Семейство Кардиналь (Галеви)/РМ 1884 (ДО)

Семейство Кардиналь
авторъ Людовик Галеви, пер. Р.

Оригинал: фр. La Famille Cardinal, опубл.: 1884. — Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1884, книга VI—VII.

СЕМЕЙСТВО КАРДИНАЛЬ.

Людовика Галеви. (Съ французскаго.)

Рядъ разсказовъ талантливаго писателя, соединенныхъ подъ общимъ заглавіемъ «Семейство Кардиналь», представляетъ замѣчательно вѣрную картину парижскихъ буржуазныхъ нравовъ, — картину далеко не привлекательную, но набросанную мастерскою рукою художника; близко знакомаго съ описанною средою. Въ его очеркахъ, какъ живые, проходятъ передъ нами madame Cardinal, monsieur Cardinal, ихъ милыя дочки, друзья, знакомые, маркизы, сенаторы, ouvreuses оперныхъ ложъ, все это на ярко очерченномъ фонѣ современнаго общества 1870—1883 годовъ. Главныя лица повѣствованія, супруги Кардиналь, — а съ ними и вся буржуазія, созданная имперіей, — были бы омерзительны и невозможны, какъ литературные типы, если бы симпатичный талантъ г. Галеви не представилъ ихъ въ высоко-комическомъ видѣ, если бы тонкимъ юморомъ и остроумнымъ смѣхомъ не прикрылъ язвъ, разъѣдающихъ Францію, и, вмѣстѣ съ тѣмъ, если бы не показалъ въ глубинѣ души своихъ героинь и героевъ прекрасныхъ качествъ, исковерканныхъ и направленныхъ на трагикомическое негодяйство цѣлымъ рядомъ прискорбныхъ историческихъ событій, сбившихъ съ пути его соотечественниковъ. «Казаться! Во что бы ни стало, казаться!» — вотъ девизъ и задача огромнаго большинства французовъ. Ихъ сокрушаютъ les apparences. Ради того, чтобы казаться, французъ готовъ на все на свѣтѣ, на трудъ, на подвигъ, на геройство, но лишь съ тѣмъ, чтобы казаться, а не быть добродѣтельнымъ, подвижникомъ или героемъ; французъ-буржуа готовъ на всякую гадость и мерзость, но подъ непремѣннымъ условіемъ, чтобы были спасены les apparences. Мы говоримъ, конечно, не о всѣхъ французахъ, даже не о большинствѣ націи. Но дѣло въ томъ, что большинство не видно, а выдаются лишь тѣ, кому хочется казаться; вотъ почему и вся нація, при своихъ превосходныхъ качествахъ, кажется много хуже и испорченнѣе, чѣмъ она есть въ дѣйствительности.

Въ разсказахъ г. Галеви проходятъ не только почти типическія фигуры мелкихъ буржуа, но затрогивается слегка и исторія Франціи послѣднихъ тринадцати лѣтъ, изображено, какъ очень крупныя историческія событія, потрясавшія эту страну, отражались въ умѣ и сердцѣ такихъ ея, сыновъ и дочерей, каковы супруги Кардиналь и имъ подобные, имѣвшіе несомнѣнную долю вліянія и на самый ходъ этихъ событій. Въ легкой, чрезвычайно остроумной формѣ, не имѣющей въ себѣ ничего рѣзкаго и грубаго, рядъ этихъ разсказовъ составляетъ очень мѣткую сатиру на современное французское общество.

I.
Мадамъ Кардиналь.

Вечеромъ 6 мая 1870 года толстая, небрежно одѣтая дама, въ старой клѣтчатой накидкѣ на плечахъ, съ серебряными очками на носу, неподвижно стояла за кулисами оперы, облокотившись о подставку для лампы, и смотрѣла на сцену восторженными, умиленными глазами. Давали «Фауста» Гуно. Дѣвицы кордебалета танцовали вальсъ вокругъ Маргариты, а дамы хора, выстроенныя вдоль декораціи, съ видомъ неизмѣримой скуки и покорности своей участи, распѣвали:

Que la valse nous entraîne!

Faisons retentir la plaine

Du bruit de nos chansons!

Valsons!

Je respire à peine!

Ah! quel plaisir! etc. etc.

Я подошелъ къ толстой дамѣ, слегка хлопнулъ ее по плечу и сказалъ:

— Здравствуйте, мадамъ Кардиналь! Какъ поживаете?

— Такъ себѣ, не дурно, благодарю васъ.

— А ваши дочки?

— И дѣвочки ничего.

— Онѣ танцуютъ сегодня?

— Полина танцуетъ, Виржини нѣтъ. Видите, вонъ Полина, въ полосатомъ платьѣ, голубое съ бѣлымъ.

— Знаете, прехорошенькой становится ваша Полина.

— Да, ни дать, ни взять, какъ Виржини, — до тринадцати лѣтъ какая была дурнушка и вдругъ выровнялась.

— Еще какъ выровнялась-то! Лучше всѣхъ теперь въ балетѣ.

— О, нѣтъ! Не лучше всѣхъ. Во мнѣ нѣтъ итого материнскаго ослѣпленія. Мари Ферно лучше Виржини.

— А скажите, который годъ Полинѣ?

— Скоро пятнадцать.

— Пятнадцать! Время-то какъ летитъ! Точно вчера видѣлъ ее вотъ такою между мелюзгою въ «Вильгельмѣ Телѣ», на мосту надъ потокомъ во время балета.

— Да, пятнадцать. Она въ первой кадрили; послѣ экзамена, навѣрное, переведутъ въ корифеи… Не дальше какъ третьяго дня директоръ, проходя мимо, потрепалъ ее за подбородокъ; а вы знаете, директоръ не всякую потреплетъ за подбородокъ.

— А? Пятнадцать лѣтъ! Каково это?… Ну, и, надѣюсь, еще ничего… А? мадамъ Кардиналь, ничего?

— О, нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!… Не подумайте, чтобы не было предложеній. Напротивъ, отбою нѣтъ… Въ особенности господинъ N…. — изъ дома не выходитъ. Но дѣвочка терпѣть его не можетъ; ну, знаете, приневоливать Какъ-то духа не хватаетъ, къ тому же это совсѣмъ не дѣло матери.

— У васъ прекрасное сердце.

— О! что касается сердца!… Да скажите сами, къ чему спѣшить? Къ будущему году дѣвочка еще похорошѣетъ.

— А Виржини? Все еще мосье Поль?

— Мосье Поль! Развѣ вы не знаете? Да гдѣ же вы были?

— Только что вернулся изъ Россіи; я три мѣсяца пробылъ въ Петербургѣ.

— Ахъ, да, то-то мы и не имѣли удовольствія васъ видѣть… Я даже надняхъ говорила объ этомъ съ мосье Кардиналь… Да, въ эти три мѣсяца много воды утекло. Съ мосье Полемъ покончено!

— Покончено? Что же такое случилось?

— О, Боже мой! Такъ, пустяки сущіе.

— Разскажите…

— Съ удовольствіемъ… Только актъ конченъ… Мы тутъ будетъ мѣшать перемѣнѣ декорацій; отойдемте вонъ туда, въ уголокъ налѣво.

Я послѣдовалъ за мадамъ Кардиналь, и вотъ что она разсказала мнѣ въ уголкѣ налѣво:

— Мосье Поль, вы, вѣдь, знаете, былъ всегда непосѣда: то ему туда надо, то сюда… Вотъ въ началѣ февраля онъ и говоритъ вдругъ: «Мнѣ нужно съѣздить къ себѣ въ деревню, посмотрѣть работы…» Въ этотъ самый день, — бываютъ же въ жизни такія роковыя случайности! — является къ намъ одинъ молодой человѣкъ, не бывавшій Богъ знаетъ сколько времени. Вы, навѣрное, знаете… Крошаръ, актеръ изъ Портъ-Сенъ Мартенъ… Нѣтъ, не знаете? Нисколько меня не удивляетъ; онъ изъ мелкихъ, но малый видный, способный… Рано или поздно пробьется, я въ этомъ увѣрена. Такъ вотъ приходитъ онъ и говоритъ: "Не хотите ли сегодня къ намъ, въ Портъ-Сенъ-Мартенъ? Я играю одного изъ вельможъ въ «Лукреціи Борджіа». Принесъ четыре мѣста. Оперы въ этотъ день не было, репетиціи тоже; мы согласились, пошли. Роль Крошара была не изъ крупныхъ; но, несмотря на это, онъ, все-таки, былъ замѣтенъ, — и голосъ, и костюмъ, ну и самъ-то молодецъ… Я все восхищалась имъ: «Экій красавецъ! Вотъ молодецъ-то!» Виржини молчитъ. А мнѣ и не въ домекъ, просто ослѣпла, точно одурѣла въ этотъ вечеръ… Какъ на грѣхъ! А, кажется, въ чемъ другомъ, а ужь въ наивности меня нельзя заподозрить.

На другой день сидимъ мы вроемъ съ Виржини; она строчитъ балетные башмаки. Вдругъ звонокъ. Отпираю — Крошаръ. Входитъ онъ и говоритъ:

— Довольны вчерашнимъ вечеромъ?

— Еще бы не довольны.

Сидимъ, разговариваемъ. Минутъ черезъ десять мнѣ нужно идти, рыбы купить, — мы ждали гостей къ обѣду. Возвращаюсь я. Виржини сидитъ красная, Крошаръ тоже. Я уже это послѣ сообразила. На другой день пріѣзжаетъ мосье Поль изъ деревни, сидитъ у насъ. Какъ разъ въ это время приносятъ письмо Виржини. Я, съ дуру, и вхожу съ письмомъ. Мосье Поль сидитъ на креслѣ, Виржини стоитъ у камина. Я и говорю:

— Тебѣ письмо, Виржини. Рука незнакомая.

Я думала, какое-нибудь объясненіе въ любви. Мосье Поль очень любилъ читать такія объясненія; показывать можно было, такъ какъ въ это время у насъ рѣшено было всѣхъ спроваживать, кромѣ мосье Поля. Виржини распечатала, да вдругъ какъ вскрикнетъ:

— Ахъ, это отъ него!

Что тутъ подѣлаешь? Молода… невзначай это сорвалось у нея. Мосье Поль всталъ, а она хлопъ — дурно… Письмо упало на полъ, онъ такъ и бросился на него. Я не виню его, нисколько не виню; на его мѣстѣ я бы сдѣлала тоже. Прочелъ онъ такъ, однимъ взглядомъ. Потомъ смотрю, преспокойно беретъ со стола перчатки и шляпу. Я хлопочу около Виржини, — безъ чувствъ лежитъ въ креслѣ, похолодѣла, — а сама и говорю мосье Полю:

— Что тамъ такое случилось?

— Вотъ, говоритъ, что, — подаетъ мнѣ письмо и уходитъ.

Надо правду сказать, въ тотъ же вечеръ онъ прислалъ Виржини десять тысячъ франковъ. Что-жь, этого отъ него не отнимешь: мосье Поль поступилъ какъ человѣкъ порядочный. Мнѣ, конечно, не до письма было; я хлопотала все около Виржини. Наконецъ, она открыла глаза.

— Ахъ, — говоритъ, — maman, maman!

— Что такое?

— Ахъ, maman, письмо…

— Ну, что письмо?

— Отъ Крошара, maman.

— Что же такое, что отъ Крошара?

— Ахъ, maman если бы ты знала, тогда-то…

— Что такое? Когда?

— Пока ты ходила за рыбой…

— Ну, что, когда я ходила за рыбой? Что? Что? Что?

— Ну, maman, да… Что съ этимъ подѣлаешь? Я точно съ ума сошла…

И вдругъ, хлопъ, — опять въ обморокъ. Только я и говорю:

— Ну, довольно, брось; это несчастіе, конечно, но здоровье дороже всего. Какъ это ты такую глупость сдѣлала? Что тебѣ пишетъ этотъ актеришка?

Ахъ, дорогой мой, онъ настрочилъ тамъ такихъ вещей, такихъ вещей… словомъ, ясно было, что Виржини бѣгаетъ за нимъ послѣ той глупой исторіи. Онъ извиняется, что не былъ еще, днемъ, вишь, у него репетиція, вечеромъ спектакль, называетъ ее и голубкою, и обожаемымъ ангеломъ… на ты!… кончаетъ тѣмъ, что будетъ дома завтра въ четыре часа. А? какова гадость? Не доставало, чтобы Виржини стала изъ-за него себя безпокоить… Какъ это вамъ покажется?

Подаю я ей письмо и говорю:

— Почитай хорошенько, онъ насмѣхается надъ тобою, и по дѣломъ. А мосье Поля-то нѣтъ.

— Ахъ, что мнѣ за дѣло до мосье Поля!

— Опять глупо! Встань, пройдись по комнатѣ, на тебѣ лица нѣтъ… Слѣдовало бы тебѣ колотушекъ надавать, трепку хорошую, да догадалась ты вовремя упасть въ обморокъ. Еще разъ повторяю, здоровье дороже всего. Ну, оправилась?… Сію минуту садись и пиши мосье Полю, проси прощеніе.

— Нѣтъ, нѣтъ! Ни за что!

Такъ и не написала. За то на другой день такъ и порывалась убѣжать къ своему Крошару. Только уже мосье Кардиналь и я были насторожѣ… Она вздумала было артачиться и добилась обѣщанной наканунѣ трепки; а Крошаръ получилъ въ четыре часа въ видѣ утѣшенія письмо мосье Кардиналя, отлично написанное письмо. Слово въ слово я его не упомню, знаю только, что оно начиналось словами: «Monsieur! Разгнѣванный отецъ считаетъ своимъ долгомъ отвѣтить на ваше почтеннѣйшее письмо отъ такого-то числа…» и т. д., и т. д.

Крошаръ присмирѣлъ, и Виржини, казалось, выкинула его изъ головы; а отъ мосье Поля ни слуха, ни вѣсточки, кромѣ десяти тысячъ франковъ. Вы скажете, хорошо еще и это… Конечно, конечно. Но отъ времени до времени я, все-таки, говорила Виржини, чтобы она написала. Она всякій разъ отвѣчала:

— Да, въ такомъ случаѣ надо отослать назадъ десять тысячъ франковъ.

Я не настаивала, хотѣла было сама сѣсть и написать мосье Полю, посовѣтовалась съ мосье Кардиналемъ. А онъ я говоритъ:

— Многое можно сказать и за, и противъ этого. Но, обсудивши здраво, не дѣло матери мѣшаться въ эти исторіи… Нѣтъ, нѣтъ… Я напишу ему самъ. Ты не бойся, имени Виржини не будетъ произнесено; это будетъ письмо порядочнаго человѣка къ порядочному человѣку; я выскажу мосье Полю мое глубокое сожалѣніе о томъ, что, вслѣдствіе событія, отъ моей воли независѣвшаго, наши добрыя отношенія нарушились и т. д., и т. д.

И онъ написалъ… Отвѣта не было… Такъ прошелъ цѣлый мѣсяцъ. Пусто какъ-то казалось въ домѣ; знаете, привычка, что все-таки, кто-нибудь есть. Въ особенности скучалъ мосье Кардиналь, съ утра до вечера твердилъ: «Вотъ тоска-то! Все одни, да одни!» По вечерамъ сталъ даже уходить въ кофейную, вмѣсто того, чтобы сидѣть съ нами, какъ бывало при мосье Поль.

Въ оперѣ про Крошара ничего не узналось; но всѣ видѣли, что съ мосье Полемъ все покончено. Ну, само собою разумѣется, сейчасъ разные тамъ господа начали увиваться вокругъ Виржини… Что толковать, вы сами знаете! Всѣхъ больше ухаживалъ маркизъ Кавальканти. Знаете его?… Онъ мнѣ часто говорилъ про васъ, всегда отлично отзывался.

Виржини — ни туда, ни сюда, ни маркизу, ни другимъ нѣтъ отвѣта; а сама все тоскуетъ, похудѣла, поблѣднѣла, поутру во время класса не можетъ полминутки на носкахъ простоять… А, вѣдь, вы знаете, каковъ у нея былъ носокъ; всю жизнь, кажется, выстояла бы. Я и говорю ей:

— Нельзя такъ падать духомъ, дитя мое, надо опять устроиться

— О, maman! Они всѣ такіе противные, всѣ, всѣ до одного!

Только разъ получаетъ она письмо отъ маркиза и показываетъ мнѣ: «Прочти, говоритъ, мама». Просто, скажу вамъ, восторгъ что такое! Даже слишкомъ хорошо! Сейчасъ сами увидите.

Я говорю Виржини:

— Вотъ это человѣкъ, умѣетъ жить! Тебѣ-то онъ нравится?

— Ахъ, — говоритъ, — maman, да развѣ такой можетъ нравиться? Только, сказать правду, онъ ли, другой ли — мнѣ все равно. И видишь ли, такъ какъ надо же кого-нибудь, такъ по мнѣ уже лучше такого, котораго нельзя любить. А то съ тѣми одно мученье.

Да вдругъ какъ расплачется, откуда только слезы берутся, точно изъ пожарной трубы… Каково вамъ покажется? Это она все еще о Крошарѣ!.. Я и говорю:

— Ну, перестань, говорю, мой ангелочекъ! Не къ спѣху дѣло… Не будемъ говорить о маркизѣ. О немъ и-завтра успѣемъ.

— Нѣтъ, говоритъ, maman, лучше сразу покончимъ… Онъ уродъ, онъ смѣшонъ… я увѣрена, что не полюблю его. Кромѣ него никого не хочу!

Сію же минуту написала ему и даетъ мнѣ письмо отправить въ маркизу. Признаюсь, я была въ порядочномъ затрудненіи, какъ поступить. Въ важныхъ случаяхъ я всегда спрашиваю совѣта у мосье Кардиналь. Онъ и говоритъ мнѣ:

— Виржини неприлично писать къ незнакомому мужчинѣ… Это совсѣмъ не идетъ. Я самъ напишу ему!

Сѣлъ самъ писать. Только пишетъ, пишетъ и остановится.

— Да, — говоритъ, — мадамъ Кардиналь, не легко сочинить такбе посланіе, но я, все-таки, сочиню. — И сочинилъ, прекрасно написалъ. Знаете, у мосье Кардиналь громадный тактъ въ щекотливыхъ дѣлахъ. Онъ никогда ни словомъ не обмолвится про Виржини; я уже говорила вамъ, онъ въ такихъ случаяхъ ведетъ дѣло какъ слѣдуетъ мужчинѣ съ мужчиною…

На другой день является маркизъ. На первый разъ всегда какъ-то не знаешь съ чего начать. Но маркизъ человѣкъ очень порядочный и ловкій; онъ очень скоро, незамѣтнымъ манеромъ приступилъ къ дѣлу.

— Такъ какъ же, — говоритъ, — мы устроимся? — Я отвѣчаю:

— Вы бы, господинъ маркизъ, какъ располагали?

Тутъ онъ и высказалъ свои предположенія… Безобразіе, настоящій ужасъ! Представьте, онъ хотѣлъ выплачивать намъ маленькій пенсіонъ, это мосье Кардиналю-то и мнѣ, а Виржини, чтобы жила съ нимъ, въ его отелѣ на бульварѣ королевы Гортензіи. Вотъ, скажу вамъ, когда надо бы видѣть мосье Кардиналя! Онъ былъ великолѣпенъ, показалъ, что значитъ истинное достоинство отца семейства!

— Господинъ маркизъ, — сказалъ онъ, — разъ навсегда примите къ свѣдѣнію, что насъ ничто не разлучитъ съ Виржини, или, вѣрнѣе, мы, мадамъ Кардиналь и я, лучше согласимся весь остатокъ нашей жизни довольствоваться супомъ и кускомъ говядины, даже безъ соли, чѣмъ отпустить куда бы ни было дочь безъ себя… Во-первыхъ, чего желаетъ сама Виржини? Жить и не разставаться съ родителями. Она порядочная дѣвушка и не мечтаетъ о великолѣпіяхъ…

И пошелъ, и пошелъ, Богъ знаетъ, когда бы кончилъ, если бы Виржини не перебила его и не сказала:

— Папа совершенно правъ, мы привыкли жить вмѣстѣ и не желаемъ разставаться.

— Какъ вамъ угодно будетъ, мадемуазель… Я готовъ исполнить всѣ ваши желанія, такъ какъ моя любовь…

Этого мосье Кардиналь уже не могъ вынести. Онъ всталъ блѣдный отъ гнѣва.

— О подобныхъ вещахъ, господинъ маркизъ, ни слова въ моемъ присутствіи. Такія вещи до меня не касаются!

— Надо же мнѣ, однако, объясниться съ вашею дочерью, — отвѣтилъ маркизъ.

— Я не понимаю, о какихъ объясненіяхъ вы говорите; я не долженъ понимать, что такое вы подъ этимъ разумѣете! Къ тому же, у меня назначено дѣловое свиданіе въ четыре часа, и меня ждутъ. Я ухожу и надѣюсь, что могу сказать вамъ до свиданія, а не прощайте.

— Мое искреннее желаніе, чтобы это такъ было, — мосье Кардиналь.

— И такъ, до свиданья, господинъ маркизъ.

Мосье Кардиналь ушелъ, какъ вы видите, ни на мгновенье не уронивши своего достоинства.

Только что онъ вышелъ, мы, т.-е. я съ маркизомъ, сошлись въ два слова. А Виржини во все время хоть бы словечко вымолвила, хоть бы глазкомъ моргнула, точно будто ей и дѣла нѣтъ до нашего разговора. Правда, въ ней собственно пока и надобности не было. Вотъ мы и порѣшили, я и маркизъ, нанять такую квартиру, чтобы можно было всѣмъ помѣститься. Маркизъ предложилъ было намъ всѣмъ перебраться въ его домъ; но я отвѣтила, что мосье Кардиналь ни за что не согласится, да тутъ же, въ слову, обстоятельно выяснила ему характеръ мосье Кардиналя, растолковала ему, насколько этотъ человѣкъ дорожитъ честью, добрымъ именемъ и уваженіемъ общества, насколько необходимо во что бы то ни стало устроить все такъ, чтобы соблюдены были всѣ приличія, что для этого нужно имѣть два подъѣзда и двѣ лѣстницы во избѣжаніе какихъ бы то ни было непріятныхъ встрѣчь въ неуказанные часы.

Маркизъ все это отлично понялъ, на другой же день пустился искать квартиру и къ полудню разыскалъ и нанялъ. Въ ней мы и живемъ теперь… это въ улицѣ Пигаль. Мосье Кардиналь любитъ старые кварталы. Прекрасная квартира! Заходите какъ-нибудь. Въ серединѣ гостинная, столовая, направо наши комнаты, косье Кардиналя, моя и Полинина, налѣво помѣщеніе Виржини и маркиза. Два входа, двѣ лѣстницы. Маркизъ очень настаивалъ, чтобы мы взяли отдѣленіе съ парадною лѣстницею. Но мосье Кардиналь отказался съ своимъ обычнымъ тактомъ. Вы знаете, сколько такта у этого человѣка. Мы взяли себѣ черную лѣстницу.

Какъ видите, устроилось все превосходно и, все-таки, дорогой мой, намъ живется не такъ хорошо, какъ кажется. Бываютъ минуты, когда я искренно жалѣю о мосье Полѣ… Хорошъ онъ былъ со мною, любилъ меня! Возилъ въ театръ и въ такихъ случаяхъ бралъ всегда кресло для мосье Кардиналя… Понимаете, вѣдь, тотъ ни за что въ мірѣ не согласился бы показаться въ одной ложѣ съ… Теперь все пошло иначе. Маркизъ всячески старается удалить отъ меня Виржини… Мало этого, маркизъ рѣшительно ни въ чемъ не сходится съ мосье Кардиналемъ: ни во взглядахъ на литературу, ни въ политикѣ, ни въ религіозныхъ вопросахъ… ни въ чемъ; а это вызываетъ постоянные споры, непріятности. У Кавальканти на карточкахъ напечатано: камергеръ двора… ну, какого-то тамъ изъ оставшихся за штатомъ послѣ Сольферино; онъ противникъ прогресса, стоитъ за дворянство, за, духовенство. Можете себѣ представить, до чего у нихъ доходитъ съ мосье Кардиналемъ. Не дальше, какъ въ страстную пятницу, недѣли двѣ тому назадъ, цѣлая драма разыгралась, настоящая драма! Надо вамъ сказать, что еще наканунѣ, въ великій четвергъ, мосье Кардиналь, чтобы подразнить маркиза, говоритъ мнѣ:

— Мадамъ Кардиналь, угостите насъ завтра хорошенькой жареной бараниной!

А маркизъ очень просто замѣчаетъ:

— Вы знаете, мадамъ Кардиналь, что я ѣмъ постное.

— А вотъ я такъ буду ѣсть жареную баранину въ великую пятницу, — возразилъ мосье Кардиналь.

Маркизъ промолчалъ; тѣмъ пока дѣло и кончилось. Только мосье Кардиналь внутренно изъ себя выходилъ, все искалъ случая придраться. Вотъ на другой день подается два обѣда, один — скоромный, другой постный. Безъ скандала обойтись не могло. Къ довершенію дѣла, только что сѣли за столъ, Альфонсъ приноситъ газеты… Альфонсъ слуга… нашъ лакей… У насъ теперь лакей служитъ! Маркизъ получаетъ la qazette de France мосье Кардиналь — la Marseillaise. Альфонсъ ошибкою la qazette de France подалъ мосье Кардиналю, а la Marseillaise маркизу…

— Господинъ маркизъ, — сказалъ тогда мосье Кардиналь, извольте вашу мерзкую газету!

