъ Бигелю, все время почти разговаривала только съ Машко и мало слушала музыку. Когда всѣ направились къ выходу, она съ нимъ шла впереди отца и Поланецкій снова увидѣлъ улыбающійся ея профиль, обращенный къ молодому адвокату. Разговаривая, они смотрѣли другъ другу въ глаза. Лицо ея казалось оживленнымъ, и на немъ было выраженіе сосредоточеннаго вниманія къ тому, что онъ говорилъ. Положительно, она кокетничала съ Машко. Онъ самъ это видѣлъ, не допуская, при всей своей смѣтливости, ни на минуту догадки, что она это дѣлаетъ на зло Поланецкому.

У подъѣзда ждала ихъ коляска, въ которую Машко подсадилъ панну Мариню, потомъ старика Плавицкаго и началъ прощаться. Мариня, наклонившись къ нему, сказала:

— Куда-жъ вы? — Вѣдь папа просилъ васъ? Неправда-ли, пана?

— Такъ мы условились — замѣтилъ панъ Плавицкій.

Машко сѣлъ — и они уѣхали, обмѣнявшись поклонами съ Бигелемъ и Поланецкимъ. Оба пріятеля долгое время шли молча, наконецъ Поланецкій сказалъ, притворяясь совершенно спокойнымъ:

— Хотѣлъ-бы я знать: они ужъ женихъ и невѣста?

— Не думаю — отвѣтилъ Бигель — хотя близко къ тому?

— Я это вижу и самъ.

— Я думаю, что Машко погонится за приданымъ. Но онъ влюбленъ. Это можетъ случиться даже съ такимъ, который вѣчно думаетъ только о карьерѣ… Машко влюбленъ. Притомъ, женившись на Плавицкой, онъ освобождается отъ всякихъ уплатъ по Кременю. Нѣтъ! дѣло это совсѣмъ не такое плохое, какъ кажется… а дѣвушка очень мила, что правда, то правда!…

Они опять замолчали. Поланецкому, однако, было такъ тяжело, что онъ немогъ удержаться.

— Скажу тебѣ откровенно — началъ онъ — мысль, что она выйдетъ за него, для меня просто мучительна… И такая безпомощность? Все, что угодно, только не такая безпомощность… Какую смѣшную и глупую роль я игралъ отъ начала и до конца!

— Ты погорячился немного, и это со всякимъ бываетъ. Тутъ скорѣе виновато то поразительное стеченіе обстоятельствъ, что ты былъ кредиторомъ ея отца. У тебя совершенно другія понятія, чѣмъ у него… вы люди двухъ различныхъ планетъ — вы не могли понять другъ друга. Ты, можетъ быть, повелъ дѣло слишкомъ круто, но когда я думаю обо всемъ этомъ, мнѣ кажется, что ты не могъ иначе поступить, ты не могъ быть уступчивымъ даже по отношенію къ паннѣ Маринѣ. Если-бы ты согласился на уступки, то сдѣлалъ-бы это только ради нея — неправда-ли? И что-же бы тогда вышло? Вышлобы, что она помогаетъ отцу въ его дѣлишкахъ и совсѣмъ не въ твою пользу. Нѣтъ, ты долженъ былъ съ этимъ покончить!

Тутъ находчивый Бигель умолкъ, немного подумалъ, и потомъ продолжалъ:

— Что-же касается твоей роли, то остается пока одинъ выходъ: уйти, предоставить обстоятельствамъ идти ихъ порядкомъ и сказать себѣ, что все идетъ такъ, какъ ты-бы хотѣлъ.

— Развѣ это поможетъ, — воскликнулъ Поланецкій — если я это скажу себѣ; когда все это не то, не то! Все идетъ какъ разъ наоборотъ… Мнѣ скверно, и что-же мнѣ дѣлать? Какъ же мнѣ быть? Сперва самъ все испортилъ, а теперь вотъ хочу передѣлать. Во всю свою жизнь я зналъ, чего хочу, а тутъ я дѣйствовалъ, точно совсѣмъ на обумъ.

— Это состояніе временное, которое потомъ забудется.

— Все это хорошо, голубчикъ, но скучно жить такимъ образомъ. Ты думаешь, что я отношусь теперь къ этому, какъ относился нѣкогда къ тому, буду-ли я здоровъ или боленъ, богатъ или бѣденъ? Мнѣ тошно становится при одной мысли о будущемъ. Ты уже у пристани, твоя жизнь наполнена, а я? — Была надежда, и нѣтъ ее. Вѣдь по-неволѣ руки опустятся!

— Но свѣтъ вѣдь клиномъ не сошелся и на немъ не одна только панна Плавицкая.

— Что тутъ толковать! Теперь она одна для меня, потому что будь другая такая, я бы думалъ объ этой другой. Да что толковать! Въ томъ-то и дѣло, и вся бѣда моя въ томъ, что она одна. Чрезъ годъ, можетъ быть, черепица упадетъ мнѣ на голову мы я найду, статься можетъ, другую; но то, что будетъ завтра — я не знаю, а то, что мнѣ сегодня скверно, и очень скверно — это я чувствую. Съ этимъ связаны у меня и другія вещи, о которыхъ не хочу теперь говорить. Видишь-ли, для внѣшней жизни нужно имѣть спокойный кусокъ хлѣба — не такъ-ли? То же самое и во внутренней жизни. Это дѣло серьезное, очень серьезное и я все это откладываю до тѣхъ поръ, пока не женюсь, потому что знаю отлично, что новыя условія вырабатываютъ новый образъ мыслей, и я, наконецъ, хочу покончить съ однимъ, прежде чѣмъ возьмусь за другое. И вотъ все запутывается! — да не только запутывается, а просто изъ рукъ ускользаетъ! Не успѣетъ лишь показаться — и ужъ нѣтъ его, оно моментально исчезло! Такъ и теперь! Я бы хотѣлъ, чтобы они были объявлены женихомъ и невѣстой, по крайней мѣрѣ былъ-бы конецъ, всему этому.

— А я тебѣ вотъ что скажу, — отвѣтилъ Бигель, — когда ребенкомъ мнѣ случалось всадить себѣ занозу, я предпочиталъ вынимать ее самъ и при этомъ мнѣ не бывало такъ больно, какъ тогда, когда, мнѣ дѣлали это другіе.

— Ты правъ — сказалъ Поланецкій.

И чрезъ минуту прибавилъ:

— Только, видишь-ли, занозу можно вынуть, если она засѣла но глубоко и если есть за что зацѣпить. Но, какое сравненіе! Вынуть занозу не составляетъ потери, а тутъ вѣдь отравлена вся моя будущность.

— Правда. Но если нѣтъ другого исхода?

— Вотъ въ томъ-то и дѣло, что трудно съ этимъ мириться, если не считаешь себя окончательно тряпкой.

Разговоръ на этомъ прекратился. Только когда они стали прощаться, Поланецкій сказалъ:

— А, знаешь, я предпочелъ-бы не быть у васъ въ воскресенье.

— Можетъ быть это будетъ и лучше — отвѣтилъ Бигель.

XI.

Дома ждала Поланецкаго неожиданная новость, — онъ нашелъ телеграмму отъ пани Хвостовской слѣдующаго содержанія: «Буду завтра рано, Литка здорова!» Пріѣздъ этотъ былъ неожиданный, по крайней мѣрѣ, преждевременный, и для Поланецкаго не оставалось сомнѣнія, что разъ Литка здорова, какъ гласила о томъ телеграмма, то пани Эмилія поторопилась пріѣздомъ исключительно только для того, чтобы заняться его дѣломъ. И эта мысль наполнила его сердце благодарностью. «Что за благородная натура, — говорилъ онъ себѣ, — вотъ это настоящій другъ!» И вмѣстѣ съ благодарностью въ его сердце вкралась надежда, будто пани Эмилія обладала волшебнымъ кольцомъ или магическимъ жезломъ, при помощи котораго она въ одинъ мигъ можетъ измѣнить сердце панны Марини. Поланецкій не представлялъ себѣ ясно, какъ все это сдѣлается, но онъ зналъ, что, по крайней мѣрѣ, нѣкто, очень къ нему расположенный, будетъ говорить за него, будетъ его оправдывать, будетъ превозносить его сердце и характеръ и ослабитъ предубѣжденіе, сложившееся противъ него, благодаря обстоятельствамъ. Онъ надѣялся, что пани Эмилія будетъ дѣйствовать энергично и отнесется къ этому вопросу, какъ къ своей священной обязанности. Когда человѣка что-нибудь удручаетъ, онъ охотно ищетъ другихъ, на которыхъ могъ-бы свалить всю отвѣтственность. Тоже было теперь и съ Поланецкимъ; ему казалось, особенно въ минуты сильнаго унынія духа, что пани Эмилія чуть-ли не также отвѣтственна за его отношенія къ паннѣ Маринѣ, такъ какъ не покажи она ему въ Рейхенгаллѣ того письма, изъ котораго онъ увидѣлъ готовность панны Марини полюбить его, — ему удалось-бы еще отвлечь отъ нея свои мысли и сердце. Быть можетъ, отчасти такъ и было на самомъ дѣлѣ, потому что письмо Марини дѣйствительно играло серьезную роль въ исторіи его чувства. Оно ему показало, какъ счастье было близко и почти осязательно, какъ самоотверженно она была готова въ мысляхъ отдать ему и сердце, и душу. Труднѣе всего отказаться отъ счастья, не только сильно желательнаго, но и начавшагося уже осуществляться — и если-бы ни письмо, быть можетъ Поланецкій менѣе-бы жалѣлъ о прошломъ, легче-бы забылъ его и легче-бы примирился со своимъ настоящимъ положеніемъ. Онъ теперь совершенно забылъ о томъ, что самъ добивался того письма отъ пани Хвостовской, что онъ самъ настаивалъ чтобы она ему показала его; онъ чувствовалъ теперь, не смотря на всю дружбу и признательность къ ней, только одно, что она, именно, должна всѣми силами помогать и содѣйствовать ему. Наконецъ, онъ отлично понималъ, что все это произойдетъ само собою; онъ надѣялся часто встрѣчаться съ панной Мариней и вдобавокъ при самыхъ благопріятныхъ для себя условіяхъ, въ томъ домѣ, гдѣ его любили, уважали и гдѣ чувства эти должны были воодушевлять каждаго гостя. Все это возбудило надежды Поланецкаго съ новою силою, и вмѣстѣ съ тѣмъ дало новую пищу его чувству къ Маринѣ. Сначала онъ рѣшилъ, что въ воскресенье не поѣдетъ къ Бигелямъ, теперь-же измѣнилъ это намѣреніе, надѣясь, что пани Эмилія также приметъ участіе въ прогулкѣ, если только здоровье ей позволитъ. Но помимо всего того, что имѣло отношеніе къ паннѣ Маринѣ, онъ радъ былъ увидѣть милыя лица пани Эмиліи и Литки, къ которой онъ до сихъ поръ больше всего былъ привязанъ.

Въ тотъ-же вечеръ онъ написалъ нѣсколько словъ пану Плавицкому, извѣщая его о пріѣздѣ пани Эмиліи, въ надеждѣ, что панна Мариня будетъ ему благодарна за это извѣстіе; онъ далъ знать на квартиру пани Эмиліи, чтобы ее ожидали послѣзавтра къ чаю, и нанялъ удобную коляску отвезти своихъ дамъ. На другой день въ пять часовъ утра онъ былъ уже на вокзалѣ.

Въ ожиданіи поѣзда онъ принялся ходить быстрыми шагами по платформѣ, съ цѣлью немного согрѣться, такъ какъ утро было холодное. Окрестность, желѣзнодорожныя строенія и вагоны, стоявшіе на ближайшихъ путяхъ, тонули въ туманѣ, который стлался низко по землѣ, подернутый вверху свѣтло-розовою краской, обѣщая хорошую погоду. На платформѣ по случаю ранняго времени не было еще никого, кромѣ желѣзнодорожныхъ служащихъ и сторожей; но мало-помалу публика стала прибывать. Вдругъ передъ Поланецкимъ выросли изъ тумана двѣ фигуры, въ одной изъ которыхъ онъ узналъ, съ бьющимся сердцемъ, Мариню, пріѣхавшую со своей горничной встрѣтить пани Эмилію. Въ первую минуту онъ сильно растерялся отъ неожиданности. Она тоже остановилась, удивленная и смущенная. Оправившись нѣсколько, онъ подошелъ къ ней и протянулъ руку.

— Съ добрымъ утромъ! — сказалъ онъ. — Дѣйствительно, день обѣщаетъ быть добрымъ, если наши путешественницы пріѣдутъ.

— Развѣ это еще не навѣрно? — спросила Мариня.

— Навѣрно, если не случится что-нибудь неожиданное. Вчера я получилъ телеграмму и поспѣшилъ сообщить ея содержаніе пану Плавицкому, полагая, что васъ обрадуетъ это извѣстіе.

— Благодарю. Это была пріятная для меня неожиданность!..

— Лучшее доказательство то, что вы встали такъ рано…

— Я еще не отвыкла отъ этого…

— Мы съ вами немного поторопились и пришли слишкомъ рано. Поѣздъ придетъ только черезъ полчаса. Совѣтую вамъ не стоять на одномъ мѣстѣ, а пройтись, — утро очень холодное, хотя день обѣщаетъ быть прекраснымъ.

— Туманъ опускается, — сказала панна Мариня, поднимая свои голубые глаза, казавшіеся Поланецкому въ утреннемъ свѣтѣ почти фіолетовыми.

— Не пройдетесь-ли вы немного по платформѣ?

— Благодарю васъ. Я похожу лучше по залѣ.

И кивнувъ головою, она удалилась. Поланецкій опять принялся быстро шагать по платформѣ. Ему было немного досадно, что она отказалась остаться съ нимъ на платформѣ, но онъ поспѣшилъ объяснить это извѣстными требованіями приличія, и мысль о томъ, что пріѣздъ пани Эмиліи сблизитъ ихъ и дастъ имъ возможность встрѣчаться, наполнила его сердце еще большимъ удовольствіемъ и что-то бодрое и радостное поднималось въ немъ и росло съ каждой минутой. Онъ думалъ о фіолетовыхъ глазахъ Марини, о ея личикѣ, которое отъ утренней свѣжести было покрыто румянцемъ, и, проходя мимо залы, гдѣ она сидѣла, онъ почти весело говорилъ про-себя:

— Ага! сиди тамъ, скрывайся! Не безпокойся, я найду тебя!

И сильнѣе чѣмъ когда-либо онъ чувствовалъ теперь, что она могла-бы быть ему очень дорога, если-бы захотѣла быть для него хоть чуточку добрѣе.

Раздался звонокъ и нѣсколько минутъ спустя показался неясный силуэтъ паровоза, тонувшій въ туманѣ, который еще густо стлался по землѣ, хотя небо надъ нимъ уже прояснялось; по мѣрѣ приближенія паровоза, очертанія его становились яснѣе и опредѣленнѣе. Выбрасывая разорванные кл’убы дыма и постепенно уменьшая ходъ, онъ подошелъ къ станціи, и остановившись, началъ съ шумомъ и свистомъ выпускать ненужный болѣе запасъ пара подъ переднія колеса.

Поланецкій вскочилъ въ вагонъ перваго класса и первое лицо, которое онъ увидѣлъ въ окно, было личико Литки, посвѣтлѣвшее при видѣ его, какъ будто на него внезапно упалъ солнечный лучъ. Дѣвочка радостно замахала рученками, вся улыбаясь Поланецкому, который въ одинъ мигъ былъ уже въ вагонѣ.

— Дорогой мой котикъ! — воскликнулъ онъ, хватая рученки Литки — выспалась-ли ты? здорова-ли?

— Я здорова! Вотъ мы вернулись и будемъ теперь вмѣстѣ! — Здравствуйте-же, панъ Стахъ!

Позади дѣвочки стояла пани Эмилія, у которой «панъ Стахъ» горячо поцѣловалъ руку и заговорилъ торопливо, какъ обыкновенно говорится при такихъ встрѣчахъ:

— Здравствуйте, здравствуйте!.. У меня коляска. Вы можете ѣхать сейчасъ. Мой человѣкъ получитъ ваши вещи, дайте только квитанцію. Дома ждутъ васъ съ чаемъ. Позвольте квитанцію. Панна Плавицкая также здѣсь.

Панна Плавицкая дѣйствительно ждала у вагона, изъ котораго вышла пани Эмилія, и обѣ, радостно улыбаясь, стали пожимать другъ другу руки. Литка съ минуту смотрѣла на панну Мариню, какъ-бы колеблясь, но потомъ бросилась къ ней на шею съ обычною своею сердечностью.

— Мариня, ты поѣдешь съ нами чай пить, — сказала пани Эмилія. — Насъ тамъ ждутъ, а ты, вѣроятно, вышла на-тощакъ. Да? Хорошо?

— Но вы должно быть устали, ѣхавъ всю ночь.

— Нѣтъ, мы отъ самой границы спали, какъ убитыя, а проснувшись, успѣли только одѣться и умыться. Во всякомъ случаѣ мы напьемся чаю, а ты ничуть намъ по помѣшаешь.

— Ну, хорошо. Съ большимъ удовольствіемъ.

Литка потянула пани Эмилію за платье.

— Мамочка, а панъ Стахъ?

— Ну, разумѣется, и панъ Стахъ съ нами поѣдетъ. Онъ такъ обо всемъ позаботился, что, благодаря ему, для насъ все теперь приготовлено, а потому онъ долженъ съ нами поѣхать.

— Долженъ ѣхать! Долженъ! — воскликнула Литка, обернувшись къ нему.

Но онъ хотѣлъ ее подразнить:

— Совсѣмъ не долженъ, а хочу просто самъ.

Немного спустя, всѣ четверо сидѣли уже въ коляскѣ. Поланецкій былъ въ отличномъ настроеніи духа; напротивъ него сидѣла Мариня, а рядомъ маленькая Литка. Ему казалось, что свѣтъ ранняго утра проникъ въ его душу и что для него наступаютъ лучшіе дни. Онъ чувствовалъ, что отнынѣ онъ будетъ принадлежать къ тѣсному кружку немногихъ людей, взаимно связанныхъ между собою и общественною жизнію, и дружбой, въ которомъ будетъ также и Мариня. И теперь она сидѣла напротивъ него, близко къ нему, связанная дружбою, какую оба они питали къ пани Эмиліи и молоденькой Литкѣ.

Разговоръ между тѣмъ шелъ довольно оживленный.

— Что случилось, Эмилія, — спросила Мариня, — что ты такъ поспѣшила пріѣхать?

— Литка постоянно приставала ко мнѣ вернуться домой.

— Тебѣ не понравилось заграницей? — спросилъ Поланецкій, обращаясь къ Литкѣ.

— Нѣтъ!

— Скучала по Варшавѣ?

— Да.

— А обо мнѣ? А? Говори сейчасъ, а то будетъ плохо!

Литка посмотрѣла на мать, на Мариню, на Поланецкаго и, наконецъ, сказала:

— И о панѣ Стахѣ также.

— Вотъ тебѣ за это! — воскликнулъ Поланецкій.

И схвативъ ея рученки, хотѣлъ ихъ поцѣловать, но она сопротивлялась, какъ могла.

Ей наконецъ удалось спрятать рученки, а онъ, повернувшись къ паннѣ Маринѣ, улыбнулся, показавъ при этомъ свои здоровые, бѣлые зубы, и сказалъ:

— Видите-ли, мы постоянно воюемъ, но любимъ другъ друга.

— Такъ обыкновенно бываетъ, — отвѣтила Мариня.

Онъ посмотрѣлъ ей въ глаза просто и прямо.

— О, если-бы это такъ было!

Панна Мариня слегка покраснѣла и приняла серьезный видъ, но ничего не отвѣтила и продолжала разговоръ съ пани Эмиліей.

Поланецкій обратился къ Литкѣ:

— А гдѣ профессоръ Васковскій? Уѣхалъ въ Италію?

— Нѣтъ. Онъ остался въ Ченстоховѣ и вернется послѣ завтра.

— Здоровъ?

— Здоровъ.

Дѣвочка вдругъ посмотрѣла на своего друга и сказала:

— Не правда-ли, мама, панъ Стахъ похудѣлъ?

— Вы въ самомъ дѣлѣ похудѣли немного, — замѣтила пани Эмилія.

Поланецкій дѣйствительно немного измѣнился въ лицѣ, послѣднее время страдая безсонницей, и причина ея сидѣла тутъ-же передъ нимъ въ коляскѣ. Но онъ поспѣшилъ свалить все на дѣловыя хлопоты и конторскія занятія. Тѣмъ временемъ они подъѣхали къ квартирѣ пани Эмиліи.

Когда пани Эмилія отправилась на кухню къ прислугѣ, а Литка побѣжала за нею, Поланецкій и панна Мариня остались въ столовой на минуту одни.

— У васъ здѣсь нѣтъ болѣе близкихъ знакомыхъ, чѣмъ пани Эмилія? — спросилъ Поланецкій.

— Такихъ близкихъ и милыхъ, какъ она, не имѣю.

— Доброта въ жизни необходима, а пани Эмилія очень добра и очень радушна. Я, напримѣръ, не имѣя своей семьи, считаю почему-то ея домъ какъ-бы роднымъ. Варшава имѣетъ для меня совершенно иной интересъ, когда онѣ здѣсь…

Потомъ онъ прибавилъ уже не столь увѣреннымъ голосомъ:

— А теперь я радъ ихъ пріѣзду, еще изъ-за васъ, а, главное, что, наконецъ, между нами будетъ хоть что-либо общее…

И онъ посмотрѣлъ на нее съ мольбою въ глазахъ, какъ-бы желая сказать ей: «Я не могу дольше такъ жить; протяни мнѣ свою руку въ знакъ мира и будь для меня хоть немного добра, если на нашу долю выпалъ такой счастливый день!»

Но она, не будучи въ силахъ оставаться къ нему совершенно равнодушной, заходила въ своемъ нерасположеніи къ нему все далѣе и далѣе. Чѣмъ болѣе проявлялась доброта его сердца, чѣмъ болѣе онъ казался ей симпатичнымъ, тѣмъ болѣе незаслуженнымъ казался ей его поступокъ съ ней и тѣмъ сильнѣе чувствовала она обиду въ своемъ сердцѣ.

Чуткая по натурѣ и еще болѣе робкая, она хорошо сознавала, что слишкомъ холодный отвѣтъ ея могъ-бы разстроить всю гармонію дня, а потому предпочла промолчать; но ему теперь ужъ не нуженъ былъ ея отвѣтъ, который онъ прочелъ въ глазахъ ея:

— Чѣмъ меньше ты будешь стараться исправить наши отношенія, тѣмъ лучше, а самое лучшее, если ты ихъ оставишь совершенно въ покоѣ.

Веселость его исчезла сразу, замѣнившись горечью и сожалѣніемъ, усиленнымъ благодаря раздраженію, производимому въ немъ неотразимымъ очарованіемъ, которому Поланецкій поддавался все сильнѣе и сильнѣе, и сознаніемъ, что пропасть между нимъ и Мариней становится съ каждымъ днемъ все глубже.

И глядя теперь въ ея милое и доброе лицо, онъ чувствовалъ, что она такъ-же ему дорога, какъ и безвозвратно потеряна.

Приходъ Литки положилъ конецъ этому невыразимо тяжелому для него состоянію. Дѣвочка вбѣжала, вся сіяя отъ радости, съ волосами въ безпорядкѣ и со смѣхомъ на устахъ; но увидѣвъ ихъ вмѣстѣ, она вдругъ остановилась, нѣкоторое время смотрѣла то на одного, то на другого своими потемнѣвшими глазами, и потомъ тихо усѣлась за чайнымъ столомъ. Ея веселость также исчезла, хотя Поланецкій, подавивъ внутреннюю боль, старался быть разговорчивымъ и веселымъ за завтракомъ.

Къ Маринѣ онъ пересталъ почти совсѣмъ обращаться. Онъ бесѣдовалъ исключительно съ пани Эмиліей и Литкой — и странное дѣло: на Мариню это произвело непріятное впечатлѣніе. Въ рядѣ ей нанесенныхъ обидъ стало одною болѣе.

Два дня спустя пани Эмилія съ Литкою были приглашены на вечерній чай къ Плавицкимъ. Панъ Плавицкій пригласилъ и Поланецкаго, но тотъ не пришелъ. И такова ужъ натура человѣческая, — это опять задѣло Мариню. Антипатія какъ и любовь, нуждается въ близости предмета, на который она обращена. Противъ своего желанія, Мариня весь вечеръ поглядывала на двери, а когда стало несомнѣннымъ, что Поланецкій не будетъ, она начала кокетничать съ Машко, чѣмъ не мало удивила пани Эмилію.

XII.

Машко былъ человѣкъ очень ловкій, но до-нельзя себялюбивый; къ тому же не было причины не принимать предпочтенія, оказываемаго ему Мариной, за чистую монету. Правда, замѣчались нѣкоторыя неровности въ его характерѣ и оттѣнкахъ, но Машко приписывалъ это отчасти кокетству, отчасти нервному настроенію дѣвушки, и хотя послѣднее внушало ему нѣкоторое безпокойство, но не настолько, чтобы оно могло удержать его отъ рѣшительнаго шага.

