СЕМЕЙНЫЙ ОЧАГЪ.
правитьund seine Pflichten verdoppeln.
Schopenhauer.
I.
править«По долгу и обязанности близкаго родного я долженъ сообщить тебѣ объ одномъ, весьма важномъ, рѣшающемъ мою судьбу дѣлѣ»…
Писавшій эти строки, приземистый, нѣсколько сутуловатый человѣкъ, лѣтъ 43, 45, положилъ перо на столъ, откинулся на спинку стула и задумался, медленно и слегка поглаживая гладко выбритый подбородокъ.
«Братъ будетъ читать и подумаетъ, что не выдержалъ, старый холостякъ, потомъ покажетъ письмо Викторинѣ, а та, съ свойственнымъ всѣмъ француженкамъ, легкомысліемъ…»
Брови его сдвинулись, и сѣрые, спокойные глаза сверкнули. Но это продолжалось не болѣе минуты: морщинки на переносьѣ разгладились и глаза приняли свое обычное, безстрастное выраженіе.
«Пусть думаютъ, что хотятъ. Все-таки я обязанъ написать, а до остального мнѣ нѣтъ никакого дѣла!»
И, какъ-бы желая на бумагѣ утвердить незыблемость принятаго рѣшенія, онъ взялъ перо, согнулся надъ столомъ, выдвинувъ, по привычкѣ людей многопишущихъ, правое плечо впередъ и, къ написаннымъ строкамъ, быстро прибавилъ крупнымъ, связнымъ почеркомъ:
«… Я намѣренъ жениться. Дѣвушка, которую я избралъ въ спутницы моей жизни, — Надежда Сергѣевна Заболотина, — образованная, милая особа, правда, немного молода для меня, — ей всего 20 лѣтъ, но съ выработаннымъ, серьезнымъ взглядомъ на жизнь»…
Онъ опять задумался, какъ-бы затрудняясь въ выборѣ выраженій, но въ сущности наплывъ воспоминаній о его будущей «спутницѣ жизни» помѣшалъ продолжать письмо.
Ему вспомнилась стройная, энергическая фигура дѣвушки въ темномъ платьѣ, съ гладко зачесанными въ двѣ косы густыми, каштановыми волосами, вспомнился спокойный, внушающій необыкновенное довѣріе свѣтлый взглядъ ея большихъ карихъ глазъ и плавныя неторопливыя движенія нѣсколько большихъ рукъ. Когда она разговариваетъ, то немного наклоняетъ на бокъ голову, и это у ней выходитъ очень мило, — припомнилось ему за одно.
Онъ встрѣтился и познакомился съ этимъ семействомъ около мѣсяца тому назадъ. Знакомство вышло совершенно случайное. Одинъ изъ сослуживцевъ, нѣкій Кирилочкинъ, зазвалъ его къ себѣ въ воскресенье на дачу. Это было на Карповкѣ. Послѣ обѣда сослуживцы вышли погулять въ общій садъ, и тутъ Петръ Степанычъ увидѣлъ ее. Она сидѣла въ бесѣдкѣ и читала. Услышавъ шаги, — она хотѣла было удалиться, но Кирилочкинъ, развязный молодой человѣкъ, очень находчивый, умѣвшій не теряться ни при какихъ обстоятельствахъ, подошелъ къ ней и заговорилъ на правахъ сосѣда по дачѣ. Хотя Кирилочкинъ дѣйствительно уже черезъ-чуръ развязенъ и вполнѣ заслуживаетъ названія нахала, но Петръ Степанычъ ему все-таки долженъ быть благодаренъ. Не будь его, ему-бы никогда и въ голову не пришло познакомиться съ Надеждой Сергѣевной и ея семействомъ… Кирилочкинъ тутъ-же представилъ его, и нужно сказать правду, Надежда Сергѣевна не обратила на него никакого вниманія, хотя Петру Степанычу пріятно было замѣтить, что почти такимъ-же вниманіемъ пользовался и самъ Кирилочкинъ, несмотря на свои развязныя манеры, болтовню, новый, съ иголочки костюмъ и сиреневаго цвѣта галстухъ, нравившійся, кажется, больше всего, самому обладателю. Весьма важно то обстоятельство, — и о немъ Петръ Степанычъ не забудетъ никогда, — что въ тотъ-же вечеръ, послѣ катанья на лодкѣ, сопровождавшагося всевозможными глупостями того-же Кирилочкина и еще двоихъ какихъ-то молодыхъ людей, Петръ Степанычъ познакомился съ мамашей Наденьки и произвелъ на нее столь благопріятное впечатлѣніе, что она пригласила его.бывать… — «Кстати, нужно будетъ сообщить ему объ этомъ семействѣ!» сказалъ себѣ Петръ Степанычъ и написалъ:
«Это семейство одного отставного капитана, состоящее изъ моей невѣсты, другой дочери, Ольги, 19 лѣтъ, еще дочери, 16 лѣтъ, Вѣры, и сына Владиміра, студента. Мать, Олимпіада Петровна — женщина уже почтенныхъ лѣтъ, — съ мужемъ не живетъ»…
— Отчего она не живетъ съ мужемъ? задалъ себѣ вопросъ Петръ Степанычъ, — это довольно странно, и для меня докуда необъяснимо! Не зачеркнуть-ли, чтобы братъ не заподозрилъ чего-нибудь дурного? Ну, ужъ все равно! Написалъ, оставлю такъ. Въ самомъ дѣлѣ, отчего она съ мужемъ не живетъ? Характеромъ не сошлись, что-ли? Это бываетъ! Да, это бываетъ! вслухъ повторилъ Петръ Степанычъ и задумался… Не сойдутся характерами, и… кончено… А то еще бываетъ, несоотвѣтствіе лѣтъ… разные взгляды на жизнь…
— Да, бываетъ! вздохнулъ Петръ Степанычъ, — и… не дай Богъ!
Онъ снова согнулся надъ столомъ, и приписалъ къ письму, какъ-бы желая послѣдующими строками стушевать впечатлѣніе отъ написаннаго раньше:
«Семейство это, какъ я могъ замѣтить, въ полномъ смыслѣ слова порядочное. Они бѣдны, и, конечно, ни на какое приданое разсчитывать нечего, да я объ этомъ не думаю, какъ не думалъ никогда. Трудъ, по моему, самое лучшее обезпеченіе въ жизни»!!.
Заключивъ эту фразу двумя большими восклицательными знаками. Петръ Степанычъ откинулся на спинку стула.
Взглядъ его безцѣльно блуждалъ въ пространствѣ, скользя то по письменному столу съ стоявшими на немъ: большой, бронзовой чернильницей, парой подсвѣчниковъ, лампой подъ голубымъ, стекляннымъ абажуромъ и нѣсколькими, неизбѣжными на такомъ столѣ, бездѣлушками, то по стѣнамъ, оклееннымъ темными, шоколаднаго цвѣта, обоями съ англійской гравюрой въ простѣнкѣ и двумя-тремя олеографіями по сторонамъ, то по двумъ, широкимъ окнамъ, на подоконникахъ которыхъ стояло нѣсколько горшковъ цвѣтовъ. Фраза, которую онъ только что изобразилъ, не написалась просто, такъ, ради того, чтобы блеснуть краснымъ словцомъ, — нѣтъ, эта фраза составляетъ одно изъ главныхъ его воззрѣній на жизнь. Въ какихъ фазисахъ своего, развитія ни припоминаетъ себя Петръ Степанычъ, — во всѣхъ ихъ трудъ игралъ главную роль. Съ трудомъ давалось ему ученье, и упорствомъ онъ достигъ того, что для другихъ было сравнительно легко, — окончилъ курсъ въ одной изъ столичныхъ гимназій. На рукахъ его была мать, больной, разслабленный отецъ и трое братьевъ. Увлеченный примѣромъ нѣсколькихъ товарищей, Петръ Степанычъ думалъ было поступить въ университетъ, но этотъ послѣдній такъ и остался въ области мечтаній: нужно было прямо начать зарабатывать пропитаніе для семьи. Это былъ его долгъ, и Петръ Степанычъ рѣшилъ его исполнить. Онъ поступилъ канцелярскимъ чиновникомъ въ одинъ изъ безчисленныхъ столичныхъ департаментовъ. То-же сознаніе долга по отношенію къ родителямъ и воспитанная съ дѣтства аккуратность въ исполненіи своихъ обязанностей — побудили Петра Степаныча служить, что называется, вѣрой и правдой, не манкировать и не гордыбачить. Не было въ Петрѣ Степанычѣ ни приниженности, ни искательства, онъ не старался сдѣлать карьеру и не сдѣлалъ, въ 45 лѣтъ оставшись столоначальникомъ съ чиномъ коллежскаго ассесора, но онъ служилъ съ честью и это сознаніе заставляло его внутренне гордиться передъ другими. Онъ не былъ глупъ, и зналъ, что на службѣ ему приходится дѣлать много лишняго и ненужнаго, что формализмъ заѣдаетъ дѣло, но онъ не позволялъ себѣ изъ одного этого сознанія относиться къ работѣ спустя рукава, и многимъ изъ своихъ сослуживцевъ говорилъ прямо: — «вы говорите то не нужно, это не нужно! Прекрасно, я съ вами согласенъ. Но измѣнить порядка вы не можете и даже не хотите приниматься. А между тѣмъ за это ненужное вы получаете жалованье. Такъ одно изъ двухъ: или уходите, или, если остаетесь, дѣлайте то, что велятъ, честно исполняйте ваши обязанности».
Его называли чудакомъ, человѣкомъ отжившихъ понятій, нѣкоторые просто считали его глупцомъ, но всѣ отдавали ему преимущество въ одномъ: онъ былъ честный чиновникъ и «мученикъ труда», какъ прозвалъ его легкомысленный Кирилочкинъ.
И вотъ теперь онъ намѣренъ жениться… Это намѣреніе пришло не сразу. Петръ Степанычъ долго обдумывалъ опасный шагъ, долго присматривался въ знакомыхъ семьяхъ къ дѣвицамъ, — поговаривали даже, что ради этого онъ познакомился съ одной свахой, — но ни одна изъ видѣнныхъ имъ дѣвушекъ не удовлетворяла его внутреннимъ потребностямъ. Въ невѣстѣ онъ искалъ прототипа своей матери, скромной, любящей женщины, трудившейся у семейнаго очага и жертвовавшей дѣтямъ собою. На эту тему онъ пробовалъ заговаривать съ дѣвицами, которыхъ ему прочили въ невѣсты, и тотчасъ, послѣ нѣсколькихъ словъ, разочаровывался. Дѣвицы оказывались просто дѣвицами, т. е. существами, желавшими прежде всего нравиться въ самомъ обыденномъ смыслѣ этого слова, а затѣмъ выйти замужъ. Онѣ надѣвали лучшія платья, украшали себя кружевами, лентами, принимали красивыя, по ихъ мнѣнію, позы, наивничали самымъ непозволительнымъ образомъ и безданно-безпошлинно говорили глупости. Петру Степанычу это не нравилось и онъ тотчасъ-же охладѣвалъ къ своему намѣренію жениться. Если случалось, что онъ начиналъ заговаривать на тему о супружествѣ и взаимныхъ обязанностяхъ мужа и жены, о томъ, что брачущіеся должны быть готовыми ко всякимъ испытаніямъ въ жизни и научиться идти рука объ руку вмѣстѣ, — дѣвица раскрывала большіе глаза, поджимала губы, дѣлала недовольное лицо и умолкала. Петръ Степанычъ видѣлъ, что тутъ ему дѣлать нечего, уходилъ и уже болѣе не возвращался. А дѣвицы жаловались на него мамашамъ, говорили, что онъ слишкомъ серьезенъ, солиденъ, слишкомъ прозаиченъ и немного старъ.
На его глазахъ нѣсколько такихъ поэтическихъ дѣвицъ повышли замужъ чуть-ли не за перваго попавшагося любезника и говоруна, и всѣ онѣ впослѣдствіи влачили жалкое существованіе.
Петръ Степанычъ, до фанатизма вѣрный своимъ взглядамъ, въ томъ же тонѣ, въ какомъ бесѣдовалъ съ предшествовавшими дѣвицами, заговорилъ съ Наденькой, и съ удивленіемъ замѣтилъ, что къ затронутымъ имъ вопросамъ она относится просто, по человѣчески, а не по дѣвически. Не было ни широко раскрытыхъ, недоумѣвающихъ глазъ, ни поджиманья губъ. Наденька оказалась одного взгляда съ нимъ. Разговоръ происходилъ на набережной Невы, обсаженной вѣковыми липами. Лучи заходящаго солнца освѣщали спокойную поверхность рѣки, на которой не было видно ни барокъ, ни лодокъ. Только къ маленькой пристани, время отъ времени, подходили пароходы, высаживали нѣсколькихъ пассажировъ и убѣгали въ даль, подернутую розоватымъ туманомъ заката.
И, когда, сидя на скамейкѣ въ нѣсколькихъ шагахъ отъ пристани, Петръ Степанычъ съ увлеченіемъ убѣжденнаго человѣка говорилъ Наденькѣ о томъ, что когда они женятся, они всю жизнь, не взирая ни на какія бѣды, должны идти вмѣстѣ, вѣрные другъ другу, не обращая вниманія на годы, которые все измѣняютъ, но не должны измѣнить ихъ взаимныхъ чувствъ, — ему казалось, что олицетвореніемъ этихъ грядущихъ, смѣняющихъ одинъ другого годовъ, — являются пассажиры пароходовъ, невѣдомые, чужіе люди, неизвѣстно откуда прибывающіе и куда уходящіе. Какое имъ дѣло до этихъ неизвѣстныхъ людей, какое имъ дѣло до того, что будетъ впереди, только бы они любили, уважали другъ друга и до гроба были бы всегда вмѣстѣ!
— Надежда Сергѣевна, прежде всего вы должны узнать мой характеръ, — говорилъ Петръ Степанычъ, — я человѣкъ холодный, разсудительный, можетъ быть даже черезъ-чуръ. Я не способенъ и никогда, даже въ юношескіе годы, не былъ способенъ на увлеченія. Боюсь, что со мною вамъ покажется скучно!
— Скучно? Что вы хотите этимъ сказать, Петръ Степанычъ?
— Ну, хотя бы потому скучно, что я люблю сидѣть дома.
— Я тоже. У меня характеръ такой, я не люблю ходить въ гости; не люблю, когда и у насъ бываютъ. Единственное и любимое мое развлеченіе — театръ.
Петръ Степанычъ задумался. Онъ не любилъ театра, но тутъ же рѣшилъ, что долженъ будетъ принести жертву будущей женѣ.
— Театръ — благородное развлеченіе, и даже, какъ бы сказать… полезное, — отвѣчалъ онъ, — затѣмъ остается одинъ еще очень важный пунктъ. Мнѣ бы хотѣлось знать, какъ вы понимаете любовь… то-есть, что вы подразумеваете подъ словомъ: любить человѣка?
Наденька затруднилась въ отвѣтѣ и Петръ Степанычъ не настаивалъ на немъ, — ему важнѣе всего было высказаться самому.
— Любовь бываетъ разная, — продолжалъ онъ, — вотъ напримѣръ, если бы мнѣ было 20, 25 лѣтъ, я былъ… ну, строенъ, красивъ собою, носилъ бы еще какую-нибудь военную форму, этакой какой-нибудь доломанъ, ботфорты со шпорами, словомъ, что-нибудь въ этомъ родѣ, — и вы бы влюбились въ меня. Для меня было бы ясно, что вы влюбились въ мою.фигуру, въ мою форму, а не въ меня, не въ человѣка, и этотъ сортъ любви я считаю самымъ непрочнымъ. Вѣдь можетъ же явиться другой, красивѣе, въ болѣе красивомъ нарядѣ и вы забудете меня и влюбитесь въ того. Эта любовь самаго незрѣлаго юношества. Конечно, было бы смѣшно, если бы я, въ 45 лѣтъ, при моей фигурѣ сталъ бы претендовать на такую любовь. Да я ее даже не признаю за чувство. А вотъ другая любовь. Это когда вы меньше всего обращаете вниманіе на внѣшность человѣка. Миритесь даже и съ тѣмъ, если онъ уродъ, горбатый, и любите въ немъ его душу, сошлись съ нимъ во взглядахъ, уважаете его убѣжденія. Это самая прочная, самая сильная любовь — она переживаетъ людей. Человѣкъ можетъ умереть, но память о немъ останется вѣчно, вѣчно будетъ вспоминаться, что онъ сказалъ тогда-то, что думалъ, какъ относился къ такому-то вопросу жизни…
Петръ Степанычъ смолкъ и пристально посмотрѣлъ на Наденьку.
Она сидѣла, задумчиво устремивъ глаза на Неву и машинально чертила кончикомъ зонтика по песку. На ея лицѣ было вдумчивое, сосредоточенное выраженіе. Казалось, она взвѣшивала въ умѣ каждое слово Петра Степаныча. Она вздохнула протяжно и глубоко и не сказала ничего.
— Вся эта поэзія любви, воспѣваемая въ стихахъ и прозѣ, съ годами исчезаетъ, — продолжалъ Петръ Степанычъ, — нѣкоторые находятъ возможнымъ продолжать тоже съ другими, но не о нихъ рѣчь! Что же остается? Остается то, что дѣйствительно серьезно и глубоко: единодушіе, привычка другъ къ другу, когда одинъ не можетъ жить безъ другого, когда онъ въ этомъ другомъ лишается половины себя самого! Вотъ это и есть истинная любовь…
Петръ Степанычъ тоже задумался на минуту, потомъ продолжалъ:
— Надежда Сергѣевна! Послушайте, что я вамъ сейчасъ скажу. Я не могу, конечно, разсчитывать, чтобы вы такъ сразу стали думать какъ я, для этого мы еще недостаточно знаемъ другъ друга. И если вы не чувствуете въ себѣ способности или желанія сойтись со мною только при этомъ условіи, то лучше не затѣвать ничего и оборвать сейчасъ же. Простите за рѣзкость. Я привыкъ ко всякому дѣлу относиться честно, а такое дѣло, какъ женитьба, вы понимаете, что это дѣло не шуточное!..
Да, она это понимала. Въ ней происходила какая-то скрытая борьба. Но по внѣшности она была спокойна по прежнему и только частое дыханіе выдавало ее.
— Не зачѣмъ спѣшить, — продолжалъ Петръ Степанычъ, — если вы еще хорошенько не узнали меня, мои взгляды на супружескую жизнь, — подождемъ. По крайней мѣрѣ я буду ждать сколько хотите, и сдѣлаю предложеніе, то-есть сообщу вашей мамашѣ, кода вы скажете: пора! Подумайте хорошенько о томъ, что я вамъ сказалъ. Больше я не прибавлю ни слова, но ни отъ одного слова не откажусь…
Они встали со скамейки и пошли по аллеѣ домой. У самой калитки дачи Наденька, прощаясь, протянула ему руку. Рука была холодна, но въ голосѣ дѣвушки звенѣли твердыя, увѣренныя нотки, когда она сказала:
— Я все обдумала. Да, я согласна. Приходите въ слѣдующее воскресенье, и тогда…
Онъ не далъ ей договорить, потянулъ къ себѣ руку и поцѣловалъ.
Возвращаясь домой, въ Гороховую, онъ не предавался восторгамъ, не строилъ радужныхъ плановъ будущей супружеской жизни. Опытъ жизни подсказывалъ ему, что радоваться преждевременно, и все еще можетъ измѣниться. «Поживемъ — увидимъ!» — говорилъ себѣ Петръ Степанычъ.
Наступило воскресенье, Петръ Степанычъ пришелъ къ Заболотинымъ, провелъ у нихъ весь день и вечеръ, но формальнаго предложенія не сдѣлалъ, а Наденькѣ сказалъ, что торопиться нечего, и что въ ея же интересахъ подождать еще.
Но когда онъ возвращался домой, то рѣшилъ, что женится на Наденькѣ непремѣнно…
Петръ Степанычъ взялъ перо и быстро закончилъ письмо къ брату слѣдующими строчками:
«И такъ, я женюсь!.. Что же тебѣ сказать болѣе? Я еще не. сдѣлалъ предложенія, т. е. формальнаго, но знаю, что оно будетъ принято, и думаю обвѣнчаться въ будущемъ мѣсяцѣ. Во всякомъ случаѣ ты еще получишь.отъ меня письмо съ обозначеніемъ дня свадьбы, на каковую, надѣюсь, пріѣдешь, чѣмъ доставишь большое удовольствіе любящему тебя брату --.Петру Рыняеву».
Запечатавъ письмо въ конвертъ и написавъ адресъ, Петръ Степанычъ всталъ съ кресла и сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ.
Сумерки сгущались. Изъ оконъ комнаты Петра Степаныча, находившейся въ пятомъ этажѣ, открывался видъ на крыши сосѣднихъ домовъ съ безчисленными трубами, съ вырисовывавшимися кое-гдѣ силуэтами двухъ-трехъ церковныхъ колоколенъ. Багровый закатъ еще освѣщалъ эту панораму нагроможденныхъ въ одну кучу крышъ и трубъ съ тянувшимся къ голубому небу розоватымъ дымкомъ, но внизу уже были полныя сумерки бѣлой, петербургской ночи. Движеніе экипажей непрерывнымъ, неяснымъ грохотомъ доносилось сюда.
Въ комнатѣ было еще свѣтло.
Не зажигая лампы, Петръ Степанычъ сѣлъ на диванъ въ глубинѣ комнаты и, откинувшись на спинку, предался неопредѣленному, неясному, какъ сами сумерки, раздумью. Что-то похожее на грусть закралось ему въ душу. Онъ привыкъ къ своему жилью, къ обстановкѣ, и ему было немного жаль покидать то, съ чѣмъ онъ успѣлъ сродниться. Въ немъ сказались свойства холостяка — привыкать къ внѣшнимъ предметамъ, даже любить ихъ.
Сколько разъ онъ сиживалъ тутъ на диванѣ, безмолвный, одинокій, повѣряя свои думы этимъ мрачнымъ стѣнамъ съ шоколадными обоями, которыя, казалось, съ укоромъ смотрѣли теперь на него. Сколько разъ, подходя къ окну и опершись о косякъ рамы, онъ смотрѣлъ на затихавшій, начинавшій постепенно погружаться во мракъ городъ, этотъ огромный городъ, въ отношеніи обитателей котораго онъ составлялъ такую же незначительную величину, какъ какая-нибудь песчинка въ необозримой пустынѣ! Сколько разъ онъ думалъ при этомъ, найдется ли, и гдѣ именно найдется то существо, которое бы рѣшилось соединиться съ нимъ и пошло съ нимъ рука объ руку, по тернистому пути жизни. И вотъ, такое существо нашлось, не далекъ тотъ день, когда онъ назоветъ Надю своею женою. Чего же болѣе? Отчего же, однако, чувство тихой грусти все сильнѣе и сильнѣе разростается въ его груди, и ему, 45-лѣтнему мужчинѣ, хочется не то излиться передъ кѣмъ, не то плакать?…
Да, странна бываетъ природа человѣка!
Въ дверь тихонько постучали.. Петръ Степанычъ вздрогнулъ отъ неожиданности и, тотчасъ же оправившись, сказалъ:
— Войдите!
Въ комнату вошла среднихъ лѣтъ женщина въ кокетливомъ, свѣтломъ капотѣ съ бантиками и черной фаншонкѣ съ оранжевыми лентами на головѣ. Ея полное, круглое лицо съ мясистымъ носомъ и большими сѣрыми глазами на выкатѣ производили впечатлѣніе чувственности. Движенія ея были медленны и вялы, какъ у всѣхъ зажирѣвшихъ людей; при этомъ она страдала одышкой, что не замедлило обнаружиться, какъ только-что дама по приглашенію Петра Степаныча сѣла на стулъ.
— Сумерничаете, Петръ Степанычъ? — спросила квартирная хозяйка, оправляя капотъ и приводя въ легкое колебаніе ленты на головномъ уборѣ.
— Сумерничаю, Степанида Михайловна! — отвѣчалъ жилецъ.
— Нынче дни долгіе. Восьмой часъ, а вонъ какъ еще свѣтло!
— Да, свѣтленько!
— Будете чай-то пить, или пойдете куда?
— Хотѣлъ было идти, да ужъ никуда не пойду! — отвѣчалъ жилецъ.
— Тогда я самоваръ велю поставить.
— Пожалуйста!
Степанида Михайловна встала, подплыла къ двери и, крикнувъ въ корридоръ: «Ѳекла, поставь Петру Степанычу самоваръ!» снова усѣлась, устремивъ мимоходомъ на жильца проницательный взглядъ.
— Что же, въ гости, что ли, собирались? — спросила она.
— Да, собирался!
— А далеко?
— Порядочно! На Петербургскую.
— Что же, тамъ теперь хорошо! Все равно, что на дачѣ. Вотъ я тоже все въ Лѣсной, къ знакомымъ собираюсь. Да не соберусь.
— Отчего же такъ?
— Все несправка! Утромъ встанешь, на рынокъ нужно идти, обѣдъ готовить, потомъ убираться, на Ѳеклу-то нельзя положиться, этакая деревеньщина-разиня… То да другое, — глядишь и вечеръ. Когда тутъ освободишься!.. Петръ Степанычъ, о чемъ я васъ хотѣла спросить…
— Что такое, Степанида Михайловна?
Хозяйка въ смущеніи опустила глаза. На полномъ лицѣ ея появился румянецъ; даже уши покраснѣли.
— Ужъ не знаю, неловко какъ будто, а только очень меня интересуетъ… Вы извините пожалуйста, ежели я что не такъ. Пожалуйста извините!
— Что-же такое? Не стѣсняйтесь пожалуйста.
— Вотъ вы все на Петербургскую ѣздите…
— Да. Ну такъ что-же?
— А тутъ поговариваютъ, что будто вы… того… жениться собираетесь… Вонъ лавочникъ Федосѣичъ намедни меня спрашивалъ: «Что это», спрашиваетъ, — «никакъ жилецъ-то вашъ жениться собирается?»
— Странно, откуда это могло сдѣлаться извѣстнымъ лавочнику?
— Да черезъ прислугу, Петръ Степанычъ, все черезъ прислугу!
— Я Ѳеклѣ ничего о своихъ намѣреніяхъ не говорилъ.
— Вы не сердитесь, Петръ Степанычъ, право не сердитесь… Вѣдь это что-же… нужно о чемъ-нибудь людямъ говорить, — смущенно прошептала хозяйка.
— Да я-то Ѳеклѣ ничего не говорилъ.
— Ну, конечно! Господи! Станете вы съ прислугой о такомъ дѣлѣ разговаривать! Какъ нибудь ужъ сама узнала…
Степанида Михайловна сложила коротенькія, пухлыя руки на животѣ и скромно опустила глаза, стараясь въ то же время хоть украдкой наблюсти за выраженіемъ лица Петра Степаныча.
Жилецъ всталъ и въ нѣкоторомъ волненіи началъ ходить по комнатѣ.
— Ну, ужъ если хотите знать правду, — сказалъ онъ, на минуту пріостанавливаясь передъ хозяйкой и многозначительно глядя на нее, — то я долженъ сознаться, что дѣйствительно намѣреваюсь жениться.
— Ахъ! Въ самомъ дѣлѣ? всколыхнулась на стулѣ Степанида Михайловна, — вотъ новость! Вотъ сюрпризъ!
— Да ужъ тамъ сюрпризъ не сюрпризъ, — понимайте какъ знаете, а только намѣреніе у меня это есть и объ этомъ я сегодня-же пишу брату!
— Вотъ какъ!.. Ну, не ожидала! Что-же, дай Богъ! Совѣтъ да любовь! съ притворнымъ чувствомъ произнесла хозяйка.
— Вы искренно? Тогда, спасибо!
Петръ Степанычъ протянулъ руку и крѣпко пожалъ мягкую, жирную руку хозяйки.
— Я очень, очень рада! повторяла Степанида Михайловна, хотя по внезапно измѣнившемуся лицу ея, краснымъ пятнамъ на щекахъ и обиженному взгляду, можно было заключить, что она не очень-то рада сообщенному ей. Но женщины умѣютъ притворяться и еще лучше умѣютъ заставить повѣрить себѣ. Черезъ минуту Степанида Михайловна была по прежнему и мила и любезна, и съ нѣжнымъ участіемъ разспрашивала Петра Степаныча о его невѣстѣ.
— Двадцати лѣтъ, говорите? кивала она въ тактъ головой, приводя въ движеніе головной уборъ съ желтыми лентами, — такъ… такъ… Молода еще какъ будто!.. Въ эти годы дури много у нашей сестры. Я ужъ на что была степенная дѣвушка, а все-таки любила и потанцовать иногда, и чтобы кавалеры около были, ухаживали… Теперь ужъ, какъ за тридцать стукнуло да схоронила я своего благовѣрнаго, теперь и разумъ явился… Приведись ежели… это конечно смѣшно, и никогда ничего подобнаго не можетъ случиться, но если-бы нашелся солидный, основательный человѣкъ… Вѣдь я на двадцать лѣтъ была моложе моего покойнаго мужа. Подумайте только! На двадцать лѣтъ…
— Ну что-же тутъ особеннаго? спросилъ немного задѣтый за живое Петръ Степанычъ.
— Какъ-же, помилуйте!.. Вѣдь что я понимала? Мнѣ-бы только танцовать да бѣситься, совсѣмъ дѣвчонкой была, а мужу нужна была хозяйка. Ни хозяйство-то вести я не умѣла, ни купить что, развѣ по части нарядовъ, да и то лишнее переплачивала. Все какъ-то у насъ черезъ пень колода валилось. Денегъ выходило пропасть, а бывало придутъ гости, — стакановъ нѣтъ, чаю не изъ чего напиться. Принялъ со мною муки покойникъ!
— Извините, Степанида Михайловна, а сколько вамъ было лѣтъ, когда вы замужъ вышли?
— Двадцать… двадцать одинъ кажется..
— Гм! Ну, такъ я вамъ вотъ что скажу, плохое вы воспитаніе получили у родителей.
— Какъ плохое! вспыхнула хозяйка, — нѣтъ ужъ извините, Петръ Степанычъ, — родители мои были люди со средствами и ничего, ничего для меня не жалѣли. Я вѣдь у нихъ была единственная! И на рояли меня учили, и языкамъ. Въ первоклассный пансіонъ ходила… можетъ быть знаете, — мадамъ Миллеръ.
— Такъ-то оно такъ, образованіе-то можетъ быть вы и получили порядочное, да я не о томъ говорю! Я о воспитаніи. Дома-то васъ, видно, ни къ чему не пріучали.
— А зачѣмъ меня было пріучать, ежели родители со средствами, подумайте сами.
Петръ Степанычъ дѣйствительно задумался, только не о томъ, о чемъ ему предлагала хозяйка. Ему вдругъ до невыносимости стала скучна эта женщина. А давно-ли было то время, когда онъ любилъ сумерничать и болтать о чемъ придется съ Степанидой Михайловной. Тогда она ему казалась женщиной хотя и недалекой, но простой, доброй, съ которой было пріятно поболтать отъ нечего дѣлать, поговорить о какой-нибудь новости дня, не выходившей изъ круга ея понятій, о дороговизнѣ провизіи, о новомъ какомъ-нибудь распоряженіи полиціи. Тогда онъ не замѣчалъ тѣхъ мелкихъ, женскихъ ухищреній, которыя Степанида Михайловна пускала въ ходъ, то въ видѣ какого-нибудь новаго, кокетливо сшитаго капота, то сильныхъ духовъ, о присутствіи которыхъ слышно было даже черезъ запертую дверь комнаты, то въ видѣ болѣе или менѣе прозрачныхъ намековъ на тяжесть одиночества. Теперь, когда на сцену явился и первоклассный пансіонъ г-жи Миллеръ — оставившій, какъ оказывалось, весьма ничтожные слѣды вліянія на Степаниду Михайловну, и краска въ лицѣ, и обиженный, почти озлобленный взглядъ, — теперь вдругъ все стало яснымъ Петру Степанычу, какъ яснымъ стало и то, что наступилъ, наконецъ, финалъ придуманной имъ идилліи холостой жизни и простыхъ, задушевныхъ бесѣдъ съ хозяйкой, имѣвшей такія явныя поползновенія на его свободу.
И ему, какъ тогда, когда онъ сидѣлъ на диванѣ, немножко стало жаль этой, выдуманной имъ идилліи, этой красивой лжи, которою онъ такъ долго украшалъ свою одинокую жизнь…
«Этакая баба, этакая дура», — думалъ Петръ Степанычъ, угрюмо, изподлобья поглядывая на хозяйку и ея желтыя ленты, — «не могла сдержаться, подождать! Много-ли мнѣ житія-то тутъ осталось, да и знаетъ она отлично, что не женился-бы я на ней ни за что, а вотъ нужно-же было раскрывать свои карты!.. Уѣхалъ-бы я тихо, мирно, и вспоминалъ-бы иногда съ благодарностью, какъ мы съ ней болтали просто и хорошо, какъ я скуку размыкивалъ…»
Ѳекла, — толстая, рябая баба, съ носомъ въ видѣ луковицы, который еще болѣе уподоблялся этому неблаговонному овощу тѣмъ, что постоянно находился въ періодѣ какого-то страннаго шелушенія, — внесла бурлившій самоваръ и такъ основательно хватила имъ объ столъ, что жилецъ и хозяйка, каждый предававшійся своимъ сокровеннымъ думамъ, невольно вздрогнули.
Петръ Степанычъ досталъ чайницу съ изображеніемъ двухъ прогуливавшихся по синему полю подъ красными зонтиками китайцевъ и принялся заваривать чай.
Но и успокаивающіе звуки бурлившаго самовара и пріятный ароматъ чая, паромъ выходившій изъ чайника, — не въ силахъ были вернуть Петра Степаныча къ его обычному, благодушному настроенію духа.
«Вотъ теперь подъѣдетъ съ вареньицемъ», — сердито думалъ онъ про хозяйку, — «или баранокъ съ макомъ предложитъ!.. Знаемъ мы, матушка, къ чему все это клонилось, знаемъ. Теперь-то ужъ ты меня не поддѣнешь! Нѣтъ».
Но Степанида Михайловна не имѣла на этотъ разъ никакого желанія поддѣвать своего «неблагодарнаго», какъ она его называла въ душѣ — жильца. Сильнѣйшій приступъ головной боли далъ ей прекрасный поводъ оставить, арену своихъ матримоніальныхъ поползновеній и выйти изъ комнаты жильца, бросивъ на него взглядъ, долженствовавшій изображать сожалѣніе о готовившейся ему участи.
И вотъ Петръ Степанычъ остался одинъ, съ глазу на глазъ съ своимъ старымъ собесѣдникомъ — самоваромъ. Старый, не всегда молчаливый, но всегда непрекословящій собесѣдникъ и другъ! Сколько разъ, бывало, зимою, наполняя комнату теплотою своего могучаго дыханія и согрѣвая содержимымъ иззябшіе члены Петра Степаныча, — ты пѣлъ ему одну и ту-же тоскливую пѣсню одиночества,, и онъ, отрываясь на минуту отъ бумаги, которую писалъ, прислушивался къ этой пѣснѣ и въ тактъ ей качалъ головой! Сколько разъ подъ разнообразныя варіаціи твоего пѣнія, въ головѣ молчаливаго единственнаго слушателя возникали высокія думы и строились героическіе планы. Не ты-ли недавно пропѣлъ ему свою послѣднюю пѣсню, пѣсню о томъ, что «недобро быти человѣку едину» и что пора, пора наконецъ, пока не будетъ поздно, испытать себя въ той высокой, полной глубокаго, жизненнаго смысла роли, о которой ты такъ долго, такъ упорно мечталъ! Теперь ты молчишь? Ты пропѣлъ свою послѣднюю пѣсню, и не надо, не надо больше твоихъ пѣсенъ… Другіе напѣвы чуются твоему одинокому собесѣднику и онъ жадно прислушивается къ нимъ…
II.
править— Господа, кто желаетъ на гигантскіе? воскликнула Ольга Сергѣевна, приподнимаясь и обводя группу молодежи вызывающимъ взглядомъ.
— Съ удовольствіемъ!..
— Даже съ большимъ!
— Отличная идея! послышались голоса, и нѣсколько молодыхъ людей въ возрастѣ отъ 15 до 20 лѣтъ ринулись изъ бесѣдки, въ которой обѣдали, вслѣдъ за молоденькой, живой и вертлявой брюнеткой.
— Оля, ты съ ума сошла! Сейчасъ послѣ обѣда? Это вредно! раздался вслѣдъ голосъ Олимпіады Петровны, но отвѣта не было; палевое платье дѣвушки мелькнуло далеко среди кустовъ акаціи и пропало.
— Молодежь! Что будете дѣлать! покачалъ головой сидѣвшій противъ хозяйки пожилой человѣкъ съ длинными, по военному отпущенными усами и принялся свертывать папиросу.
— Молодежь — молодежи рознь, батюшка, Сократъ Иванычъ! Эта у меня какая-то шалая, — замѣтила, хозяйка, какъ-бы жалуясь, но видимо симпатизируя выходкамъ дочери.
— Мало-ли что, матушка! Богъ лѣса не сравнялъ, не только людей. Да и не на что вамъ жаловаться! Оленька у васъ веселая, живая, Наденька серьезная, а ужъ про Вѣрочку говорить нечего, — совсѣмъ философъ.
Младшая дочь, худенькая, блѣдная дѣвушка, съ голубоватыми жилками на вискахъ, молча, и сосредоточенно взглянула на гостя, потомъ встала и тихо вышла изъ бесѣдки.
Сократъ Иванычъ многозначительно посмотрѣлъ на хозяйку, подмигнулъ всторону уходившей и сдѣлалъ большую затяжку.
— Эхъ, дѣти, дѣти, — вздохнула Олимпіада Петровна, — съ маленькими сколько возни, а выростутъ — того больше!
И она задумчиво устремила глаза въ пространство. Сократъ Иванычъ счелъ бы крайне невѣжливымъ тревожить думы хозяйки. Поэтому онъ молча углубился въ куренье, развлекая себя тѣмъ, что залпами табачнаго дыма прогонялъ комаровъ, садившихся ему то на руку, то на носъ, большой, мясистый и довольно красный, изобличавшій въ обладателѣ нѣкоторое пристрастіе къ спиртнымъ напиткамъ.
О чемъ можетъ думать женщина въ положеніи Олимпіады Петровны, т. е. будучи соломенной вдовой, не получающей ни откуда никакой матеріальной помощи и имѣющей на рукахъ четырехъ дѣтей?
Олимпіада Петровна ежедневно, если только не еженочно, была всецѣло погружена въ изысканія источниковъ существованія. По истинѣ можно было удивляться той изобрѣтательности, съ какою она изъ пустяковъ, изъ самыхъ ничтожныхъ мелочей, изъ всего того, что незамѣтно проходитъ передъ глазами сотни людей, умѣла извлечь какой-нибудь новый источникъ пріобрѣтенія.. Мягкая, услужливая, сочувствовавшая всѣмъ, готовая на помощь всякому, она незамѣтнымъ образомъ тотчасъ же принималась эксплуатировать вспомощсствуемое лицо, и дѣлала это такъ незамѣтно, такъ мягко, съ такими тонкими разсчетами, что оно не скоро бросалось въ глаза.
Самыми обыкновенными жертвами ея эксплуатаціи являлись жильцы, поселявшіеся въ большой квартирѣ, причемъ комнаты свои она сдавала съ разборомъ, предпочитая одинокихъ, а пуще всего пріѣзжихъ. Пріѣзжіе въ столицу провинціалы были самыми для нея удобными жильцами. Начиналось обыкновенно съ того, что она очаровывала жильца необыкновенной любезностью и услужливостью и очень мягко забирала его въ руки. Жильцу, напримѣръ, нужны были самоваръ, посуда, постельное и носильное бѣлье; Олимпіада Петровна съ очаровательной любезностью предлагала свои услуги для покупки всего необходимаго и, получивъ на руки нужную для покупокъ сумму, летѣла на рынокъ. Въ тотъ же день жилецъ являлся счастливымъ обладателемъ и самовара и посуды и проч., а на столѣ у него появлялся подробный (какъ же иначе) счетъ съ правильно подведеннымъ итогомъ и съ обозначеніемъ нѣкоторой небольшой суммы, передержанной сверхъ полученныхъ хозяйкою денегъ. Жилецъ уплачивалъ передержку, и въ семьѣ Олимпіады Петровны, послѣ длиннаго ряда дней поста и унынія, наступалъ періодъ благосостоянія, выражавшійся въ томъ, что семья начинала обѣдать каждый день и обѣдъ состоялъ не изъ двухъ, а изъ трехъ блюдъ, кухаркѣ уплачивалась часть зажитого жалованья, а Олимпіада Петровна, вмѣсто ежедневныхъ продолжительныхъ рысканій по городу, по дѣламъ, усаживалась въ кресло за рабочій столикъ и, сохраняя на лицѣ выраженіе невозмутимаго величія древней римской матроны, вышивала какой-нибудь домашній пустячекъ, какую-нибудь салфеточку на диванъ. Постепенно, день за днемъ, путемъ частыхъ собесѣдованій съ жильцомъ, Олимпіада Петровна узнавала всю его жизнь, со всѣми интимными подробностями, въ обсужденіи которыхъ принимала дѣятельное участіе. Отношенія между жильцомъ и хозяйкой устанавливались самыя дружескія. Олимпіада Петровна ярлялась къ жильцу со своими тревогами, опасеніями, со своимъ горемъ, жилецъ посвящалъ ее въ свои дѣла и планы на будущее. При такой близкой степени дружественныхъ отношеній мало-по-малу начинали исчезать всякія различія между собственностью той и другой стороны, т. е. вѣрнѣе, хозяйка привыкала распоряжаться вещами жильца какъ своими собственными. Новый самоваръ жильца съ большими удобствами замѣнялъ старый, хозяйскій, который протекалъ, жильцово постельное бѣлье въ равной степени служило для употребленія хозяйки, галстухи жильца занашивались сыномъ хозяйки, его папиросы выкуривались имъ же, его зонтикъ служилъ для защиты отъ дождя каждому члену хозяйской семьи.
Все это носило отпечатокъ какого-то милаго студенчества прежнихъ временъ и получало особенную прелесть оттого, что для пользованія чужимъ имуществомъ не требовалось никакихъ разрѣшеній владѣльца..
Олимпіада Петровна искренне радовалась всякому торжеству, праздновавшемуся жильцомъ. И было отъ чего, такъ какъ Олимпіада Петровна въ такіе торжественные дни получала на руки для необходимыхъ расходовъ нѣкоторую сумму денегъ. Надо правду сказать: въ такіе дни Олимпіада Петровна не жалѣла трудовъ, вставала рано и тотчасъ же принималась за дѣло. На кухнѣ, гдѣ обыкновенно царили мертвая тишина и пустота и уныло бродили голодные тараканы, замѣчалось необыкновенное оживленіе. Молодецъ изъ рынка втаскивалъ корзину съ припасами, другой молодецъ изъ ренсковаго погреба приносилъ корзину съ напитками. Обуреваемая жаждой дѣятельности, Олимпіада Петровна облекалась въ передникъ, вооружалась ножомъ или сѣчкой и принималась съ рѣдкимъ оживленіемъ рѣзать, потрошить и рубить.
Самолюбіе настоящей хозяйки не допускало и мысли, чтобы пирогъ, напримѣръ, почему-либо не удался, вслѣдствіе чего Олимпіада Петровна являлась иногда къ жильцу съ суровымъ и категорическимъ требованіемъ подкрѣпленія денежныхъ рессурсовъ. Случалось, что празднованіе дня именинъ или рожденія «вгонялось» жильцу въ солидную сумму сорока, пятидесяти рублей, а если бы онъ пожелалъ проконтролировать свои расходы, то конечно никто не сталъ бы препятствовать ему сосчитать, напр., пустыя бутылки, которыхъ у Олимпіады Петровны всегда былъ достаточный запасъ. Что же касается до съѣденнаго, то никакихъ данныхъ для контроля не могло и быть развѣ только внезапно наступившее обиліе и улучшеніе въ пищѣ семьи Олимпіады Петровны могло, дать нѣкоторое указаніе на то, что почтенная дама съумѣла сама вознаградить свои труды.
У Олимпіады Петровны было много знакомыхъ, изъ которыхъ она, при своей любезности, добротѣ и услужливости, всегда умѣла извлекать массу выгодъ. Знакомые врачи считали нравственной обязанностью помогать бѣдной соломенной вдовѣ безплатными консультаціями въ случаѣ болѣзни ея или дѣтей, знакомые адвокаты вели ея дѣла, заключавшіяся по большей части въ отстаиваніи интересовъ Олимпіады Петровны противъ взысканій съ нея зажитыхъ прислугою денегъ, знакомые педагоги, по мѣрѣ силъ, облегчали ея дѣтямъ трудный путь прохожденія наукъ и т. д. Въ свою очередь и Олимпіада Петровна не оставалась въ долгу передъ знакомыми. Случись несчастіе, вродѣ болѣзйи или смерти какого нибудь члена семьи — вѣчная печальница являлась немедленно къ одру болѣзни, просиживала дни, дежурила ночи, накладывала компрессы, давала лекарства и на все время болѣзни, когда члены семьи теряли голову и не знали что предпринять — соблюдая достоинство почтенной матроны, управляла домомъ какъ своимъ собственнымъ. Ни одни похороны кого либо изъ знакомыхъ Олимпіады Петровны не проходили безъ ея самого дѣятельнаго участія. Забывъ мигрень, обладавшую странной особенностью проявляться въ то время, которое Олимпіада Петровна проводила время въ кругу семьи, она шила траурныя платья для дамъ, вела переговоры съ гробовщиками, заказывала панихиды, покупала мѣсто на кладбищѣ и проч. и проч. Понятно, что на все это Олимпіадѣ Потровнѣ выдавалась круглая сумма, которую она расходовала по собственному усмотрѣнію и согласно тому общественному положенію, какое занималъ въ этомъ бренномъ свѣтѣ покойникъ. Въ силу послѣдняго обстоятельства въ различныхъ степеняхъ варьировалось улучшеніе и обиліе въ пищѣ Олимпіады Петровны, а также уплачивались болѣе или менѣе крупные долги: лавочникамъ, мясникамъ и пр. И все это дѣлалось ради семьи, ради поднятія на ноги тѣхъ четверыхъ дѣтей, которыя, будучи покинуты отцомъ, остались на рукахъ Олимпіады Петровны.
Чувство материнства, которое руководило поступками этой женщины, было самое простое, примитивное, животное чувство эгоизма, и тѣмъ не менѣе никто изъ знавшихъ о продѣлкахъ Олимпіады Петровны не рѣшался бросить въ нее камнемъ осужденія; находились даже такіе, которые оправдывали ее безусловно.
— Ну, что же будете дѣлать, — говорили они, — она мать. Какая мать не заботится о своихъ дѣтяхъ, а ихъ у ней четверо. Шутка сказать!