— Извольте вашу прекрасную газету, мосье Кардиналь, — отвѣтилъ маркизъ и улыбнулся.

Прекрасную! Понимаете, вѣдь, это была иронія… Мосье Кардиналь н терпитъ ироніи. Это, говоритъ, орудіе итальянцевъ и они имъ владѣютъ такимъ особеннымъ манеромъ.

Обмѣнялись они газетами и молчатъ. Потрмъ разговоръ опять завязался и сама уже я не знаю какъ сошелъ на Ватиканскій соборъ. Мосье Кардиналь такъ и вспыхнулъ, точно трутъ, и началъ… что интриги іезуитовъ отвратительны, что Римъ принадлежитъ итальянцамъ, а Франціи нѣтъ до него никакого дѣла, что папу долой, іезуитовъ вонъ, и да здравствуетъ итальянское единство, цѣлую рѣчь сказалъ и закончилъ словами:

— Все ваше духовенство — канальи!

Маркизъ преспокойно ѣстъ свою треску и молчитъ… Каково это? Молчитъ… Вѣдь, это же опять иронія, это молчаніе!.. Тогда я, уже какъ супруга, сочла своею обязанностью подержать мосье Кардина ли и вскричала:

— Извольте отвѣчать мосье Кардиналю какъ слѣдуетъ, а не дѣлать такихъ штукъ. Чего молчите? Это все одна иронія!

Тутъ вышелъ изъ терпѣнія и маркизъ, всталъ и говоритъ:

— Мосье Кардиналь, я прошу васъ такихъ вещей не говорить, особенно въ такіе дни.

— Ничто не помѣшаетъ мнѣ высказывать мои мнѣнія, — отвѣтилъ мосье Кардиналь. — Я сказалъ канальи и стою на этомъ.

— Мосье Кардиналь, я католикъ и не позволю вамъ трогать мою религію; въ нашемъ семействѣ два епископа… Не позволю. Понимаете вы?…

Это меня окончательно взорвало.

— Какъ вы смѣете говорить: не позволю… говорить мосье Кардиналю, когда вы въ его домѣ, у его семейнаго очага, за его столомъ?… Это уже слишкомъ! И чего вы носитесь съ вашею религіей? Прежде чѣмъ толковать о религіи, слѣдовало бы подумать о нравственности.

— О нравственности! Что вы этимъ хотите сказать, мадамъ Кардиналь?

— То, что я хочу сказать, очень просто. Нечего тутъ носиться съ религіозными чувствами человѣку, который бросилъ жену и троихъ дѣтей въ Италіи, а самъ живетъ въ Парижѣ съ танцовщицею! Нѣтъ, мнѣ просто гадко становится!

— Мадамъ Кардиналь, вы затрогиваете такія вещи, которыхъ нельзя трогать. Да, я женатъ, но сто разъ говорилъ вамъ, что маркиза первая подала мнѣ поводъ… Не будь этого, и меня бы здѣсь не было.

— Ахъ, какъ это вѣжливо! Слышишь, Виржини? Онъ говоритъ, что его бы здѣсь не было, если бы маркиза не подала повода… Онъ тебя оскорбляетъ!

— Не дочь, а васъ, сумасшедшая вы старуха!…

— Не смѣйте вы называть мою жену сумасшедшею старухою! — вступился мосье Кардиналь.

— Ну, такъ старая вѣдьма, если вамъ это больше нравится.

— Какъ!… Я старая вѣдьма?… Это за то, что дочь ему отдала?

— Дочь! Да она полюбила меня!

— Виржини полюбила! Моя дочь полюбила такого-то… Да съ чего же вы это взяли? Даже наканунѣ дня, когда все рѣшено было, Виржини спрашивала моего совѣта; она никогда ничего не дѣлала, не спросившись меня, никогда, за исключеніемъ вотъ только Крошара… И я же ей сказала: «нечего тутъ раздумывать, хотя онъ и итальянскій маркизъ, а, все-таки, маркизъ». А Виржини мнѣ отвѣтила: «Не въ этомъ дѣло, maman. Если я рѣшусь, то лишь потому, что увѣрена, что никогда не полюблю его, и если онъ разойдется со мною когда-нибудь, то я не только не стану тужить, а даже очень довольна буду».

— Ты сказала это, Виржини? — вскричалъ маркизъ.

— Не совсѣмъ такъ. Maman нѣсколько переиначиваетъ.

— Ничего я не переиначинаю, клянусь Богомъ, который меня слышитъ.

— Не богохульствуйте, мадамъ Кардиналь, — вскричалъ маркизъ.

— Хочу богохульствовать и буду, старая вы итальянская крыса.

Маркизъ въ правду окрысился и назвалъ меня гадиной. Мосье Кардиналь вскочилъ, хотѣлъ графиномъ пустить маркизу въ голову; Полина убѣжала вся въ слезахъ, Виржини чуть жива отъ страха, кричитъ:

— Папа! Maman! Эдуардъ!

Это его, маркиза звали Эдуардомъ. Потомъ она расплакалась и говоритъ:

— Ахъ! Я вижу, намъ придется разстаться!

Настоящій скандалъ вышелъ, скажу вамъ. На счастье пришла мадамъ Берсонъ, портниха, въ одномъ домѣ съ нами живетъ, пришла играть въ лото. Маркизъ сейчасъ же ушелъ. Мы стараемся быть какъ можно любезнѣе; но мадамъ Берсонъ отлично поняла, что что-то у насъ не ладно; женщина она съ большимъ тактомъ, посидѣла немного и ушла.

Виржини надулась, взяла «Petit Journal» и читаетъ. Мосье Кардиналь отвелъ меня въ сторонку и говоритъ:

— Слышала, что сказала Виржини?

— Что такое?

— Намъ придется разстаться.

— Слышала. Что же изъ этого?

— Это, выходитъ, съ кѣмъ же разстаться? Съ нами?

— Съ нами! Ты съ ума сходишь, мосье Кардиналь… Съ маркизомъ разстаться. Возможно ли, чтобы Виржини отреклась отъ отца съ матерью… Перестань, пожалуйста! Самъ увидишь сію минуту… Милка!

— Maman!

— Знаешь, что говоритъ мосье Кардиналь? Будто ты сказала, что хочешь насъ покинуть?

— Я?

— Да, будто ты сказала, что намъ надо разстаться?

— О, papa! о, maman! Да развѣ это можно? Я говорила про Эдуарда. Развѣ я промѣняю васъ на него? Только вы ему сегодня много лишняго наговорили. Оставьте въ покоѣ политику и его религію.

— Дѣло въ томъ, — отвѣтилъ мосье Кардиналь, — что въ политикѣ и въ религіи вся суть.

— Можно говорить, однако же, о чемъ-нибудь другомъ.

— Можно, только что же это за разговоры будутъ? Болтовня пошлая!

— Ну, полноте, папа, повоздержитесь, все-таки.

— Повоздержусь, дочька, повоздержусь… Помиримся.

Позвали Полину, всѣ перецѣловались… У меня даже слезы навернулись. Потомъ сѣли вчетверомъ за лото. Въ двѣнадцать часовъ вернулся маркизъ, поклонился, поклонилась и я… все какъ слѣдуетъ. Улеглись всѣ спать. Вдругъ на разсвѣтѣ — стукъ-стукъ, въ мою дверь стучатся.

— Кто тамъ?

— Я, маркизъ. Вставайте скорѣе.

Я наскоро накинула на себя кофточку и выхожу Маркизъ въ туфляхъ, въ халатѣ.

— Виржини больна?

— Ей что-то не здоровится.

— Это вчерашняя сцена ее разстроила. Надо сдѣлать ей теплую ножную ванну.

— Да, она о томъ же проситъ.

Я пошла въ кухню, развела огонь, поставила воду. Маркизъ приходилъ нѣсколько разъ узнать, готово ли. Наконецъ, вода зашипѣла; я вылила ее въ ножную ванну и понесла. Прошла я столовую, прошла гостинную и постучалась въ дверь.

— Я это, отворите, принесла ванну.

— Хорошо. Давайте сюда.

— Это съ какой стати?

— Я самъ сдѣлаю ей ванну.

— Съ чего же вы взяли, что я позволю вамъ дѣлать ножную ванну моей дочери, когда я сама тутъ на-лицо?

— Говорю вамъ, что вы ни на, что не нужны. Давайте.

— Ни за что!

Онъ схватился за ванну; я не даю. Онъ тащитъ къ себѣ, я — къ себѣ. Вода расплескалась и ему обдало ноги кипяткомъ. Закричалъ онъ и отскочилъ прочь. Тогда я прошла въ комнату, подбѣжала къ Виржини.

— Вотъ, — говорю, — мой ангелъ, твоя ножная ванна.

Потомъ обратилась я къ маркизу:

— Но-но, мерзкая обезьяна, попробуй вырвать дочь изъ объятій ея матери. Ты побросалъ своихъ дѣтей, а я свою не оставлю!…

Вдругъ мадамъ Кардиналь оборвала свой разсказъ и рысцой побѣжала на сцену; черезъ минуту она вернулась, таща Полину за ухо.

— А! мерзкая дѣвчонка!

— Но, maman…

— Я сама видѣла, какъ мосье де-Гальерандъ поцѣловалъ тебя за этой кулисой.

— Не правда это, не цѣловалъ…

— А я говорю, правда.

Мадамъ Кардиналь закончила фразу звонкой пощечиной. Прибѣжалъ режиссеръ танцевъ.

— Штрафъ, мадемуазель Полинъ, штрафъ!

— За что, мосье Плюкъ? За то, что меня же maman побила?

— Не могу же я оштрафовать вашу мамашу; а я лучше сдѣлаю, я вотъ васъ, мадемуазель Полинъ, вдвойнѣ оштрафую.

— А за что, смѣю спросить? — сказала мадамъ Кардиналь.

— За ваше присутствіе въ кулисахъ, мадамъ Кардиналь. Маменьки не имѣютъ права входить на сцену. Вы знаете правило.

— Хорошо ваше правило, нравственно! Его выдумали, чтобы лишить матерей возможности смотрѣть за дѣтьми.

— Это до меня не касается. Знаю я только, что ваша дочь заплатитъ шесть франковъ штрафа.

— Ну, и заплатитъ! — отвѣтила мадамъ Кардиналь. — Не испугаете насъ вашими шестью франками. Слава Богу, за насъ есть кому выкинуть вамъ какіе-то жалкіе шесть франковъ! Полина, идемъ.

Прощаясь со мною, мадамъ Кардиналь проговорила:

— Ахъ, дорогой мой, сколько заботъ, сколько тревогъ для матери, когда двѣ дочери въ балетѣ!

II.
Мосье Кардиналь.

22 ноября 1871 года, въ девять часовъ вечера, я шелъ по одному изъ корридоровъ, перекрещивающихся и перепутывающихся въ зданіи Оперы. Впереди меня шелъ помощникъ балетнаго режиссера, звонилъ изъ всей силы и какъ-то нараспѣвъ выкрикивалъ: «На сцену, mesdames, на сцену. Начинаютъ второй актъ».

Изъ уборной корифей вышло десятка полтора юныхъ балеринъ. Шумя, смѣясь, болтая, толкая другъ друга, онѣ бѣгомъ неслись на сцену. Я посторонился къ стѣнѣ.

— Bonjour, vous… — привѣтствовали меня пятнадцать молодыхъ голосовъ. — Какими судьбами?.. Вы зачѣмъ сюда попали?…

Веселая, красивая толпа, декольтированная, одѣтая въ газъ, шелкъ и бархатъ, промчалась мимо и исчезла за поворотомъ лѣстницы. Зачѣмъ я сюда попалъ? Я отлично зналъ, зачѣмъ, — разыскать моего глубокоуважаемаго друга, мадамъ Кардиналь. Дверь въ уборную оставалась отворенной. Я заглянулъ въ нее. Служанки развѣшивали по стѣнамъ грязноватыя платья, красныя фланелевыя юбки, невзрачные коконы, изъ которыхъ только что вылетѣли блестящія бабочки балета въ «Донъ-Жуанѣ». Три или четыре мамаши сидѣли на соломенныхъ стульяхъ, вязали, болтали или дремали. Въ углу я разглядѣлъ мадамъ Кардиналь. Давно знакомые, сѣдые тирбушоны все такъ же обрамляли ея патріархальное лицо; табакерка попрежнему лежитъ на колѣняхъ; тѣ же неизмѣнныя серебряныя очки. Мадамъ Кардиналь читала газету. Погруженная въ чтеніе, она не слыхала, какъ я подошелъ и сѣлъ рядомъ съ нею на табуретъ. Быстро и тихо я проговорилъ ей на ухо:

— Мадамъ Кардиналь, соблаговолите разсказать мнѣ исторію мосье Кардиналя.

— Нѣтъ никакой исторіи…

— Исторія есть и прелюбопытная. Мосье Кардиналь былъ мировымъ судьею во время коммуны, мосье Кардиналь былъ арестованъ.

— Тише… тише… въ Оперѣ никто не подозрѣваетъ…

— Я буду говорить такъ тихо, какъ вы прикажете; но я хочу знать подробности. Меня интересуетъ все, что васъ касается… А въ моей скромности…

— Знаю, знаю и вполнѣ увѣрена… Охотно разскажу вамъ… только подвиньте вашъ табуретъ.

Я подвинулся къ мадамъ Кардиналь, и она начала свое повѣствованіе:

— Я принуждена начать издалека, такъ какъ, знаете, въ жизни бываютъ необыкновенныя сцѣпленія обстоятельствъ… Начать надо съ 4 сентября. Ахъ! Что это былъ за день для насъ, дорогой мой! Во-первыхъ, революція!… Нечего и говорить объ участіи въ ней мосье Кардиналя. Онъ былъ на набережной Орсе, передъ законодательнымъ собраніемъ, въ первомъ ряду у самой рѣшетки; домой вернулся въ шесть часовъ, измученный, потерявши голосъ отъ крика: да здравствуетъ республика! Онъ принесъ съ собою холодный паштетъ въ пять франковъ и бутылку бургонскаго и говоритъ: «Мадамъ Кардиналь, мы сегодня пируемъ». Въ обѣду собралась вся семья: мосье Кардиналь, я, Полина, пришла и Виржини съ маркизомъ. Знаете, Кавальканьти, ну, тотъ, котораго она выбрала. Маркизъ и объявляетъ, что завтра же уѣзжаетъ съ Виржини въ Италію; онъ сутокъ не хочетъ пробыть въ городѣ, гдѣ уличная сволочь провозгласила республику… При этихъ словахъ мосье Кардиналь такъ и подпрыгнулъ.

— Я былъ въ числѣ этой сволочи, провозгласившей республику! — крикнулъ онъ, бросился на маркиза и схватилъ его за воротъ. Мы, т.-е. я и мои двѣ цыпочки, насилу оттащили его отъ маркиза.

Къ счастью, Виржини все уладила съ своимъ обычнымъ таятомъ. Она разъяснила мосье Кардиналю настоящую причину отъѣзда. Дѣло было въ томъ, что во время осады Оперу закроютъ, а Виржини не желала бы прекращать танцевъ, что ей предлагаютъ ангажементъ въ Миланѣ и т. под. Мосье Кардиналь успокоился.

— Я преклоняюсь, если дѣло идетъ объ искусствѣ и о будущности Виржини, — сказалъ онъ.

Маркизъ взялъ назадъ свое слово насчетъ сволочи, и они распрощались очень прилично.

Во все время осады въ мосье Кардиналѣ точно два разныхъ человѣка было: патріотъ, требовавшій поголовной вылазки, употребленія въ дѣло греческаго огня, превращенія въ груду пепла всего Парижа… Но, дорогой мой… я скажу вамъ всю правду… въ немъ былъ и собственникъ… Виржини настоящій ангелъ! Передъ отъѣздомъ въ Италію она потребовала отъ маркиза, чтобы онъ прилично устроилъ ея родителей, мосье Кардиналя и меня… Само собою разумѣется, всѣ переговоры вела я, и достоинство мосье Кардиналя ни чуть не было затронуто… На другой день послѣ отъѣзда маркиза съ Виржини, я и говорю мосье Кардиналю:

— Другъ мой, не можешь ли ты указать мнѣ хорошаго помѣщенія капитала въ тридцать тысячъ франковъ?

— Капитала въ тридцать тысячъ? — отвѣтилъ онъ. — Я не спрашиваю васъ, откуда взялся такой капиталъ, не желаю знать этого! А въ настоящее время, по случаю тревожныхъ событій, сильно подешевели дома… Надо абонироваться на «Petites Affiches».

Черезъ недѣлю мы очень выгодно купили домъ въ Батиньелѣ. Вотъ причина колебаній мосье Кардиналя въ вопросѣ о томъ, чтобы взорвать Парижъ на воздухъ.

Впрочемъ, мосье Кардиналь велъ себя настоящимъ героемъ во время осады. По его годамъ и вслѣдствіе ревматизмовъ, онъ не въ состояніи былъ нести службу національной гвардіи. Но онъ, все-таки, нашелъ возможность принимать дѣятельное участіе въ оборонѣ: онъ каждый вечеръ ходилъ въ клубы! Такая жизнь не особенно противорѣчила его вкусамъ. Онъ заводилъ связи въ политическомъ мірѣ. Въ Батиньолѣ онъ уже успѣлъ составить себѣ видное положеніе. Три или четыре раза его выбирали въ бюро клуба и разъ даже, когда предсѣдателю необходимо было выйти на нѣсколько минутъ, мосье Кардиналь занялъ его мѣсто на это время. Вечеромъ онъ вернулся домой самъ не свой отъ радости, бросился мнѣ на шею и уже ничего не могъ выговорить, какъ только:

— Мадамъ Кардиналь, я предсѣдательствовалъ, я предсѣдательствовалъ!… Ну, вы, вѣдь, сами знаете, какъ Трошю выдалъ насъ пруссакамъ… Подписали капитуляцію, заключили миръ…. Мосье Кардиналь подчинился обстоятельствамъ, но пришелъ въ настоящее отчаяніе, когда узналъ, что король Вильгельмъ хочетъ войти въ Парижъ. Я даже представить себѣ не могу, что бы было, если бы пруссаки вздумали придти въ Батиньоль!.. Я рѣшительно не въ силахъ была бы сдержать мосье Кардиналя. Къ счастью, они не пошли дальше парка Монсо. Однако же, мосье Кардиналь не переставалъ повторять:

— Послушайте, мадамъ Кардиналь, Альзасъ, Лотарингія, пять милліардовъ, — со всѣмъ этимъ, дѣлать нечего, надо помириться. Но если они осмѣлятся тронуть Бордо, если посмѣютъ тронуть республику!.. О, посмѣй только тронуть республику!

Между тѣмъ, наступило 18 марта, и я даю вамъ честное слово, мосье Кардиналь тутъ уже рѣшительно не причемъ…. Еще бы! Я держала его подъ замкомъ цѣлую недѣлю, боялась, какъ бы чего. Многіе совѣтовали мосье Кардиналю принять участіе въ движеніи. Оно и понятно; выскажись только мосье Кардиналь за коммуну, онъ увлекъ бы за собою многихъ къ Батиньолѣ. Но мосье Кардиналь не высказался. Я, съ своей стороны, употребляла всевозможныя усилія успокоить его. Какъ супруга, я, конечно, раздѣляла политическія мнѣнія мосье Кардиналя. Но я не только супруга, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, мать; у меня еще дочь оставалась на рукахъ… Я и соображала: «По милости всей этой исторіи опера закрыта вотъ уже девять мѣсяцевъ, и кто ихъ знаетъ, когда ее откроютъ. А Полина не пристроена; пристроить ее при республикѣ мнѣ будетъ очень мудрено, тогда какъ во время имперіи, — надо отдать ей должную справедливость, — это дѣлалось очень просто, само собою».

Предубѣжденія мосье Кардиналя противъ высшихъ классовъ общества у меня, конечно, не было, да и быть не могло. За кулисами Оперы мы встрѣчаемся съ свѣтскими людьми высшаго общества и понимаемъ, что въ нихъ есть много хорошаго… Не подумайте, что я это только вамъ говорю изъ вѣжливости. Нѣтъ, это мое убѣжденіе. Я очень хорошо сознаю, насколько необходимы люди порядочные, такъ какъ безъ нихъ, — ну, скажите на милость сами, — что бы сталось съ нашими бѣдными крошками? Только этихъ доводовъ я не могла высказать мосье Кардиналю; онъ сію минуту остановилъ бы меня словами: «мадамъ Кардиналь, ты знаешь, я не люблю входить въ эти дѣла».

Черезъ недѣлю я вынуждена была выпустить мосье Кардиналя. Онъ далъ мнѣ слово вести себя тихо и смирно. Съ моего позволенія онъ вступилъ въ батиньольскій комитетъ соглашенія… Это было превосходно!… Каждый день засѣданія, посылки делегатовъ въ Версаль… Изъ этого ровно ничего не могло выйти, но представляло, все-таки, большія выгоды: во-первыхъ, это занимало мосье Кардиналя, во-вторыхъ, поддерживало его значеніе и нисколько не компрометировало.

Но это не все. Для развлеченія мосье Кардиналя, у него было массонство… Онъ, само собою разумѣется, былъ франмассономъ и занималъ даже должность… должность Великаго Шотландца священнаго свода Іакова VI. Франмассонство волновалось… Въ немъ образовалось три партіи: одни члены стояли на томъ, чтобы не дѣлать ничего ровно, другіе предлагали мирныя манифестаціи, третьи хотѣли высказаться за коммуну. Мосье Кардиналь былъ того мнѣнія, что не слѣдуетъ ничего дѣлать, такъ какъ франмассонство не слѣдуетъ впутывать ни въ войну, ни въ политику.

Собранія ложи происходили почти ежедневно. Тамъ шумѣли, спорили… Мосье Кардиналь, возвращаясь домой, говорилъ мнѣ:

— Мадамъ Кардиналь, если хочешь видѣть человѣка, только что блиставшаго въ преніяхъ, то смотри на меня.

Такъ прошло съ мѣсяцъ. И если мосье Кардиналь склонялся на чью-нибудь сторону, то скорѣе на сторону версальцевъ, а никакъ не коммуны. Начать съ того, что онъ далеко не одобрялъ декрета о наймѣ квартиръ. Домъ, купленный нами въ Батиньолѣ, былъ доходный домъ, и что же? Какъ только вздумается квартирантамъ, такъ они и съѣзжаютъ, не заплативши, подъ покровительствомъ національной гвардіи. А потомъ мосье Кардиналь нѣжный и любящій отецъ… Его очень печалило отсутствіе Виржини, продолжавшееся уже около восьми мѣсяцевъ, и онъ зналъ, что маркизъ не вернется съ нею до тѣхъ поръ, пока въ Парижѣ будетъ коммуна. Что касается меня, то я давно была на сторонѣ версальцевъ. Коммуна, правда, хлопотала объ открытіи Оперы, но безъ балета! Будущность Полины просто истерзала меня, невольно думалось: «Не бѣда бы все это, если бы имперія просуществовала двумя или тремя годами дольше. Полина была бы въ труппѣ, и ея положеніе было бы, вѣроятно, обезпечено во всѣхъ отношеніяхъ». Извините, я все увлекаюсь въ сторону; но, знаете, когда мать заговоритъ о дочеряхъ, это дѣлается невольно.

Такъ вотъ подошло 28 апрѣля…. ужасное время! Тутъ начались всѣ наши несчастія. Уже съ недѣлю передъ тѣмъ стали долетать бомбы и до Батиньоля. Мосье Кардиналь каждый день осматривалъ домъ… Вдругъ, 26 числа вечеромъ, входитъ онъ ко мнѣ, а на самомъ лица нѣтъ, зубъ на зубъ попасть не можетъ….

— Мадамъ Кардиналь, — говоритъ, — знаешь ли ты, что случилось?

— Нѣтъ, мосье Кардиналь, ты меня пугаешь.

— Мосье Тьеръ бомбардировалъ насъ!.. Да, чего не дѣлалъ мосье де-Бисмаркъ, то сдѣлалъ мосье Тьеръ! Ни одно прусское ядро не упало въ Батиньолѣ, а сегодня ночью версальская бомба прошибла нашу крышу; починки, по крайней мѣрѣ, на полторы тысячи франковъ!

Я даю мосье Кардиналю капель, стараюсь успокоить; но онъ страшно разстроенъ и вдругъ говоритъ:

— Я не хотѣлъ участвовать въ массонской демонстраціи, а теперь отправлюсь, мадамъ Кардиналь. отправлюсь въ первыхъ рядахъ, грудью стану противъ версальскихъ пуль…. Шляпу, мою шляпу… Въ полдень собраніе ложи… иду къ моимъ братьямъ.