Бигель угадалъ дѣйствительное положеніе вещей, утверждая, что Машко влюбленъ. Такъ было на самомъ дѣлѣ. Панна Плавицкая еще и раньше очень нравилась ему, а затѣмъ, подводя общій итогъ всѣхъ за и противъ, онъ пришелъ къ заключенію, что количество за преобладаетъ. Молодой адвокатъ высоко цѣнилъ деньги, но, обладая трезвымъ умомъ и хорошо зная сферу, въ которой вращался, пришелъ къ убѣжденію, что очень богатой невѣсты ему не найти и не дождаться. Богатыя невѣсты принадлежали или къ средѣ родового дворянства, куда и сунуться было опасно, или къ средѣ банкировъ-финансистовъ, которые въ свою очередь искали зятьевъ въ семьяхъ, принадлежащихъ къ болѣе или менѣе извѣстнымъ фамиліямъ. Мащко прекрасно понималъ, что его намалеванные епископы и рыцари, надъ которыми Букацкій подтрунивалъ, не съумѣютъ открыть передъ нимъ банкирскихъ несгораемыхъ кассъ. Онъ также понималъ, что будь эти намалеванные его предки даже менѣе фантастичны, ужъ одна его адвокатская профессія послужила-бы «deminutionem capitis» въ глазахъ финансовыхъ тузовъ. Съ другой стороны, онъ чувствовалъ какое-то расовое отвращеніе къ подобнаго рода супружествамъ, въ то время какъ дѣвушки лучшаго общества имѣли въ глазахъ его ту особую прелесть, какую онѣ обыкновенно представляютъ для выскочекъ.

У панны Плавицкой но было приданаго — или, по крайней мѣрѣ, оно было очень невелико — это правда. Но женившись на ней, Машко освобождался отъ всякихъ обязательствъ по отношенію къ Плавицкимъ, какія сопряжены были съ покупкой Кремня. Во вторыхъ, породнившись съ хорошей родовитой семьей, онъ надѣялся пріобрѣсти новыхъ кліентовъ среди дворянства, что могло принести существенныя выгоды; и, наконецъ, благодаря новымъ связямъ, можно-бы было устроить постоянное веденіе дѣлъ нѣсколькихъ или многихъ десятковъ дѣйствительно богатыхъ домовъ, что было завѣтной мечтой Машко.

Плавицкіе, какъ всѣ помѣщичьи семьи немного выше средней руки, имѣли много разной родни; были такіе родственники, которыхъ они не признавали, но были и такіе, которые не признавали ихъ въ свою очередь, что, впрочемъ, происходило не изъ гордости, а скорѣе въ силу извѣстнаго общественнаго подбора, благодаря чему каждый устроиваетъ себѣ знакомство съ тѣми, которые находятся съ нимъ въ болѣе или менѣе одинаковыхъ жизненныхъ условіяхъ. Однако, большіе семейные праздники соединяли, хотя-бы только на время, всѣхъ родственниковъ вмѣстѣ, и Машко пріятно было думать, что у него на свадьбѣ будутъ присутствовать люди съ громкими фамиліями, въ которыхъ онъ видѣлъ залогъ будущихъ выгодъ. Все зависитъ только отъ нѣкоторой ловкости, чтобы внушить такимъ господамъ, что съ ихъ стороны было-бы очень любезно и для нихъ самихъ очень выгодно и практично поручить свои дѣла такому дѣятельному и энергичному человѣку, какъ онъ, притомъ-же члену ихъ общества, вдобавокъ еще и родственнику. Это было-бы даже своего рода приданымъ для бѣдной кузины. Соображая свои силы, Машко былъ увѣренъ, что ему удастся наконецъ втереться въ этотъ міръ, войти въ довѣріе, а со временемъ и вертѣть имъ. Онъ зналъ, что тотъ или другой придетъ сперва за совѣтомъ, какой можно почерпнуть въ бесѣдѣ со знакомымъ или дальнымъ родственникомъ, который кстати знакомъ съ дѣлами; потомъ, когда совѣтъ окажется полезнымъ, посѣщенія станутъ болѣе частыми, и въ концѣ концовъ дѣла перейдутъ въ его руки. Оказывая такимъ образомъ помощь другимъ, онъ самъ получитъ возможность выйти на широкую дорогу, очистить Кремень отъ долговъ, составить себѣ значительное состояніе и бросить наконецъ адвокатскую практику, которой онъ не любилъ, смотря на нее лишь какъ на средство къ достиженію цѣли занять въ высшей общественной сферѣ положеніе человѣка вполнѣ независимаго и крупнаго, солиднаго землевладѣльца.

Все это основательно обдумавъ, взвѣсивъ и разсчитавъ, онъ рѣшилъ искать руки пани Плавицкой.

Онъ не предусмотрѣлъ лишь одного, что онъ влюбится до такой степени въ панну Мариню.

Отчасти это раздражало его, потому что онъ считалъ всякое слишкомъ сильное развитіе чувства враждебнымъ тому равновѣсію, которое человѣкъ съ высокимъ общественнымъ положеніемъ долженъ всегда сохранять. Стремленіе къ равновѣсію было одною изъ его слабостей. Не поставь онъ себѣ задачей во что-бы то ни стало пролѣзть въ высшее общество или принадлежи онъ къ этому самому обществу, онъ позволилъ-бы себѣ любить сколько угодно. Онъ не понималъ, не смотря на всю свою смѣтливость, что однимъ изъ главныхъ преимуществъ такъ называемаго привиллегированнаго общества есть свобода. Поэтому онъ не совсѣмъ былъ доволенъ, когда сердце его слишкомъ таяло въ присутствіи панны Марини. Но съ другой стороны, сама цѣль, къ которой онъ стремился, все болѣе отождествлялась въ его умѣ съ его личнымъ счастьемъ, о которомъ онъ мечталъ почти съ упоеніемъ.

Это было для него нѣчто совершенно новое, до такой степени, что свѣтъ этихъ невѣдомыхъ ему горизонтовъ просто его ослѣплялъ. Машко дожилъ до тридцати слишкомъ лѣтъ, не зная, что такое восторгъ. Теперь только онъ понялъ, сколько прелести въ этомъ понятіи, которое стало ему знакомо въ присутствіи панны Плавицкой. Когда отецъ ея принималъ его въ своемъ кабинетѣ, а она сидѣла въ сосѣдней комнатѣ, Машко летѣлъ своею мыслію къ ней, и съ трудомъ слѣдилъ за разговоромъ своего собесѣдника. При ея приближеніи въ сердцѣ его пробуждались дотолѣ совсѣмъ ему невѣдомыя чувства, нѣжныя и мягкія, которыя дѣлали его лучшимъ, чѣмъ онъ былъ до сихъ поръ. Обычно стальной и холодный блескъ его голубыхъ глазъ смѣнялся выраженіемъ сладости и упоенія, красныя пятна на щекахъ, которыми онъ напоминалъ профессора Васковскаго, выступали еще ярче, вся фигура его теряла напыщенный видъ и онъ принимался расчесывать пальцами свои свѣтлыя бакенбарды не съ выраженіемъ англійскаго лорда, а обыкновеннаго влюбленнаго смертнаго. Онъ дошелъ, наконецъ, до такого самоотверженія, что пожелалъ не одному себѣ, но и ей тоже счастья, полагая, конечно, что это счастье осуществимо не иначе, какъ чрезъ него и должно въ немъ самомъ заключаться. Онъ былъ до того влюбленъ, что въ случаѣ отказа, могъ сдѣлаться опаснымъ, особенно при совершенномъ отсутствіи въ немъ какихъ-либо нравственныхъ устоевъ и при его несомнѣнно громадной энергіи и рѣшимости. Машко до сихъ поръ никогда не любилъ и Мариня первая разбудила въ немъ все, что способно было любить. Она не была рѣдкой красавицей, но она обладала рѣдкой женской привлекательностью, и этимъ свойствомъ ея плѣнялись преимущественно натуры сильныя и энергичныя. Въ ея гибкой фигурѣ было что-то, напоминавшее собою вьющееся растеніе; ея спокойное лицо, большіе прозрачные глаза и слегка чувственныя губы — все вмѣстѣ на первый взглядъ не производило особаго впечатлѣнія, но чрезъ минуту каждый, даже самый равнодушный субъектъ чувствовалъ, что въ ней есть нѣчто особенное, что никогда не можетъ исчезнуть изъ памяти, и что это одна изъ женщинъ, передъ которой нельзя устоять.

Однако, насколько Машко чувствовалъ себя и дѣйствительно становился лучше въ этой новой фазѣ своей жизни, настолько настроеніе духа Марини поникло со времени переѣзда Плавицкихъ въ Варшаву. Продажа Кремня лишила ее здороваго труда и нравственной опоры. Ей теперь недоставало цѣли въ жизни. Сложившіяся обстоятельства принесли ей много горечи, оставившей въ сердцѣ глубокіе слѣды. Панна Мариня сама это чувствовала и чрезъ нѣсколько дней послѣ того вечера, на который не пришелъ Поланецкій, первая завела объ этомъ рѣчь съ пани Эмиліей, когда онѣ остались наединѣ въ сумеркахъ гостиной, рядомъ съ комнатой Литки.

— Я отлично вижу, — сказала она, — что между нами исчезла та искренность, которая была между нами прежде. Я хотѣла поговорить съ тобою откровенно и не могла рѣшиться; мнѣ почему-то кажется, что я ужъ больше недостойна твоей дружбы.

Пани Эмилія приблизила свое милое лицо къ головкѣ Марини и принялась цѣловать ее въ лобъ.

— О! Мариня, Мариня! Что говоришь ты, всегда такая спокойная и разсудительная!

— Въ Кремнѣ я была гораздо лучше, чѣмъ теперь. Ты не повѣришь, какъ я была привязана къ этому углу. Я была занята цѣлыми днями и во мнѣ жила постоянно надежда, что современемъ явится что-то очень счастливое. Теперь все это исчезло и я не узнаю самой себя и, что еще хуже, потеряла свое достоинство. Я видѣла, какъ ты была поражена, что я кокетничала съ Машко. Не говори, пожалуйста, что ты этого не замѣтила. И какъ ты думаешь, зачѣмъ я это сдѣлала? Только потому, что я теперь стала хуже, только со злости на себя, на него и на весь міръ. Я не люблю его и не выйду за него; слѣдовательно, я поступаю неблагородно и со стыдомъ признаюсь въ этомъ; но бываютъ такія минуты, когда мнѣ хочется нарочно сдѣлать кому-нибудь зло. Ты рѣшительно должна разорвать со мною старую дружбу; я, право, теперь совершенно иная, чѣмъ прежде.

По лицу Марини потекли слезы и пани Эмилія начала ее успокаивать; потомъ она сказала:

— Панъ Машко очевидно имѣетъ на тебя серьезные виды и, признаюсь, я думала, что ты ему не откажешь. Скажу тебѣ теперь откровенно, что меня это крайне огорчило — этотъ человѣкъ не для тебя; но, зная какъ ты любила Кремень, я полагала, что ты намѣрена этимъ путемъ вернуть его назадъ…

— Сначала, да! У меня была такая мысль. Я хотѣла насильно убѣдить себя, что онъ мнѣ нравится; я не хотѣла его оттолкнуть… Меня интересовало что-то другое, но мнѣ дорогъ былъ и Кремень… Однако, я не могла себя обмануть. За такую цѣну мнѣ не нужно Кремня, и въ этомъ все зло. Вѣдь, если такъ, то зачѣмъ я ввожу въ заблужденіе Машко, зачѣмъ я морочу его? Просто отъ отсутствія благородства, не больше…

— Да, это нехорошо, что ты его морочишь, но мнѣ кажется, что я, понимаю въ чемъ дѣло. Не виноватъ-ли тутъ другой, возбудившій къ себѣ антипатію, правда? Можешь, однако, утѣшиться тѣмъ, что зло это еще поправимо; вѣдь поведеніе съ Машко можно перемѣнить во всякое время, хоть завтра… И надо это сдѣлать, Мариня, пока еще время, пока еще ничего не обѣщано…

— Я знаю, Эмилька, я это знаю отлично; только видишь-ли, когда я нахожусь вмѣстѣ съ тобою и снова чувствую себя, какъ прежде, порядочной, честной дѣвушкой, то мнѣ кажется, что не только слова, но и извѣстные поступки, извѣстное поведеніе, влекутъ за собою нѣкоторыя обязательства. Онъ можетъ мнѣ это сказать…

— Можешь ему отвѣтить, что ты хотѣла его узнать, привыкнуть къ нему, но это тебѣ не удалось. Во всякомъ случаѣ, это единственный путь…

Настала минута молчанія; и Мариня, и пани Эмилія чувствовали, что онѣ не коснулись еще того предмета, который главнымъ образомъ интересовалъ если не обѣихъ, то, по крайней мѣрѣ, пани Эмилію. И взявши Мариню за руки, она сказала:

— Признайся теперь, Мариня, что ты кокетничала съ Машко также на зло Поланецкому?

Та отвѣтила глухимъ голосомъ:

— Да.

— Не значитъ-ли это, что впечатлѣніе, произведенное имъ на тебя въ Кремнѣ, еще не изгладилось?.

— Было-бы лучше, если-бъ изгладилось.

Пани Эмилія погладила ея темные волосы.

— Ты представить себѣ не можешь, какой онъ добрый, энергичный и благородный. Съ нами онъ нѣсколько друженъ; онъ очень любитъ Литку и я ему за это отъ всей души благодарна. Ты, вѣдь, знаешь, что дружба не горячее, даже не теплое, а скорѣе какое-то тепловатое чувство. Но онъ и въ этомъ отношеніи составляетъ исключеніе. Повѣришь-ли, что когда Литка заболѣла въ Рейхенгаллѣ, онъ пригласилъ изъ Мюнхена знаменитаго доктора, и, не желая испугать, сказалъ намъ, что докторъ проѣздомъ и что нужно воспользоваться случаемъ. Подумай только, какое вниманіе и какая доброта! Это человѣкъ, на котораго можно опереться, и энергичный, и прямой. Бываютъ люди развитые, но лишенные энергіи; у другихъ есть энергія, но нѣтъ благородства сердца. Онъ-же соединяетъ въ себѣ и то, и другое. Я забыла тебѣ сказать, что когда дѣла по имѣнію моей Литки пошли плохо и братъ моего покойнаго мужа взялся привести ихъ въ порядокъ, то въ Поланецкомъ онъ нашелъ перваго помощника. Если-бы Литка была взрослая, я никому на свѣтѣ не отдала-бы ее съ такимъ довѣріемъ, какъ ему. Я просто не могу тебѣ выразить, какъ онъ былъ добръ къ намъ.

— Если онъ къ вамъ былъ на столько добръ, на сколько ко мнѣ былъ жестокъ, то это очень много.

— Онъ этого не хотѣлъ, Мариня. Если-бы ты только знала, какъ онъ страдаетъ теперь отъ этого и какъ искренно онъ сознается въ своей винѣ…

— Онъ мнѣ самъ это говорилъ, — отвѣтила Мариня. — Я, моя милая, много думала объ этомъ; признаться, я ни о чемъ другомъ не думала и не нахожу, чтобы онъ былъ противъ меня виноватъ. Въ Кремнѣ онъ былъ для меня такой добрый, такой добрый, что мнѣ казалось… Предъ тобою не буду стѣсняться, вѣдь я даже писала тебѣ объ этомъ, что когда я вечеромъ въ то воскресенье, которое онъ провелъ у насъ, вернулась къ себѣ въ комнату, голова и сердце мои были такъ переполнены имъ, что мнѣ теперь стыдно о томъ говорить… Я чувствовала, что еще одинъ день, еще одно его привѣтливое слово и я его полюблю на всю жизнь… Мнѣ казалось, что и онъ… На другой день онъ уѣхалъ сердитый… Отчасти виноватъ былъ отецъ, отчасти я была виновата, но я все это обдумала и ты, вѣдь, помнишь, какое я тебѣ тогда написала письмо въ Рейхенгалль? Ты видишь, что я къ нему питала такое-же довѣріе, какое ты имѣешь къ нему. Онъ уѣхалъ… Сама не знаю почему, я думала, что онъ вернется или напишетъ. Но онъ не вернулся и не написалъ. Какой-то внутренній голосъ говорилъ мнѣ, что онъ не лишитъ меня Кремня, а онъ это сдѣлалъ… А потомъ… Я знаю, что Машко говорилъ съ нимъ откровенно, а онъ уговаривалъ его и увѣрилъ, что онъ ни о чемъ не думаетъ… О, милая Эмилька!.. Если хочешь, то онъ не виноватъ, но какъ много зла онъ мнѣ сдѣлалъ! Изъ-за него я потеряла не только любимый, родной уголъ, гдѣ я съ такимъ наслажденіемъ трудилась, но нѣчто еще большее: я потеряла вѣру въ жизнь, въ людей… въ то, что на свѣтѣ дѣла добрыя и благородныя берутъ верхъ надъ злыми и пошлыми… Я сама сдѣлалась хуже. Говорю серьезно, что я не узнаю себя. Онъ имѣлъ право такъ поступить, — хорошо! Я этого не отрицаю и не виню его. Только, видишь-ли, онъ сломалъ во мнѣ какую-то жизненную пружину. Этому помочь нельзя, этого исправить невозможно. Да и зачѣмъ? Что мнѣ до того, что въ немъ потомъ произошла перемѣна, что онъ жалѣетъ о сдѣланномъ, и готовъ даже на мнѣ жениться? Что мнѣ до того, коль скоро я, которая его почти полюбила, не только теперь не люблю его, но питаю къ нему почти отвращеніе. Это вѣдь хуже, чѣмъ если бы я была къ нему равнодушна… Я знаю, о чемъ ты думаешь, но вѣдь жизнь можно построить на любви, а не на отвращеніи. Какъ я могу протянуть ему руку, нося обиду въ душѣ и зная, что изъ-за него — виноватъ-ли онъ, или не виноватъ — столько погублено? Ты думаешь, что я не вижу его достоинствъ, но что-же мнѣ дѣлать, если я чѣмъ больше ихъ вижу, тѣмъ сильнѣе меня отъ него отвращаетъ, и если-бы мнѣ пришлось выбирать, то я выбрала-бы Машко, хотя онъ хуже его. Я могу согласиться со всѣмъ, что ты скажешь о немъ хорошаго, но на все могу тебѣ только отвѣтить: я не люблю его и никогда не въ состояніи буду его полюбить.

Слезы стояли въ глазахъ пани Эмиліи.

— Бѣдный панъ Стахъ, — сказала она, какъ-бы про себя.

Послѣ минуты молчанія она снова спросила:

— И тебѣ не жаль его?

— Жаль, когда я представляю его себѣ такимъ, какимъ онъ былъ въ Кремнѣ, жаль, когда его нѣтъ, но стоитъ мнѣ только увидѣть его, и я снова чувствую къ нему одно только… отвращеніе.

— Ты не знаешь, какъ онъ былъ несчастенъ въ Рейхенгаллѣ, а теперь онъ еще болѣе несчастенъ. У него нѣтъ никого…

— У него есть твоя дружба, онъ любитъ Литку…

— Милая Мариня, это совершенно иное! Я отъ всей души ему благодарна за его привязанность къ Литкѣ, но это совершенно иное и ты сама понимаешь, что онъ тебя любитъ иначе и во сто разъ больше, чѣмъ Литку…

Въ комнатѣ было совершенно темно; слуга принесъ лампу и, поставивъ ее на столъ, удалился. При свѣтѣ огня пани Эмилія вдругъ увидѣла бѣлую фигуру, склоненную надъ кушеткой, недалеко отъ дверей въ дѣтскую комнату.

— Кто тамъ? Ты, Литка?

— Я, мама.

Въ голосѣ дѣвочки было что-то особенное. Пани Эмилія встала и быстро подошла къ ней.

— Когда ты вошла? Что съ тобой?

— Мнѣ что-то тяжело и нехорошо.

Пани Эмилія сѣла на кушетку и, притянувъ къ себѣ дѣвочку, замѣтила крупныя слезы въ глазахъ ея.

— Литусь, ты плачешь? Что съ тобой?

Та склонивъ головку на плечо матери, начала плакать. Ей было дѣйствительно тяжело, она узнала, что «панъ Стахъ» теперь еще болѣе несчастенъ, чѣмъ былъ въ Рейхенгаллѣ, и что онъ любитъ Мариню во сто разъ больше, чѣмъ ее.

Вечеромъ того дня, отправляясь спать, она, ужъ раздѣтая, въ одной рубашенкѣ, нагнулась къ уху матери и прошептала:

— Мама, мамочка, у меня большой грѣхъ на душѣ…

— Бѣдненькая, что тебя мучаетъ?

Она шепнула еще тише:

— Я не люблю панны Марини…

XIII.

Пани Эмилія съ Литкой и съ Мариной, а съ ними и панъ Плавицкій, поѣхали обѣдать къ Вигелямъ на дачу, расположенную въ лѣсу, въ двухъ съ половиной часахъ ѣзды отъ города. День былъ сентябрьскій, теплый; въ воздухѣ носились многочисленные клубки блестящей паутины; зелень на деревьяхъ была еще довольно свѣжая, хотя кое-гдѣ изъ-за молодого лиственнаго лѣса выглядывали уже деревья, напоминавшія своими пожелтѣвшими и красными листьями фонтанъ или пестрый букетъ цвѣтовъ. Эта блѣдно-золотистая осень припомнила паннѣ Маринѣ ея деревенскую жизнь, ея занятія по хозяйству, запахъ хлѣба въ закромахъ, поле усѣянное скирдами и широкое пространство луговъ, заканчивающихся гдѣ-то далеко-далеко на горизонтѣ узкими лентами ольшинъ. Грустно стало ей по той жизни, по тому спокойствію, передъ которыми городъ, съ его безпрерывной сутолокою и непонятной лихорадочной трудовой жизнью, казался ей пустымъ и суетнымъ. Она чувствовала теперь, что та жизнь, которой она была достойна и въ которой была полезна, потеряна для нея безвозвратно, и ничто другое не могло замѣнить ей утеряннаго, вознаградить ее. Правда, она могла вернуться къ прежней жизни, ставши пани Машко, но при одной этой мысли сердце ея наполнялось горечью, и Машко со своей варшавской самоувѣренностью, бакенбардами и красными пятнами на лицѣ, со своимъ вѣчнымъ обезьяничаніемъ и манерами яко-бы англійскаго лорда, — казался ей просто противнымъ. Точно также никогда еще не чувствовала она большаго чѣмъ въ эту минуту нерасположенія къ Поланецкому, который отнялъ у нея Кремень и вмѣсто него подсунулъ ей Машко. Первый былъ ей противенъ въ эту минуту. Другого-же, казалось ей, она ненавидитъ. Ей рисовалась картина невеселой жизни съ отцомъ въ Варшавѣ, безъ цѣли, безъ труда, безъ идеала, — съ вѣчнымъ сожалѣніемъ о прошломъ и томительной пустотой будущаго. И этотъ ясный, теплый осенній день, вмѣсто того, чтобы ее успокоить, наполнилъ ея сердце тоской и горечью. Вся дорога, вообще, прошла не особенно весело. Литка сидѣла насупившись, потому что въ коляскѣ не было «пана Стаха». Пани Эмилія сосредоточила на ней все свое вниманіе, полная тревоги, что тоскливое настроеніе дѣвочки находится въ связи съ ея здоровьемъ. Одинъ только панъ Плавицкій былъ несомнѣнно въ прекрасномъ расположеніи духа, особенно въ началѣ дороги. Во-первыхъ, онъ въ своемъ застегнутомъ сюртукѣ съ пунцовой гвоздикой въ петлицѣ, въ свѣтломъ пальто и съ нафабренными, словно иголочки, усиками, чувствовалъ себя неотразимымъ, а его бодрое настроеніе еще больше поддерживалось тѣмъ обстоятельствомъ, что ревматизмъ, причинявшій ему по временамъ большія страданія, сегодня, благодаря хорошей погодѣ, совсѣмъ не безпокоилъ его; во-вторыхъ, предъ нимъ сидѣла одна изъ самыхъ красивыхъ женщинъ Варшавы, и онъ былъ почти увѣренъ, что она не останется равнодушной къ столькимъ его прелестямъ, и во всякомъ случаѣ съумѣетъ ихъ оцѣнить. Пусть, по крайней мѣрѣ, она подумаетъ: «ахъ, какой должно быть это былъ красивый мужчина» — и панъ Плавицкій, въ худшемъ случаѣ, остался-бы доволенъ даже такимъ, далеко не лестнымъ мнѣніемъ. Питая такія надежды, онъ дѣйствительно былъ очарователенъ: то возвышенно-благородный, — совершенно по отечески, то шаловливо-забавный. Исходя изъ того взгляда, что современная молодежь не умѣетъ быть изысканно вѣжливой съ женщинами, онъ въ своей изысканности, оказываемой пани Эмиліи, прибѣгалъ въ разговорѣ къ миѳологіи, что отчасти было и понятно, потому-что онъ смотрѣлъ на нее какъ сатиръ.

Но все это встрѣчено было съ легкой усмѣшкой и безъ должнаго вниманія, такъ что, немного пріунывъ, онъ перемѣнилъ тонъ и перевелъ разговоръ на другую тему; онъ заговорилъ о томъ, что, благодаря дочери, ему предстоитъ познакомиться съ «буржуазіей», чему онъ, впрочемъ, очень радъ, такъ какъ до сихъ поръ онъ видѣлъ этого рода людей только со сцены, а въ жизни вѣіь слѣдуетъ сталкиваться съ людьми различныхъ классовъ, потому что отъ всѣхъ можно чему-нибудь научиться. Затѣмъ онъ прибавилъ, что долгъ извѣстныхъ общественныхъ сферъ заключается не въ отталкиваніи отъ себя людей, а наоборотъ — въ приближеніи ихъ къ себѣ, чтобы такимъ образомъ вкоренить въ нихъ добрыя начала, а потому и онъ, который всегда старался свято исполнять общественныя обязанности, не откажется и теперь отъ этой миссіи. Тутъ благородное выраженіе его лица приняло оттѣнокъ какой-то глубокой меланхоліи, и такъ подъѣхали они къ дачѣ Бигелей.