Такимъ образомъ, путемъ безпрерывныхъ клянчаній, просьбъ, поклоновъ, путемъ разныхъ хитросплетенныхъ экономическихъ комбинацій, Олимпіадѣ Петровнѣ удалось поднять на ноги почти всѣхъ дѣтей. Надя и Ольга кончали гимназію и ждали жениховъ, Володя кончалъ университетъ, имѣлъ уроковъ рублей на пятьдесятъ въ мѣсяцъ и жилъ самостоятельно, платя матери за столъ и комнату тридцать рублей, а остальное истрачивая на себя. Оставалась одна Вѣра, находившаяся въ шестомъ классѣ гимназіи и нуждавшаяся еще въ поддержкѣ, но поддержка эта ограничивалась пока тѣмъ, что Олимпіада Петровна ее кормила, покупала сапоги, платья, книги и, выхлопотавъ какимъ-то путемъ безплатное обученіе, подъискивала какихъ-нибудь «простенькихъ уроковъ» своей дѣвочкѣ.
— Что же, батюшка, Сократъ Иванычъ, кофейку-то? — предложила хозяйка, отрываясь отъ думъ и берясь за остывшій кофейникъ.
— Благодарю, не хочется, — отказался гость.
— Кофе-то простылъ! Подогрѣть развѣ? А?
— Нѣтъ! Право не хочется! Спасибо! — отказался гость, — вы прилечь не хотите-ли Олимпіада Петровна? Оно послѣ обѣда полезно, кто привыкъ.
— Жарко сегодня! Совсѣмъ я раскисла! — пожаловалась та, обмахиваясь платкомъ.
— Ступайте-ка да сосните! А я по саду погуляю, на молодежь полюбуюсь! — сказалъ гость, приподнимаясь.
— На полчасика, развѣ, всего! — согласилась Олимпіада Петровна, тяжело поднимаясь со скамейки и выходя въ садъ, — экая жара-то!
Сократъ Иванычъ дошелъ съ хозяйкой до террасы, приложился къ шляпѣ и медленно побрелъ вдоль по березовой аллеѣ, оставляя позади себя клубы табачнаго дыма.
Въ концѣ аллеи онъ увидѣлъ Вѣру, помѣстившуюся съ книжкой подъ деревомъ, и остановился подлѣ.
— Ну, что, молодое поколѣніе? — спросилъ онъ.
«Молодое поколѣніе» вскинула на него недоумѣвающій взглядъ и тотчасъ опустила его на книжку.
— Что вы читаете? — спросилъ Сократъ Иванычъ, наклоняясь.
— «Жизнь древнихъ христіанъ», — отвѣчала Вѣра.
— Что? «Жизнь христіанъ»? Позвольте заглянуть? Любопытно.
Дѣвочка передала ему тоненькую книжку изданія «Посредника». Сократъ Иванычъ перелистовалъ ее.
— Да, любопытно, — повторилъ, онъ возвращая, — откуда вы ее взяли?
— Купила. У ходебщика.
— Гм! Вотъ какъ! — раздумчиво произнесъ Сократъ Иванычъ.
— Я у нихъ часто покупаю. Попадаются интересныя книжки. Про Александра Македонскаго купила. Читали?
Сократъ Иванычъ отрицательно покачалъ головой.
— Нѣтъ, не читалъ! — сказалъ онъ, — вотъ вы какія книжки читаете! Зачитаетесь вы у насъ, философъ этакой! Вамъ бы побѣгать, порѣзвиться.
— Не хочется — отвѣчала Вѣра, поглядывая на книжку и какъ бы тяготясь тѣмъ, что чтеніе ея было прервано.
— Не хочется! Въ ваши-то годы! Вотъ еще! Это вы на себя напустили. Вотъ давайте-ка въ пятнашки, а?
— Нѣтъ, не желаю! — разсмѣялась Вѣра.
— Что-же, вы думаете я бѣгать не могу? Еще какъ! Давайте только.
— Нѣтъ, Сократъ Иванычъ, я хочу кончить читать. Немного осталось.
— А потомъ?
— Потомъ займусь математикой. Вѣдь у меня переэкзаменовка.
— Математика не уйдетъ. Вотъ побѣгайте-ка хорошенько, встряхнитесь, лучше заниматься будете. А?
Но Вѣра уже углубилась въ книжку и ничего не отвѣчала.
Сократъ Иванычъ медленно поплелся дальше.
«Вонъ она какая»! думалъ онъ, прислушиваясь къ визгу гигантскихъ шаговъ и смѣху молодежи, доносившемуся съ широкаго двора, — совсѣмъ не похожа на остальныхъ. Въ кого уродилась? Блѣдная, болѣзненная, все сидитъ, голоса не слышно. Совсѣмъ философъ!
На встрѣчу ему шли и, увидѣвши его, быстро повернули въ боковую аллею, Надя и молодой человѣкъ въ студенческомъ кителѣ.
«А эти должно быть въ любовь играютъ! подумалъ Сократъ Иванычъ, — ну, Богъ съ ними, не стану мѣшать. Э-хе, хе! Покурить развѣ»? Онъ сѣлъ на скамейку, вынулъ порттабакъ и началъ методически свертывать папиросу.
А Надя и студентъ, повернувши отъ старика, прошли нѣсколько шаговъ и тоже сѣли на скамейку. Студентъ вынулъ папиросу.
— Д-да-съ! Такъ вотъ какъ! — сказалъ онъ, закуривая и пуская тонкое колечко дыма, — признаюсь, для меня такая новость…
Надя искоса взглянула на него; это былъ все тотъ же Максъ Нальхановъ, какимъ она знала его много лѣтъ тому назадъ. Только онъ тогда былъ совсѣмъ маленькій въ гимназическомъ мундирѣ, и на щекахъ, обросшихъ теперь короткой, густой бородкой, игралъ румянецъ благонравнаго мальчика.
Теперь у него выросли и усы, которые онъ тщательно поглаживалъ, — это бросилось въ глаза дѣвушки. Привычка постоянно тихонько напѣвать про себя тоже осталась.
Ну, словомъ, былъ мальчикомъ, мальчикъ и есть. А между тѣмъ онъ, кажется, хочетъ иронизировать по поводу того, что она сообщила о своемъ предстоящемъ замужествѣ? Да какъ онъ смѣетъ, мальчишка этакой! Вотъ она ему задастъ! Пусть только попробуетъ!
— А вы что-же думали, что я никогда не выйду замужъ? — спросила дѣвушка, поворачивая къ нему голову и нѣсколько свысока смотря на него.
— Нѣтъ, я не думалъ! — смущенно отвѣчалъ тотъ.
— Значитъ, новость не неожиданная! — заключила Надя и принялась внимательно смотрѣть на носки своихъ ботинокъ.
— Нѣтъ не неожиданная. У васъ, кажется, много было жениховъ, — съ оттѣнкомъ ядовитости замѣтилъ Нальхановъ.
— Было, но немного! — просто отвѣтила дѣвушка.
Простой тонъ вмѣсто того, чтобы успокоить юношу — какъ это всегда бываетъ — только подлилъ масла въ огонь и еще болѣе раздражилъ Нальханова.
— И вы выбрали Рыняева! Умно! — сказалъ онъ.
— Да, я поступила умно! — твердо выговорила Надя, смотря прямо ему въ глаза, — Петръ Степанычъ прекрасный человѣкъ и любитъ меня. Онъ, слава Богу, не похожъ на тѣхъ мальчишекъ безъ положенія, безъ средствъ, безъ любви къ труду даже, которые меня окружали и болтали всякій вздоръ о своихъ чувствахъ…
Она встала и, нарочно замедляя шагъ, чтобы придать своей и безъ того стройной фигурѣ оттѣнокъ величественности, пошла къ дому.
Нальхановъ, уничтоженный, чуть не обруганный, такъ какъ намекъ былъ ясенъ и онъ его понялъ, остался на скамейкѣ.
— Ха, ха, ха! — насильственно разсмѣялся онъ, когда дѣвушка была уже въ концѣ аллеи, но тотчасъ умолкъ и мрачно задумался.
«Практическая особа! думалъ онъ, — захотѣла мужа съ положеніемъ! Всѣ онѣ практическія, — начиная съ мамаши! Ну, кажется, мнѣ теперь нечего здѣсь дѣлать! Странно, какъ я ошибся въ Надѣ! Мнѣ казалось, что она симпатизируетъ мнѣ, даже влюблена немножко, а оказывается, она ищетъ мужа. Что-же, въ добрый часъ! Ха, ха»!
Но ничего добраго не было у него въ это время въ душѣ. Онъ былъ обиженъ, разсерженъ; ему казалось, что ему чуть-ли не въ глаза сказали, чтобы онъ не ходилъ. Больше всего его возмущала «практичность» Нади, хотя, въ сущности, не ему бы слѣдовало возмущаться. Чего онъ добивался отъ дѣвушки своими ухаживаніями? Легкой интрижки, ни болѣе, ни менѣе. Онъ далекъ былъ отъ мысли жениться на Надѣ, его, какъ большинство его сверстниковъ, пугала мысль о бракѣ съ соединенными съ нимъ отвѣтственностью и обязанностями. Вотъ, когда онъ окончитъ курсъ и получитъ мѣсто, — тогда другое дѣло, да и то еще нужно подумать и подумать!..
«Неловко, однако, такъ уйти! размышлялъ Нальхановъ, — нужно немного послоняться, а то выйдетъ, что дѣйствительно меня какъ будто прогнали»!
Онъ прошелъ изъ сада на дворъ и остановился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ гигантскихъ качелей, на которыхъ качались Оля, двѣ дѣвицы и два гимназиста-подростка. Дѣвицы ахали, взвизгивали, смѣялись, но громче всѣхъ раздавался голосъ Оли. Палевое платье ея высоко раздувалось въ воздухѣ, а снизу мелькала пара стройныхъ ножекъ, затянутыхъ въ узконосыя, лакированныя ботинки.
"Вотъ эта будетъ повеселѣе и поснисходительнѣе! думалъ Нальхановъ, затягиваясь папиросой и наблюдая то поднимавшуюся высоко, то опускавшуюся къ самой землѣ дѣвушку, — привѣтлива и смѣла со всѣми! Даже черезъ-чуръ! Не начать-ли пріударять за нею? Глуповата малость, да что за бѣда!
Онъ выждалъ, когда одинъ изъ гимназистовъ, запутавшись у столба, сконфуженно вытащилъ ноги изъ петли и удалился и, занявши его мѣсто, крикнулъ дѣвушкѣ:
— Ѣдемте, Ольга Сергѣевна! Не устали?
— Не устала! — отвѣчала та, — заносите.
Нальхановъ сталъ «заносить».
На третьемъ кругѣ онъ поднялся выше Оли, перескочилъ черезъ ея веревку и въ результатѣ получилась путаница: Оля потащилась по землѣ, на нее налетѣлъ Нальхановъ, на него обѣ барышни сосѣдки по дачѣ. Нальхановъ совсѣмъ прикасался къ дѣвушкѣ, его плечо напирало на ея плечо, онъ чувствовалъ, какъ дрожали мускулы ея предплечья, видѣлъ какъ трепетала ея грудь, слышалъ ея тяжелое, шумное дыханье.
Визгъ и хохотъ поднялись страшные. Изъ оконъ дачъ высунулись привлеченныя шумомъ лица обитателей. Дворникъ, несшій воду на коромыслѣ, остановился и смотрѣлъ ухмыляясь.
— Нальхановъ! — кричала Оля, — такъ нельзя. Что вы дѣлаете! Нужно распутаться! Ха, ха, ха! Ай, ай, мои ноги, мои ноги!..
Къ довершенію суматохи ноги всѣхъ катавшихся сплелись и одна барышня, потерявъ точку опоры, упала спиною на песокъ.
— Развѣ я виноватъ! Зачѣмъ же вы не заносили! Кататься такъ кататься! — оправдывался Нальхановъ, вытаскивая ноги изъ петли и помогая барышнѣ встать, — ушиблись, больно?
— Нѣтъ, ничего! Merèi! — отвѣчала барышня.
Взрывъ хохота послѣдовалъ за ея словами.
— Merèi за то, что васъ свалили?
— Ахъ, какая вы добрая! — воскликнула Оля, — я бы выцарапала глаза.
— Къ вашимъ услугамъ! Царапайте! — сказалъ Нальхановъ.
Оля пристально посмотрѣла ему въ глаза.
— Нѣтъ, не стану… Жаль! — отвѣчала она, — хотя вы мнѣ и повредили ноги.
— Гдѣ? Что вы? Ахъ, какое несчастье! Больно?
— Нѣтъ, теперь прошло. А до свадьбы и совсѣмъ заживетъ.
— До вашей свадьбы? О, вы десять, сто разъ успѣете зашибить ногу и выздоровѣть.
— Вы такъ думаете! Скажите на милость! А вонъ, посмотрите, идетъ мой женихъ!
Нальхановъ быстро взглянулъ по тому направленію, которое ему указывала дѣвушка, и увидѣлъ высокаго, молодого человѣка въ сѣромъ пальто и цилиндрѣ. Онъ никогда еще не встрѣчалъ его у Заболотиныхъ, и сразу проникся къ нему чувствомъ враждебности.
— Это кто же такой?
— Частный ходатай Михаилъ Павловичъ Бардинъ! кинула ему Оля, устремляясь на встрѣчу новому гостью.
«Чортъ бы васъ побралъ»! подумалъ Нальхановъ, — оказывается, всѣ дѣвчонки успѣли обзавестись женихами! Окончательно нужно перестать ходить сюда. Поторчу еще немного для конвенанса и, гайда, домой!
И онъ уныло поплелся обратно въ садъ.
— Здравствуйте, Михаилъ Павловичъ! — на-распѣвъ говорила Оля, медленно идя на встрѣчу къ Бардину, — давно васъ не было видно! Интересно, какимъ вѣтромъ занесло васъ сюда?
— Южнымъ, Ольга Сергѣевна, южнымъ! — отвѣчалъ вновь пришедшій, снимая цилиндръ и улыбаясь такъ широко, что показались два ряда бѣлыхъ и ровныхъ зубовъ, — ну, какъ поживаете?
Онъ крѣпко пожалъ протянутую ему руку и на минуту задержалъ ее въ своей.
— Ничего, благодарю васъ! Вашими молитвами.
— О, мои молитвы такъ горячи! поднялъ онъ глаза кверху.
Оля оглянулась. Два гимназиста и барышня смотрѣли прямо на нихъ и вслушивались въ разговоръ.
— Пойдемте въ садъ, — сказала она, — мамаша должно быть легла отдохнуть.
— Пойдемте, пойдемте! Съ вами куда угодно!
Они медленно пошли къ калиткѣ.
Барышни повернулись какъ по командѣ, и начали смотрѣть вслѣдъ.
— Форсунья! — сказала одна.
— Просто нахальная дрянь! — отозвалась другая, — утюга дома нѣтъ, а туда же кавалеровъ ловитъ. Сегодня утромъ юбки нечѣмъ было выгладить, къ намъ за утюгомъ присылала.
— А долговъ, долговъ у нихъ сколько! — воскликнула другая. — Вчера мясникъ пріѣзжалъ, — даже ругался.
— Сядемте здѣсь, — сказала Оля, вводя Бардина въ маленькую бесѣдку изъ драни, всю обвитую ползучими растеніями, — я устала… Да и жарко сегодня…
Бардинъ вынулъ изъ кармана маленькую коробку конфектъ и положилъ на столикъ передъ дѣвушкой.
— Merci! Зачѣмъ вы это?
— Такъ! Ѣхалъ мимо кондитерской, зашелъ и пріобрѣлъ. А вы дѣйствительно устали: дышете тяжело!
— Ахъ! А еслибы вы знали какъ сердце бьется. Мы сейчасъ качались на гигантскихъ…
— Съ кѣмъ?
— А вотъ съ этими двумя барышнями, видѣли? Онѣ такія глупенькія и дурнушки… Правда?
— Я не разглядѣлъ. Я видѣлъ только васъ, и всегда вижу только одну васъ.
— О! Вы, кажется, собираетесь говорить комплименты.
Молодой человѣкъ снялъ цилиндръ и поставилъ его на скамейку, рядомъ съ собою. Теперь онъ былъ далеко не такъ интересенъ, какимъ казался раньше; его покатый, маленькій, низко обросшій черными волосами лобъ, маленькіе, ушедшіе въ орбиты черные съ сухимъ блескомъ глазки, острый носъ, — все взятое вмѣстѣ не возбуждало симпатіи. Вдобавокъ онъ обладалъ странной привычкой морщиться и пожиматься, точно по временамъ былъ подверженъ коликамъ. Эта привычка не нравилась Олѣ, почему каждый разъ, какъ онъ морщился, дѣвушка отводила отъ него глаза.
— Комплименты! — воскликнулъ Бардинъ, — развѣ можно словами выразить чувства, которыя волнуютъ меня?
Дѣйствительно, очень трудно было понять какія чувства, если только они были, волновали въ настоящую минуту этого человѣка съ покатымъ лбомъ и постоянно перебѣгавшими съ одного предмета на другой маленькими глазками.
— Какія же чувства волнуютъ васъ? — жеманясь спросила Оля.
— Вы не догадываетесь?
Бардинъ многозначительно заглянулъ въ глаза дѣвушки.
— Нѣтъ!
— Притворяетесь?
— Нисколько! Увѣряю васъ.
Бардинъ поморщился.
— Скоро годъ, какъ я имѣю удовольствіе посѣщать вашъ почтенный домъ! — сказалъ онъ нѣсколько взволнованнымъ голосомъ. — Я такъ привыкъ къ вашему обществу, обществу вашей мамаши и сестеръ, что для меня было-бы очень тяжело, не скрою, лишиться его.
— Зачѣмъ же? — спросила Ольга, дѣланно-простодушно вскидывая на него большіе, ясные глаза.
— Не знаю. Но въ послѣднее время, мнѣ сдается, что мамаша… какъ-бы это выразиться… нѣсколько неблагосклонно смотритъ на мои визиты.
— Правда? Я не замѣтила! — тѣмъ-же простодушнымъ тономъ воскликнула Ольга, но внезапно вспыхнувшій румянецъ изобличалъ ее.
— Я замѣтилъ…
— Не показалось-ли вамъ? Maman всегда рада была вашимъ посѣщеніямъ.
«Да, была рада, когда думала, что я сдѣлаю предложеніе!» — подумалъ Бардинъ, — «да увидѣла, что не на таковскаго напала и теперь бѣсится отъ злости!»
Но онъ сказалъ, вздохнувши:
— Правда, это было раньше, но съ нѣкоторыхъ поръ мамаша совсѣмъ перемѣнила обращеніе со мною.
— Мнѣ кажется, что отъ васъ зависѣла-бы перемѣна къ лучшему въ ея отношеніяхъ къ вамъ! — замѣтила Ольга, потупившись.
«Вонъ ты куда!» — подумалъ Бардинъ, — «ничего, молодецъ, дѣйствуешь энергично, — да я то не дуракъ».
Онъ поморщился, тяжело вздохнулъ и, сдѣлавши грустное лицо, отвѣчалъ:
— Позвольте, Ольга Сергѣевна, быть откровеннымъ… Мнѣ кажется, что мы уже настолько хорошо знаемъ другъ друга, что намъ незачѣмъ скрывать истину, какова-бы она ни была. Вашъ намекъ ясенъ, — я понялъ его. Но я не могу сдѣлать этого шага.
— Отчего? — чуть слышно спросила она.
— Оттого, что это было-бы противъ моихъ убѣжденій.
— Да?
Она пристально взглянула на него, но тотчасъ-же опустила глаза, — Бардинъ поморщился и сдѣлалъ одинъ изъ своихъ кривляющихся жестовъ.
— Противъ моихъ принциповъ. Мой принципъ — свобода, полнѣйшая, абсолютная независимость. Если бы можно было освободиться отъ самого себя, отъ своихъ желаній, стремленій, страстей, такое состояніе я бы считалъ идеальнымъ. Къ сожалѣнію — это невозможно. Возможно только не связывать себя никакими путами, никакими обязательствами ни передъ кѣмъ. Относительно брака мои убѣжденія самыя безотрадныя. Бракъ есть бракъ!-- улыбнулся онъ своему каламбуру.
— Да? — повторила Ольга.
Она уже слышала отъ него и раньше нѣчто подобное, но никогда еще онъ не договаривался до такой точности и опредѣленности своихъ взглядовъ.
— Бракъ — есть бракъ, и, во всякомъ случаѣ — могила любви. Изъ жизненнаго опыта и личныхъ наблюденій я убѣдился, что такъ называемыхъ счастливыхъ браковъ не бываетъ вовсе. Одна сторона обязательно или не. удовлетворена, или несчастлива, а часто и обѣ стороны. Супруги прикидываются счастливыми, чтобы заманить въ супружество какого-нибудь одурѣвшаго отъ одиночества холостяка и потомъ утѣшаться тѣмъ, что, дескать, нашего полку прибыло. Жалкое утѣшеніе!.. Другіе тѣшатся тѣмъ, что изъ своихъ золотушныхъ дѣтей воспитываютъ, якобы будущихъ гражданъ отечества. Но это не менѣе жалкое утѣшеніе! Катоновъ и Эпаминондовъ нѣтъ!
— Значитъ, вы совершенно отрицаете бракъ? — спросила Ольга.
— Отрицаю!
Онъ пристально, хотя мелькомъ взглянулъ на нее и замѣнилъ, къ своему несказанному удовольствію, что произнесенное имъ суровое слово не произвело на нее почти никакого впечатлѣнія. Она также спокойно смотрѣла вдаль, по дорожкѣ сада, даже какъ будто слегка улыбалась.
«Дѣвица не изъ трусливыхъ!» — подумалъ онъ, — «да такъ и слѣдовало ожидать! Жить то какъ ей хочется! Вся такъ и пышетъ! Отлично, отлично!».
Но онъ сдѣлалъ грустное лицо.
— Бракъ, въ томъ видѣ, въ какомъ онъ у насъ да и повсюду существуетъ, — есть своего рода закрѣпощеніе, что-то насильственное, навязываемое и мужчинѣ и женщинѣ, — продолжалъ онъ. — Любовь — чувство безусловно Ѣвободное, свойственное только свободному человѣку. Никакого принужденія быть не можетъ въ.любви, и если я пересталъ любить, то никакія силы въ мірѣ не заставятъ меня любить противъ моего желанія. Неправда-ли? А идти противъ совѣсти, дѣлать видъ, что любишь — и тяжело, и гнусно.
— Да, это правда! — согласилась Ольга.
Лицо Бардина оживилось: губы сложились въ пріятную улыбку, и маленькіе глазки заиграли.
— Оказывается, вы одинаковыхъ убѣжденій со мною! — сказалъ онъ, — очень пріятно. Было-бы еще болѣе пріятно, если-бы всѣ думали такъ, какъ мы съ вами. Къ сожалѣнію, человѣчество проникнуто отсталыми взглядами и коснѣетъ въ рутинѣ. Если-бы мамаша слышала наши рѣчи, она подвергла-бы меня полнѣйшему изгнанію, а васъ… Я уже не знаю, что бы она сдѣлала съ вами!
— Я не малолѣтняя, — гордо отвѣчала Ольга, — со мною нельзя распоряжаться какъ съ вещью.
— Это вы говорите теперь, а стоитъ показаться мамашѣ, и вы сейчасъ-же спасуете.
— Не думаю!
— Навѣрное! Собственно говоря, вы еще не вышли изъ-подъ ея присмотра.
— Что вы хотите сказать?
— То, что сказалъ. Вы лишены всякой самостоятельности, васъ никуда не пускаютъ одну, слѣдятъ за каждымъ вашимъ шагомъ.
— Неправда! Я ѣзжу одна: въ городъ, напримѣръ. Недавно еще ѣздила въ Гостиный дворъ.
— При чемъ ваше время, вѣроятно, было разсчитано по минутамъ? — иронически замѣтилъ Бардинъ.
Не находя словъ для возраженія, Оля опустила голову.
— Впрочемъ, нужно быть справедливымъ, — продолжалъ Бардинъ, пристально смотря на дѣвушку и какъ-бы изучая постоянно мѣняющуюся игру ея лица, — я долженъ сознаться въ маленькой неблагодарности!.. Двѣ недѣли тому назадъ вы подарили мнѣ цѣлыхъ четыре часа вашего присутствія. Помните, мы катались съ вами на лодкѣ?
— Помню! — прошептала Ольга.
— Какой былъ чудный вечеръ! Помните огнистый закатъ, который освѣщалъ и Неву, и насъ, и всю панораму берега? На васъ тогда было это самое платье и вы держали букетъ полевыхъ цвѣтовъ. Видите, какъ я помню всѣ подробности, — ничего не забылъ! А островокъ, къ которому мы тогда пристали?.. Помните, что я вамъ тогда говорилъ?..
— Да.
— Незабвенный вечеръ! Я до сихъ поръ его помню и не забуду никогда. Какъ разъ послѣ этого вечера мамаша перемѣнила обращеніе со мною… Теперь нечего, конечно, разсчитывать на повтореніе нашей прогулки. Сегодня я въ послѣдній разъ здѣсь.
— Какъ? Вы перестанете бывать?
— Не ждать же когда меня объ этомъ попросятъ. Я пришелъ проститься.
— Если вы хотите… — начала Ольга.
— Не я хочу, обстоятельства требуютъ! Я не хочу быть навязчивымъ! — горячо воскликнулъ Бардинъ.
— Все-таки не исчезнете же вы безслѣдно?
— О, конечно, нѣтъ.
— Мы будемъ видѣться у знакомыхъ, не правда-ли?
— Да. Но, къ сожалѣнію, свиданія наши будутъ очень рѣдки. Хотя отъ васъ бы зависѣло, чтобы мы видались чаще, какъ можно чаще!
— Какъ-же? Я не понимаю.
Бардинъ еще разъ пристально взглянулъ на дѣвушку.
— Очень просто, — сказалъ онъ, — люди, которые хотятъ видаться, всегда могутъ найти и случай и поводъ.
— Да, конечно! — задумчиво отвѣчала Ольга.
На лицѣ ея то показывался, то пропадалъ румянецъ, въ глазахъ появилось загадочное выраженіе, ноздри слегка вздрагивали. Весь этотъ разговоръ велся между молодыми людьми въ какомъ-то странномъ тонѣ, вполголоса, съ такимъ оттѣнкомъ, какъ будто оба разговаривавшіе вели не простую бесѣду, а о чемъ-то сговаривались.
— Вы говорили, что бываете въ Гостиномъ, — началъ Бардинъ, не сводя глазъ съ молодой дѣвушки, — если-бы наканунѣ извѣстили меня письмомъ, съ обозначеніемъ часа и мѣста, конечно, я бы могъ васъ встрѣтить и мы бы провели полчаса, часъ вмѣстѣ. Не такъ-ли?
— Да, конечно! — повторила Ольга.
— Значитъ вы согласны?
Теперь она, въ свою очередь, пристально взглянула на него, но лицо Бардина моментально закрылось такой маской непроницаемости, что трудно было что-нибудь на немъ прочесть. Онъ всталъ, взялъ цилиндръ и съ жестомъ побѣдителя надѣлъ его на голову.
— Какъ, вы уже уходите? спросила Ольга.
— Да, ухожу! — отвѣчалъ онъ, протягивая руку, — мнѣ пора.
— Не хотите подождать, когда встанетъ maman?
— Умышленно избѣгаю. Мы теперь враждующія стороны, и обоимъ намъ не особенно будетъ пріятно встрѣтиться. И такъ, — до свиданія?
— До свиданія.
Онъ поцѣловалъ ея руку и вышелъ изъ бесѣдки.
— Я жду! — сказалъ онъ, сворачивая къ калиткѣ, — я жду! — повторилъ онъ съ разстановкой.
Ольга кивнула головой. Когда фигура Бардина скрылась во дворѣ, Ольга тоже вышла изъ бесѣдки и медленно пошла по аллеѣ. Она припоминала разговоръ съ Бардинымъ и обдумывала его. Она хорошо понимала, чего добивался молодой человѣкъ, и это подстрекало ее поиграть съ нимъ въ опасную для всякой дѣвушки игру. Жизнь ея была скучна и прѣсна и ей хотѣлось испытать хоть одно приключеніе, чѣмъ бы оно ни грозило въ будущемъ. Къ Бардину она относилась также какъ къ прочимъ, не любила его и даже не чувствовала къ нему никакой симпатіи. Напротивъ, его кривлянья были ей противны, но ее все время окружали одни подростки, ни у кого изъ нихъ не было той дерзости, которую проявилъ Бардинъ, и эта дерзость возвышала его передъ другими, побуждала интересоваться имъ. Ольга припомнила прогулку на лодкѣ, на которую намекалъ Бардинъ. Прогулка была скучна и неинтересна. Бардинъ впадалъ въ мало подходившій къ нему тонъ экзальтированнаго юноши, и, стараясь говорить поэтически, мололъ чепуху. Ольга не вѣрила ни одному слову и все время боялась, чтобы не пошелъ дождь и не испортилъ ея новаго палеваго платья. Словомъ оба какъ-бы обманывали другъ друга, выжидая, кто выскажется первый. О бракѣ Ольга была совершенно такихъ-же убѣжденій, какъ и Бардинъ, и находила только, что для дѣвушки неудобно объ этомъ говорить. Слишкомъ часто мать твердила ей о необходимости найти жениха и выйти замужъ, благодаря чему у дѣвушки выработался взглядъ на бракъ, какъ на простой актъ купли и продажи.
Бардинъ своими воззрѣніями только подтвердилъ этотъ взглядъ, упомянувъ о томъ, что счастливыхъ браковъ не бываетъ вовсе. Стоитъ-же продать себя нелюбимому человѣку и сдѣлаться несчастной! Кромѣ того жизнь еще впереди и нужно только умѣть пользоваться ею.
Къ вечеру все общество собралось за чаемъ на террасѣ. Ужина не было, а была легкая закуска, состоявшая изъ колбасы и сыра и доставшаяся очень не легко Олимпіадѣ Петровнѣ. Колбасникъ ни за что не хотѣлъ отпускать въ долгъ и только усиленныя убѣжденія Олимпіады Петровны, что долгъ будетъ отданъ чрезъ три дня — смягчили суроваго кредитора.
Олимпіада Петровна была не въ духѣ. Слишкомъ-ли много или мало спала она послѣ обѣда или пререканія съ колбасникомъ подѣйствовали на нее неблагопріятно — неизвѣстно, только она больше молчала и хмурилась на гостей. Послѣ упражненій на гигантскихъ шагахъ, бѣготни въ запуски, игръ въ серсо и мячъ — проголодавшаяся молодежь проявила необычайную способность прожорливости. Намазанные масломъ куски хлѣба, ломтики сыра и колбасы поглощались въ огромномъ количествѣ.
Олимпіада Петровна смотрѣла на молодыя лица подростковъ-гимназистовъ и сосѣдскихъ барышень, смотрѣла, какъ проворно раскрывались рты и двигались скулы и съ тоскою думала, что и сегодняшній вечеръ придется присчитать къ числу многихъ, очень многихъ вечеровъ, которые, кромѣ убытковъ и утомленія, ничего не приносили съ собою.
«Ну, какой въ нихъ толкъ, въ мальчишкахъ!» — думала она, — «жениться имъ еще рано, а шляются, и ѣдятъ какъ заправскіе женихи. Вонъ, этотъ черноглазый какъ уписываетъ. Точно три дня не кормленъ!.. А дуры мои, вмѣсто того, чтобы показать имъ, что, дескать, проваливайте, нечего вамъ тутъ опивать да объѣдать, только лясы точатъ. Охъ, дѣти, дѣти! Наказаніе божеское».
— Мамочка! обратился къ ней Владиміръ, — налей пожалуйста еще стаканчикъ, поскорѣе, я ухожу.
— Куда это? На ночь глядя!
— Богъ съ тобой, еще только восемь часовъ.
— Да куда ты собираешься-то?
— Въ «Аркадію», — тономъ досады отвѣчалъ сынъ, — тамъ кое-кто изъ нашихъ будетъ… собирались!..
— Ну, ужъ, охота! Сидѣлъ-бы лучше дома.
Олимпіада Петровна сейчасъ-же сообразила, что у сына должны быть лишнія деньги и приняла это къ свѣдѣнію.
— Что-же вы его не пускаете! вступился Сократъ Иванычъ, — молодой человѣкъ, пусть погуляетъ! Въ «Аркадіи» что-же… тамъ прилично… концерты…
Олимпіада Петровна непріязненно взглянула на старика.
— Онъ и не ходитъ въ неприличныя мѣста! отрѣзала она.
— То-то я и говорю: мѣсто приличное, высшее общество собирается, а молодому человѣку нужно общество… Какъ-же!
— Я далъ слово быть и долженъ исполнить! подалъ голосъ юноша.
Олимпіада Петровна ничего не отвѣчала и налила ему стаканъ чая, но когда онъ всталъ и вышелъ, она поспѣшила за нимъ, въ его комнату наверху.
Владиміръ надѣлъ мундиръ, и, стоя передъ зеркаломъ, охорашивался. Это былъ невысокаго роста блондинъ, съ мелкими, но пріятными чертами лица. Мундиръ съ синимъ воротникомъ очень шелъ къ нему, но онъ мечталъ еще о сѣрой шинели, которая-бы дѣлала его похожимъ на офицера. Волосы онъ носилъ коротко остриженными.
— Ты взаправду собираешься? спросила мать, садясь на диванъ.
— Вѣдь я-же сказалъ, мамочка! Вся штука въ томъ, что далъ слово и нужно его сдержать.
— Глупости все! Вся штука въ томъ, что тебѣ самому хочется ѣхать. А мать сидитъ безъ гроша! укоризненно замѣтила Олимпіада Петровна.
— Да я-то тутъ при чемъ, мамочка, — возразилъ сынъ, приглаживая фиксатоаромъ волосы. — Я рѣшительно не причемъ.
— Ну, еще-бы! Вы всѣ не при чемъ. Я одна все съѣдаю и выпиваю, изнашиваю ваше бѣлье…
— Позвольте, мамочка! обернулся сынъ, — я вѣдь отдалъ вамъ тридцать рублей! До перваго числа еще далеко.
— Велики деньги — тридцать рублей! ворчала мать, — на одну ѣду! А прачкѣ, а то и другое…
— Ну, а я больше не могу.
— Не можешь? А по «Аркадіямъ» разъѣзжать можешь? Кутить можешь?
— Во первыхъ, я не кучу, вы отлично знаете, а собрался въ «Аркадію», потому что долженъ-же я доставить себѣ какое-нибудь удовольствіе.
— Вотъ прекрасно! Ты будешь себѣ удовольствія доставлять, а мать сиди не ѣвши.
— Полноте, мамочка! Когда-же вы сидѣли не ѣвши?
— Буду скоро! Всѣмъ задолжала, никто больше не вѣритъ. Послушалъ-бы какая сегодня была исторія съ колбасникомъ.
— Я этому не виноватъ! пожалъ плечами сынъ.
— Никто изъ васъ не виноватъ! Я виновата, что бьюсь какъ рыба объ ледъ, а все не хватаетъ.
— Думаю, что виноваты нѣсколько и сестры. Пора-бы имъ что нибудь зарабатывать, не маленькія!
— Что-же, прикажешь имъ въ горничныя идти?
— Зачѣмъ въ горничныя! Для этого не стоило учиться. Нужно искать мѣста.
— Ищемъ! Не сидимъ сложивши руки! Вездѣ ищемъ, да что будешь дѣлать, когда мѣстъ нѣтъ.
— Старая пѣсня! Ну, мамочка, извините, я долженъ идти.
— Непремѣнно долженъ? Скажите на милость, какая вдругъ необходимость явилась. Не можешь дома посидѣть!..
— Не могу! До свиданія!
— Погоди, погоди! Ты мнѣ только отвѣть: чѣмъ я васъ завтра кормить буду?
— Чѣмъ хотите!
— Нечѣмъ, понимаешь, нечѣмъ! Обѣда не будетъ.
— Ну, я гдѣ-нибудь у товарища пообѣдаю.
— «Я» да «я!» Только и слышно! Эгоистъ этакій. Въ кого уродился! Ты-то будешь сытъ, я не сомнѣваюсь, а другіе?
— Ахъ, мамочка, какъ это скучно! Чего-же вы хотите, наконецъ, отъ меня?
— Дай хоть три рубля.
— Что вы, мамочка! У меня всего-то три! Что-же мнѣ-то останется!..
— Ну два дай.
— А у меня рубль останется? Да что вы! За входъ нужно заплатить… да мало-ли какіе расходы. Нѣтъ, ужъ вы лучше займите у кого-нибудь.
— У кого я займу!
— Да хоть у Сократа, что-ли?
— Вотъ нашелъ капиталиста! Человѣку табаку не на что купить, чаемъ съ хлѣбомъ питается! Нѣтъ, ужъ какъ хочешь, а ты мнѣ долженъ дать хоть рубль.
Сынъ досталъ кошелекъ и, вынувши рублевую бумажку, отдалъ ее матери.
— Привяжетесь, мамочка, какъ банный листъ, никакъ отъ васъ не отдѣлаться! сказалъ онъ, въ видѣ назиданія.
— Да ужъ и отъ тебя не выманишь, кремень! Ни дать ни взять милѣйшій папаша! огрызнулась мать, пряча бумажку въ карманъ блузы.
"Кремень, кремень, а не выдержалъ, удралъ-таки отецъ отъ тебя, " — подумалъ Владиміръ, беря фуражку и направляясь къ выходу.
Олимпіада Петровна вернулась къ чайному столу. Морщины ея величественнаго чела разгладились, и она опять явила изъ себя прототипъ почтенной, римской матроны, вкушающей счастіе и покой среди своей семьи.
— Пойду ко дворамъ! заявилъ Сократъ Иванычъ, забирая порттабакъ и спичечницу, — когда еще доберусь.
— Куда вамъ торопиться! Посидите, — предложила Олимпіада Петровна.
— На Выборгскую не ближній свѣтъ. Скоро девять часовъ! До свиданія Олимпіада Петровна.
Старикъ протянулъ руку. Хозяйка подала свою.
— Экз. у васъ ручка-то холодная! замѣтилъ Сократъ Иванычъ, — прощайте, молодое поколѣніе: Надежда Сергѣевна, Ольга Сергѣевна, Вѣра Сергѣевна — философъ и мудрецъ.
— Это вы мудрецъ, а не я! замѣтила, улыбаясь, Вѣра.
— Почему такъ?
— Потому что васъ зовутъ Сократомъ. А Сократъ былъ греческій мудрецъ.
— Ну, какой я мудрецъ! махнулъ рукой старикъ, — мудрить-то мнѣ надъ чѣмъ. До свиданія, господа. А Владиміръ Сергѣевичъ ушелъ?
— Эге! Онъ, я думаю, теперь на половинѣ дороги.
— Не внялъ, значитъ, мудрымъ увѣщаніямъ мамаши.
— Станетъ онъ внимать, какъ-же! Онъ у меня настойчивъ, и сибаритъ, если-ли бы вы знали, какой. Другихъ сапогъ не носитъ, кромѣ лаковыхъ, — съ оттѣнкомъ гордости замѣтила Олимпіада Петровна.
— Вотъ какъ, — усмѣхнулся старикъ.
Онъ шелъ въ это время по двору. Олимпіада Петровна въ знакъ-ли особаго уваженія къ гостю, или съ цѣлью пройтись, провожала Сократа Иваныча до калитки.
— Онъ жизнью избалованъ! продолжала Олимпіада Петровна, — прежде-то, при мужѣ, мы не такъ жили. Домъ — полная чаша. Индѣйка не индѣйка, соуса не соуса. Вотъ и избаловали мальчика. Ну, до свиданія, батюшка, Сократъ Иванычъ. Заходите когда.
— Вашъ гость, вашъ гость! отозвался старикъ, дѣлая подъ козырекъ.
Олимпіада Петровна вернулась на террасу. Кухарка убирала самоваръ и посуду. Вѣра сидѣла уткнувшись въ книжку, Надя вышивала, а Ольга, небрежно развалясь въ креслѣ-качалкѣ, болтала ногой.
— Ну, ушли объѣдалы! замѣтила Олимпіада Петровна, хозяйскимъ глазомъ осматривая столъ, — слава Богу, день прошелъ. 0-хо-хо! Что-то завтра будетъ. Стряхни скатерть-то, — обратилась она къ кухаркѣ.
— Тоже, что сегодня, надѣюсь! замѣтила Ольга.
— То-то и скверно! Маешься, маешься, конца края не видно!
— Какого вамъ конца нужно? спросила Ольга.
— Какого? Такого! Должно-же это когда-нибудь кончиться.
— Да что такое, мамаша, я не понимаю?
— Вотъ ты-то и должна понимать!.. Ты именно! Чего ты тутъ мальчишекъ ко мнѣ наводишь? Чтобы они меня объѣдали да опивали! Не можешь солиднаго знакомства сдѣлать?
— Не могу!
— То-то и есть! Пустовата ты, матушка, вотъ что я тебѣ скажу. Обстоятельные-то люди, которые-бы въ женихи годились — не идутъ. Потому что слышатъ: хи-хи-хи да ха-ха-ха, да видятъ какъ ты по качелямъ ерзаешь и думаютъ: куда мнѣ такую дуру.
— Съ дуры нечего и спрашивать! огрызнулась Ольга.
— Да я и не спрашиваю! Давно рукой махнула: будь что будетъ!
— Это и видно, что махнули! Зачѣмъ вы Бардину кислую физіономію показали. Вотъ онъ и не является.
— Ахъ, мать моя! всплеснула руками Олимпіада Петровна, — вотъ такъ отлила пулю, какъ вамъ понравится? обратилась она въ пустое пространство къ невидимому слушателю, долженствовавшему, по ея понятію, изображать общественное мнѣніе, — онъ будетъ съ тобою по ночамъ чортъ знаетъ гдѣ прогуливаться, а я молчи, да еще удовольствіе на лицѣ изображай! Нѣтъ, матушка, многаго захотѣла! Не будетъ этого, не будетъ, слышишь?
— Не будетъ, такъ и останусь въ старыхъ дѣвкахъ!
— Вотъ какъ! Вотъ у васъ теперь какая мода! Хорошо, нечего сказать! Нѣтъ, въ наше время не такъ было! Въ наше время знаешь гдѣ знакомились съ дѣвицами?
— Гдѣ?
— Въ церкви, матушка, въ церкви! Въ наше время всѣ въ церковь ходили, и старики, и молодежь. Молодой человѣкъ ходитъ въ церковь, приглядывается къ дѣвицѣ, долго приглядывается, а потомъ ужъ какъ-нибудь на паперти познакомится, поговоритъ. Такъ и отецъ вашъ со мной познакомился.
— Ну, то было въ ваше время, а это въ наше.
— Хорошо, нечего сказать! Пришелъ откуда-то прощалыга съ улицы, заглянулъ въ палисадникъ, а она съ нимъ: та-ра-ра, та-ра-ра! Вотъ и знакомство! Очень мило, нечего сказать.
— Ничего худого не вижу.
— И по ночамъ съ прощалыгой гулять тоже ничего?
— Тоже ничего. И потомъ откуда вы взяли, что онъ прощалыга? Онъ адвокатъ! У него дядя богатый человѣкъ.
— Пошла вонъ, дура! Разговаривать-то съ тобою не хочу! Прочь съ глазъ моихъ!
— И уйду. Будете гнать, такъ и совсѣмъ уйду. Сдѣлайте одолженіе! сквозь зубы пробормотала Ольга.
Она встала съ качалки и медленно вышла за дверь.
— Господи! Вотъ наказаніе дѣвка! снова обратилась Олимпіада Петровна къ «общественному мнѣнію», — дура набитая! Ей хоть колъ на головѣ теши, — она все свое! И ты, поди, тоже такихъ убѣжденій? взглянула она на Надю.
— Излишній вопросъ, мама; вы хорошо знаете сами, — отвѣчала та.
— Ничего я не знаю, ничего! воскликнула въ раздраженіи Олимпіада Петровна, — вы мои дѣти, а я ничего не знаю, кромѣ того, что васъ нужно поить, кормить и какъ-нибудь сбывать замужъ.
Надя вспыхнула, взглянула на мать и ничего не отвѣтила.
— Та, дура, хоть болтаетъ, а ты хочешь отдѣлаться молчаніемъ. Отличный пріемъ! Отвѣть мнѣ по крайней мѣрѣ, отчего не пріѣхалъ сегодня твой… женихъ. («Вотъ тоже дуракъ, Господи помилуй!» — подумала Олимпіада Петровна).
— Не знаю, мама. Что нибудь должно быть его задержало.
Олимпіада Петровна сдѣлала гнѣвное лицо.
— Задержало! Прошу покорно! Еще женихомъ позволяетъ себѣ такія штуки, что-же будетъ, когда женится! Если обѣщалъ быть, Долженъ пріѣхать.
— Мама, я не хочу оправдывать Петра Степаныча, но припомните пожалуйста, развѣ онъ обѣщалъ пріѣхать именно сегодня?
— Обѣщалъ — не обѣщалъ, — все равно! почти кричала Олимпіада Петровна, — если онъ женихъ, онъ долженъ быть какъ можно чаще около своей невѣсты! Нѣтъ, штуки, матушка, штуки! У меня нѣтъ ни капли довѣрія къ этому’благонравному, прилизанному господину. Слишкомъ ужъ онъ сдержанъ, благоразуменъ! Я никогда не любила сдержанныхъ людей, этихъ «себѣ на умѣ». И вотъ ты увидишь, что штуки, увидишь онъ пришлетъ письмо или что-нибудь такое, и откажется, откажется…
— Мама, зачѣмъ такъ говорить. Вѣдь не было повода…
— Ахъ, развѣ имъ такъ необходимъ какой-нибудь поводъ! А исторія съ Ольгинымъ инженеришкой въ прошломъ году? Что ты мнѣ тутъ толкуешь! Господи, отъ заботъ, огорченій, разболѣлась голова, сама я вся расхворалась! Я мученица, я крестъ несу съ вами!.. День настанетъ — какъ въ аду!.. О, какое несчастіе имѣть дѣтей! Погодите, вы сами будете матерями, сами испытаете все, все!.. Господи! Одна чуть не вѣшается на шею ко всякому встрѣчному прощалыгѣ, другая скрытничаетъ съ своимъ іезуитомъ-чиновникомъ, третій эгоистъ вышвырнулъ мнѣ сегодня рубль, какъ нищей, четвертая сидитъ уткнувшись въ книжку, ей трава не расти, хоть весь міръ перевернись… Господи, за что, за что мнѣ такое наказаніе. Ахъ, високъ мой, високъ! Опять начинается мигрень!
— Мама, пойдемъ въ твою комнату, — сказала Вѣра, поднимаясь (она одна говорила Олимпіадѣ Петровнѣ ты), — я тебя уложу, дамъ капель… Пойдемъ, мама!
Олимпіада Петровна грозно взглянула на дочь, но вдругъ смирилась, сообразила, что на эту кричать не за что и покорно, упавшимъ голосомъ прошептала:
— Пойдемъ!.. Пойдемъ, Вѣруня, ты то меня хоть успокой!.. Охъ, Господи, Господи!..
Она встала и грузно опираясь на плечо дочери, тяжело передвигая ноги, какъ больная, направилась въ комнаты.
Надя ушла въ садъ. Прозрачная мгла бѣлой ночи окутывала аллеи; теплый, едва ощущаемый вѣтерокъ приносилъ откуда-то. нѣжный ароматъ цвѣтовъ. Издали чуть доносился грохотъ экипажей и. слышался собачій лай, но кругомъ было тихо.