Онъ ушелъ, несмотря на мои крики и слезы. На завтра была назначена большая демонстрація. Рѣшено было выставить на укрѣпленіяхъ массонскія знамена; и если бы хотя одинъ выстрѣлъ задѣлъ ихъ, тогда всѣ братья дали клятву двинуться на версальцевъ. Наканунѣ мосье Кардиналь возставалъ противъ этого проекта; но въ то время его еще не бамбардировали! Ну, а знаете, когда прошибутъ крышу бомбой и надѣлаютъ убытку на полторы тысячи франковъ, тутъ человѣкъ поневолѣ другое заговоритъ. Вернулся мосье Кардиналь въ четыре часа, спокойный, важный, съ длинною палкой въ рукахъ.

— Мадамъ Кардиналь, — сказалъ онъ мнѣ, — дѣлай такъ, какъ сама знаешь, но завтра къ 8 часамъ утра мнѣ необходимо массонское знамя… Я самъ понесу знамя и обязался его изготовить. Понимаешь, чѣмъ больше будетъ знаменъ, тѣмъ внушительнѣе будетъ и тѣмъ болѣе заставитъ призадуматься того, кто насъ бомбардируетъ! Вотъ древко для знамени!

По фигурѣ и по тону мосье Кардиналя я сразу поняла, что возраженія безполезны. Дѣлать нечего, взялись мы съ Полиною за работу и изъ стараго бальнаго платья Виржини состряпали знамя. Я пожертвовала одною изъ моихъ шерстяныхъ юбокъ для прокладки между двумя шелковыми полотнищами, чтобы плотнѣе было. Всего же лучше вышли эмблемы и девизъ. Изъ голубыхъ атласныхъ лоскутовъ отъ костюма Виржини я вырѣзала трехъугольникъ, молотокъ, лопатку и буквы для девиза: «любите другъ друга». Все это мы нашили на бѣлое знамя. Удивительно вышло! При отъѣздѣ мосье Кардиналя въ открытомъ кабріолетѣ, всѣ присутствующіе пришли въ восторгъ… А было человѣкъ до трехсотъ на улицѣ. Мосье Кардиналь обнялъ меня при всѣхъ. Я плакала, кричала, удерживала его за пальто, говорила:

— Мосье Кардиналь, я не отстану отъ тебя! Тебя ждутъ опасности, я твоя супруга и должна раздѣлить ихъ съ тобою!

— Нѣтъ, мадамъ Кардиналь, — отвѣтилъ онъ, — я не возьму тебя съ собою. Мнѣ нужна вся моя твердость; твое присутствіе можетъ поколебать ее. Прощай!… Не удерживай меня! Я грудью стану противъ выстрѣловъ версальцевъ! Грудью послѣ крыши!

Онъ обнялъ меня еще разъ, сѣлъ въ кабріолетъ, раскланялся съ толпою и уѣхалъ. Я чуть не падала въ обморокъ, меня поддерживала одна добрая знакомая, мадамъ Каниве, — въ Оперѣ она, при ложахъ… и смотрѣла вслѣдъ удаляющемуся кабріолету и знамени, развѣвающемуся надъ головою мосье Кардиналя. Кругомъ всѣ восхищаются, говорятъ:

— Лучше всѣхъ будетъ ваше, навѣрное лучше всѣхъ.

Но мнѣ уже, сами вы понимаете, не до того было. Кабріолетъ не успѣлъ повернуть за уголъ, какъ я сообразила: "Онъ не взялъ меня съ собою, но могу же я пойти и посмотрѣть процессію на бульварѣ. Надо показать Полинѣ, чтобы это осталось въ памяти дѣвочки, надо, чтобы она видѣла, какъ будетъ дефилировать ея отецъ. Тутъ же я припомнила, какъ интересовался моими дѣвочками графъ де Глайёль… Раза два или три я бывала у него съ Виржини, и онъ всякій разъ говорилъ:

— Привозите какъ-нибудь Полину.

Это было еще до 4 сентября. Мосье де-Глайёль, скажу вамъ, не изъ такихъ франтовъ, что норовятъ только погубить дѣвочку. Нѣтъ, это человѣкъ серьезный, любая мать можетъ ему смѣло довѣрить свою дочь, — большой знатокъ танцевъ и жизнь хорошо знаетъ. Онъ всегда давалъ очень хорошіе совѣты Виржини. Вотъ я и подумала: «Повезу я къ нему Полину. Онъ живетъ на антресоляхъ окнами на бульваръ… бульваръ Маделенъ. Для насъ лучше желать нечего: мы будемъ въ ложѣ перваго яруса и увидимъ всю процессію».

Мосье де-Глайёль принялъ Полину съ распростертыми объятіями, меня усадилъ въ кресло у окна гостинной, а самъ сталъ съ Полиною къ другому окну; втроемъ у одного окна намъ было бы тѣсно и неудобно… Въ часъ процессія начала дефилировать. Ну, скажу вамъ, это не видалъ этого, тотъ уже ничего подобнаго не увидитъ! Поразительно! Впереди всѣхъ члены-коммуны, подпоясанные своими шарфами, за ними три отряда тюркосовъ коммуны, потомъ делегаціи массонскихъ ложъ и, наконецъ, чины… чины массонства, а между этими чинами мосье Кардиналь съ сіяющимъ лицомъ и развѣвающимся надъ головою знаменемъ… Я высунулась изъ окна и кричу дочери: «Полина! Полина! Отецъ, смотри, твой отецъ!» Полины нѣтъ въ окнѣ…. Я продолжаю кричать: «Полина! гдѣ же ты? Говорю тебѣ, смотри, вонъ отецъ!» Наконецъ, она услыхала и тоже высунулась изъ окна…. личико у бѣдняжки такъ и горить, такъ, и пылаетъ отъ волненія… Я говорю: «Махай платкомъ, Полина, махай платкомъ»! Стали мы обѣ махать платками. Я кричу изъ всѣхъ силъ: «Мосье Кардиналь! мосье Кардиналь!… Вотъ мы, здѣсь, въ антресолѣ!…» Онъ услыхалъ, повернулъ голову, тихо преклонилъ передъ вами свое знамя и продолжалъ дальше! Когда я собиралась уходить, мосье де-Глайёль и говоритъ:

— Оставьте у меня вашу крошку, я привезу ее самъ вечеромъ, послѣ обѣда.

— Нѣтъ, — говорю, — графъ, нѣтъ, не сегодня; не могу я разстаться съ дочерью въ такой день, когда мосье Кардиналь подвергается величайшимъ опасностямъ… Въ другое время… въ другое время! — И я увела Полину.

Вернулись мы, было около трехъ часовъ… Канонада прекратилась. Это меня нѣсколько успокоило. Вдругъ часа въ четыре опять, залповъ шесть или семь. Точно предчувствіе подсказало мнѣ, я вскрикнула: «Это мосье Тьеръ стрѣляетъ въ мосье Кардиналя!» — Такъ и вышло.

Въ шесть часовъ распахивается настежь дверь, является мосье Кардиналь, внѣ себя, безъ шляпы, весь въ пыли, глаза страшные… Можете себѣ представить, что произошло? Въ то время, какъ мосье Кардиналь ставилъ свое знамя между воротами Мальо и воротами Дофина, вдругъ версальское ядро летитъ пряно на него… Мосье Кардиналь слегъ въ постель отъ сильнѣйшей лихорадки; больше недѣли я не знала покоя съ нимъ. Ночью постоянный бредъ, и въ бреду онъ только и твердитъ: «Мосье Тьеръ бомбардировщикъ! Кидаетъ бомбы въ мой домъ! Кидаетъ бомбы въ меня! Да здравствуетъ коммуна!»

Когда мосье Кардиналь оправился, около 15 мая, я уже не могла удержать его отъ дѣятельнаго участія въ движеніи. Ему предложили на выборъ мѣсто въ бюро военнаго управленія или должность въ магистратурѣ. Я склоняла его въ сторону магистратуры. Мнѣ это казалось безопаснѣе, почетнѣе и болѣе подходящимъ къ характеру мосье Кардиналя. Въ пятницу 19 мая было опубликовано въ Оффиціальной газетѣ назначеніе мосье Кардиналя мировымъ судьею. Меня это тревожило, но, все-таки, должна вамъ признаться, и льстило мнѣ, что имя мосье Кардиналя напечатано на первой страницѣ правительственной газеты. Первое засѣданіе предстояло мосье Кардиналю въ понедѣльникъ, въ девять часовъ утра. Наканунѣ, въ воскресенье, онъ пошелъ въ фотографію и снялся въ двухъ позахъ; на первомъ портретѣ онъ одинъ, задумчивъ и важенъ, одѣтъ въ судейскую робу, стоитъ опершись на цоколь колонны, въ рукахъ Оффиціальная газета отъ 19 мая… Это членъ магистратуры! На второмъ портретѣ онъ одѣтъ въ костюмъ судьи, но уже не одинъ, — я опираюсь на его руку, а онъ показываетъ мнѣ нумеръ Оффиціальной газеты отъ 19 мая и улыбается… Это супругъ!

Въ понедѣльникъ, въ девять часовъ утра, мосье Кардиналь, одѣтый въ судейскую робу, сѣлъ на судейское кресло. По его торжественному и внушительному виду, можно было подумать, что онъ всю свою жизнь только и дѣлалъ, что былъ судьею… Само собою разумѣется, что я привела Полину. Засѣданіе открыто, объявлено разбирательство перваго дѣла… вдругъ, въ эту самую минуту вбѣгаетъ разсыльный коммуны и кричитъ: «Непріятель ворвался въ городъ!… Всѣ на баррикады!»

Однимъ прыжкомъ я очутилась на судейской эстрадѣ, стащила съ мосье Кардиналя судейскую одежду, закинула куда-то его судейскую шапочку и живымъ манеромъ увела его самого домой… Тамъ я опять заперла его крѣпко накрѣпко, и въ теченіе шести недѣль онъ носа не показывалъ даже въ окно. По прошествіи шести недѣль я было начала уже успокоиваться, какъ вдругъ разъ утромъ звонокъ… Полина пошла отпирать, потомъ, бѣжитъ въ ужасѣ и кричитъ:

— Maman, maman! Полиція!

Дѣйствительно, явилась полиція и предъявила мосье Кардиналю фотографическіе портреты, которые онъ имѣлъ глупость снимать съ себя въ самый день вступленія версальцевъ. Мосье Кардиналь держалъ себя съ необыкновеннымъ достоинствомъ.

— Да, это я; — сказалъ онъ. — Я жертвовалъ моею жизнью и готовъ слѣдовать за вами. Цѣною униженія я не соглашусь купить жизнь… Позвольте мнѣ обнять жену и я готовъ на все…

Онъ простеръ ко мнѣ объятія; я бросилась ему на шею, и тутъ онъ успѣлъ мнѣ шепнуть:

— Кромѣ маркиза, никто не выручитъ… Я помню, онъ съ нимъ очень друженъ, обѣдывалъ у него…

Потомъ онъ обратился къ полицейскому коммиссару и сказалъ:

— Идемте, мосье, идемте!

Я тотчасъ отправила телеграмму Виржини: «Отецъ на каторгу. Пріѣзжай съ маркизомъ. Одинъ можетъ спасти». Надо отдать справедливость маркизу, — настоящій баринъ… Черезъ двое сутокъ онъ уже былъ въ Парижѣ, и когда я было начала:

— Какъ вы добры, что пріѣхали!…

Онъ остановилъ меня и сказалъ:

— Не благодарите меня. Мнѣ нужно было видѣть господина Тьера по римскимъ дѣламъ. Кстати, я поговорю съ нимъ о мосье Кардиналѣ.

На другой день мосье Кардиналь былъ возвращенъ мнѣ.

Въ эту минуту корифеи, цвѣтки и бабочки шумною толпою вернулись въ уборную. Полина подбѣжала къ мадамъ Кардиналь и, сіяя отъ удовольствія, сказала:

— Смотри, maman, смотри на мои уши… брилліантики! Это мосье де-Глайёль мнѣ привезъ сегодня!

Мадамъ Кардиналь быстро надѣла на носъ очки, осмотрѣла по очереди оба маленькихъ брилліанта и, повидимому, осталась довольна, такъ какъ обратилась ко мнѣ и проговорила:

— Онъ очень мило ведетъ себя съ Полиною, этотъ мосье де-Глайёль. — Знаете, тогда точно что осѣнило меня, какъ я съ нею поѣхала къ нему во время демонстраціи мосье Кардиналя… А теперь уходите… Вы стѣсняете этихъ дѣвочекъ… Онѣ слишкомъ хорошо воспитаны для того, чтобы раздѣваться при васъ.

III.
Дѣвицы Кардиналь.

29 ноября 1875 года въ первый разъ по возобновленіи оперы давали «Донъ-Жуана». Шелъ второй актъ. У меня было кресло оркестра, направо, въ уголкѣ, излюбленномъ старыми завсегдатаями, слушающими только балетъ. А такъ какъ балетъ появляется лишь въ слѣдующемъ актѣ, то въ нашемъ уголкѣ никто не обращалъ вниманія на ссору Церлины съ Мазетто… Мы болтали, переливали изъ пустаго въ порожнее… старину вспоминали, старую сцену улицы Пелетье, оперу до войны и до повара… Сколько невознаградимыхъ утратъ въ кордебалетѣ! Сколькихъ хорошенькихъ дѣвочекъ не досчитывались! Виллеруа, Брашъ, Вольтеръ, Жоржо… двухъ Кардиналь… Я совсѣмъ было забылъ о нихъ, о ихъ вѣчной и неизмѣнной спутницѣ, ихъ почтенной мамашѣ, осанистой, величественной мадамъ Кардиналь въ сѣдыхъ букляхъ, съ прекрасными серебряными очками на носу, испачканномъ въ табакѣ… А мосье Кардиналь!… Я всѣхъ ихъ потерялъ изъ вида и рѣшительно ничего не зналъ о настоящемъ житьѣ-бытьѣ этой интересной семьи. Я рѣшилъ, не откладывая вдаль, навести о нихъ справки.

Въ антрактъ я прошелъ на сцену и, добравшись до дамскихъ уборныхъ, приступилъ къ разспросамъ. Отвѣтъ получился отъ всѣхъ одинъ: «Виржини Кардиналь не поступала на сцену послѣ войны, а Полина Кардиналь исчезла съ пожара!» Исчезли хорошенькія Кардиналь, исчезла и мадамъ Кардиналь! Слѣдовъ никакихъ… Меня, впрочемъ, едва слушали; всѣмъ не до того было: въ этотъ вечеръ не только «Донъ-Жуанъ» шелъ въ первый разъ, но шли впервые костюмы Гревена; танцовщицы вертѣлись передъ большимъ зеркаломъ фойэ, затягивая шнуровки обуви, расправляя мальо движеньемъ стана, оправляя буфы газовыхъ юбокъ. Электрическій звонокъ… На сцену! На сцену весь балетъ. Цѣлая армія пьерретокъ, полишинелекъ и арлекинокъ, точно солдатики, выстроилась въ глубинѣ сцены у большой арки. Все это было очень мило и красиво, но ни на волосъ не подвигало моихъ розысковъ о судьбѣ, постигшей мадамъ Кардиналь.

Вдругъ кто-то тихонько хлопнулъ меня но плечу. Оборачиваюсь и оказываюсь лицомъ къ лицу съ прехорошенькой полишинелькой, — высокая, остроконечная шапка, полосатый горбъ спереди, полосатый горбъ сзади, трубчатый оборокъ, атласныя буфы на плечахъ… и шустрая, хорошенькая мордочка дѣвочки лѣтъ шестнадцати.

— Вы мосье X.?

— Я мосье X.

— Вы справлялись о семействѣ Кардиналь?

— Я справлялся.

— Такъ вотъ, если не боитесь лѣзть въ ложи четвертаго яруса, идите туда и обратитесь къ моей тетушкѣ мадамъ Каниве.

— Мадамъ Каниве?

— Да. Она — уврезъ въ четвертомъ ярусѣ, четная сторона амфитеатра… Она можетъ вамъ все разсказать про мадамъ Кардиналь.

— Быть можетъ, вы сами что-нибудь знаете?

— Конечно, только очень немного. Я знаю…

— Мадемуазель Каниве, — прервалъ маленькую полишинельку строгій голосъ, — что вы тамъ дѣлаете? Извольте отправляться на свое мѣсто!

Это распоряжался балетный режиссеръ, милѣйшій мосье Плюкъ, недреманнымъ окомъ слѣдившій за эволюціями своей маленькой арміи. Въ три прыжка мадемуазель Каниве очутилась въ первомъ ряду и еще разъ крикнула мнѣ:

— Обратитесь къ моей тетушкѣ!

Тотчасъ послѣ балета, во время финала я отправился наверхъ.

Прости, великая тѣнь Моцарта! Высоко четвертый ярусъ, очень высоко… Добрался я, наконецъ, и обращаюсь въ первой корридорной:

— Четная сторона амфитеатра?

— Здѣсь.

— Мадамъ Каниве?

— Это я.

Мадамъ Каниве пристально всмотрѣлась въ мое лицо, потомъ воскликнула:

— Позвольте, позвольте, вѣдь, я васъ знаю. Вы мосье X?

— Совершенно вѣрно.

— Я отлично васъ знаю. Мы съ вами обѣдали.

— Обѣдали? Гдѣ же это?

— Да у мадамъ Кардиналь!

Тутъ съ необычайною ясностью все сразу возстановилось въ моей памяти. Да, мы обѣдали у мадамъ Кардиналь въ Батиньолѣ… было это шесть, семь лѣтъ тому назадъ… Разъ въ Оперѣ… въ бѣдной сгорѣвшей Оперѣ улицы Друо мы были вчетверомъ… отлично помню, именно вчетверомъ… Одинъ сенаторъ, настоящій сенаторъ, засѣдавшій въ шитомъ мундирѣ въ Люксембургѣ, первый секретарь одного иностраннаго посольства, одинъ художникъ и вашъ покорнѣйшій слуга. Дѣло было въ корридорѣ… Чудные старые корридоры были въ погибшей Оперѣ съ множествомъ закоулковъ и закоулочковъ, плохо освѣщенныхъ какими-то коптилками. Изловили мы въ одномъ изъ такихъ закоулковъ обѣихъ дѣвицъ Кардиналь и приставали къ нимъ сдѣлать намъ удовольствіе отобѣдать съ нами завтра въ англійскомъ кафе. Хотѣлось дѣвочкамъ невообразимо.

— Ахъ, вотъ maman, — говорили онѣ, — maman ни за что не согласится. Вы не знаете, какова maman…

А она уже тутъ, какъ тутъ, эта страшная maman.

— Прекрасно! — воскликнула она. — Отлично! Вы опять доведете моихъ дочерей до того, что я надаю имъ колотушекъ.

— О, мадамъ Кардиналь!

— Не люблю, чтобы онѣ шлялись по корридорамъ. Не терплю я этого… неприлично.

Я сейчасъ же выпускаю внередъ сенатора. Мадамъ Кардиналь всегда съ должною атѣенціею относилась къ установленнымъ властямъ. Вступается сенаторъ:

— Перестаньте, мадамъ Кардиналь, не сердитесь. Я былъ тутъ, и мое присутствіе можетъ служить вамъ порукою, успокоитъ васъ… Вещь самая невинная. Мы просто просили вашихъ милыхъ дочекь откушать съ нами въ англійскомъ кафе.

— Какъ! Безъ матери?

— Ахъ, мадамъ Кардиналь, вы бы доставили несказанное удовольствіе!

— Такъ, такъ… семейство Кардиналь отправится кутить по кабачкамъ! Вамъ бы уже кстати пригласить и мосье Кардиналя! Да за кого вы насъ принимаете, наконецъ?

Мадамъ Кардиналь рѣзко выговорила эту фразу и тотчасъ же осѣклась, сконфузилась, перемѣнила лицо и тонъ. Она почувствовала, что пересолила, и струсила, какъ бы сенаторъ не обидѣлся.

— Извините, — поспѣшила она поправить дѣло, — я погорячилась, но, знаете, я превращаюсь въ настоящую львицу, чуть что коснется моихъ дѣвочекъ… Вамъ хочется пообѣдать съ ними? Все это можно устроить… Приходите завтра… прошу всѣхъ четверыхъ, приходите откушать къ намъ, что Богъ послалъ. Мосье Кардиналь за величайшую честь почтетъ…

Мы переглянулись и, несмотря на сильно разбиравшій насъ смѣхъ, совершенно серьезно приняли приглашеніе. На слѣдующій день поутру мы препроводили основательный запасъ провизіи и корзинъ шампанскаго, а въ половинѣ седьмаго явились сами Мосье Кардиналь принялъ насъ отмѣнно любезно. Всмотрѣвшись очень внимательно, можно было замѣтить нѣкоторый оттѣнокъ сдержанности по отношенію къ сенатору. Все шло прекрасно. Дѣвочки были необыкновенно милы, въ бѣлыхъ кисейныхъ платьицахъ съ широкими голубыми кушаками, — настоящіе амурчики. Папаша, мамаша, дочки изображали нѣжную, почти умилительную картину; отъ всей обстановки вѣяло патріархальною добродѣтелью… Мы всѣ, начиная съ самого мосье Кардиналя, были во фракахъ и, бѣлыхъ галстухахъ, — ни дать, ни взять маленькая провинціальная свадьба.

Вдругъ звонокъ.

— Это, должно быть, пирожное принесли, — объяснила мадамъ Кардиналь. Входитъ горничная и шепчетъ что-то на ухо хозяйкѣ… Мадамъ Кардиналь замѣтно взволнована, зоветъ Виржини… Оживленное совѣщаніе между маменькой и дочкой. Очевидно, дѣло идетъ не о пирожномъ. Но что же случилось? Виржини подходитъ къ намъ и говоритъ:

— Это звонила мадамъ Каниве, старая пріятельница maman, прекраснѣйшая женщина, пришла къ намъ обѣдать… Maman хочетъ ей отказать… я говорю, что нельзя этого, не хорошо… Она, видите ли, уврезъ, корридорная въ Оперѣ… Такъ неужели?..

Мы возстаемъ противъ отказа, въ одинъ голосъ требуемъ мадамъ Каниве… Входитъ мадамъ Каниве, насъ знакомятъ, и всѣ усаживаются за столъ. Что за обѣдъ! Что за разговоры! Восторгъ! Во всю мою жизнь я не ѣлъ съ такимъ аппетитомъ, во всю жизнь не обѣдалъ такъ весело… Ничего подобнаго я не видывалъ и не увижу.

Мадамъ Каниве кушала фундаментально и надъ рюмочкой не задумывалась, но ни на минуту не теряла головы; всякій разъ, какъ только прерывался разговоръ, она небрежно пропускала слѣдующую фразу, при нѣжной улыбочкѣ по адресу сенатора:

— Какъ подумаешь, что съ маленькою протекціей я могла бы перейти изъ ложъ четвертаго яруса въ третій ярусъ!

Сенаторъ дурачкомъ притворялся, дѣлалъ видъ, что ничего не понимаетъ; но мадамъ Каниве не теряла духа, и опять, точно припѣвъ старинной баллады, повторялось:

— Какъ подумаешь, что съ маленькою протекціей, и т. д., и т. д.

За дессертомъ мосье Кардиналь сразился съ сенаторомъ изъ-за государственнаго переворота. Это былъ букетъ!

И вотъ я опять встрѣтилъ мадамъ Каниве, и все еще въ четвертомъ ярусѣ. Я счелъ долгомъ вѣжливости выразить мое удивленіе по этому поводу.

— Совсѣмъ было, совсѣмъ было перешла въ третій, — сказала она, — и, навѣрное, перешла бы, не случись этого 4 сентября… Ахъ, оставьте это. я непремѣнно взволнуюсь… Скажите лучше, чѣмъ могу вамъ служить?.

— Мнѣ говорили, что я могу разузнать отъ васъ о мадамъ Кардиналь.

— Конечно, могу сообщить самыя свѣжія новости… третьяго дня получила письмо отъ нея… Садитесь, пожалуйста.

Мы сѣли на великолѣпной скамейкѣ, обитой поддѣльной кордовской кожей. Въ новой Оперѣ царитъ необыкновенная роскошь даже въ корридорахъ четвертаго яруса. На другомъ концѣ скамьи, опершись обѣими руками на саблю, дремалъ муниципальный гвардеецъ въ каскѣ. До насъ доносились звуки финала «Донъ-Жуана» и служили аккомпаниментомъ повѣствованію мадамъ Каниве.

— Мадамъ Кардиналь живетъ въ деревнѣ, — разсказывала она, — разумѣется, съ мосье Кардиналемъ. Виржини купила имъ хорошенькій домикъ въ Рибомонѣ, селеніи близъ Сенъ-Жермена… подарила имъ по случаю свадьбы… Помните маркиза? Ну, овдовѣлъ и женился на Виржини. Теперь она маркиза по настоящему. Гдѣ Полина, меньшая, не знаю, думаю только, что, должно быть, завертѣлась. Начинала я раза два или три разговоръ о ней съ мадамъ Кардиналь; она всякій разъ отвѣчала: «Одна у меня дочь — маркиза во Флоренціи. Не напоминайте мнѣ о другой». Я уже и не напоминаю. Не весело живется мадамъ Кардиналь въ деревнѣ, скучаетъ страшно. Привыкла она къ Батиньолю, а знаете, разъ привыкъ человѣкъ къ Батиньолю… Но эта женщина вся предана своимъ обязанностямъ и какъ только увидала, что дѣло идетъ о политической будущности мосье Кардиналя, она забыла о себѣ. Да, онъ очень серьезно пустился въ политику; вѣдь, это была его всегдашняя мечта. Въ послѣднемъ письмѣ мадамъ Кардиналь пишетъ мнѣ: «Мосье Кардиналь доволенъ, очень доволенъ… все идетъ отлично, какъ нельзя лучше»…

Разсказъ былъ прерванъ невообразимымъ шумомъ и гамомъ. Всѣ двери отворились. Антрактъ. Мадамъ Каниве захлопотала по своимъ дѣлишкамъ; я вернулся внизъ.