Дача расположена была въ хорошемъ сосновомъ лѣсу, въ сосѣдствѣ другихъ дачъ, среди старыхъ сосенъ, которыя мѣстами были вырублены, мѣстами оставлены группами по нѣскольку вмѣстѣ; казалось, онѣ словно удивлялись, какъ очутился и что дѣлаетъ между ними, среди нѣкогда царившей лѣсной тишины, этотъ новенькій домикъ; однако онѣ гостепріимно защищали его отъ вѣтра и въ теплые дни окружали чуднымъ воздухомъ, пропитаннымъ запахомъ сосны и смолы.

Бигели съ кучей дѣтей вышли на встрѣчу гостямъ. Пани Бигелева, которая очень любила Мариню, поздоровалась съ ней особенно сердечно, желая кромѣ того этимъ расположить ее къ Поланецкому, разсуждая такъ, что чѣмъ лучше панна Мариня будетъ чувствовать, какъ было-бы ей хорошо среди нихъ, тѣмъ менѣе затрудненій станетъ она дѣлать Поланецкому. Панъ Плавицкій, познакомившись съ Бигелями у пани Эмиліи, еще въ первую свою побывку съ Мариней въ Варшавѣ и ограничившись тогда лишь оставленіемъ имъ своей визитной карточки, оказался теперь такимъ великодушнымъ принцемъ, какимъ только могъ оказаться человѣкъ очень утонченный, выполняющій вмѣстѣ съ тѣмъ и великую миссію привлеченія «буржуазіи». Онъ поцѣловалъ руку у пани Бигелевой, послѣ чего обратился къ Бигелю, сказавъ великодушно:

— Въ нынѣшнее время особенно пріятно очутиться въ домѣ такого человѣка, какъ вы, а мнѣ еще тѣмъ болѣе, такъ какъ мой кузенъ Поланецкій вступилъ на коммерческую дорогу и состоитъ вашимъ компаньономъ.

— Поланецкій — дѣльный человѣкъ, — отвѣтилъ Бигель простодушно, пожимая руку пана Плавицкаго, обтянутую въ свѣжую перчатку.

Дамы вошли на минутку въ комнаты, чтобы снять шляпки, а потомъ вернулись на балконъ, такъ какъ было совершенно тепло.

— Поланецкаго еще нѣтъ? — спросила пани Эмилія.

— Панъ Станиславъ тутъ съ утра, — отвѣтила пани Бигелева, — но онъ пошелъ съ визитомъ къ пани Краславской. Это тутъ не далеко, — прибавила она, обращаясь къ Маринѣ — даже полверсты не будетъ… Тутъ кругомъ дачники, а эти дамы — самыя близкія наши сосѣдки.

— Я помню панну Терку Краславскую, я встрѣчала ее во время карнавала, — замѣтила Мариня. — Она тогда была такая блѣдная.

— Она и теперь все такая-же анемичная. Она прошлую зиму жила въ По.

Между тѣмъ маленькіе Бигелята, которые очень любили Литку, забрали ее съ собой поиграть. Дѣвочки показывали ей свои грядки, разбитыя на пескѣ между соснами, на которыхъ, впрочемъ, ничто не хотѣло рости. Осмотръ этотъ каждую минуту прерывался дѣвочками, которыя, становясь на кончики пальцевъ, цѣловали Литку въ щечки, а она, наклоняя свою прелестную свѣтлую головку, цѣловала ихъ съ замѣчательной нѣжностью.

Но и мальчики захотѣли показать свое участіе. Начали они съ того, что поиспортили всѣ кусты георгинъ, росшихъ по другой сторонѣ дачи, выбирая для нея самыя пышныя; затѣмъ они чуть не подрались, слишкомъ громко рѣшая вопросъ, какая именно игра ей болѣе всего нравится, и за выясненіемъ его обратились оба къ пани Эмиліи. Эдзя, имѣвшій обыкновеніе говорить очень громко, причемъ зажмуривалъ глаза, кричалъ во весь голосъ:

— Я говорю, что она болѣе всего любитъ серсо, только не знаемъ, позволите-ли вы намъ играть въ серсо.

— Лишь-бы только не бѣгала. Это ей вредно.

— Нѣтъ. Мы всѣ кружочки будемъ бросать прямо къ ней, такъ что ей бѣжать даже не придется. А если Юзя не умѣетъ бросать такъ далеко, то пусть бросаетъ къ кому ему угодно.

— Я хочу къ ней, — жалостнымъ голосомъ запищалъ Юзя.

И при одной мысли, что его желаютъ лишить такого удовольствія, губы его сложились подковой и начали уже дрожать, но Литка вовремя предупредила взрывъ плача, сказавъ:

— Я къ тебѣ буду бросать, Юзя; я часто буду къ тебѣ бросать.

И влажные глазенки Юзи начали снова улыбаться.

— Они ее не обидятъ, — обратился Бигель къпани Эмиліи. — Удивительная вещь, мальчики такіе шалуны, настоящіе, что называется, сорви головы, а къ ней они такъ внимательны и почтительны. Это Поланецкій воспиталъ въ нихъ такой культъ къ ней.

— Такія милыя дѣтки, какихъ на свѣтѣ мало, — отвѣтила пани Эмилія.

Дѣти на минуту сбились въ одну кучку, вооружаясь палочками и кружочками. Посрединѣ этой кучки стояла Литка, немного выше другихъ ростомъ и старше возрастомъ, и хотя маленькіе Бигелята считались дѣтьми очень красивыми, но она, со своимъ милымъ и поэтичнымъ личикомъ, съ замѣчательно нѣжными чертами, выдѣлялась среди этихъ здоровыхъ, пухлыхъ дѣтскихъ лицъ, словно существо другой планеты, Пани Бигелева первая обратила на это вниманіе.

— Посмотрите, — сказала она, — настоящая королева, да и только. Честное слово, никогда не могу ею вдоволь налюбоваться.

— Въ ней есть что-то высоко благородное, — прибавилъ Бигель.

И пани Эмилія смотрѣла на свою единственную дѣвочку такимъ взглядомъ, въ которомъ было цѣлое море любви. Дѣти разбѣжались, потомъ образовали собою большой кругъ, оставляя на сѣромъ фонѣ сосновыхъ иглъ разноцвѣтныя пятна, и подъ высокими соснами они казались такими крохотными, точно пестрые грибки.

Панна Мариня сошла съ балкона и стала рядомъ съ Литкой, помогая ей ловить тѣ обручи, за которыми нужно было гнаться, охраняя ее такимъ образомъ отъ всякаго утомленія.

Въ эту минуту на большой дорогѣ, ведущей къ дачѣ, показался Поланецкій. Дѣти сначала не замѣтили его, но онъ однимъ взглядомъ охватилъ и балконъ, и дворъ и, увидѣвъ свѣтлое платье Марини, прибавилъ шагу. Литка, хорошо знавшая, какъ маму безпокоитъ ея каждое, сколько-нибудь живое движеніе и не желая безпокоить своей мамы ни за что на свѣтѣ, все время стояла на одномъ мѣстѣ, прижавъ колѣнки, почти не двигаясь, ловя на палочку только тѣ обручи, которые падали прямо къ ней; за остальными же гонялась панна Мариня. Отъ бѣготни волосы ея разсыпались и она поправляла ихъ каждую минуту, а въ моментъ, когда Поланецкій входилъ въ ворота, она стояла немного наклонившись съ поднятыми къ головѣ руками.

Онъ не спускалъ съ нея глазъ и только ее одну видѣлъ предъ собой: она показалась ему на этомъ обширномъ дворѣ какъ-то моложе и ниже обыкновеннаго, но такой дѣвственной, такой привлекательной, какъ-бы созданной для того, чтобы заключить ее въ объятія и крѣпко прижать ее къ груди какъ женщину и какъ самое дорогое существо въ мірѣ. Онъ некогда до сихъ поръ не чувствовалъ такъ сильно, какъ онъ ее безгранично любитъ.

Дѣти, увидѣвъ его, бросили палочки и обручи и съ визгомъ кинулись къ нему на встрѣчу. Игра прекратилась. Литка въ первую минуту тоже кинулась къ нему, но моментально остановилась и стала смотрѣть своими большими глазами то въ сторону Поланецкаго, то на Мариню.

— А ты не побѣжишь поздороваться съ паномъ Поланецкимъ? — спросила ее панна Мариня.

— Нѣтъ.

— Почему-же, Литусь?

— Потому…

И щечки ея немного зардѣлись, хотя бѣдная дѣвочка не умѣла или, быть можетъ, не рѣшалась высказать свою мысль, которую можно было выразить приблизительно слѣдующими словами:

«Потому, что онъ ужъ не меня больше любитъ, а тебя и на тебя только смотритъ».

Онъ же приближался, отстраняя на ходу пристававшихъ къ нему дѣтей, повторяя:

— Осторожнѣе, сорванцы этакіе, еще опрокину.

И онъ протянулъ руку Маринѣ, глядя ей въ глаза съ мольбой объ одной лишь улыбкѣ, хоть о сколько-нибудь менѣе равнодушномъ привѣтствіи, и затѣмъ обратился къ Литкѣ:

— А ты, дорогой мой котикъ, здорова?

Она, позабывъ при видѣ его и подъ звуки его голоса всю великую скорбь своего маленькаго сердца, протянула ему обѣ рученки, говоря:

— Да! здорова, а панъ Стахъ вчера къ намъ не пришелъ и намъ было очень скучно, и я теперь поведу пана Стаха къ мамѣ на расправу.

Чрезъ минуту всѣ были на балконѣ въ полномъ сборѣ.

— Какъ поживаютъ пани Краславскія? спросила пани Эмилія.

— Здоровы и собираются сюда послѣ обѣда, отвѣтилъ Поланецкій.

Передъ самымъ обѣдомъ пріѣхалъ профессоръ Васковскій, а съ нимъ и Букацкій, который наканунѣ вернулся въ Варшаву. Отношенія его съ Бигелями были пріятельскія, а потому онъ могъ явиться безъ всякаго приглашенія, присутствіе же у нихъ пани Эмиліи являлось для него такимъ великимъ искушеніемъ, устоять противъ котораго было выше его силъ. Впрочемъ, онъ поздоровался съ ней безъ малѣйшаго оттѣнка сентиментальности, тономъ немного шутливымъ, какъ обыкновенно; она же рада была его видѣть, забавляясь его оригинальной и отчасти странной манерой выраженія своихъ мыслей.

— Вы, кажется, собирались въ Мюнхенъ, а оттуда въ Италію? — спросила его пани Эмилія, когда сѣли къ столу.

— Точно такъ, сударыня, — отвѣтилъ онъ, — но я позабылъ въ Варшавѣ захватить съ собою для дороги мой ножикъ для рѣзанья бумаги и нарочно пріѣхалъ за нимъ.

— Ого, это важная причина!

— А меня всегда только раздражаетъ, что люди все дѣлаютъ непремѣнно по важнымъ причинамъ. Гдѣ-же это сказано, что важныя причины пользуются особой привилегіей и что только къ нимъ каждый долженъ приспособляться? Впрочемъ, я, кромѣ того, совершенно неожиданно успѣлъ отдать послѣдній долгъ одному моему пріятелю, — я вчера успѣлъ еще побывать на похоронахъ Лисовича.

— Это тотъ низенькій худенькій, спортсменъ? — спросилъ Бигель.

— Да, тотъ самый — отвѣтилъ Букацкій — и представьте себѣ, я просто пораженъ и никакъ не могу постичь, какимъ образомъ этотъ человѣкъ, всю жизнь свою валявшій дурака, могъ рѣшиться на такой серьезный шагъ, какъ смерть? Я просто не узнаю моего Лисовича! Человѣкъ только то и дѣлаетъ, что на каждомъ шагу ошибается.

— Слыхали-ли? — отозвался Поланецкій — мнѣ Краславскія разсказали, что Плошовскій, тотъ, въ котораго всѣ женщины Варшавы влюблялись, застрѣлился въ Римѣ.

— Это мой родственникъ, сказалъ панъ Плавицкій.

Извѣстіе это произвело тяжелое впечатлѣніе, въ особенности на пани Эмилію. Плошовскаго она почти не знала, но нѣсколько разъ встрѣчалась съ его теткой, у которой братъ ея покойнаго мужа, лишившись довольно значительнаго состоянія, состоялъ управляющимъ. Она также знала, что тетка души не чаяла въ своемъ племянникѣ.

— Боже мой, какое несчастіе! — сказала она. — Правда-ли это? Человѣкъ такой молодой, способный и богатый… Бѣдная панна Плошовская!..

— И какое громадное состояніе остается безъ наслѣдниковъ — замѣтилъ Бигель. — Я хорошо знаю это дѣло, они жили недалеко отъ Варшавы. Старая панна Плошовская имѣла только двухъ родственниковъ: пани Кромицкую — дальнюю родственницу — и Леона Плошовскаго, который былъ самымъ близкимъ. Теперь оба уже не въ живыхъ.

Слова эти заставили пана Плавицкаго вздрогнуть. Онъ дѣйствительно былъ какимъ-то дальнимъ родственникомъ панны Плошовской и даже когда-то видѣлъ ее нѣсколько разъ, но она оставила въ немъ чувство какого-то безотчетнаго страха, потому что при каждой встрѣчѣ она высказывала ему самыя горькія истины безъ всякихъ обиняковъ, попросту ругая его на чемъ свѣтъ стоитъ, сколько влѣзало. Само собою разумѣется, что съ тѣхъ поръ онъ старательно избѣгалъ ее, разорвавъ съ ней всякую связь, хотя при всякомъ удобномъ случаѣ любилъ пускать пыль въ глаза и намекать на свое родство съ такой извѣстной и богатой фамиліей. Плавицкій принадлежалъ къ категоріи тѣхъ людей, — какихъ много еще въ нашемъ краѣ, — которые глубоко убѣждены, что Господь Богъ нарочно только для нихъ создалъ столь легкій путь къ достиженію богатства, какъ полученіе наслѣдства, и потому принимаютъ всякую малѣйшую надежду такого рода за достовѣрный фактъ. Поэтому онъ обвелъ собраніе торжественнымъ взглядомъ и сказалъ:

— Быть можетъ, Провидѣнію угодно было, чтобы состояніе перешло въ другія руки, которыя съумѣютъ воспользоваться имъ лучше.

А Поланецкій замѣтилъ:

— Я встрѣтилъ Плошовскаго заграницей и онъ на меня произвелъ впечатлѣніе человѣка недюжиннаго. Отлично это помню.

— Онъ былъ такой милый, такой симпатичный, прибавила пани Бигелева.

— Царство ему небесное — произнесъ профессоръ Васковскій, — я его хорошо зналъ, это былъ настоящій аріецъ.

— Озорія — сказалъ панъ Плавицкій.

— Аріецъ — повторилъ профессоръ.

— Озорія… — подчеркивая и съ большимъ достоинствомъ поправилъ панъ Плавицкій.

И оба старика начали смотрѣть другъ на друга съ недоумѣніемъ, сами не зная, чего они хотятъ одинъ отъ другого, къ великому удовольствію Букацкаго, который, вооружившись моноклемъ, спросилъ:

— Ну такъ какъ-же: аріецъ или Озорія?

Поланецкій положилъ конецъ этому недоразумѣнію, объяснивъ, что Озорія — это гербъ семейства Плошовскихъ и что аріецъ можетъ быть Озоріемъ, на что, впрочемъ, панъ Плавицкій согласился весьма неохотно, замѣтивъ мимоходомъ, что тому, кто носитъ порядочную фамилію, нечего стыдиться ее и коверкать.

Букацкій, обратившись къ пани Эмиліи, сказалъ своимъ обыкновеннымъ, спокойнымъ голосомъ:

— Изъ всѣхъ самоубійствъ я понимаю только одно — это самоубійство изъ-за любви; я ужъ нѣсколько лѣтъ себя подговариваю, — и все напрасно.

— Говорятъ, что самоубійство — трусость, замѣтила панна Мариня.

— Поэтому-то я отъ избытка храбрости и не лишаю себя жизни. Тутъ Бигель сказалъ:

— Будемъ лучше говорить о жизни и о томъ, что въ ней наилучше всего, то-есть о здоровьѣ. За здоровье пани Эмиліи!

— И Литки! — прибавилъ Поланецкій.

Затѣмъ онъ обратился къ паннѣ Маринѣ:

— За здоровье нашихъ общихъ пріятельницъ!

— Охотно! — отвѣтила панна Мариня.

Онъ же, понизивъ голосъ, — продолжалъ:

— Видите-ли, я считаю ихъ не только своими пріятельницами, но также… какъ-бы вамъ сказать? — и заступницами. Литка ещеребенокъ, но пани Эмилія знаетъ, кому отдавать свою дружбу, и если кто-либо питалъ-бы ко мнѣ предубѣжденіе, допустимъ даже вполнѣ основательное, если я поступилъ-бы съ кѣмъ-нибудь не такъ, какъ слѣдовало бы, или прямо даже нехорошо — еслибы я раскаивался въ этомъ поступкѣ; страдалъ изъ за него, то и тогда я думалъ бы, что я не самый скверный человѣкъ, коль скоро пани Эмилія ко мнѣ такъ доброжелательна.

Панна Мариня немного смутилась, но въ то же время ей стало жаль его; онъ же закончилъ еще тише:

— А я, право, сильно мучаюсь. Мнѣ это очень, очень тяжело.

Не успѣла она еще отвѣтить, какъ панъ Плавицкій поднялся и провозгласилъ тостъ за здоровье пани Бигелевой, произнеся цѣлую рѣчь на тему о томъ, что женщина — королева творенія, что предъ женщиной, какъ предъ королевой, каждый долженъ склонять голову, почему онъ, первый, цѣлую жизнь склонялъ ее предъ всѣми женщинами вообще, а теперь торжественно склоняетъ ее передъ пани Бигелевой въ частности.

Поланецкій отъ всей души пожелалъ ему провалиться сквозь землю вмѣстѣ съ рѣчью, такъ какъ онъ чувствовалъ, что Мариня, наконецъ, отвѣтила-бы ему добрымъ словомъ, а счастливый моментъ прошелъ безвозвратно. Дѣйствительно, Мариня, слѣдуя примѣру другихъ, пошла расцѣловаться съ хозяйкой, а, вернувшись на свое мѣсто, больше уже не начинала прерваннаго разговора, онъ же не рѣшался прямо спросить у нея отвѣта.

Послѣ обѣда пріѣхали пани Краславскія: мать — женщина лѣтъ пятидесяти, живая, самоувѣренная и болтливая — и дочь — совершенная противоположность матери: натянутая, сухая и холодная, выговаривавшая «текъ» вмѣсто «такъ», но съ красивымъ, хотя блѣднымъ лицомъ, немного напоминавшимъ голбейновскихъ мадоннъ.

Поланецкій со злости началъ за ней ухаживать, но, время отъ времени посматривая на свѣжее лицо и голубые глаза Марини, съ горечью думалъ: «Сказала-бы хотя одно доброе слово! Ты… ты, безжалостная!»…

И онъ продолжалъ еще болѣе злиться, а когда панна Браславская какъ-то оговорилась и произнесла «меме» вмѣсто «мама», онъ не удержался и спросилъ ее довольно рѣзко:

— Кто такая?

«Меме» -же пока выгружала весь запасъ своихъ свѣдѣній, а скорѣе предположеній и догадокъ о самоубійствѣ Плошовскаго.

— Представьте себѣ — говорила она съ большимъ воодушевленіемъ — у меня сейчасъ-же явилась мысль, что онъ застрѣлился изъ-за покойной Кромицкой. Покойница, царство ей небесное, была большая кокетка и, что правда то правда, я ее никогда не любила. Она такъ съ нимъ кокетничала, что я перестала бывать съ моей Теркой тамъ, гдѣ они бывали вмѣстѣ, чтобы не подавать молодой дѣвушкѣ дурного примѣра. Что правда, то правда… Царство ей небесное… Терка также не питала къ ней особенной симпатіи.

— Да помилуйте — сказала пани Эмилія — я слышала про нее, что она была настоящій ангелъ.

Букацкій, никогда въ жизни не видавшій пани Кромицкой, обратился къ пани Браславской со свойственной ему флегматичностью:

— Madame, je vous donne ma parole d’honneur,.что она была просто архангелъ.

Пани Краславская смѣялась, сама не зная что отвѣчать, потомъ, ощетинившись, хотѣла было пустить какую-нибудь колкость, но воздержалась, потому что Букацкій, какъ человѣкъ очень богатый, могъ оказаться довольно выгоднымъ женихомъ для панны Терки. Такое-же положеніе занималъ въ ея глазахъ и Поланецкій, и толькодля нихъ она поддерживала на дачѣ знакомство съ Бигелями, что, впрочемъ, нисколько не мѣшало ей не узнавать ихъ на улицѣ, когда въ этомъ встрѣчалась ей надобность.

— Для мужчинъ — сказала она послѣ нѣкотораго молчанія — всякая красивая женщина является чуть-ли не ангеломъ или архангеломъ. Терпѣть я этого не могу, когда такъ отзываются даже о моей Теркѣ. Пани Бромицкая, очень можетъ быть, была хорошей женщиной, но ей недоставало такту — и нечего тутъ толковать!

Такимъ образомъ разговоръ о Плошовскомъ прекратился, тѣмъ болѣе, что послѣднее замѣчаніе пани Браславской обращено было исключительно къ Поланецкому, который бесѣдовалъ съ панной Теркой. Онъ любезничалъ съ ней немного со злости на самого себя, немного со злости на панну Мариню, стараясь увѣрить себя, что ему очень пріятно въ обществѣ своей дамы; онъ даже старался открыть въ ней особую красоту и нашелъ, что шея ея слишкомъ тонка, а ея глазки, словно потухшіе, оживлялись и обращались къ нему вопросительно тогда, когда менѣе всего было о чемъ спрашивать. Не ускользнуло также отъ его вниманія, что въ ней не мало тихаго деспотизма, потому что когда мать начинала очень громко говорить, то стоило только паннѣ Теркѣ поднести къ глазамъ лорнетъ и пронизывающе на нее посмотрѣть, чтобы та моментально подъ вліяніемъ этого взгляда спускала на нѣсколько тоновъ ниже или совершенно умолкала. Въ общемъ, ему смертельно скучно было въ обществѣ панны Терки и только съ отчаянія любезничалъ онъ съ ней болѣе обыкновеннаго, чтобы этимъ возбудить хоть тѣнь ревности въ паннѣ Маринѣ. Иногда даже очень умные люди прибѣгаютъ къ такимъ жалкимъ средствамъ, когда ихъ постигаетъ сердечное горе. Результаты-же получаются всегда совершенно противоположные, такъ какъ средства эти съ одной стороны затрудняютъ потомъ сближеніе и устраненіе недоразумѣній, съ другой же стороны они только укрѣпляютъ чувство въ сердцѣ того, кто къ нимъ прибѣгаетъ. Поланецкій къ концу такъ соскучился по Маринѣ, что радъ былъ-бы услышать отъ нея даже пренебрежительное слово, лишь-бы только подойти къ ней и поговорить. Но это теперь казалось ему гораздо труднѣе, чѣмъ часъ тому назадъ.

Онъ глубоко вздохнулъ, когда вечеръ кончился и стали собираться къ отъѣзду. Вдругъ Литка подошла къ матери и, обнявши рученками ея шею, стала тихо шептать ей что-то на ухо. Пани Эмилія кивнула головой, затѣмъ, приблизившись къ Поланецкому, — сказала:

— Панъ Станиславъ, если вы не намѣрены оставаться здѣсь ночевать, то поѣзжайте съ нами. Мы съ Мариней возьмемъ Литку къ себѣ и мѣста будетъ достаточно.

— Хорошо. Ночевать я тутъ не могу и очень вамъ благодаренъ — отвѣтилъ Поланецкій.

И догадавшись, кто былъ авторомъ этого проекта, обратился къ Литкѣ:

— Ты, дорогой мой котикъ, ты!…

Она-же, держась за платье матери, устремила на него свои глазенки, наполовину грустные, наполовину улыбающіеся, и тихо спросила:

— Хорошо, панъ Стахъ?

Чрезъ нѣсколько минутъ тронулись въ путь. Послѣ теплаго яснаго дня наступила еще болѣе ясная ночь, немного прохладная, но вся озареная серебристымъ сіяніемъ луны. Поланецкій, проведшій такой тяжелый и скучный день, вздохнулъ теперь полной грудью и чувствовалъ себя почти счастливымъ, имѣя предъ собою два существа, которыя любилъ сильно, и одно, которое любилъ больше всего на свѣтѣ. Онъ видѣлъ при свѣтѣ луны лицо Марини и оно показалось ему спокойнымъ и тихимъ. И подумалось ему, что, вѣроятно, и чувства ея въ эту минуту такъ же спокойны и тихи и что, быть можетъ, ненависть ея къ нему таетъ теперь въ этомъ общемъ спокойствіи.

Литка засунулась въ глубь экипажа и, казалось, спала. Поланецкій накинулъ ей на ножки взятую отъ пани Эмиліи шаль и всѣ нѣкоторое время ѣхали молча.

Затѣмъ, пани Эмилія снова заговорила о Плошовскомъ, извѣстіе о смерти котораго произвело на нее сильное впечатлѣніе.