Дѣвушка подошла къ палисаднику и, просунувъ руку въ колья, облокотилась на нее. Фигура Нади въ бѣломъ платьѣ выдѣлялась на фонѣ сѣроватой мглы и потемнѣвшей зелени сада..
Она долго стояла неподвижно, поднявъ лицо къ свѣтлому небу и наблюдая немногія, едва мерцавшія звѣздочки. Чувство безотчетной грустй охватило ее. И все вокругъ: притихнувшіе деревья и кусты, подернутые сумракомъ бѣлой ночи, неясные силуэты дачъ — все такъ гармонировало съ ея настроеніемъ. Ей припомнились годы дѣтства, печальнаго и безцвѣтнаго, какъ эта ночь, припомнился Нальхановъ, когда онъ, 12-лѣтнимъ гимназистомъ, ходилъ къ нимъ въ домъ и всѣ звали его просто Максомъ. Тогда они очень сблизились, постоянно гуляли вмѣстѣ, говорили обо всемъ, что придетъ въ голову, и какъ-будто что-то похожее на дѣтскую любовь возникало между ними… Она и теперь не можетъ отдѣлаться отъ того страннаго чувства, которое волнуетъ ее при появленіи молодого человѣка; она вглядывается въ черты его лица, припоминаетъ прежняго Макса и порою забываетъ, что онъ уже не тотъ, не мальчикъ…
Надя вспомнила сегодняшній разговоръ съ нимъ и почувствовала что-то похожее на угрызеніе совѣсти. За что она такъ рѣзко, почти грубо оттолкнула его отъ себя? За то, что онъ упрекнулъ ее женихомъ и нехорошо отнесся къ Петру Степанычу? Да, но со старымъ другомъ дѣтства слѣдовало бы быть мягче. Все-таки ей жаль его, жаль того хорошаго прошлаго, которое если и не было въ дѣйствительности такъ хорошо, какъ казалось, но все таки вспоминается до сихъ поръ съ необъяснимымъ чувствомъ какого-то сладкаго волненія.
И неизвѣстно, что будетъ впереди. Петръ Степанычъ любитъ ее, онъ человѣкъ хорошій, честный, преданный…
— Да, любитъ! — задумчиво, почти вслухъ, повторила Надя, — а я?.. Я не могу любить!.. Нѣтъ между нами ничего общаго… Я могу только уважать его, цѣнить его преданность, но любить… Что же, что мнѣ дѣлать, если я не могу полюбить его…
Она снова взглянула на небо, и его спокойная ширь, его необъятный просторъ возбудили въ ней страстное желаніе свободы для себя. Быть свободной, какъ птица, какъ птица летать куда захочешь и все, все бросить, оставить, что тянетъ къ низу, привязываетъ къ скучной землѣ, съ ея скучными; пошлыми людьми и ихъ мелкими интересами!
— Отказать? — мелькнула у дѣвушки мысль, — прямо, искренне сказать, что не могу его любить, не могу быть его женою? Да, такъ было-бы самое лучшее!
И она вдругъ почувствовала, какъ кровь прилила къ сердцу и оно шибко забилось. Но это также внезапно прошло и она осталась стоять по-прежнему, облокотясь на руку, неподвижная, блѣдная. — Отказать! Такъ было бы лучше… — безсознательно шептали ея губы.
— Нѣтъ, нѣтъ нельзя! — говорилъ ей внутренній голосъ, — это была бы такая сумасшедшая выходка! Что сказала бы мать, которая спитъ и видитъ, какъ бы скорѣе сбыть ее съ рукъ! Сегодня она бранила Петра Степаныча, а попробуй отказать ему, да она со свѣта сживетъ. Нѣтъ, глупости! Нужно научиться все терпѣть, все выносить. «Стерпится — слюбится», говорятъ старые люди… И правда! Къ чему не привыкаетъ человѣкъ… Петръ Степанычъ правъ… Эта любовь проходитъ какъ сонъ, она непрочная любовь… Нужно полюбить душу человѣка… Да, правда… И я… я узнаю его душу и полюблю ее.
Она вытянулась во весь ростъ и, повернувши отъ палисадника, медленно пошла къ дому, темныя окна котораго пытливо и загадочно смотрѣли въ сумракѣ бѣлой ночи.
III.
править— Ну, вотъ, мама, такъ тебѣ будетъ лучше… Только ужъ ты не развязывай, пожалуйста, — говорила Вѣра, отходя отъ кровати, на которой лежала Олимпіада Петровна, закутанная въ одѣяло и платки и съ чѣмъ-то вродѣ турецкой чалмы на головѣ.
— Мнѣ кажется, ты уже черезъ-чуръ стянула голову! — слабымъ голосомъ возразила больная.
— Ничуть. Ты знаешь, онъ велѣлъ какъ можно крѣпче.
— Ну, хорошо, хорошо. А капли тутъ?
— Тутъ, на столикѣ… И вода, и стаканъ, и рюмка.
— Спички не забудь, пожалуйста…
— И спички тутъ!
— Какая ты у меня заботливая! — съ нѣжностью воскликнула Олимпіада Петровна. — Спасибо, Вѣруня, спасибо! Ступай, ложись спать.
— Я лягу… постой… вотъ что! Если тебѣ что понадобится, то ты возьми эту палку отъ шторы и постучи въ потолокъ. Я и приду!..
— Ахъ, Вѣра, Вѣра, — улыбнулась мать, — твоя заботливость обо мнѣ доходитъ до смѣшного! Стану я стучать палкой… Ну, ступай, ступай къ себѣ… Поздно… Я спать хочу.
— И отлично! Выспишься и все пройдетъ! Сонъ тебѣ всегда помогаетъ! Прощай, мама, поправляйся.
Вѣра поцѣловала мать и отправилась въ свою свѣтелку, наверхъ.
Это была маленькая, низенькая комнатка въ одно окно, выходившее на западъ. Весь день здѣсь не было солнца, но за то вечеромъ, при закатѣ, лучи его заливали стѣны, оклеенныя въ голубыя, мелкими цвѣточками, обои, и придавали каждому предмету веселый колоритъ. Предметовъ этихъ, впрочемъ, было очень немного: маленькій комодъ, круглый столикъ на трехъ ножкахъ, этажерка съ книгами и пара стульевъ, изъ тѣхъ плохенькихъ стульевъ, которые, въ силу ихъ неказистости, неловко поставить въ гостиную и ихъ обыкновенно ставятъ туда, гдѣ навѣрное разсчитываютъ, что они не будутъ замѣчены.
Этажерка съ книгами, повидимому, являлась предметомъ особенной заботливости хозяйки: книги стояли въ стройномъ порядкѣ, корешками наружу, нигдѣ не было ни пылинки.
Войдя въ комнату, Вѣра зажгла маленькую лампочку и поставила ее на столикъ, передъ кроватью, затѣмъ раздѣлась, легла, и только что протянула руку, чтобы загасить огонь, какъ вдругъ раздумала и нѣсколько минутъ оставалась въ состояніи задумчивости.
Ей не хотѣлось спать. Она перебирала въ памяти сегодняшнія событія… «Мама несправедлива къ Надѣ», — думала она, — «но что же дѣлать, мама больна, раздражена… Ахъ, какъ все у насъ идетъ нескладно… А помочь никому ничѣмъ нельзя..».
Она приподнялась на подушкѣ и облокотилась на свою худенькую, съ голубоватыми жилками, руку.
«Зачѣмъ только мама хочетъ, чтобъ Надя непремѣнно вышла замужъ?» — думала Вѣра, — «развѣ такъ нельзя жить… Я никогда не выйду замужъ… Зачѣмъ?»
Она сбросила одѣяло, встала босая, въ одной рубашкѣ, и подойдя къ комоду, принялась возиться въ одномъ изъ его ящиковъ. Долго вынимала и перебирала она разные сверточки, коробочки, жестянки изъ-подъ монпасье, перевязанныя ленточками и цвѣтными шерстинками, словомъ, всѣ тѣ наивныя бездѣлушки, которыя составляютъ неотъемлемую принадлежность всякой молодой дѣвушки, и вынула наконецъ тетрадь обыкновеннаго, ученическаго формата съ надписью на лицевой сторонѣ: «Дневникъ В. Заболотиной».
Она стала перелистывать эту тетрадь, исписанную до половины крупнымъ, полудѣтскимъ почеркомъ. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ она останавливалась и перечитывала, вдумываясь въ каждое выраженіе. Вначалѣ она улыбалась, какъ улыбаемся мы, когда намъ попадется подъ руку что-нибудь написанное нами въ дни нашего дѣтства, но подъ конецъ лицо ея становилось все серьезнѣе и серьезнѣе и принимало выраженіе строгаго раздумья.
…"Сегодня, 12 іюня 1881 года" — читала она — «Анна Афанасьевна заѣхала за мною и мы отправились на желѣзную дорогу. День былъ жаркій и я все боялась грозы; на небѣ были большія тучи. Со станціи мы поѣхали въ телѣжкѣ, мнѣ было очень неудобно сидѣть, потому что Анна Афанасьевна толстая и заняла всю телѣжку. Воздухъ здѣсь чудесный, дышать такъ легко! Когда мы въѣхали въ лѣсъ, началась гроза. Кучеръ погналъ лошадь, но Анна Афанасьевна сказала, что ѣхать шибко хуже, и мы поѣхали шагомъ.. Вдругъ молнія ударила въ дерево, лошадь испугалась, бросилась въ сторону и мы чуть не опрокинулись. Я страшно испугалась и начала плакать и просить ѣхать назадъ. Лошадь нельзя было удержать до самой деревни. Мы остановились у одной избы и ждали тамъ, когда кончится дождь. Вечеромъ мы пріѣхали на мызу и насъ встрѣтилъ Илья Евграфычъ, мужъ Анны Афанасьевны».
…"Илья Евграфычъ", — продолжала читать далѣе Вѣра, — «все смѣялся надо мною, что я боюсь грозы и сказалъ, что нужно во время сильной грозы идти въ поле и простоять все время, тогда больше не будешь бояться. Вчера была сильная гроза, я вспомнила совѣтъ Ильи Евграфыча, потихоньку вышла изъ дома и ушла въ поле. Тамъ я остановилась и стала смотрѣть на небо. Мнѣ было страшно. Въ разныхъ концахъ блистала молнія, раздавались сильные удары грома. Вѣтеръ былъ такой, что едва не сбивалъ меня съ ногъ; платье мое было все мокрое, хоть выжми. Когда я пришла домой, то узнала, что тамъ всѣ безпокоились и посылали меня искать. Анна Афанасьевна начала выговаривать мнѣ, зачѣмъ я ушла въ грозу, и хотѣла написать папѣ и мамѣ, а Илья Евграфычъ сказалъ, что онъ мнѣ посовѣтовалъ шутя и никакъ не думалъ, что я исполню его совѣтъ, такъ какъ во время грозы въ полѣ стоять опасно, можетъ убить»…
…"Третьяго дня", — читала дальше Вѣра, — «Ѳедя, сынъ пастуха, чуть не утонулъ въ прудѣ. Онъ игралъ на плоту, наклонился и упалъ. Когда прибѣжали къ намъ сказать, я не помню, что со мною сдѣлалось и не помню какъ вдругъ очутилась у плота. Я не видѣла ни людей, никого, и все кричала. Ѳедю вытащили, слава Богу, живого, но съ нимъ сдѣлался жаръ и онъ боленъ, лежитъ на печкѣ. Бѣдный мальчикъ! Вчера и сегодня я была у него и долго сидѣла».
.."20 августа 1881 года. Какъ мнѣ скучно, какъ не хочется уѣзжать отсюда. Здѣсь я такъ привыкла ко всѣмъ, всѣхъ полюбила. Анна Афанасьевна и Илья Евграфычъ такіе добрые! Я гуляю гдѣ хочу, и никто мнѣ ничего не говоритъ. Какъ хорошо въ деревнѣ! Я бы осталась тутъ навсегда, даже зимою! Отчего я не скучаю по мамѣ, папѣ и всѣмъ своимъ? Мама прислала мнѣ письмо и назвала меня «безсердечной»… Развѣ это правда? Я не знаю, но только мнѣ такъ грустно уѣзжать отсюда… Нѣтъ, нѣтъ, все таки это неправда, что я безчувственная! Я всѣхъ люблю"…
…"Я пріѣхала вчера вечеромъ. Солнце только еще закатилось и въ нашей маленькой квартиркѣ было такъ темно, скучно, душно, воздухъ такой былъ тяжелый! Мама непривѣтливо встрѣтила меня, братъ и сестры какъ-будто не обратили вниманія, что я пріѣхала, точно я не уѣзжала, только Надюша стала спрашивать, хорошо ли въ деревнѣ. Поздно вечеромъ, когда мы собирались ложиться спать, пришелъ папа. Онъ опять былъ… такой… Мама набросилась на него, что онъ все кутитъ, а денегъ нѣтъ, кругомъ должны и сказала, что изъ-за этого послали дѣвчонку въ чужіе люди. Онъ смѣялся, поддразнивалъ маму, говорилъ, что былъ бы радъ, еслибы всѣхъ отдать въ чужіе люди, что мы всѣ ему надоѣли. Потомъ онъ хотѣлъ ударить маму, замахнулся, но мы заплакали; онъ надѣлъ пальто и ушелъ. Я долго не спала, ждала, когда онъ вернется, а потомъ не знаю, какъ заснула".
… «Вотъ уже двѣ недѣли какъ продолжается все то же. У васъ такъ скучно! Мама ходитъ сердитая, всѣхъ бранитъ, и съ папой у ней каждый день скандалъ. Даже нельзя заниматься. Только что возьмешь книгу и начнешь готовить урокъ, начинается шумъ. Вчера я такъ и не могла приготовить уроковъ; хорошо, что не спросили, а то получила бы единицу. А мнѣ этого дѣлать нельзя. Мнѣ сказали, что если я буду хорошо учиться, то общество вспомоществованія бѣднымъ будетъ за меня платить. Ахъ, какъ бы мнѣ хотѣлось, потому что я знаю какъ трудно бѣдной мамѣ!
»19 января 1882 года. Сегодня папа вышелъ изъ больницы, въ которой пролежалъ три мѣсяца. Онъ очень похудѣлъ, постарѣлъ, мнѣ стало жаль его, и я хотѣла чѣмъ-нибудь показать это ему, услужить, но онъ такъ сердито взглянулъ на меня, что я испугалась и отошла. У него былъ большой разговоръ съ мамой. Онъ называлъ насъ всѣхъ безчувственными, обвинялъ маму въ томъ, что она его отправила въ больницу, сказалъ, что мы никогда его не любили, были къ нему какъ чужіе, и что онъ отказывается отъ насъ… Какъ тяжело мнѣ было слушать его слова. Вечеромъ, въ постели, я много плакала и не помню, какъ заснула.
«21 января. Сегодня утромъ папа собралъ свои вещи и уѣхалъ. Когда я начала плакать, мама сказала, что я дура, напрасно плачу, ей и всѣмъ намъ будетъ легче. Но мнѣ такъ жаль папу, такъ скучно, что я не знаю, что дѣлать».
Вѣра перестала читать, и начала прислушиваться. Ей показалось, что снизу стукнули въ потолокъ.
«Неужели мамѣ хуже?» съ тоскою, подумала она. Но стука не повторилось, да и былъ ли онъ раньше, она не была увѣрена. Тихонько, на ципочкахъ она подошла къ двери, пріоткрыла ее и стала слушать. Внизу было тихо, слышалось только мѣрное храпѣнье кухарки Авдотьи, спавшей въ корридорчикѣ. Блѣдный серпъ луны высоко стоялъ въ небѣ и холодные лучи озаряли фигуру дѣвушки.
«Я точно лунатикъ, усмѣхнулась она про себя, брожу по ночамъ, когда всѣ спятъ. Слава Богу, мама тоже, кажется, заснула».
Она пошла въ комнату и, юркнувъ подъ одѣяло, снова принялась перелистывать дневникъ.
Тамъ, изо дня въ день, тянулись мелкія впечатлѣнія обыденной, скучной жизни. Вѣра внимательно слѣдила за своими успѣхами въ ученіи, описывая дни, когда получала хорошія отмѣтки, но нигдѣ не было упомянуто ни объ одной изъ ея подругъ. Да у ней ихъ почти и не было. Занятая исключительно ученьемъ, она не находила времени сходиться съ товарками по классу, посѣщать ихъ и принимать у себя. Все свободное время она посвящала чтенію, пользуясь библіотекой, въ которой абонировался братъ.
… "Сегодня, — читала Вѣра, — мы переѣхали на новую квартиру. Она очень велика, — семь комнатъ, съ паркетными полами и швейцаромъ. Мама будетъ сдавать комнаты и я написала уже билетъ, который швейцаръ взялъ, чтобы. наклеить у подъѣзда. Мама говоритъ, что многіе живутъ доходами съ комнатъ. Надя хочетъ бросить гимназію и идти куда-нибудь служить, чтобы мамѣ было легче, но мама сказала, что она не допуститъ…
17 марта 1883 года. Какъ я ненавижу армянина Григорьянца, который живетъ у насъ въ угловой комнатѣ! Онъ такой противный, черный, точно подгорѣлый и весь какой-то жирный. Волосы у него жирные, должно быть онъ ихъ мажетъ какой-нибудь помадой, руки жирныя, толстыя, глаза какіе-то маслянистые. Онъ очень грубъ на словахъ и по незнанію-ли языка или оттого, что грубъ, говоритъ иногда ты вмѣсто вы. На-дняхъ онъ вернулся откуда-то со сверткомъ и, проходя по корридору, повстрѣчался съ мамой. Мама ему поклонилась, а онъ едва кивнулъ головой и, хлопая по рукѣ сверткомъ, спрашиваетъ:
— Мадамъ, знаешь, что это такое?
— Не знаю, — отвѣчала мама, — почему я могу знать.
— Ну, какъ думаешь?
— Ничего я не думаю!
— Ты думаешь колбаса?
— Ничего я не думаю, и думать не хочу! — повторила мама сердито.
— Я знаю, ты думаешь колбаса. А вотъ и обшибка! Это рахатъ-лукумъ, хорошій турецкій рахатъ-лукумъ! сказалъ Григорьянцъ, удаляясь.
Мама ужасно разсердилась на него.
— Ахъ ты армяшка черномазый, — повторяла она нѣсколько разъ, — нашелъ чѣмъ удивить! Будто я никогда ихняго рахата не видали. И смѣетъ еще говорить мнѣ ты!
Я бы очень рада была, если бы Григорьянцъ съѣхалъ отъ насъ, но онъ, кажется, и не думаетъ, и мама говоритъ, что онъ очень выгодный жилецъ. Почему выгодный?
30 апрѣля 1883 года. Вчера противный армяшка выѣхалъ отъ насъ, но, Боже, Съ какимъ скандаломъ! Какой позоръ! И теперь, когда я вспомню, меня всю начинаетъ трясти, точно въ лихорадкѣ. Онъ смѣлъ заподозрить, смѣлъ сказать, что у него пропала крахмальная рубашка и двѣ пары носковъ! Онъ ворвался къ намъ въ комнату и наговорилъ мамѣ столько дерзостей, столько грубостей! Спасибо Сократу Иванычу, который сидѣлъ въ это время у насъ. Онъ слушалъ, слушалъ, наконецъ вскочилъ, и сказалъ, что если Григорьянцъ не уйдетъ сію же минуту, онъ пошлетъ за полиціей. Угроза подѣйствовала и тотъ ушелъ, хлопнувъ дверью, а вечеромъ выѣхалъ. Потомъ разъяснилось, отчего онъ такъ испугался полиціи: Авдотья сказала мамѣ, что онъ торговалъ какими-то необандероленными папиросами.
20 мая 1883 года. Вотъ уже недѣля какъ мы живемъ на дачѣ на Карповкѣ. У насъ хорошій, большой садъ, есть гдѣ гулять, а въ саду бесѣдка, гдѣ я читаю. У насъ живетъ одинъ молодой человѣкъ, Викторъ Иванычъ Доронинъ; онъ приходится родственникомъ Сократу Иванычу и пріѣхалъ сюда на время изъ Козлова. Я не знаю чѣмъ онъ занимается, онъ все читаетъ, иногда что-то пишетъ, и къ нему ходитъ много людей. Разъ пришелъ какой-то рабочій и они долго бесѣдовали въ саду. Викторъ Иванычъ кажется мнѣ очень страннымъ человѣкомъ; напримѣръ, какъ-то въ разговорѣ со мною, онъ сказалъ, что мы всѣ живемъ не такъ, какъ нужно.
— А какъ же нужно жить? — спросила я.
— Нужно жить просто, — отвѣчалъ онъ, — къ чему эта обстановка, которую заводитъ ваша мамаша. Кого она хочетъ ею удивить, кому она нужна? Посмотрите, какъ живутъ крестьяне, у нихъ ничего нѣтъ лишняго.
— Я думаю оттого, что они бѣдны.
— А вы богаты?
— Нѣтъ, не богаты.
— Такъ зачѣмъ же тратите деньги на всѣ эти пустяки?
— Не можемъ же мы ходить одѣтыми какъ крестьяне.
— Отчего?
— Оттого, что люди будутъ смѣяться.
— А вы не обращайте вниманія. Пусть смѣются! Развѣ вы живете для того, чтобы угождать прихотямъ другихъ людей? Нужно жить для души.
— Что значитъ жить для души?
— Чтобы душа была чиста и совѣсть спокойна. Вмѣсто того, чтобы обращать вниманіе на людскіе пересуды, нужно заботиться о неимущихъ, больныхъ и убогихъ и помогать имъ.
— Чѣмъ помогать? Деньгами!
— Нѣтъ. Деньгами вы никогда никому не поможете, потому что деньги придутъ и уйдутъ, а человѣкъ останется все-таки безпомощнымъ. Нужно помогать совѣтомъ, добрымъ словомъ и собственными трудами.
— Какъ это собственными трудами?
— А такъ! Если вы видите, что человѣку нужно что сдѣлать, я онъ боленъ, не можетъ, или занятъ другимъ, — помогите ему.
— А если я не умѣю?
— Научитесь. Сперва научитесь дѣлать для себя все самой, а потомъ станете работать для другихъ.
Я передаю этотъ разговоръ съ Доронинымъ въ такомъ видѣ, какъ въ катехизисѣ, но у насъ дѣйствительно былъ такой разговоръ: я все задавала вопросы, а онъ отвѣчалъ безъ затрудненія и коротко, все въ такомъ видѣ, какъ я записала.
7 іюня 1883 г. Я твердо запомнила слова Доронина и дала себѣ слово дѣйствовать по его словамъ. Но не такъ-то легко исполнитъ это слово. Сохрани Богъ, если мама увидитъ, что я дѣлаю что-нибудь такое, что должна дѣлать прислуга? Однако, вчера, въ отсутствіи мамы я сдѣлала первый опытъ. У насъ была стирка и нужно было развѣшивать бѣлье. Я вызвалась помогать поденщицѣ Аксиньѣ, хворой и уже пожилой женщинѣ. Сперва Аксинья ни за что не соглашалась, говорила, что ей попадетъ отъ мамы, но потомъ уступила моимъ просьбамъ и мы принялись за работу. Время бѣжало незамѣтно! У меня было весело на душѣ, мнѣ казалось, что я дѣлаю Богъ знаетъ какое хорошее дѣло. Но вдругъ мнѣ попалась одна рубашка съ мѣткой Г. и меня просто въ жаръ бросило. Должно быть я сильно покраснѣла, потому что даже Аксинья, какъ ни была занята, обратила вниманіе.
— Что вы, барышня, что съ вами? Должно устали? спросила она.
— Нѣтъ, ничего! — отвѣчала я, не зная что сказать, чѣмъ объяснить свое ужасное смущеніе.
Рубашка была чужая и, по всей вѣроятности, Григорьянца, та самая, которая у него пропала, но какъ она очутилась у насъ? Попала-ли она случайно, по ошибкѣ прислуги, или найдена была потомъ, послѣ отъѣзда жильца? Весь день я мучилась предположеніями, весь день мнѣ было такъ скверно, такъ не по себѣ! Я придумывала разные способы узнать истину и рѣшилась, наконецъ, пуститься на хитрость. Подъ предлогомъ, что Аксиньѣ не управиться одной съ глаженьемъ, я попросила у мамы дозволенія помочь ей. Мама согласилась. Изъ вороха бѣлья я выбрала эту несчастную рубашку, принялась ее гладить и схитрила, сдѣлала видъ передъ мамой, будто только что увидѣла мѣтку.
— Мама, вѣдь эта не наша рубашка? — спросила я.
— Какъ не наша! А чья же! Будто не видишь! — сердито отвѣчала мама.
— Я вижу. Здѣсь другая мѣтка… буква Г.
Мама какъ будто немного покраснѣла, но вдругъ вырвала у меня рубашку и бросила ее на корзину съ бѣльемъ.
— Выдумаешь тоже! Не наша! — сердито проговорила она, — конечно наша!..
— Но, мама, здѣсь буква Г.
— Ну, такъ что же? Г., или какая другая буква, не все-ли равно. Тебѣ-то какое дѣло!.. Володя ее носитъ.
Сердце мое вдругъ словно загорѣлось.
— Онъ ее носитъ, но она не его! — сказала я, прямо смотря еа маму.
И вдругъ у ней сдѣлались злые, презлые глаза. Она мелькомъ взглянула на меня и сказала:
— Это не твое дѣло! Дерзкая дѣвчонка! Ступай, и не показывайся мнѣ на глаза. Дрянь!..
Я ушла въ свою комнату, легла на постель и начала плакать. Какъ мнѣ было горько, какъ обидно! Теперь я все поняла.
16 октября 1884 года. Я перечитала свой дневникъ, который не писала слишкомъ годъ. Да и о чемъ было писать? Ничего новаго, ничего интереснаго не было въ нашей жизни, и одинъ день проходилъ какъ другой. Я перешла въ пятый классъ съ круглой четверкой изъ всѣхъ предметовъ. Володя на второмъ курсѣ. Оля въ будущемъ году кончаетъ гимназію. Живемъ мы по прежнему въ большой квартирѣ и сдаемъ комнаты жильцамъ. Да, я снова перечитала свой дневникъ и остановилась на словахъ, которыми его закончила, — теперь я все поняла!.. Нѣтъ, тогда я еще многое не понимала, не понимала, какъ мы живемъ, изъ чего платимъ за квартиру, откуда у насъ берутся деньги на обѣдъ, чай, сахаръ, на платье. Теперь все, все мнѣ извѣстно! Бѣдная, бѣдная мама, какъ я понимаю, какъ я жалѣю тебя! Что было тебѣ дѣлать, безпомощной, покинутой съ дѣтьми? И неужели мы смѣемъ когда-нибудь осудить тебя? А осудить такъ легко. Ты пользовалась своими жильцами, ихъ вещами, занимала деньги и не отдавала, ты пользовалась каждымъ изъ знакомыхъ, которыхъ заводила съ цѣлью получить что-нибудь отъ нихъ! Сколько униженія, насмѣшекъ и презрительныхъ взглядовъ выносишь ты, и все изъ-за дѣтей! Тебѣ немного нужно, а насъ ты всѣхъ подняла, всѣмъ дала образованіе, вывела на дорогу. Одинъ Богъ знаетъ какъ тяжело тебѣ было порой!.. Бѣдная мама! Не даромъ ты такъ стонешь по ночамъ и жалуешься на сердце, на головныя боли. Бѣдная дорогая мама! Господи, если бы мнѣ только удалось отплатить тебѣ за всѣ твои заботы о насъ, за всѣ униженія передъ людьми! Моя мечта — кончить медицинскіе курсы, поступить на службу и помогать дорогой мамочкѣ. Я все буду отдавать ей, буду нуждаться сама, скряжничать, но все, все буду отдавать ей, чтобы она ни въ чемъ не нуждалась, чтобы она, хоть на старости лѣтъ, могла быть покойна! А она, дѣйствительно, много безпокоится о насъ. Въ особенности тревожитъ ее Оля. Мама говоритъ, что у нея, должно быть, отцовскій характеръ, и правда, она не похожа характеромъ ни на маму, ни на меня, ни на Надю. Оттого-ли, что она старше, или отчего другого, Надя спокойна и разсудительна, никогда ничѣмъ не увлекается и никогда не падаетъ духомъ. Когда не было никакой другой работы, она шила рубашки на рынокъ. Мама смѣялась надъ ея работой, которая приносила гроши, и ужасно заботилась, чтобы объ этомъ не узнали знакомые, — Надѣ было рѣшительно все равно, но чтобы не раздражать маму она никому не говорила, что беретъ работу съ рынка. Затѣмъ, черезъ одного знакомаго Надя достала переписку бумагъ и вотъ теперь сидитъ за этой перепиской уже второй годъ. Оля никогда и не думала искать какихъ нибудь занятій. Она любитъ общество, любитъ веселиться, любитъ, чтобы за ней ухаживали молодые люди и на-дняхъ созналась мнѣ, что ея идеалъ — выйти за богатаго человѣка, чтобы ѣздить на своихъ лошадяхъ. Когда пріѣзжаетъ Доронинъ и заходитъ къ намъ, у него всегда затѣваются большіе споры съ Олей, но эти споры ничѣмъ не кончаются и оба, разозлившись, разойдутся въ разныя стороны.
5 февраля 1885 г. О комъ окончила писать, съ того начну: Доронина. На-дняхъ, подъ вечеръ онъ зашелъ и спросилъ, не хочу ли я пойти къ нимъ. Подъ этимъ словомъ онъ подразумѣвалъ нѣсколько товарищей единомышленниковъ, которые жили на Петербургской. Я думала, что мама не отпуститъ меня и стала у нея спрашиваться, нисколько не надѣясь на успѣхъ. Оказалось, что мама очень уважаетъ Доронина, и охотно отпустила меня съ нимъ, съ тѣмъ, чтобы онъ проводилъ меня обратно до дому. Мы сѣли въ конку и поѣхали. Дорогою я начала разспрашивать Доронина о его знакомыхъ, но онъ больше отмалчивался, отвѣчалъ нехотя, и сказалъ, что для того, чтобы получить о нихъ настоящее понятіе, — нужно ближе сойтись съ ними. Наконецъ, конка остановилась, мы вышли, прошли двѣ, три улицы и вошли во дворъ, на которомъ находилось нѣсколько деревянныхъ флигелей.
Войдя въ подъѣздъ одного изъ флигелей, Доронинъ не сталъ звониться, такъ какъ дверь не была заперта, и повелъ меня во второй этажъ. Въ маленькой передней мы сняли пальто, — причемъ я замѣтила много верхней одежды на вѣшалкахъ, — и вошли въ комнату, вродѣ классной, съ партами вдоль стѣнъ. Доронинъ тутъ же объяснилъ мнѣ, что это и есть классная, и что тутъ учатся бѣдныя дѣти околотка. Въ комнатѣ было нѣсколько человѣкъ, — большинство молодежь: иные сидѣли въ разныхъ углахъ, иные ходили и разговаривали. Доронинъ познакомилъ меня съ нѣкоторыми и повелъ въ мастерскую. Въ мастерской мы застали одного господина среднихъ лѣтъ и двухъ барышень въ черныхъ платьяхъ и передникахъ. Всѣ они строгали какія-то доски, но въ моментъ, когда мы вошли, кончили работу и принялись убирать инструменты. Какой-то мальчикъ принесъ изъ передней шубу и подалъ ее господину, который, поспѣшно надѣвши шубу, ушелъ черезъ задній ходъ. Я спросила у Доронипа кто этотъ господинъ. Это былъ интеллигентный человѣкъ, сотрудничавшій въ газетахъ и желавшій научиться столярному мастерству. Барышни же, работавшія съ нимъ, были курсистки. Доронинъ съ гордостью показалъ мнѣ нѣсколько вещей, сдѣланныхъ въ ихъ мастерской; это были: табуретъ, скамейка, кухонная полка и столъ. Я позавидовала барышнямъ, которыя могутъ исполнять такую тяжелую работу, т. е. собственно позавидовала ихъ мускуламъ, но тутъ-же подумала, что, какъ курсистки, онѣ могли-бы быть полезными въ чемъ-нибудь другомъ, касающемся ихъ спеціальности. Изъ мастерской дверь вела въ маленькую, довольно темную комнату, гдѣ жилъ Доронинъ, когда пріѣзжалъ въ Петербургъ. Въ этой комнаткѣ мы застали небольшого роста плотнаго мужчину, который сидѣлъ на обрубкѣ и подбивалъ къ ботинкамъ подметки.
— Здравствуй, Иванъ, что новаго? — сказалъ Доронинъ, подсаживаясь къ этому человѣку.
— Ничего особеннаго. Вонъ письмо! Прочти! — сказалъ тотъ, бросая ему съ окна, на которомъ валялись колодки и прочія принадлежности сапожнаго мастерства — исписанный крупнымъ, неправильнымъ почеркомъ клочокъ бумаги.
— А-а! — протянулъ Доронинъ, хватая листокъ и впиваясь въ него глазами.
Между тѣмъ мужчина продолжалъ работать.
— Вы знаете, — это отъ Т.! — сказалъ Доронинъ, — можетъ быть интересуетесь?
Такъ какъ онъ назвалъ фамилію очень крупнаго писателя, произведеніями котораго зачитывалась вся Россія, я поспѣшно взяла отъ него клочокъ бумаги и принялась читать.
Письмо было простое, дѣловое. Въ немъ говорилось о какомъ-то господинѣ, котовый пріѣхалъ въ Москву и выражалъ писателю сомнѣнія въ жизни. Этотъ господинъ возвращался обратно въ Петербургъ и его нужно было какъ-то устроить. Вообще, не зная внутренней жизни кружка, я рѣшительно ничего но поняла изъ письма великаго художника. Но меня все-таки заинтересовало самое письмо, крупныя и прямыя какъ палки буквы, небрежно раскиданныя по бумагѣ. Заинтересовалъ даже клочокъ простой, шероховатой бумаги, и я думала: вотъ какъ и на какой бумагѣ пишетъ нашъ знаменитый писатель! И мнѣ нравилась эта трогательная простота.
Покуда я читала, Доронинъ вяло смотрѣлъ въ сторону, уперевъ обѣ руки въ колѣни. Незнакомый человѣкъ усердно приколачивалъ, подметку.
— Скоро? спросилъ Доронинъ, кивнувъ на работу.
— Сегодня, авось, управлюсь! отвѣчалъ тотъ.
— Вы себѣ, или на продажу? — спросила я.
— Себѣ.
— Мы все для себя дѣлаемъ! — пояснилъ Доронинъ, — блузу мнѣ сшила тоже одна изъ нашихъ. Ну, пойдемте туда, въ общую. Сегодня будетъ чтеніе.
Онъ всталъ, и я пошла за нимъ.
Въ общей комнатѣ народу прибавилось. Было нѣсколько дѣвушекъ въ черныхъ платьяхъ, очевидно курсистокъ, нѣсколько студентовъ и такъ, просто молодыхъ людей. Посрединѣ комнаты стоялъ столъ съ двумя свѣчами, и за нимъ сидѣлъ молодой человѣкъ, который долженъ былъ читать. Въ самомъ заднемъ углу, какъ-бы прячась отъ публики, сидѣлъ высокій, бѣлокурый господинъ среднихъ лѣтъ, въ бархатномъ пиджакѣ. Мнѣ бросилось въ глаза его красивое, съ мягкими чертами грустное лицо, и я вспомнила, что въ прошломъ году на художественной выставкѣ я видѣла портретъ, похожій на этого господина.
— Это не N-ли? — спросила я тихонько Доронина.
— Онъ самый! Развѣ вы его знаете?
— Да, по портрету! Я видѣла его на выставкѣ.
— Художникъ, который писалъ его портретъ тоже изъ нашихъ. Можетъ быть придетъ сегодня. Слушайте!..
Началось чтеніе. Молодой человѣкъ читалъ быстро и неразборчиво. То, что онъ читалъ, было уже мнѣ отчасти знакомо. Это было послѣднее сочиненіе того же знаменитаго писателя, письмо котораго я только-что прочла. Отрывки изъ сочиненія въ копіяхъ передавались изъ рукъ въ руки и Доронинъ какъ-то принесъ одинъ изъ списковъ мнѣ.
Я слушала чтеніе безъ вниманія. Меня больше всего интересовала личность N, о которомъ ходили фантастическіе разсказы. Говорили, что онъ человѣкъ извѣстной, родовитой фамиліи, былъ вначалѣ гвардейскимъ офицеромъ и велъ очень роскошную жизнь, затѣмъ сошелся съ Т. и кружкомъ его послѣдователей и сдѣлался однимъ изъ самыхъ ревностныхъ дѣятелей этого кружка.
Читавшій сдѣлалъ перерывъ. Тогда N всталъ, ушелъ въ сосѣднюю комнату и явился оттуда съ подносомъ, на которомъ были стаканы съ чаемъ и ломти ситнаго хлѣба. Хозяинъ (такъ какъ оказалось, что квартира да и вообще весь домъ принадлежитъ N) самъ подносилъ каждому гостю чай и съ любезной улыбкой просилъ откушать. Мнѣ это очень понравилось. Вообще я чувствовала себя здѣсь свободно и хорошо, какъ среди близкихъ мнѣ людей. Все общество молча занялось чаепитіемъ, кое-гдѣ только, въ углахъ, слышался сдержанный шопотъ: хвалили сочиненіе Т., удивлялись его уму, его неотразимой логикѣ…
Чтеніе окончилось въ десятомъ часу. Молодой человѣкъ закрылъ послѣднюю страницу и передалъ тетрадь хозяину. Наступила минута тяжелаго молчанія, словно каждому хотѣлось начать говорить, но онъ или не рѣшался, или не зналъ съ чего начать. Тогда хозяинъ, чтобы помочь выйти изъ неловкаго положенія, обратился къ сосѣду, какому-то молодому человѣку, и спросилъ вполголоса:
— Ну, что? Какъ вы находите послѣднее произведеніе?
— Превосходно! — воскликнулъ тотъ, — здѣсь во всей полнотѣ, во всей силѣ обнаружился философскій умъ Т.
— Не правда-ли? — радостно улыбаясь, переспросилъ хозяинъ (мнѣ ужасно понравилась эта милая улыбка) — и какъ, въ сущности, все просто, чему онъ насъ учитъ. Ларчикъ такъ просто открывался.
— Просто, это правда! — подхватилъ сосѣдъ слѣва, — то есть все, что онъ говоритъ, просто до очевидности, и каждый изъ насъ въ душѣ сознаетъ это, но какъ прикажете слѣдовать его ученію?
— Какъ? — удивился хозяинъ, — дѣлать то, что нужно, и не дѣлать того, чего не слѣдуетъ!
— Вы думаете это такъ легко? Легко согласовать личные взгляды со взглядами и требованіями окружающихъ?
— Вначалѣ, конечно, немного будетъ трудно, но потомъ… — началъ хозяинъ.
— Потомъ будетъ еще труднѣе!
— Какъ это?
— Очень просто! Вначалѣ на меня будутъ смотрѣть только какъ на чудака, который личное свое благо отдаетъ ца жертву блага общаго, а потомъ станутъ преслѣдовать.
— Помилуйте, за что преслѣдовать? Какое преступленіе сдѣлаете вы, если будете жить и поступать правдиво?
— А вотъ за это самое. Повѣрьте, человѣчество до такой степени испортилось, извратилось въ своихъ вкусахъ и требованіяхъ, что во всякомъ, безкорыстно жертвующемъ собою для другихъ, сейчасъ же заподозритъ или лицемѣра, или плута, или человѣка, обуяннаго духомъ непомѣрной гордости. Въ древности пророковъ побивали каменьями.
— Однако, какой вы пессимистъ, — со вздохомъ сожалѣнія замѣтилъ хозяинъ.
— Такой же, я думаю, какъ и всѣ мы, которые пожили на свѣтѣ и испытали кое-что на своемъ вѣку.
— Позвольте! — вмѣшался одинъ изъ присутствовавшихъ, — такъ говорить нельзя. Если вы лично испытали въ своей жизни одни разочарованія, то это еще не даетъ вамъ права говорить о всѣхъ, и проповѣдывать пессимизмъ, въ особенности тамъ, гдѣ есть молодежь…
— Я ничего не проповѣдую, вы ошибаетесь, — горячо возразилъ тотъ, — я говорю только то, что испыталъ, что думаю и нисколько не претендую на проповѣдничество. Молодежи вовсе необязательно принимать мои слова на вѣру. Молодежь сама поживетъ, сама кое-что испытаетъ и выработаетъ свой собственный взглядъ на жизнь…
Нѣсколько человѣкъ приняли участіе въ разговорѣ. Завязался опоръ. Я прислушивалась къ словамъ и выраженіямъ спорившихъ и не знала кому вѣрить, чью сторону принять. И тѣ, и другіе говорили одинаково умно и краснорѣчиво, ссылались на авторитеты, приводили цитаты изъ св. писанія, изъ трактатовъ философовъ. Подъ конецъ я перестала слѣдить за спорившими и, отойдя въ сторону, попробовала сосредоточиться на томъ впечатлѣніи, которое произвело на меня сочиненіе Т. Впечатлѣніе было и новое, и сильное. Тѣ истины, которыя писатель такъ просто и вмѣстѣ убѣдительно высказалъ въ своемъ сочиненіи, какъ-бы чувствовались мною раньше и нашли подтвержденіе въ глубинѣ моей души. «Любовь есть предпочтеніе другихъ существъ себѣ» — вотъ что было главное! но какъ смутны, какъ неясны были мои чувствованія, въ какихъ потемкахъ бродила моя душа, и до сихъ поръ сколько было во мнѣ противорѣчій, нехорошихъ, злыхъ инстинктовъ, глупаго самомнѣнія, а вотъ это сочиненіе открыло мнѣ глаза, я прозрѣла, я увидѣла свѣтъ, увидѣла путь, по которому должна идти!
Было около двѣнадцати часовъ, когда я вдругъ вспомнила, что мнѣ давно-бы слѣдовало быть дома и что мама вѣроятно безпокоится изъ-за моего отсутствія. Споръ еще продолжался и чѣмъ дальше, тѣмъ сильнѣе, но хозяинъ не принималъ теперь въ немъ участія. Онъ сидѣлъ въ сторонѣ и бесѣдовалъ съ двумя, тремя студентами.
Я встала и направилась къ выходу. Доронинъ подошелъ ко мнѣ.
— Пора уходить, — сказалъ онъ, — мамаша и то вѣроятно безпокоится. А какъ жаль, хотѣлось-бы еще послушать!
— Тогда останьтесь! Я пойду одна! — сказала я.
--: Что вы! Я обѣщался мамашѣ проводить васъ и не отпущу одну. Да это ничего. На-дняхъ, вѣроятно, опять соберутся.
— А часто здѣсь собираются?
— Какъ придется. Въ недѣлю разъ, два.
— И всегда бываетъ такъ много народа?
— Бываетъ и больше… человѣкъ до пятидесяти.
Въ это время мы вышли изъ дома, прошли дворъ и очутились на улицѣ, пустынной и тихой. Конка уже не ходила и мы пошли пѣшкомъ.
— Вы скоро уѣдете? — спросила я Доронина.
— Послѣ завтра. Почему вы спрашиваете объ этомъ?
— Могу-ли я ходить иногда сюда безъ васъ?
— Странный вопросъ. Конечно! Двери этого дома отперты для всѣхъ, никакихъ знакомствъ и рекомендацій не нужно.
— Но я не знакома съ хозяиномъ?
— Я же вамъ говорю, что никакихъ знакомствъ не нужно. Этотъ домъ столько-же N, сколько насъ всѣхъ. Каждый можетъ придти и расположиться какъ хочетъ. Хотите читать — у N есть библіотека, садитесь и читайте, хотите работать… вы видѣли мастерскую?
Я невольно разсмѣялась.
— Чему вы смѣетесь? — спросилъ Доронинъ.
— Да вотъ по поводу мастерской.
— Что-же тутъ смѣшного? обиженнымъ тономъ спросилъ онъ.
— Собственно въ мастерской ничего смѣшного нѣтъ. Но я видѣла тамъ двухъ курсистокъ…
— Ну, такъ что-же?
— Неужели онѣ могутъ что-нибудь смастерить, напримѣръ, столъ или стулъ?
— Не совсѣмъ! — отвѣчалъ Доронинъ, подозрительно взглянувъ на меня, — онѣ еще только учатся.
— Зачѣмъ?
— Какъ зачѣмъ? Каждый человѣкъ долженъ все необходимое дѣлать для себя самъ.
— Да вѣдь онѣ курсистки? У нихъ должно быть свое дѣло, но станутъ же онѣ столярничать?
— И это не мѣшаетъ!
— Должно мѣшать. Стулъ можетъ сдѣлать всякій столяръ, а онѣ должны посвятить себя такому дѣлу, гдѣ-бы могли быть полезными.
— Пустяки! Всякое знаніе чего-бы то ни было ничему не мѣшаетъ, — рѣзко замѣтилъ Доронинъ, — а вы чему хотите посвятить себя?
Вопросъ оказался на столько неожиданнымъ, что я не сразу собралась на него отвѣтить. Мы молча прошли нѣсколько домовъ, причемъ Доронинъ раза два посмотрѣлъ на меня, какъ-бы побуждая къ отвѣту.
— Я хочу поступить на фельдшерскіе курсы, — отвѣчала я, — кончить фельдшерицей и уѣхать въ деревню.
Доронинъ неодобрительно покачалъ головой.
— Не жалую вашего выбора, — сказалъ онъ, — медицина въ большинствѣ случаевъ — одно шарлатанство.
— Что-же по вашему, — знахарство лучше?
— Одно другого стоитъ, одно родилось отъ другого… Сперва было знахарство, потомъ явилась медицина, которая не можетъ быть даже названа точной наукой, какъ, напримѣръ, математика.
— Однако медицина существуетъ очень давно, еще до Рождества Христова…
— Что-же изъ этого? Существуетъ давно и лечитъ разными снадобьями, которыя одному помогаютъ, а другого отправляютъ на тотъ свѣтъ!..
Я хотѣла возражать Доронину и у меня уже явился запасъ словъ для этого, но въ это время мы дошли до нашего дома, и Доронинъ началъ прощаться.
— А все-таки мы еще поговоримъ о медицинѣ! — крикнула я ему, — я совсѣмъ, совсѣмъ не согласна съ вами!
— Пожалуй, поговоримъ! Только не стоитъ! Наши никто не вѣрятъ въ медицину! — отвѣтилъ онъ.