И такъ, мосье Кардиналь серьезно принялся за политику и очень доволенъ, и все идетъ отлично. Я нашелъ, что это общественное явленіе заслуживаетъ ближайшаго изученія. Маленькое путешествіе въ Рибомонъ — просто большая прогулка; на слѣдующій день старая наемная воляска изъ Сенъ-Жерменя подвезла меня къ жилищу мосье Кардиналя. На двери нѣчто вродѣ рукописной афиши содержало въ себѣ слѣдующія драгоцѣнныя свѣдѣнія:

Мосье Кардиналь принимаетъ ежедневно, не исключая воскресеній, отъ 12 до 4 часовъ, и готовъ давать объясненія избирателямъ Рибомона и сосѣднихъ общинъ относительно ихъ обязанностей и въ особенности правъ.

Выборы сенатскіе, законодательнаго, департаментскіе, окружные, муниципальные и другіе.

Начало хорошо. Я позвонилъ. Тотчасъ же послышался голосъ… знакомый голосъ: «Амели, Амели… звонятъ… отопри…» Калитка отворилась, передо мной стояла маленькая горничная.

— Вы насчетъ политики?… Вы избиратель?

— Нѣтъ, я бы желалъ видѣть мадамъ Кардиналь.

Меня прервалъ громкій возгласъ. Мадамъ Кардиналь узнала меня и бѣжала мнѣ навстрѣчу… или, по меньшей мѣрѣ, дѣлала посильныя попытки бѣжать… Тирбушоны развѣвались по вѣтру, очки подпрыгивали на носу, круглое лицо еще болѣе расплылось въ выраженіи восторга, изъ ея запыхавшейся груди вырывались возгласы:

— Вы! вы!… Ахъ, какъ же это? Вы!…

Кажется, никогда и никто не встрѣчалъ меня такъ радостно и привѣтливо; я растерялся даже. Мосье Кардиналь сохранилъ больше достоинства. Онъ встрѣтилъ меня на верхней площадкѣ крыльца, провелъ черезъ сѣни, отворилъ дверь и проговорилъ съ величественнымъ жестомъ:

— Прошу въ гостинную… Я бы могъ сказать — вступите въ храмъ.

Я удивленно посмотрѣлъ на него и невольно повторилъ:

— Въ храмъ?

— Да. Смотрите… Вотъ божество! Мое божество!… Тамъ, тамъ, на каминѣ.

Я старался разсмотрѣть, но храмъ былъ темноватъ. На каминѣ виднѣлось дѣйствительно что-то бурое, но я никакъ не могъ сообразить, что такое…

— Вольтеръ! Это Вольтеръ! Знакомъ вамъ этотъ бюстъ Вольтера?

Знакомъ ли мнѣ этотъ бюстъ! Да я же и купилъ-то его! Мой пріятель Поль былъ въ Англіи. Разъ я получаю отъ него письмо… Онъ писалъ, между прочимъ: «прочти приложенную записку Виржини и распорядись…» Записка Виржини была приблизительно такого содержанія: «Милый мой, на будущей недѣлѣ день рожденія папаши. Прежде онъ справлялъ именины, а теперь не хочетъ, говоритъ, что это отзывается суевѣріемъ и клерикализмомъ. Поэтому мы будемъ праздновать день его рожденія. Насчетъ подарковъ дѣло нисколько отъ того не мѣняется. Ты знаешь, какъ папа деликатенъ и какъ онъ гордъ!… Прямо никогда ничего у насъ не попроситъ, но всегда съумѣетъ очень ловко дать мнѣ понять, чѣмъ бы я могла сдѣлать ему удовольствіе. Такъ вотъ недѣли двѣ онъ съ утра до ночи только и говоритъ о какомъ-то бюстѣ Вольтера… „Ахъ, какъ бы хорошо имѣть бюстъ Вольтера! Я великолѣпный видѣлъ, бронзовый, въ натуральную величину, на бульварѣ Пуассоньеръ“ и т. д. Ты знаешь, онъ боготворитъ Вольтера. Очень мило было бы съ твоей стороны, если бы ты написалъ кому-нибудь изъ твоихъ друзей купить этотъ бюстъ и прислать къ намъ. Только объясни хорошенько, чтобы не вышло ошибки. У того бюста голова наклонена и лицо улыбается. Папа говоритъ, что это настоящая улыбка Вольтера… Да смотри, какъ бы купецъ не надѣлалъ глупостей, какъ въ прошломъ году съ мебелью для гостинной. Помнишь, ее принесли съ твоею карточкою и со счетомъ на твое имя. Мебель папа взялъ тогда, но цѣлыя двѣ двѣ недѣли злился, не говорилъ ни съ maman, ни со мною. Пусть пришлютъ бюстъ безъ карточки и безъ счета».

И вотъ мы втроемъ, мадамъ Кардиналь, мосье Кардиналь и я, усѣлись вокругъ камина, подъ предсѣдательствомъ благополучно присланнаго мною Вольтера, и бесѣдуемъ, безъ малѣйшаго толка для меня, да и говорилъ, въ сущности, одинъ мосье Кардиналь, а мы лишь слушали о томъ, какъ онъ посвятитъ себя на служеніе отечеству, по мѣрѣ силъ своихъ… Парижъ, — онъ сознаетъ это, — слишкомъ большое поприще для его дѣятельности; но онъ уже успѣлъ оказать важныя услуги въ Рибомонѣ и окажетъ еще болѣе важныя… Дѣло приходится ему имѣть съ людьми очень узкихъ взглядовъ, очень отсталыми… съ честными и добрыми людьми, но невѣжественными, знающими лишь свое поле да виноградники. Онъ съумѣетъ расшевелить ихъ, стряхнуть съ нихъ апатію. Смѣлый піонеръ всеобщей подачи голосовъ, онъ подниметъ первобытный слой… и т. д., и т. д., безъ умолку, безъ перерыва болѣе четверти часа. Я начиналъ уже раскаиваться въ этой поѣздкѣ; совсѣмъ не то мнѣ было нужно, хотѣлось съ глазу на глазъ поговорить по душѣ съ мадамъ Кардиналь. Къ счастью, раздался звонокъ. Мосье Кардиналь поднимаетъ голову, прислушивается; его взоръ загорается… Онъ зачуялъ… избирателя и не ошибся. Маленькая горничная вводитъ его въ гостинную. Видъ этого избирателя отвратителенъ. Сапоги стоптанные, пальто изтертое, смятая шляпа, галстухъ веревкой, усы нафабрены ваксой… Словомъ, омерзѣніе! Мосье Кардиналь бросается навстрѣчу.

— Вы желаете поговорить со мною, мой другъ?

— Да, насчетъ внесенія меня въ списки избирателей… Представьте, они хотятъ меня вычеркнуть изъ-за какого-то дряннаго приговора суда…

— Пойдемте, мой другъ, сюда, ко мнѣ въ кабинетъ.

Мосье Кардиналь удалился въ свой кабинетъ, почтительно пропустивши впередъ своего восхитительнаго кліента. Мы остались вдвоемъ съ мадамъ Кардиналь. Заводить пружину не пришлось, машина сама заработала. Рѣчь мадамъ Кардиналь полилась обильнымъ и наивнымъ потокомъ.

— Ахъ, какъ я рада… какъ я рада васъ видѣть! Помните… Ахъ, времячко, времячко!…. Хорошее было времячко… Опера… ложа мадамъ Монжъ… урокъ мадамъ Доминикъ… Все прошло, все кончено… Вотъ куда пришлось забраться. Я пожертвовала собою мосье Кардиналю, положительно пожертвовала… Знаете, что тогда-то было, при коммунѣ?… Мосье Кардиналь согласился принять должность въ магистратурѣ… Его арестовали, хотѣли сослать на понтоны. Маркизъ бросился къ мосье Тьеру… Намъ возвратили мосье Кардиналя. Но тутъ начинается по Батиньолю говоръ, какимъ способомъ удалось мосье Кардиналю выбраться на свободу. Начинаютъ добираться… Его дочь любовница маркиза! Маркизъ другъ мосье Тьера! Положеніе мосье Кардиналя въ Батиньолѣ было сразу подорвано… Отъ него отверываются, пристраиваютъ ему гадость на гадости. Это, конечно, не поколебало убѣжденій мосье Кардиналя, но, все-таки, огорчало его. Тутъ-то онъ и заговорилъ о переѣздѣ въ деревню, о необходимости распространенія полезныхъ истинъ въ средѣ деревенскаго населеніи… А распространеніе полезныхъ истинъ всегда было страстью мосье Кардиналя! «Я рожденъ быть проповѣдникомъ, — говорилъ онъ часто. — Мое призваніе распространять истины…» Вамъ нечего растолковывать, вы, вѣдь, знаете мосье Кардиналя.

— Знаю, мадамъ Кардиналь, отлично знаю.

— Къ тому же Парижъ былъ въ осадномъ положеніи. Мосье Кардиналь просто умиралъ отъ этого осаднаго положенія, только и зналъ, что повторялъ: «Задыхаюсь я, задыхаюсь подъ этимъ осаднымъ положеніемъ. Точно давитъ меня что-нибудь… Я не понимаю, какъ вы всѣ можете дышать; я не могу… не могу!» За него страшно становилось; бѣдняга просто, можно сказать, прозябалъ. Мнѣ, все-таки, жилось кое-какъ, у меня была Опера, была Полина…

— Ахъ, да, Полина… Скажите, что, какъ она?…

— Да, вамъ я скажу, но только вамъ, вамъ одному. На нашей семьѣ есть скорбное пятно и это пятно Полина! Давно она меня тревожила… Она неглижировала танцами, а разъ дѣвочка неглижируетъ танцами, это уже ясный признакъ, что у нея въ головѣ разныя эдакія идеи заводятся… При этомъ ничуть, ничуть не похожа на Виржини. Та довѣрчивая, нѣжная, такъ всегда хороша съ матерью, безъ совѣта ничего не дѣлаетъ. А Полина, напротивъ, все сторонилась какъ-то отъ меня, удалялась; никогда, бывало, не поговоритъ съ матерью откровенно, по душѣ, что думаетъ дѣлать, какъ устроиться въ будущемъ. Я была насторожѣ. Но, вы знаете, разъ дѣвочка рѣшилась погубить себя, ни одна мать уже тутъ ничего не подѣлаетъ. За кулисами я постоянно замѣчала одного маленькаго молодаго человѣка, все вертится, все увивается вокругъ Полины. Я спросила ее, что за молодой человѣкъ; отвѣчаетъ: «Очень милый молодой человѣкъ, занимаетъ прекрасное мѣсто, секретарь министра». Секретарь министра!… Какъ вамъ это покажется? Хорошо положеніе тамъ, гдѣ этихъ министровъ мѣняютъ, какъ козырей въ картахъ?… Разъ, наконецъ, Полина говоритъ мнѣ прямо, что любитъ этого франтика, обожаетъ… жить безъ него не можетъ… хочетъ отдаться ему по любви… А? Каковы ужасы? Не говоря уже объ отцѣ. Полина знала политическія убѣжденія мосье Кардиналя… Отецъ все бы простилъ ей… кромѣ чиновника, служащаго правительству мосье Макъ-Магона!… Я читаю Полинѣ длинную нотацію, безъ дальнихъ околичностей запрещаю ей близко къ себѣ подпускать этого министерскаго секретаришку. Она, повидимому, соглашается съ моими доводами, и въ тотъ же вечеръ… знаете ли, дорогой мой, что произошло въ тотъ же вечеръ?

— Предполагаю, мадамъ Кардиналь, догадываюсь!

— Вечеромъ, — давали «Роберта», — послѣ балета она промежду пальцевъ у меня проскользнула. Всѣ сходятъ со сцены… Полины нѣтъ!… Гдѣ живетъ этотъ секретаришка, я не знала, иначе пустилась бы за нимъ вдогонку и отняла бы у него мое дитя. Но не могла же я бѣгать по всѣмъ министерствамъ и спрашивать у дворниковъ: «Не вашъ ли секретарь?…» Вернулась я домой. Увидавши, что и одна, мосье Кардиналь поблѣднѣлъ. Я падаю на колѣни.

— Мосье Кардиналь, прости меня… Я дурная мать, не съумѣла уберечь дочь.

Онъ поднимаетъ меня, мы обнимаемся и вмѣстѣ плачемъ… Въ такія минуты мосье Кардиналь доходитъ до удивительной высоты! Полина вернулась… на другой день, и мы имѣли слабость простить несчастную. Но, понимаете сами, разъ дѣвочка сдѣлала такую штуку, къ ней уже нельзя имѣть довѣрія. Мосье Кардиналь съ грустью говоритъ мнѣ:

— Мадамъ Кардиналь, помяни ты мое слово, дѣвочка уйдетъ отъ насъ; она не будетъ окружать нашу старость… Эта — не Виржини!

Ахъ, Виржини! Это — ангелъ! Про нея я разскажу вамъ, какъ только кончу про Полину, — всего два слова… Полина бросила танцы, у нея теперь свой отель, лошади, экипажи, но родителей она забыла, знать не хочетъ! Я только одно ей сказала:

— Послушай, у твоего отца есть политическая будущность. Умоляю тебя, не позорь ты имени Кардиналь… Перемѣни фамилію.

— Это, — говоритъ, — сдѣлано уже мѣсяцъ тому назадъ, maman… Полинъ Кардиналь! Совсѣмъ не шикарно… Меня зовутъ Полинъ де-Жиральда.

— Мадамъ де-Жиральда — ваша Полина?

— Да, она… а маркиза Кавальканьти, моя радость, это моя Виржини! Онъ женился на ней, дорогой мой, по настоящему женился!… Живетъ она въ собственномъ дворцѣ, во Флоренціи. Играетъ роль въ обществѣ… вездѣ принята… пользуется уваженіемъ… ни одного любовника!… Мы были у нихъ во Флоренціи, мосье Кардиналь и я… Цѣлую недѣлю прогостили въ ихъ дворцѣ. Маркизъ былъ очень хорошъ съ нами, засыпалъ подарками. Мосье Кардиналь остался очень доволенъ.

— Пріятно, — говоритъ, — получать подарки, отъ которыхъ не придется краснѣть, подарки настоящаго зятя. И я долженъ признаться, что, несмотря на раздѣляющую насъ политическую пропасть, въ этомъ человѣкѣ много хорошаго, видна порода, онъ умѣетъ дарить, хорошо даритъ.

Мы уже были на отъѣздѣ въ Парижъ, какъ вдругъ мосье Кардиналь передумалъ и сказалъ мнѣ:

— Мадамъ Кардиналь, не прокатиться ли намъ въ Римъ?

— Берегись, — говорю, — мосье Кардиналь, Римъ поповскій городъ… Въ состояніи ли ты будешь смотрѣть на это спокойно?

— Да, мадамъ Кардиналь, я хочу посѣтить это гнѣздо суевѣрія.

Мы поѣхали въ Римъ. Всю дорогу мосье Кардиналь повторялъ:

— Я убѣжденъ, мадамъ Кардиналь, что Римъ не произведетъ на меня никакого впечатлѣнія.

И, дѣйствительно, никакого не произвелъ… Мы осмотрѣли рѣшительно все, кромѣ внутренности церквей, такъ какъ мосье Кардиналь ни за что не хотѣлъ переступить ихъ порога, и вездѣ онъ говорилъ одно и то же:

— Мадамъ Кардиналь, вся болтовня объ этомъ Римѣ раздута, — одно преувеличеніе!

Римъ со всѣми его церквами и монастырями приводилъ его въ отчаянье.

— Это мертвый городъ, мадамъ Кардиналь, — городъ, который слѣдовало бы стереть съ лица земли. Видите ли, я не знаю Чикаго, но Чикаго я предпочитаю… тамъ жизнь.

Въ три дня все это такъ опротивѣло мосье Кардиналю, что мы собрались уѣзжать и уже укладывались, когда явился къ намъ слуга отеля и говоритъ:

— Сегодня въ четыре часа пріемъ у его святѣйшества, у меня есть два входныхъ билета… Не желаете ли?

Я отвѣчаю ему:

— Милый мой, если бы вы знали мосье Кардиналя, вы не сдѣлали бы намъ подобнаго предложенія.

— Позвольте, мадамъ Кардиналь, — остановилъ меня мосье Кардиналь, — позвольте. Я не сталъ бы добиваться этой встрѣчи; но такъ какъ случай представляется, то… мы будемъ въ Ватиканѣ.

И мы были… Я была очень рада посмотрѣть все это, но, все-таки, я не спокойна была за мосье Кардиналя. Правда, онъ обѣщалъ мнѣ быть смирнымъ, сдерживаться; но я знала его пылкій характеръ, знала его мнѣнія о папѣ… Вотъ пришли мы; насъ ввели въ прекрасную залу и объяснили, что, при появленіи его святѣйшества, всѣ должны стать на колѣни… А? мосье Кардиналя на колѣни!

— Что-то будетъ? — думаю я про себя. — Мосье Кардиналь никогда въ жизни не согласится стать на колѣни передъ человѣкомъ.

Отворяется дверь… появляется его святѣйшество… мосье Кардиналь опускается на колѣни. Просто, скажу вамъ, ничего я не понимаю… Папа подходитъ къ намъ. Въ эту минуту… ну, что прикажете съ этимъ дѣлать?… Въ дѣтствѣ, въ молодости я была религіозна… безъ мосье Кардиналя была бы, пожалуй, и теперь… къ тому же слабость, женская слабость… Я такъ была взволнована, до слезъ… Но тутъ, только что папа поровнялся съ нами, мосье Кардиналь поднимается во весь ростъ, да прямо такъ и смотритъ въ лицо папѣ… гордо, какъ равный равному!…

Въ эту минуту отворилась дверь изъ кабинета. Вышелъ избиратель. Мятая шляпа на головѣ, самъ онъ набиваетъ трубку. Вокругъ всей его особы распространяется запахъ водки и дряннаго табаку. Мосье Кардиналь проводилъ его отмѣнно почтительно, съ низкими поклонами, повторяя:

— Къ вашимъ услугамъ, мой добрый другъ, всегда къ вашимъ услугамъ.

IV.
Мадамъ Каниве.

Прошло пять лѣтъ. Въ пятницу 28 мая 1880 года я опять былъ въ оперѣ и около десяти часовъ вечера, — надо быть точ нымъ, когда дѣло идетъ о вещахъ такой важности, — пошелъ между вторымъ и третьимъ актами «Аиды» поболтать съ моею старою пріятельницею мадамъ де Х***. У входа въ ложу я отдалъ пальто корридорной, не обративши никакого вниманія на лицо этой услужливой особы. Когда я вышелъ изъ ложи, обязательная дама, помогая мнѣ надѣть пальто, сказала:

— Надѣюсь, вы хорошо поживали съ тѣхъ поръ, какъ навѣстили меня года три или четыре тому назадъ?

— Навѣстилъ васъ?.. Гдѣ это? Когда?..

— А тамъ… наверху. Я была корридорною въ четвертомъ ярусѣ, вы приходили справиться о мадамъ Кардиналь… Я мадамъ Каниве.

Мадамъ Каниве!.. Я вспомнилъ мадамъ Каниве и ея раскзазы про семейство Кардиналь. Въ то время ея завѣтною мечтою было перебраться въ корридоръ третьяго яруса, и вдругъ я встрѣчаю ее въ первомъ. Я счелъ долгомъ поздравить ее съ такимъ блестящимъ… пониженіемъ.

— А знаете, какъ это случилось? — сказала она. — Я служу за щвейцара въ одномъ домѣ квартала Маделенъ. За это время такъ много посмѣнялось министровъ, что, наконецъ, достался одинъ я на мою долю… то-есть квартировалъ въ нашемъ домѣ. Такъ этотъ министръ замолвилъ обо мнѣ словечко директору оперы, и вотъ я спустилась сразу въ первый ярусъ.

Я еще разъ выразилъ мое сочувствіе мадамъ Каниве и воспользовался случаемъ разузнать отъ нея о мадамъ Кардиналь.

— Мадамъ Кардиналь ничего… поживаетъ себѣ хорошо! Все въ деревнѣ съ мужемъ… Огорчаетъ ее одно только, просто убиваетъ… Представьте себѣ, мосье Кардиналь до сихъ поръ не имѣетъ правительственнаго мѣста… Просто невѣроятно.

— Неужели?

— Никакого… Мадамъ Кардиналь писала мнѣ на прошедшей недѣлѣ; она говоритъ, что мосье Кардиналь совсѣмъ упалъ духомъ, такъ упалъ, что хочетъ даже отказаться отъ политики.

— О!… И часто вамъ пишетъ мадамъ Кардиналь?

— Очень часто.

— И ея письма цѣлы у васъ?

— Всѣ до единаго; они такъ интересны, такъ трогательны… Необыкновенная женщина мадамъ Кардиналь! Она всю жизнь посвятила мужу и своимъ обязанностямъ.

— Знаю, знаю… Я всегда былъ очень расположенъ къ ней!

— И она къ вамъ… и она… Не дальше, какъ въ послѣднемъ письмѣ, она пишетъ мнѣ: «Спустившись въ ложи перваго яруса, вы должны теперь часто видать всѣхъ этихъ господъ… Передайте имъ мой привѣтъ»… И ваше имя было упомянуто… ваше первымъ..

— Я тронутъ, глубоко тронутъ… и съ особеннымъ удовольствіемъ прочелъ бы это письмо мадамъ Каниве…

— И это, и другія, если это доставитъ вамъ удовольствіе, я принесу ихъ послѣ завтра вечеромъ…

Ровно черезъ двое сутокъ я имѣлъ счастіе принять изъ рукъ мадамъ Каниве тридцать или сорокъ писемъ мадамъ Кардиналь.

Не пугайтесь, — я не намѣренъ публиковать полнаго собранія писемъ мадамъ Кардиналь; четырехъ писемъ совершенно достаточно. Ихъ я воспроизвожу съ дословною точностью, ограничиваясь исправленіемъ орѳографіи. Я хотѣлъ было не трогать и ошибокъ, но ихъ оказалось слишкомъ много. Въ этихъ письмахъ разсказана исторія семейства Кардиналь за послѣдніе четыре года и рикошетомъ изображена отчасти исторія Франціи вообще.

V.
Программа мосье Кардиналя.

Рибомонъ, 25 ноября 1877 года.

Вы спрашиваете, какъ мы всѣ поживаемъ. Поживаемъ и хорошо, и плохо. Всѣ здоровы, Виржини во Флоренціи, Полина въ Парижѣ, мосье Кардиналь и я здѣсь, въ деревнѣ… Да, всѣ здоровы и, увы, всѣ врозь, всѣ въ разбродѣ! Тяжело прожить всю жизнь доброю семьянинкою, свято исполнять свои обязанности, ничего не любить, кромѣ своего домашняго очага, сознавать себя супругою и матерью и быть вынужденною на старости лѣтъ сказать себѣ: у меня двѣ дочери и нѣтъ при мнѣ этихъ двухъ дочерей, и никогда не будетъ, некому окружать уою старость…

Виржини замужемъ за маркизомъ, Виржини маркиза по настоящему, продолжаетъ быть украшеніемъ высшаго круга Флоренціи. Дорогая моя крошка! Все это величіе не вскружило ей голову. На прошедшей недѣлѣ еще она писала мнѣ, что тамъ она царица всѣхъ праздниковъ и баловъ, но что это ровно ничего не значитъ. Вовсе не особенно весело изо дня въ день быть маркизою во Флоренціи, и бываютъ минуты, когда она скучаетъ о своей семьѣ, о Батиньолѣ и объ Оперѣ… Ангелъ она у меня!.. Выплачиваетъ намъ шесть тысячъ франковъ ежегоднаго пенсіона… Она часто говоритъ о своемъ желаніи побывать у насъ, во Франціи; но я имѣю достаточно твердости отклонять ее отъ этого намѣренія, хотя мое материнское сердце разрывается при этомъ на части. Я никогда не рѣшусь допустить встрѣчи маркиза съ мосье Кардиналемъ. Вы знаете ихъ постоянныя политическія несогласія. Но, несмотря на это, до разрыва у нихъ дѣло никогда не доходило; они ругались, но уважали другъ друга… Оставя же въ сторонѣ политику, ихъ отношенія были приличныя, почти дружественныя… Увы! Теперь нѣтъ никакихъ отношеній съ тѣхъ поръ, какъ въ 1875 году въ Римѣ между папою и мосье Кардиналемъ… Знаете, — я передавала вамъ это… Во время аудіенціи въ Ватиканѣ мосье Кардиналь не захотѣлъ преклониться передъ папой, всталъ и прямо посмотрѣлъ ему въ глаза, не сморгнувши. Тамъ узнали, что мосье Кардиналь тесть маркиза; изъ Рима отписали обо всемъ во Флоренцію, а маркизъ написалъ дерзкое письмо мосье Кардиналю. Мосье Кардиналь отвѣтилъ еще болѣе рѣзкимъ письмомъ, и всѣ сношенія прекратились, кронѣ полученія шести тысячъ франковъ пенсіона, само собою разумѣется, такъ какъ пенсіонъ выговоренъ свадебнымъ контрактомъ Виржини.