— Право, во всемъ этомъ кроется какая-то очень печальная драма — сказалъ Поланецкій — и пани Браславская можетъ быть отчасти права, утверждая, что эти двѣ смерти находятся въ связи между собой.

На это панна Мариня замѣтила:

— Самоубійство ужасно тѣмъ, что его не осуждать нельзя, а осуждая его, мы точно совершенно несочувствуемъ несчастью.

Поланецкій-же возразилъ:

— Сочувствовать слѣдуетъ тѣмъ, которые чувствуютъ, а именно живымъ.

Разговоръ на этомъ прервался и снова нѣкоторое время всѣ ѣхали молча. Затѣмъ Поланецкій, указавъ на освѣщенныя окна дачи, расположенной посрединѣ парка, сказалъ:

— Это дача пани Браславской.

— Не могу я ей простить того, сказала пани Эмилія, что она говорила о несчастной пани Бромицкой.

— Несносная женщина, она какая-то хищная, — отвѣтилъ Поланецкій, — а знаете изъ-за чего? Все изъ-за дочери. Видите-ли, для нея весь свѣтъ небольше какъ фонъ, который-бы она хотѣла сдѣлать какъ можно темнѣе для того, чтобы панна Терка выступала на немъ свѣтлѣе и ярче. Быть можетъ, старуха имѣла какіе-то виды на Плошовскаго, — быть можетъ, она въ пани Бромицкой видѣла препятствіе и отсюда вся эта ненависть.

— Панна Браславская очень мила, сказала Мариня.

— Есть существа, для которыхъ за сферой свѣтскихъ приличій начинается новый міръ, гораздо болѣе широкій — для нея-же ничто не начинается, а скорѣе все кончается. Это настоящій автоматъ, въ которомъ сердце забьется только тогда, когда мать заведетъ его ключомъ. Впрочемъ, много на свѣтѣ такихъ барышень и даже тѣ, которыя съ виду кажутся другими, часто на самомъ дѣлѣ оказываются точно такими-же… Вѣчная исторія Галатеи… Повѣрите-ли вы, сударыни, что въ эту куклу, въ эту потухшую свѣчу нѣсколько лѣтъ тому назадъ страшно влюбился одинъ мой знакомый молодой врачъ. Два раза онъ дѣлалъ предложеніе и два раза ему было отказано, потому что эти дамы мѣтили выше. Онъ поступилъ тогда на службу въ Голландію, и вѣроятно гдѣ-нибудь умеръ-отъ лихорадки, потому что сначала нѣсколько разъ писалъ мнѣ., спрашивая о своемъ автоматѣ, а потомъ никакихъ писемъ я ужъ не получалъ.

— А она, знаетъ объ этомъ?

— Знаетъ, потому что когда-бы я ее ни встрѣтилъ, я всегда говорю о немъ. И что болѣе всего характерно, это то, что воспоминаніе о немъ нисколько не омрачаетъ холоднаго ея спокойствія. Если онъ разсчитывалъ встрѣтить послѣ смерти чувство сожалѣнія, то онъ глубоко ошибся. Покажу вамъ когда-нибудь одно его письмо. Я разъ пробовалъ было выяснить ему все это дѣло, а онъ мнѣ на то отвѣтилъ: «я сужу о ней совершенно трезво, но не могу оторвать отъ нея моего сердца…» Впрочемъ, это былъ своего рода скептикъ, человѣкъ позитивный, дитя послѣдняго времени… Но оказывается, что для чувства нѣтъ никакой философіи, нѣтъ никакихъ теченій. Все проходитъ, а оно было, есть и будетъ… Да, онъ когда-то мнѣ писалъ: «я хотѣлъ-бы лучше съ ней быть несчастнымъ, чѣмъ съ другой счастливымъ…» Что тутъ говорить. Человѣкъ-то смотритъ трезво, да не можетъ сердца оторвать — вотъ и конецъ!

Разговору также насталъ конецъ. Они выѣхали на большую дорогу, обсаженную каштановыми деревьями, которыя мелькали въ розовомъ свѣтѣ фонарей экипажа.

— А кому суждено терпѣть, тотъ ужъ будетъ терпѣть, — прибавилъ въ заключеніе Поланецкій, слѣдуя, видно, за теченіемъ своихъ мыслей.

Между тѣмъ пани Эмилія наклонилась надъ Литкой и тихо спросила:

— Ты спишь, дѣвочка?

— Нѣтъ, мамочка, — отвѣтила Литка.

XIV.

— Вы знаете, я никогда не гонялся за богатствами, — говорилъ панъ Плавицкій, но если Провидѣнію въ неисповѣдимыхъ его путяхъ угодно было, чтобы хотя частица, этого громаднаго состоянія перешла въ наши руки, то не хочу и не смѣю этому препятствовать… Мнѣ то ужъ немного достанется, мнѣ скоро нужны будутъ лишь четыре доски и тихая слеза дочери, для которой я только и жилъ, но дѣло идетъ тутъ о Маринѣ…

— Обращаю ваше вниманіе, — холодно сказалъ Машко, — что, во-первыхъ, ваши виды еще очень сомнительны…

— Но развѣ не слѣдуетъ съ ними считаться?..

— Во-вторыхъ, панна Плошовская живетъ еще…

— Но изъ старушки ужъ давно песокъ сыплется… стара, какъ грибъ!

— Въ третьихъ, она можетъ оставить все свое состояніе на богоугодныя заведенія…

— Но нельзя-ли будетъ этого не допустить?

— Въ четвертыхъ, ваше родство съ ней очень отдаленное. Если считать такъ, то въ Польшѣ всѣ могутъ считаться въ родствѣ другъ съ другомъ.

— Однако, болѣе близкихъ родственниковъ нѣтъ.

— Вѣдь Поланецкій тоже вашъ родственникъ?

— Нѣтъ! ей Богу, нѣтъ! Онъ родственникъ моей первой жены, а никакъ не мой!

— А Букацкій?

— Да помилуйте! Букацкій родственникъ жены моего шурина.

— Другихъ родственниковъ у васъ нѣтъ?

— Гонтовскіе изъ Ялбржикова считали себя въ родствѣ съ нами. Но вы вѣдь знаете… Всякій толкуетъ о томъ, что для него лестно… Впрочемъ, Гонтовскаго нечего считать…

Машко, нарочно перечисливъ всѣ трудности, чтобы потомъ показать край надежды, сказалъ:

— У насъ люди падки на наслѣдства: объявись гдѣ-нибудь наслѣдство, и сейчасъ слетятся со всѣхъ сторонъ, словно воробьи на пшеницу. Въ подобныхъ случаяхъ все зависитъ отъ того, кто явится скорѣе, съ чѣмъ онъ явится и какъ явится…. Не слѣдуетъ забывать, что человѣкъ ловкій и знающій дѣло можетъ изъ ничего сдѣлать нѣчто, въ то время, какъ человѣкъ безъ энергіи и знанія дѣла можетъ наоборотъ ничего не добиться, имѣя даже вѣрное поле для дѣйствій.

— Это-то я знаю по опыту. Всю жизнь имѣлъ вотъ сколько дѣлъ.

Тутъ панъ Плавицкій провелъ рукой по горлу, Машко-же прибавилъ:

— Кромѣ того, вы легко можете стать игрушкой въ рукахъ адвокатовъ, которые могутъ содрать съ васъ семь шкуръ.

— Въ такомъ случаѣ я надѣялся-бы на ваше особенное къ намъ расположеніе…

— И вы-бы не ошиблись, — отвѣтилъ съ достоинствомъ Машко. — И къ вамъ, и къ паннѣ Маринѣ я питаю такую глубокую дружбу, точно вы принадлежите къ моей семьѣ.

— Благодарю васъ отъ имени моей сиротки, — отвѣтилъ панъ Плавицкій.

И волненіе его было такъ велико, что онъ не былъ въ состояніи больше говорить.

Машко сдѣлалъ еще болѣе серьезное лицо и сказалъ:

— Но если вы хотите, чтобы я отстаивалъ ваши права, которыя, какъ въ настоящемъ случаѣ, какъ я уже вамъ доложилъ, могутъ оказаться праздной мечтой, такъ и въ другихъ случаяхъ, то дайте мнѣ право…

Тутъ молодой адвокатъ схватилъ руку пана Плавицкаго

— Милостивый государь, — сказалъ онъ, — вы, надѣюсь, догадываетесь о чемъ я хочу говорить, а потому выслушайте меня терпѣливо до конца.

Затѣмъ онъ понизилъ голосъ и, хотя въ комнатѣ никого не было, началъ говорить очень тихо. Онъ говорилъ убѣдительно, съ достоинствомъ и съ большой сдержанностью, какъ подобаетъ человѣку, который никогда не забываетъ, кто онъ и чего желаетъ. Панъ Плавицкій то закрывалъ глаза, то крѣпко жалъ руку Машко, и послѣ всего, сказалъ:

— Зайдите въ гостиную, я пришлю туда Мариню. Не знаю, что она отвѣтить, но пусть свершится то, что Господу Богу будетъ угодно… Я всегда васъ уважалъ, а теперь еще болѣе уважаю васъ, и вотъ!..

Объятія пана Плавицкаго широко раскрылись, и Машко приблизился, повторяя не безъ волненія, хотя съ большимъ достоинствомъ:

— Благодарю, благодарю!

И чрезъ минуту онъ былъ уже въ гостиной.

Панна Мариня вошла вся блѣдная, но совершенно спокойная. Машко подвинулъ ей стулъ, самъ усѣлся рядомъ и началъ говорить:

— Я здѣсь съ дозволенія вашего отца. Слова мои не скажутъ вамъ ничего такого, чего бы раньше краснорѣчиво не говорило мое долгое молчаніе, причину котораго вы, надѣюсь, отгадали. Но теперь настало время, когда я долженъ назвать мое чувство настоящимъ его именемъ, что и дѣлаю, твердо вѣруя въ ваше сердце и въ вашъ характеръ. Передъ вами человѣкъ, который васъ любитъ, въ которомъ вы можете найти вѣрную опору, и я всю мою жизнь отдаю въ ваши руки, отъ глубины души прося васъ пройти со мною жизненный путь.

Панна Мариня молчала нѣкоторое время, какъ-бы подыскивая слова, потомъ сказала:

— Считаю долгомъ отвѣтить вамъ искренно и откровенно; признаюсь, это для меня тяжело, даже очень тяжело, но не хочу, чтобы такой человѣкъ, какъ вы, находился въ заблужденіи: я не любила васъ, не люблю и вашей женой никогда не буду, если-бы даже мнѣ пришлось не быть ничьей.

Настало тяжелое молчаніе. Красныя пятна на лицѣ Машко еще болѣе разгорѣлись, а глаза вспыхнули холоднымъ блескомъ стали.

— Вашъ отвѣтъ, — сказалъ онъ, — также рѣшителенъ, какъ прискорбенъ и неожиданъ для меня. Однако, вмѣсто того, чтобы такъ рѣшительно отвергнуть меня сейчасъ, не захотите-ли взять нѣсколько дней на размышленіе.

— Вы сами сейчасъ сказали, что я отгадала ваши чувства, а потому имѣла достаточно времени, чтобы хорошенько подумать о себѣ и объ отвѣтѣ, который даю вамъ послѣ серьезнаго размышленія.

Голосъ Машко звучалъ сухо и рѣзко.

— И вы полагаете, что ваше поведеніе по отношенію ко мнѣ не давало права обратиться къ вамъ съ той просьбой, съ которой я обратился?…

И онъ былъ увѣренъ въ эту минуту, что панна Мариня отвѣтитъ ему, что онъ плохо понялъ ея обращеніе съ нимъ, что въ немъ не было ничего такого, чтобы могло внушить какія-нибудь надежды — однимъ словомъ, что она начнетъ изворачиваться, какъ обыкновенно дѣлаютъ кокетки, когда онѣ вынуждены бываютъ заплатить за свое кокетство ложью. Но она подняла на него свои глаза и сказала:

— Правда, я иногда поступала съ вами не такъ, какъ слѣдовало; я признаю за собой вину и отъ всей души прошу извинить меня.

Машко замолчалъ. Женщина, которая прибѣгаетъ къ уловкамъ, возбуждаетъ презрѣніе, женщина, которая признаетъ за собой вину, выбиваетъ оружіе изъ рукъ каждаго противника, въ натурѣ котораго или хотя-бы только въ воспитаніи тлѣетъ искра рыцарскаго чувства. Въ такихъ случаяхъ — единственный и вѣрный путь, чтобы тронуть женское сердце: это не признать за ней никакой вины. Машко это отлично понялъ и, не смотря на, то, что видѣлъ предъ собой глубокую пропасть, — рѣшилъ все поставить на послѣднюю карту.

Всѣ нервы дрожали въ немъ отъ гнѣва и оскорбленнаго самолюбія, но онъ овладѣлъ собой, взялъ шляпу и, приблизившись къ паннѣ Маринѣ, почтительно поцѣловалъ у нея руку.

— Я зналъ, — сказалъ онъ, — что вы любили Кремень и единственно только для того пріобрѣлъ я его, чтобы сложить его у вашихъ ногъ. Вижу, что я ошибся, и я удаляюсь, какъ это мнѣ ни больно и ни горько. Мнѣ только остается просить васъ извинить меня. Вы тутъ нисколько не виноваты. Ваше спокойствіе дороже для меня всего моего счастья, а потому прошу только объ одной милости: не дѣлайте себѣ никакихъ упрековъ. А теперь, прощайте!

И онъ вышелъ.

Долгое время она сидѣла неподвижная, съ блѣднымъ лицомъ и съ чувствомъ глубокаго угнетенія въ сердцѣ. Она не предполагала встрѣтить въ немъ столько благороднаго чувства. Неизвѣстно, откуда явилась у нея слѣдующая мысль: «Тотъ отобралъ у меня Кремень, чтобы спасти свое — этотъ купилъ его, чтобы мнѣ его вернуть». И никогда до сихъ поръ шансы Поланецкаго не были такъ низки, какъ въ эту минуту. Она забыла, что, во-первыхъ, Машко купилъ Кремень не у Поланецкаго, а у ея отца; во-вторыхъ, что онъ купилъ его весьма выгодно, и въ третьихъ, что онъ, правда, хотѣлъ его вернуть, но съ тѣмъ, чтобы потомъ забрать его назадъ вмѣстѣ съ ней, освободившись въ придачу отъ всякихъ уплатъ, которыя тяготѣли на немъ, и наконецъ, что, въ сущности, ни Поланецкій, ни кто-либо другой у нея Кремня не отбиралъ, а панъ Плавицкій продалъ его добровольно, найдя покупателя. Но она смотрѣла въ эту минуту на дѣло по-женски и, сопоставляя Машко съ Поланецкимъ, перваго чрезмѣрно возвышала, послѣдняго-же не въ мѣру осуждала. Поступокъ Машко такъ ее тронулъ, что если бы она просто не чувствовала къ нему отвращенія, она бы побѣжала и вернула его. Былъ моментъ, когда ей казалось, что она должна это сдѣлать, но у нея не хватило силъ.

Она не знала, что Машко спускался по лѣстницѣ бѣшеный отъ злости и съ отчаяніемъ въ душѣ. Дѣйствительно, предъ нимъ открылась какая-то пропасть.

Разсчеты его были обмануты; женщина, которую онъ серьезно полюбилъ, не захотѣла его и отвергла — и хотя она старалась щадить его на словахъ, но онъ чувствовалъ себя униженнымъ, какъ еще никогда. Все, за что онъ ни брался въ своей жизни, онъ проводилъ съ полнымъ сознаніемъ собственной силы и ума, съ непоколебимой увѣренностью, что это ему удастся. Отказъ Марини сразу отнялъ у него всю самоувѣренность. Первый разъ явилось у него сомнѣніе, неувѣренность въ самомъ себѣ, первый разъ явилось у него предчувствіе, что. звѣзда его начинаетъ меркнуть, что, быть можетъ, его ожидаетъ цѣлый рядъ неудачъ тамъ, гдѣ ему до сихъ поръ все удавалось. Начало уже почти наступило. Машко купилъ Кремень на исключительно выгодныхъ для него условіяхъ, но имѣніе это было слишкомъ большое, гораздо выше его наличныхъ средствъ. Не откажи ему Мариня, тогда-бы онъ какъ-нибудь вывернулся, тогда не приходилось-бы думать ни о пожизненной рентѣ пану Плавицкому, ни о суммѣ, слѣдуемой, по условію, Маринѣ за Магерувку, Теперь-же предстояло ему заплатить и Маринѣ и Поланецкому, и массу другихъ долговъ по имѣнію, съ которыми необходимо было покончить какъ можно скорѣе, такъ какъ, благодаря громаднымъ процентамъ, они росли съ каждымъ днемъ и грозили полнымъ раззореніемъ.

Одно только было спасеніе — кредитъ, правда до сихъ поръ непоколебленный, но натянутый, какъ струна; Машко-же отлично чувствовалъ, что если когда-нибудь струна эта лопнетъ, то онъ погибнетъ безвозвратно.

Вотъ почему были моменты, когда рядомъ съ чувствомъ сожалѣнія о Маринѣ, рядомъ съ болью, испытываемой человѣкомъ, потерявшимъ счастіе, его охватывалъ сильный гнѣвъ, доводившій его до бѣшенства, охватывало какое-то дикое, несокрушимое желаніе мести. Это былъ человѣкъ съ энергичной душой, въ натурѣ котораго лежало стремленіе платить зломъ за зло. Вотъ почему, входя къ себѣ домой, онъ проворчалъ, крѣпко стиснувъ зубы:

— Если выйдешь за другого, то никогда не прощу тебѣ того, что ты со мною сдѣлала; если-же выйдешь за меня — тоже никогда не забуду.

Между тѣмъ, панъ Плавицкій вошелъ въ комнату, гдѣ сидѣла Мариня, и сказалъ:

— Ты отказала ему, иначе онъ-бы предъ уходомъ зашелъ ко мнѣ?

— Да, папаша.

— Не давъ ему никакихъ надеждъ въ будущемъ?

— Нѣтъ, папаша… Я уважаю его, какъ никого на свѣтѣ, но я не дала ему никакой надежды.

— Новое несчастье, сказалъ онъ, и — кто знаетъ? не лишила-ли ты меня этимъ на старости лѣтъ послѣдняго куска хлѣба… Впрочемъ, я знаю, ты съ такими вещами не станешь считаться…

— Да я не могла… не могла иначе поступить…

— Не хочу я тебя принуждать, но лучше уйду и понесу свое горе туда, гдѣ каждая слеза старика будетъ засчитана.

И онъ пошелъ къ Люрсу смотрѣть, какъ играютъ на билліардѣ. Предложеніе Машко онъ бы принялъ, но партію эту онъ въ сущности считалъ не изъ блестящихъ и, надѣясь, что Маринѣ встрѣтиться куда лучшая, онъ не особенно близко принималъ къ сердцу то, что произошло.

Чрезъ полчаса Мариня была уже у пани Эмиліи.

— Ну, по крайней мѣрѣ, одинъ камень снятъ съ сердца, — начала она, входя къ ней, — я сегодня формально отказала Машко.

Пани Эмилія молча заключила ее въ свои объятія.

— Мнѣ очень жаль его… Онъ поступилъ со мною такъ благородно, такъ деликатно, какъ только можетъ поступить такой человѣкъ, какъ онъ, и если-бы я питала къ нему хоть искорку чувства, то я бы сегодня еще его возвратила.

И она передала паннѣ Маринѣ весь свой разговоръ съ Машко. Дѣйствительно, Машко былъ безукоризненъ и пани Эмилія не могла не поддаться чувству нѣкотораго удивленія, потому что она считала его человѣкомъ вспыльчивымъ и не допускала даже, чтобы онъ въ такую тяжелую для него минуту съумѣлъ выказать столько сдержанности и благородства. Панна Мариня же сказала:

— Я знаю, Эмилька, какъ ты расположена къ Поланецкому, но суди этихъ двухъ людей по ихъ поступкамъ, а не по словамъ, и сравни ихъ.

— И сравнивать ихъ никогда не стану, — отвѣтила пани Эмилія. — Тутъ нѣтъ мѣста для сравненія. Панъ Станиславъ, по моему, натура въ сто разъ высшая, чѣмъ Машко, ты-же просто къ нему несправедлива. Ты не имѣешь права, Мариня, говорить: «одинъ отнялъ у меня Кремень, другой-же хотѣлъ мнѣ его вернуть». Неправда, совершенно не такъ! Панъ Поланецкій никогда его у тебя не отбиралъ и если-бы онъ могъ теперь его вернуть, то вернулъ-бы его отъ чистаго сердца. Въ тебѣ говоритъ одно только предубѣжденіе.

— Не предубѣжденіе, а правда, которой ничто не можетъ измѣнить.

Но пани Эмилія усадила ее предъ собой и сказала:

— Ничуть, Мариня; повторяю еще разъ: предубѣжденіе, и только — и скажу тебѣ почему: ты вѣдь до сихъ поръ къ нему неравнодушна.

Панна Мариня вздрогнула, точно кто-то дотронулся до свѣжей ея раны, но сейчасъ-же отвѣтила измѣнившимся голосомъ:

— Да, неравнодушна… Ты права… Все, что могло внушить мнѣ симпатію къ нему, превратилось теперь въ одно лишь отвращеніе, и слушай, Эмилька, что я тебѣ скажу: если-бы мнѣ пришлось выбирать одного изъ этихъ двухъ людей, я, не задумываясь, выбралабы Машко.

Пани Эмилія опустила голову, но чрезъ минуту руки панны Марини сплелись вокругъ ея шеи.

— Какъ мнѣ больно, что я тебѣ причиняю такое огорченіе, но я должна говорить правду. Я знаю, что въ концѣ-концовъ и ты перестанешь меня любить и тогда я останусь совершенно одна на свѣтѣ.

И дѣйствительно, точно что-то порвалось между ними. Обѣ молодыя женщины разстались, заключивъ другъ друга въ объятія и крѣпко расцѣловавшись; однако, когда онѣ очутились однѣ, каждая изъ нихъ почувствовала, что что-то стало между ними и что ихъ взаимныя отношенія не будутъ уже такъ искренни, какъ были до сихъ поръ.

Пани Эмилія нѣсколько дней колебалась, передать-ли Поланецкому ея разговоръ съ Мариней, но онъ такъ сильно просилъ разсказать ему всю правду, что въ концѣ-концовъ она рѣшила ничего не скрывать. Молча выслушавъ все до конца, онъ сказалъ:

— Если панна Плавицкая меня презираетъ, то поневолѣ приходится мнѣ мириться съ этимъ, но никакъ не могу помириться съ тѣмъ, чтобы я началъ презирать самого себя. И безъ того зашелъ я уже слишкомъ далеко! Вы хорошо знаете, что если я предъ ней чѣмъ-нибудь провинился, то я приложилъ всѣ старанія, чтобы все исправить и умилостивить ее. Ничего больше не могу и не чувствую себя обязаннымъ сдѣлать. Придется пережить тяжелыя минуты — этого не скрываю, но я тряпкой никогда не былъ и не буду, и я съумѣю найти въ себѣ столько силы, чтобы все, что я чувствую къ паннѣ Плавицкой, вышвырнуть за окно, какъ ненужную вещь. Даю вамъ честное мое слово!

— Вѣрю вамъ, но не мало придется вамъ страдать.

Онъ отвѣтилъ почти весело:

— Пустяки! Если обжоги окажутся ужъ очень мучительными, тогда попрошу васъ сдѣлать мнѣ перевязочку и я увѣренъ, что если мнѣ ее сдѣлаютъ такія хорошія руки, то успѣхъ будетъ блестящій. Ваша Литусь поможетъ, и я даже не пискну…

Послѣ этого онъ вернулся домой, весь проникнутый глубокимъ сознаніемъ воли и энергіи. Ему казалась, что ему удастся переломить это чувство, какъ ломаютъ палку о колѣно. Нѣсколько дней подрядъ онъ жилъ этимъ новымъ увлеченіемъ. Въ продолженіе этого времени онъ никуда не показывался, кромѣ конторы, гдѣ велъ съ Бигеломъ исключительно дѣловые разговоры. Онъ работалъ съ утра до поздней ночи, стараясь днемъ не думать даже о Маринѣ.

Но трудно было ему бороться съ мыслями во время долгихъ безсонныхъ ночей. Воображеніе его сильно работало и онъ чувствовалъ, что Мариня могла-бы его любить, могла-бы выйти за него замужъ, могла-бы быть ему женой, что онъ могъ-бы быть съ ней счастливъ, какъ никогда ни съ кѣмъ, и что онъ-бы ее любилъ, какъ самое дорогое сокровище.

Чувство сожалѣнія, зародившееся подъ наплывомъ этихъ мыслей, росло и проникало все его существо, не отпуская его ни на минуту; оно подтачивало и разъѣдало его сердце и здоровье, какъ ржавчина желѣзо, такъ что Поланецкій сталъ слабѣть съ каждымъ днемъ. Онъ теперь убѣдился, что ломка чувства даетъ одинъ несомнѣнный результатъ: сломанное счастье. Никогда онъ не видѣлъ кругомъ себя такой пустоты и никогда онъ не чувствовалъ съ поразительной ясностью, что ни чѣмъ не съумѣетъ ее наполнить. Онъ также замѣтилъ, что женщину можно любить не такой, какая она есть, а такою, какою она могла-бы быть. И онъ безконечно тосковалъ.

Но, умѣя властвовать надъ собой, онъ избѣгалъ Марини. Онъ зналъ тѣ часы, въ которые она бывала у пани Эмиліи, и тогда онъ запирался у себя дома.