На этомъ прерывался дневникъ Вѣры. Цѣлый годъ она не вписала въ тетрадь ни одной строчки и не потому, чтобы нечего было записывать, — напротивъ, событій было много, и нѣкоторыя изъ нихъ были даже очень интересныя, но Вѣра мало-по-малу отвыкла отъ записыванія своихъ впечатлѣній и считала это дѣломъ пустымъ и ненужнымъ. Она переросла прежнюю себя, выливавшую на бумагѣ избытокъ волновавшихъ ея чувствъ, и теперь, переворачивая и прочитывая слегка пожелтѣвшія отъ времени страницы, исписанныя неправильнымъ, полудѣтскимъ почеркомъ, только сравнивала прежнюю себя съ настоящей. Разница впрочемъ была не особенно велика, несмотря на то, что прошло цѣлыхъ пять лѣтъ. Всѣ старанія Доронина внушить ей недовѣріе къ медицинѣ и поколебать желаніе заниматься, — не привели ни къ чему: Вѣра оканчивала гимназію съ твердымъ и рѣшительнымъ намѣреніемъ поступить на фельдшерскіе курсы. Она даже познакомилась кое съ кѣмъ изъ курсистокъ и относилась къ нимъ съ тѣмъ чувствомъ уваженія, которое является у насъ, когда мы смотримъ на человѣка выше себя. Вѣра забыла записать въ дневникъ одно обстоятельство въ своей жизни, имѣвшее для нея большое значеніе… Теперь она припомнила его во всѣхъ подробностяхъ. Это было весною, передъ отъѣздомъ на дачу. Анна Острецова, кончившая съ дипломомъ лекарской помощницы, получила мѣсто фельдшерицы въ одной изъ. отдаленныхъ губерній и собиралась въ отъѣздъ. Вѣра помогала ей въ устройствѣ дѣлъ, ѣздила съ нею кое зачѣмъ въ лавки и магазины и заботилась, чтобы все было какъ слѣдуетъ, какъ будто сама снаряжалась въ дорогу. Наконецъ, наступилъ день отъѣзда. Утромъ, вставши съ кровати, Вѣра подумала, что сегодня Аня Острецова, — веселая, умная дѣвушка, у которой она находила особенное удовольствіе проводить время, — уѣзжаетъ, можетъ быть, навсегда, что съ нею, можетъ быть, не придется больше увидѣться и Вѣрѣ стало такъ грустно, точно она теряла родную сестру.
Поѣздъ Николаевской желѣзной дороги отправлялся въ девять часовъ, и нужно было торопиться. Напившись наскоро чаю, Вѣра вышла со двора, сѣла въ конку и поѣхала. Погода вполнѣ гармонировала съ ея настроеніемъ: было сѣренькое утро, дулъ свѣжій западный вѣтеръ, по временамъ моросилъ дождь. У всѣхъ сидѣвшихъ въ конкѣ лица были хмурыя, озабоченныя. На вокзалѣ Вѣра тотчасъ-же отыскала Острецову. Она сидѣла въ уголку, на лавкѣ, окруженная корзинами и держала на колѣняхъ узелъ. Еще издали она весело закивала Вѣрѣ, а когда та подошла, то поднялась и крѣпко расцѣловалась съ нею. Сидѣвшій подлѣ старичокъ въ потертомъ, ватномъ пальто съ порыжѣлымъ воротникомъ нѣмецкаго бобра тоже поднялся, снялъ простой, мѣщанскій картузъ и раскланялся.
— Это мой папа! отрекомендовала Аня старичка, — Ѳома Ильичъ!
Вѣра молча поклонилась.
— Все не можетъ успокоиться, — продолжала Острецова, — не можетъ примириться съ моимъ отъѣздомъ!
Старичокъ съ укоромъ взглянулъ на дочь. Брови его сдвинулись, и на глазахъ показались слезы.
— Какъ-же… Думаешь нѣшто легко? Это у васъ такъ… взяла и собралась… дрожащимъ отъ волненія голосомъ заговорилъ онъ, — на-ко вдругъ: ѣду и шабашъ! Подумать нужно!
— Чего думать-то, папа? Ужъ думали, думали, пора было рѣшиться. Не на край свѣта ѣду.
— Полторы-то тыщи верстъ? Шутишь, матушка! Когда-то. еще письма будутъ… Ахъ, батюшки, нужно пойти билетъ выправить. Поди-ко раздаютъ! перебилъ онъ себя и торопливо засеменилъ къ кассѣ.
— Писать-то будешь, въ самомъ дѣлѣ? — спросила Вѣра.
— Конечно, буду! — горячо воскликнула Аня и, привлекши ее къ себѣ, поцѣловала, — сколько марокъ накупила, — на цѣлый рубль!
Что-то похожее на зависть шевельнулось въ душѣ Вѣры. Она подумала, какъ счастлива Аня, что уѣзжаетъ изъ Петербурга, веселая, довольная, самостоятельная… Но Вѣра тотчасъ-же заглушила въ себѣ эти чувства. «Недолго, недолго ждать!» — сказала она сама себѣ, — «и я буду такой-же, какъ Аня».
Раздался звонокъ и появился Ѳома Ильичъ, взволнованный, озирающійся по сторонамъ.
— Аннушка, голубка, пора садиться! — крикнулъ онъ издали, — нужно мѣстечко получше выбрать! Не ближній свѣтъ!
Острецова не слушала, занятая серьезнымъ разговоромъ съ Вѣрой.
— Меня ничуть не интересуетъ, сколько я буду получать! — говорила она, — сколько-бы ни платили, мнѣ будетъ достаточно! Для меня важно быть тамъ, приносить пользу, на сколько могу конечно! Ты знаешь, я часто по лѣтамъ живала въ деревнѣ и насмотрѣлась на больныхъ. Въ особенности женщины, — ужасъ беретъ! Сколько ихъ гибнетъ оттого, что не лечатся.
— Ну, ладно, ладно. Пойдемъ на платформу! — торопилъ Ѳома Ильичъ.
Они вышли на дебаркадеръ. Тамъ къ нимъ присоединились еще двѣ, три подруги Острецовой. Молодежь смѣялась, радуясь отъѣзду Ани. Ѳома Ильичъ былъ задумчивъ, грустенъ, и нервно пощипывалъ сѣдую, рѣденькую бородку.
Но вотъ раздался свистокъ, поѣздъ тронулся, Аня вышла на платформу вагона и замахала платкомъ. Ея стройная фигура въ темно-коричневомъ платьѣ долго еще была видна и долго еще мелькалъ платокъ. Наконецъ поѣздъ исчезъ, платформа опустѣла. Провожавшіе толпою вышли на лѣстницу вокзала и затѣмъ разбрелись въ разныя стороны.
— Прощайте, — обратился Ѳома Ильичъ къ Вѣрѣ, — спасибо, что пришли проводить-то! Спасибо!
— Что вы, полноте! — воскликнула Вѣра, — вы не скучайте, Ѳома Ильичъ, Аня будетъ писать.
— Будетъ-то будетъ… Да что-жъ! — унылымъ тономъ отвѣчалъ старикъ, — вылетѣлъ птенецъ изъ гнѣзда! Теперь ужъ у ней, значитъ, своя жизнь начнется, а какова она будетъ… Ну, да что-же дѣлать! Вотъ, вѣдь, молодежь-то… Горячая! Помогать, значитъ, охота есть… Дѣло доброе… Эхъ!.. Пойду по своимъ дѣламъ… Прощайте, барышня…
Онъ пожалъ руку дѣвушки и засеменилъ черезъ площадь…
Аня написала Вѣрѣ только одно письмо, въ которомъ сообщала о прибытіи на мѣсто, и о томъ, что еще не устроилась какъ слѣдуетъ. Вѣра тотчасъ-же отвѣтила ей горячимъ письмомъ, но больше отъ нея не получала.
"Неужели она успѣла забыть меня? думала Вѣра, лежа въ постели и смотря въ бросаемую луною на полъ квадратную тѣнь отъ окна, — а что-же, можетъ быть! Тутъ — сидишь на одномъ мѣстѣ и отъ нечего дѣлать вспоминаешь прошлое, а ей, вѣроятно, не до того… Некогда ей, занята, поди, съ утра до вечера!
И ей представилось, какъ она также поѣдетъ куда-нибудь въ земство въ качествѣ фельдшерицы, какъ она тоже будетъ занята съ утра до вечера, какъ къ ней будутъ приходить больные мужики и бабы, приносить ребятъ, и какъ она будетъ безмѣрно счастлива, когда ей удастся помочь, вылечить. Но, Боже мой, когда это еще будетъ? Цѣлыхъ пять лѣтъ нужно ждать и учиться… Цѣлыхъ пять лѣтъ!
IV.
правитьПетръ Степанычъ строго критическимъ взглядомъ обводитъ гостиную своей новой, уютной квартирки на Пушкинской и, довольный, берется за шляпу. Гостиная, — небольшая четыреугольная комната въ три окна, дѣйствительно недурна. Мягкая, низенькая мебель хотя и обита дешевымъ кретономъ, но рисунокъ такъ милъ, такое производитъ веселое впечатлѣніе, что только-бы и сидѣлъ все на этомъ диванчикѣ и болталъ всякій вздоръ съ молодой женой. Вотъ это трюмо будетъ отражать ея стройную фигуру, а этотъ уголокъ, въ которомъ пріютился хорошенькій рабочій столикъ, — навѣрное сдѣлается ея любимымъ. Петръ Степанычъ намѣтилъ уже и для себя любимый уголокъ, — какъ разъ напротивъ того, гдѣ стоитъ рабочій столикъ жены. Тутъ тоже небольшой столикъ съ шахматами. По близости каминъ, который такъ хорошъ въ зимніе, ненастные вечера, — этотъ настоящій очагъ семейнаго счастья!.. Петръ Степанычъ изгналъ традиціонные, каминные часы, которые, какъ извѣстно, отличаются отъ всѣхъ прочихъ часовъ міра удивительнымъ свойствомъ постоянно останавливаться и показывать время невѣрно. Кромѣ того каминные часы почему-то обязательно должны быть бронзовыми и стоятъ дорого и Петръ Степанычъ нашелъ возможнымъ замѣнить ихъ двумя незатѣйливыми, но очень миленькими вазочками съ букетами сухихъ цвѣтовъ.
Черезъ открытую дверь гостиной видѣнъ кабинетъ Петра Степаныча — маленькая комната въ одно окно съ письменнымъ столомъ, парою стульевъ и этажеркой для бумагъ, но такъ какъ эта комната его собственность и не представляетъ ничего интереснаго, то Петръ Степанычъ въ своемъ обозрѣніи какъ-то минуетъ ее, останавливая заботливое вниманіе на спальнѣ, большой свѣтлой комнатѣ въ два окна. Въ простѣнкѣ между окнами Петръ Степанычъ приладилъ будуаръ изъ голубого, одобреннаго Олимпіадой Петровной, кретона, очень гармонирующій съ голубыми обоями спальни. Здѣсь опять-таки она будетъ сидѣть по утрамъ и дѣлать свой туалетъ, почему это мѣсто должно быть устроено въ полномъ смыслѣ слова какъ слѣдуетъ: туалетныя принадлежности на подзеркальникѣ, духи, пудра въ изящной коробкѣ и проч., низенькая софа и на полу коротенькій, пушистый коврикъ, чтобы не зябли ноги въ тонкихъ чулкахъ и спальныхъ туфелькахъ.
Обозрѣвъ всю квартиру, Петръ Степанычъ приходитъ къ убѣжденію, что ему необходимо заглянутъ еще на кухню, съ новой, блестящей до боли въ глазахъ, мѣдной посудой подобно строю закованныхъ въ латы кирасиръ возвышающейся на полкахъ, съ разными чашками и плошками и пахнущими свѣжимъ деревомъ орудіями для битья, катанья, валянья и прочихъ хозяйственныхъ манипуляцій.
Но только что Петръ Степанычъ готовится перешагнуть порогъ кулинарнаго святилища, только что его хозяйскій глазъ успѣваетъ полюбоваться грандіозной мельницей, лихо держащей на отмашъ ручку съ лакированной шишкой, какъ ему преграждаетъ доступъ среднихъ лѣтъ степеннаго вида особа женскаго пола въ платьѣ цвѣта бордо и въ бѣлоснѣжномъ передникѣ на нѣмецкій фасонъ.
— Что прикажете, баринъ? — тономъ необычайной угодливости спрашиваетъ особа.
— Ничего… ничего собственно! — растерянно бормочетъ Петръ Степанычъ, — у васъ все въ порядкѣ… все готово?
— Все, баринъ, все. Будьте спокойны. Одна управилась… Этотъ фиціантъ… или какъ его… по имени то не знаю… пальцемъ не двинулъ! Все одна!
— Ну, прекрасно, прекрасно! Спасибо, — еще болѣе смущенный бормочетъ Петръ Степанычъ, чувствуя себя въ такомъ состояніи, точно онъ только что проглотилъ что-то горькое.
Но маленькая непріятность въ видѣ легкаго намека на лѣность нанятаго на этотъ знаменательный день оффиціанта исчезаетъ по мѣрѣ того, какъ Петръ Степанычъ собственными глазами и носомъ убѣждается въ томъ, что у кухарки дѣйствительно все готово. Пахнетъ пирогомъ и ветчиною, на кухонномъ столѣ въ порядкѣ стоятъ блюда съ яствами, а въ маленькой столовой, куда какъ бы нечаянно заглядываетъ Петръ Степанычъ, обѣденный столъ блещетъ сервировкой.
Тогда Петръ Степанычъ самымъ рѣшительнымъ образомъ надвигаетъ шляпу на голову и направляется въ переднюю. Въ полутьмѣ выростаетъ передъ нимъ внушительная фигура бакенбардиста во фракѣ и бѣломъ галстукѣ и, снявъ съ вѣшалки пальто, съ такимъ видомъ надѣваетъ на Петра Степаныча какъ будто собирается вздернуть его самого на висѣлицу.
Петръ Степанычъ очень медленно надѣваетъ перчатки. Такая медленность происходитъ отъ внушеннаго ему съ дѣтства недовѣрія къ оффиціантамъ…
Петръ Степанычъ бывалъ свидѣтелемъ удивительныхъ исторій, случавшихся съ этой породой людей, даже, собственно говоря, ни одно его знакомство съ ними не обходилось безъ приключеній. Или оффиціантъ преждевременно напивался пьянымъ и исчезалъ безслѣдно, прихвативъ на память кое-что изъ серебра, или, что еще хуже, будучи пьянымъ, преисполнялся ревностнымъ усердіемъ къ своимъ обязанностямъ и разбивалъ цѣлые подносы посуды, или грубилъ и фыркалъ и старался держать гостей въ полнѣйшемъ послушаніи и страхѣ къ своей фрачной особѣ.
Надѣвая перчатки, Петръ Степанычъ кидаетъ украдкой испытующіе взгляды на оффиціанта, а чтобы подозрительность его не бросилась тому въ глаза, старается занять его разговоромъ.
— Вы гдѣ служите? — спрашиваетъ онъ.
— Гдѣ придется… по домамъ хожу… по кухмистерскимъ тоже… Голушкина, Сидора Ефремыча, изволите знать? Кухмистера… съ Лиговки?..
— Гм! Кухмистера… Голушкина!.. Д-да… знаю! лжетъ Петръ Степанычъ — вы у него служите?
— Чаще всего-съ! Извольте спросить Пантелея. Я у Сидора Ефремыча въ первой рукѣ.
— А? Такъ… такъ… Хорошо!.. успокаивается Петръ Степанычъ, совершенно не понимая выраженія «въ первой рукѣ»… Такъ пожалуйста… ужъ я надѣюсь, что все будетъ, какъ слѣдуетъ…
— Помилуйте, сударь, будьте благонадежны! У насъ амбиція есть.
— Такъ, такъ…
Успокоенный Петръ Степанычъ выходитъ на дворъ и спускается съ лѣстницы. На послѣдней площадкѣ онъ вдругъ вспоминаетъ, что Кирилочкинъ, состоящій въ шаферахъ, долженъ заѣхать за нимъ въ каретѣ. Петръ Степанычъ останавливается, пораженный смущеніемъ. Что онъ сдѣлалъ? Къ чему было торопиться! Отчего онъ не дождался Кирилочкина, который разъѣзжаетъ Богъ знаетъ гдѣ въ его каретѣ? Ахъ, этотъ Кирилочкинъ!
Петръ Степанычъ низачто не рѣшается вернуться и стоитъ на послѣдней ступенькѣ въ самомъ глупѣйшемъ положеніи, чувствуя устремленными на себя взгляды двухъ-трехъ кухарокъ, выглядывающихъ въ щелочки дверей, и сознавая себя объектомъ празднаго наблюденія, можетъ быть даже не однѣхъ этихъ кухарокъ…
Собственно говоря Петръ Степанычъ давно уже служитъ жертвой наблюденія дворниковъ, деньщиковъ, лакеевъ, кухарокъ и даже жильцовъ этого огромнаго дома на Пушкинской, въ которомъ онъ задумалъ свить гнѣздышко.
Съ перваго момента появленія Петра Степаныча на одной изъ безчисленныхъ лѣстницъ дома, — нашъ герой уже обратилъ на себя всеобщее вниманіе, а когда стало извѣстнымъ, что онъ вьетъ гнѣздышко, вниманіе только усилилось въ геометрической пропорціи.
Стоило Петру Степанычу показаться у воротъ, какъ магическое слово «женихъ» судорогой пробѣгало по всему дому и привлекало къ окнамъ физіономіи любопытствовавшихъ особъ женскаго пола, провожавшихъ Петра Степаныча долгими пытливыми взглядами.
— «Женихъ… Женихъ идетъ!» — слышалъ Петръ Степанычъ позади себя чей-то невидимый шепотъ, словно шептали подъѣзды и стѣны самого дома. — «Женихъ что-то купилъ… что-то несетъ завернутымъ въ бумагу».
Петръ Степанычъ боязливо озирался по сторонамъ и встрѣчалъ невинные взгляды дворника и мирно бесѣдовавшей съ нимъ кухарки, Петръ Степанычъ поднимался вверхъ по лѣстницѣ и почти въ каждомъ этажѣ замѣчалъ пріотворенныя двери квартиръ, а въ нихъ съ любопытствомъ взирающія на него фигуры кухарокъ или даже самихъ барынь въ состояніи нѣкотораго дезабилье, съ папильотками на лбу или со слѣдами пудры на лицахъ.
— Ну, что же? Ну и женихъ! такъ и подмывало иногда Петра Степаныча крикнуть всѣмъ своимъ соглядатаямъ, но внутренній голосъ подсказывалъ ему, что это было-бы безразсудно, и Петръ Степанычъ, сгорбившись насколько было возможно и опустивъ глаза, даже не оглядываясь, не смотря ни на кого, проворно взбѣгалъ въ четвертый этажъ и скрывался за дверью своей квартиры.
И вотъ теперь Петръ Степанычъ стоитъ на послѣдней ступенькѣ лѣстницы, то сдираетъ, то снова напяливаетъ перчатки и, чувствуя позади взгляды любопытствующихъ, внутренне бранитъ себя и проклинаетъ легкомысленнаго Кирилочкина. Дѣйствительно, ему слѣдовало-бы пригласить въ шафера кого-нибудь пбсолиднѣе, хотя-бы помощника казначея Поднебесова, который даже какъ-то намекалъ на то, что не прочь подержать вѣнецъ, если только это будетъ содѣйствовать счаст-ью Петра Степаныча. Ну, что такое Кирилочкинъ? Шаркунъ, балда, человѣкъ, у котораго сем.ь пятницъ на недѣлѣ, и притомъ большой приверженецъ бутылочки… Ахъ, этотъ злосчастный Кирилочкинъ!..
Предаваясь такимъ и подобнымъ имъ разсужденіямъ и помышленіямъ, думая даже о томъ, чтобы взять извощика и ѣхать въ церковь, не дождавшись легкомысленнаго пріятеля, — Петръ Степанычъ вдругъ уловляетъ грохотъ колесъ подъ воротами и видитъ пару сѣрыхъ въ яблокахъ коней, запряженныхъ въ изящную двухмѣстную карету.
Чуть-ли не изъ всѣхъ оконъ всѣхъ пяти этажей дома, привлеченныя грохотомъ экипажа, высовываются головы жильцовъ и съ любопытствомъ слѣдятъ, какъ карета, сдѣлавъ ловкій поворотъ налѣво, лихо подкатываетъ къ подъѣзду, у котораго стоитъ Петръ Степанычъ и (да проститъ благосклонный читатель вульгарное выраженіе) буквально выплевываетъ изъ нѣдръ своихъ молодого человѣка въ цилиндрѣ и дымчатомъ короткомъ пальто, изъ-подъ котораго, подобно хвостику, торчатъ кончики фрачныхъ фалдъ.
— Петръ Степанычъ, ты тутъ! — восклицаетъ молодой человѣкъ, — что за фантазія! Никакъ собирался идти пѣшкомъ? О, позоръ!..
Кирилочкинъ ловкимъ движеніемъ бровей сбрасываетъ едва держащееся на коротенькомъ носу пенс-нэ, простираетъ обѣ руки впередъ, водружаетъ ихъ на плечи Петра Степаныча и, толкая его то взадъ, то впередъ, щебечетъ:
— Ахъ ты женихъ, женихъ! Не терпится? Горишь, пылаешь… спѣшишь! Понимаемъ, пони-маемъ! А каковъ букетецъ? (Указаніе на торчащій въ петличкѣ фрака крошечный букетъ изъ живыхъ цвѣтовъ). Самый свѣжій! При мнѣ дѣлали! А лошади?
Кирилочкинъ простираетъ одну руку къ лошадямъ, а другой повертываетъ Петра Степаныча.
— Сѣрыя… въ яблокахъ! Не лошади — звѣри! А кучеръ? Голіафъ, совсѣмъ Голіафъ, и голосище… у! Па-а-ди!
— Полно тебѣ, пожалуйста! — морщась и отвертываясь, говоритъ Петръ Степанычъ, — ну, что за охота шутки строить? Всѣ смотрятъ!..
— Кто? (Кирилочкинъ набрасываетъ. на носъ пенснэ и задираетъ голову кверху) Вотъ эта? Во-второмъ этажѣ? Не-дурненькая… Гм! Даже очень!.. Дюсицька!
— Брось! — рѣшительно и строго замѣчаетъ Петръ Степанычъ, — поѣдемъ!
И онъ устремляется къ дверцамъ кареты. Кирилочкинъ вскакиваетъ вслѣдъ и кричитъ кучеру:
— Къ Введенью!
Сидя въ углу кареты, Петръ Степанычъ дѣлаетъ усилія растроить себя на серьезныя размышленія по поводу предстоящаго важнаго событія въ его жизни, но легкомысленныя замѣчанія пріятеля положительно мѣшаютъ ему сосредоточиться: только что Петръ Степанычъ углубится въ какую-нибудь идею и начнетъ ее развивать по своему, Кирилочкинъ кричитъ, тыча цальцемъ въ окно кареты:
— Обрати вниманіе — какой эффектъ! Всѣ останавливаются, смотрятъ на насъ!.. На тебя въ особенности! Ты сегодня герой… На твоей улицѣ праздникъ!..
— Да замолчи ты ради Бога! Мельница! — рѣзко обрываетъ Петръ Степанычъ.
— Мельница! Ха-ха! Вотъ чудакъ! Придумалъ тоже! А что, какъ ты находишь мое пальто? Оцѣни! Батюшки, никакъ Малашкинъ прошелъ. Малашкинъ и есть! Вотъ подумаетъ, что это они на лихачахъ разъѣзжаютъ!
— Господи! — вздыхаетъ вслухъ Петръ Степанычъ и отвертывается.
— Что? трусишь, — подхватываетъ Кирилочкинъ, — ничего, ничего не робѣй! ободрительно хлопаетъ онъ его по плечу, — привыкнешь! А впрочемъ, если подумать хорошенько, есть отъ чего трусить. Жена не туфля, — съ ноги не сбросишь!.. Фу, батюшки, какая сейчасъ красавица прошла, вонъ, тамъ, налѣво! И какъ она на насъ посмотрѣла!.. Можетъ быть знакомая? А?
И лукаво прищурившись, Кирилочкинъ заглядываетъ пріятелю въ глаза.
Карета подкатываетъ къ церковной паперти… Боже, сколько зѣвакъ! Тутъ и мужчины, и дамы, и рабочіе и какая-то прислуга, и какія-то старухи и дѣти съ няньками изъ ближайшаго сквэра! Весь этотъ людъ толпится на ступенькахъ, высматриваетъ изъ-за головъ, лѣзетъ впередъ, напираетъ на дверцы кареты…
Блѣднѣя отъ смущенія, Петръ Степанычъ откидывается въ уголъ кареты и, повидимому, изъявляетъ твердое намѣреніе не измѣнять своего положенія, но Кирилочкинъ, этотъ драгоцѣнный въ такихъ случаяхъ человѣкъ, — стремительно отворяетъ дверцу, причемъ хлопаетъ ею по чьей-то, не въ мѣру любопытной, головѣ, стремительно выскакиваетъ на мостовую и дѣлаетъ Петру Степанычу жестъ приглашенія послѣдовать его примѣру.
Этотъ жестъ разрушаетъ иллюзію создавшуюся въ публикѣ, предполагавшей въ Кирилочкинѣ жениха, и сразу опредѣляетъ его положеніе.
— Шаферъ, шаферъ! — слышится въ толпѣ, — а вотъ женихъ-то!..
— Немолодой! — раздается чей-то разочарованный голосъ.
— Позвольте!.. Пропустите, господа! Куда прете! — распоряжаются церковные сторожа, расталкивая толпу, — бабушка, куда лѣзешь? Все равно не видишь!..
Пріятели входятъ въ церковь. Отдавши пальто служителю, Кирилочкинъ безъ замедленія вступаетъ въ свою роль и обнаруживаетъ драгоцѣнныя качества человѣка, умѣющаго распорядиться. Подобно быстро бѣгущей тѣни, онъ носится по церкви, появляется то тутъ, то тамъ, ведетъ какіе-то таинственные переговоры со священниками, отзываетъ въ сторону регента пѣвчихъ и дѣлаетъ ему какое-то внушеніе и, подъ присмотромъ дьячка, въ книгѣ брачныхъ обысковъ крупнымъ, размашистымъ почеркомъ роснисывается: губернскій секретарь Василій Никодимовъ Кирилочкинъ.
Въ ожиданіи невѣсты, Петръ Степанычъ стоитъ окруженный знакомыми. Довольно нелѣпое положеніе. Дамы и мужчины столпились около Петра Степаныча, смотрятъ на него и онъ смотритъ на нихъ. Если кто нибудь и рѣшается завязать бесѣду, то изъ этого ничего невыходитъ, кромѣ незначущихъ фразъ о погодѣ и чего нибудь въ этомъ духѣ.
Петръ Степанычъ разсѣянно смотритъ на всѣхъ, припоминая, всѣ-ли явились, кому были посланы обычныя приглашенія. Кажется, всѣ? Двое-трое сослуживцевъ, двое-трое знакомыхъ чиновниковъ другого вѣдомства, ихъ жены, ихъ взрослыя дочери, — а вотъ эти господа должно быть со стороны невѣсты, потому что онъ ихъ совсѣмъ не знаетъ и только смутно припоминаетъ, что видѣлъ какъ-то у Олимпіады Петровны. Сократъ Иванычъ явился въ новомъ, мѣшковатомъ сюртукѣ и держится съ необыкновеннымъ достоинствомъ, поглаживая длинные усы и бесѣдуя съ какимъ-то совершенно незнакомымъ господиномъ. А тамъ, поближе къ алтарю, поражая всѣхъ пестротою и вычурностью костюма, виднѣется зажирѣвшая фигура Степаниды Михайловны, явившейся безъ всякаго, конечно, приглашенія посмотрѣть на вѣнчаніе своего бывшаго жильца. Но, Боже, что сдѣлалось съ ея добродушнымъ, круглымъ лицомъ! Оно пылаетъ подобно диску заходящаго солнца и сѣрые глаза на выкатѣ мечутъ искры негодованія. Даже монументальный палевый токъ, возвышающійся надъ головою квартирной хозяйки, и тотъ какъ-бы колеблется въ негодованіи и пышные буфы шелковаго зеленаго платья тоже какъ-бы надулись отъ досады.
Есть тутъ и еще одна особа, чувствующая себя не особенно хорошо и тоже явившаяся безъ приглашенія. Эта особа — Максъ Нальхановъ. Онъ стоитъ у бокового придѣла, скрытый толпою, но, тѣмъ не менѣе, за всѣмъ слѣдящій, все замѣчающій. Конечно, особенное вниманіе его возбуждаетъ Петръ Степанычъ, и онъ такъ неосторожно-внимательно смотритъ на него, что возбуждаетъ въ свою очередь вниманіе жениха. Петръ Степанычъ старается припомнить, гдѣ онъ видѣлъ этого молодого человѣка, но не можетъ, и успокаивается на тонъ, что онъ гость, должно быть, со стороны невѣсты.
А вотъ, наконецъ, и она! Пѣвчіе поютъ концертъ, и Надя подъ руку съ шаферомъ проходитъ сквозь ряды публики. Всѣ смотрятъ на нее, удивляются ея красотѣ. Свадебный нарядъ идетъ къ ней. Длинное со шлейфомъ платье дѣлаетъ ея фигуру еще величественнѣе, а вѣнокъ изъ флеръ д’оранжъ и фата придаютъ ей видъ королевы.
При взглядѣ на Петра Степаныча она улыбается своей обычной, милой улыбкой и Петръ Степанычъ улыбается ей. Онъ веселъ и счастливъ, какъ никогда. Весь міръ кажется ему населеннымъ одними добрыми людьми. Онъ беретъ невѣсту подъ руку и ведетъ ее къ алтарю; Кирилочкинъ съ важной миной, вовсе не идущей къ его легкомысленной физіономіи, какъ-то особенно выворачивая ноги, торжественно и медленно шествуетъ сзади.
Петръ Степанычъ оглядывается съ блаженной улыбкой… въ счастливѣйшій для него день, онъ готовъ обнять и расцѣловать каждаго. Но вдругъ взглядъ его встрѣчается со взглядомъ Нальханова и онъ невольно опускаетъ глаза. «Что за молодой человѣкъ?» — думается ему, — «откуда онъ взялся и отчего онъ съ такой злобой смотритъ на меня? Вотъ чудакъ! Чего онъ злится?»
Обрядъ начинается. Священникъ читаетъ молитвы. Публика, успѣвшая самымъ подробнѣйшимъ образомъ разсмотрѣть невѣсту, съ нетерпѣніемъ ждетъ конца. Невольно заинтересованный молодымъ человѣкомъ, Петръ Степанычъ нѣтъ-нѣтъ да взглянетъ на него украдкой. Ужасно странный молодой человѣкъ! Съ какой досадой, съ какимъ явнымъ озлобленіемъ смотритъ онъ на Петра Степаныча, нервно теребитъ бородку, мнетъ фуражку…
Но вотъ обрядъ конченъ и невѣста съ женихомъ, ставшіе супругами, идутъ прикладываться къ иконамъ. Пользуясь случаемъ, Петръ Степанычъ наклоняется къ женѣ и спрашиваетъ:
— Наденька, скажите пожалуйста, что это за молодой человѣкъ… вонъ тамъ, въ углу, у придѣла.
Наденька смотритъ по указанному направленію, встрѣчаетъ полный ярости взглядъ Нальханова и, повернувшись къ мужу, спокойно отвѣчаетъ:
— Нѣкто Нальхановъ. Нашъ знакомый. Я его еще гимназистомъ знала. Развѣ вы его не встрѣчали у насъ?
На минуту какая-то тѣнь ложится на лицо Петра Степаныча, но онъ снова взглядываетъ на жену, видитъ ея спокойное лицо, слышитъ ея спокойный голосъ, и тѣнь исчезаетъ.
А вмѣстѣ съ нею исчезаетъ изъ церкви и Нальхановъ, — а молодыхъ окружаетъ толпа родныхъ и знакомыхъ и начинаетъ поздравлять.
Петръ Степанычъ черезъ всю церковь идетъ подъ руку съ женою. Онъ слышитъ, какъ она твердо опирается на его руку, видитъ, какъ она спокойно и смѣло смотритъ передъ собою, и, въ свою очередь, гордо поднимаетъ голову кверху.
«На всю жизнь вмѣстѣ! Что-бы ни случилось въ жизни, какія-бы испытанія ни послала имъ судьба, какими-бы терніями ни усыпала ихъ дорогу, — вмѣстѣ, на всю жизнь вмѣстѣ!..»
V.
правитьМихаилъ Павловичъ Бардинъ не былъ ни защитникомъ вдовъ и сиротъ, ни покровителемъ угнетенныхъ невинностей. Съ перваго же момента вступленія своего на поприще частнаго ходатайства по дѣламъ, онъ почувствовалъ непреодолимое влеченіе къ дѣламъ исключительно коммерческимъ и преблагополучно началъ вращаться преимущественно въ коммерческомъ мірѣ. Не имѣя вначалѣ ни денегъ, ни особенно выгодныхъ дѣлъ, онъ уже обладалъ широкимъ кредитомъ, который далъ ему возможность нанять барскую квартиру на Сергіевской и омеблировать ее на широкую ногу. Онъ нанялъ лакея и повара, бралъ помѣсячно извощика и сразу поставилъ себя въ такое положеніе, до котораго многіе изъ его собратьевъ и не мечтали добраться даже въ отдаленномъ будущемъ. Этотъ широкій кредитъ, отчасти, былъ обусловленъ тѣмъ, что всѣ знали о наслѣдствѣ, которое достанется Бардину послѣ смерти дяди.
Устроившись съ такимъ комфортомъ, Бардинъ при посредствѣ знакомыхъ изъ купеческаго міра началъ искать «дѣлъ». Два-три дѣла по векселямъ и одно о несостоятельности, — счастливо веденныя и выигранныя, — навсегда упрочили его благосостояніе: частный повѣренный Бардинъ сдѣлался извѣстнымъ. Въ пучинѣ обмановъ и плутней, онъ, какъ опытный кормчій, умѣло велъ свой корабль, поворачивая его по вѣтру и счастливо избѣгая мелей и подводныхъ скалъ. Въ немъ всегда сказывался дѣловой человѣкъ безъ поблажекъ и сентиментальностей. Дѣля весь человѣческій родъ на двѣ категоріи: подлецовъ и дураковъ, онъ безъ особенной брезгливости сходился съ первыми для эксплуатаціи вторыхъ. Среди своихъ собратьевъ онъ не имѣлъ ни друзей, ни товарищей, считая тѣхъ и другихъ совершенно излишнимъ баластомъ на своемъ кораблѣ; собратья смотрѣли на него съ завистью, сторонились отъ него, но ему было рѣшительно все равно: онъ не дорожилъ ихъ мнѣніемъ, ставя выше его мнѣніе людей изъ коммерческаго міра. Эти тоже знали ему настоящую цѣну, но вмѣстѣ знали и то, что онъ ловкій, нужный человѣкъ и больше всего цѣнили въ немъ послѣднее качество.
Онъ былъ немного циникъ, такъ напримѣръ, не стѣсняясь говорилъ, сколько взялъ съ того-то, сколько будетъ стоить устройство дѣлъ такого-то, и этотъ цинизмъ больше всего нравился его кліентамъ, больше всего импонировалъ имъ.
Словомъ, онъ велъ дѣла на чистоту и съ нимъ дѣлали дѣла на чистоту. Его кабинетъ былъ собраніемъ довольно рѣдкихъ, старинныхъ и дорогихъ вещей, которыми изобиловала вообще вся его квартира, и которыя онъ за безцѣнокъ скупалъ на судебныхъ аукціонахъ. Бронзовые часы въ стилѣ Ренесансъ украшали большой каминъ въ кабинетѣ, покрытомъ мягкимъ, пушистымъ ковромъ. Турецкій диванъ покрывала ниспадавшая со стѣны тахта, а на ней въ симметріи были развѣшаны старинныя ружья, пищали, бердыши и колчаны. По угламъ кабинета помѣщались маленькія оттоманки, въ одномъ со столикомъ съ принадлежностями для куренья, въ другомъ со столикомъ для шахматной игры, въ третьемъ просто со столикомъ, за которымъ удобно было бы уединиться для интимныхъ разговоровъ за чашкою настоящаго мокко.
Большая лампа, изъ-подъ широкаго зеленаго абажура, бросала мягкій кругъ свѣта на письменный, обитый зеленымъ сукномъ столъ, съ котораго старательнымъ образомъ были изгнаны обычныя для такого стола бездѣлушки и допущено было только самое необходимое, вродѣ: нѣсколькихъ книгъ судебнаго содержанія весьма почтенныхъ по толщинѣ, массивной, бронзовой чернильницы, перьевъ и проч. и обширнаго портъ-папье, изнемогавшаго отъ количества вмѣщавшихся въ его нѣдрахъ бумагъ. Но тутъ же были вещи, изобличавшія нѣкоторое мѣщанство и оставшіяся потому, что хозяинъ, въ силу привычки, не могъ съ ними разстаться; такова была довольно дрянная дорожная чернильница, картонный ящикъ вмѣщавшій почтовую бумагу и конверты съ надписью: «для писемъ» и проч. Свѣтъ отъ лампы не достигалъ широкаго, турецкаго дивана, на которомъ, полулежа передъ столикомъ, съ стоявшей на немъ восковой свѣчей въ бронзовомъ, тоже, въ стилѣ Ренесансъ подсвѣчникѣ, Михаилъ Павловичъ читалъ въ эту минуту французскій романъ.
Часы на каминѣ звонко и медленно пробили восемь. Михаилъ Павловичъ съ жестомъ досады отшвырнулъ желтенькую книжку въ уголъ дивана, потянулся, и, вставши, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по комнатѣ. Чуткое ухо хозяина, тотчасъ-же, вслѣдъ за боемъ часовъ услышало робкій, тихій звонокъ въ передней. Торопясь предупредить слугу, Михаилъ Павловичъ быстро прошелъ черезъ освѣщенную маленькой люстрой гостиную и отворилъ выходную дверь въ ту минуту, когда блѣднолицый малый во фракѣ показался въ передней съ другой стороны.
— Не надо! Ступай! — бросилъ ему Бардинъ, пропуская закутанную съ головою въ широкій, оренбургскій платокъ женскую фигуру и запирая за нею дверь на ключь. Чай готовъ?
— Готовъ, — отвѣчалъ за дверью голосъ долговязаго малаго, — прикажете подавать?
— Потомъ! Я скажу!
Женская фигура была уже въ гостиной, откуда быстро прошла въ кабинетъ. Когда Бардинъ вошелъ туда, Ольга Сергѣевна, освободившаяся отъ платка, пальто и шляпки, которыя въ кучкѣ лежали на одной изъ угловыхъ отоманокъ, сидѣла на стулѣ странная, возбужденная, съ блестящими глазами, и снимала перчатки.
— Вотъ и я, — сказала она, оглядываясь на входившаго Бардина, — вы видите я аккуратна.
— Какъ пушка въ полдень! — отвѣчалъ Бардинъ, подходя и цѣлуя руку.
— Какое сравненіе!
— Въ смыслѣ аккуратности — самое подходящее. Прикажете чаю? — предложилъ Бардинъ.
— Нѣтъ!.. А впрочемъ — пожалуй… Или нѣтъ, не надо. Ахъ, если бы вы знали!
Михаилъ Павловичъ вскинулъ на дѣвушку любопытный взглядъ, незамѣтно пожалъ плечами и спросилъ:
— Что случилось?
Ольга приложила къ глазамъ платокъ.
— Что же вы меня не благодарите? — спросила она, отнимая платокъ отъ лица и нервно трепля перчатку.
— О! — патетически воскликнулъ Бардинъ, — у меня нѣтъ словъ, нѣтъ выраженія благодарить васъ!.. Я бы хотѣлъ изобразить это стихами… Помните, у Тургенева, кажется…
Но что съ вами?
— Со мною?
— Да! Вы…
— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ, это пустяки! — нервно разсмѣялась Ольга.
— Вы чѣмъ-то разстроены?
— Пустяки, маленькая непріятность дома.
— И конечно съ мамашей?
— Конечно! А то съ кѣмъ же!
Она смотрѣла въ полутемный уголъ кабинета, гдѣ въ неясныхъ контурахъ вырисовывался край отоманки, часть тяжелой портьеры, скрывавшей дверь въ спальню и массивная рама картины. Усиліемъ воображенія она вызывала передъ собой картины будущаго. Съ матерью у ней совсѣмъ не ладно, и, какъ знать, можетъ быть этотъ вечеръ рѣшитъ ея судьбу, можетъ быть она не вернется домой. Она не любитъ этого человѣка, да и никого не любитъ, но развѣ это такъ ужъ нужно? Ей необходимо пристроиться, выйти замужъ, — такъ гласитъ общественная мораль, — и это дѣйствительно необходимо. Нужно устроить такъ, чтобы Бардинъ женился на ней, для этого она сдѣлала рискованный шагъ, хотя и безъ вѣдома матери, но какъ знать, можетъ быть она бы и одобрила этотъ шагъ. Былъ бы скандалъ, но въ душѣ одобрила. Да и какъ же дѣйствовать иначе? Этотъ человѣкъ сразу позволилъ себѣ говорить откровенно, намекая, что ему очень пріятно было бы видѣть ее у себя. Разъиграть воплощенную добродѣтель, порвать знакомство, прогнать его отъ себя или самой уйти сейчасъ же отсюда, все это не трудно, а затѣмъ что-же? Опять та же комедія, снова неудачная ловля жениховъ. Да къ чему, къ чему все это, когда вотъ онъ, женихъ, на лицо, и стоитъ только половчѣе скрыть что на душѣ, быть съ нимъ поласковѣе, а тамъ… тамъ дѣло матери! Пускай она, какъ знаетъ, какъ хочетъ, устраиваетъ такъ, чтобы условная мораль была соблюдена.
Ольга встала и начала ходить по кабинету, разсматривая его обстановку; она подходила къ картинамъ и гравюрамъ, брала въ руки иллюстраціи и книжки въ богатыхъ переплетахъ. На ея лицѣ играла улыбка самодовольствія; видно было, что она превосходно чувствуетъ себя въ этой квартирѣ.
Въ дверяхъ, словно изъ подъ пола, выросла долговязая фигура Степана. Появленіе его было столь неожиданно, что Ольга Сергѣевна издала даже легкій крикъ.
— Чего тебѣ! — спросилъ Бардинъ.
Степанъ молча подалъ барину маленькій, изящный конвертъ.
— Извините, Ольга Сергѣевна! Одну минуту! Я займусь, а вы возьмите что нибудь, почитайте, — сказалъ Бардинъ, разрывая конвертъ и пробѣгая записку.
— О, не безпокойтесь, пожалуйста, — отвѣчала дѣвушка, — у васъ тутъ такъ все интересно.
Заѣиска состояла всего изъ нѣсколькихъ строкъ:
«Michel,
Надѣюсь, вы не забыли, что я васъ жду сегодня между 11 и 12 часами? Ужинъ по вашему вкусу.
Шура».
Прочитавъ записку, Бардинъ нахмурился. «Вотъ еще навязалась», — подумалъ онъ, вспоминая эту «Шуру», пѣвичку изъ одного увеселительнаго заведенія, съ которою онъ познакомился всего недѣли полторы тому назадъ. Не смотря на то, что пѣвичка была далеко не первой молодости, что у ней совсѣмъ почти не было голоса, она пользовалась большимъ успѣхомъ среди жуирующаго Петербурга, всегда была окружена богатой молодежью, которую обирала со свойственной всѣмъ людямъ ея пошиба наглостью и «ужины» ея обходились очень дорого.
«Вотъ удобный случай развязаться съ нею. Не поѣхать — и шабашъ!» — подумалъ Бардинъ..
И онъ уже хотѣлъ выйти изъ-за стола, за которымъ сидѣлъ, какъ вдругъ, случайно оглянувшись, замѣтилъ, что Ольга Сергѣевна, вмѣсто того, чтобы просматривать бывшую въ ея рукахъ иллюстрацію, потихоньку наблюдаетъ за нимъ.
«Ага, — подумалъ Бардинъ, — дѣвица-то, кажется, догадывается? Ну, хорошо же!»
Не показывая вида, что поймалъ взглядъ дѣвушки, онъ взялъ со стола толстую, юридическую книгу, подвинулъ къ себѣ листъ бумаги и наморщивши лобъ, принялся списывать съ книги, что попало.
Выписавши нѣсколько строкъ, Бардинъ запечаталъ въ конвертъ, надписалъ адресъ собственной квартиры, и позвонилъ.
— Ну вотъ, справочка и готова! — сказалъ онъ вслухъ, и, обратившись къ вошедшему Степану, приказалъ:
— Отвези сейчасъ-же по адресу!
— Есть у меня одинъ пріятель, — началъ онъ, подсаживаясь къ Ольгѣ, — ужасно надоѣдливый человѣкъ. Чуть-ли ни каждый день присылаетъ за разными справками. Вотъ, и сейчасъ прислалъ и въ самую неудобную минуту.
— Почему-же неудобную? — спросила Ольга, — дѣлами всегда удобно заниматься.
— Только не въ присутствіи барышни и въ особенности тогда, когда она у васъ въ гостяхъ, — съ приторной улыбкой замѣтилъ Бардинъ.
— Ахъ, скажите на милость! — насмѣшливо процѣдила Ольга.
— Такъ вы рѣшительно отказываетесь отъ чая?
— Рѣшительно.
— А рюмку вина?
— Тѣмъ болѣе.
— Почему-же тѣмъ болѣе? Здѣсь довольно свѣжо, не мѣшаетъ согрѣться. Кромѣ того я хочу угостить васъ такимъ виномъ…
— Нѣтъ, ужъ пожалуйста не угощайте!
— Непремѣнно долженъ угостить! Вы не знаете, что за вино!
— Зачѣмъ вы отослали слугу?
— Затѣмъ, что было нужно. Мой пріятель очень строгій человѣкъ: написалъ, и сейчасъ-же пожалуйте ему отвѣтъ. Я принесу самъ.
Онъ всталъ и вышелъ въ гостиную.
Ольгу чрезвычайно интересовала комната, скрытая драпировкой отъ кабинета… Воспользовавшись тѣмъ, что Бардинъ вышелъ, дѣвушка быстро подошла къ двери, раздвинула драпировку и долго стояла съ протянутой, придерживавшей портьеру. рукой, любуясь обстановкой спальни, мало походившей на спальню мужчины. Два большихъ въ позолоченыхъ рамахъ трюмо отражали кровать съ голубымъ, атласнымъ одѣяломъ и кисейнымъ пологомъ надъ изголовьемъ. Полъ былъ устланъ такимъ же мягкимъ и пушистымъ, какъ въ кабинетѣ, ковромъ. Кромѣ изящнаго умывальнаго столика, въ сторонѣ стоялъ украшенный голубымъ атласомъ съ кружевами небольшой туалетъ, снабженный массою всевозможныхъ флакончиковъ и баночекъ съ духами и притираніями.
Едва успѣла Ольга опустить портьеру и отойти къ серединѣ кабинета, какъ вошелъ Бардинъ. Онъ держалъ небольшой, серебряный подносъ, на которомъ было темное вино въ граненомъ графинѣ и двѣ рюмки. Въ другой рукѣ была изящная ваза съ фруктами.
Поставивъ все на столикъ, Бардинъ сходилъ за блюдечками и ножами и усѣвшись въ кресло, предложилъ Ольгѣ сѣсть рядомъ.
— Я не стану пить! — рѣшительнымъ тономъ сказала она.
— Нѣтъ, вы непремѣнно должны попробовать это вино! Это лучшій сортъ марсалы. Привезъ знакомый итальянецъ, изъ Сициліи! — сказалъ Бардинъ, — попробуйте хотъ полрюмки.
— Ну, пожалуй! — согласилась Ольга, беря рюмку и поднося ее къ губамъ, — какое сладкое!
— Настоящее дамское!
Онъ подвинулъ ей вазу съ фруктами, блюдечко и ножикъ.