А Полина… про нее что говорить! Какъ начала дурно, такъ и продолжаетъ… Подъ именемъ мадамъ Жиральда она стала одною изъ самыхъ модныхъ и крупныхъ кокотокъ… Я часто вяжу какъ хмурится мосье Кардиналь, читая газету, и всегда знаю, что это значитъ… Навѣрное, говорится о домѣ, или о туалетѣ, или объ экипажѣ мадамъ Жиральда. Полина богата, Полина счастлива: не нужна ей мать… то-есть она такъ думаетъ, и глубоко ошибается. Мать всегда нужна, особливо въ ея положеніи. Раза три или четыре я была у нея потихоньку отъ мужа. Ахъ! какой шикъ, моя дорогая, какой шикъ! Я вамъ скажу, что для матери, въ нѣкоторомъ смыслѣ, даже лестно видѣть такой шикъ у дочери… У нея одиннадцать человѣкъ прислуги! Каково это? Одиннадцать: денной кучеръ, ночной кучеръ, горничная, ея помощница, метръ д’отель, поваръ, кухонная дѣвка, лакей, конюхи, маленькій грумъ… И какой порядокъ, какъ всѣ приличны, ни малѣйшей фамильярности… Совсѣмъ какъ въ барскомъ домѣ. Но чего же все это стоитъ! Надо только видѣть, какъ тащитъ и грабитъ весь этотъ народъ. Заглянула я въ книжку повара, — цѣны-то всему знаю, — ну, просто обмерла! Не выдержала я, наконецъ, и говорю мосье Кардиналю:

— Послушай, мосье Кардиналь, у Полины настоящій денной грабежъ… Воля твоя, а я буду ѣздить разъ въ недѣлю въ Парижъ. Мать обязана пещись о своемъ ребенкѣ, ограждать его отъ грабителей.

Мосье Кардиналь поблѣднѣлъ, какъ полотно, всталъ и, не говоря ни слова, отворилъ дверь. Въ такія минуты я дрожу отъ страха; онъ такъ бываетъ величественъ, такъ театраленъ!… Отворилъ дверь, отступилъ на два шага, вытянулъ руку, точно въ настоящей драмѣ, и говоритъ:

— Можете идти, мадамъ Кардиналь… но прощайте, прощайте навсегда!

Я сейчасъ же, — какъ вы можете себѣ представить, — хлопнулась на диванъ и заболтала руками и ногами. Покинуть мосье Кардиналя!… Покинуть въ то время, какъ онъ препоясался всеоружіемъ на великую битву (это его подлинныя слова), когда только что начинается его апостольское служеніе въ деревнѣ, когда онъ душу свою готовится положить за правду… Да развѣ могу я его покинуть въ такую минуту? Ни за что въ мірѣ! Ахъ, дорогая моя! Надо знать, какъ тяжело достается ему это апостольство… Онъ находитъ, что крестьяне слишкомъ апатичны; имъ дѣла нѣтъ до политики. Онъ бы желалъ расшевелить сельское населеніе, но до чего это трудно… Кромѣ одной старушки-легитимистки, одного старичка-орлеаниста и трехъ бывшихъ чиновниковъ-бонапартистовъ, всѣ здѣсь республиканцы. Только какіе республиканцы? Это совсѣмъ не то, что республиканцы въ Батиньолѣ. Здѣшній народъ свое толкуетъ, — говоритъ, что четыре или пять лѣтъ дѣла идутъ не дурно, хлѣбъ родится, виноградъ вызрѣваетъ, цѣны стоятъ хорошія, все спокойно, что этимъ надо довольствоваться и, имѣя правительство, всего лучше поддерживать его какъ можно дольше. Не дальше какъ вчера одинъ здѣшній крестьянинъ вотъ какія вещи говорилъ мосье Кардиналю:

— По мнѣ, пусть бы былъ королемъ Карлъ X; нѣтъ его — пусть былъ бы до сихъ поръ Людовикъ-Филиппъ; этого нѣтъ — пусть себѣ Наполеонъ. Сдѣлали республику, пусть будетъ республика. Я всегда былъ за то, что есть. Я не подалъ бы голоса за республику; но разъ есть республика, я стою за нее… Вотъ мое мнѣніе. Я былъ и буду всегда за сохраненіе существующаго.

Такія мнѣнія изъ себя выводятъ мосье Кардиналя. Мосье Кардиналь всю свою жизнь зналъ только одинъ девизъ: впередъ! Онъ говоритъ, что Франція не должна останавливаться, что она авангардъ народовъ, піонеръ цивилизаціи. Все это, — вы понимаете, моя дорогая, — выраженія и фразы мосье Кардиналя; но, слушая ихъ постоянно, я затвердила ихъ почти наизусть… Съ тѣхъ поръ, какъ мы живемъ въ деревнѣ, мосье Кардиналь много работаетъ: читаетъ латинскихъ писателей, по-французски, конечно. Онъ сдѣлалъ большіе успѣхи въ литературѣ, въ политикѣ, въ краснорѣчіи. Вчера онъ сказалъ мнѣ:

— Мадамъ Кардиналь, я чувствую, что созрѣлъ для власти!

А разъ онъ говоритъ это, разъ, при своей извѣстной скромности, онъ это почувствовалъ, стало быть, это вѣрно. Если бы вы знали, какъ онъ теперь превосходно говоритъ… и какъ, долго!… Сколько хорошихъ вещей я слышу отъ него. Все это потеряно для государства; а я что за слушательница для такого человѣка? Понимаю-то я изъ трехъ словъ четвертое. Меня просто поражаетъ, что до сихъ поръ не обращаются къ мосье Кардиналю и не говорятъ ему: «Выбирайте… какую должность желаете?.. По финансовому управленію или по судебной части?» То и другое наиболѣе подходитъ для него.

Вотъ и республика у насъ, а мосье Кардиналь не у дѣлъ! Нечего сказать, хороша республика, которая можетъ воспользоваться мосье Кардиналемъ и не пользуется имъ! Онъ тутъ волнуется, бьется, сохнетъ, готовъ принять какое угодно мѣсто, даже съ жалованьемъ… и ничего! Съ утра до вечера мосье Кардиналь только и думаетъ о своемъ отечествѣ и даже съ вечери до утра, такъ какъ очень часто по ночамъ просыпается и все думаетъ, все думаетъ. Сплю я, вдругъ онъ будитъ меня въ потемкахъ; «Мадамъ Кардиналь, скорѣе зажигай свѣчку!» Я уже знаю, что это пришла ему въ голову новая мысль о реформѣ и онъ боится, какъ бы не забыть, хочетъ сейчасъ же записать… Спички лежатъ съ моей стороны; я зажигаю, передаю ему записную книжку и карандашъ, и онъ пишетъ, пишетъ ночью для своего отечества. Не дальше, какъ прошедшею ночью, я три раза зажигала свѣчу для трехъ разныхъ мыслей, пришедшихъ въ голову мосье Кардиналя: первая объ апатіи деревенскаго населенія, вторая о Вольтерѣ, третья о чисто гражданской религіи… Спички плохо зажигались, и мосье Кардиналь воскликнулъ въ сердцахъ:

Это все нарочно дѣлается, это все штуки лѣваго центра, орлеанистовъ, захватившихъ власть въ свои руки!… Это они для того, чтобы уронить республику, чтобы всякій могъ сказать, что и сѣрныя спички-то при республикѣ хуже, чѣмъ во время имперіи!

Въ деревняхъ вопросъ о сѣрныхъ спичкахъ имѣетъ огромное значеніе. Недавно какъ-то одинъ сосѣдъ-бонапартистъ иронически сказалъ мосье Кардиналю:

— Ваша республика и спичекъ путно не умѣетъ сдѣлать.

А мосье Кардиналь ему въ отвѣтъ:

— Это издѣліе не моей республики, а господина Макъ-Магона.

Поразительно боекъ онъ на возраженія, да, вѣдь, такъ, сразу, экспромптомъ, ни на минутку и не задумается. Меня вотъ мучаетъ, что мосье Кардиналю не даютъ мѣста; а онъ даже не удивляется.

— Мадамъ Кардиналь, — говоритъ онъ, — если я имъ не нуженъ, это значитъ, что теперешняя республика не настоящая республика… Истинная республика — это движеніе, шумъ, горячка.

Въ послѣднее время мосье Кардиналь много занимался историческими изслѣдованіями. Онъ говоритъ, что это цѣлый рудникъ, въ которомъ можно отыскать удивительныя вещи. Такъ, онъ открылъ, что въ прежнія, давнишнія времена были то же республики и что онѣ постоянно волновались; что народъ такъ и жилъ живмя на улицахъ, на площадяхъ и все шумѣло, все шумѣло. Онъ разсказываетъ обо всемъ этомъ здѣшнимъ жителямъ, и надо только послушать, какъ онъ разговариваетъ съ крестьянами! Поразительно!… Каждый день, какая бы ни была погода, онъ ходитъ отъ двѣнадцати до четырехъ часовъ, останавливается съ крестьянами, толкуетъ съ ними, и не тѣмъ языкомъ, которымъ всегда говоритъ… Это было бы имъ недоступно; они ничего бы не поняли… Для нихъ онъ умаляется, нисходитъ до нихъ. Вотъ, напримѣръ, въ прошлый вторникъ пошла я съ нимъ. Мы остановились около одного крестьянина, вскапывавшаго свой огородъ… Мосье Кардиналь начинаетъ разговоръ…

— Ну, что, другъ любезный?

— А что, мосье Кардиналь?

— Копаете, землю расшевеливаете?

— Какъ видите.

— А что будетъ, если не копать, не расшевелить вашъ огородъ?

— Извѣстно, ничего на немъ не родится.

— Ага? Вотъ я къ чему и рѣчь велъ… Государство все равно, что огородъ; его тоже надо расшевеливать, постоянно расшевеливать.

— Э, нѣтъ, это не все равно; огородъ нужно копать, а государству нужно спокойствіе.

Вотъ они каковы, наши крестьяне! Только и знаютъ свою рутину. Но мосье Кардиналь не теряетъ духа. Онъ говоритъ, что, все-таки, взволнуетъ департаментъ Сены-и-Уазы. А пока онъ волнуетъ меня! Вся эта политика меня тревожитъ… Я начинаю думать, что тоже кое-что понимаю въ ней, и принялась читать политическія газеты… Представьте себѣ, я-то, никогда не читавшая ничего, кромѣ романовъ и дневника происшествій въ моемъ Petit Journal…

Впрочемъ, мосье Кардиналь сильно занятъ еще однимъ, — празднованіемъ столѣтія со дня смерти Вольтера. Оно приходится на 30 мая будущаго года; но онъ уже готовится къ нему, хочетъ прочесть здѣсь, въ Рибомонѣ, публичную лекцію, озаглавленную: Богъ-Вольтеръ. Мосье Кардиналь уже отлично знаетъ наизусть все начало, и надо только послушать, какъ онъ читаетъ!… Для практики онъ иногда по вечерамъ читаетъ мнѣ это начало. Онъ садится за столъ; я сажусь противъ него… Я изображаю публику… Мосье Кардиналь подноситъ руку ко лбу, собирается съ мыслями, обдумываетъ, ищетъ первую фразу… Онъ ничего не обдумываетъ и ничего не ищетъ, — отлично заучилъ на память… а такъ, видъ лишь такой дѣлаетъ… Вдругъ онъ поднимаетъ голову, быстрымъ движеніемъ руки откидываетъ волосы назадъ и начинаетъ:

«Одинъ легкомысленный, хотя и глубокій писатель назвалъ Вольтера Король-Вольтеръ… Названіе его есть оскорбленіе, и оскорбленія этого я не брошу въ лицо Вольтеру… Я назову его Богъ-Вольтеръ, причемъ долгомъ считаю извиниться по поводу суевѣрій, соединяемыхъ съ этимъ наименованіемъ; но самое это слово очищается уже черезъ то, что оно соединяется съ именемъ Вольтера».

Потомъ слѣдуетъ длинная тирада о томъ, что Вольтеръ былъ республиканцемъ… Вся лекція будетъ продолжаться часъ, и во все время мосье Кардиналь долженъ дѣлать видъ, будто импровизируетъ ее. Но она написана… и знаете, кѣмъ написана? Мною, дорогая моя, мною! Мосье Кардиналь сдѣлалъ меня участницею своихъ работъ, сотрудницею… Онъ диктовалъ мнѣ свою лекцію. Съ нѣкотораго времени онъ пріучается диктовать и даже нѣсколькимъ человѣкамъ за разъ. Въ прошедшее воскресенье позвалъ онъ секретаря мэріи и учителя, усадилъ насъ троихъ, и меня тоже, за три столика и началъ диктовать всѣмъ троимъ… въ одно время… три разныя вещи… Секретарю мэріи — размышленія о тираніи, учителю — мысли о преступленіяхъ папъ, мнѣ — соображенія о чисто гражданской арміи… Правда, отъ непривычки онъ нѣсколько сбивался и путался… но очень немного. Онъ ходилъ по комнатѣ взадъ и впередъ, обливался потомъ, бѣдняга. Жаль смотрѣть на него было… Я говорю ему:

— Мосье Кардиналь, ты убьешь себя такой работой… нельзя такъ работать. А онъ отвѣчаетъ:

— Мадамъ Кардиналь, это необходимо. Я долженъ привыкать.

Въ будущее воскресенье онъ опять намѣренъ привыкать. Все это меня пугаетъ… Постичь не могу, какъ умъ человѣческій въ состояніи вмѣстить въ себя все это!

Каждый вечеръ послѣ обѣда мосье Кардиналь диктуетъ мнѣ свои впечатлѣнія, свои воспоминанія… это его мемуары. Будетъ необыкновенно интересно; но опубликовать ихъ невозможно ранѣе, какъ черезъ пятьдесятъ лѣтъ послѣ его смерти, когда угаснутъ страсти, — какъ онъ говоритъ. Онъ занятъ еще изготовленіемъ своей программы къ выборамъ въ муниципальный совѣтъ… Это будетъ первымъ шагомъ его политической жизни. Мосье Кардиналь не желаетъ возвышаться сразу; начнетъ съ муниципальнаго совѣта, потомъ вступить въ генеральный совѣтъ, потомъ… потомъ неизвѣстно, что будетъ, ничего пока неизвѣстно… Онъ самъ говорилъ мнѣ вчера вечеромъ:

— Мадамъ Кардиналь, съ всеобщею подачею голосовъ все возможно!

Эта программа мосье Кардиналя будетъ уже его окончательною программою… программою его будущей дѣятельности ни всю жизнь. Повидимому, есть политическіе люди, составляющіе тоже программы; но какъ только эти люди получатъ въ руки власть, такъ и прощай старая программа!… На такія штуки мосье Кардиналь не пойдетъ.

Редактированіе этой программы подало поводъ къ очень трогательной сценѣ, между нами. Разъ онъ говоритъ мнѣ:

— Я окончательно рѣшилъ. Садись сюда, мадамъ Кардиналь, я продиктую тебѣ мою программу.

Я сажусь, онъ начинаетъ диктовать… Свобода того, свобода этого… И такъ строкъ двадцать, все перечисленіе всякихъ свободъ и, въ концѣ-концовъ, заключеніе: «свобода всего…» Мосье Кардиналь продолжаетъ:

— Свобода развода.

Тутъ; моя дорогая, я такъ и подскочила на стулѣ; смотрю прямо въ глаза мосье Кардиналю и смѣло говорю ему:

— Этого, мосье Кардиналь, я не напишу, ни за что въ мірѣ не напишу. И если бы вы любили меня, то выкинули бы эту гадость изъ вашей программы… Человѣкъ, женатый на такой женщинѣ, какъ я, человѣкъ, которому посчастливилось выдать дочь замужъ за маркиза, за милліонера, не въ правѣ имѣть подобное мнѣніе. Я ставлю васъ безконечно высоко, уважаю, боготворю, преклоняюсь передъ вами, но отсохни у меня рука, если я напишу эту мерзость.

Тогда онъ подходитъ ко мнѣ, беретъ меня за обѣ руки и говоритъ:

— Послушайте, мадамъ Кардиналь, для васъ я принесу величайшую жертву. Вы знаете, никогда въ жизни я не измѣнялъ принципу… Для васъ я отказываюсь отъ развода; я исключаю его изъ моей программы… Но не будемъ терять времени… пойдемте дальше…

Онъ хотѣлъ продолжать, но я уже не могла писать; меня душили рыданія, я залилась слезами… Для меня онъ пожертвовалъ разводомъ! Я упала къ его ногамъ, цѣловала его руки… Судите сами, могу ли я не боготворить такого человѣка?

Наконецъ, я оправилась. Онъ сталъ опять диктовать, и я писала все, что ему было угодно… Изгнаніе іезуитовъ, уничтоженіе всѣхъ религій и т. д., и т. д. Противъ этого я бы тоже могла возражать… Вы знаете, несмотря ни на что, въ глубинѣ души я, все-таки, сохранила нѣкоторый остатокъ религіозности. Я думаю, что такіе выдающіеся люди, какъ мосье Кардиналь, могутъ обходиться безъ всякой религіи. Но много ли такихъ людей? Вѣдь, это крошечное меньшинство, это исключенія, такъ сказать, избранные; для другихъ же, для массы, для народа религія должна имѣть въ себѣ кое-что хорошее: страхъ передъ чѣмъ-то, надежда на что-то въ будущемъ, по окончаніи того, что дѣлается здѣсь, на землѣ… Ставлю себѣ въ заслугу то, что говорю въ защиту религіи, такъ какъ лично я имѣю основательные поводы жаловаться на нее!… Давно это было, еще во время имперіи, наканунѣ того дня, когда Виржини должна была въ первый разъ выдѣлиться изъ кордебалетной толпы. Ставили заново Вильгельма Теля. Виржини предстояло въ первый разъ танцовать въ pas de quatre и даже съ маленькимъ соло, съ пробѣжкою и съ подъемомъ ноги. Меня это сильно волновало; за носокъ Виржини я не боялась, а подъемъ ноги, признаюсь, тревожилъ… Я уже поставила десятка полтора свѣчей въ разныхъ церквахъ. Ну, свѣчи горятъ себѣ, и ничего… Никто васъ не спрашиваетъ, зачѣмъ и за что вы ихъ ставите; отдали два су, пять су, глядя по свѣчкѣ, зажгутъ ее, и кончено. Только наканунѣ спектакля я и думаю: «Для перваго дебюта свѣчки мало, надо заказать мессу…» Иду я въ церковь св. Маріи въ Батиньолѣ, встрѣчаю какого-то маленькаго викарія и говорю ему:

— Господинъ аббатъ, нельзя ли мессу?

— Когда?

— Завтра, — говорю.

— Заупокойную? — спрашиваетъ.

— Какую, — говорю, — заупокойную… совсѣмъ не заупокойную. Мессу за мою старшую дочь, которая и не думала умирать, — доказательство, что завтра она дебютируетъ въ Оперѣ… потому-то я и желала бы заказать мессу.

— Какъ, мессу для дебюта въ Оперѣ?

Викарій состроилъ даже оскорбленную рожу, повернулся во мнѣ спиною и говоритъ, что для такихъ дѣлъ нѣтъ у нихъ мессы… А! Нѣтъ мессы для такихъ дѣлъ! А для какихъ же есть?… Наша, что ли, вина, что мы бѣдные люди и что моя дочь принуждена танцовать въ балетѣ, а не живетъ аристократкой?

Ну, теперь она аристократка, настоящая аристократка! Не нуждается, слава Богу, въ какой-нибудь мессѣ въ Батиньолѣ… У нея теперь есть свое собственное кресло, обитое краснымъ бархатомъ съ золотыми гербами, въ самой модной церкви Флоренціи.

Пишите мнѣ, моя дорогая, сообщите, что подѣлывается въ Омерѣ.

Нѣжно васъ любящая Зоя Кардиналь.

VI.
Полина Кардиналь.

Рибономъ, 12 мая 1878 г.

Ахъ, добрый другъ мой! Какую недѣлю мы пережили! Сколько радости принесла она намъ въ началѣ и сколько горя въ концѣ!… Въ воскресенье были выборы въ муниципальный совѣтъ… Мосье Кардиналь баллотировался и былъ выбранъ! Вы представить себѣ не можете, до чего онъ счастливъ…

— Наконецъ-то, я добился! Наконецъ, я сталъ хотя чѣмъ нибудь… Это первая ступенька! — твердилъ онъ, не переставая. Минуты не могъ побыть на мѣстѣ, все ходилъ то по дому, то вокругъ дома, водилъ меня посмотрѣть залу засѣданій совѣта, кресло, на которомъ онъ будетъ засѣдать. не могъ обѣдать, ночью не могъ уснуть; только забудется, вдругъ вскакиваетъ и начинаетъ опять повторять:

— Я сталъ хотя чѣмъ-нибудь! Это первая ступенька!…

Меня сильно тревожило ею волненіе. Я старалась его успокоить, ночью же заварила ему липоваго цвѣта съ маковыми головками; пою его, а сама уговариваю:

— Уснуть надо, мосье Кардиналь, необходимо уснуть, не то у васъ не хватитъ силъ для подготовляющейся борьбы.

А борьба уже подготовляется, моя дорогая. Мосье Кардиналь не будетъ выбранъ мэромъ. Онъ ожидаетъ этого… Большинство въ совѣтѣ останется за прежнимъ мэромъ… Этотъ мэръ былъ крупнымъ фабрикантомъ, разбогатѣлъ и живетъ теперь рентой, дѣла бросилъ… у него два или три милліона. Онъ одинъ изъ тѣхъ людей, о которыхъ мосье Кардиналь говоритъ, что они злоупотребляютъ своимъ богатствомъ, швыряютъ днньги куда попало, кому попало и на что попало: на школы, на церкви, на публичныя библіотеки, на пріюты… Это уже не благотворительность, а бросанье денегъ лишь на показъ. Такими средствами мосье Кардиналь не можетъ бороться съ нимъ, такъ какъ милліонами не ворочаетъ. У мосье Кардиналя небольшое, но честно нажитое состояніе. Конечно, могъ бы и онъ давать и жертвовать кое-что, но никогда ничего не даетъ и не дастъ, по принципу. Онъ считаетъ позорнымъ прибѣгать къ подобнымъ средствамъ и своимъ возвышеніемъ хочетъ быть обязаннымъ только своимъ личнымъ качествамъ.

Мосье Кардиналь намѣревается сразу начать борьбу съ мэромъ и уже къ первому засѣданію готовитъ рѣчь… Надо вамъ сказать, что рѣчь будетъ политическая, но составленная такъ ловко, будто въ ней нѣтъ ничего политическаго. Очень глупъ законъ, — законъ, по которому муниципальные совѣты не смѣютъ ничѣмъ заниматься, кромѣ дѣлъ общины… Но странно было бы, если бы мосье Кардиналь, проработавши столько времени, не съумѣлъ обойти законъ. Повидимому, вся политика на томъ и стоитъ, чтобы обходить законъ.

Черезъ пять дней послѣ выборовъ, въ пятницу, т.-е. третьяго дня, приходился день рожденія мосье Кардиналя. Въ среду поутру я получаю письмо отъ Полины, такое милое, такое родственное:

«Милая мама, — писала она, — тебя огорчаетъ, что папа сердится на меня. Меня это тоже огорчаетъ. Въ пятницу день рожденія папа… Если бы вы позволили, я бы пріѣхала обѣдать у васъ въ деревнѣ. Свою карету я оставлю у павильона Генриха IV и возьму фіакръ, чтобы не шокировать папа. Извѣсти, могу ли я рискнуть пріѣхать. Само собою разумѣется, я привезу подарокъ папа. Ты напиши мнѣ, чѣмъ я могла бы лучше угодить ему…» и т. д.

Разнощикъ писемъ всегда доставлялъ мнѣ письма Полины потихоньку, и я потихоньку же прочитывала ихъ въ саду. Пока я читала да перечитывала это письмо, вдругъ смотрю идетъ мосье Кардиналь. Въ концѣ Полина писала такія нѣжныя, такія ласковыя слова, что у меня слезы подступили къ глазамъ.

— Это письмо отъ Полины? — строго проговорилъ мосье Кардиналь.

— Да, — говорю я.

— Опять скандалъ какой-нибудь!…

Это уже была напраслина… Я не выдержала, слезы такъ и хлынули. Рыдаю я, подаю письмо мосье Кардиналю и говорю:

— Возьмите… прочтите.

Прочелъ онъ и говоритъ:

— Я не правъ былъ, мадамъ Кардиналь, винюсь… Желаніе сдѣлать мнѣ подарокъ… Хорошія чувства не совсѣмъ еще заглохли въ этой несчастной дѣвочкѣ… И знаете, такъ какъ я очень обрадованъ удачнымъ исходомъ выборовъ, то я хочу и васъ порадовать. Какъ тамъ живетъ Полина, не мое дѣло.. Есть ли у нея домъ, лошади, брилліанты…

— Да еще какіе!…

Этотъ возгласъ вырвался у меня невольно, — не выдержала материнская гордость.