Только когда Литка заболѣла, онъ сталъ бывать у пани Эмиліи каждый день, просиживая у нея по цѣлымъ днямъ и проводя съ Мариней долгіе часы при больной дѣвочкѣ.

XV.

А бѣдная Литка послѣ новаго припадка, оказавшагося гораздо серьезнѣе предъидущихъ, долго не могла придти въ себя. Она проводила теперь цѣлые дни, лежа на диванѣ въ залѣ, такъ какъ врачи и пани Эмилія уступили ея просьбамъ и днемъ не держали ее въ постели. Она любила, когда при ней сидѣлъ Поланецкій, и она разговаривала съ нимъ и съ матерью обо всемъ, что приходило ей въ головку. Съ Мариной она обыкновенно была молчаливѣе, но за то она иногда долго въ нее всматривалась, а потомъ устремляла глазенки въ потолокъ, точно размышляя надъ чѣмъ-то, точно желая что-то понять и въ чемъ-то отдать себѣ, отчетъ. Оставаясь одна съ матерью, она бывала молчалива и задумчива, но какъ-то разъ въ полдень она вдругъ словно встрепенулась и обратилась къ матери:

— Мамочка, садись, пожалуйста, ко мнѣ, тутъ на диванъ.

Пани Эмилія сѣла; дѣвочка обхватила рученками ея шею и, положивъ головку къ ней на плечо, начала говорить нѣжнымъ, немного разслабленнымъ голосомъ:

— Я-бы хотѣла спросить тебя, мамочка, объ одной вещи, только не знаю, какъ-бы это тебѣ сказать…

— А что тебѣ нужно, моя дѣвочка?

Литка нѣкоторое время молчала, собираясь съ мыслями, потомъ спросила:

— Если, мамочка, кого нибудь любишь, тогда что?

— Если кого нибудь любишь, Литусь?

Пани Эмилія повторила вопросъ, не понимая, о чемъ дѣвочка спрашиваетъ, но дѣвочка не умѣла лучше выразить свою мысль.

— Ну, такъ что, мамочка?…

— Такъ хотѣлось-бы, чтобы тотъ былъ здоровъ, такъ, какъ я хочу, чтобы ты была здорова.

— И что еще?

— Хотѣлось-бы, чтобы онъ былъ счастливъ, чтобы ему хорошо было на свѣтѣ, а если его встрѣтитъ что-либо нехорошее, то хотѣлось бы самому пострадать вмѣсто него.

— И что еще?

— Хотѣлось-бы видѣть его всегда при себѣ, такъ, какъ ты при мнѣ — и хотѣлось-бы, чтобы онъ такъ-же любилъ, какъ ты меня любишь.

— Теперь-то я понимаю — сказала Литка послѣ минутнаго размышленія. — Я сама думала, что это такъ.

— Такъ, котикъ.

— Видишь-ли, мамочка, я еще въ Рейхенгаллѣ, — помнишь, мама? въ Тумзее, — слышала, что панъ Стахъ любитъ панну Мариню и теперь я знаю, что онъ, должно быть, очень несчастливъ, хотя онъ объ этомъ не говоритъ.

Пани Эмилія, опасаясь, чтобы Литка не волновалась, сказала:

— Не вредно-ли тебѣ, котикъ, такъ много говорить?

— О, нисколько! Теперь я понимаю. Онъ-бы хотѣлъ, чтобы она его любила, она-же его не любитъ; онъ-бы хотѣлъ всегда быть съ ней, а она живетъ съ отцомъ и не хочетъ…

— Выйти за него замужъ…

— Выйти за него. Ему это очень непріятно, мамочка? правда-ли?

— Вѣроятно, моя дѣвочка.

— Теперь-то я ужъ знаю. А еслибы она вышла за него, то она-бы его любилй?

— Навѣрно, котикъ. Онъ такой добрый.

— Ну, теперь я ужъ все знаю.

Дѣвочка закрыла глаза и пани Эмилія думала, что она засыпаетъ, но черезъ нѣкоторое время она снова спросила:

— А если онъ женится на Маринѣ, то онъ насъ перестанетъ любить?

— Нѣтъ, Литусь. Онъ-бы всегда насъ одинаково любилъ.

— Но Мариню больше?

— Мариня была-бы ему тогда ближе, чѣмъ мы. Почему ты, котикъ, все это спрашиваешь?

— Это нехорошо?

— Нѣтъ! Тутъ нѣтъ ничего дурного, нисколько! Только я боюсь, что ты устанешь.

— О, нѣтъ! я и такъ всегда думаю о панѣ Стахѣ. Только, мамочка, ничего не говорите объ этомъ Маринѣ.

На этомъ разговоръ кончился, послѣ чего нѣсколько дней подъ-рядъ Литка была молчалива, и только еще пристальнѣе прежняго всматривалась въ лицо Марини. Иногда она брала ее за руку и устремляла на нее глаза, какъ-бы желая ее о чемъ-то спросить. Временами, когда они оба съ Поланецкимъ сидѣли при ней, она переносила свой взоръ съ нея на него, и долго и упорно на нихъ смотрѣла, а потомъ закрывала усталыя вѣки. Они-же приходили часто, каждый день, иногда даже по нѣскольку разъ въ день, чтобы замѣнить пани Эмилію, которая ужъ больше недѣли проводила цѣлыя ночи на пролетъ, не отступая ни на шагъ отъ больной, и спала только немного днемъ, когда сама Литка на томъ настаивала. Пани Эмилія не отдавала себѣ, однако, отчета объ опасности, грозившей больной, потому что докторъ, самъ еще не зная, какой оборотъ приметъ болѣзнь, будетъ-ли она только шагомъ впередъ или концомъ, старался успокаивать мать, тѣмъ болѣе, что Поланецкій настоятельно просилъ его объ этомъ.

Но какое-то предчувствіе подсказывало ей, что состояніе дѣвочки далеко не обѣщаетъ ничего хорошаго и, несмотря на увѣренія врача, сердце замирало у нея отъ тревоги. Правда, предъ Литкой она являлась всегда съ веселымъ, улыбающимся лицомъ, точно такъ, какъ Поланецкій и панна Мариня, но дѣвочка такъ научилась все замѣчать теперь, что малѣйшая тревога матери, самымъ тщательнымъ образомъ скрытая, не уходила отъ ея вниманія.

Разъ утромъ, когда Поланецкій остался при ней одинъ, весь занятый надуваніемъ большого шара изъ шелковой матеріи, который онъ принесъ ей въ подарокъ, дѣвочка тихо сказала:

— Панъ Стахъ, я иногда вижу, что мама страшно огорчена тѣмъ, что я больна.

Поланецкій отодвинулъ шаръ и отвѣтилъ:

— Да она даже и не думаетъ! Ну, что еще скажетъ эта головка «со свѣтлой чупринкой? Впрочемъ, разумѣется, что мама немного огорчена, потому что ей хотѣлось-бы, чтобы ты была здорова…

— Почему это всѣ дѣти здоровы, а я только одна постоянно хвораю?

— Тоже хороню здоровы?! А развѣ Бигелята, всѣ до единаго, не болѣли коклюшемъ. Нѣсколько мѣсяцевъ весь домъ было словно овчарня. А развѣ у Юдзи не было кори? Всѣ дѣти вѣчно болѣютъ и только-то отъ нихъ и радости.

— Вы, панъ Стахъ, только такъ говорите, потому что они болѣютъ, но потомъ выздоравливаютъ…

И она потрясла головкой:

— Нѣтъ; это совершенно нѣчто другое. И теперь я должна всегда лежать, потому сейчасъ-же у меня начинается сердцебіеніе. А когда третьяго дня на улицѣ начали пѣть, а мамы не было въ комнатѣ, то я немного подошла къ окну и увидала похороны — и я подумала тогда, что я навѣрно тоже умру…

— Глупости говоришь, Литка — воскликнулъ Поланецкій.

И снова началъ надувать шаръ, чтобы скрыть волненіе и показать вмѣстѣ съ тѣмъ дѣвочкѣ, какъ мало значатъ ея слова.

Но дѣвочка шла далѣе за теченіемъ своей мысли:

— Иногда мнѣ такъ душно и сердце такъ сильно бьется… Мамочка мнѣ сказала, чтобы я тогда читала молитву: „Подъ Твою защиту“ — и я всегда молюсь, потому что я ужасно боюсь умереть! Я знаю, что тамъ, на небѣ, хорошо, но я была-бы безъ мамы, только одна на кладбищѣ… Да и ночью…

Поланецкій быстрымъ движеніемъ отбросилъ шаръ, присѣлъ къ кушеткѣ и, взявши Литку за ручки, сказалъ:

— Литусь, если ты любишь маму, если ты любишь меня, не думай о такихъ глупостяхъ. Тебѣ ничего не будетъ, но мама будетъ въ отчаяніи, если узнаетъ, чѣмъ ея дѣвочка набиваетъ себѣ голову! Ты должна помнить, что это для тебя вредно…

А Литка сложила свои рученки.

— Панъ Стахъ, только еще объ одномъ спрошу, только объ одномъ — и ничего больше!

Онъ наклонилъ къ ней голову:

— Ну, спрашивай, котикъ. Только что-нибудь умное.

— Вы очень будете меня жалѣть, панъ Стахъ?

— А; видишь, какая ты нехорошая!

— Панъ Стахъ!.. Скажите!..

— Я? Что за несносная дѣвченка! Литусь знаетъ, что я ее люблю… очень люблю! Помилуй Богъ… Никого на свѣтѣ я-бы такъ не жалѣлъ… Да замолчишь ты наконецъ, несчастная ты муха! ты… милое, дорогое созданіе!..

И дѣвочка устремила на него свои сіяющіе глазки.

— Буду ужъ молчать… Добрый панъ Стахъ!

А когда чрезъ минуту вошла пани Эмилія и онъ собрался уйти, она снова спросила:

— Но вы, панъ Стахъ, на меня не сердитесь?

— Нѣтъ, Литусь! — отвѣтилъ Поланецкій.

Войдя въ переднюю, онъ услышалъ легкій стукъ въ дверь, потому что пани Эмилія приказала, снять звонокъ. Онъ отворилъ дверь и увидѣлъ Мариню, которая приходила обыкновенно по вечерамъ. Поздоровавшись съ нимъ, она спросила:

— Какъ сегодня Литка?

— Какъ обыкновенно.

— Докторъ былъ?

— Былъ, но не нашелъ ничего новаго. Позволите вамъ помочь? Сказавъ это. онъ хотѣлъ помочь ей снять пальто, но она отказалась, не желая принять его услуги.

Тогда онъ, находясь еще подъ живымъ впечатлѣніемъ разговора съ Литкой, обратился къ ней совершенно неожиданно:

— Это простая вѣжливость и ничего больше, а если-бы даже тутъ было что-либо больше, то вы бы могли оставить вашу ненависть ко мнѣ за дверьми этого дома, потому что здѣсь лежитъ больной ребенокъ, котораго не только я, но и вы какъ будто любите. Въ этомъ не только нѣтъ добраго чувства, но» нѣтъ и чувства мѣры. Я-бы одинаково помогъ снять пальто и всякой другой женщинѣ и, знайте, что теперь я ни о чемъ другомъ, кромѣ Литки, не думаю.

Онъ произнесъ это съ большой запальчивостью, такъ что панна Мариня, застигнутая врасплохъ, немного испугалась, немного смѣшалась, и, не говоря ни слова, позволила снять съ себя пальто и не только не нашла въ себѣ достаточно силы, чтобы обидѣться, но чувствовала, что такъ можетъ говорить только человѣкъ, искренно и глубоко тронутый тревогой и горемъ, человѣкъ дѣйствительно чувствующій и по натурѣ добрый.

Быть можетъ, неожиданно обнаруженная имъ энергія нашла откликъ въ ея женской натурѣ, но достаточно того, что Поланецкій нравился ей въ эту минуту гораздо больше, чѣмъ когда-либо со времени достопамятнаго свиданія въ Кремнѣ, и никогда до сихъ поръ онъ такъ не напомнилъ ей того энергичнаго молодого человѣка, съ которымъ она когда-то прохаживалась по кремневскому парку. Правда это впечатлѣніе было только мимолетное, которое не могло повліять на взаимныя ихъ отношенія, но она подняла на него свои глаза, въ которыхъ скорѣе отражалось удивленіе, чѣмъ гнѣвъ, и тихо сказала:

— Извините, пожалуйста…

Онъ же въ это время успѣлъ овладѣть собой и ему стало совѣстно.

— Нѣтъ, ужъ вы простите. Литка говорила мнѣ недавно о своей смерти и я такъ взволнованъ, что просто мѣста себѣ не нахожу. Вы должны это понять и меня извинить.

Сказавъ это, онъ крѣпко пожалъ ей руку и вышелъ.

XVI.

На слѣдующій день Мариня предложила пани Эмиліи переселиться къ ней до окончательнаго выздоровленія Литки; Литка поддерживала ея просьбу, на которую пани Эмилія, послѣ нѣкотораго сопротивленія, вынуждена была согласиться. Дѣйствительно, она еле держалась на ногахъ; здоровье больной требовало безпрестанной и исключительной бдительности, потому что новый припадокъ могъ повториться каждую минуту. Трудно было разсчитывать, чтобы прислуга, даже самая преданная, не вздремнула, именно, въ ту минуту, когда вопросъ о моментальной помощи является вопросомъ жизни ребенка, а потому присутствіе Марини являлось дѣйствительной помощью и успокоеніемъ для удрученной матери.

Что касается пана Плавицкаго, предпочитавшаго обѣдать по ресторанамъ, чѣмъ дома, то онъ не причинялъ никакихъ безпокойствъ. Впрочемъ, Мариня каждый день забѣгала домой, чтобы провѣдать отца и просмотрѣть счеты по хозяйству, потомъ возвращалась къ пани Эмиліи, чтобы часть ночи провести у постели больной.

Такимъ образомъ, Поланецкій, который все свободное отъ занятій время проводилъ у пани Эмиліи, принимая, или скорѣе вѣжливо выпроваживая всѣхъ, которые приходили справляться о здоровьѣ дѣвочки, видался съ Мариней каждый день.

И онъ рѣшительно удивлялся ей. Сама пани Эмилія столько не заботилась о больной и не умѣла лучше за ней ухаживать. По истеченіи недѣли лицо панны Марини поблѣднѣло отъ безсонницы и опасеній, подъ глазами образовались темные круги, но ея энергія и силы, казалось, росли съ каждой минутой. Притомъ въ ней было столько мягкости и доброты, что-то такое тихое и нѣжное въ обхожденіи съ Литцой, что дѣвочкѣ, не смотря на то, что она питала къ Маринѣ въ глубинѣ своей маленькой души какое-то непріязненное чувство, было съ ней теперь хорошо и, когда она отлучалась на нѣсколько часовъ къ отцу, больная ожидала ее съ явнымъ нетерпѣніемъ.

Впрочемъ, здоровье дѣвочки за послѣднее время стало поправляться къ лучшему. Докторъ разрѣшилъ ей встать, прохаживаться по комнатѣ и сидѣть въ креслѣ, которое въ солнечные дни придвигалось къ дверямъ, ведущимъ на балконъ, и она смотрѣла на улицу, развлекаясь движеніемъ прохожихъ и экипажей.

Поланецкій, пани Эмилія и панна Мариня усаживались тогда вокругъ нея и темой для разговора служило все то, что дѣлалось на улицѣ. Дѣвочка сидѣла утомленная и задумчивая, иногда же дѣтская натура брала верхъ и ее занимало все: и сентябрьское солнце, заливавшее блѣднымъ золотомъ крыши, стѣны и окна магазиновъ, и костюмы прохожихъ, и выкрикиванія мелкихъ торговцевъ. Казалось, что могучія силы, бьющія въ водоворотѣ городской жизни, входили въ дѣвочку и оживляли ее. Иногда приходили ей въ голову странныя мысли и разъ, когда мимо окна проѣзжалъ тяжелый возъ, нагруженный лимонными деревьями въ кадкахъ, которыя крѣпко стянуты были цѣпями и мѣрно качались по движенію воза, Литка замѣтила:

— У нихъ-то сердце не бьется…

Потомъ, устремивъ глаза на Поланецкаго, она спросила:

— Деревья долго живутъ, панъ Стахъ?

— Очень долго; нѣкоторыя живутъ по тысячи лѣтъ.

— Я-бы очень хотѣла быть деревомъ. А ты, мамочка, какое дерево больше любишь?

— Березу.

— Я-бы хотѣла быть маленькой березкой, а ты, мамочка, была-бы большой березой и мы-бы росли вмѣстѣ, А вы, панъ Стахъ, тоже хотѣли-бы быть березой?

— Лишь-бы мнѣ роста гдѣ-нибудь недалеко отъ маленькой березки.

Литка внимательно на него посмотрѣла и, грустно покачавъ головкой, сказала:

— О, нѣтъ! Теперь я все знаю. Я знаю, панъ Стахъ, при комъ вы-бы хотѣли рости…

Панна Мариня смутилась и опустила глаза на работу, Поланецкій-же сталъ нѣжно гладить рукой по свѣтлой головкѣ дѣвочки, тихо повторяя:

— Дорогой ты мой котикъ, милая ты моя! моя!..

Литка замолчала; на длинныхъ ея рѣсницахъ заблестѣли двѣ слезы и тихо скатились по ея щечкамъ.

Чрезъ минуту она подняла свое милое личико, озаренное улыбкой:

— Мамочка, я тебя очень люблю, — сказала она — и пана Стаха люблю, и Мариню люблю…

XVII.

Профессоръ Васковскій каждый день приходилъ справляться о здоровьѣ Литки и, хотя его въ большинствѣ случаевъ не принимали, онъ всегда присылалъ ей цвѣты. Поланецкій, встрѣтившись съ нимъ какъ-то за обѣдомъ, началъ благодарить его отъ имени пани Эмиліи.

— Только астры, однѣ только астры! — отвѣтилъ профессоръ. — Какъ она сегодня себя чувствуетъ?

— Сегодня недурно, но въ общемъ нехорошо. Куда хуже чѣмъ въ Рейхенгаллѣ. Дрожишь за каждый день, а когда подумаешь, что вдругъ этой дѣвочки не станетъ!..

Поланецкій не окончилъ, потому что слова остановились у него въ горлѣ; затѣмъ, желая заглушить въ себѣ болѣзненное чувство, онъ вдругъ сталъ возмущаться:

— Гдѣ-же тутъ послѣ этого разсчитывать на какое-то милосердіе. Тутъ одна только логика, которая говоритъ, что у кого больное сердце, тотъ долженъ умереть — чортъ-бы побралъ такую жизнь.

Подошелъ Букацкій и, узнавши въ чемъ дѣло, также вооружился противъ профессора Васковскаго, такъ какъ и онъ, искренно любя Литку, возмущался въ душѣ при мысли о грозящей ей смерти.

— Да, какъ можно добровольно заблуждаться столько лѣтъ и проповѣдывать такіе принципы, которые такъ безсильны предъ слѣпымъ предопредѣленіемъ.

Но старикъ мягко отвѣтилъ:

— Но какъ вы можете мѣрить величіе Бога и Его милосердіе на вашъ собственный аршинъ? Кто вошелъ въ подземелье, того окружаетъ темнота, но.тотъ еще не имѣетъ права утверждать, что тамъ, подъ сводами, нѣтъ ни неба, ни солнца, ни свѣта, ни тепла…

— То-же великое утѣшеніе! — прервалъ его Поланецкій, — съ такой философіей и муха не проживетъ, а тутъ вѣдь мать, у которой умираетъ единственный ребенокъ.

Но голубые глаза стараго профессора устремились куда-то въ даль, нѣкоторое время онъ неподвижно и упорно смотрѣлъ предъ собой, а затѣмъ тихо и медленно проговорилъ какъ человѣкъ, который что-то видитъ, но самъ еще не вѣритъ своимъ глазамъ:

— А мнѣ кажется, что этотъ ребенокъ слишкомъ ужъ глубоко засѣлъ въ сердца людей, чтобы пройти и исчезнуть совершенно безслѣдно., Тутъ что-то есть… Что-то ей было предопредѣлено и она должна это выполнить — раньше она не умретъ.

— Мистицизмъ, — сказалъ Букацкій.

Но Поланецкій прервалъ его:

— Дай Богъ, чтобы такъ было. Мистицизмъ или не мистицизмъ, но дай Богъ, чтобы это такъ было! Человѣкъ въ несчастьи хватается даже за тѣнь надежды. У меня въ головѣ никакъ не укладывалась эта страшная мысль, что она можетъ умереть.

Профессоръ-же прибавилъ:

— Кто знаетъ, быть можетъ, она еще переживетъ всѣхъ насъ!

Поланецкій находился въ той фазѣ скептицизма, когда человѣкъ ни во что не вѣритъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, все считаетъ возможнымъ, въ особенности все то, чего такъ сильно жаждетъ его сердце — и онъ вздохнулъ немного свободнѣе, весь проникнутый какой-то новой надеждой.

— Да помилуй Богъ ее и пани Эмилію! — сказалъ онъ. — Я-бы отслужилъ сто обѣденъ, если-бы я зналъ, что это поможетъ.

— Отслужи одну, да только искренно.

— И отслужу, и отслужу! Что до искренности — право, никогда не былъ-бы я искреннѣе, если-бы даже дѣло шло о моей собственной шкурѣ.

Васковскій улыбнулся, сказавъ:

— Ты на хорошей дорогѣ, потому что умѣешь любить.

И всѣмъ стало какъ-то легче. Хотя Букацкій въ душѣ не былъ согласенъ съ тѣмъ, что говорилъ Васковскій, но у него не хватило смѣлости возражать, потому что когда люди въ несчастьи ищутъ утѣшенія въ вѣрѣ, тогда даже самый глубокій скептицизмъ закрываетъ уши и не только боязливо молчитъ, но самому себѣ кажется мелкимъ и ничтожнымъ.

Въ эту минуту къ нимъ подошелъ Бигель и, замѣтивъ ихъ прояснившіяся лица, сказалъ:

— Вижу, что дѣвочкѣ не хуже.

— Нѣтъ, нѣтъ! — отвѣтилъ Поланецкій, — а профессоръ говорилъ намъ тутъ такія душеспасительныя вещи, что точно елеемъ помазалъ.

— Слава Богу. Жена сегодня заказала обѣдню, а теперь отправилась къ пани Эмиліи. Сегодня я обѣдаю съ вами, потому что жена дала мнѣ отпускъ, а если Литкѣ лучше, то я разскажу вамъ одну новость.

— Что такое?

— Я только что встрѣтилъ Машко, который, впрочемъ, скоро сюда придетъ… Когда онъ придетъ, поздравимъ его, — онъ женится…

— На комъ?

— На моей сосѣдкѣ.

— На панни Краславской?

— Да.

— Понимаю, — сказалъ Букацкій, — онъ мать и дочь подавилъ и въ прахъ превратилъ своимъ величіемъ, своимъ происхожденіемъ и богатствомъ и изъ этого праха онъ создалъ себѣ жену и тещу.

— Объясните мнѣ только одно, — началъ профессоръ Васковскій. — Машко человѣкъ религіозный…

— Какъ консерваторъ, — прервалъ его Букацкій, — для приличія…

— Ну, а эти женщины тоже… — продолжалъ Васковскій.

— По привычкѣ…

— Почему-же они никогда не подумаютъ о будущей жизни?

— Машко, почему ты никогда не подумаешь о будущей жизни? — воскликнулъ Букацкій, обращаясь ко входившему въ это время молодому адвокату.

Машко, подойдя ближе, спросилъ:

— Что ты говоришь?

— Я говорю: Tu felix, Машко, nube!

Всѣ начали поздравлять Машко; онъ съ видомъ большого достоинства принималъ поздравленія и потомъ сказалъ:

— Отъ души благодарю васъ, мои дорогіе, а такъ какъ вы всѣ знаете и мою невѣсту, то я не сомнѣваюсь въ искренности вашихъ пожеланій.

— И не смѣй даже! — отвѣтилъ Букацкій.

Поланецкій-же замѣтилъ:

— Вотъ тебѣ Кремень и пригодился!

Дѣйствительно, Кремень сослужилъ ему хорошую службу; не будь Кремня, быть можетъ, его предложеніе не было-бы принято. Поименно поэтому замѣчаніе это произвело на него непріятное впечатлѣніе; онъ немного поморщился и сказалъ:

— Ты облегчилъ мнѣ покупку, за что я иногда благодаренъ тебѣ, а иногда просто проклинаю тебя.

— Почему?

— Потому что твой дядюшка Плавицкій самое надоѣдливое и несносное существо въ мірѣ, не говоря уже о твоей кузинкѣ, — она, правда, очень хорошая дѣвушка, но она съ утра до поздней ночи только и дѣлаетъ, что выражаетъ свое сожалѣніе о Кремнѣ на всевозможные лады, роняя при каждомъ словѣ по слезинкѣ. Ты бываешь тамъ рѣдко, но можешь мнѣ повѣрить, что это необыкновенно скучно…

Поланецкій посмотрѣлъ на него долгимъ взглядомъ и отвѣтилъ:

— Слушай, Машко? Я, правда, не щадилъ дядю и отзывался о немъ не, совсѣмъ лестно, но изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы я терпѣливо выслушивалъ, когда это говоритъ другой, въ особенности тотъ, кто, благодаря ему, остался не въ накладѣ. Что-же касается панны Марины, то мнѣ хорошо извѣстно, что она жалѣетъ Кремень, но это лишь доказываетъ, что она не пустая кукла, не манекенъ какой-нибудь, а женщина съ сердцемъ, понимаешь?!