— Вы знаете, что я у васъ не надолго! — сказала Ольга.
— Знаю! — кивнулъ головою Бардинъ и въ ту-же минуту подумалъ: «она останется у меня».
— Мнѣ ужасно трудно было устроить, чтобы пріѣхать къ вамъ. Я сказала, что должна навѣстить подругу, которая завтра уѣзжаетъ. Мама ни за что не хотѣла отпускать…
— Мнѣ кажется, что объ этомъ я уже слышалъ, — небрежно проронилъ Бардинъ, подливая Ольгѣ вина и подвигаясь ближе, — и благодарилъ васъ, какъ могъ.
— Да, въ юмористической формѣ! — замѣтила Ольга.
— Не правда, въ самой искренней!
— Но у васъ это вышло такъ, какъ будто вы не придаете особеннаго значенія тому…
— Ай, нѣтъ, нѣтъ, что вы, помилуйте! — кривляясь, воскликнулъ Бардинъ, — я глубоко цѣню вашъ смѣлый шагъ. Позвольте въ знакъ уваженія и благодарности поцѣловать вашу нѣжную ручку.
Онъ взялъ ея руку, поцѣловалъ, и не выпуская, началъ ею любоваться.
— Какая нѣжная, маленькая ручка! Сколько въ ней гибкости, эластичности! А этотъ крошечный, розовый ноготокъ. Сама прелесть!..
Ольга выдернула руку и бросила на Бардина загадочный взглядъ.
— Я понимаю вашъ взглядъ, — сказалъ Бардинъ, — вы спрашиваете имъ, откуда я взялъ эти выраженія? Вы не вѣрите моей искренности, не вѣрите, что я васъ люблю и, любя, могу быть поэтичнымъ. Вы совсѣмъ не знаете меня.
— Да, не знаю! — прошептала Ольга.
— И не вѣрите мнѣ! Зачѣмъ вы сейчасъ отодвинулись?
— Я не знаю, чему вѣрить!
— Вѣрьте моей любви! Только одной любви.
— Да, но это…
— Мало! — воскликнулъ Бардинъ, — Боже мой, чего-же вы хотите!.. Я суровый сердцемъ дѣлецъ, пессимистъ и скептикъ, я у вашихъ ногъ!
Онъ подвинулся совсѣмъ близко къ ней и рукой прикоснулся слегка къ таліи.
— Скажите, — начала она — только будьте искренни… скажите., вы… честный человѣкъ?
Бардинъ поморщился.
— Что вы хотите этимъ сказать? — спросилъ онъ отодвигаясь.
— Все, что вамъ угодно! Отвѣтьте на вопросъ.
— Ольга Сергѣевна, подумали-ли вы, что задавая мнѣ такой, по меньшей мѣрѣ странный вопросъ — вы меня оскорбляете?
— Я не хотѣла васъ оскорбить.
— Въ какомъ смыслѣ честный? Объясните пожалуйста! — сказалъ Бардинъ вставая и начиная прохаживаться взадъ и впередъ.
— Надѣюсь, вы меня понимаете!
— Прежде всего я васъ люблю. Вы знаете мой взглядъ на это чувство, я вамъ его развивалъ неоднократно, и, на сколько мнѣ помнится, вы соглашались со мною. Иначе конечно, а не имѣлъ-бы удовольствія видѣть васъ сегодня здѣсь.
— Да. Но мамаша смотритъ на этотъ вопросъ иначе! — тихо, какъ-бы про себя сказала Ольга.
Она терялась, она совершенно не знала какъ быть, что предпринять. Довольно опытная въ кокетствѣ съ недозрѣлой молодежью, — съ Бардинымъ она теряла подъ ногами почву. «Ахъ, будь, что будетъ» рѣшила, наконецъ, Ольга, «и если даже не вернуться домой, то тѣмъ лучше. Чѣмъ хуже — тѣмъ лучше. Мать не оставитъ этого дѣла такъ, она добьется своего, — ну и отлично, и пусть дѣлаетъ, что хочетъ!»
Ольга мелькомъ взглянула на Бардина.
«Онъ упоренъ по своему», подумала она, — «ну и пусть! Довольно, что я его предупредила, что онъ будетъ имѣть дѣло съ матерію, а мнѣ… Мнѣ рѣшительно, рѣшительно все равно…»
— Я уже говорилъ вамъ, что мы съ Олимпіадой Петровной люди разныхъ убѣжденій и взглядовъ, — сказалъ Бардинъ — мы съ нею все равно, что антиподы.
— Какъ? — спросила Ольга, не дослышавъ.
— Антиподы! Будемъ откровенны, Ольга Сергѣевна: мамаша во что бы то ни стало хочетъ, чтобы вы вышли замужъ, въ какомъ-бы то ни было, но только въ замужествѣ она полагаетъ все ваше счастье. По моему ни одна дѣвушка, вышедшая замужъ, не можетъ быть счастлива. Я уже говорилъ вамъ объ этомъ.
— Да! — тихо произнесла Ольга.
— Тогда вы были согласны со мною, — также тихо и вкрадчиво замѣтилъ Бардинъ, остановившись передъ дѣвушкой и пристально наблюдая ее.
— Конечно! Я всегда думала отчего такая разница лежитъ между мужчиной и женщиной. Это несправедливо.
— Вотъ, вотъ, именно! — подхватилъ Бардинъ, садясь подлѣ Ольги, — только вы не совсѣмъ вѣрно выразились… Въ настоящее, прогрессивное время разницы нѣтъ, она существуетъ только во мнѣніи отсталыхъ, старыхъ людей. Женщина давно уже успѣла завоевать себѣ долю равноправности. И въ самомъ дѣлѣ, отчего мужчинѣ, молодому человѣку, общество разрѣшаетъ всякія увлеченія, а дѣвушкѣ нѣтъ? По какому праву? Неужели только изъ-за одного въ сущности ничтожнаго обстоятельства, которое всегда можно и усмотрѣть и во время устранить. Какъ человѣкъ, женщина тоже имѣетъ право и увлекаться, и любить, и разлюблять, и снова влюбляться. Да такъ оно и есть въ дѣйствительности, но смотрите какими рогатками люди, вродѣ вашей мамаши, уставили этотъ естественный человѣческій путь. Дѣвушка должна любить только того человѣка, за котораго разсчитываетъ выйти замужъ и любить, если можно выразиться, до извѣстнаго предѣла, до извѣстной границы, замужняя женщина но смѣедъ даже никого полюбить, а если полюбитъ, то подвергается всевозможнымъ глумленьямъ, насмѣшкамъ и даже преслѣдованіямъ. И это же самое общество, изъ числа котораго каждый — воплощенный, суровый Катонъ, — развлекается созерцаніемъ пьесъ самого адюльтернаго содержанія, читаетъ романы съ изображеніемъ сценъ насилія и супружескихъ измѣнъ. Сколько лжи, сколько лицемѣрія! Не правда-ли?
Онъ притронулся къ ея рукѣ, лежавшей на столикѣ. Ольга утвердительно кивнула головой. На каминѣ часы гулко и медленно пробили десять.
— Однако мы съ вами зафилософствовались, — сказалъ Бардинъ, протягивая руку къ графину, — позвольте налить вамъ еще рюмку?
— Налейте.
— Вамъ нравится это вино?
— Да, не дурно. Только немного крѣпко!.
— О, ничуть! Смотрите, я пью четвертую рюмку и ни почемъ.
Однако лицо его было красно и глазки блестѣли.. Пользуясь тѣмъ, что Ольга не снимала со столика руки, онъ наложилъ на нее свою, потомъ тихонько снялъ руку Ольги и слегка поглаживая ее заговорилъ:
— Любить — достояніе всякаго человѣка, всякой твари на землѣ. Для любви существуетъ солнце, природа во всей ея прелести. Посмотрите, какъ иногда въ тихій вечеръ, при закатѣ солнца надъ прудомъ вьются бабочки, преслѣдуя другъ друга. Можетъ быть на разсвѣтѣ имъ суждено погибнуть. Но что имъ до того? Онѣ любятъ и спѣшатъ насладиться любовью…
— А мальчикъ подкарауливаетъ ихъ съ сѣткой! — смѣясь замѣтила Ольга..
— А насъ подкарауливаетъ судьба! Что же изъ этого? Тѣмъ болѣе основанія не терять времени и любить пока любится. Не правда-ли?
— Вы въ самомъ дѣлѣ поэтъ.
— Ага, теперь вы убѣдились? Но я вамъ скажу причину. Любовь каждаго дѣлаетъ поэтомъ! Такъ какъ же Ольга Сергѣевна? А? Значитъ будемъ любить другъ друга безъ оглядки, безъ страха передъ людьми?
Она молчала.
— Вы молчите? Это знакъ согласія… Не правда-ли?
Онъ придвинулся къ ней и обнялъ ее за талію.
— Какъ хорошо! — сказалъ онъ, закрывая глаза, — какъ сладко замираетъ сердце въ присутствіи любимаго существа!..
— Нѣтъ, нѣтъ! — съ чувствомъ какого-то инстинктивнаго отвращенія воскликнула Ольга.
— Какъ? Вы не хотите закрѣпить нашъ союзъ поцѣлуемъ! — спросилъ онъ, поморщившись, — но въ такомъ случаѣ…
Съ минуту она молчала, испытывая внутреннюю борьбу. Выраженіе мучительныхъ усилій, которыя она дѣлала надъ собою отравилось на ея поблѣднѣвшемъ лицѣ. Бардинъ ждалъ не разжимая рукъ, смотря ей прямо въ лицо.
— Хорошо! Цѣлуйте! — отрывисто произнесла Ольга, закрывая глаза.
Губы Бардина прильнули къ ея губамъ.
Двумя часами позднѣе, Бардинъ въ Аркадіи встрѣтился съ однимъ изъ своихъ кліентовъ. Пожилой коммерсантъ очень удачно «ломавшій пополамъ» третій рубль, столкнувшись на одной изъ дорожекъ сада съ Бардинымъ, пошелъ на него съ раскрытыми объятіями.
— А, другъ, Михаилъ Павловичъ, вотъ такъ сюрпризъ! — воскликнулъ онъ. — Пойдемъ, пойдемъ къ нашему шалашу. Мнѣ тебя-то и нужно!..
— А мнѣ тебя! Встрѣча во всякомъ случаѣ пріятная. Ты съ компаніей? — спросилъ Бардинъ.
— Есть кое-кто. Познакомлю. У насъ кабинетъ.
Подвыпившій коммерсантъ повелъ Бардина въ отдѣльный кабинетъ, въ которомъ сидѣло небольшое общество дамъ и мужчинъ.
Начался обычный въ такихъ случаяхъ кутежъ. Бардинъ пилъ мало, изучая своихъ будущихъ кліентовъ. Купцы разошлись, требовали цыганъ, шампанскаго, напились до одичанія, пѣли хоромъ, плясали, швыряли стулья и разъѣхались во второмъ часу утра.
— Михаилъ Павловичъ, поѣдемъ ко мнѣ на дачу, — приставалъ пожилой купецъ, — очень мнѣ съ тобою нужно поговорить.
— Мнѣ тоже, да гдѣ же теперь? Не въ такомъ мы съ тобою видѣ! — отвѣчалъ Бардинъ.
— Не теперь, а утромъ! Ночуешь у меня, а утромъ съ похмѣлья, давай о дѣлахъ говорить. Пойдемъ голубчикъ! — упрашивалъ купецъ, насильно стараясь втащить Бардина въ коляску.
— Ну, пойдемъ, пожалуй! — согласился Бардинъ. — Да ты гдѣ живешь-то?
— На Поклонной горѣ. Ефремъ, — обратился тотъ къ кучеру предоставь живо, слышишь?
— Слушаюсь Терентій Ильичъ.
Лошади дружно подхватили коляску и помчались по набережной Невы. Была чудная, лунная ночь. Мѣсяцъ серебрилъ зыбучую поверхность рѣки. Изъ тѣни прибрежныхъ построекъ и ваннъ выплывали иллюминованныя бумажными фонариками лодки. Съ лодокъ доносился мужской говоръ и женскій смѣхъ и звуки то гармоники, то корнетъ а пистона. Вдоль набережной, освѣщенной фосфорическимъ свѣтомъ луны медленно двигались гуляющіе. Красноватый свѣтъ фонарей терялся въ лунномъ освѣщеніи, превратившемъ эту, довольно унылую мѣстность въ какую-то волшебную декорацію. Коляска обогнула Черную рѣчку и помчалась по шоссе. Терентій Ильичъ молчалъ и сопѣлъ, откинувшись грузнымъ тѣломъ на подушку. Бардинъ тоже молча смотрѣлъ впереди себя. Онъ пилъ мало и у него чуть-чуть пріятно кружилась голова. Какъ-то невольно настроеніе его духа начинало мало-по-малу дѣлаться лирическимъ. Хорошій ужинъ, прекрасное вино, быстрая, покойная ѣзда, чувство довольства, сытости и обезпеченности, — могутъ сдѣлать лирика изъ кого угодно.
Бардинъ припоминалъ визитъ Ольги. Любилъ-ли онъ ее? Нѣтъ. Теперь ему, только что оставившему пьяную компанію мужчинъ и циничное общество какихъ-то невѣдомыхъ женщинъ, — хотѣлось какъ-нибудь очиститься душой, хотѣлось любить робкую, наивную дѣвушку, чистую и.свѣтлую, какъ эта ночь. Ольга не подходила къ его настоящему идеалу. Завтра все измѣнится, завтра онъ самъ посмѣется надъ собою, но сегодня…
Взмыленные рысаки шагомъ поднимались на Поклонную гору. Кругомъ было тихо; колеса съ резиновыми ищнами мягко касались камней, слышались только нѣжные, ритмическіе удары копытъ.
— Какова ночка, Терентій Ильичъ! — сказалъ Бардинъ, — просто объядѣнье!
— Чудная, братецъ, ночь! — съ чувствомъ воскликнулъ коммерсантъ.
— Да ты развѣ не дремлешь?
— Нѣтъ! Все смотрю да любуюсь. Эка Божья благодать! Ефремъ, погоди-ко маленько!
Кучеръ остановилъ лошадей на самомъ верху горы. Терентій Ильичъ молча вылѣзъ изъ коляски, сошелъ съ дороги на край обрыва и остановился. Бардинъ послѣдовалъ за нимъ. Прямо надъ ними, въ блѣдно-голубомъ небѣ, окруженная мерцавшими звѣздами, стояла луна, проливая свой фосфорическій свѣтъ на весь видимый горизонтъ и отражаясь свѣтлыми полосами въ лужицахъ дождевой воды, сверкавшихъ среди песчаныхъ рытвинъ внизу. Чуть-чуть обозначались покрытые легкимъ, налетомъ тумана сѣрые ряды дачъ, дальше темными островками рисовался Удѣльный паркъ и правѣе — коломяжскій лѣсъ.
Двѣ неподвижныя, темныя фигуры Терентія Ильича и Бардина долго стояли на одномъ мѣстѣ и отъ нихъ тянулись черезъ оврагъ двѣ неровныя тѣни: одна нѣсколько больше другой. Въ предразсвѣтномъ туманѣ слабо мигали шоссейные фонари, отъ которыхъ тоже ложились темныя тѣни, какъ и отъ той вычурной дачи во вкусѣ индійской пагоды, которая стоитъ при самомъ въѣздѣ на Поклонную гору. Тихо было кругомъ. Въ эту чудную, лунную ночь, одѣтую въ серебряную парчу и украшенную звѣздами, не только всякій крикъ, но даже громко произнесенное слово, казалось было-бы преступленіемъ, святотатствомъ. Эту ночь можно было только созерцать, любоваться ею въ нѣмомъ, умиленномъ преклоненіи предъ Тѣмъ, Кто создалъ ее.
Терентій Ильичъ и Бардинъ повернули назадъ и сѣли въ коляску.
— Сегодня у меня была одна барышня, — началъ Бардинъ, — интересный субъектъ я тебѣ скажу…
— Охъ ужъ эти твои барышни! — шутливо погрозилъ пальцемъ коммерсантъ, — давно говорю: не водись ты съ ними! Погибнетъ твоя головушка!
— Ну, ладно! Слышали ужъ! Нѣтъ, ты представь…
— Золотая твоя головушка, а будешь водиться съ барышнями — станетъ, что горшокъ муравленый… Право!
— Брось пустяки молоть! — горячо воскликнулъ Бардинъ, — горбатаго, братъ, могила исправитъ. А ты слушай! Приходитъ сегодня ко мнѣ барышня, не то чтобы за какимъ-нибудь дѣломъ… Теперь ихъ много ходитъ, все переписки да разныхъ занятій просятъ… Нѣтъ, эта пришла въ гости, по моему зову пришла. Ну, сперва разныя тамъ благородныя слова распустила, что и благодарить то я ее долженъ и проч., всплакнула, какъ водится, справилась, между прочимъ, честный ли я человѣкъ… Ха-ха! Я то!..
— Честный, молъ, самый честный! — вставилъ Терентій Ильичъ.
— Нѣтъ. И этого даже не говорилъ. Къ чему? Понимай сама какъ знаешь! Понимай и знай, что если ты барышня, дочь «бѣдныхъ, но благородныхъ родителей», пришла къ холостому мужчинѣ да слушаешь разныя его мо, то должна знать чѣмъ это можетъ кончиться. Не такъ-ли?
— Истинно!
— Ну и кончилось тѣмъ, чѣмъ слѣдовало ожидать… И это-бы еще конечно ничего, не бѣда, мало-ли что бываетъ въ увлеченіи. Но вотъ въ чемъ мерзость: у этой 20-лѣтней барышни увлеченія, поэзіи никакой не оказалось, а просто… разсчетъ не разсчетъ, а чортъ знаетъ что такое… Что.-то лягушрчье, холодное что-то. Ну, я что… я практикъ, матеріалистъ, дѣлецъ, все, что хочешь — какое-же у меня можетъ быть увлеченіе, но стоялъ же я тамъ надъ обрывомъ битые полчаса, какъ дуракъ, глазѣлъ, восхищался луннымъ освѣщеніемъ и ты старый чортъ, тутъ стоялъ, и тебѣ было пріятно. Что-то возвышенное, благородное ощущалось внутри, — грѣшная душа плакала о потерянномъ раѣ, а тутъ такъ себѣ… очень просто, и даже очень грубо: «Кто такой? — Иванъ Иванычъ. — А, здравствуйте, пожалуйте сюда!» Тьфу!
— Ха, ха! — послышался раскатистый смѣхъ Терентія Ильича. — Слушай-ка… ты это что? Сказку, что-ли, разсказываешь?
— Не сказку, а быль! Понялъ!
— Ну, валяй, валяй!.. Пришла, значитъ, барышня… Ха, ха, ха!..
— Тебѣ смѣшно? — серьезнымъ тономъ началъ Бардинъ, и вдругъ самъ расхохотался, — дѣйствительно, Терентій Ильичъ, смѣшно! Экъ меня разнѣжила эта ночь! Впрочемъ и шампанское было недурно. Какой марки, не помнишь? Ну, все равно, все чепуха и дрянь, продажное и покупное и, другая невинная дѣвица, право, не стоитъ хорошей бутылки шампанскаго. Отъ него хоть иллюзія бываетъ, грѣшная душа содрогнется при видѣ своей черноты и заплачетъ, — а вотъ такая барышня съ нѣжными ручками всякую иллюзію въ тебѣ убьетъ.
— А ты не вяжись. Эко добро! — наставительно замѣтилъ коммерсантъ, — Купріяновскіе векселя у тебя!
— У меня.
— Ты съ ними погоди. У меня новая махинація придумана. Не знаю, какъ разсудишь, а по моему дѣло стоющее.
— Хорошо. Завтра! — коротко отрѣзалъ Бардинъ и откинувшись вглубь коляски, закрылъ глаза.
Коляска подъѣхала къ дачѣ Терентія Ильича. Дворникъ, здоровенный парень, въ овчинной шубѣ, въ сопровожденіи огромнаго цѣпного пса, бросился отворять дверцу…
VI.
правитьПетръ Степанычъ торопливо возвращался со службы домой. Было шесть часовъ погожаго, майскаго дня. На Вознесенскомъ, застроенномъ въ этомъ мѣстѣ высокими пятиэтажными домами, наступали уже сумерки, покуда прозрачные, свѣтлые, такъ какъ солнце еще не зашло и холодными лучами освѣщало крыши и карнизы домовъ.
Петру Степанычу очень хотѣлось ѣсть; но совсѣмъ не это обстоятельство побуждало его торопиться. Вотъ уже двѣ недѣли, какъ онъ со дня на день, съ часу на часъ ждетъ торжественнаго и вмѣстѣ страшнаго наступленія момента родовъ Наденьки. Петръ Степанычъ хотя принялъ всѣ мѣры предосторожности, т. е. подговорилъ акушерку, Любовь Ивановну, худощавую особу съ длинной гусиной шеей и изсиня блѣднымъ лицомъ, которая два раза въ сутки посѣщаетъ Наденьку, переселилъ къ себѣ Вѣру подъ предлогомъ, что ей ближе ходить на фельдшерскіе курсы, а въ сущности съ затаеннымъ намѣреніемъ воспользоваться хотя бы тѣми незначительными, какими она владѣетъ, познаніями въ медицинѣ, — но тѣмъ не менѣе присутствіе свое около роженицы считаетъ почему то болѣе необходимымъ чѣмъ присутствіе этихъ лицъ.
«Не доглядятъ… сдѣлаютъ что нибудь не такъ… во время за докторомъ не пошлютъ… сохрани Богъ!» — въ страхѣ думаетъ Петръ Степанычъ, проворно семеня съ портфелемъ подъ мышкой по безконечному Вознесенскому проспекту.
Вотъ и портфель съ бумагами, ну на что онъ его взялъ? Положимъ, бумаги всѣ очень нужныя и срочныя, и вечеромъ слѣдовало-бы присѣсть и хорошенько заняться, — но развѣ Петръ Степанычъ можетъ заниматься теперь, развѣ среди этихъ бумагъ нѣтъ такихъ, которыя онъ таскаетъ съ собою цѣлыя три дня и все никакъ не можетъ, съ ними покончить? Да и что теперь можетъ быть въ головѣ у Петра Степаныча кромѣ думъ и заботъ о Наденькѣ? Ахъ. Наденька, Наденька, что то теперь съ нею, голубушкой!
Петръ Степанычъ, подходитъ къ воротамъ дома, въ которомъ, живетъ, и по лицу сидящаго у воротъ дворника, которому заплочено и внушено, чтобы онъ «въ случаѣ ежели…» немедленно мчался за Петромъ Степанычемъ, старается угадать не случилось ли чего тамъ, на квартирѣ? Но у дворника лицо, какъ лицо, самое обыкновенное, дворницкое, соперничающее въ выраженіи съ тротуарной тумбой и Петръ Степанычъ, проходя мимо, бросаетъ:
— Ну, что? Все благополучно, Спиридонъ?
— Точно такъ, Петръ Степанычъ! — отвѣчаетъ тотъ, привставая, Петръ Степанычъ мгновенно преисполняется смѣлостью и съ веселымъ духомъ, даже мурлыкая что-то подъ носъ поднимается въ четвертый этажъ.
Звонокъ. Дверь отворяетъ Вѣра въ скромномъ сѣренькомъ платьѣ, и передникѣ.
— Здравствуй, Вѣруша! Ты уже вернулась? — весело спрашиваетъ Петръ Степанычъ.
— Да. У насъ послѣдней лекціи не было! — отвѣчаетъ та.
— Вотъ какъ! — еще веселѣе восклицаетъ Петръ Степанычъ, очень довольный, что Вѣра пришла домой раньше обыкновеннаго, — ну, что у насъ, все благополучно!
— Все! — смѣется Вѣра.
— Отлично, отлично! Ну, а Надюша что?
— Ничего! Вотъ она.
Вѣра пропускаетъ впередъ сестру, которая идетъ навстрѣчу Петру Степанычу.
— Здорова, — спрашиваетъ тотъ, цѣлуя руку жены; и украдкой бросая на нее мимолетный, испытующій взглядъ.
— Здорова! Пойдемъ обѣдать! — отвѣчаетъ жена, — ты сегодня что то раньше обыкновеннаго.
— Да, знаешь ли, нечего было дѣлать! — безъ зазрѣнія совѣсти лжетъ Петръ Степанычъ.
— Странно. А за чаемъ говорилъ, будто у тебя пропасть работы! — замѣчаетъ Наденька, наливая мужу полную тарелку любимыхъ имъ лѣнивыхъ щей, — вотъ сметана! Вѣра, передай пожалуйста.
Но этимъ инцидентъ кончается. Петръ Степанычъ съ аппетитомъ покушалъ и щей и каши, которую онъ предпочитаетъ всякимъ соусамъ, и, переодѣвшись въ легкій, домашній пиджакъ, въ туфляхъ прошелъ въ гостиную. Наденька приноситъ кофе и располагается въ уголкѣ, на диванѣ, неподалеку отъ кафельной печки. Вѣра заняла стулъ около окна и, отпивая кофе, просматриваетъ какое-то руководство.
— А мясо опять вздорожало! — говоритъ Наденька, хмуря брови, — девятнадцать копѣекъ, просто безобразіе.
— Не волнуйся, не волнуйся, пожалуйста! — успокаиваетъ жену Петръ Степанычъ, — теперь вздорожало, а послѣ подешевѣетъ. Это всегда такъ бываетъ!
— Хоть бы начальство обратило вниманіе!
— И обратитъ, не безпокойся.
— Да, а покуда сколько мы лишняго переплатили!
— Ну, что тамъ! Сегодня Кирилочкинъ набивался придти! — старается перемѣнить разговоръ Петръ Степанычъ.
— Что же не пришелъ къ обѣду?
— Я его отчалилъ! — рѣшительно заявляетъ Петръ Степанычъ. — Какіе теперь гости!
— Напрасно! Онъ можетъ обидѣться! Я не вижу причины! Что за пустяки въ самомъ дѣлѣ! — снова начинаетъ волноваться Наденька.
— Нѣтъ, ужъ, Богъ съ нимъ! — еще рѣшительнѣе заявляетъ Петръ Степанычъ, — крикунъ какой, Господи помилуй! Накричитъ, накуритъ! У тебя послѣ его посѣщеній всегда голова болитъ.
— Она у меня все равно болитъ! — съ гримассой отвѣчаетъ жена.
— И теперь? — боязливо спрашиваетъ Петръ Степанычъ.
— Нѣтъ! Сегодня я совсѣмъ здорова.
— Какое бы мнѣ тебѣ придумать развлеченіе? — задумывается Петръ Степанычъ, — знаешь-ли, тебѣ необходимы развлеченія… И докторъ сказалъ. Гм! Не поѣхать ли намъ куда-нибудь загородъ?
— Что же, пожалуй! — отвѣчаетъ Наденька.
Но Петръ Степанычъ задумывается. Посѣщеніе загородныхъ увеселительныхъ мѣстъ — вѣдь это цѣлое событіе и притомъ далеко небезопасное въ настоящемъ положеніи Наденьки. Во-первыхъ, нужно ѣхать, а всѣмъ извѣстно, что такое наши петербургскіе извощики и ихъ экипажи; во-вторыхъ, вездѣ тѣснота, давка, много пьяныхъ, много всякихъ безобразниковъ. Въ театрахъ духота, — долго ли до обморока. И Петръ Степанычъ начинаетъ покачивать головой въ печальномъ раздумьи. Но вотъ блестящая идея осѣняетъ его, и лицо его принимаетъ веселое, благодушное выраженіе'!
— Развѣ въ Александровскій садъ? — говоритъ онъ. — Погода сегодня прекрасная! Оттуда пройдемъ на Дворцовую набережную. Ты любишь Неву!
— Я уже гуляла сегодня! — отвѣчаетъ Наденька.
— Одна? — съ нѣкоторымъ испугомъ спрашиваетъ Петръ Степанычъ.
— Да, одна! Не брать же мнѣ съ собою Пелагею!
— Ахъ, Наденька, Наденька! — укоризненно качаетъ головой Петръ Степанычъ, — не нужно рисковать, милая! Мало ли что могло случиться!
Онъ искренне огорченъ легкомысленнымъ отношеніемъ жены къ своему положенію и, чтобы показать это, демонстративно молчитъ и хмурится.
— Ну, полно Петя! — тихо смѣясь, говоритъ Наденька и своей нѣжной рукой гладитъ его руку.
Этого довольно, чтобы Петръ Степанычъ совершенно преобразился и просіялъ. Украдкой кинувъ взглядъ въ сторону, гдѣ сидитъ Вѣра и убѣдившись, что та вся погрузилась въ книгу и ей не до того, Петръ Степанычъ ловитъ руку жены, подноситъ къ губамъ и долго не отпускаетъ.
Тихій звонокъ въ передней. Петръ Степанычъ отлично знаетъ кто именно долженъ звониться въ это время и тѣмъ не менѣе, покуда Пелагея бѣжитъ отворять дверь, — начинаетъ обнаруживать волненіе, боязливость и даже негодованіе.
— Пелагея, если кто чужой… — бросаетъ онъ шепотомъ кухаркѣ.
— Знаю ужъ, знаю! — досадливо машетъ та рукой.
— Наденька, ты бы пошла въ спальню! — шепотомъ замѣчаетъ Петръ Степанычъ.
— Ахъ, Петя, это просто невыносимо! Вѣдь это Любовь Ивановна!
Такъ и есть. Изъ синя зеленое, сморщенное въ кулачокъ лицо акушерки просовывается въ дверь, а затѣмъ и сама Любовь Ивановна съ неизмѣннымъ кожанымъ сакомъ на рукѣ входитъ въ комнату.
За чашкой кофе, которую она никогда не ставитъ на столъ, а держитъ въ рукахъ въ полномъ убѣжденіи, что того требуетъ хорошій тонъ, принятый въ аристократическихъ домахъ, — Любовь Ивановна начинаетъ постепенно разсказывать исторіи своихъ сегодняшнихъ хожденій по городу.
Сегодня (впрочемъ такъ-же какъ и вчера и третьяго дня) она обошла всѣхъ своихъ паціентовъ, — числомъ три. Милая Надежда Сергѣевна четвертая. Всѣ, слава Богу, здоровы, все идетъ прекрасно. По разсчетамъ Любовь Ивановны ближайшая очередь за Надеждой Сергѣевной. Но пусть она не тревожится, это самое главное, — Любовь Ивановна, слава Богу, не новичокъ, знаетъ свое дѣло, прекрасно (что могутъ засвидѣтельствовать ея многочисленныя паціентки) и даже думаетъ не ночевать сегодня здѣсь.
— Нѣтъ, ужъ позвольте! — вмѣшивается Петръ Степанычъ, — какъ-же такъ! А вдругъ въ случаѣ чего? Гдѣ я васъ буду искать?
— Какъ гдѣ? — удивляется Любовь Ивановна, вытягивая свою гусиную шею, — да развѣ вы не знаете, гдѣ я живу? Въ двухъ шагахъ отъ васъ!
— Все это прекрасно! — сурово замѣчаетъ Петръ Степанычъ, — но если вы не хотите ночевать здѣсь, то гдѣ-же вы будете? Вѣроятно не дома? Вѣроятно вы поѣдете къ этой вашей полковницѣ, которая живетъ на Шпалерной.
— О, нѣтъ, нѣтъ! — въ какомъ-то непонятномъ ужасѣ машетъ рукой акушерка, — поѣду я къ полковницѣ, Богъ съ вами, ей еще черезъ двѣ недѣли!
— Ну, то-то и есть! А вы все къ ней ѣздите! — упорно стоитъ на своемъ Петръ Степанычъ.
— Ахъ, Петръ Степанычъ, да что вы, право! — восклицаетъ Любовь Ивановна, причемъ къ двумъ основнымъ цвѣтамъ ея лица присоединяется третій — красный, — очень мнѣ интересна полковница! А только я къ тому, что сегодня должна быть на именинахъ и мнѣ не хотѣлось-бы васъ безпокоить позднимъ приходомъ.
— Ничего, ничего! — поспѣшно, какъ-бы обрадовавшись чему, восклицаетъ Петръ Степанычъ. — Это ничего, на счетъ этого не безпокойтесь. Только ужъ ночуйте пожалуйста!
И такъ проходитъ каждый день Петра Степаныча, сегодня какъ вчера съ тою только разницей, что чѣмъ ближе къ концу, тѣмъ все нервнѣе и безпокойнѣе становится состояніе духа бѣднаго и вмѣстѣ счастливаго мужа.
Такъ медленно и спокойно изо-дня въ день катитъ свои тихія воды лѣнивая, степная рѣченка. Но вотъ на синемъ небѣ начинаютъ скопляться облака, потомъ черныя, грозовыя тучи, вотъ уже низко надъ землей стелятся эти черныя, мохнатыя тучи, блеснула молнія, раздался раскатъ грома и пошла потѣха. Въ страшномъ хаосѣ бури небо смѣшалось съ землею и громъ, и огонь, и потоки дождя… Что сдѣлалось съ стенною рѣченкой! Она бурлитъ и клокочетъ и въ бѣлой пѣнѣ хребтовъ грознымъ, разъяреннымъ звѣремъ стремится на поля, огороды, сады и дороги. Какъ все измѣнилось вокругъ! Гдѣ эта радовавшая взглядъ нѣжная, бархатистая мурава, гдѣ зеленый, тихій камышъ и брошенная въ немъ старая, полусгнившая лодка, гдѣ отлогій, песчаный бережокъ, по которому на зарѣ такъ любили бродить журавли? Все изчезло подъ грязными волнами бушующей рѣки, все затоплено, снесено и разломано.
Не таже-ли рѣка наша бѣдная, полная неожиданностей и случайностей человѣческая жизнь! Эхъ, господа, стоитъ-ли жить изъ-за этого? Нѣтъ, все-таки стоитъ, въ особенности Петру Степанычу который теперь терзается, тревожится и боится и въ тоже время страшно жаждетъ имѣть маленькое, безпомощное, смѣшное и жалкое и ужасно интересное и заранѣе уже до безумія любимое существо…
Было около десяти часовъ вечера. Все шло благополучно. Наденька немного утомилась и ушла спать. Петръ Степанычъ сидѣлъ въ кабинетѣ и соединялъ, такъ сказать, полезное съ пріятнымъ: писалъ департаментскія бумаги, поджидая возвращенія изъ гостей Любовь Ивановны. По временамъ онъ прислушивался — не слышно-ли чего изъ сосѣдней съ кабинетомъ спальни, но тамъ все было тихо и бойкое перо Петра Степаныча съ новымъ усердіемъ бѣгало по бумагѣ.
Вдругъ Петру Степанычу послышалось, что-то похожее на подавленный стонъ. Откуда это? Неужели изъ спальни жены? Словно, кипятокъ пробѣжалъ по головѣ Петра Степаныча; онъ всталъ и, натыкаясь на мебель похолодѣвшими руками, подошелъ къ запертой двери спальни.
Стонъ повторился и голосъ Наденьки прошепталъ:
— Ахъ, Боже мой!
Въ одну минуту Петръ Степанычъ былъ уже въ спальнѣ. Въ переднемъ углу, у кіоты, горѣла лампадка и въ ея слабомъ, трепещущемъ свѣтѣ обрисовывалась сидѣвшая на кровати фигура жены въ бѣлой кофтѣ.
— Что? Что съ тобою, дружокъ? — прерывистымъ шепотомъ спросилъ Петръ Степанычъ, не смѣя приблизиться и держась за притолоку двери.
— Ничего. Ступай, занимайся!
— Развѣ…
— Ничего, ничего, ступай! — съ раздраженіемъ повторила Наденька, дѣлая видъ, что собирается лечь.
Петръ Степанычъ скрылся за дверью, но вмѣсто того, чтобы идти къ письменному столу, сбросилъ халатъ и началъ одѣваться.
Руки его дрожали и пальцы никакъ не могли нащупать пуговицъ жилета, который такъ и остался не застегнутымъ до половины;. пиджакъ Петръ Степанычъ, зачѣмъ-то, долго носилъ по комнатѣ, какъ-бы въ намѣреніи его почистить, но когда началась чистка, Петръ Степанычъ вдругъ разсудилъ, что глупо терять время попусту, аккуратно положилъ щетку прямо на департаментскія бумаги и безъ пиджака вышелъ въ гостиную.
Вѣра сидѣла передъ круглымъ столомъ, углубившись въ чтеніе.
При взглядѣ на Петра Степаныча она тотчасъ поняла въ чемъ дѣло и пошла къ нему на встрѣчу.
— Вѣра, голубушка, кажется… начинается!.. прошепталъ Петръ Степанычъ.
— Хорошо, хорошо. Я пойду, посмотрю, — отвѣчала Вѣра, сдержанно улыбаясь при видѣ растерянной, дрожащей, съ блуждающими глазами фигуры Петра Степаныча.
— Но та-то, та-то какова! А? — зашепталъ Петръ Степанычъ, озлобленно косясь на дверь, — одиннадцать час.онъ, а она носу не кажетъ. Какова!
— Ну такъ что-же! И не нужно ее!
— Какъ не нужно! — подскочилъ Петръ Степанычъ; но Вѣра махнула ему рукой и мягко ступая въ прюнелевыхъ ботинкахъ, скрылась за дверью.
Петръ Степанычъ въ волненіи началъ ходить по комнатѣ, безпрестанно поглядывая на часы. Его сердило спокойствіе Вѣры; въ душѣ онъ обвинялъ ее въ недостаткѣ сердечности. Потомъ ему все казалось, что онъ теряетъ дорогое время, что ему необходимо нужно что-то сдѣлать, куда-то ѣхать, спѣшить, и глядя на часы, онъ говорилъ себѣ: «ну вотъ еще три минуты подожду и… такъ нельзя, невозможно… ну, вотъ еще двѣ, и шабашъ!» Куда ѣхать, къ кому, зачѣмъ, — онъ не отдавалъ себѣ точнаго отчета и понималъ только одно, что ему куда-то надо спѣшить, не теряя золотого времени и что такъ невозможно.
Вѣра вошла въ гостиную. Лицо ея было серьезно, но какъ ни старался Петръ Степанычъ подмѣтить на немъ хоть малѣйшее выраженіе тревоги, этого ему не удалось.
— Ну, что? Что тамъ? — заговорилъ онъ, глядя Вѣрѣ прямо въ глаза.
— Ничего! — спокойно отвѣчала та, — маленькія схватки.
— Схватки! — Петръ Степанычъ обѣими руками взялся за голову. — Ну, вотъ видишь, вотъ видишь, а? Значитъ началось… значитъ… а эта каналья, мерзавка эта… по гостямъ! Убить ее мало… «'И ты тоже… хороша», — мелькнуло у него въ головѣ.
— Полноте, полноте, Что вы! — успокоительно заговорила Вѣра, притрогиваясь къ его рукѣ, — я вамъ говорю: маленькія схватки… Это будетъ повторяться не разъ, но до начала далеко!
— Что ты понимаешь! Ты тоже! — озлобленно воскликнулъ Петръ Степанычъ, на ципочкахѣ обходя гостиную и отыскивая пиджакъ, — вотъ тоже… А? Ты говоришь будутъ повторяться! Это вѣрно? — остановился онъ передъ ней.
— Будутъ.
— И… того… начнется не скоро?
— Не скоро. Можетъ быть часа черезъ четыре.
— Четыре? Вотъ хватила! Ты ничего, ничего не понимаешь!.. Ты неопытна… Но та то, та то хороша? А?
— Да полно вамъ, въ самомъ дѣлѣ!.. Идите къ себѣ и успокойтесь! Безъ васъ все обойдется. Чего вы ищете?
Петръ Степанычъ вдругъ вспомнилъ, что пиджакъ его въ кабинетѣ и метнулся туда. Но когда онъ нашелъ пиджакъ и надѣлъ его, передъ этимъ, зачѣмъ то переложивъ щетку съ одной бумаги на другую, то его вдругъ потянуло въ спальню къ женѣ. На ципочкахъ, чуть дыша, подошелъ онъ къ двери, цріоткрылъ ее и заглянулъ. Наденька сидѣла на кровати, широко раскрывъ глаза и смотря впередъ остановившимся взглядомъ.
— Наденька! — шепнулъ Петръ Степанычъ.
Жена взглянула въ его сторону и махнула рукой.
— Надя, голубушка… И все таки съѣзжу… Такъ нельзя…
— Куда ты поѣдешь? Зачѣмъ? Сиди дома! — сдерживаясь отвѣчала она.
— Но вѣдь ты не спишь… Тебѣ нехорошо… Можетъ быть… Нѣтъ, какъ хочешь Наденька, а я поѣду…
Жена не отвѣчала и Петру Степанычу показалось, что она какъ будто молчаливо согласилась съ нимъ, что ѣхать нужно.
Онъ заперь дверь, подошелъ къ столу и на минуту задумался.
Хорошо ли онъ сдѣлаетъ, что поѣдетъ за акушеркой? Конечно, хорошо. Любовь Ивановна, когда еще вернется, а можетъ и не вернется вовсе (кто ее знаетъ, что она за женщина; знакомы то съ нею безъ году недѣля), а между тѣмъ дѣло, очевидно, не шуточное. Жена перемогается, но что ей скверно и что это должно скоро начаться — не подлежитъ сомнѣнію. Надѣяться на одну Вѣру — рискованно и безразсудно, значитъ, онъ долженъ ѣхать, и даже чѣмъ скорѣе, тѣмъ лучше.
Въ гостиной Петръ Степанычъ столкнулся съ Вѣрой, которая шла къ сестрѣ.
— Я ѣду за акушеркой! Это невозможно! — безапеляціоннымъ тономъ заявилъ Петръ Степанычъ.
— Зачѣмъ? Никакой акушерки покуда не требуется. Любовь Ивановна сейчасъ пріѣдетъ! — вскричала Вѣра.
— Ну и жди свою Любовь Ивановну… шкуру! А я не намѣренъ. Я не хочу дурака ломать!.. Тутъ каждая минута дорога!
— Вы ничего, ничего не понимаете! — покачала головою Вѣра.
— Ты много понимаешь! — бросилъ ей Петръ Степанычъ, выходя лѣстницу.
На послѣдней ступенькѣ онъ остановился.
Хорошо ли онъ дѣлаетъ, что оставляетъ жену? — пришло ему въ голову, — что за мужъ, который бѣжитъ отъ жены въ такую критическую минуту. Бѣжитъ? Но развѣ онъ бѣжитъ? Вовсе нѣтъ! Онъ ѣдетъ за помощью, потому что кромѣ него некому ѣхать. Вѣра все таки можетъ принести нѣкоторую пользу, оставшись подлѣ сестры, а онъ? Что онъ можетъ! Онъ будетъ только бѣгать изъ угла въ уголъ, охать, хвататься за голову и ныть. Не лучше ли сейчасъ же взять акушерку… и везти домой? Конечно, лучше.
Очутившись на улицѣ, среди газа, дребезжанья дрожекъ, толкотни пѣшеходовъ, Петръ Степанычъ почувствовалъ значительное облегченіе и тотчасъ же внутренно укорилъ себя за это. Въ самомъ дѣлѣ, точно онъ бѣжалъ отъ тяжелыхъ сценъ, струсилъ, и теперь, не слыша, не видя ничего — успокоился. Какой эгоизмъ!
— Извощикъ! — крикнулъ Петръ Степанычъ, — на Разъѣзжую!
Въ качествѣ человѣка предусмотрительнаго, Петръ Степанычъ, помимо Любовь Ивановны присмотрѣлъ по дорогѣ со службы еще нѣсколько акушерокъ, т. е. запримѣтилъ дома, на воротахъ которыхъ были вывѣски. Въ послѣднее время это занятіе даже очень развлекало Петра Степаныча.
— Положьте сорокъ копѣекъ!
Петръ Степанычъ возмутился.
«Точно угадалъ, каналья, что я спѣшу — подумалъ онъ, — этакую безбожную цѣну заломилъ! Да тутъ пѣшкомъ въ четверть часа можно дойти!»
Мысль идти пѣшкомъ очень понравилась ему, хотя онъ опять подумалъ про себя: «Зачѣмъ я не взялъ извощика? Неужели мнѣ легче отдалить моментъ возвращенія туда. А если тамъ теперь такъ нехорошо, что каждая минута промедленія можетъ стоить жизни»?
Онъ не шелъ, а почти бѣжалъ, на ходу толкая прохожихъ, перебѣгая улицы и проскальзывая. подъ самыми лошадиными мордами. И какъ ни билось его сердце тревогою и опасеніями за жену, по усиленное движеніе на свѣжемъ воздухѣ было для него благотворно, заставляя по временамъ забывать тотъ ужасъ, который совершался у него дома..
Быстро вбѣжавъ по грязной, черной лѣстницѣ въ третій этажъ, Петръ Степанычъ сильно позвонился у двери, на которой была прибита черная доска съ бѣлыми буквами: «Акушерка».
Ему отворила старуха въ затрапезномъ темномъ платьѣ, съ сѣдыми волосами, выбивавшимися изъ-подъ чернаго, старушечьяго покойника.
— Дома барыня? — спросилъ Петръ Степанычъ.
— Какая барыня? — вытаращила на него глаза старуха.
— Хозяйка… акушерка!
— Какая я акушерка! Что ты, что ты, батенька! — отступая замахала рукою старуха.
— Тьфу! Чортъ возьми! Здѣсь живетъ акушерка? Это 18 номеръ? Вы хозяйка?
— Я хозяйка! Акушерку спрашиваешь? Наталью Ефимовну? Вотъ оно что! Выѣхала она, батюшка, выѣхала.
— А какъ же вывѣска?.. Ну, да это все равно?
Не дождавшись объясненія Петръ Степановичъ выскочилъ на лѣстницу, спустился во дворъ и остановился въ недоумѣніи, припоминая дома, въ которыхъ жили другія акушерки.
«Вотъ такъ штука»! — спохватился онъ, — "вѣдь я въ двухъ шагахъ отъ Олимпіады Петровны! Забѣгу и спрошу. Самое лучшее.
И онъ поспѣшно пошелъ по тротуару.
По настоящему ему вовсе не слѣдовало идти къ Олимпіадѣ Петровнѣ, теряя время и не зная навѣрное добудетъ-ли онъ черезъ нее акушерку, — это сейчасъ же и пришло въ голову Петра Степаныча, но онъ самъ чувствовалъ, что настроеніе его въ эту минуту было таково, что онъ необходимо долженъ былъ кому-нибудь сообщить обо всемъ. А кому же и сообщить о женѣ, какъ не ея матери.
Все это опять-таки должно было занять много времени (ужасно, ужасно много времени! — съ безпокойствомъ думалъ Петръ Степанычъ) и тѣмъ не менѣе опять-таки облегчало Петра Степаныча и было ему пріятно. «Эгоистъ, проклятый эгоистъ»! — обругалъ себя Петръ Степанычъ. — "Неужели я такъ мало люблю Наденьку! Да вѣдь вздоръ же все это, я души въ ней не чаю! Бѣдная моя мамочка, голубушка моя дорогая!
Пришпоривая себя такими ласкательными обращеніями къ женѣ, Петръ Степанычъ быстро поднялся въ четвертый этажъ одного изъ домовъ на Разъѣзжей и также, какъ у акушерки, энергично позвонилъ.
— Что такое? Случилось что-нибудь? — спросила отворившая дверь Олимпіада Петровна, — да войдите пожалуйста, снимите пальто!