— Я знать этого не желаю, — продолжалъ мосье Кардиналь. — Къ завтраму я найду такую комбинацію, чтобы Полинѣ можно было пріѣхать ко дню моего рожденія; подумаю объ этомъ ночью. Ночнымъ думамъ я обязанъ самыми блестящими идеями.

И точно, въ два часа ночи мосье Кардиналь разбудилъ меня и сказалъ:

— Нашелъ комбинацію… такую комбинацію, что Полинѣ можно будетъ, если захочетъ, прогостить у насъ недѣлю, дней десять.

— Неужели?

— Да. Только надо, чтобы она была очень просто одѣта. Сосѣдямъ мы скажемъ, что это наша дальняя племянница, что служитъ въ магазинѣ… не совсѣмъ здорова, а мы пріютили ее изъ милости, пусть поправится у насъ… Это произведетъ хорошее впечатлѣніе. Завтра утромъ можешь ѣхать за Полиной.

Въ одиннадцать часовъ утра я была уже у Полины. Лакей встрѣтилъ меня и говоритъ:

— Барыни нѣтъ дома… изволятъ каждое утро верхомъ кататься; къ двѣнадцати часамъ пожалуютъ завтракать. Не изволите ли потрудиться подождать барыню…

Вотъ какъ вѣжлива, вотъ какъ отлично настроена вся прислуга моей дочери! Ну, вхожу я въ маленькую гостинную, открываю окно: мнѣ такъ хотѣлось посмотрѣть, какъ Полина ѣздитъ верхомъ… Я никогда не видала ее на лошади!… Безъ пяти минутъ въ двѣнадцать выѣзжаетъ изъ-за угла амазонка… моя Полина! Лошадь такъ и блеститъ на солнцѣ, точно серебряная; а за нею ѣдетъ маленькій грумъ, очень приличный, смотритъ просто бариномъ!… Подъѣхала она, подняла голову, увидала меня, да вдругъ какъ вскрикнетъ:

— Ахъ, maman! Здравствуй, maman, какъ я рада!…

А надо замѣтить, другъ мой, что одѣта я была настоящей чучелой… И кто бы тамъ что ни говорилъ, у моей дѣвочки золотое сердце; но многія въ ея положеніи такъ во всеуслышаніе признаютъ мать, одѣтую чучелой, среди бѣлаго дня, на улицѣ, при всѣхъ прохожихъ, при грумѣ, который самъ смотритъ бариномъ… Полина вошла въ амазонкѣ, шлейфъ на рукѣ несетъ, на головѣ маленькая мужская шляпка… Амуръ! Восхитительный амуръ!… Бросается мнѣ на шею…

— Maman!… Что, maman? Какъ? Уладили на завтра?

Я говорю, уладила хоть на сегодня, если она хочетъ, и передаю ей во всѣхъ подробностяхъ комбинацію, придуманную мосье Кардиналемъ… передаю, а сама не спокойна, думаю: «велика нужда дѣвочкѣ бросать богатый домъ и все эту роскошь и забираться въ какую-то трущобу съ отцомъ да съ матерью»….

И что бы вы думали? Ничуть не бывало… Она пришла въ восторгъ, положительно въ восторгъ.

— Отдохну, — говоритъ, — у васъ съ недѣльку, подышу чистымъ воздухомъ… Измучилась, — говоритъ, — за прошедшую зиму. Далеко не всегда пріятно быть обязанной веселиться. Я съ удовольствіемъ поскучаю немножно съ вами въ деревнѣ…

Словомъ, наговорила кучу милыхъ вещей, напомнившихъ мнѣ мою прежнюю Полину… Къ тому же, ее приводило въ восхищеніе переряживанье бѣдною торговочкою изъ магазина. Она не хотѣла откладывать поѣздку до слѣдующаго дня и рѣшила ѣхать тотчасъ же со мною вмѣстѣ. Въ этотъ день она обѣщалась быть на одномъ скучномъ обѣдѣ. Поѣздка къ намъ освободила ее отъ обѣда.

Полина позвала Германсъ, свою старшую горничную, — у нея двѣ горничныхъ, — и приказала ей выбрать самыя простенькія, самыя небросающіяся въ глаза платья. Мы позавтракали на скорую руку и пошли въ гардеробную. Не нашлось ни одного подходящаго туалета; какой ни надѣнь, весь Рибомонъ сбѣжится смотрѣть и ахать. Сѣли мы въ ея карету и пустились по магазинамъ и по модисткамъ. Полина купила два или три платья и столько же шляпокъ, отъ всего приходила въ восторгъ, твердила:

— Посмотри, maman, какъ будетъ идти ко мнѣ, прелесть!…

Поражалась дешевизною и все говорила прикащикамъ:

— Вы, должно быть, ошиблись… Это не можетъ быть такъ дешево.

А я каждый разъ локтемъ ее поталкиваю. Совсѣмъ не къ чему говорить такія вещи въ магазинахъ. Нагрузили мы полную карету покупками, ѣдемъ домой, вдругъ Полина вспомнила:

— А подарокъ-то папа! Что подарить ему, придумать не могу!

Тутъ меня осѣнило. Я и говорю ей:

— Твоя сестра подарила отцу бюстъ Вольтера; мосье Кардиналь не разъ говорилъ, что желалъ бы имѣть въ pendant къ нему бюстъ другаго писателя того же времени… Имя-то вотъ я забыла… Жанъ-Жакъ… именно, Жанъ-Жакъ, а по фамиліи… Еще улица такая есть; на ней почтовое отдѣленіе… Жанъ-Жакъ Руссо. Насилу вспомнила.

Сейчасъ же покатили мы на бульваръ, купили бюстъ, запихали его въ карету между картонками съ платьями въ тридцать девять франковъ и съ шляпками въ двѣнадцать франковъ и вернулись домой. Пока Германсъ укладывала чемоданъ, Полина одѣлась. Она выбрала ситцевое платьице мелкими горошками и соломенную шляпку съ полевымъ макомъ. Шло къ ней удивительно… Выходимъ, садимся въ карету, совсѣмъ бы уже ѣхать, вдругъ Полина хлопаетъ себя по лбу.

— Ахъ, Боже мой! Я и забыла про сегодняшній обѣдъ, да и про завтрашній, и про послѣзавтрашній.

Послала лакея за Германсъ и говоритъ ей:

— Напишите сейчасъ же барону, что не могу сегодня, ѣду къ maman въ деревню… То же самое напишите мосье Жоржу про завтрашній день и маркизу про послѣзавтрашній…

— Хорошо, сударыня, — отвѣчаетъ горничная.

— Да, мосье Жоржу напишите любезное; хорошенькое письмецо, а тѣмъ двумъ, что хотите, все равно.

Мнѣ это не понравилось; я и говорю, какъ только карета двинулась:

— Какъ это ты поручаешь горничной писать такія письма?

— Что же такое? Германсъ подписываетъ ихъ моимъ именемъ. Всѣ эти господа думаютъ, что я сама пишу. У Германсъ почеркъ лучше; она была учительницей; къ тому же, она пишетъ безъ ошибокъ… тогда какъ я на этотъ счетъ плоховата. Вѣдь, это отчасти по твоей винѣ, maman. Ты больше хлопотала о танцахъ, чѣмъ о правописаніи…

— Потому хлопотала, что находила это полезнѣе и права была… Безъ танцевъ-то была ли бы ты тѣмъ, что ты теперь? А отъ правописанія какой толкъ?… Вонъ оно куда ведетъ это правописаніе — въ горничныя!

Доѣхали мы до Сенъ-Жермена, наняли коляску, переложили въ нее чемоданъ и бюстъ Жанъ-Жака Руссо и отправились дальше. Черезъ полчаса мы пріѣхали къ себѣ въ Рибомонъ. Мосье Кардиналь встрѣтилъ дочь съ распростертыми объятіями, но называлъ ее не дочерью, а племянницею, такъ какъ тутъ была наша дѣвочка-прислуга.

Какой былъ чудесный обѣдъ! Какой вечеръ!… Опять семьей… Осуществилась моя завѣтная мечта!… Послѣ обѣда мы переставили всю мебель въ гостинной, чтобы помѣстить Жанъ-Жака Руссо въ симметрію съ Вольтеромъ. Потомъ я сѣла играть въ пикетъ съ Полиной, — помолодѣла лѣтъ на десять. Мосье Кардиналь сидѣлъ тутъ же, смотрѣлъ на нашу игру… На этотъ вечеръ онъ прервалъ свои занятія. Обыкновенно по вечерамъ онъ пишетъ свои мемуары. Онъ былъ такъ добръ, что даже самъ съигралъ робера два съ Полиной. Иногда онъ и со мною играетъ, зная, какое это для меня наслажденіе… Съ его стороны это большая жертва, особливо потому, что въ этой игрѣ приходится считать королей: три короля, четырнадцать королей… Одно время онъ просто сносилъ ихъ, изъ-за удовольствія швырнуть короля и чтобы не считать ихъ. Но недавно онъ придумалъ отличное средство, королей не сбрасываетъ и считаетъ ихъ, но не называетъ королями, а говоритъ: четырнадцать клерикаловъ. Такимъ образомъ все дѣло уладилось.

Въ десять часовъ я подала имъ чай съ пышками… Знаете, съ моими пышками. Полинѣ онѣ такъ понравились, что она забылась и неосторожно сказала:

— Ахъ, maman, какъ вкусны твои пышки… Я никогда не ужинала съ такимъ аппетитомъ въ Англійскомъ кафе.

Я начала кашлять. Къ счастью, мосье Кардиналь не слыхалъ, или, по крайней мѣрѣ, сдѣлалъ видъ, что не слыхалъ.

Послѣ чая я отвела мою Полину въ ея маленькую комнатку съ бѣлыми занавѣсками, своими руками раздѣла ее, уложила въ постельку… Я была опять въ своей сферѣ… Дѣло въ томъ, моя дорогая, что нѣтъ у меня непреклонности въ понятіяхъ о чести, которая составляетъ величіе мосье Кардиналя. Если бы я не посвятила всю мою жизнь этому безукоризненному человѣку, я бы пречудесно могла пристроиться горничной въ Полинѣ. Въ тотъ вечеръ я сама ее уложила, укрыла одѣяльцемъ. Она была очень довольна и болтала:

— Совсѣмъ будто я опять дѣвчонка… Maman, помнишь?… Я была еще въ маленькихъ въ Оперѣ; мы возвращались домой послѣ спектакля, ты, сестра и я… поужинаемъ, бывало, весело-превесело на шесть су каштанами, купленными на рынкѣ въ Батиньолѣ.

Увы, мой добрый другъ, этому хорошему дню не суждено было повториться. Катастрофа приближалась… Но, чтобы выяснить вамъ, отъ чего произошла катастрофа, мнѣ необходимо передать вамъ нѣкоторыя подробности. Въ Сенъ-Жерменѣ постоянно квартируютъ кавалерійскіе полки: то драгуны, то конно-егеря… теперь стоятъ тамъ конно-егеря… Отъ насъ это версты четыре… Мѣстность у насъ очень красивая, и офицеры часто катаются верхами мимо нашего дома. Мосье Кардиналь не можетъ видѣть ихъ равнодушно; я уже говорила вамъ, что постоянная армія противна его программѣ. Онъ допускаетъ одно — вооруженную націю. Въ мирное время — ни одного солдата… Развѣ только жандармы и полевая стража. Мосье Кардиналь согласенъ допустить ихъ, особливо съ тѣхъ поръ, какъ самъ сталъ землевладѣльцемъ и деревенскимъ обывателемъ, главнымъ образомъ, потому, что здѣсь бродяги безсовѣстно крадутъ овощи съ огородовъ… Но онъ ни въ какомъ случаѣ не допускаетъ постоянной арміи, преторіанцевъ!… Такъ называетъ мосье Кардиналь всѣхъ военныхъ… Во время войны, другое дѣло, — тогда всѣ должны быть солдатами. У каждаго свое ружье, и патроны; у кого есть лошадь, тотъ отправляется воевать верхомъ; у кого нѣтъ лошади, тотъ пѣшкомъ идетъ; но воевать идутъ всѣ до единаго человѣка. Такимъ образомъ составляется армія, только это, все-таки, не настоящая армія… Это, какъ говоритъ мосье Кардиналь, неудержимый потокъ, страшная лавина… Вотъ какова армія мосье Кардиналя!… Она непобѣдима… Все это очень подробно изложено въ бумагахъ мосье Кардиналя; онъ часто говоритъ мнѣ:

— Мадамъ Кардиналь, я могу умереть спокойно; въ моихъ бумагахъ все подробно изложено…

Въ четверть часа каждый обыватель можетъ быть готовъ къ какой угодно войнѣ, къ внѣшней или къ междуусобной. Мосье Кардиналь не оставилъ неразработанною ни малѣйшей подробности; такъ, для артиллеріи онъ изобрѣлъ плугъ, который въ пять минутъ можно превратить въ пушку. Нѣтъ войны — этою пушкою землю пашутъ; вдругъ война, — вмѣсто плуга оказывается пушка. Пахарь сейчасъ же превращается въ артиллериста; каждое воскресенье онъ обязанъ два часа стрѣлять изъ плуга-пушки. Это настоящее диво. Какъ только вступаетъ въ должность новый военный министръ, — мѣняютъ ихъ теперь черезъ каждые три мѣсяца, — такъ мосье Кардиналь сообщаетъ ему о своемъ изобрѣтеніи. И представьте, ни одинъ не отвѣтилъ!… Мосье Кардиналь нисколько не удивляется и находитъ это очень естественнымъ при нашей канцелярской неподвижности.

Вы сейчасъ поймете, почему я говорила о полкахъ, стоящихъ въ Сенъ-Жерменѣ. Третьяго дня, часовъ въ десять утра, мосье Кардиналь читалъ газеты въ своемъ кабинетѣ. Онъ получаетъ девять газетъ… на это не жалѣетъ денегъ, — восемь газетъ его направленія и одну что ни на есть самую клерикальную, для того, какъ онъ говоритъ, чтобы поддерживать въ себѣ враждебность… Полина пошла пройтись немножко по дорогѣ, одѣлась въ бѣлое кисейное платье, воткнула розу въ волоса и поверхъ надѣла старую соломенную шляпу мосье Кардиналя. Хороша была моя Полиночка необыкновенцо! Мосье Кардиналь остановилъ было ее, предложилъ прочесть ей свою публичную лекцію о Вольтерѣ; но Полина, кажется, мало интересуется этими вещами.

— Нѣтъ, — говоритъ, — папа, я пріѣхала въ деревню подышать, чистымъ воздухомъ и хочу пользоваться деревнею… пойду погулять въ поле.

— Да знаешь ли ты даже, кто такой Вольтеръ?

— Конечно, знаю, папа… Это сморщенный старичишка; прежде онъ стоялъ мраморный въ сѣняхъ Французскаго театра… Потомъ его перенесли въ фойе и окружили растеніями… Рожа обезьянья, а очень не глупая… Видишь, я отлично знаю, кто такой Вольтеръ.

Она ушла гулять, а я пошла въ огородъ нарвать земляники. Вдругъ слышу верховые ѣдутъ по улицѣ. «Ну, — думаю, — опять эти сорванцы конно-егеря ѣдутъ дразнить мосье Кардиналя и мѣшать ему работать». Вслѣдъ затѣмъ слышу голоса, хохотъ на улицѣ, потомъ на дворѣ… Смотрю, бѣжитъ Полина, а за нею верхами два офицера. Она встрѣтилась съ ними на улицѣ, и надо же быть такому грѣху: оба ее знали… Полина хотѣла убѣжать, а они бросились въ догонку и забрались прямо на дворъ… Она отъ нихъ на крыльцо, хохочетъ и гонитъ ихъ, кричитъ:

— Оставьте меня въ покоѣ, убирайтесь вонъ!

— Поѣдемте сейчасъ же завтракать съ нами въ павильонъ Генриха IV.

— Въ другой разъ, въ другой разъ съ удовольствіемъ… сегодня нельзя, не могу… Убирайтесь вонъ, убирайтесь сію минуту!

А они не уѣзжаютъ. Я бѣгу изъ огорода; въ это время одинъ изъ нихъ начинаетъ въѣзжать верхомъ на наше крыльцо. Вдругъ отворяется дверь, самъ мосье Кардиналь выходитъ изъ дома!.. Этого-то, именно, я пуще всего и боялась. Какъ была съ карзинкой земляки въ рукахъ, такъ и присѣла на мѣстѣ.

— Назадъ, господа, назадъ! Я здѣсь хозяинъ!

— Не сердись, папа, я знаю этихъ господъ.

— А я ихъ не знаю, — вскричалъ мосье Кардиналь, — и знать ихъ не желаю… Извольте оставить мою усадьбу! Прошло то время, когда необузданная военщина могла посягать на домашній очагъ гражданина! Это напоминаетъ самые позорные дни нашей исторіи… Еще разъ, господа, уѣзжайте!

При этихъ словахъ мосье Кардиналь вытянулъ правую руку по направленію къ калиткѣ. Онъ былъ необыкновенно величественъ! Неподвиженъ, какъ статуя, и жестъ удивительный, точно въ театрѣ!… Офицеры были, очевидно, люди очень порядочные, не сказали ни слова и тотчасъ же уѣхали, вѣжливо поклонившись намъ, дамамъ… Правда, Полина, стоя на крыльцѣ, дѣлала имъ изъ-за спины мосье Кардиналя умоляющіе жесты.

Только что они уѣхали, тутъ-то и разразилась страшная, буря… Мосье Кардиналь сурово обошелся съ Полиной, даже слишкомъ сурово. Она тоже вышла изъ себя… Вы знаете, вспыльчива она… Сказала отцу, что эти офицеры люди очень хорошіе, что одинъ изъ нихъ даже членъ жокей-клуба… начала упрекать отца въ томъ, что онъ поступилъ грубо и глупо… Словомъ, наговорила того, чего дочь не должна позволять себѣ говорить отцу. Мосье Кардиналь слушалъ ее совершенно подавленный. Я пыталась остановить Полину и никакъ не могла… Ей уже не было удержа. Закончила она тѣмъ, что довольно съ нея этой семейной жизни, что не побоится она пройти пѣшкомъ до Сенъ-Жермена и пойдетъ завтракать съ офицерами въ павильонѣ Генриха IV. Такъ и убѣжала въ старой соломенной шляпѣ мосье Кардиналя.

Тогда мосье Кардиналь обратился ко мнѣ и съ поразительнымъ хладнокровіемъ сказалъ:

— Я хотѣлъ возратить вамъ дочь, мадамъ Кардиналь, но это не удалось… Теперь мнѣ одно остается: политика! Войдемте въ домъ, мадамъ Кардиналь, войдемте…

И мы вошли… Онъ сѣлъ и опять принялся за чтеніе газетъ. Его рука дрожала немного, но онъ, все-таки, читалъ… Какая энергія въ этомъ человѣкѣ, какая сила воли! Черезъ четверть часа онъ поднялъ голову, — онъ уже былъ совершенно спокоенъ, — и сказалъ мнѣ:

— Замѣтили вы жестъ, который я сдѣлалъ съ высоты крыльца, когда выгналъ вонъ этихъ преторіанцевъ?

— Конечно! Ты былъ величественъ!

— Такъ знайте же, что это одинъ изъ обычныхъ жестовъ Мирабо.

Что это за человѣкъ, моя дорогая!.. Что за человѣкъ!.. Вѣчно занятъ своимъ дѣломъ, своими политическими идеями, даже въ такія минуты!

Искренно любящая васъ
Зоя Кардиналь.

Глава VII.
Виржини Кардиналь.

Рибомонъ, 3 іюня 1878.

Ахъ, дорогая моя, какъ справедлива поговорка, что нѣтъ розы безъ шиповъ, нѣтъ радости безъ горя! Мы это на себѣ испытываемъ, какъ нарочно, всякое политическое торжество мосье Кардиналя отравляется какою-нибудь неблагоразумною выходкою его дочери… Шесть недѣль тому назадъ натворила дѣлъ Полина, теперь Виржини… Да, моя дорогая, Виржини, всегда такая скромная, разсудительная, благоразумная… Она сдѣлала отчаянную глупость! Теперь все улажено, благодаря мнѣ, ея матери; но за то и досталось же намъ два денька, 30 и 31 мая!

Я начну съ 30 мая; это былъ день знаменитаго столѣтія, день публичной лекціи. Было половина восьмаго утра, или безъ четверти восемь; я повторяла лекцію по рукописи мосье Кардиналя… Я ее тоже наизусть выучила на всякій случай. Вечеромъ во время публичнаго чтенія я должна была сидѣть на эстрадѣ сзади мосье Кардиналя, и если бы онъ какъ-нибудь невзначай сбился, спутался, я бы — тутъ какъ тутъ — подсказала бы ему. Такъ вотъ, я повторяю, дошла до того мѣста, гдѣ говорится противъ духовенства, рѣзко говорится, сильно… не въ моемъ это вкусѣ. Я, вѣдь, знаете, все-таки, нѣсколько отсталая и была бы, несомнѣнно, религіозна, если бы не боялась разсердить мосье Кардиналя… Вдругъ звонокъ. Смотрю, разсыльный изъ телеграфа… Телеграмма! А какъ только телеграмма, такъ мнѣ уже представляется, не случилось ли чего съ моими цыпочками… На этотъ разъ я не ошиблась; депеша была изъ Флоренціи отъ моего зятя, маркиза. Въ материнской тревогѣ я начинаю читать вслухъ, совсѣмъ забыла, что мосье Кардиналь тутъ же сидитъ и слышитъ… Читаю: «Виржини уѣхала. Не одна. Курьерскимъ будетъ Парижѣ 30 мая, часъ дня. Ѣду слѣдующимъ курьерскимъ. Буду завтра. Помѣшайте Виржини ѣхать дальше».

— Ничего не понимаю, — сказалъ мосье Кардиналь.

А я, какъ старая дура, и хватила прямо:

— А я такъ все понимаю отлично! Не одна!.. Не одна!.. Сердце матери никогда не обманетъ… Виржини сбѣжала съ любовникомъ!

Сама не знаю, какъ это сорвалось у меня съ языка… Не сообразила я, не подумала о мосье Кардиналѣ, насколько онъ строгъ и щекотливъ въ дѣлахъ чести… Онъ поблѣднѣлъ даже.

— Было у меня двѣ дочери, — проговорилъ онъ. — Одна пошла не-путемъ, и вотъ та, что пошла путемъ, пускается то же непутемъ.

Написанная эта фраза не производитъ никакого впечатлѣнія; но надо было слышать, какъ сказалъ ее мосье Кардиналь. Это было поразительно, необыкновенно драматично!.. Къ счастью, меня тутъ же осѣнило; я взяла депешу и сдѣлала видъ, будто еще разъ перечитываю ее внимательно, потомъ и говорю:

— Я просто съ ума сошла… Мнѣ, шутъ знаетъ, что представляется… Нѣтъ ровно ничего важнаго. Слушайте, мосье Кардиналь, я сейчасъ разскажу все, что произошло во Флоренціи… Мужъ съ женою, то-есть маркизъ и Виржини, повздорили… Она взяла да и уѣхала отъ него… Маркизъ ѣдетъ за нею съ слѣдующимъ поѣздомъ, хочетъ догнать, выпросить у нея прощеніе… Очевидно, во всемъ виноватъ онъ… онъ человѣкъ съ достоинствомъ; не побѣжалъ бы онъ въ догонку за нашею дочерью, если бы она ушла съ любовникомъ…

Этимъ, однако же, я не убѣдила мосье Кардиналя. Онъ перечиталъ депешу самъ и говоритъ:

— Не одна!… не одна… Какъ вы объясните эти слова, мадамъ Кардиналь?

Тутъ меня еще разъ осѣнило.

— Ну, что же, — говорю, — что не одна? Очень просто; это значитъ, что Виржини уѣхала съ горничною, вотъ и все. Маркизъ прибавилъ эти слова, чтобы успокоить насъ, — не тревожьтесь, молъ, ваша дочь не одна ѣдетъ въ вагонѣ. Будь это иначе, если бы она уѣхала съ кѣмъ-нибудь, маркизъ написалъ бы: съ однимъ, то-есть съ мужчиной; а тутъ нѣтъ ничего такого, просто — не одна она…

Этотъ доводъ окончательно успокоилъ мосье Кардиналя. Я уговорила его не волноваться и спокойно твердить свою лекцію, и уѣхала въ Парижъ. Пріѣзжаю на Ліонскій вокзалъ, спрашиваю, откуда входятъ ѣдущіе изъ Флоренціи. «Вотъ, — говорятъ, откуда». Стала я передъ дверью и жду. Подходитъ поѣздъ. Смотрю, въ толпѣ пассажировъ моя Виржини, блѣдная, трепещущая, окутанная вуалью, подъ руку съ долговязымъ молодцомъ… Увидала она меня, бросила черномазаго усача и — прямо ко мнѣ.

— Ахъ, maman! maman!