Настала минута тяжелаго молчанія. Машко отлично понималъ, на кого именно Поланецкій намекалъ, говоря о пустой куклѣ и манекенѣ, и красныя пятна на его лицѣ потемнѣли, принявъ кирпичный оттѣнокъ, а губы нервно задрожали. Но онъ овладѣлъ собой. Онъ не былъ трусомъ, но даже самый большой храбрецъ знаетъ обыкновенно какого-нибудь человѣка, съ которымъ онъ предпочитаетъ не связываться, а для Машко этимъ человѣкомъ былъ, именно, Поланецкій.

И, пожавъ плечами, онъ сказалъ:

— Почему ты сердишься? Если тебѣ это непріятно…

Но Поланецкій прервалъ его.

— Я не сержусь, только совѣтую тебѣ запомнить мои слова.

И онъ продолжалъ вызывающе смотрѣть ему въ глаза; Машко-же подумалъ: «Ну, если тебѣ ужъ очень хочется скандала, то подожди, я тебѣ его устрою».

— Твои слова — отвѣтилъ онъ — я могу запомнить, только и ты же послушай моего совѣта: не говори со мною такимъ тономъ, потому что и я могу этого не забыть и свести съ тобою счеты.

— Что за чортъ! началъ Букацкій. Что съ вами?

Но Поланецкій, уже давно питавшій чувство раздраженія къ Машко, довелъ бы навѣрное дѣло до крайности, если-бы въ эту минуту въ кабинетъ не влетѣлъ слуга пани Эмиліи.

— Пожалуйте — сказалъ онъ задыхаясь — наша барышня умираетъ.

Поланецкій поблѣднѣлъ и, схвативши шляйу, бросился къ дверямъ. Настало глухое, долгое молчаніе, которое Машко наконецъ прервалъ:

— Я забылъ — сказалъ онъ, — что ему многое слѣдуетъ теперь простить…

Васковскій, закрывъ лицо руками, началъ молиться.

Затѣмъ онъ поднялъ голову и тихо сказалъ:

— Смерть въ рукѣ Божіей, но Онъ не допуститъ ея…

Чрезъ четверть часа Бигель получилъ отъ жены записку, состоявшую изъ двухъ словъ:

— «Припадокъ прошелъ».

XVIII.

Поланецкій, не оглядываясь, побѣжалъ къ пани Эмиліи, весь полный тревоги при мысли о томъ, застанетъ-ли онъ еще Литку въ живыхъ, такъ какъ присланный лакей говорилъ ему по дорогѣ, что у барышни конвульсіи и она при смерти. Но когда онъ вошелъ, пани Эмилія сама выбѣжала къ нему на встрѣчу и, не переводя духа, — воскликнула:

— Лучше! Лучше!

— Докторъ былъ? — спросилъ Поланецкій

— Онъ тутъ.

— А дѣвочка?

— Спитъ.

На лицѣ пани Эмиліи видны были слѣды испуга, смягченнаго надеждой и радостью. Поланецкій замѣтилъ, что губы ея были почти бѣлыя, глаза сухіе и покраснѣвшіе, а все лицо покрыто было красными пятнами. Она была страшно измучена, потому что въ теченіе цѣлыхъ двадцати четырехъ часовъ не сомкнула даже глазъ.

Однако, врачъ, — человѣкъ еще молодой и очень энергичный — былъ того мнѣнія, что опасность на этотъ разъ миновала. Пани Эмилію особенно ободрило то, что онъ сказалъ ей при Поланецкомъ:

— Не надо только допускать другого припадка, но мы его не допустимъ!

Въ этихъ словахъ дѣйствительно слышалась надежда, потому что докторъ, повидимому, считалъ недопущеніе слѣдующаго припадка вполнѣ возможнымъ, но съ другой стороны было тутъ и предостереженіе, что слѣдующій припадокъ могъ-бы повлечь за собой смерть. Но пани Эмилія цѣплялась теперь за каждую надежду, какъ падающій въ пропасть цѣпляется за вѣтви кустовъ, растущихъ на краю ея.

— Не допустимъ! Не допустимъ! — повторяла она, лихорадочно пожимая руку доктора.

Поланецкій незамѣтно посмотрѣлъ ему въ глаза, точно желая прочесть въ нихъ, говоритъ-ли онъ это только для того, чтобы успокоить мать, или руководствуясь своимъ убѣжденіемъ, какъ врачъ, послѣ чего нарочно спросилъ:

— Вы вѣдь сегодня не отойдете отъ нея?

— Я не вижу въ этомъ ни малѣйшей надобности, отвѣтилъ докторъ. Ребенокъ сильно ослабъ и, вѣроятно, будетъ спать долго и крѣпко. Завтра приду, а сегодня могу преспокойно отправиться домой.

Потомъ онъ обратился къ пани Эмиліи:

— Вы тоже должны отдохнуть. Всякая опасность миновала, надо только, чтобы больная не замѣтила на вашемъ лицѣ ни усталости, ни тревоги, иначе это можетъ ее разстроить, а для этого она еще слишкомъ слаба'.

— Я не смогу уснуть, отвѣтила пани Эмилія.

Но докторъ посмотрѣлъ на нее своими свѣтло-голубыми глазами и, всматриваясь въ нее точно съ какимъ-то напряженіемъ, медленно проговорилъ:

— Чрезъ часъ вы ляжете и уснете. Шесть или восемь часовъ вы будете спать непробуднымъ сномъ. Скажемъ восемь… Завтра вы будете чувствовать себя бодрой и спокойной. А теперь, покойной ночи!

— А капли въ случаѣ, если больная проснется?

— Капли дастъ ей кто-нибудь другой. Вы будете спать. Покойной ночи!

И докторъ сталъ прощаться. Поланецкій хотѣлъ-было выйти вмѣстѣ съ нимъ, чтобы спросить его съ глазу на глазъ о состояніи Литки, но подумалъ, что сколько-нибудь продолжительная бесѣда съ докторомъ только встревожитъ пани Эмилію, а потому предпочелъ отказаться отъ своей мысли, твердо рѣшивъ завтра утромъ отправиться къ нему на квартиру и тамъ хорошенько его разспросить.

Чрезъ минуту, оставшись одинъ съ пани Эмиліей, онъ сказалъ:

— Сдѣлайте-же, какъ докторъ вамъ говорилъ. Вамъ необходимо отдохнуть. А я сейчасъ-же отправлюсь въ комнату Литки и не отойду цѣлую ночь.

Но всѣ ея мысли были при больной дѣвочкѣ и она, вмѣсто того, чтобы прямо отвѣтить, сказала ему:

— Знаете, послѣ припадка, предъ тѣмъ, какъ она уснула, она нѣсколько разъ спрашивала о васъ… О Маринѣ она тоже спросила. Она уснула со словами на устахъ: «Гдѣ панъ Стахъ?»

— Бѣдная, дорогая дѣвочка. Я-бы и такъ пришелъ сейчасъ послѣ обѣда. Я бѣжалъ.сюда еле живой. Когда начался припадокъ?

— Около двѣнадцати. Съ утра она была такая грустная, точно она что-то предчувствовала. Вы вѣдь знаете, что она отъ меня все скрываетъ, и говоритъ, что она здорова, ей, должно быть, было ужъ очень скверно, потому что предъ самымъ началомъ припадка она сѣла около меня и просила, чтобы я ее держала за руку. Вчера еще — я забыла вамъ сказать — она все предлагала мнѣ какіе-то удивительные вопросы. Она все спрашивала: правда-ли, что если больной ребенокъ что-нибудь проситъ, то ему никогда не отказываютъ. Я сказала ей, что это правда, развѣ только, если-бы онъ просилъ чего-нибудь невозможнаго. Повидимому, головка ея сильно работала, потому что когда Мариня забѣжала къ намъ на минутку, она снова спросила насъ объ этомъ. Она легла спать довольно веселой, но сегодня, еще съ утра, жаловалась, что ей душно. Счастье еще, что я послала за докторомъ предъ самымъ припадкомъ, и онъ сейчасъ пришелъ.

— Счастье въ томъ, что онъ ушелъ вполнѣ увѣренный, что припадокъ не повторится. Я увѣренъ, что это его убѣжденіе — отвѣтилъ Поланецкій.

Пани Эмилія подняла глаза къ небу.

— Господь Богъ такой милостивый! Онъ такой добрый… что…

И, не смотря на всѣ свои усилія, она не могла удержаться и заплакала, — подавленная тревога и глубокое отчаяніе смѣнились теперь радостью и нашли исходъ и облегченіе въ слезахъ. Въ этой благородной и возвышенной натурѣ врожденная экзальтація никогда не допускала сколько-нибудь спокойнаго обсужденія, вслѣдствіе чего пани Эмилія никогда не отдавала себѣ отчета въ настоящемъ положеніи вещей; такъ и теперь, она нисколько не сомнѣвалась, что болѣзнь Литки вмѣстѣ съ этимъ послѣднимъ припадкомъ прошла разъ навсегда и что отнынѣ наступитъ новый періодъ полнѣйшаго здоровья.

Поланецкій же не имѣлъ ни охоты, ни рѣшимости указать ей средній путь между отчаяніемъ и радостью. Сердце его наполнилось глубокой жалостью къ ней, и онъ чувствовалъ сильнѣе, чѣмъ когда-либо, какъ глубоко, какъ искренно и безкорыстно онъ привязанъ къ этой экзальтированной, идеальной женщинѣ. Будь она его сестрой, онъ-бы заключилъ ее въ свои объятія и прижалъ къ своей груди, теперь же онъ нѣжно поцѣловалъ ея исхудалыя руки и сказалъ:

— Слава Богу, Слава Богу! Теперь, прошу васъ, подумайте немного о себѣ, а я пойду къ дѣвочкѣ и не тронусь, пока она не проснется.

И онъ вышелъ. Въ комнатѣ Литки царствовалъ полумракъ, потому что жалюзи были спущены, солнце уже садилось и только чрезъ щели дощечекъ пробивались слабые красноватые лучи, которые недостаточно освѣщали комнату и скоро совершенно исчезли, такъ какъ небо стало хмуриться. Литка спала глубокимъ сномъ. Поланецкій, присѣвъ къ ней близко, началъ всматриваться въ спящее ея личико и въ первую минуту сердце его сжалось какимъ-то болѣзненнымъ чувствомъ. Она лежала навзничъ, съ головкой, обращенной къ потолку; худыя, тонкія ея рученки раскинулись по одѣялу, глаза были закрыты, а подъ глазами выступали глубокія тѣни, падавшія отъ рѣсницъ. Ея блѣдность, казавшаяся въ этомъ красноватомъ полумракѣ почти восковой, ея полуоткрытыя уста и, наконецъ, этотъ глубокій сонъ придавали ея личику видъ такого безконечнаго спокойствія, какой имѣютъ только лица покойниковъ. Но едва замѣтное колыханіе кружевъ, которыми обшита была ея ночная кофточка, показывало, что дѣвочка еще жива и дышетъ. Дыханіе было совершенно спокойное и мѣрное. Поланецкій долго всматривался въ это больное личико и онъ со всей силой почувствовалъ теперь то, что онъ часто чувствовалъ, когда случалось ему размышлять о самомъ себѣ, а именно: что природа создала въ немъ отца, что рядомъ съ избранной женщиной дѣти могли-бы наполнить его жизнь любовью и стать главной цѣлью и задачей всего его существованія. Онъ понималъ это теперь особенно ясно, благодаря жалости и любви къ Литкѣ, которая, будучи совершенно чужой ему по происхожденію, казалась ему въ эту минуту близкой и дорогой, какъ родное дитя. «Если-бы мнѣ отдали ее совсѣмъ, — подумалъ онъ, — если-бы она лишилась матери, я бы принялъ ее навсегда и тогда сознавалъ-бы, что для нея стоитъ жить и страдать».

И онъ также чувствовалъ, что если-бы можно было вступить въ переговоры со смертью, онъ бы, не задумываясь, отдалъ себя въ ея руки, лишь-бы выкупить этого дорогого «котика», надъ которымъ смерть, казалось, витала, словно хищная птица надъ беззащитнымъ голубемъ. Его охватило какое-то чувство нѣжности, до сихъ поръ никогда имъ не испытанное, и этотъ человѣкъ, по характеру своему скорѣе жесткій и вспыльчивый, готовъ былъ цѣловать ручки и головку этой бѣдной дѣвочки съ такой умилительной нѣжностью, на какую способно даже не всякое женское сердце.

Между тѣмъ стемнѣло. Чрезъ нѣкоторое время вошла пани Эмилія, заслоняя рукой небольшую ночную лампочку.

— Спитъ? — спросила она очень тихо, поставивъ лампочку на ночной столикъ у изголовья Литки.

--Спитъ, — отвѣтилъ также тихо Поланецкій.

— Видите, — продолжалъ шептать Поланецкій, — какъ она спокойно и мѣрно дышетъ. Завтра она будетъ бодрѣе и здоровѣе.

— Да, — отвѣтила она съ улыбкой.

— Теперь очередь за матерью. Спать! Спать! А то, право, начну страшно ругаться.

Глаза ея улыбались ему съ благодарностью. При мягкомъ голубоватомъ свѣтѣ ночной лампочки она похожа была на видѣніе. Лицо ея было точно у ангела и Поланецкій совершенно неожиданно подумалъ, что и она, и Литка дѣйствительно похожи на какія-то неземныя созданія, которыя, благодаря лишь чистой случайности, заблудились и попали на этотъ свѣтъ.

— Да, — отвѣтила она. — Теперь отдохну. Мариня Плавицкая и профессоръ Васковскій также пришли. Мариня непремѣнно хочетъ остаться.

— Тѣмъ лучше. Она умѣетъ такъ хорошо ухаживать за Литкой. Покойной ночи!

— Покойной ночи!

Поланецкій снова остался одинъ и началъ думать о Маринѣ. При одной мысли, что онъ скоро ее увидитъ, онъ ужъ ни о чемъ другомъ не могъ думать и теперь онъ задалъ себѣ вопросъ: въ чемъ, именно, кроется эта удивительная тайна природы, въ силу которой онъ не полюбилъ, напримѣръ, пани Эмилію, которая несомнѣнно была гораздо красивѣе Марини, быть можетъ, и лучше, и добрѣе ея, и болѣе способна любить, — а только ту дѣвушку, которую онъ куда меньше зналъ и даже, — основательно-ли, или нѣтъ, — меньше уважалъ. И, однако, при каждой встрѣчѣ съ Мариной въ немъ моментально пробуждались всѣ тѣ порывы, которые мужчина въ состояніи чувствовать при видѣ избранной имъ женщины, въ то время какъ истинное воплощеніе женщины — пани Эмилія, — производила на него такое впечатлѣніе, какъ если-бы она была хорошей картиной или изваяніемъ… Почему это такъ? Чѣмъ человѣкъ культурнѣе, чѣмъ чувствительнѣе его нервы, чѣмъ сильнѣе его впечатлительность, тѣмъ большая разница существуетъ для него между различными женщинами? У Поланецкаго не было на это другого отвѣта, кромѣ того, который далъ ему знакомый докторъ, влюбленный въ панну Браславскую: «я смотрю на это трезво, но сердца моего не могу оторвать». Это было скорѣе только подтвержденіе этого страннаго явленія, а не отвѣтъ на заданный вопросъ. На настоящій отвѣтъ у него не хватило уже времени, такъ какъ въ эту минуту въ комнату неслышно вошла панна Мариня.

Они кивнули другъ другу головами, послѣ чего онъ тихо придвинулъ кресло къ постели больной, дѣлая знакъ Маринѣ, чтобы она сѣла. Она первая заговорила, вѣрнѣе стала шептать:

— Идите теперь чай пить. Профессоръ Васковскій тамъ одинъ.

— А пани Эмилія?

— Она ужъ больше не могла высидѣть. Она говорила, что ей самой какъ-то странно, что она должна идти спать.

— Я знаю почему. Докторъ ее загипнотизировалъ и хорошо сдѣлалъ. Больной теперь значительно лучше.

Панна Мариня посмотрѣла ему прямо въ глаза, онъ-же повторилъ:

— Въ самомъ дѣлѣ, лучше… если припадокъ не повторится… и есть надежда, что онъ не повторится.

— Ахъ, слава Богу! Идите-же чай пить.

Но ему больше хотѣлось сидѣть подлѣ нея и довѣрчиво шептаться съ ней, какъ теперь, и онъ отвѣтилъ:

— Хорошо, хорошо, немного погодя. Устроимся такъ, чтобы вы могли отдохнуть. Я слышалъ, что вашъ отецъ былъ боленъ. Вы, вѣроятно, и за нимъ ухаживали.

— Папашѣ ужъ теперь лучше, а мнѣ хочется замѣнить Эмильку. Она говорила, что и прислуга не спала цѣлую ночь, такъ какъ состояніе Литки ужъ наканунѣ припадка было очень тревожное… Надо, чтобы кто-нибудь теперь постоянно при ней сидѣлъ, и я бы хотѣла устроиться, чтобы мы — я, вы и Эмилька — замѣняли другъ друга по очереди.

— Хорошо. Только сегодня я останусь. Если не тутъ, то въ сосѣдней комнатѣ на-готовѣ. Вы когда узнали о припадкѣ?

— Я ничего и не знала. Я, по обыкновенію, пришла только вечеромъ узнать, что слышно.

— А ко мнѣ прибѣжалъ лакей отъ пани Эмиліи, когда я сидѣлъ за обѣдомъ. Вы можете легко себѣ представить, какъ я бѣжалъ сюда; я не былъ увѣренъ, что застану ее еще въ живыхъ. Что болѣе всего удивительно, это то, что за обѣдомъ мы съ Букацкимъ и Васковскимъ почти исключительно разговаривали о Литкѣ, пока не пришелъ Машко съ извѣстіемъ, что онъ женится.

— Панъ Машко женится?

— Да. Этотъ слухъ еще не разнесся по городу, но онъ самъ торжественно намъ объ этомъ заявилъ. Онъ женится на паннѣ Браславской, помните? на той, которая тогда была у Бигелей, на дачѣ. Для Машко панна Браславская хорошая партія…

Настала минута молчанія. Панна Мариня, которая не приняла предложенія Машко, потому что не любила его, но часто чувствовала угрызенія совѣсти, предполагая, что своими поступками она подала ему надежды, которыя потомъ разбила, причинивъ ему много страданій, — могла бы теперь только обрадоваться этому извѣстію, что молодой адвокатъ перенесъ ударъ такъ легко… Однако, извѣстіе это ее удивило и даже немного поразило. Когда женщины кому-либо сочувствуютъ, онѣ хотятъ, во первыхъ, чтобы этотъ кто-то дѣйствительно былъ несчастливъ, а во вторыхъ, онѣ хотятъ сами облегчить его несчастье; если же окажется, что это успѣлъ сдѣлать кто-либо другой, то онѣ чувствуютъ нѣчто вродѣ разочарованія. Самолюбіе Марини было тутъ задѣто чуть-ли не вдвойнѣ. Она не думала, чтобы онъ о ней такъ скоро забылъ, и притомъ она должна была сознаться, что представленіе ея о Машко, какъ о человѣкѣ исключительномъ, лишено было всякаго основанія. До сихъ поръ онъ былъ для нея нѣчто вродѣ туза въ партіи противъ Поланецкаго, теперь же онъ пересталъ имъ быть. Какъ бы тамъ ни было, она чувствовала себя немного униженной. Правда, это нисколько не помѣшало ей заявить Поланецкому, съ нѣкоторымъ даже оттѣнкомъ искренности, что извѣстіе это доставило ей истинную и глубокую радость, но на самомъ дѣлѣ она и по отношенію къ нему почувствовала нѣчто вродѣ обиды за то, что онъ сообщилъ ей это.

Поланецкій съ нѣкоторыхъ поръ обращался съ ней очень сдержанно и ни въ чемъ не обнаруживалъ того, что въ немъ происходило. Онъ не выказывалъ ей никакой холодности, а такъ какъ имъ приходилось часто встрѣчаться, то онъ постарался сохранить въ обхожденіи съ ней тонъ слегка дружески-свободный, но ей поэтому, именно, казалось, что онъ ужъ больше не любитъ ее. И такова ужъ человѣческая натура: хотя старая обида еще жила и даже значительно разрослась въ дѣвичьемъ сердцѣ, хотя первое очарованіе давно уже превратилось въ источникъ безконечной горечи, однако мысль, что нерасположеніе ея къ нему мало его теперь безпокоитъ, сильно раздражала панну Мариню. Ей казалось, что Поланецкій теперь злорадствуетъ по поводу того, что она такъ ошиблась въ Машко, и радуется тому, что она, которая еще недавно, какъ бы тамъ ни было, располагала выборомъ между нимъ и Машко, теперь выбора этого не имѣетъ и почти оставлена въ одиночествѣ.

А Поланецкій очень далекъ былъ отъ такихъ мыслей. Онъ дѣйствительно былъ радъ, что Мариня теперь убѣдится, что, считая Машко выше его, она глубоко заблуждалась, но ему даже и въ голову не приходило злорадствовать или радоваться ея одиночеству, потому что онъ готовъ былъ каждую минуту — и теперь даже гораздо больше, чѣмъ когда-либо — броситься въ ея объятія, крѣпко прижать ее къ своей груди и любить, безконечно любить. У него дѣйствительно было желаніе побѣдить въ себѣ это чувство и онъ долго и упорно бился съ нимъ, но онъ дѣлалъ это исключительно потому, что не видѣлъ предъ собой даже проблеска надежды и считалъ недостойнымъ себя убивать всѣ лучшія силы души и сердца въ чувствѣ, не пользующемся взаимностью. Онъ хотѣлъ, какъ онъ говорилъ, «не поддаваться» и онъ не поддавался, насколько хватало у него силъ, но онъ отлично понималъ, что такая борьба только утомляетъ, истощаетъ и, если она окончится даже полной побѣдой, то, вмѣсто счастья, она принесетъ лишь одну пустоту. Къ тому же, ему еще далеко было до побѣды! Послѣ долгихъ усилій онъ успѣлъ достигнуть лишь того, что къ его чувству примѣшалась сильная горечь. Правда, этотъ ферментъ дѣйствуетъ на любовь разлагающимъ образомъ, отравляетъ ее, и быть можетъ, со временемъ онъ мало-по-малу высосалъ-бы и всю любовь изъ сердца Поланецкаго. Но пока — какой жалкій, какой ничтожный результатъ! И теперь, сидя недалеко отъ Марини и видя предъ собою ея лицо и голову, освѣщенную блѣднымъ свѣтомъ, падавшимъ отъ ночной лампы онъ все повторялъ: «Еслибы ты только захотѣла!». Мысль эта злила его, но, желая быть искреннимъ съ самимъ собою, онъ не могъ не сознаться, что захоти только она — и онъ бы, не задумываясь, упалъ къ ея ногамъ. Вотъ какой жалкій достигнутъ результатъ и вмѣстѣ съ тѣмъ какое безъисходное положеніе! Онъ также чувствовалъ, что недоразумѣніе, возникшее между нимъ и Мариней, приняло такіе размѣры, что если бы даже сама Мариня захотѣла вернуть чудныя минуты, проведенныя ими вмѣстѣ въ Кремнѣ, она этого почти не въ состояніи былабы сдѣлать изъ чувства самолюбія и изъ нежеланія противорѣчить самой себѣ. Отношенія ихъ такъ запутались, что скорѣе можно было надѣяться на взаимную любовь, чѣмъ на то, чтобы они могли понять другъ друга.