— Нѣтъ, нѣтъ, ни за что! Некогда! — въ какомъ-то страхѣ воскликнулъ Петръ Степанычъ.
— Что же такое? Что-нибудь съ Наденькой?
— Не знаете-ли вы. тутъ поблизости какой-нибудь акушерки?
— Петръ Степанычъ!. — съ укоромъ всплеснула руками Олимпіада Петровна, — у васъ нѣтъ акушерки?!
— Есть, есть! Что вы! — воскликнулъ тотъ, — но видите-ли это такая гадина… Ушла въ гости, обѣщалась скоро придти, а между тѣмъ… схватки начались. Я тутъ бѣгалъ къ одной, — выѣхала.
— Вѣра у васъ?
— У насъ! Конечно у насъ!..
— Ну такъ нечего тревожиться! Вѣра распорядится. Да и навѣрное акушерка уже вернулась. Зачѣмъ же мы привеземъ другую… Впрочемъ погодите, я поѣду съ вами. Погодите!
— Вотъ это прекрасно! Лучше ничего не надо! Вотъ за это спасибо! — бормоталъ Петръ Степанычъ вслѣдъ удалявшейся Заболотиной.
Онъ сѣлъ въ передней на стулъ и сталъ ждать, облокотившись на подзеркальный ясеневый столикъ. Въ маленькомъ зеркалѣ отражалось его лицо, на которое онъ смотрѣлъ съ отвращеніемъ. Ему противны были его глаза, бритый подбородокъ, носъ, его.начинавшая лысѣть голова.
«Экая я обезьяна, — думалъ онъ, — и дѣлаю глупости за глупостями!.. Чего я помчался, какъ угорѣлый! И приду ни съ чѣмъ!.. Къ чему я сюда прибѣжалъ? Зачѣмъ все это… Зачѣмъ эти объясненія? Я кажется, готовъ встать середи улицы и кричать, что моя жена родитъ! Кому это нужно? Неужели нельзя было устроить по людски, тихо, безъ шума, безъ бѣготни. Дуракъ, набитый дуракъ! А она, моя голубушка изъ-за такого дурака, изъ-за такой обезьяны страдаетъ! А я глупости дѣлаю, все только одни глупости дѣлаю! А еще мнилъ себя человѣкомъ съ характеромъ, съ твердой волей. Тряпка я, больше ничего»!
Наградивши себя такимъ нелестнымъ эпитетомъ, Петръ Степанычъ не могъ уже болѣе созерцать свою физіономію въ зеркалѣ и презрительно отвернулся.
«Что-то дѣлается тамъ?» съ тоскою думалось ему, "бѣдная моя мамочка, какъ она, должно быть, страдаетъ! А я, какъ болванъ, чортъ знаетъ зачѣмъ сижу тутъ. Похвально, нечего сказать! Пріѣхала ли эта… тварь? А что какъ не пріѣхала и Вѣрѣ одной приходится возиться? Нѣтъ, такъ невозможно!
Онъ схватилъ шляпу и хотѣлъ уйти, не дождавшись Олимпіады Петровны, когда послѣдняя, совсѣмъ одѣтая, появилась на порогѣ.
— Изнываете? — спросила она.
— Ужасно! — признался Петръ Степанычъ, — сейчасъ чуть не убѣжалъ.
— Ну, пойдемте, пойдемте! Экой вы какой… горячка!
Они сѣли на извощика и поѣхали. Нѣкоторое время оба молчали. Вдругъ Олимпіада Петровна заглянула въ лицо тестя и глубоко вздохнувши, сказала:
— У васъ своя бѣда, Петръ Степанычъ, а у меня своя.
— Какая? — машинально спросилъ тотъ, думая о женѣ.
— Такая бѣда, что ужъ не знаю! Вотъ ужъ не ожидала… Это Богъ знаетъ что такое?
— Что же, что? — спросилъ Петръ Степанычъ и опять-таки машинально, потому что никакъ не могъ оторваться мыслью отъ жены.
— Вамъ, только вамъ одному могу сказать, — патетически воскликнула Олимпіада Петровна значительно, однако, понизивъ голосъ изъ опасенія чтобы не услышалъ извощикъ, — и то съ тѣмъ, чтобы Надюша объ этомъ не знала. Слышите?
— Хорошо, хорошо! Да что же такое? — съ нѣкоторой досадой воскликнулъ Петръ Степанычъ, не любившій и не совсѣмъ довѣрявшій патетическому тону тещи.
— Ольги у меня нѣтъ! — съ трагизмомъ воскликнула Олимпіада Петровна.
— Какъ нѣтъ? — удивился Петръ Степанычъ.
— Такъ нѣтъ! Ушла! Но, пожалуйста, будемъ говорить тише. Это такой скандалъ!
— У-шла?
— Да ушла: самымъ позорнымъ, самымъ возмутительнымъ обра зомъ! Господи, что я перенесла въ эти дни, если бы вы знали Петръ Степанычъ! Волосы посѣдѣли! Я состарилась на десять лѣтъ!
Петръ Степанычъ этого не находилъ, но молчалъ, занятый мыслью о томъ, что должно теперь происходить дома.
— Позвольте, куда же она ушла? — спросилъ онъ только съ тѣмъ, чтобы что нибудь сказать.
— Къ Бардину! Къ этому негодяю, прощалыгѣ, котораго я всегда ненавидѣла, отъ котораго я всегда ждала одного только дурного! Но погоди! Я ему насолю! Я добьюсь своего. Онъ еще не знаетъ какъ, но я добьюсь….,
— Къ какому Бардину? Вы меня удивляете, Олимпіада Петровна.
— Ахъ, Боже мой! Ну, къ Бардину! Развѣ вы его не знаете, не видали?
— Никогда! Ну вотъ мы и пріѣхали! Слава Богу!
Петръ Степанычъ поспѣшно расплатился съ извощикомъ и бросился подъ ворота. Сидѣвшій у воротъ дворникъ Спиридонъ снялъ шапку и отвѣсилъ поклонъ. «Значитъ, все благополучно», — подумалъ Петръ Степанычъ, — «или Любовь Ивановна пріѣхала и все кончилось или еще не начиналось».
По двору во мракѣ проходили темныя фигуры людей. Пробѣжалъ беззаботно насвистывая какой-то мальчуганъ, ученикъ изъ сапожной мастерской. Другой, постарше пронесъ на головѣ корзину, въ которой со звономъ стукались одна объ другую пивныя бутылки…
«Гдѣ то затѣвается пьянство», мелькнула въ головѣ Петра Степаныча праздная мысль, но онъ тотчасъ оборвалъ себя: "Господи, что то тамъ, что тамъ? Что то моя Надюша!
Поднимаясь по лѣстницѣ, онъ услышалъ далеко за собою чье то тяжелое сопѣнье и тутъ только вспомнилъ, что это должно быть поднимается Олимпіада Петровна.
«Однако, хороша дѣвица, нечего сказать!» мелькнула въ немъ; мысль, «что это за Бардинъ? Положительно не помню, не знаю такого!.. Но Надюша, Надюша!»
Петръ Степанычъ моментально словно окаменѣлъ на мѣстѣ. Ему послышался, хотя и отдаленный, но жалобный, раздирающій, душу крикъ. Холодный потъ выступилъ у него на лбу, колѣни дрожали, въ глазахъ зарябило; боясь, упасть онъ судорожно уцѣпился за пеі рила. Боже мой, Боже мой, неужели это оттуда, неужели она кричитъ?
Крикъ повторился и вслѣдъ за нимъ на дворъ съ грохотомъ упало полѣно; кричали кошки и ихъ кто то разогналъ.
Петръ Степанычъ тихонько подошёлъ къ двери своей квартиры, остановился, перевелъ духъ и прислушался. Тамъ все было тихо. Это его и поразило и взволновало несказанно. Что такое? Что ожидаетъ его за этой дверью? Жизнь или смерть, радость или горе?
— Что же вы? Звоните! — послышался сзади задыхающійся голосъ Олимпіады Петровны.
— Постойте… Тс!..
Петръ Степанычъ приложилъ ухо къ дверной щели.
— Да полно вамъ! Ну, что такое! Пустяки!
Олимпіада Петровна протянула руку къ звонку, но Петръ Степанычъ предупредилъ ее и легонько потянулъ ручку.
— Что? Что? А? — съ шепотомъ накинулся онъ на отворившую дверь Пелагею.
— Съ дочкой поздравляю васъ, баринъ! — торжественно произнесла та, отвѣшивая низкій поклонъ.
Петръ Степанычъ не помнилъ, какъ вошелъ въ гостиную, и вообще не помнилъ, что было затѣмъ. Смутно рисовалась ему его собственная гостиная съ кретоновой обивкою низенькой мебели, каминъ съ вазочками, просвѣтленное милое лицо стоявшей у камина Вѣры, смутно промелькнуло передъ нимъ синее на длинной шеѣ лицо Любовь Ивановны, но за то ярко, разъ на всегда, на всю жизнь, запечатлѣлось въ его памяти блѣдное, съ длинной тѣнью отъ рѣсницъ подъ сомкнутыми глазами лицо Наденьки. Вотъ она открыла глаза, ласково взглянула на Петра Степаныча и дриподняла лежавшую на груди руку. Моментъ, — и Петръ Степанычъ уже стоялъ на колѣняхъ передъ кроватью, цѣловалъ, обливаясь слезами, эту руку и лепеталъ безсвязный вздоръ, въ которомъ горячія слова любви мѣшались съ просьбами о прощеніи и восторгъ видѣть свою голубушку живой и невредимой, со взрывами самобичеванія.
— Ну, хорошо, хорошо, успокойся! — улыбаясь, слабымъ голосомъ говорила Наденька, — это, знаешь-ли, даже хорошо, что ты ушелъ. Мѣшалъ-бы… Любовь Ивановна сейчасъ-же послѣ тебя пришла и все обошлось благополучно.
— Но ты страдала! — съ чувствомъ воскликнулъ Петръ Степанычъ, цѣлуя ея руку.
. Наденька нѣжно улыбнулась.
— Посмотри на нашу дѣвочку! — сказала она, закрывая глаза.
Любовь Ивановна уже стояла сзади, держа на рукахъ что-то, завернутое въ одѣяльце. Петръ Степанычъ обернулся, акушерка придвинула ему это нѣчто, приподняла край одѣяльца и Петръ Степанычъ увидѣлъ ужасно красное, маленькое, сморщенное дѣтское личико.
— Заверните, заверните! — прошепталъ Петръ Степанычъ, махая рукой, — такъ можно простудить! Не надо! Заверните!
Онъ взглянулъ на Любовь Ивановну. Изсиня зеленое лицо акушерки сіяло и улыбалось въ своихъ безчисленныхъ морщинахъ и показалось Петру Степанычу на этотъ разъ до того симпатичнымъ, что онъ сразу забылъ о томъ огорченіи, какое причинила ему она и даже съ чувствомъ пожалъ ей руку.
Только теперь, придя въ себя и оглядѣвшись, Петръ Степанычъ понялъ, какой тутъ долженъ былъ происходить переполохъ. Ихъ маленькая, чистенькая, педантически прибранная спаленка измѣнилась до неузнаваемости: пара низенькихъ отоманокъ была сдвинута вмѣстѣ и, очевидно, служила временнымъ ложемъ для только что явившагося. на свѣтъ маленькаго человѣческаго существа, туалетъ былъ сдвинутъ также и закиданъ какими-то пеленками и тряпицами, въ воздухѣ стоялъ рѣзкій запахъ ромашки и деревяннаго масла.
— Тише! — предупредила Любовь Ивановна, вытягивая гусиную шею и кивая въ сторону Наденьки, — кажется уснула! Это отлично! Пусть поспитъ!
Петръ Степанычъ посмотрѣлъ на лицо спавшей жены, на длинную тѣнь отъ рѣсницъ подъ сомкнутыми глазами, сдѣлалъ какой-то неопредѣленный жестъ и на ципочкахъ выбрался въ гостиную.
Вѣра сидѣла за столомъ и задумчиво смотрѣла на огонь лампы.
— Вѣра! — тихо, окликнулъ Петръ Степанычъ, подходя и садясь рядомъ на диванъ, — очень она мучилась?
— Нѣтъ, не особенно! — отвѣчала Вѣра, — а вы то, сегодня, безъ чаю! — вдругъ вспомнила она — поставить самоваръ?
— Нѣтъ, нѣтъ, не надо! Богъ съ нимъ! И такъ обойдусь! Таи не очень, говоришь? Ну, разскажи-же мнѣ по порядку, все, все разскажи!
Онъ взялъ ея обѣ руки, и глядя въ свѣтлые глаза, дѣвушки, приготовился слушать.
Вѣра разсказала все послѣдовательно и толково. Когда Петръ Степанычъ ушелъ, схватки прекратились не надолго, потомъ возобновились съ новой силой и уже не прекращались. Отъ боли Наденька непремѣнно хотѣла ходить, но Вѣра настояла, чтобы она легла. Затѣмъ пришла Любовь Ивановна и очень растерялась, когда узнала, что Петръ Степанычъ поѣхалъ за акушеркой. («Ага» — воскликнулъ при этомъ Петръ Степанычъ, — «чувствовала, значитъ, что не ладно сдѣлала!»). Затѣмъ наступили роды, которые шли все время правильно, согласно съ тѣмъ, какъ это описано въ учебникахъ. (Охъ, ужъ ваши учебники! недовѣрчиво покачалъ головою Петръ Степанычъ, въ тоже время не умѣя скрыть признательной улыбки, — учебники, матушка моя, мертвая штука, а тутъ живое существо на Свѣтъ родится! Да и Любовь-то Ивановна, кажется, не надежная особа!.. Ну, ну, продолжай!).
Но Вѣра продолжать не пожелала, хотя, собственно разсказывать уже было нечего. Дѣвушка начала горячо отстаивать распоряженія Любовь Ивановны и Петръ Степановичъ спасовалъ.
— Ну, можетъ быть, можетъ быть! — согласился онъ, добродушно улыбаясь, — можетъ быть, Вѣруша! Не смѣю, не могу спорить. Тебѣ и книги въ руки. Ну, а теперь-то какъ-же? Никакой опасности не предстоитъ? А?
— Никакой! — отвѣчала Вѣра, — теперь ужъ я буду ходить за ней и за ребенкомъ.
— Ну? — успокоился Петръ Степанычъ, — съумѣешь-ли?
— Съумѣю! — твердо отвѣчала дѣвушка, смѣло глядя на него своими свѣтлыми глазами, — Любовь Ивановна будетъ заходить разъ въ день.
— Ну, какъ знаете! — покорно согласился Петръ Степанычъ, — какъ знаешь, Вѣруша, я вѣдь ничего, ничего не понимаю!
Затѣмъ Вѣрою было обращено вниманіе на то обстоятельство, что уже второй часъ и пора ложиться спать, а Петромъ Степанычемъ былъ возбужденъ вопросъ: кто будетъ съ Наденькой и ребенкомъ и не останется-ли на ночь Любовь Ивановна.
— Нѣтъ! — рѣшительно заявила Вѣра, — Любовь ивановна по. ѣдетъ домой, а я буду спать въ спальнѣ. Мы съ Пелагеей перенесемъ туда кушетку.
Петръ Степанычъ вызвался самъ перенести кушетку, но и тутъ потерпѣлъ пораженіе: ему было заявлено категорически, что это не его дѣло и что самое лучшее, что онъ въ настоящее время можетъ сдѣлать, это идти спать.
И Петръ Степанычъ покорился. Пожелавъ Вѣрѣ покойной ночи, онъ пошелъ въ кабинетъ, раздѣлся, потушилъ лампу и легъ на турецкій диванъ.
Долго не могъ заснуть Петръ Степанычъ. Словно въ калейдоскопѣ передъ нимъ мелькали всѣ мельчайшія событія этого дня. "Какой день, какой замѣчательный день… 19 августа. Завтра же нужно записать его, — думалъ Петръ Степанычъ. За обѣдомъ еще Наденька была совсѣмъ здоровая, а теперь лежитъ измученная, настрадавшаяся и лежитъ не одна, а съ нею, дѣвочкой, съ новымъ, беззаботнымъ пришельцемъ въ нашъ міръ. Но странно, куда-же дѣвалась Олимпіада Петровна? Петръ Степанычъ совершенно забылъ о ней и вспомнилъ только теперь. Неужели она ушла? Конечно, иначе ее было-бы видно. Обидѣлась на Петра Степаныча за его невниманіе, за то, что онъ такъ равнодушно отнесся къ исторіи съ Ольгой? Но Боже мой, можно-ли было требовать отъ него, чтобы въ такую критическую минуту онъ былъ занятъ чѣмъ-нибудь другимъ, кромѣ жены? Ну, хорошо, ну пускай онъ эгоистъ, себялюбецъ и все такое, но хороша-же и Олимпіада Петровна!«Нѣтъ, видно она одну только свою Олю и любитъ, а вотъ ее Богъ и наказываетъ за такую исключительную любовь. Впрочемъ, какое до этого дѣло Петру Степанычу! У него теперь своя забота, своя любовь, любовь къ женѣ, къ ребенку, къ этому крохотному, красному, сморщенному существу. Какъ мы ее назовемъ? Когда будемъ крестить? Кого позовемъ въ кумовья? Нѣтъ, нѣтъ, не надо думать теперь объ этомъ, все это долго и подробно будетъ обсуждаться потомъ, а теперь нужно спать, спать, спать!
Петръ Степанычъ повертывается на другой бокъ, закрываетъ глаза и дѣлаетъ усилія заснуть, но образы Наденьки и того неопредѣлившагося крошечнаго существа въ одѣяльцѣ, котораго онъ называетъ своей дочерью, фигуры Вѣры, Олимпіады Петровны, Любовь Ивановны, Ольги, даже Пелагеи, даже той старухи-хозяйки, которая отворила ему дверь во время поисковъ акушерки, — въ какомъ-то сумбурѣ мечутся ему въ глаза и дѣлаютъ сонъ невозможнымъ.
Затаивъ дыханіе онъ прислушивается, онъ какъ-бы вызываетъ звуки изъ сосѣдней съ кабинетомъ спальни, — мертвая тишина объемлетъ всю квартиру и Петръ Степанычъ незамѣтно, совершенно неожиданно для самого себя теряетъ сознаніе въ глубокомъ, моментальномъ снѣ.
VII.
правитьВъ одной изъ самыхъ отдаленныхъ, захолустныхъ улицъ Выборгской стороны, полускрытый вѣковыми деревьями сада стоялъ большой деревянный домъ барскаго стиля прежнихъ временъ, съ фальшивыми колоннами, прилѣпленными къ самымъ стѣнамъ фасада, и двумя голыми амурами на фронтонѣ въ игривыхъ позахъ поддерживавшими съ обѣихъ сторонъ полуразрушенный временемъ гербъ. Кромѣ послѣдней достопримѣчательности да ветхой террасы, спускавшейся отъ балкона въ садъ, домъ этотъ ничѣмъ особеннымъ не выдѣлялся среди другихъ сосѣднихъ домовъ, тоже деревянныхъ и тоже довольно старыхъ. Единственное, побуждало обратить на него вниманіе, было невольное сознаніе простора, которое являлось благодаря тому, что кромѣ огромнаго сада, окружавшаго со всѣхъ сторонъ домъ, къ нему прилегалъ еще пустырь, выходившій на другую улицу и огражденный низенькимъ заборомъ. Изъ оконъ первыхъ этажей сосѣднихъ домовъ можно было видѣть весь этотъ пустырь сплошь заросшій сорными травами, сквозь которыя обозначались запущенныя гряды бывшаго здѣсь нѣкогда огорода. Разные предпріимчивые люди предлагали хозяину то купить пустырь подъ постройку дома, то арендовать его для склада дровъ или разведенія огорода, но хозяинъ не льстился ни на какія самыя заманчивыя предложенія и предпочиталъ видѣть это мѣсто „въ пустѣ“, разрѣшивъ ребятишкамъ изъ сосѣднихъ домовъ пользоваться пустыремъ какъ имъ заблагоразсудится. Въ силу послѣдняго обстоятельства продѣланная въ заборѣ небольшая калитка не запиралась никогда и юное населеніе окрестныхъ домовъ невозбранно могло проводить здѣсь цѣлые дни. Дѣвчонки въ материныхъ башмакахъ и кацавейкахъ съ полами, достигавшими земли, мальчишки въ отцовскихъ шапкахъ, закрывавшихъ не только голову, но и часть лица — являлись сюда въ лѣтнюю пору съ утра, принося завернутыми въ отрепья своихъ маленькихъ сестренокъ и братишекъ, складывали родственную ношу куда-нибудь въ безопасное мѣсто въ уголокъ у забора и предавались незатѣйливымъ, свойственнымъ ихъ возрасту, играмъ: мальчишки играли въ бабки, въ казаки-разбойники, въ „пьяные“ и „участокъ“, дѣвочки — въ „золотыя ворота“, въ „ангела и трубочиста“ и проч. Пользуясь свободою входа, забѣгали сюда и бездомовые или заблудшіе отверженцы собачьей породы и предавались тоже свойственнымъ ихъ званію играмъ или, — если это были псы уже преклонныхъ лѣтъ, вполнѣ разочарованные въ жизни и испытавшіе много житейскихъ невзгодъ, — забирались куда-нибудь въ уголокъ у забора и нѣжили на солнечномъ припекѣ старыя, наболѣвшія кости.
Заходилъ сюда иногда и мастеровой или фабричный человѣкъ на другой день послѣ пріятно проведеннаго воскреснаго досуга и, расположившись на травкѣ, вынималъ изъ кармана штановъ завѣтную посудину. Завернутые въ клочокъ бумаги полъ-фунта колбасныхъ обрѣзковъ и кусокъ ситнаго хлѣба служили достойной закуской послѣ каждаго возліянія, совершеннаго прямо изъ горлышка, и „поправившійся“ или, вѣрнѣе, совершенно ошалѣвшій на „старыя дрожжи“ мастеровой человѣкъ преспокойно растягивался во весь ростъ на травѣ, предоставляя свою непритязательную особу случайностямъ, могущимъ совершиться въ безлюдномъ мѣстѣ, и всѣмъ стихіямъ природы, въ видѣ дождя, вѣтра, грома и молніи.
Выспавшись сколько того требовала его собственная природа, мастеровой человѣкъ приподнималъ съ земли грѣшное тѣло, тараща глаза, безсмысленно озирался вокругъ и, сообразивъ мѣсто своего нахожденія, медленно удалялся подъ собственный кровъ.
Наскучивъ играть, перессорившись и передравшись, движимые присущимъ дѣтскому возрасту духомъ пытливости, ребятишки собирались у забора, отдѣлявшаго пустырь отъ сада и, приложивъ бойкіе, любопытные глазенки къ его щелямъ смотрѣли въ садъ, тихонько обмѣниваясь результатами наблюденій.
Садъ былъ огромный, съ множествомъ запущенныхъ, поросшихъ мохомъ и травою дорожекъ, съ двумя, тремя полуразрушенными бесѣдками затѣйливой конструкціи и большимъ, зацвѣтшимъ прудомъ по серединѣ. Въ центрѣ пруда возвышалась сдѣланная изъ туфа скала а на ней помѣщалась статуэтка женщины въ хитонѣ съ отбитой правой рукой, въ которой женщина должна была что-то такое держать, и въ то время, когда рука была цѣла, — непремѣнно что нибудь держала — можетъ быть мечъ, который, повинуясь стихіямъ, разломился на куски, можетъ быть глобусъ, изображавшій шаръ земной, который упалъ въ стоячую воду пруда и зарылся въ его илистомъ днѣ. Ребятишки, производившіе потаенныя наблюденія, ни мало не задумывались объ этомъ, какъ не задумывались также о томъ, отчего въ такомъ большомъ, прекрасномъ саду, гдѣ должно быть много было ягодъ и навѣрное росли рябина, калина и яблоки, никто не гуляетъ, а кто и хотѣлъ бы погулять, того не пускаютъ.
Мальчикъ Ѳедька, — сынъ одного изъ мѣстныхъ сапожниковъ, прозванный за свою способность прыгать на четверенькахъ — Лягушкой, — сдѣлалъ однажды великое открытіе, — увидѣлъ человѣка, медленно прохаживавшагося по одной изъ дорожекъ сада. Тотчасъ же оповѣщенные объ этомъ событіи ребятишки оставили игры и бросились къ забору съ цѣлью лично провѣрить Ѳедькино сообщеніе.
Дѣйствительно по саду ходилъ человѣкъ.
— Человѣкъ, братцы, какъ есть человѣкъ! — захлебываясь отъ восторга, твердилъ Ѳедька.
— Молчи, дуракъ, что орешь! — остановилъ; его Хомутовскій (т. е. обитатель дома Хомутова) Васька.
— А что?
— А то! Не ори!..
— Не ори, а то уйдетъ! — предостерегъ извощицкій Серега, т. е. жившій на дворѣ, гдѣ были извощики.
— Не уйдетъ! Онъ не слышитъ. Нѣшто не видишь, — старый.
— Волоса-то какіе бѣлые!
— И борода длинная, длинная, бѣ-ѣ-лая! — подѣлилась своимъ наблюденіемъ дворничихина Грунька.
— А самъ какъ жердь! — опредѣлилъ Ѳедька.
— Цапля!
— Каланча!
— А ты видалъ цаплю?
— А ты видалъ?
— Видалъ.
— Гдѣ?
— Вотъ тебѣ гдѣ!
Послышался легкій звукъ затрещины, но прогуливавшійся по саду старикъ на-столько заинтересовалъ всѣхъ, не исключая получившаго по затылку, что тотъ только поправилъ шапку и еще плотнѣе прильнулъ глазомъ къ щели.
— А глаза-то, глаза какіе! — прерывающимся отъ испуга голосомъ прошептала городовихина Палашка.
— Глаза черные! — замѣтилъ Ѳедька.
— Такъ и горятъ! — прошептала Палашка.
— Надо быть злой! Ужо, попадись ему въ лапы! Эхъ Грунька, попадись ты ему!..
— Дѣдко настоящій!
— Вона, вона, листочки рветъ!
— Ѣстъ?
— Нѣтъ, не ѣстъ, бросаетъ. Сорветъ и броситъ.
— Сперва понюхаетъ!
— А халатъ-то у него какой смѣшной!
— Это не халатъ, — куцавейка.
— Куцавейка? Дура! Нѣшто куцавейки бываютъ длинныя? Куцавейки завсегда коротенькія!
Палашка недовѣрчиво посмотрѣла на Серегу, потомъ на свою, полученную по наслѣдству отъ матери и волочившуюся по землѣ кацавейку и беззаботно тряхнувъ кудрявой головой, все-таки рѣшила, что старикъ прогуливается въ кацавейкѣ.
— Сюда идетъ! Сюда! — раздался всеобщій шепотъ и ребятишки въ разсыпную шарахнулись отъ забора. Остался только Ѳедька и то потому, что слылъ въ околодкѣ отчаянной головой, „безстрашнымъ чортомъ“. Однако по мѣрѣ того, какъ старикъ, привлеченный шумомъ, приближался къ забору, — „безстрашному чорту“ становилось не по себѣ. Онъ покинулъ свою щель (самую большую и удобную), выбралъ другую, поменьше и пониже, весь сжался въ комокъ и, приготовившись къ поспѣшному отступленію, далеко отставилъ ногу.
— Уйди, Ѳедька! — слышался сзади сдержанный, предостерегающій шепотъ товарищей.
— Лучше уйди, чортъ!
— Поймаетъ, задастъ выволочку!
— За волосья черезъ заборъ достанетъ!
Ѳедька ничего не отвѣчалъ, но сдѣлалъ ногою жестъ, долженствовавшій обозначать: „не мѣшайте“.
— Уй-дди! — раздался общій, сдержанный шепотъ.
Ѳедька замеръ у своей щели. Прямо противъ него чуть-ли не глаза въ глаза стоялъ и смотрѣлъ старикъ. Со стороны сада у забора была заросшая малиной канава, въ которую теперь вошелъ старикъ и очутился на уровнѣ Ѳедькинаго роста. Старикъ срывалъ спѣлыя ягоды, клалъ ихъ въ ротъ и черными, жгучими глазами задумчиво смотрѣлъ въ пространство. Въ этихъ глазахъ ничего не было ни страшнаго, ни злого, наоборотъ, въ нихъ было что-то до такой степени грустное, тихое, взывающее къ довѣрію, что Ѳедька, — отчаянная голова, — не удержался и крикнулъ:
— Дѣдушка, дай малинки, а?
Старикъ поднялъ голову, осмотрѣлся, и, догадавшись, что звуки голоса доносились черезъ заборъ, посмотрѣлъ въ щель.
— Малинки захотѣлъ, пострѣленокъ!
Въ тонѣ,, съ какимъ были сказаны эти слова, не было ничего угрожающаго; въ такомъ тонѣ разговаривали съ Ѳедькой отецъ, мать и всѣ, кто былъ къ нему расположенъ, поэтому Ѳедька не испугался, не отбѣжалъ, а сохраняя свою позицію, весело крикнулъ въ отвѣтъ:
— Захотѣлъ!
Старикъ отломалъ обремененную ягодами вѣтку и перебросилъ ее черезъ заборъ. Ѳедька схватилъ вѣтку, но подоспѣвшіе товарищи принялись отнимать добычу; черезъ минуту въ рукахъ Ѳедьки торчалъ одинъ колючій прутъ.
Старикъ перебросилъ черезъ заборъ еще одну вѣтку, посмотрѣлъ въ щель, какъ быстро расправились съ нею ребятишки, и, вылѣзши изъ канавы, медленно пошелъ къ дому.
Походка его была тверда и пряма; онъ высоко держалъ голову и весь свой тонкій, мускулистый станъ. Онъ улыбался, припоминая съ какой жадностью ребятишки набросились на малину. „Дички, маленькіе дикари!“ думалось ему, „теперь на малину, а выростутъ большіе на что нибудь другое съ такой-же жадностью станутъ набрасываться!“
Онъ зналъ этихъ ребятишекъ, если не поимянно, то каждаго въ лицо, зналъ всѣ характерныя особенности каждаго изъ нихъ. Какъ часто, не будучи видимымъ, онъ наблюдалъ ихъ изъ оконъ своего дома, подобно тому, какъ ученый изслѣдователь наблюдаетъ въ стекло микроскопа міръ мельчайшихъ организмовъ въ каплѣ воды. И это было его единственнымъ развлеченіемъ, его единственнымъ занятіемъ въ теченіе многихъ лѣтъ.
Илья Афанасьевичъ Бардинъ давно уже прекратилъ всякую связь съ людьми и заперся отъ всѣхъ въ старомъ домѣ. Нѣкогда богатый заводчикъ и коммерсантъ изъ дворянъ, онъ продалъ заводы, прекратилъ торговлю и, говоря его собственными словами „отошелъ отъ міра“, запершись въ этомъ недоступномъ для постороннихъ вторженій гнѣздѣ.
Онъ жилъ невидимкой. Если ему приходилось одинъ или два раза въ годъ покидать свое гнѣздо и выходить изъ дому, что случалось обыкновенно зимою, то и тутъ никто изъ сосѣдей не могъ даже хорошенько разглядѣть его въ лицо. Предшествуемый такимъ же старымъ, какъ онъ самъ, молчаливымъ и мрачнымъ дворникомъ Никитой, Илья Афанасьевичъ появлялся на крыльцѣ въ енотовой шубѣ съ поднятымъ до глазъ воротникомъ, садился въ заранѣе нанятыя извощичьи сани и уѣзжалъ. Такъ же закутанный, съ поднятымъ воротникомъ онъ возвращался и скрывался за дверью таинственно, какъ нѣкій призракъ. Какъ ни пытались досужіе люди разспрашивать Никиту о баринѣ, разспросы ни къ чему не вели: молчаливый, мрачный старикъ отвѣчалъ, что баринъ его какъ баринъ, живетъ своимъ капиталомъ, „ведетъ свою линію“, а до остальногопрочаго никому дѣла нѣтъ. Приблизительно то же самое отвѣчалъ на разспросы и старый слуга Ельпидифоръ. Эти два человѣка были какъ бы подобраны старикомъ, чтобы охранять его покой отъ чуждаго любопытства.
На первыхъ порахъ, когда старикъ поселился въ домѣ, у подъѣзда можно было еще видѣть иногда или изящную эгоистку, съ кучеромъ-бородачемъ, съ которой соскакивалъ молодой человѣкъ, въ цилиндрѣ, съ маленькими, бѣгающими глазками, или ландо, изъ котораго, кряхтя и озираясь по сторонамъ слезящимися глазами, вылѣзалъ тучный старикъ и, опираясь на палку, поддерживаемый гайдукомъ въ галунахъ, медленно перебирая подагрическими ногами, плелся къ крыльцу, — но-современемъ и эгоистка и ландо исчезли и, стариннаго фасона, въ видѣ мѣднаго прута съ ручкой, звонокъ надолго застылъ въ безмолвіи.
Безмолвно и въ высокихъ, просторныхъ комнатахъ стараго, Бардинскаго дома. Въ безмолвіи стоитъ старинная, краснаго дерева, мебель въ строгомъ порядкѣ по сторонамъ большой, въ шесть оконъ, залы, въ безмолвіи смотрятъ со стѣнъ изъ почернѣвшихъ бронзовыхъ рамъ старинные почернѣвшіе портреты предковъ въ широкихъ жабо, малиновыхъ полукафтанахъ и латахъ, въ безмолвіи виситъ по серединѣ старинная, бронзовая люстра съ застывшими въ игривыхъ позахъ полнотѣлыми амурами и съ тяжелой бахромой хрустальныхъ подвѣсокъ, которыя одни, среди всеобщей мертвой тишины, повинуясь-ли естественному сотрясенію стѣнъ или неизвѣстно откуда проникшей волнѣ свѣжаго воздуха, издаютъ иногда чуть слышные мелодическіе звуки.
О чемъ звучатъ онѣ? Можетъ быть до сихъ поръ онѣ въ печальныхъ, мелодическихъ звукахъ оплакиваютъ судьбу той нѣжной, какъ роза, красивой, какъ сказочная фея, молодой дѣвушки, чудный портретъ которой стоитъ на предкаминной мраморной доскѣ въ кабинетѣ, и которая много лѣтъ тому назадъ въ послѣдній разъ прошла черезъ эту залу и оставила въ ней отзвукъ своего послѣдняго, затаеннаго вздоха?
Вотъ комната, въ которой все напоминаетъ о послѣднемъ присутствіи здѣсь молодой дѣвушки. Эта комната — кабинетъ хозяина. Съ мраморной доски камина смотритъ ея портретъ въ скромномъ темномъ платьѣ съ причесанными гладко волосами и съ приколотымъ къ груди цвѣткомъ. Обитое темнымъ сафьяномъ кресло, въ которомъ она сидѣла, такъ и осталось сдвинутымъ немного въ сторону отъ стола и тутъ же подлѣ, на пушистомъ коврѣ, разостлавшемся черезъ весь кабинетъ, до сихъ поръ лежитъ оброненная ею перчатка.
Десять лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ. Тогда Илья Афанасьевичъ былъ еще совсѣмъ бодрымъ мужчиною; въ черныхъ волосахъ чуть-чуть проблескивала сѣдина, черные жгучіе глаза, сохранившіе свой блескъ донынѣ, казались тогда совершенно огневыми.
Какъ страшно сверкнули они и остановились на фигурѣ дѣвушки, когда она слабымъ, прерывавшимся отъ волненія голосомъ сообщила дядѣ ужасную вѣсть!
— Что? Повтори, что ты сказала! Можетъ быть я ослышался! — раздался его глухой, дрожавшій отъ ярости голосъ.
— Нѣтъ, дядя, вы не ослышались! — тихо, но твердо отвѣчала дѣвушка, — я люблю его.
— Кого?! Кого ты любишь? Продажнаго фигляра, клоуна, обезьяну, кривляющуюся на потѣху пьяной толпы?
— Я люблю его! — повторила дѣвушка, закрывая руками лицо.
Онъ всталъ съ кресла, съ шумомъ отбросилъ его назадъ и началъ ходить по комнатѣ.
— Нѣтъ, — сказалъ онъ, — ты ошибаешься. Ты ошибаешься! — крикнулъ онъ, пронизывая дѣвушку огневымъ взглядомъ черныхъ глазъ, — клоуна любить нельзя, развратнаго фигляра, шляющагося по подмосткамъ балагановъ, любить нельзя! Человѣка, бросившаго жену и дѣтей, — любить нельзя! Ты ошибаешься! Опомнись!..
— Я люблю его! — повторяла дѣвушка.
Она сидѣла въ широкомъ креслѣ, вся сжавшись въ комокъ, блѣдная, трепещущая и казалась такой маленькой, такой жалкой, маленькой дѣвочкой ему, вытянувшемуся во весь свой могучій ростъ и широко шагавшему по комнатѣ, что онъ расхохотался.
— Ошибаешься, лжешь! — смѣялся онъ, — этого не можетъ быть! Не можетъ быть, чтобы ангелъ полюбилъ чорта, чтобы овцѣ понравился волкъ! Ты должна бояться, бѣжать отъ него, бѣжать какъ отъ заразы! Его присутствіе не чисто, его рѣчи проклятыя, онъ воздухъ, которымъ ты дышешь, заражаетъ своимъ грязнымъ дыханіемъ. Гдѣ могла ты его видѣть? Тамъ, гдѣ бываютъ такіе, — тебѣ не мѣсто. Я оградилъ тебя отъ подобныхъ встрѣчъ! Кто свелъ васъ? Кто ослушался моихъ приказаній? Говори, отвѣчай! Гдѣ видѣла ты его?
— Встрѣча наша была случайная! — тихо отвѣчала дѣвушка.
— На улицѣ? Когда ты шла въ церковь или возвращалась? Когда ты гуляла? А? Гдѣ же была Дмитревна, гдѣ была миссъ Эльсонъ? Ну, отвѣчай!
Онъ подошелъ къ креслу, въ которомъ она сидѣла, и грубо взялъ ее за руку.
Выраженіе физической боли появилось на ея лицѣ.
— Дядя! — прошептала она, поднимая на него чудные глаза, въ которыхъ были и мольба и испугъ вмѣстѣ.
— Отвѣчай-же, гдѣ ты встрѣтилась съ нимъ?
— Да, на улицѣ! — послышался отвѣтъ.
— А! Онъ подстерегалъ тебя… какъ коршунъ, какъ подлый, хищный звѣрь! А тѣ? Какъ онѣ допустили, какъ онѣ могли оставить тебя одну?
— Дядя! Миссъ Эльсонъ была больна, а Дмитревна…
— Подкуплена? Хорошо!
— Нѣтъ, нѣтъ, дядя! Милый, голубчикъ! Не вини ее… Она ничего, ничего не знала. Я ушла одна… хотѣла немного освѣжиться на воздухѣ… Онъ подошелъ… Я не помню, какъ случилось… Онъ заговорилъ…
— Такъ, такъ! — покачалъ головой дядя, — ну, а дальше?..
— Потомъ… Я одна, одна всему виновата! Я обманывала и миссъ Эльсонъ и Дмитревну, искала предлоговъ, чтобы свидѣться… Но я не виню себя… Дядя, въ послѣдній разъ говорю вамъ: я люблю его! Я не могу безъ него… Я должна быть съ нимъ… А теперь, когда… пусть будетъ, что будетъ; я должна идти къ нему!..
Дѣвушка вдругъ упала на колѣни и съ мольбою протянула руки.
— Вы… Милый, дорогой дядя… вы были для меня отцомъ… Простите, простите меня… Ради Бога… Я… Нѣтъ, нѣтъ, это такъ ужасно… Нѣтъ, я не могу сказать!
Но ему уже ничего не нужно было. Онъ зналъ все. Невыразимымъ презрѣніемъ омрачилось его лицо. Жестомъ гадливости онъ отстранилъ валявшуюся у его ногъ и простиравшую къ нему руки дѣвушку и отошелъ въ дальній уголъ комнаты.
Надвинулись сумерки. Въ окна глядѣла бѣлая муть зимняго вечера. Предметы въ комнатѣ теряли свои рѣзкія очертанія и тамъ, дальше отъ окна, гдѣ стоялъ этотъ жестокій человѣкъ, сливались въ одну безразличную темь.
— Хорошо! — послышался оттуда рѣзкій, рѣшительный голокъ, — дѣлай какъ знаешь! Что посѣяла, то пожнешь! Я отказываюсь отъ тебя! Завтра я снимаю опеку и прошу о назначеніи другого опекуна.
— Дядя!
— Кончено! Слово сказано, и будетъ такъ, какъ я хочу! Ты можешь идти! Я не задерживаю тебя!
Она встала и, шатаясь, подошла къ нему.
— Нѣтъ, нѣтъ! — крикнулъ онъ изступленно, — не подходи, не заговаривай со мной! Я не отвѣчаю за себя!
Онъ съ силой дернулъ сонетку.
— Ельпидифоръ! — сказалъ онъ появившейся въ дверяхъ фигурѣ стараго лакея, — проводи барышню!
Она сдѣлала шагъ впередъ, хотѣла что-то сказать, но присутствіе лакея и боязнь униженія при немъ остановили ее.
Молча, безшумно какъ тѣнь ступая по ковру, она направилась къ двери и скрылась за ней.
Тогда этотъ неукротимый, желѣзной воли человѣкъ, этотъ неумолимый, грозный судья упалъ лицомъ внизъ на широкій турецкій диванъ и, сцѣпивъ зубами атласную подушку, страшно и глухо зарыдалъ…
И съ этого памятнаго дня начался крутой переворотъ въ жизни Ильи Афанасьевича! Онъ продалъ заводы, передалъ торговлю, пересталъ появляться въ обществѣ и замуравилъ себя навсегда въ стѣнахъ этого дома.
Тѣнью ходилъ онъ по его высокимъ комнатамъ, переходя изъ одной въ другую и изо-дня въ день мучительно переживая воспоминанія прошлаго.
Въ эту залу веселая, смѣющаяся вбѣгала его милая крошка Соня и подставляла ему для поцѣлуя нахолодѣвшую отъ мороза щечку… Здѣсь слышался ея беззаботный смѣхъ, топотъ рѣзвыхъ, маленькихъ ножекъ и шумъ, поднимавшійся ею, разносился по всему дому, оживлялъ его безмолвныя стѣны.
Сюда, въ кабинетъ, приходила она, будучи двѣнадцатилѣтней гимназисткой и, показывая дядѣ тетради, исписанныя крупнымъ, дѣтскимъ почеркомъ, просила его сдѣлать задачу или поправить переводъ. И. когда она, худенькая, блѣдная, съ серьезнымъ выраженіемъ на лицѣ сидѣла въ креслѣ и внимательно смотрѣла на дядю, а онъ, нахмурившись, просматривалъ тетрадь, ему казалось, что ничто не должно измѣниться въ будущемъ, что Соня всегда будетъ приносить ему свои тетради и такъ сидѣть, такъ смотрѣть и такъ говорить.
Вотъ ея комнатка, окнами въ садъ. Здѣсь все осталось какъ было тогда: классный столъ въ простѣнкѣ, дубовый шкафчикъ для книгъ, постель, затянутая атласнымъ розовымъ одѣяломъ, маленькій туалетъ, комодъ, гдѣ въ строгомъ порядкѣ хранилось ея бѣлье…
А этотъ садъ! Сколько воспоминаній о миломъ ребенкѣ хранитъ здѣсь каждая бесѣдка, дорожка, каждый уголокъ, откуда раздавался беззаботный смѣхъ!
И все, все исчезло навсегда, остались одни горькія воспоминанія. Съ тѣхъ поръ какъ Соня ушла. Илья Афанасьевичъ считалъ ее умершей для себя и не старался узнавать, гдѣ она и что съ нею. но какъ ни крѣпко оградился старикъ отъ вторженія разныхъ вѣстей и слуховъ, не миновали однако они и этого дома и случайно, какъ отзвуки волнъ далекаго житейскаго моря, доносились до слуха старика. Онъ зналъ, какую ужасную жизнь ведетъ племянница, какія испытанія послала судьба на ея долю. Актеръ, съ которымъ она сошлась, проживалъ все, что она получала отъ опекуна; онъ велъ безпорядочную, бродячую жизнь артиста, возя бѣдную дѣвушку съ собою по всѣмъ городамъ и городишкамъ Россіи. Это былъ бездарный человѣкъ, кутила и развратникъ, безпрестанно мѣнявшій женщинъ и оскорблявшій дѣвушку въ самыхъ священныхъ ея чувствахъ.
Все это Илья Афанасьевичъ зналъ и все это еще пуще озлобляло его. За одно съ племянницей онъ возненавидѣлъ всѣхъ женщинъ. Если уже его Соня, милый, умный, чистый ребенокъ, такъ заботливо воспитанная имъ въ строжайшихъ правилахъ нравственности, не устояла противъ смазливой физіономіи перваго встрѣчнаго женатаго негодяя и отдалась ему безъ борьбы и страданій, такъ легко и позорно, — то, что-же оставалось думать о другихъ?
Самолюбіе Ильи Афанасьевича было жестоко уязвлено и страдало… Какъ, она, Соня, эта дѣвочка, въ которой онъ души не чаялъ, которою гордился, на которую онъ, въ какомъ-то непонятномъ ослѣпленіи, смотрѣлъ какъ на высшее существо — эта дѣвочка осмѣлилась его обмануть! Въ дѣвочкѣ вдругъ обнаружились всѣ нехорошія свойства женщины: лукавство, ложь, неблагодарность и такое легкое, такое беззаботное забвеніе памяти прошлаго!..
Нѣтъ, нѣтъ; прочь отъ этого міра лжи и предательства! Куда нибудь уйти, замуроваться отъ всѣхъ, не видѣть и не знать никого!
Весну смѣнило лѣто, — лѣто — осень, времена года шли своей чредой, а гордый старикъ все сидѣлъ въ добровольномъ одиночествѣ. Когда въ саду появилась молодая травка, распустились почки и грачи хлопотали около своихъ гнѣздъ, черными точками увѣнчавшихъ верхушки деревьевъ, Илья Афанасьевичъ, сидя въ кабинетѣ, наблюдалъ изъ окна на возобновлявшуюся жизнь и сердце его смягчалось. Онъ думалъ: „она не придетъ, не придетъ ни за что, не такова она; но если-бы это случилось? Принялъ-ли бы онъ ее? Нѣтъ!“ Но ему пріятно было думать, что она, можетъ быть, придетъ и онъ прислушивался къ звукамъ изъ передней, ожидая звонка. Затѣмъ ему самому становилось и смѣшно и досадно и, принимаясь ходить по кабинету, онъ упрекалъ себя въ слабости духа.
Наступила осень. Сквозь полуобнаженныя вѣтви деревьевъ черныя гнѣзда грачей становились виднѣе, печальные крики этой назойливой птицы наводили тоску… Цвѣты на куртинахъ доживали послѣдніе дни, на газонахъ блекла трава, дорожки усыпались желтыми и бурыми листьями, а сердитый осенній вѣтеръ, разметывавшій по хмурому небу клочки темносѣрыхъ тучъ, — кружилъ и порывисто гналъ эти листья куда-то все дальше и дальше отъ глазъ.