Руки у меня сильно чесались надавать ей тутъ же хорошихъ колотушекъ; эта была моя всегдашняя система въ Оперѣ… Только Виржини бросается мнѣ на шею и шепчетъ:

— Если бы ты знала, maman, какъ онъ мнѣ опротивѣлъ.

А онъ-то, усачъ-то черномазый, подходитъ и говоритъ своимъ подлымъ итальянскимъ говоромъ:

— Вирзини, пойдемъ…

— Позвольте, — говорю я, — мосье, я ея мать.

А сама прямо смотрю ему въ глаза.

— Да, — говоритъ Виржини, — это моя maman. Позвольте мнѣ поговорить съ нею.

— Хоросо, — говоритъ. — А я пойду за багазомъ…

Онъ ушелъ и отлично сдѣлалъ, не то я бы не задумалась и ему надавать колотушекъ. Отвела я-Виржини въ сторону и говорю:

— Это что еще за франтъ такой?

Тутъ я узнаю всю правду, всю ужасную правду, моя дорогая. Итальянецъ — теноръ! Какой-то мерзкій теноръ!.. Какъ вамъ это нравится? Маркиза, аристократка… и вдругъ связаться съ какимъ-то теноромъ! Не нашла она въ высшемъ-то обществѣ! Просто невѣроятно, а, между тѣмъ, сущая правда!

Пока тотъ ходилъ за багажемъ, она мнѣ все разсказала, моя бѣдная дѣвочка. Скучала она въ этой Флоренціи смертельно; только и развлеченья было, что опера. Зимой появился новый теноръ; особенно хорошъ онъ былъ въ нѣжныхъ романсахъ. Она встрѣчалась съ нимъ нѣсколько разъ на великосвѣтскихъ вечерахъ. Въ послѣдній разъ на вечерѣ у одной княгини, ея пріятельницы, очутилась она какъ-то вдвоемъ съ теноромъ минутъ на пять въ амбразурѣ окна. Тутъ-то этотъ молодецъ и осмѣлился объясниться ей въ любви… Теперь, говоритъ, я могу вамъ признаться, такъ какъ завтра ѣду въ Лондонъ и никогда васъ не увижу… Ее это такъ взволновало, что съ ней сію же минуту сдѣлалось дурно при всемъ этомъ высшемъ итальянскомъ обществѣ!… Можете сами посудить, каковъ скандалъ вышелъ. Маркизъ увезъ ее домой и сдѣлалъ отвратительную сцену, вздумалъ обвинять ее въ томъ, что она любовница тенора. Она вскричала:

— Не правда это! Не правда!

Маркизъ взбѣсился, бросился съ кулаками и нещадно избилъ мою цыпочку… Самъ колотитъ, да приговариваетъ:

— Знайте, сударыня, не хочу я быть посмѣшищемъ всей Флоренціи!

Осталась она одна и, въ свою очередь, взбѣсилась.

— А! ты не хочешь быть посмѣшищемъ? Такъ постой же у меня, погоди!

Тутъ она, какъ была въ бальномъ платьѣ, такъ и убѣжала изъ дома, только сняла съ себя всѣ цѣнныя вещи… Ушла безъ копѣйки денегъ, безъ всего рѣшительно. Явилась къ тенору и говоритъ:

— Вотъ я. Вы меня любите… я васъ люблю… уѣдемте!

Ну, и уѣхали. Только не успѣли они сѣсть въ вагонъ, какъ Виржини сообразила, что дѣлаетъ глупость. Сами посудите, можетъ ли какой-то тамъ теноръ надолго занять порядочную женщину?

Говоримъ мы такъ-то, а теноръ уже тутъ какъ тутъ, приказалъ положить свой багажъ въ маленькій омнибусъ и бѣжитъ за Виржини. Онъ уже взялъ билеты на курьерскій поѣздъ; въ Парижѣ не хотѣлъ остановиться… Но моя дочь была у меня въ рукахъ, и я ее не выпустила… Какъ львица защищаетъ своего дѣтеныша, такъ и я вступилась за Виржини, когда онъ осмѣлился сказать ей:

— Багазъ готовъ въ маленькій іомнибусъ; я озыдаю васъ.

Отвѣтила ему уже я сама:

— И убирайся ты одинъ въ этомъ іомнибусѣ… Убирайся, пока цѣлъ, не то я покажу тебѣ, какъ увозить маркизъ!… Ну, маршируй живой рукой, и духа твоего чтобы не было!

Онъ вздумалъ артачиться, тогда я прибавила:

— Нельзя ли безъ разговоровъ, а то хуже будетъ… Вы никакихъ правъ на нее не имѣете, а я имѣю права на нее. Вотъ крикну сейчасъ и на моей сторонѣ будутъ всѣ матери и всѣ городовые.

Вокругъ насъ уже стала собираться публика. Виржини сама не своя, вся трясется, умоляетъ его уѣхать. Кончилось тѣмъ, что онъ сѣлъ одинъ въ свой омнибусъ, а я съ Виржини уѣхала въ фіакрѣ къ вокзалу Сен-Лазаръ. Дорогой я говорю Виржини:

— Прежде всего, намъ необходимо подумать не о маркизѣ, а о твоемъ отцѣ. Ничто не должно нарушать его спокойствія… особливо сегодня… Нынче вечеромъ у мосье Кардиналя публичная лекція о Вольтер'. Все это очень не ладно вышло, и ты выбрала самое неподходящее время для своей продѣлки… Будь это въ какой-нибудь другой день, ну, и не велика бы важность, а то надо же было именно сегодня. Во что бы то ни стало, необходимо все уладить. Главное — это, чтобы отецъ не могъ усомниться въ твоей чистотѣ… Мы все свалимъ на маркиза.

— Вѣдь, это будетъ ложь, maman.

— Тутъ уже не до этихъ тонкостей. И пусть себѣ ложь; но когда дѣло идетъ о спокойствіи мосье Кардиналя и о его добромъ имени, тогда все позволено.

Пріѣхали… Я бросаюсь въ кабинетъ мосье Кардиналя и говорю

— Привезла… привезла нашу голубку… Она ангелъ, а этотъ человѣкъ — чудовище… Онъ избилъ ее… избилъ до крови…

— Ничто не удивитъ меня со стороны клерикала. Виржини, приди въ мои объятія, несчастная мученица!

Мосье Кардиналь протягиваетъ къ ней руки… а она все не рѣшается.

— Ты слишкомъ добръ, папа. Я виновата…

Вижу я, дѣло можетъ выдти плохо съ этими излишними нѣжностями, перебиваю Виржини, толкаю ее въ объятія мосье Кардиналя, потомъ, не давая имъ выговорить ни слова, выпроваживаю ее вонъ… Нельзя было допустить, чтобы мосье Кардиналь волновался въ такой день… Къ вечеру ему необходимы всѣ его силы… Я говорю Виржини:

— Пойдемъ, оставимъ отца… ему нуженъ покой. Маркизъ пріѣдетъ завтра и на колѣняхъ будетъ умолять твоихъ родителей возратить тебя ему.

И денекъ только выдался, моя дорогая! Я съ ногъ сбилась, бѣгая отъ мосье Кардиналя къ Виржини, отъ Виржини къ мосье Кардиналю. Виржини сильно меня тревожила. Ни вѣсть что ей въ голову лѣзло. Она до невозможности преувеличивала значеніе своего поступка, воображала, что маркизъ не проститъ, хотѣла ѣхать въ Лондонъ, опять къ тому…

— Въ Ковенъ-Гарденѣ есть, — говоритъ, — кордебалетъ. Я поступлю туда, стану опять танцовать…

— Маркиза на подмосткахъ!

— О, нѣтъ, maman, я поступлю подъ моимъ прежнимъ именемъ.

— Этого, — говорю, — еще не доставало! Подъ именемъ твоего отца! Да кто же это тебѣ позволитъ опять трепать имя мосье Кардиналя по театральнымъ подмосткамъ? Нѣтъ, этого никогда не будетъ. Такъ ты и знай. Хочешь глупости дѣлать, такъ не угодно ли подъ именемъ маркиза, а не подъ именемъ отца!

До того она меня тревожила, до того безпокоила, что вечеромъ передъ тѣмъ, какъ намъ отправляться съ мосье Кардиналемъ на торжественное засѣданіе, я взяла и заперла Виржини на ключъ, изъ опасенія, знаете, какъ бы опять чего не натворила.

Засѣданіе, скажу вамъ, было дѣйствительно торжественное и такъ хорошо, такъ хорошо, что передать нѣтъ словъ! На немъ былъ весь Рибомонъ… весь рѣшительно. Но, увы! только Рибомонъ.

Мосье Кардиналь послалъ входные билеты всѣмъ редакторамъ парижскихъ газетъ и журналовъ… И что же вы думали? Ни одинъ не пріѣхалъ. Вотъ каковы всѣ эти парижане! Знать они не хотятъ провинціи!

Мосье Кардиналь приказалъ поставить на эстрадѣ бюсты Вольтера и Руссо, два подарка дочерей, Виржини и Полины. Ихъ установили на такихъ колонкахъ изъ поддѣльнаго мрамора; мосье Кардиналь сѣлъ между ними… По этому поводу онъ сказалъ, превосходно сказалъ, что онъ есть связующее звѣно, соединяющее этихъ великихъ людей, что онъ примиритъ ихъ между собою… При жизни они, кажется, терпѣть не могли другъ друга и постоянно говорили другъ другу разныя глупости… и только послѣ смерти очутились какъ-то всегда вмѣстѣ, все парочкою…

Произвела ли какой-нибудь эффектъ лекція мосье Кардиналя, а не могу рѣшить навѣрное. Это нельзя даже назвать эффектомъ, — это было нѣчто лучшее: всѣ были удивлены, ошеломлены. Мосье Кардиналь ожидалъ этого.. Еще наканунѣ, перечитывая лекцію, онъ сказалъ мнѣ:

— Для нихъ это недоступно. Не поймутъ онй. Но на этотъ разъ я и говорить буду не для нихъ, а для Франціи, для Европы. Эту вещь я напечатаю…

Мосье Кардиналь только о томъ и мечтаетъ, чтобы пропечататься, видѣть свое имя на обложкѣ книги! И правъ былъ мосье Кардиналь, правъ, какъ всегда! Изъ его лекціи, кажется, никто ничего не понялъ; но всѣ аплодировали, тѣмъ усерднѣе аплодировали, чѣмъ меньше понимали. Они были очень довольны, слушая рѣчи, для нихъ непонятныя; имъ льстило, что такая мудреная исторія написана для нихъ. Ничего не понимая, они, все-таки, гордились тѣмъ, что другіе думаютъ, будто они способны понимать такіе возвышенные предметы.

Впрочемъ, нѣчто похожее случилось разъ со мною во Французскомъ театрѣ улицы Ришелье. Мосье Кардиналь хотѣлъ показать мнѣ трагедію; давно уже онъ говорилъ:

— Мадамъ Кардиналь, вамъ необходимо посмотрѣть трагедію.

Пошли мы съ нимъ. Не могу сказать, чтобы это показалось мнѣ особенно занимательнымъ. Выходятъ актеры, говорятъ длинныя, предлинныя тирады, не переводя духа… чувствуешь, что говорятъ они хорошо и что вещи говорятъ все хорошія… Но скука, скажу вамъ, невыносимая! А, все-таки, я восхищалась; нельзя иначе, когда всѣ восхищаются.

Послѣ лекціи мосье Кардиналю были устроены торжественные проводы съ факелами; впереди шли музыканты. Это былъ бы лучшій вечеръ въ моей жизни, если бы во всю дорогу меня не мучила мысль о моей цыпочкѣ, запертой на ключъ. Но и дома меня ждала радость: Виржини одумалась и успокоилась; въ ней одержало верхъ аристократическое чувство. Она поняла, что обязана возвратиться во Флоренцію и занять принадлежащее ей по праву мѣсто въ тамошнемъ обществѣ, что не въ правѣ она компрометировать своими похожденіями имя своего отца. Виржини рѣшилась подчиниться необходимости и стать опять, по мѣрѣ возможности, доброю и вѣрною супругою.

На другой день мы съ нею поѣхали въ Парижъ. Сначала я было хотѣла заставить маркиза самого явится къ намъ и упрашивать мосье Кардиналя возвратить ему Виржини. Но, поразмысливши хорошенько, нашла это не совсѣмъ удобнымъ, — пошли бы объясненія, какъ да почему… Они были бы настоящимъ ударомъ для мосье Кардиналя, неимѣвшаго понятія о ея продѣлкѣ съ дряннымъ теноришкой. Тогда я распорядилась иначе и много лучше, какъ нельзя удачнѣе. О, въ такихъ критическихъ обстоятельствахъ инстинктъ матери лучшій совѣтникъ!… Мы съ Виржини позавтракали въ ресторанѣ около ліонскаго вокзала. Минутъ за пятнадцать до часа я говорю Виржини.

— Жди меня тутъ; я одна пойду встрѣтить маркиза, а то онъ, пожалуй, вообразитъ, будто ты сама къ нему лѣзешь… Отнюдь не слѣдуетъ признавать себя неправою… особливо, когда въ самомъ дѣлѣ виновата.

Въ часъ я была на вокзалѣ и поджидала мужа на томъ же мѣстѣ, гдѣ наканунѣ ждала… того, другаго!… Какъ только я взглянула на маркиза, такъ сейчасъ же поняла, что изъ него что хочешь, то и дѣлай, хоть веревочки ней… увидалъ меня одну, поблѣднѣлъ и вскрикнулъ:

— А Виржини! А Виржини!

Онъ назвалъ ее по имени, не сказалъ: «а ваша дочь»! Мы были спасены! Онъ еще влюбленъ! Я, старая, толстая дура, знаю, это и ничуть не увлекаюсь самомнѣніемъ; но у меня всегда была одна хорошая способность… моя даже, могу похвастаться, спеціальность въ Оперѣ… Я сразу умѣла разобрать, влюбленъ или не влюбленъ человѣкъ… Это всѣ знали, такъ что другія матери совѣтовались со мною насчетъ своихъ дочерей; придутъ, бывало, и говорятъ:

— Мадамъ Кардиналь, у васъ такой вѣрный взглядъ… Будьте добры, подите посмотрите… намъ бы хотѣлась знать, какъ и что… И я, бывало, пойду, посмотрю и говорю прямо:

— Этотъ втюрившись, готовъ! — а не то: Нѣтъ, говорю, это не настоящая любовь, такъ, одна пустяковина.

На эти вещи у меня удивительное чутье… На этотъ разъ дѣло было уже не въ Оперѣ, а въ большомъ свѣтѣ… Но, знаете, любовь всегда и вездѣ одна и та же… Влюбленъ ли мужчина въ танцовщицу, или въ маркизу — толкъ одинъ; все онъ шальной и дуракъ-дуракомъ. Это вѣрно.

Маркизъ сразу попался; первый его взглядъ искалъ Виржини… «Ну, думаю, не сорвешься, голубчикъ!» Будь тутъ сама Виржини, все бы уладилось въ ту же минуту; стоило ей только показаться, чтобы забрать его опять въ руки… Но я не посмѣла, побоялась, какъ бы не вышло какой сцены при всей публикѣ. Еще наканунѣ, съ теноромъ-то, на насъ уже стали было обращать вниманіе; а тутъ, если бы дошло до скандала, непремѣнно заговорили бы: «что это за толстая дама является каждое утро воевать съ пассажирами, пріѣзжающими съ курьерскимъ поѣздомъ изъ Флоренціи?»

Я успокоила маркиза, сказала, что Виржини внѣ всякой опасности, подъ крыломъ своей матери… усадила его на ту же лавочку, на которой наканунѣ исповѣдывала Виржини. Произошло объясненіе… и порядочно-таки горячее!.. Успокоившись насчетъ Виржини, онъ здумалъ опять важничать, началъ растолковывать, что никогда не увидится съ Виржини, что пріѣхалъ въ Парижъ лишь за тѣмъ, чтобы прилично обставить дѣло, что онъ готовъ выплачивать ежегодно крупную сумму… и въ заключеніе повторяетъ свою знаменитую фразу.

— Не хочу, молъ, я быть сказкою всей Флоренціи.

Тутъ я уже не выдержала.

— А, — говорю, — сказкою Флоренціи? А чѣмъ, — говорю, — вы были при вашей первой супругѣ, какъ не притчею во языцѣхъ и не одной Флоренціи? Вы сбѣжали отъ нея въ Парижъ искать утѣшенія въ кордебалетѣ. А супруга ваша что дѣлала? Стѣснялась она тамъ? Много она стѣснялась? Только она изъ великосвѣтскихъ была, и имъ все можно, вашимъ великосвѣтскимъ! Любовниковъ имѣть, это для нихъ милая шалость! А попробуй наши дочери — бѣда, преступленіе! Вотъ оно, ваше нынѣшнее общество, вотъ! Правъ, совершенно правъ мосье Кардиналь, что хочетъ передѣлать его по новому. Если бы вы взяли Виржини изъ монастыря, тогда ни васъ и никого не удивило бы, что она васъ обманываетъ, что завела любовниковъ… дюжинами; это было бы въ порядкѣ вещей, и вы бы приглашали на обѣды ея любовниковъ, они были бы вашими пріятелями! А взяли вы ее изъ Оперы, балета, такъ и ничего ей, стало быть, нельзя… Изъ-за того, что она случайно пріѣхала изъ Флоренціи въ одномъ поѣедѣ съ какимъ-то дрянненькимъ теноромъ, вы начинаете вопить, точно съ васъ щкуру дерутъ… А позвольте узнать, что такое случилось? Что могло случится въ курьерскомъ поѣздѣ, когда онъ катаетъ по шестидесяти верстъ въ часъ и лишь изрѣдка останавливается всего на какихъ-нибудь десять минутъ? Ничего не случилось… Я вамъ говорю, это, я — ея мать! Да и дѣло, въ сущности, не въ этомъ, а въ томъ, вопервыхъ, чтобы избѣжать скандала. А для этого извольте взять Виржини, и сейчасъ же. Вамъ скандалъ не желателенъ, мнѣ еще менѣе, такъ какъ всякій скандалъ можетъ отразится на мосье Кардиналѣ, а на мосье Кардиналѣ ничто не должно отражаться. Если же вы не возьмете Виржини, вотъ тогда такъ уже выйдетъ исторія. Знаете, что тогда будетъ? Виржини опять поступитъ въ балетъ, опять пойдетъ на подмостки, начнетъ опять дѣлать глупости… и не подъ высокочтимымѣ именемъ мосье Кардиналя… нѣтъ! это вы отдумайте… подъ вашимъ именемъ, подъ вашею фамиліей. Разъ молодая дѣвушка вышла замужъ, ея роднымъ дѣла нѣтъ до ея продѣлокъ; пусть уже мужъ отвѣчаетъ… Вотъ тогда-то вы уже будете настоящею сказкою Флоренціи!

Вижу я, что эти резоны дѣйствуютъ, сейчасъ же тронула нѣжную струнку чувства:

— Виржини, — говорю, — тутъ, близехонько. Пойдемте къ ней. Вы обнимитесь, расцѣлуетесь, и кончено… Ну, она виновата, можетъ быть; но виноваты и вы. Поймите, вѣдь, ей въ первый разъ въ жизни пришлось быть битой не своею родною матерью. Это страшно подѣйствовало на бѣдняжку. Послушайте, если вамъ кажется не совсѣмъ удобнымъ вернуться съ нею во Флоренцію… хотите, я поѣду вмѣстѣ съ вами? Мнѣ тяжело будетъ разстаться съ мосье Кардиналемъ, но я готова и на эту жертву… И когда высшее итальянское общество увидитъ, что Виржини возвращается въ нее подъ руку съ своею матерью, то любопытно было бы посмотрѣть, кто осмѣлится хотя взглядъ косой бросить? Не очень-то онѣ со мною разговорятся, ваши флорентинскія франтессы!

Словомъ, я довела его до того, что ему и податься уже было некуда. Онъ отвѣтилъ, что если вернется въ Италію съ Виржини, то предпочитаетъ уѣхать съ нею вдвоемъ, безъ меня… Черезъ четверть часа моя маркиза была въ объятіяхъ своего маркиза. Они заняли отдѣленіе въ Grand Hôtel, прожили цѣлый мѣсяцъ, въ публикѣ появлялись всюду парочкою, въ Булонскомъ лѣсу, въ театрахъ… давали большіе обѣды. Обо всемъ этомъ сообщалось въ газетахъ, въ отдѣлѣ Великосвѣтскихъ отголосковъ; все это было перепечатано въ итальянскихъ газетахъ… Во Флоренціи читали и только глазами хлопали.

Вечеромъ я вернулась въ Рибомонъ, и этотъ ужасный, день закончился тихо и мирно у домашняго очага, вдвоемъ съ мосье Кардиналемъ, читавшимъ корректуру своей публичной лекціи. Какъ хотите, для супруги и для матери не шутка пережить сразу столько волненій и тревогъ!

Всею душею преданная вамъ Зоя Кардиналь.

VIII.
Фейерверкъ.

Рибомонъ, 5 мая 1880 года.

Рядъ новыхъ событій, моя дорогая! Жизнь мосье Кардиналя настоящая драма. Со времени его знаменитой публичной лекціи на юбилеѣ Вольтера, вотъ уже цѣлыхъ два года онъ бьется, хлопочетъ, не знаетъ покоя… писалъ пятьдесять разъ, выпрашивая какое-нибудь мѣсто; одному депутату нашего округа послали больше десяти писемъ. И ни откуда ни привѣта, ни отвѣта! Въ послѣднемъ письмѣ къ депутату онъ указывалъ на необходимость учрежденія новой должности, подходящей для него какъ нельзя лучше: главнаго инспектора надъ духомъ сельскаго населенія. Обязанность инспектора должна состоять въ томъ, чтобы расшевеливать апатію деревень. Ни слова въ отвѣтъ, ни даже приглашенія для личныхъ переговоровъ!

Наконецъ, это взорвало мосье Кардиналя; онъ написалъ депутату одно изъ тѣхъ рѣзкихъ писемъ, какія онъ одинъ только умѣетъ писать такъ мастерски. Это, писалъ онъ, становится уже похожимъ на какую-то шутку; непозволительно съ такимъ пренебреженіемъ относиться къ избраннику всеобщей подачи госовъ; послѣ этого не стоитъ хлопотать о выборкѣ депута, если этотъ депутатъ не хочетъ палецъ о палецъ ударить для своихъ избирателей…

На этотъ разъ получился отвѣтъ, но какой отвѣтъ! Судите сами, передаю его слово въ слово:

«Мосье, совѣтую вамъ не утруждать себя столь частымъ писаньемъ ко мнѣ. Если васъ интересуетъ узнать, почему я не отвѣчаю на ваши письма, то обратитесь въ бюро префектуры и постарайтесь прекратить неблагопріятные слухи о себѣ…»

Неблагопріятные слухи о мосье Кардиналѣ! Онъ такъ и привскочилъ.

— Я знаю, кѣмъ направленъ ударъ! — воскликнулъ онъ. — Это іезуиты! Узнаю ихъ работу! Они подъ меня подкапываются, но я справлюсь съ ихъ интригой…

Онъ рѣшилъ тотчасъ же ѣхать въ префектуру и непремѣнно вмѣстѣ со мною. Онъ хотѣлъ при мнѣ посрамить клеветниковъ. Мы приказали запречь нашу лошадку въ плетеный кабріолетъ… подарокъ Виржини въ прошлый день рожденія мосье Кардиналя… Поѣхали вдвоемъ въ Версаль. Пріѣзжаемъ. Встрѣчаетъ насъ дежурный — олицетворенное нахальство.

— Я желаю видѣть господина префекта, — говоритъ мосье Кардиналь.

— Господинъ префектъ не принимаетъ, — отвѣчаетъ дежурный, а самъ не отрываетъ глазъ отъ газеты… отъ какого-то реакціоннаго листка.

— Меня приметъ!

— Никого не принимаетъ, не приметъ и васъ.

— Я бы попросилъ васъ быть повѣжливѣе… Знаете ли вы, кто я?

— Кто же вы такой?

— Мосье Кардиналь, членъ муниципальнаго совѣта Рибомона. Республиканскій префектъ обязанъ всегда быть къ услугамъ избранниковъ всеобщей подачи голосовъ.

Дежурный не удостоилъ даже отвѣтить: преспокойно себѣ перевертываетъ листъ своей газеты… Невозможно себѣ представить до какого нахальства доходятъ эти люди, какъ только заполучатъ какое-нибудь мѣстишко. Тутъ уже мосье Кардиналь изъ себя вышелъ… сказалъ дежурному, что распорядится съ нимъ по своему и добьется разговора съ префектомъ… Я стараюсь его успокоить. Не тутъ то было… Отворяется дверит, входитъ молодой человѣкъ, блондинчикъ…

— Что тутъ такое? Что за шумъ?

Мосье Кардиналь говоритъ ему:

— Я членъ муниципальнаго совѣта… Вотъ какія вещи пишетъ мнѣ депутатъ нашего округа… Я явился сюда, чтобы: превратить въ прахъ всѣ клеветы.

Блондинчикъ оказался премилымъ, очень вѣжливымъ молодымъ человѣкомъ, пригласилъ насъ въ свой кабинетъ и сказалъ мосье Кардиналю:

— Я сейчасъ наведу справки.