Послѣ этого короткаго разговора наступила тишина, прерываемая только мѣрнымъ дыханіемъ больной дѣвочки и легкимъ, но угрюмымъ, дребезжаніемъ оконныхъ стеколъ, по которымъ ударялъ мелкій дождь. На дворѣ настала осенняя, сырая ночь, несущая съ собою что-то тяжелое, какую-то тоску, пессимизмъ и апатію. Тоскливо глядѣла эта комната, гдѣ изъ темныхъ угловъ, казалось, подкрадывалась смерть. Часъ шелъ за часомъ, все медленнѣй и медленнѣй. Вдругъ Поланецкаго охватило какое-то страшное предчувствіе. Онъ посмотрѣлъ на Литку и предположеніе, что она можетъ еще жить, показалось ему просто абсурдомъ. Напрасныя старанія, напрасныя надежды, напрасныя иллюзіи! Эта дѣвочка должна умереть! она должна умереть — тѣмъ болѣе, чѣмъ болѣе она мила, дорога и любима! За ней послѣдуетъ пани Эмилія — и тогда настанетъ страшная, безпросвѣтная пустота. Что за жизнь! Вѣдь у него только и есть, что эти два существа въ цѣломъ мірѣ, которыя его любятъ, для которыхъ онъ что-нибудь значитъ, — и онъ, ни за что, ни про что, долженъ ихъ потерять! При нихъ было еще за что зацѣпиться въ жизни, безъ нихъ остается только тлѣнъ и темная будущность — слѣпая, глупая, безсмысленная, идіотская…

Самый энергичный человѣкъ чувствуетъ потребность, чтобы кто нибудь его любилъ. Иначе онъ ощущаетъ въ себѣ смерть и вся его энергія вооружается противъ жизни. Такая минута нашла и на Поланецкаго. «Рѣшительно не понимаю, — подумалъ онъ, — почему бы не пустить себѣ пули въ лобъ, не съ отчаянія, что ихъ не стало, а изъ-за пустоты, царствующей кругомъ безъ нихъ. Если жизнь одна только безсмыслица, то нѣтъ основанія поощрять эту безсмыслицу — развѣ только любопытства ради, до какихъ грандіозныхъ размѣровъ она можетъ дойти»…

Но эта мысль не созрѣла у него въ видѣ намѣренія. Казалось, что кто-то взялъ и потянулъ несчастнаго человѣка, подрѣзаннаго жизнью, за длинную цѣпь его терзаній. Поланецкій вспыхнулъ гнѣвомъ, и весь гнѣвъ его обрушился вдругъ на Мариню. Онъ самъ не зналъ почему, но ему вдругъ показалось, что все зло, которое вокругъ него творится, обязано ей своимъ существованіемъ, что это она внесла въ ихъ кружокъ апатію, которой раньше не было, отчаяніе, котораго они раньше не знали, что она точно бросила камень въ ихъ тихія, гладкія волны, и эти волны, разростаясь все шире и шире, схватили и унесли не только его, но и пани Эмилію и Литку. Поланецкій, какъ человѣкъ разсудка, а не нервовъ, отлично понималъ всю неосновательность своихъ упрековъ, но онъ, однако, не могъ не вспомнить, что до пріѣзда Марини все шло хорошо, такъ хорошо, что это прошлое можно было считать самымъ счастливымъ періодомъ его жизни. Онъ любилъ тогда Литку такимъ спокойнымъ, тихимъ, отеческимъ чувствомъ, которое не оставляло и не могло оставить послѣ себя никакой горечи. Кто знаетъ, быть можетъ современемъ онъ полюбилъ бы и пани Эмилію. Правда, она не питала къ нему никакого другого чувства, кромѣ дружбы, но, быть можетъ, только потому, что онъ другого чувства и не желалъ. Сколько разъ благородныя женщины отказываются отъ всѣхъ другихъ чувствъ, выходящихъ изъ границъ дружбы, чтобы не путать и не осложнять жизнь того, который могъ бы быть имъ очень дорогъ, если бы онъ захотѣлъ этого. Тогда въ глубинѣ ихъ сердца поселяется тихая, скрытая грусть, а онъ находитъ утѣшеніе и радость въ той нѣжности, которая допускается дружбой.

Поланецкій, познакомившись съ Мариней, сразу отдалъ ей лучшую часть своихъ чувствъ. Почему? Для чего? Только для того, чтобы мучиться и терзаться. Теперь, въ довершеніе несчастья, Литка, этотъ единственный свѣтлый лучъ его жизни, умираетъ или можетъ умереть каждую минуту. Поланецкій, снова устремивъ на нее свои глаза, тихо шепталъ:

— Останься хоть ты, дитя мое! Ты не знаешь, какъ ты нужна мнѣ и матери твоей. Сохрани и помилуй Богъ. Что за жизнь будетъ безъ тебя, милое, дорогое созданіе!..

Вдругъ онъ замѣтилъ, что глаза дѣвочки смотрятъ на него.

Въ первую минуту онъ подумалъ, что это ему только такъ показалось, и онъ не посмѣлъ даже шевельнуться, но больная слабо улыбнулась, а потомъ прошептала:

— Панъ Стахъ…

— Это я, Литусь. Какъ ты себя чувствуешь?

— Хорошо. Гдѣ мама?

— Она скоро придетъ. Мы тутъ подняли цѣлую войну, чтобы она пошла спать, и на-силу ее уговорили.

Литка повернула головку и, замѣтивъ панну Мариню, сказала:.

— А, и тетя Мариня?

Литка съ нѣкотораго времени называла Мариню тетей.

Панна Мариня встала и, взявши съ ночного столика бутылочку съ каплями, стала при свѣтѣ лампочки наливать ихъ въ ложечку, потомъ подала ихъ Литкѣ, а когда дѣвочка выпила, она нѣжно поцѣловала ее въ лобикъ.

Наступила минута молчанія, послѣ чего Литка проговорила, какъ бы про себя:

— Не надо будить маму.

— Нѣтъ, мы не станемъ ее будить — отвѣтилъ Поланецкій. — Все будетъ, какъ Литусь хочетъ.

И онъ началъ гладить ея ручку, лежавшую на одѣялѣ.

Она же смотрѣла на него, повторяя по своему обыкновенію:

— Панъ Стахъ… панъ Стахъ…

Съ минуту казалось, что она уснетъ, но дѣвочка, повидимому, о чемъ-то напряженно думала, потому что брови ея поднялись кверху; наконецъ, открывъ глаза, она начала смотрѣть по-очереди то на Поланецкаго, то на Мариню.

Въ комнатѣ только слышно было, какъ дождь хлесталъ по оконнымъ стекламъ.

— Что тебѣ дѣвочка? — спросила панна Мариня.

Она же, сложивши ручки, прошептала еле слышно:

— У меня, тетя, большая, большая къ тебѣ просьба, но… я боюсь сказать.

Панна Мариня наклонила къ ней свое спокойное, доброе лицо.

— Скажи, милая моя! Я все сдѣлаю, что ты только захочешь…

Тогда дѣвочка, схвативъ ея руку и придавъ ее къ своимъ губамъ, прошептала:

— Тетя Мариня, любите пана Стаха…

Въ тишинѣ, наступившей послѣ этихъ словъ, слышно было только усиленное дыханіе бѣдной дѣвочки; наконецъ раздался спокойный голосъ панны Марини:

— Хорошо, милая.

Судорожное рыданіе вдругъ сдавило горло Поланецкаго. Все, но исключая и Марини, исчезло изъ глазъ его предъ этой дѣвочкой, которая въ такую минуту, больная, безсильная, на краю могилы, думала только о немъ.

Литка продолжала:

— Тетя, вы выйдете за пана Стаха?..

Въ синеватомъ свѣтѣ ночной лампы лицо Марини казалось очень блѣднымъ, губы ея дрожали, но она отвѣтила, не колеблясь:

— Да, Литусь.

Дѣвочка вторично приложила свои губки къ ея рукѣ. Головка ея снова упала на подушки и нѣкоторое время лежала она съ закрытыми глазами; однако, скоро двѣ крупныя слезы скатились по ея блѣднымъ щекамъ.

Снова наступила тишина, долгая, томительная. Дождь билъ въ оконныя стекла. Поланецкій и панна Мариня сидѣли не двигаясь, не глядя другъ на друга, словно окаменѣлые. Они оба чувствовали, что судьба ихъ рѣшилась въ эту ночь, но они были словно ошеломлены тѣмъ, что произошло. Въ этомъ хаосѣ мыслей и чувствъ никто изъ нихъ не могъ ни постичь, ни опредѣлить, что именно въ немъ происходитъ.

Въ этомъ молчаніи, въ этомъ инстинктивномъ молчаніи, чтобы случайно не встрѣтиться глазами, часъ проходилъ за часомъ. Часы пробили полночь, потомъ часъ; въ началѣ второго панна Эмилія проскользнула въ комнату, словно тѣнь.

— Спитъ? — спросила она.

— Нѣтъ, мамочка — отвѣтила Литка.

— Хорошо тебѣ?

— Хорошо, мамочка.

И когда пани Эмилія сѣла къ ней на кровать, дѣвочка обняла своими рученками ея шею и, пряча свою свѣтлую головку на ея груди, тихо промолвила:

— Теперь, мамочка, я ужъ знаю,.что когда больныя дѣти о чемъ-нибудь просятъ, то имъ никогда не отказываютъ.

И нѣкоторое время она молча прижималась къ матери, потомъ, протягивая каждое слово, какъ это обыкновенно дѣлаютъ заспанныя или очень слабыя дѣти, она сказала:

— Теперь панъ Стахъ уже больше не будетъ грустнымъ и я скажу тебѣ, мамочка, почему…

Но тутъ головка ея стала тяжелѣть на груди матери и пани Эмилія вдругъ почувствовала холодный потъ, выступившій на ручки и на виски бѣдной дѣвочки.

— Литусь! — воскликнула она тихимъ, дрожащимъ голосомъ.

А дѣвочка начала говорить:

— Мнѣ такъ удивительно! такъ слабо…

Мысли ея, повидимому, помутились, потому что чрезъ минуту она продолжала:

— О! Море плыветъ! Такое большое море! и мы всѣ плывемъ по этому морю. Мама, мама!..

И снова явился припадокъ, страшный, безжалостный. Тѣло дѣвочки, вздрагивало и извивалось въ страшныхъ конвульсіяхъ, а зрачки ея закатились. Нечего уже было больше обманываться: наступала смерть, она чувствовалась въ слабо мерцавшемъ свѣтѣ ночной лампы, въ темныхъ углахъ комнаты, въ дребезжаніи стеколъ, по которымъ билъ дождь, въ завываніи вѣтра, полномъ страшныхъ звуковъ и призывовъ.

Поланецкій бросился за докторомъ; чрезъ четверть часа они вернулись вмѣстѣ, остановившись на секунду предъ закрытыми дверьми комнаты, неувѣренные, застанутъ ли они ее еще въ живыхъ, но потомъ они мигомъ прошли, раньше Поланецкій, а за нимъ докторъ, безпрестанно повторявшій послѣ того, какъ его стащили съ постели, все одну и ту же фразу:

— Только волненіе или испугъ?..

Нѣсколько человѣкъ прислуги съ заспанными и испуганными лицами толпились у дверей и напряженно подслушивали — и во всей квартирѣ настала тишина, долгая, томительная, тяжелая, какъ олово.

Наконецъ, Мариня прервала ее, — она первая вышла изъ запертой комнаты съ блѣднымъ, какъ полотно, лицомъ и дрожащимъ голосомъ торопливо проговорила:

— Воды для барыни! барышня скончалась!

XIX.

Осень иногда въ послѣдніе дни свои улыбается людямъ какъ-то особенно грустно, но и очень привѣтливо, словно женщина, умирающая отъ чахотки. Въ такой именно ясный, тихій день происходили похороны Литки. Есть что-то болѣзненное и въ то-же время утѣшительное въ томъ, что люди, остающіеся въ жцвыхъ, продолжаютъ жить мыслями и чувствами близкихъ покойниковъ. Этотъ тихій и грустный день наполнилъ душу Поланецкаго, распоряжавшагося похоронами, еще большею грустью, но, представляя себѣ чувства Литки, онъ подумалъ, что дѣвочка навѣрное пожелала-бы такого именно дня — и онъ нашелъ въ этомъ для себя нѣкоторое облегченіе. Онъ положительно до сихъ поръ не былъ въ состояніи измѣрить всей глубины своей скорби. Сознаніе это приходитъ гораздо позже, оно начинается тогда, когда любимое существо остается на кладбищѣ и человѣкъ одиноко возвращается въ опустѣвшій домъ. Кромѣ того, хлопоты по похоронамъ отняли у Поланецкаго все время. Жизнь обставила искусственными формами и даже осложнила совершеніе такого простого акта, какъ погребеніе. Поланецкому хотѣлось отдать Литкѣ этотъ послѣдній долгъ, выполненіемъ котораго, впрочемъ, некому было и заняться. Всѣ тѣ жизненныя пружины, въ силу которыхъ человѣкъ мыслитъ, рѣшаетъ и дѣйствуетъ, были у пани Эмиліи, благодаря смерти дѣвочки, совершенно ослаблены и развинчены. Буря на этотъ разъ оказалась слишкомъ сильной для столь слабаго, хилаго существа. Къ счастью, однако, всякое слишкомъ сильное страданіе находитъ смерть въ самомъ себѣ, такъ какъ оно дѣлаетъ человѣческое сердце нечувствительнымъ. Это и случилось съ пани Эмиліей. Поланецкій замѣтилъ, что въ выраженіи ея лица и глазъ царилъ какой-то безграничный, застывшій ужасъ. Въ глазахъ у нея не было слезъ, въ устахъ — словъ, а только какой-то трагическій, какой-то дѣтскій шопотъ, показывавшій, что мысль ея не въ состояніи обнять и измѣрить всего несчастія, а лишь вертится около сопровождающихъ его мелочей, цѣпляется за нихъ и окружаетъ ихъ такой заботливостью, точно ребенокъ продолжалъ еще жить. Ни въ чемъ, казалось, не было недостатка у Литки, покоившейся среди цвѣтовъ, на атласной подушкѣ, въ комнатѣ, обращенной теперь въ траурную свѣтлицу. Однако, обезумѣвшее отъ горя сердце матери не переставало заботиться и безпокоиться мыслью о томъ, все-ли есть у ребенка. Когда пытались отвлечь ее отъ тѣла умершей, она не сопротивлялась, а лишь теряла послѣднее сознаніе и начинала жалобно стонать, точно ей причиняли невыносимую боль.

Поланецкій и Хвастовскій, братъ покойнаго ея мужа, пріѣхавшій предъ самыми похоронами, попробовали было увести ее въ ту минуту, когда стали заколачивать гробъ; но когда пани Эмилія начала звать малютку по имени, у нихъ обоихъ не хватило ни силъ, ни рѣшимости сдѣлать это. Наконецъ, печальный кортежъ тронулся среди факеловъ, широко растянувшись, съ громаднымъ хвостомъ каретъ сзади, предшествуемый ксендзами и торжественнымъ пѣніемъ и окруженный толпой любопытныхъ, наслаждающихся въ современныхъ городахъ зрѣлищемъ человѣческой скорби, какъ въ древнихъ городахъ наслаждались зрѣлищемъ человѣческой крови въ циркахъ. Пани Эмилія.. подъ руку съ братомъ ея покойнаго мужа, рядомъ съ Мариней, шла тутъ-же за гробомъ съ лицомъ сухимъ и бездушнымъ. Глаза ея видѣли предъ собой только одну, въ сущности, мелочь, которой была исключительно занята ея мысль. Случилось такъ, что небольшая прядь свѣтлыхъ, но очень густыхъ волосъ Литки выбилась изъ-подъ крышки гроба. Пани Эмилія всю дорогу не спускала съ нея глазъ, повторяя ежеминутно: «О, Боже, Боже, ребенку прищемили волосы!..»

Глубокая скорбь, усталость и нервное разстройство Поланецкаго отъ безсонныхъ ночей перешли теперь въ чувство такой невыносимой тяжести, что минутами его охватывало непреодолимое желаніе повернуть съ полъ-пути, побѣжать домой, броситься на какой-нибудь диванъ, ни о чемъ не думать, ничего не желать, никого не любить и ничего не чувствовать. И въ то-же время такое проявленіе эгоизма удивляло и возмущало его; онъ отлично зналъ, что онъ не повернетъ домой, что онъ выпьетъ всю эту чашу до дна, дойдетъ до самаго конца, не только потому, что это такъ нужно, но главное потому, что ему жаль Литки, а его привязанность къ ней куда сильнѣе его эгоизма. Онъ со всей силой чувствовалъ теперь, что всѣ другія его чувства точно застыли, высохли и что по отношенію ко всему міру въ сердцѣ его нѣтъ ничего, кромѣ равнодушія. Впрочемъ, его мысли и чувства перепутались въ какомъ-то хаосѣ, исходя изъ какихъ-то внѣшнихъ впечатлѣній, воспринятыхъ поверхностно, изъ неопредѣленныхъ наблюденій, произведенныхъ имъ неизвѣстно зачѣмъ и для чего, перемѣшанныхъ совершенно механически съ чувствомъ сожалѣнія и печали. Онъ смотрѣлъ то на дома, мимо которыхъ тянулась похоронная процессія, различая цвѣтъ, въ какой они были выкрашены, то онъ читалъ попадавшіяся ему на глаза вывѣски магазиновъ, самъ не зная, зачѣмъ онъ это дѣлаетъ; то снова онъ думалъ о томъ, что ксендзы вдругъ перестали пѣть и что они сейчасъ снова начнутъ пѣть, ожидая возобновленія прерваннаго пѣнія съ какимъ-то непонятнымъ ему трепетомъ Были моменты, когда размышленія его походили на размышленія человѣка, пробудившагося отъ тяжелаго сна, старающагося отдать себѣ отчетъ объ окружающей его дѣйствительности. «Вотъ это дома, думалъ онъ, это вывѣски, это запахъ смолы отъ зажженныхъ факеловъ, а тамъ, наверху, лежитъ Литка и мы идемъ за ней на кладбище». И вдругъ въ немъ поднималась словно волна безграничнаго сожалѣнія объ этомъ миломъ, любимомъ ребенкѣ, объ этомъ дорогомъ личикѣ, которое столько разъ ему такъ привѣтливо улыбалось. Припоминалъ онъ ее себѣ такой, какой она была раньше и потомъ, въ послѣднее время; припоминалъ онъ ее себѣ въ Рейхенгаллѣ, какъ онъ несъ ее на рукахъ, возвращаясь изъ Тумзее, затѣмъ на дачѣ у Бигелей, а потомъ на городской квартирѣ пани Эмиліи, когда она говорила ему, что она хотѣла-бы быть молодой березкой — и, наконецъ, какъ она за нѣсколько часовъ передъ смертью просила Мариню выйти за него замужъ. Поланецкій не говорилъ себѣ прямо, что Литка любила его, питала къ нему чувство взрослой женщины и что сблизивъ его съ Мариней, она принесла ему жертву; ему трудно было, въ самомъ дѣлѣ, формулировать эти неопредѣленныя чувства дѣвочки-ребенка, но онъ чувствовалъ, что тутъ была жертва, принесенная изъ той глубокой привязанности, какую дѣвочка къ нему питала. Такъ какъ утрата даже самыхъ дорогихъ существъ чувствуется преимущественно вслѣдствіе личнаго ущерба, то и Поланецкій началъ повторять: «Да, это была единственная душа, которая искренно меня любила! Теперь же нѣтъ у меня никого въ цѣломъ свѣтѣ!»… И поднявъ глаза къ гробу, къ этой пряди свѣтлыхъ волосъ, которая развѣвалась въ воздухѣ, онъ мысленно началъ звать Литку всѣми тѣми нѣжными, ласкательными именами, какими называлъ ее при жизни. Наконецъ, онъ почувствовалъ, что слезы душатъ его, сознавая, что этотъ зовъ останется безъ отклика. Есть что-то душу раздирательное въ безмолвіи мертвыхъ. Когда существо, недавно еще чувствовавшее каждое слово, каждый взглядъ, становится равнодушнымъ, когда существо любящее становится холоднымъ, а близкое въ повседневной жизни и самое близкое сердцу — торжественно спокойнымъ и далекимъ, тогда безсильны слова: «Смерть! смерть»! Рядомъ со страшной болью, причиненной утратой, чувствуется еще какой-то обманъ, раздирающій душу — точно сердечная обида, нанесенная мертвымъ тѣломъ, которое остается глухимъ къ нашему горю, къ нашему зову. И Поланецкій въ глубинѣ души чувствовалъ, что Литка, бросивъ его, уходя въ край смерти, поступила съ нимъ какъ-бы несправедливо. Она — столь ему близкая, теперь отошла отъ него далеко, она, недавно еще такая простая, теперь стала какой-то торжественной, — чѣмъ-то далекимъ, высокимъ, святымъ, но совершенно равнодушнымъ къ безконечному отчаянію матери и къ глубокому одиночеству самаго близкаго ея друга. Въ этихъ чувствахъ Поланецкаго было не мало эгоизма; но не будь этого эгоизма, который ставитъ на первомъ мѣстѣ личную утрату и личное одиночество, люди, въ особенности вѣрующіе въ загробную жизнь и въ загробное счастье, не стали-бы скорбѣть о покойникахъ.

Похоронная процессія минула, наконецъ, городъ и вышла на широкое, открытое пространство, а за городской заставой двинулась вдоль кладбищенскаго забора. Ряды ксендзовъ въ бѣлыхъ стихаряхъ, факельщики съ зажженными факелами, траурная колесница съ гробомъ и всѣ, шествовавшіе за нимъ, остановились у кладбищенскихъ воротъ, сняли гробъ — и Поланецкій вмѣстѣ съ Букацкимъ, Хвастовскимъ и Бигелемъ понесли Литку къ могилѣ ея отца.

Та тишина и пустота, которая послѣ каждыхъ похоронъ ожидаетъ дома людей, возвращающихся отъ свѣжихъ могилъ, на этотъ разъ, казалось, наступала уже тутъ же, на кладбищѣ. День былъ тихій, блѣдный; тамъ и сямъ съ деревьевъ безъ шелеста спадали послѣдніе пожелтѣвшіе листья; печальный кортежъ сталъ какъ-бы меньше среди этого обширнаго пространства, усѣяннаго крестами, которое, казалось, не имѣло конца, словно въ самомъ дѣлѣ отъ этого кладбища открывалась безконечность. Почернѣвшія голыя деревья, верхушки которыхъ сплетались изъ тонкихъ и словно таявшихъ въ свѣтѣ вѣтвей, сѣрые и бѣлые памятники, стоявшіе точно призраки, завядшіе листья, устилавшіе длинныя прямыя аллеи, — все вмѣстѣ дѣйствительно производило впечатлѣніе какихъ-то полей елисейскихъ, полныхъ глубокаго покоя и глубокой, спящей меланхоліи, какихъ-то «мѣстъ холодныхъ и грустныхъ», о которыхъ мечталъ гордый умъ Цезаря и куда теперь должна была прибавиться еще одна «aminula vagula».

Наконецъ, гробъ поставленъ надъ открытой могилой. Раздалось раздирающее «Requiem aeternam», а затѣмъ «Anima ejus»… Поланецкій, въ хаосѣ мыслей и впечатлѣній, подавленный собственной скорбью, точно сквозь сонъ видѣлъ окаменѣвшее лицо и стеклянные глаза дани Эмиліи, слезы Марини, которыя въ эту минуту его только раздражали, блѣдное лицо Букацкаго, по выраженію котораго видно было, что житейская его философія, для которой не было пищи на этомъ кладбищѣ, покинула его у входа — и гробъ съ Литкою. Когда на крышку брошена была первая горсть земли, онъ послѣдовалъ примѣру другихъ, а когда опустили гробъ на полотнахъ въ глубь могилы и заложили ее каменными плитами, что-то снова сдавило ему горло и все, о чемъ онъ думалъ и что занимало его мысли, расплылось и растаяло. Мысленно онъ повторялъ простыя слова: «До свиданья, Литусь!», которыя впослѣдствіи, когда онъ о нихъ вспоминалъ, казались ему ничтожными въ сравненіи съ его мучительной душевной бурей — и далѣе мысль его не шла. Печальный кортежъ началъ, удаляясь, уменьшаться. Поланецкаго чрезъ нѣкоторое время разбудилъ вѣтеръ, потянувшійся издалека между крестами. У могилы онъ увидѣлъ теперь пани Эмилію съ Мариней, Бигелевой, Васковскимъ и дядей Литки. Онъ рѣшилъ уйти послѣднимъ — и ждалъ, повторяя про себя: «До свиданья, Литусь!», размышляя о смерти, о томъ, что и ему не миновать этого мѣста надмогильныхъ холмовъ, — этого моря, куда стекаются всѣ мысли, стремленія, чувства… Ему казалось теперь, что и онъ самъ, и всѣ стоявшіе у этой могилы, и отошедшіе отъ нея, находятся на кораблѣ, который несется на всѣхъ парусахъ прямо къ безднѣ. О загробной жизни онъ въ эту минуту не думалъ.

Между тѣмъ, незамѣтно наступили осеннія сумерки. Кресты на кладбищѣ казались еще блѣднѣе. Старый профессоръ вмѣстѣ съ Хвастовскимъ повели пани Эмилію къ выходу безъ всякаго съ ея стороны сопротивленія. Поланецкій еще разъ повторилъ: «До свиданья, дитя мое!» — и вышелъ.

У выхода онъ подумалъ:

«Счастье, право, что мать находится въ безсознательномъ состояніи, а то страшно и подумать, что дѣвочка осталась тамъ одна. Мертвые насъ оставляютъ, но и мы ихъ оставляемъ».

Издали какъ-то онъ замѣтилъ карету, въ которой пани Эмилія отъѣхала, и ему показалось, что существующій на свѣтѣ порядокъ вещей просто возмутителенъ.

Однако, самъ сѣвши на извощика, онъ испыталъ минуту эгоистическаго облегченія, при мысли, что мучительный, тяжелый актъ уже кончился, и что наступилъ отдыхъ. Его квартира показалась ему пустой, ему не оставалось въ ней просвѣта, упованія и надежды. Но когда онъ послѣ чаю вытянулся на диванѣ, его охватило животное самодовольство отдыха послѣ труда. Какое-то чувство облегченія вродѣ удовлетворенія при мысли, что похороны уже окончились и Литка погребена, охватило его во второй разъ. Ему вспомнилось изреченіе какого-то философа, сказавшаго, что онъ не знаетъ преступниковъ, а знаетъ только людей порядочныхъ — но они-то мерзки и отвратительны. Поланецкій въ эту минуту казался самому себѣ отвратительнымъ.

Вечеромъ, однако, онъ вспомнилъ, что надо провѣдать пани Эмилію, которую Мариня рѣшила забрать къ себѣ на нѣсколько недѣль. Выходя, онъ замѣтилъ на столѣ фотографическую карточку Литки и поцѣловалъ ее. Чрезъ четверть часа онъ позвонилъ въ квартиру Плавицкихъ.

Лакей сказалъ ему, что баринъ вышелъ, но у нихъ сидятъ, кромѣ пани Хвастовской, профессоръ Васковскій и ксендзъ Хилакъ. Мариня встрѣтила его въ гостиной, немного растрепанная, съ красными глазами, почти некрасивая. Зато обхожденіе ея съ нимъ совершенно измѣнилось, точно она, благодаря несчастному стеченію обстоятельствъ, позабыла о старыхъ обидахъ.