Не зажигая лампы, старикъ сидѣлъ въ своемъ креслѣ, смотрѣлъ, на гонимыя вѣтромъ листья, смотрѣлъ какъ осенній вечеръ постепенно окутывалъ мглою садъ, какъ вдали въ окнахъ домовъ появлялись огни и прислушивался къ заунывному шуму вѣтра въ каминѣ.
Тогда въ его воображеніи рисовались отдаленные уголки нашей необъятной Россіи, утонувшіе въ осенней грязи городишки, грязныя гостинницы, номера съ тараканами и клопами, и въ этихъ номерахъ, вмѣстѣ съ ненавистнымъ ему человѣкомъ, его бѣдная, замученная Соня. Рисовались ему и безконечныя черныя степи, голыя пустыни съ нависшимъ надъ ними темнымъ, сѣющимъ дождь небомъ, и медленно тянущаяся по этимъ пустынямъ „балагула“, а въ ней, прижавшаяся къ намокшей холстинѣ, иззябшая, голодная, полубольная Соня…
И тотъ-же мучительный вопросъ возникалъ въ его головѣ: придетъ или не придетъ? „Нѣтъ, не придетъ“, отвѣчалъ онъ самому себѣ, — а если-бы это случилось — онъ не приметъ ее!
Часто одинокіе люди разговариваютъ сами съ собою. Эта привычка является не вдругъ, человѣкъ постепенно втягивается въ нее. Также было и съ нимъ. Онъ почасту и подолгу бесѣдовалъ съ собою; онъ задавалъ себѣ одинъ какой-нибудь вопросъ и въ безчисленныхъ варіаціяхъ отвѣчалъ на него.
Однажды, наблюдая ребятишекъ, игравшихъ на пустырѣ, и въ особенности Палашку, въ материнской кацавейкѣ и большихъ, не по росту, башмакахъ, онъ задалъ себѣ вопросъ: могъ-ли бы онъ взять эту дѣвочку въ домъ и воспитать ее?
— Нѣтъ, нѣтъ, ни за что! со страхомъ отвѣтилъ онъ себѣ, — не смѣй и думать объ этомъ! Ты не годишься. Ты думаешь, что человѣка, какъ лекарство, можно приготовлять по рецепту? Вздоръ, чепуха! Человѣкъ уже готовъ отъ рожденья. И въ этой дѣвочкѣ отъ рожденья лежатъ свойственные ей задатки — можетъ быть дурные, можетъ быть хорошіе. А если дурные, — какъ ты будешь съ ними бороться? Можетъ быть твоя система воспитанія только усилитъ, разовьетъ ихъ, — они примутъ другую окраску, но въ сущности будутъ тѣ же. Теперь она не лжетъ, потому что ей нѣтъ надобности лгать — такъ все ясно и просто въ ея нищенской жизни, но когда она сдѣлается барышней, — тогда начнетъ лгать передъ собою и обманывать другихъ. Къ тому дурному, что въ ней есть — прибавится новое. Нѣтъ, нѣтъ, ты не долженъ этого дѣлать!..
И онъ ограничивался ролью ученаго изслѣдователя, сквозь стекло микроскопа наблюдающаго цѣлый міръ органическихъ существъ въ каплѣ воды…
Во время одного изъ такихъ наблюденій ему попалась на глаза довольно оригинальная фигура тучной, небольшого роста женщины въ драповой ротондѣ и черной, старенькой шляпкѣ. Эта женщина раза два медленно прошла по тротуару, противуположному его дому, все время глядя на окна, и скрылась.
Черезъ нѣсколько минутъ въ дверь кабинета постучался Ельпидифоръ, и подалъ визитную карточку, на которой стояло: „Олимпіада Петровна Заболотина“. Внизу было приписано: „по очень важному дѣлу“.
Въ немъ сейчасъ-же зародилось подозрѣніе, что эта госпожа явилась по порученію Сони. „Не принимай“, шепнулъ ему внутренній голосъ — не поддавайся искушенію! Будь твердъ!
Онъ возвратилъ карточку Ельпидифору и велѣлъ передать подавшей, что не желаетъ ее видѣть.
На третій день та же самая женщина снова появилась на противуположномъ тротуарѣ и Ельпидифоръ, смущенный, робѣющій, подалъ ему ту же карточку, но уже съ слѣдующей припиской: „проситъ удѣлить хоть пять минутъ. Дѣло большой важности“.
— Я вѣдь сказалъ, что не желаю принять! — рѣзко замѣтилъ старикъ — у меня нѣтъ никакихъ дѣлъ съ женщинами.
— Очень ужъ проситъ. Говоритъ хоть пять минутъ пусть удѣлятъ! — отвѣчалъ Ельпидифоръ, опуская глаза.
— Да что она, на бѣдность, что-ли, проситъ. Такъ ты бы ей далъ.
— Никакъ нѣтъ-съ! Я уже спрашивалъ, такъ она говоритъ, что не на бѣдность, а нужно, говоритъ, по весьма важному дѣлу.
— Онѣ всегда лгутъ! Вздоръ! Вынеси ей что-нибудь и пусть оставитъ меня въ покоѣ.
— Никакъ нѣтъ-съ! Она говоритъ, что это дѣло, по которому, значитъ, пришла, касается васъ.
— Меня?
Старику сейчасъ же пришла въ голову Соня. Ага, такъ вотъ оно что! Дѣвочка вернулась нищая, оборванная, поселилась въ какомъ-нибудь углу и подсылаетъ квартирную хозяйку. Достойные плоды лживости! Какъ нужно низко пасть, чтобы не рѣшиться смѣло придти самой, а подсылать постороннихъ людей, эту женщину, которой она должна же была сообщить позорную повѣсть своей жизни!
— Меня? У меня нѣтъ никакихъ дѣлъ съ женщинами. Такъ и скажи! И чтобы она больше не ходила сюда. Отчего ты не разспросилъ, что это за дѣло?
— Спрашивалъ-съ! И такъ и этгжъ, значитъ, спрашивалъ! — отвѣчалъ Ельпидифоръ, разводя руками, — даже, какъ значитъ былъ вашъ приказъ насчетъ барышни, я и на это намекнулъ.
— Ну?
Старикъ повернулся въ креслѣ и, придерживаясь за локотники, устремилъ на слугу жгучіе, проникающіе въ душу глаза.
Ельпидифоръ въ раздумьи покачалъ головой.
— Нѣтъ-съ! Это не по ихнему дѣлу! Ничего она про барышню не знаетъ! — отвѣчалъ онъ.
— А! Вотъ оно что!
Старикъ въ свою очередь впалъ въ раздумье. Его начинало заинтересовывать настойчивое вторженіе этой женщины. Пришла не отъ Сони, на бѣдность не проситъ, — что же это за странная особа и отчего она такъ упорно добивается его видѣть?
— Штуки! усмѣхнулся онъ, — глаза отводитъ только за тѣмъ, чтобы я ее принялъ. Никакого другого дѣла быть не можетъ, кромѣ… Ступай, и пускай она убирается къ чорту!
Илья Афанасьевичъ отвернулся съ негодующимъ видомъ и сталъ смотрѣть въ окно.
Ельпидифоръ не трогался съ мѣста. На гладко выбритомъ, откормленномъ лицѣ его, имѣвшемъ тотъ отпечатокъ благороднаго достоинства, какой замѣчается на лицахъ всѣхъ старыхъ, любимыхъ и довѣренныхъ слугъ, появилось какое-то не-то смущенное, не то виноватое выраженіе. Казалось, что онъ что-то забылъ сказать своему барину или намѣренно утаилъ передъ нимъ, а теперь упустилъ удобный для того моментъ, боялся и не могъ рѣшиться.
— Ты еще тутъ? — спросилъ Илья Афанасьевичъ, не поворачивая головы.
— Тутъ-съ! — робко отвѣтилъ Ельпидифоръ, и сдѣлавъ шагъ впередъ, съ отчаяніемъ въ тонѣ прибавилъ: насчетъ молодого барина-съ, вотъ что!
— Какого молодого барина? — быстро повернулъ голову старикъ.
— Михаила Павловича-съ.
— Это она сказала? Такъ что-же ты раньше…
Онъ всталъ и началъ большими шагами ходить по кабинету.
„Вотъ и дрянной мальчишка заявилъ о своемъ существованіи. Рѣшительно не знаешь, какъ и куда скрыться отъ нихъ“.
Съ тѣхъ поръ какъ этотъ современный дѣлецъ изъ раннихъ обнаружилъ всю дрянность своей натуришки и былъ изгнанъ отсюда съ строжайшимъ запрещеніемъ когда-либо дѣлать попытки сближенія, — Илья Афанасьевичъ не имѣлъ о немъ никакихъ свѣдѣній и началъ уже забывать, что у него есть племянникъ, а сегодня вотъ онъ напомнилъ о себѣ, и какъ, — черезъ постороннее лицо! Тоже, нечего сказать, хорошій, искренній способъ дѣйствій. Какіе мелкіе, дрянные, ничтожные людишки! И онъ когда-то ихъ любилъ! Онъ думалъ изъ нея сдѣлать идеалъ женщины! А этотъ? Проигрался въ карты? Задолжалъ крупную сумму? Посмотримъ, посмотримъ! Любопытно! Да, это становится любопытнымъ»! Онъ, въ своемъ тихомъ затворничествѣ, давно не видѣлъ житейской грязи.
Илья Афанасьевичъ сѣлъ въ дальній уголъ комнаты и сказалъ:
— Хорошо. Пусть войдетъ!
Олимпіада Петровна не вошла, а почти вбѣжала. Удовольствіе быть наконецъ допущенной къ этому «звѣрю» и «нелюдиму», какъ она внутренно окрестила Илью Афанасьевича, переполнило всѣ фибры ея существованія чувствами такого самоудовлетворенія, такого счастья, что она тотчасъ же забыла унизительность своего искательства, всѣ невзгоды своихъ безплодныхъ Попытокъ проникнуть въ этотъ домъ и преисполнилась невыразимымъ блаженствомъ, которое не могло не отразиться на ея полномъ, сіявшемъ лицѣ, и даже во всей ея маленькой, трепыхавшейся отъ волненія фигуркѣ. Въ одной рукѣ она держала волочившійся концами по полу длинный, оренбургскій платокъ, а въ другой небольшой, кожаный, сильно потертый сакъ, заключавшій въ себѣ собраніе нѣкоторыхъ «вещественныхъ доказательствъ».
Илья Афанасьевичъ слегка привсталъ на встрѣчу вошедшей и, указавъ рукою на кресло, стоявшее ближе къ свѣту, — сказалъ:
— Прошу! Не угодно-ли присѣсть!
— Ахъ, благодарю васъ! Сяду, сяду, благодарю васъ… я такъ взволнована!.. зачастила Олимпіада Петровна, присаживаясь на кончикъ стула и не рѣшаясь разстаться съ своимъ сакомъ.
— Чѣмъ могу служить? — сквозь зубы спросилъ старикъ.
— Прежде всего, многоуважаемый Илья Афанасьевичъ, я должна вамъ представиться… Моя фамилія Заболотина… вдова… Жена отставного капитана.
Старикъ наклонилъ голову. Ироническая усмѣшка пробѣжала по его губамъ.
— Я пришла по очень, очень важному дѣлу, — продолжала Олимпіада Петровна, бросая мелькомъ внимательные взгляды на обстановку кабинета, — оно касается вашего племянника Михаила Павловича Бардина и васъ также!
— Меня? — удивился старикъ, бросивъ на Заболотину презрительный взглядъ, — объяснитесь пожалуйста.
— Васъ, — какъ родственника, какъ дядю, конечно, потому что я не думаю, чтобы такіе поступки родственника не накладывали тѣни…
— Позвольте! — прервалъ старикъ, — я согласился видѣть васъ у себя вовсе не за тѣмъ, чтобы слушать ваши разсужденія. Потрудитесь кратко и толково объяснить мнѣ въ чемъ дѣло!..
— Видите-ли, многоуважаемый Илья Афанасьевичъ, я должна начать немного издалека! — отвѣчала Олимпіада Петровна, расправляя платье и притрогиваясь къ хранилищу вещественныхъ доказательствъ.
Старикъ въ нетерпѣніи передернулъ плечами.
— Долженъ онъ вамъ? Сколько? — отрывисто спросилъ онъ, бросивъ косвенный взглядъ на «хранилище», — это векселя?
— Век-се-ля? вытаращила глаза Олимпіада Петровна, — нѣтъ, нѣтъ у меня нѣтъ никакихъ векселей! — покачала она головой.
— Что-же это такое?
— Это? А вотъ выслушайте. Я начну немного издалека… Лѣтомъ прошлаго года вашъ племянникъ познакомился… довольно случайно, съ моимъ домомъ. У меня три дочери-невѣсты; одна, впрочемъ, уже вышла замужъ за очень, очень хорошаго человѣка, одного чиновника…
Илья Афанасьевичъ пошевелился въ креслѣ.
— Сейчасъ, сейчасъ! — заторопилась Олимпіада Петровна, — можетъ быть вамъ все это скучно, неинтересно, но это такъ необходимо!..
— Продолжайте пожалуйста!
— Ахъ, да! Такъ вотъ… Г. Бардинъ довольно случайно (Олимпіада Петровна на послѣднемъ словѣ сдѣлала удареніе) познакомился съ моимъ домомъ. Онъ былъ у меня раза два-три, и, нужно сознаться, произвелъ на меня впечатлѣніе довольно легкомысленнаго молодого человѣка. Но не въ томъ дѣло, если-бы… Ахъ, я забѣгаю впередъ, извините!
— Сдѣлайте одолженіе! — процѣдилъ сквозь зубы старикъ рѣшившись пожертвовать собою и выслушать гостью до конца.
— Такъ вотъ. Онъ познакомился, бывалъ, и я замѣтила… Илья Афанасьевичъ, я мать, и, конечно, должна была замѣтить, что онъ ухаживаетъ за одной изъ моихъ дочерей. Ольга сдѣлалась раздражительной, нервной, апатичной ко всему и оживлялась только тогда, когда, бывало, придетъ Михаилъ Павловичъ.
— Ну-съ, дальше? — спросилъ старикъ, нервно барабаня пальцами по ручкѣ кресла.
— Илья Афанасьевичъ, вы, конечно, понимаете, что какъ мать я должна заботиться о своихъ дѣтяхъ, должна пристроить ихъ и все такое? Не правда-ли? Средствъ у меня нѣтъ никакихъ, я живу трудомъ своихъ рукъ, я работаю съ утра до ночи и ѣмъ, могу сказать съ гордостью, честный хлѣбъ! Да, честный!
Олимпіада Петровна вдругъ почему-то сочла нужнымъ прослезиться. Быстро выхватила она изъ кармана платокъ и поднесла его къ глазамъ.
— Хорошо. Понимаю! — сказалъ старикъ, — потрудитесь продолжать.
— Я думала… я надѣялась, — продолжала, всхлипывая, Олимпіада Петровна, — что Михаилъ Павловичъ, какъ честный человѣкъ, вы понимаете, какъ благородный человѣкъ, сдѣлаетъ… ну, сдѣлаетъ предложеніе… но если-бы я знала… ахъ, я все забѣгаю впередъ!..
— Погодите! Я понимаю. Михаилъ Павловичъ не сдѣлалъ предложенія? — прервалъ старикъ.
Олимпіада Петровна быстро провела платкомъ по лицу и трагическимъ жестомъ протянула Ильѣ Афанасьевичу сакъ съ «вещественными доказательствами».
— Вотъ, прочтите! Прочтите и убѣдитесь, вправѣ-ли я была ожидать, что Михаилъ Павловичъ сдѣлаетъ предложеніе.
— Я не читаю чужихъ писемъ! — холодно отвѣчалъ старикъ, отстраняя отъ себя сакъ, — чьи они?
— Его, его, Михаила Павловича! Къ ней!
— Какъ они къ вамъ попали?
— Я нашла ихъ у ней, въ комодѣ.
Старикъ брезгливо пожалъ плечами и въ то же время подумалъ, что если-бы онъ тогда такъ же поступилъ съ Соней, т. е. укралъ-бы у нея завѣтныя письма, все обнаружилось-бы своевременно и, какъ знать, можетъ быть его милая дѣвочка была-бы спасена. Но могъ-ли онъ рѣшиться на такой поступокъ? Могъ-ли онъ думать, что у Сони. есть письма, которыя она прячетъ отъ него? Никогда, никогда?! А между тѣмъ это было, это есть у нихъ у всѣхъ.
— Да, я нашла ихъ у ней въ комодѣ, — продолжала Олимпіада Петровна. — Илья Афанасьевичъ, не судите меня строго — я, мать! Вы не знаете, не можете знать, что это такое!.. Боже мой! Простите, если я злоупотреблю вашимъ временемъ и подробно разскажу… Ради Бога простите, но у меня такъ много… столько горя накопилось въ душѣ… я должна… я не могу.
Олимпіада Петровна снова приложила платокъ къ глазамъ, быстро отерла ихъ и продолжала волнуясь и жестикулируя:
— О, если-бы вы знали, Илья Афанасьевичъ, сколько я выстрадала… Это была моя любимая дочь, я говорю была, потому что теперь ея у меня нѣтъ. Можетъ быть я была слишкомъ снисходительна къ Ольгѣ, можетъ быть я ее баловала, — материнская любовь слѣпа, — все можетъ быть: я не знаю. (Олимпіада Петровна на минуту задумалась). Дѣвочка была, дѣйствительно, нѣсколько капризна, Избалована, а въ послѣднее время видимо находилась подъ дурнымъ, — извините, иначе я не могу назвать, — вліяніемъ Михаила Павловича. Изъ этихъ писемъ, если-бы пожелали ихъ прочитать, вы убѣдились-бы на сколько пагубно было вліяніе Михаила Павловича на мою Олю, дѣвочку простую, наивную, даже малоразвитую. Да! Въ этихъ письмахъ, написанныхъ въ ужасномъ, насмѣшливомъ тонѣ, отрицается все: семья, бракъ, всякія обязанности, даже любовь! Онъ пишетъ ей, что любитъ ее, что видѣлъ во снѣ и тутъ же говоритъ, что любви нѣтъ, что это вздоръ, выдуманный сочинителями, а есть какое-то тамъ физіологическое стремленіе… Гадость, гадость, что такое! Въ другомъ мѣстѣ онъ говоритъ еще хуже. Господи! И такими вещами наполняли душу моей дѣвочки! Господи, за что, за что мнѣ это! Моя завѣтная мечта была выдать Олю за хорошаго, скромнаго человѣка, помочь имъ устроить ихъ гнѣздышко и приходить иногда любоваться, какъ они будутъ жить. Это мечта всякой матери. За что же меня лишили моей мечты? Но, слушайте! Эти письма слишкомъ поздно попали въ мои руки. Оля ушла послѣ обѣда прогуляться и долго не возвращалась. Я думала: ну, зашла къ подругѣ, засидѣлась, вотъ, вотъ вернется… Наступилъ вечеръ; Оли нѣтъ. Стали пить чай, а я не могу, мнѣ кусокъ въ горло нейдетъ. Вотъ мучаетъ, сосетъ меня какое-то предчувствіе, чувствую я, что что-то такое должно случиться нехорошее, бѣда какая-то меня ждетъ, а что такое — не знаю, понять не могу!.. Случалось-ли вамъ когда испытывать это, Илья Афанасьевичъ! Вѣроятно случалось!.. Отпили чай, Оли нѣтъ; собираемся ложиться спать, — нѣтъ!.. Боже мой, что я передумала, перестрадала! Хожу взадъ и впередъ по залѣ и все въ окна смотрю и все прислушиваюсь къ звонку въ передней. Голова кружится, ноги подкашиваются… Господи, — думаю, «что съ нею такое? Не убили-ли, не задавили-ли лошади, подъ конку попала»? Только вдругъ и блеснула мнѣ мысль: «дай-ка пороюсь у ней въ комодѣ», опять словно какое предчувствіе меня подтолкнуло. Подошла къ ея комоду, взяла ключъ и не могу попасть въ замокъ, — рука дрожитъ. Кое-какъ совладала съ собою, открыла одинъ ящикъ, порылась, — ничего, открываю другой, — ба, новенькая, хорошенькая шкатулочка! Это меня поразило! Откуда у ней такая шкатулочка? Взяла, попробовала крышку поднять, — заперта. Ищу ключа — нѣтъ. Ясно, что ключъ у ней, съ собой. Что дѣлать? А тянетъ меня ужасно въ шкатулочку заглянуть и предчувствіе такое, что въ этой шкатулкѣ должна быть разгадка всего! Думала, думала и рѣшила: взяла ножъ, "просунула въ щель, гдѣ замокъ, нажала, крышка и отскочила. Смотрю, а въ шкатулкѣ все письма, все письма… Не помню ужъ я, куда съ ними пошла, гдѣ сѣла и какъ начала читать. Читаю, а саму такъ всю и трясетъ — и больно, и стыдно, и жалко мнѣ моей глупой дѣвочки! Потомъ какъ закричу! Весь домъ переполошила: прибѣжала прислуга, сынъ, спрашиваютъ что такое, а я ничего не могу сказать, плачу и смѣюсь, плачу и смѣюсь… истерика.
Припадокъ слезъ внезапно прервалъ разсказъ Олимпіады Петровны. Она вынула платокъ, приложила его къ глазамъ и, закрывши лицо руками, нѣкоторое время пробыла въ такомъ положеніи.
Изъ дальняго угла кабинета, гдѣ въ постепенно сгущавшемся мракѣ подобно изваянію выдѣлялась сидѣвшая въ креслѣ высокая фигура Ильи Афанасьевича, не доносилось ни звука. Старикъ точно окаменѣлъ въ позѣ, принятой имъ при появленіи Олимпіады Петровны — съ откинутой къ спинкѣ кресла головой и со скрещенными на груди руками.
— Кое-какъ привели меня въ чувство, — продолжала Олимпіада Петровна, — но лучше-бы мнѣ не приходить въ себя! Ахъ, Боже мой, такого горя, такого позора не дай Богъ никому!.. Утромъ я получаю письмо… Позвольте, оно со мною… (Олимпіада Петровна начала спѣшно рыться въ хранилищѣ). Ахъ, это письмо… Однако, гдѣ же оно?.. Странно, оно должно быть тутъ… Я помню, я его захватила.
— Не надо! — послышался изъ дальняго угла глухой голосъ Ильи Афанасьевича, — не читайте. Не надо…
— Не надо? — переспросила Олимпіада Петровна, — въ самомъ дѣлѣ? Ну, какъ хотите! А все-таки я должна его найти! А вотъ оно, кажется. Да, да, оно! Такъ не читать? Хорошо, я не буду. Я вамъ такъ передамъ, тѣмъ болѣе, что содержаніе не сложно, очень не сложно!.. «Милая мама», — пишетъ она мнѣ, да, именно: милая мама, — какова насмѣшка надъ чувствами матери!.. «Въ настоящее время я нахожусь у Михаила Павловича Бардина и болѣе домой не вернусь. Мы любимъ другъ друга. Прости, что я тебя раньше не предупредила», и… и… ну, однимъ словомъ, проситъ прощенія и говоритъ, что если-бы я стала протестовать, то это, все равно, ни къ чему-бы не привело… Знаете, какъ-бы намекъ на то, что она уже совершеннолѣтняя, что онъ адвокатъ и я ничего не могу сдѣлать!.. Вотъ какія письма пишутъ нынѣшнія дѣти родителямъ!.. Вѣдь, это ужасно, Илья Афанасьевичъ, не правда-ли?
Она сдѣлала паузу, какъ-бы ожидая подтвержденія отъ старика, но тотъ молчалъ, и Олимпіада Петровна продолжала:
— Что мнѣ было дѣлать бѣдной, беззащитной женщинѣ? Конечно, я не обратила вниманія на ея предостереженія, — въ эту минуту я такъ была зла, такъ взбѣшена, — конечно я тотчасъ же одѣлась, поѣхала въ адресный столъ, достала адресъ Михаила Павловича и въ тотъ же день, въ обѣденный часъ, такъ около шести, позвонилась у его квартиры. За дверью я слышала мужской голосъ. Онъ что-то громко говорилъ, смѣялся, напѣвалъ, но когда я позвонила — все стихло. Мнѣ отворилъ длинный, мрачный лакей и намой вопросъ: дома-ли Михаилъ Павловичъ, — отвѣчалъ довольно грубо, что барина дома нѣтъ. — А барыня? спросила я наудачу. — Какая барыня? усмѣхнулся лакей, — у насъ никакой барыни нѣтъ. — Когда же принимаетъ вашъ баринъ, мнѣ нужно по дѣлу! Лакей смѣрилъ меня взглядомъ съ головы до ногъ, и отвѣчалъ, что теперь никакихъ пріемовъ нѣтъ, такъ какъ баринъ уѣхалъ изъ Петербурга. — На долго-ли? спрашиваю. — На недѣлю! Представьте, Илья Афанасьевичъ, я была настолько глупа, что зашла черезъ недѣлю и спрашиваю: пріѣхалъ баринъ? — Еще не возвращались. Я была у него еще нѣсколько разъ, писала ему письма, сперва грозила, писала, что буду жаловаться властямъ, подамъ объявку объ исчезновеніи дочери — ничего, никакихъ результатовъ. Между прочимъ я обнаружила у себя пропажу метрическаго свидѣтельства Ольги и догадалась, что по немъ ей не трудно было, какъ совершеннолѣтней, выправить себѣ паспортъ. Но я все еще не теряла надежды. Я начала ходить по разнымъ присутственнымъ мѣстамъ, совѣтоваться съ знакомыми чиновниками и никто, никто не могъ сказать мнѣ ничего утѣшительнаго, рѣшительно никто. Я ходила около дома, въ которомъ живетъ Михаилъ Павловичъ, въ надеждѣ увидѣть ее выходящей на прогулку и, представьте, мнѣ ни разу не удалось ее поймать! Я изъ послѣднихъ средствъ подкупала дворниковъ, ихъ прислугу, но, очевидно, Михаилъ Павловичъ заплатилъ имъ больше и меня обманывали самымъ безсовѣстнымъ, самымъ наглымъ образомъ.
Олимпіада Петровна снова сдѣлала паузу при помощи платка, поднесеннаго къ лицу.
Илья Афанасьевичъ подошелъ къ сонеткѣ и позвонилъ. Благообразная фигура Ельпидифора появилась въ дверяхъ.
— Огня! — приказалъ старикъ.
Ельпидифоръ внесъ большую лампу подъ широкимъ, зеленымъ абажуромъ и поставилъ на письменный столъ. Илья Афанасьевичъ отошелъ въ дальній уголъ и сѣлъ въ кресло. Оттуда ему удобно было наблюдать Олимпіаду Петровну, сидѣвшую у стола въ кругѣ свѣта, бросаемаго лампой. Теперь онъ могъ замѣтить, что темное, шерстяное платье, облегавшее толстую фигуру Заболотиной, было сильно поношено и потерто, помятыя и мѣстами порванныя кружева, оторачивавшія рукава платья, были далеко не цервой свѣжести, старомодная шляпка съ дешевенькой вуалью давно уже отказывалась служить.
— Впрочемъ, — продолжала Олимпіада Петровна, отнимая платокъ отъ лица,--- одна женщина, служившая у Михаила Павловича въ горничныхъ не долго и отказанная имъ, повидимому, за пьянство, — потому что она, дѣйствительно, была пьяница, — сжалилась надо мною и сообщила мнѣ кое-что изъ ихъ совмѣстной жизни. Неутѣшительны были эти свѣдѣнія! Бѣдная моя Оля, какъ и слѣдовало ожидать, была, — извините за выраженіе, — обманута самымъ безсовѣстнымъ образомъ! Изъ словъ этой женщины можно было заключить, что, увозя Олю изъ моего дома, Михаилъ Павловичъ обѣщалъ жениться… Я говорю это потому, что, опять-таки, по словамъ той же женщины, между ними очень часто были объ этомъ разговоры. Оля настаивала на исполненіи обѣщанія, а Михаилъ Павловичъ отговаривался и оттягивалъ, ссылаясь то на то, то на другое. Для меня-то конечно было ясно, что добровольно, по собственному желанію, Михаилъ Павловичъ не женится никогда! Стоитъ прочесть письма, писанныя имъ Олѣ. И вотъ, однако, бѣдная, наивная дѣвушка, знавшая все отлично, читавшая его письма, все-таки повѣрила одному его слову, сказанному такъ, чтобы отвязаться!.. Чѣмъ объяснить такое ослѣпленіе, — не знаю! Затѣмъ отъ этой женщины я узнала еще кое-что и это было для меня самымъ ужаснымъ ударомъ. Выходило, что Михаилъ Павловичъ какъ будто уже начинаетъ тяготиться Олей и не прочь отъ нея отдѣлаться! Такъ, между прочимъ, онъ познакомился съ одной барышней, дочерью купца, и, по всей вѣроятности, хочетъ на ней жениться… Представьте, каково было мнѣ, когда я узнала объ этомъ! Сердце мое обливалось кровью, я плакала день и ночь! Раньше, какъ онъ только что увезъ ее, а я грозила, металась по знакомымъ, искала своихъ правъ, законнаго содѣйствія, внутри, въ душѣ, я была зла на Олю! Я считала ее неблагодарной, злой, никогда не любившей меня эгоисткой и у меня было намѣреніе — какъ только что она вернется — жестоко расправиться съ нею… Но теперь, когда я узнала, что она и такъ страдаетъ за свою ошибку, сердце мое перемѣнилось, — мнѣ такъ жаль, такъ жаль стало ее! Мнѣ представлялось, что она рвется ко мнѣ, — ее сторожатъ, не пускаютъ, что она пишетъ ко мнѣ, проситъ увезти, спасти ее, — письма перехватываются, уничтожаются… Ахъ, Боже мой, если-бы вы знали, какія ужасныя ночи проводила я! Въ отчаяніи я чуть-ли не по цѣлымъ днямъ сидѣла у воротъ ихъ дома, — меня уже всѣ знали, смѣялись надо мною, показывали пальцами, какъ на сумасшедшую, — я писала ему каждый день письма… ахъ, какія письма я писала! Я просила, умоляла отдать мнѣ дочь!.. Я говорила, что прощаю ему всѣ оскорбленія, всѣ издѣвательства надо мною, надъ всей нашей семьей… Теперь я ему уже не угрожала, нѣтъ, я только умоляла его сжалиться надо мной, понять чувства матери…
Олимпіада Петровна замолчала. Дыханіе ея было тяжелое, прерывистое. Слезъ у ней не было; воспаленные глаза съ мольбой и надеждой смотрѣли въ темный уголъ комнаты, гдѣ все въ прежнемъ положеніи, со скрещенными на груди руками, вырисовывалась мощная фигура старика.
И онъ смотрѣлъ на нее внимательно, долго, не сводя черныхъ, жгучихъ глазъ.
«Такъ вотъ она — мать! Вотъ та львица, которая, будучи смертельно раненой, подъ выстрѣлами уноситъ дѣтенышей и прячетъ въ камышахъ; кошка, для защиты котятъ, съ самопожертвованіемъ бросающаяся на врага, въ десятеро сильнѣйшаго; маленькая пичужка, устремляющаяся въ догонку за ястребомъ, унесшимъ птенца, и падающая бездыханной подъ ударами его клюва — вотъ она мать!.. И эта смѣшная на видъ, тучная, въ драповой ротондѣ и старенькой шляпченкѣ женщина, — тоже мать! Какія страшныя усилія дѣлаетъ она, чтобы спасти свое дитя! Ее не пускаютъ, надъ ней издѣваются, смѣются въ глаза, называютъ сумасшедшей, оскорбляютъ, но она упорно добивается одного, — спасти свое дитя… Сколько тоски, сколько горя, муки, — материнской тоски, материнскаго горя! Кто его оцѣнитъ, кто пойметъ и измѣритъ?»
«А можетъ быть она лжетъ?» — шевельнулась въ немъ подозрительная мысль, — можетъ быть она хочетъ поймать богатаго жениха, наслѣдника моего достоянія? Но что-же она можетъ лгать? То, что дочь ея у него, у этого негодяя — очевидная правда. Можетъ быть дочь ушла по своему желанію! Не только можетъ быть, но даже навѣрное. Но что-же изъ этого? По скольку это касается матери, ея чувствъ! Все-таки дочери, которую она любитъ, у ней нѣтъ, и она ее не можетъ увидѣть, а когда та придетъ къ ней, то придетъ опозоренная, поруганная и брошенная. Къ чему она ей тогда! Вѣдь всѣ надежды, мечты о счастьѣ, упованія на будущее были сосредоточены на той, прежней дочери, которая была чиста и невинна, а эта, которая теперь вернется къ ней, — это вѣчно стоящій передъ глазами позоръ и несчастіе, укоръ собственной совѣсти! О, если-бы у Сони была мать! Она не погибла-бы. Мать разыскала-бы, вернула ее, — она какъ тигрица бросилась-бы на своего врага и обидчика и отбила-бы отъ него дочь!..
А онъ? Сдѣлалъ-ли онъ сотую долю того, что сдѣлала сидящая передъ нимъ и добившаяся таки-разговора съ нимъ женщина? Нѣтъ! Онъ позже всѣхъ узналъ о несчастьи бѣдной Сони и, какъ холодный эгоистъ, брезгливо прогналъ ее отъ себя!.. Позоръ, позоръ на его старую голову!.. «А, негодяй, любезный племяничекъ! Тебѣ надоѣла новая игрушка и ты хочешь ее отшвырнуть отъ себя? Нѣтъ, погоди! Ничто на свѣтѣ не проходитъ безнаказаннымъ, всякій проступокъ влечетъ за собою наказаніе! Ты женишься на ней! Деньги ты любишь больше этой дѣвушки, — такъ вотъ-же ты женишься!..»
— Онъ мнѣ ничего не отвѣтилъ! — продолжала Олимпіада Петровна, — ни одного слова! Тогда… тогда я ухватилась за послѣднее… я разузнала о васъ, и… какъ мнѣ это ни тяжело было… Что-же… что-же мнѣ было дѣлать?.. Илья Афанасьевичъ, умоляю васъ, сжальтесь надо мною, помогите!..
Она быстро встала со стула, быстро прошла весь кабинетъ и вдругъ очутилась передъ старикомъ на колѣняхъ.
— Ради Бога… помогите мнѣ!.. Заставьте, заставьте его!.. Вѣкъ буду…
Рыданія прервали ея слова. Старикъ выпрямился во весь ростъ, поднялъ за руки Олимпіаду Петровну и посадилъ въ кресло.
— Не просите! — сказалъ онъ, — я уже рѣшилъ… Я его заставлю загладить свой поступокъ.
Онъ подошелъ къ письменному столу, взялъ листокъ бумаги и крупнымъ, размашистымъ почеркомъ написалъ:
Мнѣ все извѣстно. Если ты, въ теченіе недѣли, не исполнишь того, чего требуетъ долгъ всякаго человѣка и не женишься на дочери госпожи Заболотиной, — тебя постигнетъ участь твоей сестры.
— Вотъ, — сказалъ онъ, подавая письмо Олимпіадѣ Петровнѣ, — пошлите это ему, и больше ничего не нужно. Онъ будетъ у васъ!..
— О, благодарю, благодарю! — воскликнула та, ловя его руку и видимо намѣреваясь ее поцѣловать, — Боже мой, вы моя единственная защита, мое спасеніе! Вы меня воскресили! Какъ мнѣ благодарить васъ!..
VIII.
правитьВъ просторномъ домашнемъ капотѣ, благодушная, довольная собою и всѣмъ окружащимъ, Олимпіада Петровна сидѣла въ своей маленькой, душной столовой за послѣобѣденнымъ кофе. Противъ нея Сократъ Иванычъ дымилъ огромной папиросой-самокруткой, а немного поотдаль, у окна, выходившаго въ небольшой садикъ, помѣщался Максъ Нальхановъ. Онъ окончилъ курсъ съ годъ тому назадъ, служилъ по министерству государственныхъ имуществъ и, при его благообразныхъ, русыхъ бакенбардахъ, имѣлъ видъ солиднаго молодого чиновника.
Олимпіада Петровна была въ чрезвычайно хорошемъ расположеніи духа, вся расплываясь въ благодушной улыбкѣ, не жалѣя, наливала Сократу Иванычу четвертый стаканъ кофе и разсказывала о своемъ посѣщеніи старика Бардина.
— Не хотѣлъ, ни за что не хотѣлъ принять! — сообщала она, — вы подумайте только, сколько стоило хлопотъ проникнуть и разсказать все.
— Еще-бы, еще-бы, матушка! — поддакивалъ Сократъ Иванычъ, сочувственно кивая головой.
— Но ужъ разъ я попала, меня ничто не могло удержать! Я заставила себя выслушать!
— Такъ, такъ! — качалъ головой Сократъ Иванычъ, — еще-бы, матушка! Этакое дѣло, да не выслушать!.. Ха!..
— Хотите еще кофейку?
— Нѣтъ, покорнѣйше благодарю! — отказался тотъ.
— А вы, Максимъ Яковлевичъ?
Молодой человѣкъ словно очнулся отъ забытья. Онъ весь встрепенулся и взглянулъ на хозяйку недоумѣвающими глазами.
— Хотите кофе? — повторила та.
— Нѣтъ! Благодарю!
— Замечтались? О чемъ это вы? Сидитъ у окошечка и мечтаетъ!
— Я? Нѣтъ, что вы! Ни о чемъ! — вздохнулъ Нальхановъ, — собираюсь домой.
— Погодите, куда вамъ! — заговорилъ Сократъ Иванычъ, — послушаемъ вотъ, какъ это Олимпіадѣ Петровнѣ удалось… Хе, хе, хе!
— Да, батюшка, можно сказать, ужъ не думала, не гадала! И предобрѣйшій старикъ оказался… А шла къ нему, ей Богу, поджилки тряслись!
— Онъ добрый, словъ нѣтъ! — подтвердилъ Сократъ Иванычъ, крутя новую папиросу.
— Добрый! А сами-то вы мнѣ что говорили, когда я просила васъ справки навести! Забыли?
— Ничуть не забылъ, Олимпіада Петровна, матушка, ничуть! Нелюдимъ онъ, — я это самое и говорилъ.
— Нелюдимъ, это точно! — согласилась та, — да и страшный какой! Видъ у него этакой, какъ-бы сказать… свирѣпый. Все молчалъ, словечка не проронилъ, сидѣлъ какъ заговоренный и молчалъ, а когда я къ нему подошла, хотѣла за письмо… поблагодарить (тутъ невольная краска выступила на щекахъ Олимпіады Петровны при воспоминаніи, въ какой унизительной формѣ она хотѣла поблагодарить старика), то онъ меня, представьте, даже толкнулъ, слегка, конечно, а все-таки… Фу, какъ мнѣ жарко вдругъ стало… Отъ кофе, что-ли?
— Отъ кофе, отъ кофе, матушка! — подхватилъ Сократъ Иванычъ, — отъ него всегда въ жаръ бросаетъ.
— Должно быть, что такъ! — согласилась Олимпіада Петровна, и кивнула Сократу Иванычу въ ту сторону, гдѣ, погруженный въ думы и по старой привычкѣ напѣвая вполголоса про себя, сидѣлъ Нальхановъ, — дескать, — смотрите-ка, а онъ опять, того, задумался.
Оба уже начали подмѣчать кое-что за Нальхановымъ. Молодой человѣкъ велъ себя довольно странно. Послѣ того достопамятнаго вечера на Карповкѣ, въ который онъ имѣлъ краткое, но довольно непріятное для него объясненіе съ Наденькой, онъ не показывался вовсе, и двѣ недѣли тому назадъ зашелъ вдругъ, какъ онъ объяснилъ, по дорогѣ, узнать о здоровьѣ Олимпіады Петровны. Поговоривши немного, онъ уже собирался идти домой, какъ раздался звонокъ и вошла Наденька.
Старуха жила на Петербургской, и дочь, за дальностью разстоянія, считала для себя обязательнымъ хоть разъ въ недѣлю навѣстить мать. Съ Нальхановымъ она встрѣтилась просто, съ обыкновенной своей привѣтливостью протянула ему руку, поздравила съ окончаніемъ курса и тотчасъ-же какъ-бы забыла о его присутствіи, пустившись разсказывать Олимпіадѣ Петровнѣ о своей полуторагодовалой дѣвочкѣ. И на этотъ разъ Нальхановъ снова почувствовалъ себя уязвленнымъ. Теперь самолюбіе отвергнутаго вздыхателя сказалось сильнѣе, чѣмъ раньше. Тогда между ними вышло все-таки что-то похожее на объясненіе, и не уйди Наденька такъ внезапно изъ сада, да не будь онъ, Нальхановъ, такъ глупъ — неизвѣстно, чѣмъ-бы оно еще окончилось, — теперь-же, Наденька, своимъ обращеніемъ, сразу провела рѣзкую черту между нимъ и собою и полнѣйшимъ игнорированіемъ его присутствія отдалила его Богъ вѣсть на сколько отъ себя…
Однако Нальхановъ былъ не изъ такихъ, чтобы при первой неудачѣ сложить оружіе. Глядя на стройную фигуру Наденьки въ простомъ, черномъ платьѣ (она сильно похорошѣла за это время: расцвѣла, пополнѣла) и прислушиваясь къ разговору, который она вела съ матерью, онъ замѣтилъ два немаловажныхъ для него обстоятельства: во-первыхъ, Наденькѣ была повидимому непріятна встрѣча съ нимъ, а затѣмъ она черезъ-чуръ ужъ подробно и съ большимъ одушевленіемъ разсказывала о своемъ ребенкѣ. Въ сущности какіе-бы могли быть тутъ шансы для Нальханова? Но онъ думалъ иначе. Онъ считалъ себя, и, не безъ основанія, красивымъ мужчиной; въ періодъ студенчества онъ былъ избалованъ побѣдами, одерживаемыми имъ надъ женщинами, и, по собственному опыту, отлично зналъ, что ни въ чьемъ сердцѣ вражда и даже презрѣніе не переходятъ такъ скоро въ любовь, какъ въ сердцѣ женщины.
«Это ничего, мы еще посмотримъ!» ободрялъ онъ себя, самодовольно поглаживая бакенбарды и измѣряя Наденьку смѣлымъ взглядомъ.
Вмѣсто того, чтобы уйти, онъ остался еще съ часъ, т. а. ровно столько, сколько оставалась Наденька, и вышелъ вмѣстѣ съ нею.
— Вы гдѣ живете? Намъ не по дорогѣ-ли? — спросилъ онъ ее, стараясь придать возможно больше естественности и простоты своему тону, — въ такомъ случаѣ я бы васъ проводилъ?
— Благодарю васъ! — просто отвѣтила она, — у меня извощикъ. Я тороплюсь!
Дѣйствительно, у воротъ стояла извощичья пролетка, въ которую она сѣла.
Нальхановъ такъ и ушелъ, не узнавши даже адреса Наденьки. Но на другой же день онъ добылъ его изъ адреснаго стола, а черезъ недѣлю, при наступленіи перваго числа, аккуратная нѣмка-хозяйка, у которой онъ проживалъ уже нѣсколько лѣтъ, была несказанно поражена и огорчена тѣмъ, что жилецъ, безъ всякой, повидимому, причины, отказался отъ комнаты.
Нальхановъ поселился на Невскомъ, напротивъ Пушкинской. Ходить ему на службу было дальше, но за то онъ былъ ближе къ Наденькѣ и могъ съ нею встрѣчаться. Дѣйствительно, на другой же день возвращаясь въ четвертомъ часу со службы, онъ увидѣлъ Наденьку около Пушкинской. Она гуляла съ ребенкомъ и няней. Нарядная, молодая нянька везла дѣвочку въ коляскѣ, а мать съ счастливымъ выраженіемъ на лицѣ шла подлѣ.
Нальхановъ поклонился издали и, поровнявшись съ молодой женщиной, по праву стараго знакомства, первый протянулъ руку.
— Здравствуйте, НадеждаСергѣевна! — сказалъ онъ.
Мимолетная тѣнь легла на ея лицо, брови нахмурились, и она нехотя подала ему руку.
— Гуляете? — совершенно не кстати спросилъ нѣсколько оторопѣвшій Нальхановъ, — какая миленькая дѣвочка! Сколько ей времени?
— Одиннадцать мѣсяцевъ!
— Премилый ребенокъ! — сказалъ Нальхановъ и рѣшилъ, что ему больше ничего не остается, какъ раскланяться и уйдти.
На другой день онъ думалъ возобновить встрѣчу и нарочно пораньше ушелъ со службы, но напрасно проблуждавши по Невскому часа два, рискнулъ попытать счастья на слѣдующій день. Однако и въ этотъ день его постигла та же неудача. Тогда Нальхановъ пришелъ къ убѣжденію, что Наденька умышленно избѣгаетъ встрѣчи съ ннвъ и это его чрезвычайно обрадовало.
«Значитъ тутъ кое-что есть!» — думалъ онъ — «значитъ она сама не думаетъ, что мои встрѣчи съ ней простая случайность и боится за себя, если избѣгаетъ».
Нальханову, конечно, и въ голову не могло придти, что онъ могъ быть просто непріятенъ Наденькѣ. Вся бѣда заключалась въ томъ, что Наденька при первой встрѣчѣ подала ему руку. Не подай она руки, и Нальхановъ не былъ-бы и въ половину такъ дерзокъ, такъ самомнителенъ.
Наденька покуда еще не боялась его, но инстинктомъ чувствовала, что ихъ встрѣчи не случайны и, дѣйствительно, приняла мѣры, чтобы онѣ больше не повторялись. Она чутьемъ угадывала, что Нальхановъ продолжаетъ еще ее любить и это немного льстило ея самолюбію. Она не желала умышленныхъ встрѣчъ, которыя-бы походили на условленныя свиданія, — сохрани Богъ, она любитъ мужа и ея долгъ, долгъ честной женщины — остаться ему вѣрной, — но встрѣтиться случайно и даже поговорить, отчего-же? Отчего-же слегка не похвастаться, своимъ счастьемъ, потому что, не смотря на нѣкоторое однообразіе жизни, она все-таки была счастлива безсознательнымъ, младенческимъ счастьемъ бытія своего ребенка. Она боялась только, что не выдержитъ характера строгой неприступности и Нальхановъ, со свойственной ему дерзостью, рискнетъ на компрометирующій ее шагъ.
— Не нужно, говоритъ, матушка, не нужно никакой благодарности! — продолжала съ одушевленіемъ разсказывать Олимпіада Петровна, — записочку эту пошлите, и больше ничего! Результатъ, говоритъ, будетъ поразительный! Я знаю своего любезнаго племянничка!
— Хе-хе-хе! — залился дряблымъ, старческимъ смѣхомъ Сократъ Иванычъ, — «племянничка знаю»? Хе-хе-хе!
— Право. Такъ и сказалъ: я, говоритъ, его знаю! Письмо только пошлите! А, кстати, Сократъ Иванычъ, батюшка, вы какъ же это, заказнымъ?
— Заказнымъ, заказнымъ, матушка! Какъ-же! Я вѣдь вамъ росписочку-то передалъ!
— Передать-то передали, помню, да ужъ не знаю куда я ее сунула… Право!
— Ай, что вы это, матушка, росписочку беречь нужно, беречь!
— Должно быть она у меня въ комодъ спрятана. Да, да, помню теперь: въ комодѣ она.