Принесли «дѣло» мосье Кардиналя въ синей оберткѣ… толстѣйшее, огромное дѣло. Въ немъ были подшиты всѣ просьбы мосье Кардиналя о мѣстахъ. Онъ узналъ ихъ издали. Я тоже издали разсмотрѣла, что на одномъ листѣ было напечатано сверху: Полицейская префектура. Блондинчикъ началъ читать эту бумагу, и мы съ мосье Кардиналемъ отлично видимъ, какъ онъ старается скрыть улыбку.

— Что тамъ такое? — спрашиваетъ мосье Кардиналь.

— Такъ, ничего… пустяки…

— Вы усмѣхнулись, милостивый государь, и скрыли усмѣшку. Я считаю себя въ правѣ знать, надъ чѣмъ вы усмѣхнулись… Я въ правѣ знать все, что находится въ моемъ дѣлѣ.

— Это конфиденціальное сообщеніе.

— Относительно меня не можетъ быть никакихъ конфиденціальныхъ сообщеній. Я никогда не прятался; вся моя жизнь прошла открыто на глазахъ моихъ согражданъ. Я честно боролся, страдалъ за отечество. Не выйду отсюда, не прочитавши этой, бумаги. Давайте ее сюда.

— Это становится, наконецъ, скучнымъ, — воскликнулъ блондинчикъ. — Берите… читайте, если уже вамъ такъ хочется… Вотъ почему вы не получили отвѣта на ваши просьбы.

Онъ подалъ бумагу мосье Кардиналю, а тотъ передаетъ мнѣ и говоритъ:

— Я забылъ взять очки. Прочтите, мадамъ Кардиналь.

— Нѣтъ, ужь позвольте, — вступился молодой человѣкъ. — Супругѣ вашей совсѣмъ не къ чему читать это.

Тогда мосье Кардиналь сказалъ одну изъ тѣхъ фразъ, которыя могутъ вознаградить подобное мнѣ бѣдное созданіе эа всю преданность, за всѣ жертвы и самоотверженіе… Онъ сказалъ:

— Мадамъ Кардиналь была мнѣ вѣрною и надежною подругою въ теченіе всей жизни. У меня не было и не будетъ секретовъ отъ нея. Читайте, мадамъ Кардиналь, читайте.

— Маленькій блондинчикъ пожалъ плечами, съ такимъ видомъ, что «мнѣ, молъ, все равно; ихъ дѣло»… Я стала читать, и вотъ какіе ужасы тамъ написаны:

«Г. Кардиналь личность сомнительной нравственности».

Меня душитъ негодованіе. Я хочу бросить бумагу… Мосье Кардиналь останавливаетъ меня съ необыкновеннымъ спокойствіемъ и достоинствомъ:

— Мадамъ Кардиналь, продолжайте…

Это было сказано такъ повелительно, что я продолжаю:

«Его достатки пріобрѣтены, повидимому, не совсѣмъ чистыми путями».

Я хочу опять бросить, но чувствую, что моя рука сжата точно тисками; ее держитъ мосье Кардиналь… и энергично говоритъ мнѣ:

— Мадамъ Кардиналь, приказываю вамъ дочитать до конца, не останавливаясь.

Ахъ, дорогая моя! Кто не видалъ мосье Кардиналя въ подобные моменты, тотъ ничего не видалъ, тотъ представить себѣ не можетъ ни хладнокровія, ни самообладанія этого человѣка! Я читаю далѣе:

«У него двѣ дочери; онѣ были танцовщицами въ Оперѣ. Старшая живетъ въ чужихъ краяхъ въ незаконномъ сожительствѣ съ однимъ итальянскинъ маркизомъ. Меньшая, подъ именемъ Полины де Жиральда, ведетъ предосудительную жизнь самою широкою рукою».

Да, дорогая моя, у меня достало силы прочесть все это вслухъ при мосье Кардиналѣ. Виржини въ незаконномъ сожительствѣ!… Когда она такая настоящая, законная маркиза, законнѣе чего я не бываетъ… Или опять про Полину… насчетъ руки!… Вздоръ-то какой, клевета какова! Надо быть слѣпымъ, чтобы не видать, какая у нея маленькая и узенькая ручка…

Мосье Кардиналь, какъ только услыхалъ эту глупость насчетъ руки, такъ сейчасъ же всталъ и съ поразительнымъ спокойствіемъ сказалъ блондинчику:

— Я не унижусь до опроверженія подобныхъ клеветъ… Кѣмъ сообщены всѣ эти свѣдѣнія? Полиціей… то-есть коммиссаромъ полиціи имперіи… Это лишаетъ вашъ документъ всякаго значенія. Я ухожу; но вы еще обо мнѣ услышите, — вы и ваше правительство!… Пойдемте, мадамъ Кардиналь; здѣсь намъ дѣлать нечего!

Ушли мы. На лѣстницѣ я ему и говорю:

— Что же ничего не возразилъ про Виржини? Про Виржини ты могъ опровергнуть…

— Да, мадамъ Кардиналь, про Виржини могъ, а про Полину не могъ… Въ подобныхъ случаяхъ всего лучше противупоставить сплошное отрицаніе, гуртомъ… Это и достойнѣе, и эффектнѣе.

Только вернувшись домой, мосье Кардиналь не выдержалъ и ему измѣнили силы… въ первый разъ въ жизни онъ опустился въ кресло и сказалъ:

— Конечно… я отказываюсь!… Стоитъ ли послѣ этого жертвовать собою родинѣ, жертвовать привязанностяйи, держать себя настоящимъ Брутомъ съ родными дочерьми?… И вотъ награда за все!…

Я уже хотѣла воспользоваться удобнымъ случаемъ и предловить ему поѣхать пообѣдать къ Полинѣ, полакомиться… Но къ нему уже вернулась вся его энергія; онъ опять зашагалъ по комнатѣ и заговорилъ:

— Нѣтъ, не откажусь я! Никогда не откажусь! За меня отмститъ имъ всеобщая подача голосовъ. Черезъ три мѣсяца будутъ выборы въ генеральный совѣтъ. Я не рѣшался выступить кандидатомъ, стѣснялся расходами… уступалъ мѣсто мэру, тайному орлеанисту… Теперь потягаемся, и я одолѣю… Пущу въ ходъ всѣ средства безъ разбора. Меня выберутъ… Все это я обдумаю сегодня ночью и завтра будетъ готовъ планъ дѣйствія.

Въ эту ночь мы оба не спали. Мосье Кардиналь придумывалъ планъ дѣйствія; мнѣ не давала уснуть душевная тревога. Я перебирала всю мою жизнь, обсуживала каждый свой поступокъ, мысленно спрашивала себя: «Мадамъ Кардиналь, честно ли ты исполнила свои обязанности? Неужели правы тѣ, что говорятъ, будто жизнь мосье Кардиналя нечиста? Если правда это, виновата ты, его супруга. Ты обязана была не допускать его жить такъ, если это предосудительно…» Чѣмъ глубже, чѣмъ строже я вдумывалась, тѣмъ покойнѣе становилась моя совѣсть. Говорятъ, будто нравственность для всѣхъ одна… Вздоръ это, выдуманный людьми, у которыхъ сто тысячъ ливровъ дохода! Нравственность у всякаго своя: что человѣкъ, то и нравственность. Будь мосье Кардиналь заурядною личностью, тогда другое дѣло, я была бы виновата; но разъ мосье Кардиналь то, что онъ есть, у кого хватитъ наглости упрекнуть меня въ томъ, что я дѣлала? Прежде всего, надо было обезпечить спокойствіе мосье Кардиналя. Съ его возвышеннымъ характеромъ, при возвышенности его идей, онъ не могъ взяться за трудъ, пригодный для всякой мелкой сошки. Онъ слишкомъ гордъ для того, чтобы перебиваться жалкимъ заработкомъ на какихъ-нибудь низкихъ, подчиненныхъ должностяхъ. Онъ годится только для мѣстъ начальническихъ, гдѣ бы онъ могъ управлять, распоряжаться, приказывать… Ясно, кажется, что долгъ супруги и дѣтей хлопотать о доставленіи ему независимости, возможности употребить въ дѣло его высшія способности… Мы исполнили этотъ долгъ!

На слѣдующее утро планъ мосье Кардиналя былъ составленъ. Мэръ болѣе, чѣмъ когда-нибудь, злоупотреблялъ своимъ богатствомъ. По случаю свадьбы одной изъ дочерей, онъ далъ большой праздникъ въ своемъ паркѣ: вечеромъ фейерверкъ, днемъ мачты съ подарками, бѣгъ въ мѣшкахъ, ребятишкамъ разбрасывали пряники и мѣдныя деньги, и т. под. Мосье Кардиналь былъ возмущенъ всѣмъ этимъ до глубины души! Онъ говорилъ, что всѣ эти подлыя штуки заимствованы изъ позорнѣйшаго времени нашей исторіи, которое называлось феодализмомъ.

Планъ мосье Кардиналя состоялъ въ томъ, чтобы въ слѣдующее воскресенье дать большой обѣдъ всѣмъ членамъ муниципальнаго совѣта, кромѣ мэра, и потомъ сжечь фейрверкъ, только не простой, дѣтскій фейерверкъ, а для людей взрослыхъ, фейерверкъ съ философскимъ и политическимъ смысломъ, такой, чтобы былъ въ одно время забавой и демонстраціей. Въ пятницу утромъ я поѣхала въ Парижъ; нужно было сдѣлать множество покупокъ для обѣда и заказать фейерверкъ. Мосье Кардиналь все подробно записалъ на особой запискѣ въ мастерскую господина Руджіери. Записка была озаглавлена: Заказъ на антиклерикальный фейерверкъ. Финальный букетъ былъ замѣненъ цѣлою декораціей, изображающей начальную школу; на ея франтонѣ огромными буквами надпись: Долой іезуитовъ!

Пріѣхала я въ Парижъ, побывала въ улицѣ Монтаргейль, купила дичи и рыбы и заѣхала къ Полинѣ. Вхожу, она одна.

— Не помѣшаю тебѣ? — спрашиваю ее.

— Что ты, maman? Никогда въ жизни. Я жду принца, да это ничего, я васъ познакомлю. Онъ очень радъ будетъ.

— Принца?

— Да, настоящаго, въ-самомъ-дѣлишнаго, а не въ-нарочку… принца царствующей династіи и очень близкаго къ трону. Вчера онъ мнѣ сказалъ: «Между мною и трономъ только два человѣка». Онъ сейчасъ пріѣдетъ. Сама увидишь, какой онъ милый и славный малый. А пока не съиграемъ мы въ безигъ?

Мы съиграли три партіи, начали четвертую; вдругъ отворяется дверь, входитъ лакей, весь въ черномъ, въ короткихъ панталонахъ, въ шелковыхъ чулкахъ, и докладываетъ: «Его высочество». Да, моя дорогая, вотъ, вѣдь, какъ у моей Полины! И что бы тамъ ни толковали, а материнское сердце, все-таки, радуется!… Входитъ его высочество… настоящій-то мальчишка, розовенькій, бѣленькій, двадцати лѣтъ нѣтъ…

— Ваше высочество, моя maman… — говоритъ Полина.

И скажу вамъ, правда ея, премилый, преблаговоспитанный мальчикъ… Видала я принцевъ и прежде; дочери же знакомили еще во времена Оперы; случалось и ужинать съ ними… Вы, вѣдь, знаете, я строго держалась правила не покидать моихъ дочерей до послѣдней минуты… И всегда я замѣчала, что мое присутствіе не доставляло никакого удовольствія всѣмъ этимъ принцамъ: по ихъ гримасѣ видѣла, что они бы предпочли обойтись безъ мамаши. А этотъ даже не поморщился. Прелесть! Поклонился, какъ слѣдуетъ раскланяться съ дамой, кто бы она ни была, и сказалъ:

— Очень радъ познакомиться съ милѣйшею мадамъ Кардиналь!

А я и думаю про себя: «ну, этотъ не на шутку влюбленъ въ Полину, если такъ приличенъ со мною». Видите ли, въ теченіе всей моей материнской карьеры я замѣчала, что всегда можно разсчитать степень любви къ дочерямъ по большей или меньшей почтительности къ ихъ матери. Мнѣ не разъ приходилось говорить Виржини:

— Берегись, дитя мое, не довѣряй этому господину; его любовь не настоящая. Онъ не достаточно хорошъ съ твоею матерью.

Принцъ былъ очень хорошъ, лучше желать нельзя. Онъ сказалъ:

— Не стѣсняйтесь, пожалуйста, продолжайте вашъ безигъ.

Мы стали опять играть. Онъ сѣлъ сзади Полины. Она съ нимъ совѣтуется:

— Какъ бы вы сбросили, ваша свѣтлость?

Только въ полголоса у нея иногда вырывались фамильярности вродѣ:

— Фитюлька ты!… Ничего не понимаешь…

И всякій разъ, когда у нея были короли, она объявляла:

— Восемьдесятъ папашъ…-- и искоса поглядывала на принца… Понимаете? — тонкій намекъ на ея положеніе. И оба принимались хохотать отъ всей души… Хороша молодость! Хорошая вещь любовь!

Я опять почувствовала себя въ своей сферѣ и о времени забыла такъ, что взглянула на часы… анъ хвать, уже четыре часа! Я сказала мосье Кардиналю, что выѣду съ поѣздомъ, который отходитъ въ половинѣ пятаго. Онъ долженъ былъ выѣхать въ своемъ кабріолетѣ, встрѣтить меня на Сенъ-Жерменской станціи. Невозможно было заставлять ждать мосье Кардиналя даже изъ-за принца крови. Принцъ, какой бы онъ тамъ ни былъ, все-таки, не болѣе, какъ принцъ, то-есть человѣкъ, всѣмъ обязанный своему происхожденію, тогда какъ мосье Кардиналь ничему и никому, кромѣ себя, ничѣмъ не обязанъ.

Я забыла про фейерверкъ и заѣзжать къ г. Руджіери уже было некогда. Говорю объ этомъ Полинѣ. Тутъ принцъ и оказался поистинѣ милымъ молодымъ человѣкомъ! Онъ взялся исполнить это порученіе. Дѣлать нечего, пришлось объяснить ему, члену королевской фамиліи, что нашъ фейерверкъ долженъ имѣть противу-іезуитскую окраску и пришлось передать записку мосье Кардиналя. Онъ прочелъ записку и сказалъ, что это очень оригинальная мысль, крайне оригинальная. Затруднялъ меня еще одинъ вопросъ, — вопросъ о платѣ. Мнѣ казалось несовсѣмъ ловкимъ заставить юношу расплачиваться за фейерверкъ, который уже никакъ не могъ быть ему по вкусу. Но только что а начала было объ этомъ, какъ Полина меня остановила:

— Что, — говоритъ, — maman, за глупости! Принцъ все сдѣлаетъ. Стоитъ ли толковать о такихъ пустякахъ?

Я, конечно, не настаивала, во-первыхъ, уже потому, что всегда находила смѣшнымъ платить самой, когда можно заставить заплатить людей. Это одно изъ правилъ, крѣпко внушенныхъ мною дочерямъ.

Мосье Кардиналь ждалъ меня на станціи. Мы вмѣстѣ вернулись въ Рибомонъ. Я сказала ему, что все заказано: дичь, рыба, пирожное, фейерверкъ… что все будетъ доставлено въ воскресенье утромъ. Все и было доставлено. Двое служащихъ г. Руджіери привезли фейерверкъ… удивительный фейерверкъ, цѣлая подвода верхомъ, стоившая никакъ не менѣе тысячи франковъ. Мосье Кардиналь лишь на одну минуту вышелъ въ садъ указать мѣсто для фейерверка и тотчасъ же вернулся назадъ. Онъ былъ очень занять, такъ какъ ночью ему пришла въ голову новая блестящая мысль… сказать во время обѣда спичъ на англійскій манеръ. Спичъ — это новое слово, англійское. Мосье Кардиналь знаетъ теперь поразительное множество словъ на всѣхъ языкахъ. Теперь онъ былъ занятъ сочиненіемъ и заучиваніемъ этого самаго спича, который предполагалъ сказать экспромптомъ за столомъ. Кажется, у англичанъ особая манера говорить рѣчи, нѣсколько иная, чѣмъ у насъ. Это не краснорѣчіе, а какъ бы разговоръ, это юморъ — тоже новое слово, употребляемое мосье Кардиналемъ. Онъ хочетъ ввести во Франціи этотъ родъ политическихъ разговоровъ.

Въ половинѣ седьмаго сѣли за столъ. Все шло превосходно. Обѣдъ удался какъ нельзя лучше, и дичь, и рыба мосье Кардиналя произвелъ великолѣпный эффектъ. Въ девять часовъ всѣ вышли въ садъ смотрѣть фейерверкъ. И фейерверкъ удался отлично… ракеты, бенгальскіе огни, колеса, огненные фонтаны… и ни одной осѣчки. А, вѣдь, вы знаете, обыкновенно въ фейерверкахъ безпрерывныя осѣчки: то не загорается, другое не вертится, третье не летитъ. Погода, къ тому же, самая благопріятная; нѣтъ ни луны, ни вѣтра. Наконецъ, между деревьями загорается цѣлая декорація… колонны, дверь… Всѣ гости повторяютъ:

— Ахъ, какъ хорошо! Превосходно! Много лучше, чѣмъ у мэра.

— Погодите, погодите, кричитъ мосье Кардиналь. — Еще то ли будетъ! Подождите фронтона!… Подождите надписи!

Зажигается фронтонъ, загорается надпись… и каковъ ужасъ! Знаете ли, какая появилась надпись огромными огненными буквами? Вмѣсто: Долой іезуитовъ/ Да здравствуетъ императоръ!

Какъ это случилось, я до сихъ поръ понять не могу. Принцъ и подшутилъ и, ради мальчишеской потѣхи, прислалъ бонапартистскій фейерверкъ, вмѣсто антиклерикальнаго? Этого я, впрочемъ, не допускаю со стороны такого благовоспитаннаго молодаго человѣка и, притомъ, влюбленнаго въ Полину. Правдоподобнѣе, что ошиблись у г. Руджіери. Это очень большое заведеніе; въ немъ должны быть фейерверки для всѣхъ партій и мнѣній. Тамъ могли ошибиться мнѣніемъ… а не то, пожалуй, воспользовались случаемъ сбыть залежалый товаръ! Не мало, должно быть, осталось у нихъ на рукахъ фейерверковъ вовремя паденія имперіи. Съ ихъ стороны это неловкая штука и даже не допустимая, если поразмыслить хорошенько; вѣдь, должны же они были сообразить, что всѣ это замѣтятъ.

Какъ бы тамъ, однако, ни было, а только что зажглись слова: Да здравствуетъ императора! — толпа начала кричать, свистать… Населеніе здѣсь не склонно къ бонапартизму… Мосье Кардиналь, какъ левъ, кинулся прямо въ огонь. Фейерверщики кричатъ ему:

— Не подходите! Не подходите! Обожжетесь!

Онъ ничего не слышитъ и въ азартѣ хочетъ все опрокинуть. Я бросаюсь въ огонь слѣдомъ за нимъ, вытаскиваю его назадъ… подпалила себѣ накладныя букли, кружево и ленты чепца. Между тѣмъ, гости расходятся взбѣшенные. Мосье Кардиналь бѣжитъ за ними, кричитъ имъ вслѣдъ:

— Вернитесь, вернитесь! Я вамъ все объясню. Заказано было: Долой іезуитовъ!

Никто не слушаетъ.

Остались мы вдвоемъ, мосье Кардиналь и я. Онъ, точно убитый, упалъ въ изнеможеніи на скамейку. Видя его въ такомъ положеніи, я единственный разъ въ моей жизни напустила на себя смѣлость и сказала мосье Кардиналю цѣлую рѣчь.

— Послушай. — говорю я ему, — если это поведетъ за собою разрушеніе твоихъ политическихъ стремленій, то, быть можетъ, намъ придется Бога благодарить за эту ошибку въ фейерверкѣ. Быть можетъ, тебѣ судьбою не предназначено заниматься политикой. О, я знаю, ты не вѣришь въ это, а я вѣрю, имѣю слабость вѣрить… Видишь ли, мосье Кардиналь, ты слишкомъ непреклоненъ въ своихъ принципахъ. Политика хороша для вѣтрогоновъ, для прыгуновъ, готовыхъ мѣнять убѣжденія хоть каждую недѣлю, и никуда не годятся для такихъ, какъ ты, никогда не мѣняющихъ убѣжденія! Кто имѣетъ всѣ данныя, чтобы всего добиться? Ты!… Кто не добился ничего? Ты. Во время имперіи ты мнѣ говорилъ: «Послѣ имперіи я добьюсь своего»… Имперіи давно нѣтъ, а ты, все-таки, не при чемъ… Тогда ты сталъ говорить: «Послѣ Макъ-Магона придетъ мой чередъ»… И Макъ-Магона нѣтъ, а тебѣ что дали? Ровно ничего. Ты утѣшался тѣмъ, что толковалъ: «Мнѣ нечего ждать отъ негодяевъ лѣваго центра. А вотъ когда дѣла перейдутъ въ руки Гамбетты, тогда и получу все, чего только пожелаю!» Ну, и что же? Вотъ и заправляетъ всѣмъ твой Гамбетта, а много ты получилъ? Его же чиновники дѣлаютъ тебѣ гадости! Всѣ они одного поля ягоды, эти Наполеоны III, Макъ-Магоны, Гамбетты… только клички мѣняются. У всѣхъ одни порядки, одни предразсудки. Никогда и никто изъ нихъ не въ состояніи понять величія твоего характера. Они вѣчно будутъ ставить тебѣ въ укоръ твоихъ дочерей. Да, твоихъ дочерей!… И знаешь что? Они, пожалуй, даже правы. Ахъ, мосье Кардиналь! дай ты мнѣ разъ въ жизни высказать ною мысль прямо и до конца… Я женщина простая, это правда… и мысли у меня простыя, буржуазныя… Но въ одномъ я глубоко убѣждена, — въ томъ, что настоящая твоя карьера никакъ не политика… настоящая карьера — это твои дочери!

Тутъ я замолчала, сама испугалась того, что сказала. Но мосье Кардиналь уже успокоился, почти улыбался и снисходительно проговорилъ:

— Мадамъ Кардиналь, я не сержусь на васъ. Вы сами не въ состояніи отдать себѣ отчетъ о полномъ значеніи вашихъ словъ… Но моей энергіи ничто не сломитъ. Теперь все противъ меня, даже мои фейерверки… Правительство мосье Гамбетты знать меня не хочетъ! И прекрасно… Я человѣкъ терпѣливый, подожду… У насъ есть всеобщая подача голосовъ: мой чередъ придетъ.

Въ ту минуту, когда мосье Кардиналь замолчалъ, къ намъ подошелъ жандармскій унтеръ-офицеръ и говоритъ:

— Мнѣ очень непріятна вся эта исторія, но я вынужденъ донести по начальству. Я сейчасъ просмотрѣлъ инструкцію жандармамъ… Тамъ есть параграфъ насчетъ возмутительныхъ надписей. Въ вашемъ фейерверкѣ была надпись, какъ разъ подходящая подъ этотъ параграфъ. Васъ предадутъ суду.

Предадутъ суду!… Этого еще не доставало!… Такъ я и обмерла… Смотрю на мосье Кардиналя и что же вижу? Его лицо вдругъ просіяло.

— Составляйте актъ, другъ мой, — говоритъ онъ жандарму. — Составляйте актъ.

Потомъ отводитъ меня въ сторонку и говоритъ:

— Судъ, мадамъ Кардиналь, процессъ… политическій процессъ!… Вѣдь, это пьедесталъ!… Я спасенъ! Моя карьера обезпечена. На судѣ я стану самъ себя защищать, такъ какъ въ подобныхъ случаяхъ глупо даже брать адвоката. Всѣ выгоды подобнаго процесса достаются всегда на долю адвокатовъ; они составляютъ себѣ репутацію, наболтаютъ съ три короба и ухлопываютъ кліента подъ высшую мѣру… Къ тому же, надо платить этимъ господамъ… имъ всѣ барыши, и слава, и деньги… Съ меня имъ взятки гладки. Я самъ буду своимъ адвокатомъ!… Съ нынѣшней же ночи займусь приготовленіемъ защиты.

И онъ уже третій день работаетъ надъ своею защитою. Вотъ начало его рѣчи на судѣ:

«Господа судьи! Я имѣлъ въ виду устроить антиклерикальный фейерверкъ. Но неразборчивый въ средствахъ наживы торговецъ не постыдился снабдить меня за хорошія деньги фейерверкомъ, вышедшимъ изъ моды, не посовѣстился…» и т. д., и т. д.

Но мосье Кардиналь начинаетъ тревожиться; его безпокоитъ, что до сихъ поръ нѣтъ повѣстки о его процессѣ. Какъ послышится звонокъ, такъ онъ кидается отпирать самъ:

— Это, она!… Повѣстка!

Увы, оказывается то мясникъ, то булочникъ; а повѣстки нѣтъ, какъ нѣтъ. Мосье Кардиналь совсѣмъ истомился и сейчасъ только сказалъ мнѣ съ такимъ горькимъ выраженіемъ:

— Неужели даже процесса не начнутъ противъ меня?

Вашъ неизмѣнный другъ Зоя Кардиналь.

Р.