— Эмилька у меня, — начала она шептать. — Она чувствовала себя очень скверно, хотя, кажется, она теперь понимаетъ по крайней мѣрѣ, что ей говорятъ. При ней профессоръ Васковскій… Онъ говоритъ съ ней такъ трогательно… Вы непремѣнно хотите видѣть Эмильку?

— Нѣтъ. Я пришелъ только освѣдомиться, что съ ней и сейчасъ ухожу.

— Не знаю, право… можетъ быть, она захочетъ васъ видѣть; подождите немножечко, я пойду туда и скажу, что вы пришли. Литка васъ такъ любила, что Эмилькѣ, быть можетъ, пріятно будетъ васъ видѣть.

— Хорошо, — сказалъ Поланецкій.

Мариня вышла въ другую комнату, но, должно быть, она не могла начать разговора, такъ какъ Поланецкій слышалъ черезъ открытую дверь по ея голосъ, а голосъ Васковскаго, въ которомъ звучали ноты глубокаго убѣжденія и какого-то усилія, направленнаго къ тому, чтобы пробить стѣну безграничной апатіи и страданія.

Старый профессоръ говорилъ:

— Это все равно, какъ бы она вышла въ другую комнату за игрушкой, откуда сейчасъ вернется… Она не вернется, но вы пойдете къ ней. Говорю вамъ, милая моя, смотрите на смерть не со стороны земной, а съ божественной. Дѣвочка живетъ и счастлива, потому что, будучи въ вѣчности, она смотритъ на вашу разлуку, какъ на одно мгновеніе ока. Литка живетъ, говорилъ онъ далѣе, подчеркивая каждое слово, — живетъ и счастлива. Она видитъ, что вы идете къ ней и она простираетъ къ вамъ свои рученки, увѣренная, что вы въ одинъ мигъ придете къ ней. потому что жизнь и страданія предъ лицомъ Бога короче мгновенія ока. А затѣмъ цѣлая вѣчность вмѣстѣ съ Литкой, — подумайте только, милая, съ Литкой, въ спокойствіи и благости… Нѣтъ ни болѣзни, ни смерти. Міры исчезнутъ, а вы все будете вмѣстѣ.

Поланецкій подумалъ съ горечью:

«Было-бы хорошо, если-бы это было такъ»…

А чрезъ минуту онъ продолжалъ думать:

«Если-бы я чувствовалъ, какъ онъ, то имѣло-бы еще смыслъ туда войти. А такъ не стоитъ»!

Однако, наперекоръ своему рѣшенію, онъ вошелъ, не ожидая даже возвращенія Марини, потому что ему показалось, что если у него не было причины, то была своего рода обязанность и что онъ просто права не имѣетъ трусить передъ чужимъ страданіемъ. Эгоизмъ — это «та же вата, которой люди обыкновенно затыкаютъ себѣ уши, чтобы не слышать человѣческаго стона», оправдываясь предъ самимъ собою тѣмъ, что если страданіе велико, то не помогутъ ему ни утѣшенія, ни соболѣзнованія. Поланецкій сознавалъ, что это такъ, и ему стыдно стало спокойно ретироваться, вмѣсто того, чтобы пойти на встрѣчу материнской скорби. Войдя, онъ замѣтилъ пани Эмилію, сидѣвшую на кушеткѣ; надъ кушеткой стояла лампа, а немного пониже — пальма, бросавшая на эту несчастную голову тѣнь словно огромныхъ, растопыренныхъ пальцевъ. Подлѣ пани Эмиліи сидѣлъ Васковскій и, держа ея руки, прямо глядѣлъ ей въ лицо. Поланецкій отнялъ у него эти руки и, нагнувши къ нимъ свою голову, сталъ, молча, прижимать ихъ къ своимъ губамъ.

Пани Эмилія только моргала глазами, какъ человѣкъ, старающійся пробудиться отъ сна, послѣ чего она вдругъ воскликнула съ неожиданнымъ отчаяніемъ:

— Помните, какъ она…

И она вдругъ разразилась тѣмъ страшнымъ рыданіемъ, при которомъ сжимаются руки, сдавливается дыханіе и надрывается грудь. Наконецъ, силы ея не выдержали и она лишилась чувствъ. Когда обморокъ прошелъ, Мариня увела ее въ свою комнату. Поланецкій съ Васковскимъ прошли въ гостиную, гдѣ они столкнулись съ Плавицкимъ, который успѣлъ уже вернуться изъ города.

— Имѣть въ домѣ такую грустную особу равносильно тому, чтобы испортить себѣ жизнь, — сказалъ онъ; — мнѣ-бы слѣдовало немного спокойствія, нѣкоторый отдыхъ, но что дѣлать, что дѣлать! Надо будетъ отойти на второй планъ, я на все готовъ…

Чрезъ полчаса зашла Мариня и сообщила, что пани Эмилія уступила, наконецъ, ея просьбамъ и легла и что она, кажется, немного успокоилась. Поланецкій и Васковскій распрощались и ушли.

Они шли сквозь густой туманъ, который послѣ теплаго дня поднялся ночью съ земли, пересѣкая улицу и образуя около фонарей разноцвѣтные круги. Оба думали о Литкѣ, которая проводила первую ночь вдали отъ матери, среди мертвыхъ. Поланецкому это показалось просто ужаснымъ, не для Литки, а для пани Эмиліи, которая не могла объ этомъ не думать. Ему вспомнились теперь также и слова Васковскаго, которыя тотъ недавно говорилъ пани Эмиліи, и онъ, наконецъ, замѣтилъ:

— Я слышалъ, что вы говорили… Если это доставило ей облегченіе, то это очень хорошо; но видите-ли, будь это неопровержимая истина, тогда мы должны были-бы теперь… развѣ я знаю что… развѣ только устроить праздникъ и радоваться тому, что Литка умерла.

— А откуда знать, что мы этому не будемъ радоваться послѣ нашей смерти?

— Нѣтъ, ужъ вы лучше скажите, откуда вы знаете, что такъ будетъ?

— Я не знаю, я вѣрую.

На это нечего было возражать, а потому Поланецкій продолжалъ, какъ-бы разсуждая самъ съ собою:

— Милосердіе, свѣтъ въ эмпиреяхъ, вѣчность, возсоединеніе, а въ дѣйствительности что? Трупъ ребенка лежитъ на кладбищѣ, а мать изнываетъ отъ боли… Приносила бы смерть съ собою, по крайней мѣрѣ, хоть эту вашу вѣру, а то она приноситъ лишь сомнѣніе. Вѣдь вамъ жаль этого ребенка, а мнѣ еще болѣе жаль его, и это чувство жалости прямо ставитъ вопросъ: почему она умерла? Къ чему такая жестокость? Я знаю, что это все глупѣйшіе вопросы и что сотни милліоновъ людей задавали эти самые вопросы; но если въ этомъ вся потѣха, то чортъ-бы ее побралъ. Я знаю, что не найду отвѣта, и вотъ поэтому мнѣ такъ хочется скрежетать зубами и проклинать… Я не понимаю, и потому возмущаюсь — вотъ и все. И это весь результатъ, котораго и вы, надѣюсь, не можете признать утѣшительнымъ.

Васковскій отвѣтилъ не прямо, а какъ-бы разсуждая самъ съ собой:

— Христосъ воскресъ изъ мертвыхъ, потому что Онъ Богъ, но, какъ человѣкъ, и Онъ не минулъ смерти. Что же послѣ этого остается мнѣ, жалкому червяку, какъ только славить волю и мудрость Бога во смерти.

Поланецкій пробормоталъ:

— Съ вами нечего говорить.

— Очень скользко, — сказалъ Васковскій, — подай мнѣ, пожалуйста, руку.

И взявши Поланецкаго подъ руку, онъ оперся на его плечо и продолжалъ:

— У тебя, мой милый, благородное, любящее сердце, ты такъ любилъ эту бѣдную малютку, ты бы для нея все сдѣлалъ — не правда-ли? Сдѣлай же еще вотъ что: вѣришь-ли, или не вѣришь — помолись за нее и прочти «вѣчный покой»… Еслй ты думаешь, что ей отъ этого пользы не будетъ, то скажи себѣ: «Больше ужъ я ничего не могу для нея сдѣлать, а это, единственное еще, могу»…

— Оставьте меня въ покоѣ! — отвѣтилъ Поланецкій.

— Быть можетъ, ей это и не нужно, но ей пріятна будетъ твоя память о ней и она вымолитъ для тебя у Бога милосердіе.

Поланецкій вспомнилъ, какъ Васковскій, узнавъ о послѣднемъ припадкѣ Литки, говорилъ тогда, что жизнь дѣвочки не можетъ пройти безслѣдно и что если ей и суждено умереть, то, навѣрное, ей предназначено предъ смертью что-либо выполнить. И онъ ужъ готовъ былъ накинуться изъ-за этого на Васковскаго, какъ вдругъ его поразила мысль, что, вѣдь, Литка сблизила его предъ смертью съ Мариней.

И совершенно неожиданно онъ задалъ себѣ вопросъ: «а можетъ быть она для этого только и жила»? Но въ ту же минуту онъ сталъ возмущаться этой мыслью. Гнѣвъ овладѣлъ имъ противъ Марини, онъ почувствовалъ приливъ озлобленія, почти презрѣнія.

«Я не хочу ея за такую цѣну — думалъ онъ, стиснувъ зубы. — Не хочу! Я ужъ достаточно и безъ того намучился. Охотно отдалъ-бы я десять такихъ за одну Литку».

Между тѣмъ, Васковскій, топчась около него, сказалъ:

— Просто, ни эти не видать, хоть глазъ выколи, а на тротуарахъ стало скользко изъ-за тумана. Если-бы не ты, я-бы ужъ давно полетѣлъ головой внизъ.

А Поланецкій, овладѣвъ собой, отвѣтилъ:

— Видите-ли, господинъ профессоръ, кто ходитъ по землѣ, тотъ долженъ смотрѣть внизъ, а не вверхъ.

— У тебя, мой милый, хорошія ноги.

— И глаза, которые отлично видятъ даже сквозь такой туманъ, какой насъ теперь окружаетъ. Вѣдь мы всѣ живемъ въ туманѣ, — а за нимъ одинъ чортъ знаетъ, что тамъ. Все, что вы говорили, производитъ на меня такое впечатлѣніе, словно кто-нибудь взялъ и сталъ ломать сухія вѣтви, бросать ихъ въ потокъ и увѣрять, что изъ этого выростутъ цвѣты. Гниль будетъ — и больше ничего. И у меня потокъ вырвалъ и унесъ что-то, изъ чего, я думалъ, могъ-бы когда-нибудь распуститься пышный цвѣтокъ. Глупо… Но вотъ вашъ подъѣздъ! — покойной ночи!

И они разстались. Поланецкій вернулся домой еле живой отъ усталости и, бросившись на постель, продолжалъ томиться преслѣдовавшими его мыслями или, скорѣе, видѣніями. Сначала предъ его глазами выросла подавленная горемъ фигура пани Эмиліи, сидящая въ гостиной Марини, подъ пальмовымъ листомъ, который повисъ надъ, ея головой, словно гигантская, зловѣщая рука съ растопыренными, хищными пальцами, бросая тѣнь на ея лицо. «Эдакъ можно-бы было философствовать до завтрашняго утра — бормоталъ онъ про себя. Все, изъ чего складывается жизнь — точно такая же рука, отъ которой падаетъ тѣнь — и ничего больше! потому что, будь при этомъ еще хоть немного милосердія, ребенокъ не умеръ-бы — а тѣмъ, что говоритъ Васковскій, трудно даже воробья накормить».

Тутъ, однако, онъ вспомнилъ, что Васковскій не только говорилъ о смерти, но просилъ его также прочесть за Литку «вѣчный покой». Въ Поланецкомъ происходила теперь внутренняя борьба. Отсутствіе глубокой вѣры въ то, что Литка могла услышать его «вѣчный покой» и что это принесетъ ей какую-нибудь пользу, наложило печать молчанія на его уста. Ему просто стыдно было говорить слова, которыя не исходили изъ глубины его убѣжденія, а вмѣстѣ съ тѣмъ ему также стыдно было не дѣлать этого. «Вѣдь, въ концѣ концовъ, что я знаю? — думалъ онъ. — Ничего. Кругомъ туманъ, и туманъ… Вѣрнѣе всего, что ей отъ этого ничего не прибудетъ, однако, какъ-бы тамъ ни было, это все-таки единственная еще вещь, которую я могу сдѣлать для моего „котика“, для той дорогой дѣвочки, которая наканунѣ смерти думала обо мнѣ».

Онъ нѣкоторое время еще колебался, но потомъ тутъ же на постели преклонилъ колѣни и прочелъ «вѣчный покой».

Но это, однако, не принесло ему никакого утѣшенія, а только подняло въ немъ еще большую скорбь о Литкѣ, а вмѣстѣ съ тѣмъ — злость противъ Васковскаго, поставившаго его въ такое тягостное положеніе, что ему оставалось или впасть въ противорѣчіе съ самимъ собой, или нѣкоторымъ образомъ измѣнить Литкѣ. Онъ почувствовалъ, наконецъ, что черезъ-чуръ уже поддался этимъ мучительнымъ терзаніямъ и твердо рѣшилъ завтра же, съ самого утра, отправиться въ контору и заняться съ Бигелемъ первымъ попавшимся текущимъ дѣломъ, лишь-бы только оторвать свою мысль отъ этого мучительнаго заколдованнаго круга, въ которомъ онъ вертѣлся уже нѣсколько дней.

Но на другой день Бигель предупредилъ его, явившись къ нему самъ, быть можетъ съ той же цѣлью, чтобы занять его чѣмъ-нибудь другимъ. Поланецкій съ особымъ усердіемъ приступилъ къ разсмотрѣнію текущихъ дѣлъ, — но это продолжалось не долго, такъ какъ черезъ часъ пришелъ Букацкій, чтобы попрощаться.

— Ѣду теперь въ Италію и одинъ Богъ знаетъ, когда я вернусь — сказалъ онъ, — а мнѣ хотѣлось сказать вамъ предъ отъѣздомъ: будьте здоровы. Смерть этого ребенка засѣла у меня гораздо глубже, чѣмъ я предполагалъ.

— И ты изъ-за этого уѣзжаешь?

— Долго объ этомъ толковать. Видишь-ли, у насъ принято говорить: я буддистъ или что тамъ въ голову взбредетъ, а на самомъ дѣлѣ немного вѣруешь, немного надѣешься на… какое-то милосердіе… и такъ живешь изо дня въ день. Между тѣмъ, что же выходитъ? Дѣйствительность бьетъ насъ по лицу чуть-ли не каждый день, ввергая насъ въ душевную пропасть, въ непріятности, въ нравственныя тревоги. Здѣсь вѣчно кого-нибудь или что-нибудь любишь, вѣчно терзаешься чужимъ несчастіемъ, а я этого не хочу. Это меня мучаетъ…

— Чѣмъ же тебѣ поможетъ Италія?

— Чѣмъ она мнѣ поможетъ? Вѣдь тамъ есть солнце, котораго тутъ нѣтъ; тамъ есть искусство, котораго тутъ нѣтъ и къ которому я чувствую слабость; тамъ есть отличное вино, которое хорошо дѣйствуетъ на мой катарръ желудка и, наконецъ, я окруженъ людьми, которые для меня совершенно безразличны и которые могутъ себѣ умирать по сотнѣ въ день, не причиняя мнѣ никакого огорченія. Буду любоваться картинами, буду покупать то, что мнѣ нужно, буду ухаживать за своимъ ревматизмомъ, буду возиться съ головной болью, и буду изображать изъ себя болѣе или менѣе изнѣженное, сытое и здоровое животное, — что смѣю тебя увѣрить, въ сущности есть еще самое желательное состояніе жизни. Тутъ я не могу быть вполнѣ животнымъ, — а я въ душѣ хочу имъ быть.

— Ты правъ, Букацкій. Видишь-ли, мы вотъ сидимъ за счетами, чтобы разбогатѣть и чтобы не думать ни о чемъ другомъ. Какъ только дойдемъ до такого матеріальнаго состоянія, какъ ты, то, навѣрное… не знаю впрочемъ, какъ Бигель, но я послѣдую твоему примѣру.

— Итакъ, до свиданья во времени и пространствѣ — сказалъ Букацкій.

Черезъ минуту по его уходѣ Поланецкій замѣтилъ:

— Онъ дѣйствительно правъ. Насколько, напримѣръ, я былъ-бы теперь счастливѣе, если-бы я не привязался ни къ этой дѣвочкѣ, ни къ пани Эмиліи. Мы въ этомъ отношеніи неизлечимы и добровольно портимъ себѣ жизнь. Онъ правъ. Тутъ всегда кого-нибудь или что-нибудь любишь. Это дѣтская болѣзнь… Вѣчный ревматизмъ, вѣчный сентиментализмъ — и вѣчная боль въ сердцѣ…

А Бигель сказалъ:

— Кланяется тебѣ старикъ Плавицкій. Вотъ онъ-то ужъ никого не любитъ, кромѣ самого себя.

— Пожалуй, что и такъ, но у этого старика полное отсутствіе ума и мужества, чтобы сказать себѣ, что такъ можно и нужно. Наоборотъ, онъ самъ убѣжденъ, что слѣдовало-бы быть инымъ и потому онъ всегда находится въ какомъ-то рабствѣ. Здѣсь, на землѣ, если кто-нибудь и обладаетъ такой натурой, какъ онъ, такъ непремѣнно долженъ еще притворяться, хотя-бы даже предъ самимъ собою, — что онъ кого-то илц что-то любитъ.

— А сегодня ты будешь у пани Эмиліи? — спросилъ Бигель.

— Ну, разумѣется… Если-бы я, напримѣръ, сказалъ тебѣ, что у меня горячка, то еще не значитъ, что я этимъ самымъ уже вылечился-бы отъ нея.

И дѣйствительно, онъ не только въ этотъ день былъ у пани Эмиліи, но онъ былъ тамъ даже два раза, потому что въ первый разъ онъ ни пани Эмиліи, ни Марини не засталъ дома. Плавицкій на вопросъ, гдѣ дочь, отвѣтилъ ему съ какимъ-то паѳосомъ и покорностью: «У меня теперь нѣтъ дочери!» — Поланецкій-же, удерживая себя, чтобы его не выругать, къ чему вдругъ явилась у него большая, охота, сейчасъ-же вышелъ и вернулся только вечеромъ.

На этотъ разъ къ нему снова вышла Мариня, и сказала что пани Эмилія уснула въ первый разъ послѣ похоронъ Литки. Говоря это, она дольше обыкновеннаго задержала его руку въ своей. Поланецкій, не смотря на полнѣйшій хаосъ, царствовавшій въ его мысляхъ, не могъ этого не замѣтить, а когда онъ вопрошающе посмотрѣлъ ей прямо въ глаза, то замѣтилъ, какъ щеки дѣвушки покрылись румянцемъ. Между тѣмъ, они усѣлись рядомъ и продолжали бесѣдовать:

— Мы были сегодня на Повонзкахъ^[1], — сказала Мариня; — я обѣщала Эмилькѣ, что мы будемъ туда ѣздить каждый день.

— Развѣ для нея хорошо каждый день вспоминать дѣвочку и растравлять свои раны?

— Да что вы? Развѣ ея раны зажили? — отвѣтила Мариня; — развѣ мыслимо сказать ей: «не ходи туда?!» Сначала я также думала, что это будетъ для нея не хорошо, но потомъ я убѣдилась, что наоборотъ. На Повонзкахъ она долго плакала, но ей стало легче. На обратномъ пути она вспомнила, что ей говорилъ профессоръ Васковскій — и эта мысль стала ея единственнымъ утѣшеніемъ — единственнымъ!

— Пусть хоть это служитъ ей утѣшеніемъ, — отвѣтилъ Поланецкій.

— Видите-ли, сначала я просто боялась напоминать ей о Литкѣ, но она только о ней и говоритъ, и бредитъ. Вы можете прямо говорить о ней, ничего не опасаясь, такъ какъ это, видно, доставляетъ ей громадное облегченіе…

Тутъ дѣвушка стала разсказывать, какъ-бы неувѣренно, понизивъ голосъ:

— Она постоянно себя упрекаетъ, что она въ послѣднюю ночь послушалась доктора и легла спать. Ей жаль послѣднихъ потерянныхъ минутъ, которыя она могла-бы провести съ Литкой, и эта мысль страшно ее угнетаетъ. Сегодня, возвращаясь съ кладбища, она стала распрашивать меня о мельчайшихъ подробностяхъ: какъ она выглядѣла, какъ долго спала, принимала-ли лекарство и что говорила, обращалась-ли къ намъ… Притомъ, она заклинала меня, чтобы я все припомнила и не пропустила-бы ни слова.

— И вы ничего не пропустили?..

— Нѣтъ.

— Какъ она это выслушала?

— Она очень-очень плакала.

Оба замолчали и молчали довольно долго, послѣ чего Мариня сказала:

— Пойду, посмотрю, что тамъ съ ней.

Чрезъ минуту она вернулась.

— Спитъ, — сказала она. — Слава Богу!

Поланецкій въ этотъ вечеръ такъ и не видѣлъ пани Эмиліи, которая словно впала въ летаргическій сонъ. При прощаніи Мариня снова крѣпко пожала ему руку, спросивъ почти со смиреніемъ:

— Вы ничего не имѣете противъ того, что я повторила Эмилькѣ послѣднее желаніе Литки?

— Въ такія минуты, — отвѣтилъ онъ, — я, право, не могу думать о себѣ. Меня интересуетъ только пани Эмилія и если слова ваши доставили ей какое-нибудь облегченіе, то я отъ души вамъ благодаренъ.

— Итакъ, до завтра, неправда-ли?

— До завтра.

Поланецкій распрощался и вышелъ, а, спускаясь съ лѣстницы, думалъ:

«Она считаетъ себя моей невѣстой».

И онъ не ошибся. Мариня считала его своимъ женихомъ. Онъ никогда не былъ ей совершенно чужимъ; наоборотъ, сила обиды являлась лишь мѣриломъ того необыкновеннаго интереса, какой онъ возбудилъ въ ней. Къ тому-же, во время болѣзни Литки и ея похоронъ онъ самъ могъ открывать въ себѣ какіе ему угодно глубокіе слои эгоизма, ей-же онъ казался такимъ добрымъ, что она просто не находила ему равнаго. Остальное довершили слова Литки. Въ сущности, сердце ея, прежде всего, жаждало любви — и теперь — разъ она обѣщала это Литкѣ на смертномъ одрѣ, разъ она обязалась любить и выйти замужъ, то ей казалось, что если-бы она даже не любила, то она должна заставить себя любить, что теперь ей ужъ нельзя не любить. Поланецкій вошелъ въ сферу ея обязанностей, ея долга, — а она принадлежала къ числу тѣхъ прямыхъ женскихъ натуръ, какихъ не мало еще и по сіе время, для которыхъ жизнь и долгъ тѣсно связаны между собой и которыя соединяютъ поэтому съ долгомъ и добрую волю, и не только добрую, но и очень твердую.

Такая, именно, воля влечетъ за собою любовь, которая свѣтитъ, какъ солнце, грѣетъ, какъ теплота его, и успакоиваетъ, какъ ясное, лазоревое небо. Такимъ образомъ жизнь становится не сухимъ терновымъ кустомъ, полнымъ колючихъ шиповъ, а цвѣткомъ, полнымъ упоенія и восторга.

Эта здравомыслящая, прямая и деликатная въ своихъ чувствахъ. деревенская дѣвушка въ наивысшей степени обладала способностью жить и быть счастливой.

И поэтому, когда Поланецкій ушелъ, она, размышляя о немъ, называла его въ душѣ не иначе, какъ «панъ Стахъ». Вѣдь онъ былъ уже ея «панъ Стахъ»'

А Поланецкій, лежа въ постели, повторилъ почти механически: — Она считаетъ себя моей невѣстой.

Смерть Литки и происшествія послѣднихъ дней отодвинули Мариню не только въ его мысляхъ, но и въ сердцѣ его, куда-то далеко на задній планъ.

Теперь онъ снова началъ думать о ней и о своей будущности. И вдругъ надъ нимъ нависла тяжелая туча мучительныхъ вопросовъ, на которые, въ эту минуту по крайней мѣрѣ, онъ не находилъ отвѣта.

Онъ только испыталъ предъ ними безотчетный страхъ; онъ чувствовалъ, что нѣтъ у него теперь ни силъ, ни охоты взяться за этотъ трудъ. Снова начать жить старой жизнью, снова очутиться въ этомъ сентиментальномъ заколдованномъ кругѣ, снова волноваться, снова напрягать всѣ усилія и добиваться того, что приноситъ одну лишь горечь, снова бороться съ самимъ собою изъ-за какихъ-то чувствъ! Не лучше-ли будетъ, вмѣстѣ съ Бигелемъ, взяться за счеты, сколотить деньжонки, чтобы потомъ, какъ Букацкій, махнуть въ Италію или куда-нибудь въ другое мѣсто, гдѣ есть солнце, искусство, вино, хорошо дѣйствующее на желудокъ, а, главное, чужіе люди, счастье которыхъ не радуетъ и не грѣетъ, а смерть и горе не вызываютъ ни одной слезинки…

Конецъ первой части. (Продолженіе слѣдуетъ).

"Сѣверный Вѣстникъ", №№ 8—12, 1893, № 1, 1894

---

1. Повонзки — католическое кладбище въ Варшавѣ. Прим. Переводчика.