— Ну, то-то! — успокоился Сократъ Иванычъ и выпустилъ густой клубъ дыма, — а потомъ-то что-же у васъ было?
— А потомъ? Распрощались мы какъ слѣдуетъ быть, любезно, вышла я, — ужъ совсѣмъ вечеръ, фонари горятъ. Прошла, этакъ, одну или двѣ улицы, да какъ вспомнила вдругъ все, что было, весь нашъ разговоръ, такъ у меня сердце и взыграло!..
— Еще-бы, матушка! — сочувственно качнулъ головой Сократъ Иванычъ.
— Просто я вамъ говорю: сердце взыграло! Иду я себѣ, и такъ мнѣ весело, такъ хорошо на душѣ — просто праздникъ! Что-же, думаю, — праздникъ, такъ кутить нужно! Фруктовая на глаза попалась, вошла я туда, да на радостяхъ цѣлую трехфунтовую банку варенья и купила. Вотъ какъ у насъ!
— Прекрасно, прекрасно! — захихикалъ Сократъ Иванычъ, потирая колѣни.
— Да вѣдь на послѣднія, батюшка, Сократъ Иванычъ, на послѣднія раскутилась! — съ комическимъ ужасомъ воскликнула Олимпіада Петровна.
— Ну, что тамъ «на послѣднія!» — успокоительно махнулъ рукой Сократъ Иванычъ.
— Утромъ на обѣдъ не осталось!
— Ну, что тамъ! Будетъ день, будетъ и обѣдъ!
— Олимпіада Петровна! — вмѣшался Нальхановъ, — позвольте вамъ предложить взаймы? Сколько прикажете?
— Что вы, что вы, родной! — замахала руками старуха.
— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ? Я теперь при деньгахъ! — настаивалъ Нальхановъ, улыбаясь новому эпитету «родной», — пожалуйста не стѣсняйтесь.
— Ну, если уже вы такъ богаты, — дайте рубля три на недѣлю! Тамъ, какъ-нибудь, извернусь!
— Извольте!
Нальхановъ досталъ бумажникъ и, вынувъ кредитку, подалъ старухѣ, которая опустила ее въ карманъ капота.
— Ну, вотъ, спасибо! — улыбнулась ему Олимпіада Петровна, — теперь я хоть успокоюсь! Батюшки, это кто?
Восклицаніе было вызвано звонкомъ, внезапно раздавшимся изъ передней и заставившимъ Олимпіаду Петровну вздрогнуть.
— Авдотья, кто тамъ? — крикнула она.
— Это я! — отвѣчалъ голосъ Надежды Сергѣевны.
Она вошла свѣжая, веселая и, подойдя къ матери, звонко поцѣловала ее.
— Надюша, милая! Вотъ сюрпризъ! Ты такъ давно у меня не была. Я думала, не случилось-ли что. Хотѣла ужъ побывать у тебя! — закидала ее словами Олимпіада Петровна.
Надежда Сергѣевна дружески поздоровалась съ Сократомъ Иванычемъ и протянула руку Нальханову.
— Ничего не случилось, мама! — отвѣчала она, — все благополучно, всѣ здоровы, только я была очень занята. Прислуга у меня новая, еще неопытная.
— Зачѣмъ-же брать неопытную прислугу! — возразила мать, — нужно дать подороже и… выбрать.
— То-то и есть, что мы не можемъ дать подороже! — засмѣялась дочь.
— Ну, ужъ это, матушка, пустяки! — съ раздраженіемъ воскликнула Олимпіада Петровна, — какъ это такъ не устроиться, чтобы была порядочная прислуга! Я не понимаю Петра Степаныча!
— Да онъ тутъ не при чемъ!
— Какъ «не при чемъ?» Что ты мнѣ разсказываешь! Если онъ, какъ большинство изъ нихъ, постоянно твердитъ объ экономіи…
— Нѣтъ, мама, онъ этого никогда не говоритъ!
— Неужели? — насмѣшливо улыбаясь воскликнула Олимпіада Петровна, — ахъ, какой идеальный мужъ!
Тѣнь досады проскользнула по лицу Надежды Сергѣевны, но она сдержалась и тихонько отозвала мать въ другую комнату.
— Я пришла узнать, что съ Олей? — сказала она.
— Что съ ней, я не знаю до сихъ поръ, но мнѣ удалось поговорить съ его дядей и тотъ заставитъ его жениться! — отвѣчала мать.
— Вы думаете?
— Не думаю, а убѣждена!
— Дай Богъ, чтобы устроилось! — вздохнула Надежда Сергѣевна.
— Это ужъ Онъ мои молитвы услышалъ! — съ гордостью замѣтила мать.
Надежда Сергѣевна ничего не отвѣтила и вышла въ столовую.
— А какъ здоровьице Петра Степаныча? — освѣдомился Сократъ Иванычъ.
— Ничего. Благодарю васъ! — отвѣчала она.
— Петръ Степанычъ можетъ похвастаться здоровьемъ! — вмѣшалась старуха, — онъ только жалуется на разные недуги, а въ сущности страшно здоровъ!
— Какъ-же это такъ, матушка, Олимпіада Петровна?
— А такъ, батюшка, Сократъ Иванычъ!
Старикъ покачалъ головой и сталъ крутить папиросу.
Нальхановъ все время молча разсматривалъ лежавшій на столѣ альбомъ, потомъ вдругъ взглянулъ на Рыняеву съ такимъ выраженіемъ, будто хотѣлъ что-то сказать; та тоже подняла голову, какъ-бы готовясь выслушать, и оба смутились.
— Вѣкъ живи, — вѣкъ учись, — вотъ что, батюшка, Сократъ Иванычъ! — продолжала Олимпіада Петровна, — я вотъ до старости дожила, а только недавно сдѣлала открытіе… Ахъ, Надюша, милая моя, какая я недогадливая! Хочешь кофе?
— Нѣтъ, мама, благодарю. Скоро обѣдъ.
— Да, вы вѣдь обѣдаете поздно, не такъ какъ я, старуха, въ двѣнадцать часовъ. Я и забыла. Ну, что-жъ, чашечка кофе не помѣшаетъ! Когда-то еще дома будешь.
— Минутъ черезъ десять я уйду.
— Ну вотъ тебѣ! Только что показалась, какъ красное солнышко, и ужъ собираешься уходить!
— Да мнѣ нужно!
— Какое-же открытіе? — спросилъ Сократъ Иванычъ.
— А вотъ какое, батюшка! Я замѣтила, что всѣ эгоисты очень заботятся о своемъ здоровьѣ.
— Извините, Олимпіада Петровна, но это открытіе не новое! — замѣтилъ Нальхановъ, — какой-же эгоистъ не заботится о своемъ здоровьѣ?
— Ну, конечно! А только эгоисты такіе хитрые, вы ихъ не скоро разгадаете, а тутъ какъ заговорилъ о своемъ здоровьѣ, — то болитъ, да тамъ колетъ, такъ и знай, что эгоистъ!
Всѣмъ сдѣлалось неловко: Нальхановъ ужъ черезъ-чуръ пристально началъ разсматривать чью-то карточку въ альбомѣ, Сократъ Иванычъ выпустилъ такой густой клубъ дыма, что скрылъ имъ не только себя, но и все общество, а Надежда Сергѣевна поправила шляпку, какъ-бы съ намѣреніемъ встать и уйти.
— Ты что это, Надюша? — спросила старуха, замѣтивъ ея движеніе.
— Пора идти! — отвѣчала та.
— А когда опять придешь? Ты вѣдь у меня бываешь все какъ-то съ налету. Право!
— Не знаю… Я такъ занята!..
— Ну, да, конечно! — вызывающимъ тономъ замѣтила мать, — ты научилась этому отъ мужа! Тотъ, бѣдный, такъ занятъ, что подумаешь, будто управляетъ министерствомъ… Ха, ха! Ему даже некогда было похлопотать по моему дѣлу, т. е. я хотѣла сказать по нашему общему, семейному дѣлу…
Надежда Сергѣевна вспыхнула и потупилась.
— Мама, я увѣряю васъ, что ему дѣйствительно некогда было! — проговорила она.
— А что же я говорю! — дѣланно наивнымъ тономъ воскликнула мать, — онъ, бѣдный, пожалуй, до сихъ поръ терзается, что не могъ… т. е. не успѣлъ съѣздить, куда я его просила? Но ты его успокой! Дѣло устроилось такъ хорошо, какъ я даже не ожидала! Да! Онъ можетъ не ѣздить… Теперь не нужно!
— Мама, извините я пойду!
— Уже? Жаль, очень жаль, что не можешь посидѣть! Но я не хочу, чтобы ты изъ-за меня упускала свои семейныя дѣла! Когда же придешь? Опять черезъ недѣлю?
— На будущей недѣлѣ, въ концѣ, не раньше!
— Ну, и на томъ спасибо!
Олимпіада Петровна встала и величественно протянула для поцѣлуя свое пухлое лицо. Нальхановъ тоже всталъ и взялся за шляпу.
— А вы куда? — спросила старуха, — посидите!
— Я званъ на обѣдъ къ четыремъ часамъ, — сказалъ Нальхановъ, — до свиданія!
— До свиданія! Заходите же, не забывайте старуху! Вы то, хоть, Сократъ Иванычъ, не покидайте меня! А то всѣ разойдетесь!
— Не покину, не покину, матушка, Олимпіада Петровна — мнѣ некуда идти! — отвѣчалъ тотъ.
— Ну, то-то! Тѣмъ болѣе, что мнѣ еще съ вами нужно поговорить!
И она незамѣтно для другихъ кивнула въ сторону Нальханова.
— Ну, прощай! Навѣщай же, смотри! Не забывай мать! — сказала Олимпіада Петровна, давая въ передней послѣдній поцѣлуй дочери, — да пріѣзжай съ мужемъ! Я хоть и сердита на него, а всегда буду рада…
— Хорошо, пріѣдемъ! — отвѣчала та, — а гдѣ Владиміръ? Я его что-то давно не видѣла.
— Я сама его, матушка, по недѣлямъ не вижу! — съ горечью отвѣчала старуха.
— Въ университетъ-то ходитъ?
— Кто его знаетъ! Тоже, сынокъ нечего сказать! — махнула рукой старуха, — болтается кто его знаетъ гдѣ!
— Ну, прощайте, мама!
Надежда Сергѣевна поцѣловала мать и вышла на лѣстницу.
Нальхановъ почтительно слѣдовалъ сзади.
— Вы, вѣроятно, поѣдете на извощикѣ, Надежда Сергѣевна? — спросилъ онъ, когда оба очутились на улицѣ.
— Нѣтъ, пойду пѣшкомъ! Я хочу немного пройтись.
— Если я не ошибаюсь, намъ по одной дорогѣ.
— Я живу въ Пушкинской! — просто отвѣчала она.
— А я очень близко… на Невскомъ.
Они пошли рядомъ.
— Вы служите? — спросила она.
— Служу.
— Часто бываете у мамаши?
— Наоборотъ, очень рѣдко. Хотя, по старой памяти, меня тянетъ бывать почаще, но, къ сожалѣнію, времени свободнаго мало, да кромѣ того очень далеко…
— Да, она привязана къ этой мѣстности. Мнѣ неудобно бывать здѣсь часто…
— А вы разлюбили Петербургскую сторону?
— Я никогда ее не любила.
— Но это ваша родина!
— Такъ что же изъ этого?
Оба шли нѣкоторое время молча.
— Вы какъ будто чѣмъ-то недовольны, Надежда Сергѣевна! — рѣшился замѣтить Нальхановъ.
— Почему вы спрашиваете меня объ этомъ? — рѣзко спросила она.
— Такъ. Я замѣтилъ. Извините, если я откровенно высказался. Мнѣ показалось, что бесѣда съ Олимпіадой Петровной дурно повліяла на васъ.
— Въ такомъ случаѣ, откровенность за откровенность! — улыбнулась она, — вы угадали. Мать разсердила меня. Я разсчитывала посидѣть у ней, — теперь нѣтъ еще трехъ и мнѣ не къ спѣху, но мнѣ были непріятны ея нападки на мужа да еще въ присутствіи постороннихъ лицъ.
— Надежда Сергѣевна, я вправѣ былъ бы обидѣться за послѣднее…
— На какомъ основаніи?
Она замедлила шаги и такъ холодно, даже строго взглянула на него, что онъ смутился.
— Впрочемъ… это правда!.. — пробормоталъ онъ, — я все еще не могу забыть того времени… нашего дѣтства… отвыкнуть отъ прошлаго…
— Мы не дѣти — рѣзко оборвала она его.
— Тысячу разъ правда! Виноватъ, Надежда Сергѣевна! Мы теперь совсѣмъ, совсѣмъ чужіе… Вы доказали это уже тѣмъ, что не удостоили меня приглашеніемъ на вашу свадьбу, не оказали чести знакомства съ вашимъ мужемъ.
Она подумала немного прежде чѣмъ начать говорить, но когда заговорила въ словахъ ея уже не было прежней жесткости.
— Извините и меня, Максимъ Яковлевичъ, если я васъ обидѣла, причисливъ въ постороннимъ. Для матери, которая васъ знала съ дѣтства, вы, конечно, свой человѣкъ. Но все-таки мнѣ было очень непріятно, когда она такъ… нехорошо… да, нехорошо отзывалась о мужѣ! Обиднѣе всего, что она его вовсе не знаетъ.
— Мнѣ кажется, Олимпіада Петровна, какъ женщина нервная и… немного больная, конечно преувеличиваетъ…
— Вотъ, вотъ, именно. Кромѣ того, сохрани Богъ вздумать ей возражать. Поэтому я скорѣе ушла… Оставшись одна, она подумаетъ о томъ, что говорила, и сознается въ своей несправедливости, но теперь лучше не возражать. Подумаешь, за ч?о она сердится на мужа!
— А за что?
— Вамъ, должно быть, хорошо извѣстна, исторія сестры Ольги.
— Почему вы меня спрашиваете? — осторожно задалъ вопросъ Нальхановъ.
— Очень просто. Во первыхъ, сейчасъ же въ вашемъ присутствіи мама дѣлала довольно прозрачные намеки, кромѣ того, какъ хотите, а я не вѣрю, чтобы она не разсказала вамъ все.
— Да, это правда! Я знаю всю исторію! — сознался Нальхановъ.
— Ну, конечно. А знаете, за что она сердится на мужа?
— Вотъ этого не знаю.
— За то, что онъ не впутался въ эту исторію и вообще отнесся довольно холодно. Теперь вамъ понятенъ намекъ на эгоиста. Это онъ то — эгоистъ!.. Нужно правду сказать, Петръ Степанычъ не уважаетъ Ольгу и уважать ее не за что, но тѣмъ не менѣе, если бы только была какая-нибудь возможность, онъ бы уцѣпился за нее и повелъ дѣло. Къ несчастію, сдѣланнаго нельзя было поправить ничѣмъ. Этотъ господинъ такъ обезпечилъ себѣ полнѣйшую безнаказанность, что ни съ какой стороны нельзя было къ нему подступиться. Мужу моему все это было ясню; мама, по своему обыкновенію, требовала невозможнаго и разсердилась, когда ей стали доказывать, что она ничего не добьется.
— И тѣмъ не менѣе чего-то она добилась! Вы слышали, она сказала, что дѣло устроилось… Кромѣ того, при мнѣ былъ разговоръ о посѣщеніи какого-то старика, о какомъ-то письмѣ…
— Ну, что же! Тѣмъ лучше! Я очень рада. Бѣдная Ольга надѣлала всѣмъ столько непріятностей!..
Она замолчала и долго шла не проронивъ ни одного слова. Вдругъ на углу одной улицы Нальхановъ остановился.
— Надежда Сергѣевна, — сказалъ онъ, — вамъ все равно пройти по этой улицѣ? Это даже немного сократитъ нашъ путь до парка.
— Мнѣ? Конечно все равно! — удивилась она и разсмѣялась, — ахъ, это та, въ которой мы когда-то жили?
— Она самая! Помните?
— Еще бы! Конечно помню.
— Тутъ ничего не измѣнилось. Мѣстность даже не застроилась вовсе. Тѣ же пустыри, огороды… Все то же!
Они теперь шли по узкой улицѣ, плохо мощеной, съ ветхими, деревянными мостками вмѣсто тротуара. Справа и слѣва тянулись маленькіе деревянные домики, раздѣленные одинъ отъ другого заборами, изъ-за которыхъ торчали покрытыя молодою листвой вѣтви липъИ березъ.
— Мнѣ бы хотѣлось взглянуть на вашъ домъ! — говорилъ Нальхановъ, — да вотъ онъ никакъ? Онъ и есть!..
Оба остановилась передъ низенькимъ, почти вросшимъ въ землю деревяннымъ, съ мезониномъ, домомъ, въ шесть оконъ на улицу. Старый домъ содержался въ исправности; на окнахъ были чистыя, кисейныя занавѣски и стояли цвѣты. Черезъ открытыя настежъ ворота виденъ былъ чистенькій дворъ, а позади довольно большой садъ.
Въ одномъ изъ оконъ за занавѣской промелькнуло лицо молодой дѣвушки. Она отодвинула горшокъ съ фуксіей и стала смотрѣть на Надежду Сергѣевну и Нальханова.
— Пойдемте! — сказала та, и Нальханову показалось, что голосъ ея дрогнулъ — неловко стоять. Могутъ спросить, что надобно!
— Это точно какъ вы, бывало, сидите у окна, читаете или вышиваете и вдругъ выглянете. Да и окно-то это ваше! — сказалъ Нальхановъ, отходя, и мелькомъ взглядывая на Рыняеву, какъ-бы желая сравнить ея лицо съ лицомъ неизвѣстной дѣвушки.
Надежда Сергѣевна слегка нахмурилась и ускорила шагъ.
«Что это? Неужели начало?» съ неудовольствіемъ подумала она, «о, тогда нужно сейчасъ-же прекратить! Я скажу, что устала, сяду на извощика… И безъ того я слишкомъ долго иду съ нимъ! Ну, мама, вы не скоро дождетесь моего визита…»
Но въ глухой, пустынной улицѣ не было ни одного извощика и, волей-неволей, нужно было идти рядомъ съ Нальхановымъ.
«По крайней мѣрѣ я буду молчать! Это самое лучшее!» сказала себѣ Надежда Сергѣевна, «не нужно давать ему повода къ болтовнѣ. Помолчимъ и разойдемся! Я найму извощика… А что, если это онъ все нарочно? Нарочно пришелъ къ мамѣ, чтобы встрѣтиться. О, это было-бы такое нахальство, такая дерзость! Однако я встрѣчаю его здѣсь уже второй разъ»!..
Она мелькомъ взглянула на него. Лицо его было серьезно; онъ имѣлъ видъ грустный и сосредоточенный.
«Нѣтъ, не можетъ быть!» тотчасъ-же успокоила она себя, «это простая случайность. Онъ достаточно знаетъ меня, да и что ему во мнѣ!»
И преисполненная горделивымъ сознаніемъ своей неуязвимости, сознаніемъ того, что она недоступна для какихъ-бы то ни было искательствъ, она еще разъ взглянула на него и, смѣясь, замѣтила:
— Тутъ-ли вы, Максимъ Яковлевичъ, или всѣ въ прошломъ?
— Я? встрепенулся Нальхановъ, — да, вы угадали. Я весь въ прошломъ! Мнѣ вспомнилось мое дѣтство, и я такъ увлекся воспоминаніями, что мнѣ казалось, будто я только вчера проходилъ по этой улицѣ.
— Не думаю, чтобы ваши воспоминанія были особенно пріятны. Кажется, вы не важно учились и вашъ строгій папаша частенько наказывалъ васъ! — замѣтила Надежда Сергѣевна.
— А вы помните? Помните, какъ я однажды, прямо изъ гимназіи, убѣжалъ къ вамъ, въ садъ, и вы меня нашли въ бесѣдкѣ?
— Помню! Вы еще ни за что не хотѣли идти домой, и мама принуждена была оставить васъ ночевать.
— Да, да! — вздохнулъ Нальхановъ, — какъ подумаешь, сколько времени прошло! И все то непріятное, что было въ дѣтствѣ, кажется теперь такимъ хорошимъ, вспоминается съ такой радостью! Должно быть оттого, что миновало и никогда не вернется!.. Помню, напримѣръ, съ какимъ нетерпѣніемъ я ждалъ каждаго праздничнаго дня! Вѣдь эти дни я всѣ напролетъ проводилъ въ вашей семьѣ. Какъ было тогда весело!
Онъ украдкой взглянулъ на спутницу. Лицо ея было серьезно, глаза задумчиво устремлены впередъ, словно и она переживала воспоминанія дѣтства…
Незамѣтно оба вошли въ Александровскій паркъ. Деревья и кустарники только недавно опушились молодой зеленью. Взрытыя и выровненныя граблями рабатки и посыпанныя краснымъ пескомъ дорожки своимъ чистымъ, обновленнымъ видомъ радовали взглядъ. Отовсюду раздавалось веселое щебетанье птицъ. По главной аллеѣ мчались щегольскіе экипажи съ сидѣвшими въ нихъ нарядными барынями и разодѣтыми, какъ куколки, дѣтьми, розовыя щечки которыхъ и искрившіеся глазенки явно указывали на степень испытываемаго удовольствія отъ прогулки на свѣжемъ воздухѣ.
Отъ ходьбы-ли, или также отъ долгаго пребыванія на свѣжемъ воздухѣ и щеки Надежды Сергѣевны покрылись румянцемъ.
— Вы не устали, Надежда Сергѣевна? — спросилъ Нальхановъ.
— Не особенно! Я люблю ходить.
— А я хотѣлъ предложить отдохнуть съ четверть часа. Вѣдь вы не торопитесь, не правда-ли?
— Нѣтъ, не тороплюсь!
— Тогда присядемте. Вонъ, тамъ, есть свободная скамейка.
Они сѣли на скамейку, скрытую отъ главной аллеи густо переплетшимися между собою голыми сучьями акаціи.
— У васъ, Надежда Сергѣевна, такой видъ, можно подумать, что вы грустите! — сказалъ Нальхановъ.
— Нѣтъ, ничего! — улыбнулась Рыняева, — это я такъ. Вспоминаю о сестрѣ. Вѣдь я сегодня за тѣмъ и пришла, чтобы узнать, что съ нею… Я никакъ не ожидала отъ нея такого поступка.
— Поступокъ крайне… легкомысленный! — замѣтилъ Нальхановъ, — впрочемъ, знаете, Надежда Сергѣевна, есть натуры, которыя… трудно опредѣлить, что это за натуры! У меня… я былъ близокъ къ одной такой дѣвушкѣ.
— Вы? Вотъ какъ! — протяжно произнесла Рыняева и съ боку взглянула на него.
— Да, Надежда Сергѣевна, — началъ Нальхановъ, — два года только прошло послѣ нашего разговора на Карповкѣ, а въ эти два года я успѣлъ пережить столько, сколько не переживешь и въ пять лѣтъ.
— Неужели? подняла она на него глаза, недоумѣвая, къ чему ведетъ эта прелюдія и смутно опасаясь чего-то, чего не должно было быть между ними.
— Мнѣ некому открыть свою душу, — продолжалъ Нальхановъ, — некому разсказать о своихъ испытаніяхъ и, будь вы не замужемъ, я не сталъ-бы разсказывать вамъ…
— Что же случилось? Какія испытанія? Съ этой дѣвушкой?
— Очень горькія, Надежда Сергѣевна! Позволите-ли вы мнѣ говорить съ вами какъ съ другомъ дѣтства, быть вполнѣ искреннимъ, даже можетъ быть забывая, что меня слушаетъ женщина? Поймите, Надежда Сергѣевна, что у меня нѣтъ друзей, есть мужчины-пріятели, которые никогда не поймутъ моего горя, — да и что мы, мужчины, вообще понимаемъ въ такихъ вопросахъ, — но друзей у меня нѣтъ, и вы являетесь единственнымъ человѣкомъ, который меня пойметъ, потому что вы знали меня съ дѣтства, почти на вашихъ глазахъ слагался мой характеръ…
Надежда Сергѣевна, сидѣвшая все время опустивъ голову, подняла ее теперь и съ любопытствомъ и сочувствіемъ взглянула на Нальханова. Ей пріятно было его довѣріе, затѣмъ все это оказывалось настолько любопытнымъ, что Надежда Сергѣевна, отдавшись охватившему ее чувству, съ удовольствіемъ приготовилась слушать Нальханова.
Но сна тотч’асъ-же овладѣла собой и съ притворнымъ равнодушіемъ въ тонѣ спросила:
— Должно быть что-нибудь ужъ очень романическое? Не правда-ли?
— Скорѣе нѣчто патологическое! — отвѣчалъ Нальхановъ, — дѣвушка оказалась субъектомъ въ полномъ смыслѣ слова ненормальнымъ.
— А кто она? — не удержалась Надежда Сергѣевна и ужасно смутилась. «Тебѣ-то какое дѣло?», тотчасъ упрекнула она себя, — «ахъ, какъ ты себя сегодня странно ведешь!»
— Кто она? — подхватилъ Нальхановъ — какъ вамъ сказать… Довольно образованная, развитая дѣвушка, повидимому изъ хорошей семьи, о которой я все-таки такъ до сихъ поръ ничего не знаю! Познакомился я съ нею совершенно случайно на подъѣздѣ театра по окончаніи какой-то оперетки. Она служила въ хорѣ и получала крошечное жалованье, чуть-ли не 20 или даже 15 рублей въ мѣсяцъ. Вначалѣ я принялъ ее за одну изъ тѣхъ особъ… вы понимаете, но оказалось не то. Бѣдняжка любила искусство, училась въ консерваторіи и, подобно многимъ, мечтала поступить въ оперу. Но поступленіе туда по какимъ-то неизвѣстнымъ причинамъ все затягивалось, матеріальное положеніе ухудшалось и дѣвушка рада была, что попала въ оперетку. Это была очень талантливая, способная дѣвушка, но съ какой-то странной особенностью хвататься за все и ничего путемъ не достигать. Она недурно пѣла, была хорошей музыкантшей, прекрасно рисовала, писала прелестныя стихотворенія, съ успѣхомъ занималась ваяніемъ, одно время даже преподавала и была недурной учительницей. И все это какъ-то шло у ней прахомъ!.. Глядя на нее, мнѣ казалось иногда, что природа зло подшутила надъ ней: вложила въ нее артистическую душу и не дала характера. Но если бы вы знали, какъ она мучила меня!
— Вы любили ее? — спросила Надежда Сергѣевна.
— Да, на мое несчастье! Я нанялъ небольшую квартирку, и мы стали жить. Я просилъ ее бросить оперетку, предлагалъ заняться рисованіемъ, давать уроки музыки, писать даже стихи, но она и слушать не хотѣла! Бывало разсердится и кричитъ: «Что же вы хотите, чтобы я умерла? Я не могу жить въ вашей скучной обстановкѣ. Мнѣ нуженъ блескъ газа, костюмы, звуки музыки, — ими я только дышу!» А какое! Отъ этого газа, постоянной простуды за кулисами, душныхъ уборныхъ, катаній на тройкахъ (она увлекалась до того, что послѣ спектакля ѣздила съ офицерами за городъ, а вернувшись плакала у меня въ ногахъ и рвала на себѣ волосы!), — такъ вотъ отъ всего этого у ней начала развиваться чахотка. Въ такомъ состояніи она была ужасна. Утромъ кашель, слезы, -жалобы на судьбу, всѣми недовольна, все швыряетъ, — а вечеромъ мчится въ свой балаганъ и толкается по холодной сценѣ, изображая пансіонерку въ дурацкомъ «Мокромъ амурѣ». Я любилъ ее, Надежда Сергѣевна, — любилъ не какъ равную подругу жизни, что-ли, а какъ больного, причудливаго, милаго ребенка, но въ этомъ ребенкѣ столько было распущенности, ненужной лжи, коварства, что вы представить не можете, какъ я страдалъ!..
— И все-таки не рѣшались ее бросить?
— Не могъ! Много въ ней было очень милаго, даже наивнаго. Начинаешь ее упрекать, зачѣмъ она поѣхала на тройкѣ, а ей, какъ ребенку, даже слово «тройка» нельзя упомянуть! Сейчасъ она вся вспыхнетъ, загорится, глаза заблестятъ и начинаетъ молить: «поѣдемте, милый, такой, сякой, ради Бога поѣдемте!» Начинаешь ей читать наставленія, — она хохочетъ, поетъ, или вдругъ разрыдается до истерики. Сначала я ее ревновалъ, потомъ бросилъ — не стоитъ, я озлоблялся на нее, потомъ пересталъ озлобляться и осталось во мнѣ къ ней только одно чувство жалости. Жалѣлъ я ее ужасно, въ особенности въ послѣднее время, когда у ней открылась чахотка. Она уже не ѣздила въ оперетку, вдругъ притихла, сжалась и сильно страдала, проводя ночи безъ сна, хотя бодрилась и, какъ всѣ чахоточные, далека была отъ мысли о смерти.
— Бѣдная! — вырвалось у Надежды Сергѣевны.
— Да, именно: бѣдная! — подтвердилъ Нальхановъ, — такъ я мысленно называлъ ее, сидя около кушетки, на которой она, бывало, лежитъ. «Бѣдная моя дѣвочка», думаю, — вѣдь ей, подумайте, не было еще девятнадцати лѣтъ, — «кто это тебя изуродовалъ! Была ты талантливая, отзывчивая, теплилась въ тебѣ искра Божья, и точно какой Мамай прошелъ по твоей душѣ, все опустошилъ, исковеркалъ, умертвилъ»… Ну, просто какой-то цвѣтокъ растоптанный! И такъ, бывало, станетъ глубоко жаль ее, что приподнимешь за худенькія плечики, голову положишь себѣ на руку да и качаешь какъ маленькаго ребенка!..
Нальхановъ замолчалъ и, вздохнувъ, началъ нервно чертить тростью по песку.
— Она умерла? — спросила Надежда Сергѣевна.
— Да. Два мѣсяца тому назадъ. А какъ не хотѣлось ей умирать, какъ отчаянно боролась она со смертью! Въ бреду вспоминала о театрѣ, порывалась встать, требовала, чтобы ей дали платье; голосъ у ней совсѣмъ пропалъ и она шепотомъ напѣвала аріи, потомъ, когда приходила въ себя, молилась, каялась въ грѣхахъ и все просила, чтобы на ея могилѣ было какъ можно больше цвѣтовъ…
Нальхановъ снова замолчалъ и погрузился въ задумчивость. Задумалась и Надежда Сергѣевна.
— Господи, сколько страданій въ мірѣ! — вздохнувши, сказала она.
— И при этомъ добавьте: никому не нужныхъ, излишнихъ страданій, почти безсмысленныхъ! — замѣтилъ Нальхановъ, — хоть бы эта Леночка! Родись она при другой обстановкѣ, получи другое воспитаніе и изъ нея бы могъ выйти полезный членъ общества. А вотъ сгорѣла безъ слѣда, такъ скоро и такъ безсмысленно, да еще меня измучила.
— А ея родители? Вы не знали ихъ?
— Нѣтъ! О нихъ она никогда не упоминала и не любила, когда я спрашивалъ. Изъ отрывочныхъ, случайныхъ фразъ можно было догадаться, что отца она потеряла рано, еще въ дѣтствѣ, а мать живетъ гдѣ-то въ провинціи. Оттуда Леночка, какъ мотылекъ на огонь, устремилась въ столицу, и вотъ…
— Вы очень ее любили? — спросила Надежда Сергѣевна.
— Больше жалѣлъ, въ особенности когда обнаружилось, что она не въ состояніи владѣть собою. Я готовъ былъ на какія угодно жертвы, чтобы спасти бѣдную дѣвушку. Но это было невозможно!
Надежда Сергѣевна искоса, украдкой, взглянула на него, какъ бы желая удостовѣриться, точно ли онъ такъ сильно любилъ Леночку.
Нальхановъ сидѣлъ мрачно потупившись.
И точно вдругъ что-то кольнуло молодую женщину. Какъ несправедливо бціо ея прежнее къ нему отношеніе! Она считала его холоднымъ, разсудочнымъ человѣкомъ, карьеристомъ, строго обдумывавшимъ каждый шагъ въ жизни, человѣкомъ неспособнымъ увлечься. А вотъ увлекся же онъ несчастной дѣвушкой и пожалѣлъ въ ней погибающую душу! Какъ знать, можетъ быть въ тотъ вечеръ, на дачѣ, когда Надежда Сергѣевна такъ холодно оттолкнула его отъ себя, онъ дѣйствительно любилъ ее, и потомъ, когда пришелъ въ церковь, на вѣнчаніе…
И маленькое сожалѣніе о прошломъ закралось въ душу Надежды Сергѣевны. Но она овладѣла собою. «Кѣмъ же онъ, однако, утѣшился!» подумала она, «какой-то жалкой, потерянной дѣвочкой изъ оперетки! Хорошъ!» женщины не прощаютъ даже намековъ на измѣну.
Надежда Сергѣевна вдругъ повернула къ Нальханову озабоченное лицо и быстро спросила:
— Который часъ?
— Половина четвертаго! — отвѣчалъ тотъ, справившись по карманнымъ часамъ.
— Уже? Какъ, однако, поздно! Нужно торопиться!
— А когда Петръ Степанычъ приходитъ со службы? — спросилъ Нальхановъ.
— Около четырехъ.
— Тогда вамъ придется ѣхать.
— Да, я сяду въ конку. Я никакъ не думала, что такъ поздно.
— Надежда Сергѣевна, отчего вы не хотите познакомить меня съ Петромъ Степанычемъ?
— Какъ не хочу? — смущенно заговорила она, — помнится, вы ничего мнѣ объ этомъ не говорили.
— Можетъ быть потому, что видѣлъ, какъ вы избѣгаете меня…
— Васъ? Нисколько!
— Да? Ну, тогда, значитъ, мнѣ показалось. Вообще я въ послѣднее время такъ разбитъ нервами, сдѣлался подозрительнымъ…
— Вѣрю, судя по тому, что вы мнѣ сейчасъ сказали! Подумайте, съ какой стати мнѣ васъ избѣгать!
— Значитъ, мы по-прежнему остаемся съ вами добрыми знакомыми?
— Конечно. Мы не ссорились. Вы незнакомы съ мужемъ, но это дѣло поправимое…
— Какимъ образомъ?
— Въ будущую среду, передъ отъѣздомъ на дачу, мы оба будемъ у мамаши. Приходите тоже, и познакомитесь!
— Отлично! Я такъ много слышалъ о Петрѣ Степанычѣ, что сочту за большую честь знакомство съ нимъ!
— Гдѣ вы могли слышать? — удивилась она.
— Много толкуютъ о немъ въ нашемъ чиновничьемъ обществѣ…
— Хорошо или дурно?
— Очень хорошо! Цѣнятъ его знанія, удивляются трудолюбію…
— Ну, конечно! — весело разсмѣялась она, — Петръ Степанычъ образецъ добродѣтели! Однако, вотъ и конка! До свиданія!
Нальхановъ почтительно раскланялся…
IX.
правитьУ Вѣры не было послѣдней лекціи, и она пришла раньше домой. Время было самое горячее, — начались повторенія передъ экзаменами и Вѣра сильно утомлялась. Она вставала въ шесть часовъ утра, наскоро пила чай и, передъ тѣмъ какъ идти на занятія, пробѣгала пройденное наканунѣ. Очень часто случалось, что лекціи затягивались до пяти-шести часовъ вечера и Вѣра, страшно утомленная, изголодавшаяся до того, что даже не хотѣлось ѣсть, вернувшись домой, буквально падала на диванъ, а черезъ часъ, полтора, не хотя поѣвши, снова принималась за лекціи.
Она очень похудѣла, поблѣднѣла и Петръ Степанычъ въ шутку говорилъ, что ею свободно можно пользоваться какъ закладкой въ книгу.
Съ связкой тетрадей подъ мышкой Вѣра позвонилась у дверей квартиры Петра Степаныча и была крайне удивлена, когда кухарка Груша, — молодая, бойкая дѣвушка, сообщила ей, что господъ нѣтъ дома, а въ гостиной сидитъ «какой-то, не то мастеровой, не то изъ учащихъ»…
— Какой мастеровой, что вы путаете, Груша! — разсмѣялась Вѣра, — къ кому онъ пришелъ?
— Васъ спрашивалъ… и барина тоже!
— Да полно вамъ допытываться! Это я! — раздался изъ гостиной голосъ Доронина и онъ самъ показался на порогѣ.
Онъ значительно возмужалъ, отпустилъ большую бороду, сталъ носить очки. Цвѣтъ лица у него былъ по прежнему свѣжій, прекрасный, съ легкимъ налетомъ загара. Онъ былъ въ синей суконной блузѣ и высокихъ сапогахъ.
— Ахъ, это вы? — обрадовалась Вѣра, сдѣлавъ къ нему невольное, быстрое движеніе и крѣпко пожимая руку, — ну какъ? Откуда?
— Какъ? Видите сами, — здоровъ и процвѣтаю, а пріѣхалъ изъ Москвы!
— Давно пріѣхали?
— Второй день всего. Въ Москвѣ пробылъ три дня, и выходитъ недѣля какъ изъ дому.
— По дѣламъ пріѣхали?
— Въ Москву — по дѣламъ, а сюда — васъ повидать и прочихъ.
— Повидали?
— Васъ, — имѣю сейчасъ удовольствіе, а прочихъ отложимъ на завтра. А послѣ завтра опять домой.
— Такъ скоро?
— Нельзя, работы начались! Ну-съ, милая барышня, я долженъ вамъ сдѣлать большой выговоръ!
— За что?
— Дурно себя ведете!
— Какъ? — вспыхнула Вѣра.
— Да такъ! Посмотритесь-ка въ зеркало, на кого вы похожи!
— А что? — встрепенулась Вѣра, — можетъ быть чернила…
— Какія тамъ чернила! Похудѣли вы, позеленѣли, вотъ что!..
— Ну, это что же! Я думала въ самомъ дѣлѣ въ чернилахъ выпачкалась!
— Нѣтъ, такъ не годится, не годится! Засушитъ васъ медицина! — покачалъ головой Доронинъ.
— Скоро экзамены, и конецъ!
— А осенью опять начало?
— Да, второй курсъ!..
— А лѣтомъ куда?
— Въ Лѣсной, на дачу. Поживу у сестры, отдохну.
— Не то, все не то! — снова покачалъ головой Доронинъ, — что такое вашъ Лѣсной! Вамъ-деревенскій воздухъ нуженъ! Поѣдемте-ка къ намъ, а? У насъ нынѣшнее лѣто соберется большая компанія.
— Я въ деревню и такъ поѣду, вотъ кончу только курсъ.
— Это само собой разумѣется! Милости просимъ къ намъ. Кстати въ нашемъ селѣ пунктъ и фельдшеръ въ немъ пьяница.
— Ау него четверо ребятъ?
— Откуда вы знаете? — удивился Доронинъ.
— Я ничего не знаю, но думаю.
— И, представьте, — угадали!
— Такъ пускай ужъ онъ остается на этомъ пунктѣ.
— Вы просите?
— Если это хоть сколько-нибудь отъ васъ зависитъ, — да, прошу! — отвѣтила Вѣра и глаза ея загорѣлись.
— Молодецъ вы! — вырвалось у Доронина.
Онъ всталъ и въ волненіи нѣсколько разъ прошелся по комнатѣ.
— Слушайте, — сказалъ онъ, остановившись передъ дѣвушкой и пристально смотря ей въ глаза, — бросьте вы вашу медицину, — поѣдемте къ намъ?
Она отрицательно покачала головой.
— Неужели вы думаете ею принести пользу народу? — продолжалъ Доронинъ, — я знаю, это ваша мечта, но зачѣмъ же осуществлять ее именно тамъ!
— А какъ же иначе?
— Нужно жить съ народомъ, жить его жизнью.
— Я и буду жить съ народомъ!
— Вы думаете! Вы думаете, что если сдѣлаетесь фельдшерицей и поселитесь въ деревнѣ, такъ это будетъ значить, что живете съ народомъ? Эхъ, Боже мой! Мало-ли людей живетъ ныньче въ деревнѣ, но всѣ эти врачи, фельдшера, фельдшерицы, учителя и пр. часто ничего общаго съ народомъ не имѣютъ. Вы забываете одно, что привыкши жить въ Петербургѣ, вы свои привычки цѣликомъ перенесете въ деревню.
— Зачѣмъ же? — спросила Вѣра.
— Какъ зачѣмъ? Затѣмъ, что человѣкъ не такъ-то легко, даже при самомъ искреннемъ желаніи, отдѣлывается отъ своихъ вкусовъ и взглядовъ.
— Если мои взгляды справедливы, и вкусы не какіе-нибудь, то зачѣмъ же я отъ нихъ буду отдѣлываться?
— Справедливы? — воскликнулъ Доронинъ. — Справедливы они здѣсь, при вашемъ складѣ жизни, а тамъ, въ деревнѣ, — это еще вопросъ! Я видалъ много интеллигентныхъ людей, горѣвшихъ желаніемъ послужить народу, а стоило имъ только близко соприкоснуться съ народной жизнью, — какъ они тотчасъ же разочаровывались и изъ друзей дѣлались чуть-ли не врагами…
— И вы боитесь, что то же самое случится со мной? — тихо спросила Вѣра.
— Какъ вамъ сказать… — смутился Доронинъ.
— Скажите прямо: боюсь. Да, боитесь? Ну, такъ вотъ что я вамъ скажу: «интеллигентныхъ» привычекъ у меня нѣтъ, на курсахъ насъ, между прочимъ, учатъ не брезговать ничѣмъ, такъ какъ знаютъ, вѣроятно, что намъ придется жить въ деревнѣ, лечить грязныхъ мужиковъ и бабъ, возиться съ заразными, залечивать гнойныя раны. Многія изъ моихъ товарокъ любятъ бывать въ обществѣ, посѣщать оперу, тѣ, вѣроятно, сами не пойдутъ въ деревню, а останутся здѣсь. Я же не бываю нигдѣ, да меня и не тянетъ никуда, — сестра, вонъ, никакъ не можетъ меня въ театръ вытащить. Что же мнѣ, или, вѣрнѣе, вамъ опасаться за меня?
— Вы еще молоды, да къ тому же заняты, — отвѣчалъ Доронинъ, — погодите, будетъ у васъ больше досуга, вы и не замѣтите, какъ закрутитъ васъ эта пустая, городская жизнь.
— Полноте, Викторъ Иванычъ! Жизнь моя не измѣнится и будетъ такая же какъ теперь. А я и теперь хоть живу въ ненавистномъ для васъ Петербургѣ, но совсѣмъ какъ въ деревнѣ. У васъ тамъ, пожалуй, оживленнѣе! Вонъ, вы говорите компанія какая-то наѣдетъ, значитъ городскихъ, она то и навезетъ вамъ пустоты! А здѣсь что же? Все время мое занято тѣмъ, что я учусь своему «ремеслу» и читаю…
— При томъ слишкомъ много! — раздался изъ передней голосъ Петра Степаныча.
— Какъ вы подошли, что мы васъ не замѣтили? — воскликнула Вѣра.
— Еще бы! Оба вы такъ кричали, что на лѣстницѣ было слышно! Здравствуй «городъ», здравствуйте «деревня»!
Петръ Степанычъ пожалъ руку Вѣрѣ и Доронину и заглянулъ въ комнату жены.
— А гдѣ же Надя? — спросилъ онъ.
— Никого нѣтъ! — отвѣчала Вѣра, — а Надюшка, кажется спитъ… Викторъ Иванычъ такъ стремительно аттаковалъ меня, что я не успѣла навести справки. Ахъ, Боже мой, это еще кто? — воскликнула она выходя въ переднюю и увидя фигуру мужчины охорашивавшуюся передъ зеркаломъ.
— Это я! Здравствуйте, Вѣра Сергѣевна! — привѣтствовалъ ее Кирилочкинъ, ловко повернувшись на каблукахъ, — Петръ Степанычъ затащилъ!
— Есть-ли у насъ что ѣсть — сказалъ Петръ Степанычъ, — вотъ такъ каламбуръ! Каламбуры, должно быть особенно хороши выходятъ на голодный желудокъ. Человѣкъ становится остроумнѣе. А, какъ ты думаешь, Вѣрочка.
— Почему вы меня спрашиваете?
— Потому что, по моему, ты вѣчно голодна… и остроумна. Представьте господа, ни пьетъ, ни ѣстъ, все только книжки читаетъ!
— Развѣ это не похвально! — спросила Вѣра, беря изъ рукъ Петра Степаныча шляпу и кладя ее на окно.
— Похвально для ума, убыточно для здоровья! — замѣтилъ тотъ, — а что гласитъ древняя, латинская поговорка?
— Хотите ѣсть, я велю подавать! — сказала Вѣра.
— Нѣтъ, ужъ мы подождемъ Надю! Авось не умремъ отъ голода? Въ ожиданіи, съ Василіемъ Никодимычемъ сразимся въ шахматы, а вы продолжайте вашъ разговоръ прерванный такъ не кстати! Ну-ко, Василій Никодимычъ, желаешь реванша?
— Желаю! — отозвался Кирилочкинъ, присаживаясь къ столику.
— Вы играете въ шахматы? — спросила Вѣра Доронина.
— Нѣтъ! Считаю это занятіе глупымъ! — тихо отвѣчалъ онъ.
— И я тоже! Вотъ мы съ вами сошлись! А въ карты?
— Карты, — развращенность.
— И въ этомъ мы сошлись!
— Вообще, оказывается, мы во многомъ сходимся съ вами, за исключеніемъ одного…
— И самаго главнаго?
— Да! Взглядовъ на жизнь.
— Можетъ и въ этомъ когда-нибудь сойдемся?
— Дай Богъ!
— Нѣтъ, не нужно! Теперь у насъ есть о чемъ спорить, а тогда что же мы будемъ дѣлать? Сидѣть въ деревнѣ, обработывать землю… Впрочемъ вы, кажется, еще заняты просвѣщеніемъ народа?
— Какъ вамъ сказать! Я составилъ маленькое наставленіе о томъ какъ предохранять себя отъ болѣзней.
— Ага, попались! — воскликнула Вѣра, — а кто отрицалъ медицину?
— Это не медицина, а… ну, гигіена, что-ли!
— Именно на нее больше всего и обращаетъ вниманіе нынѣшняя медицина.
— И прописываетъ лекарства?
— Въ тѣхъ случаяхъ, когда ничѣмъ другимъ нельзя помочь.
— Опять сцѣпились? — спросилъ Петръ Степанычъ, — и все изъ-за медицины! Можно подумать, что оба глубоко ненавидятъ другъ друга, а между тѣмъ…
— Что «между тѣмъ»? — спросила Вѣра.
— Между тѣмъ… говорите, говорите, мы вамъ не будемъ мѣшать!.. Ну, Василій Никодимычъ, спасай свою ладью!
Въ передней звякнулъ звонокъ.
Всѣ насторожились. Петръ Степанычъ только что хотѣлъ передвинуть пѣшку и замеръ въ неподвижности.
Въ гостиную вошла Надежда Сергѣевна.
— Какое общество! — воскликнула она, здороваясь со всѣми — не даромъ у меня было предчувствіе, что кто-нибудь да у насъ есть. Простите, я сейчасъ!
Она прошла въ спальню, гдѣ находилась Надюша и тотчасъ вернулась.
— Ну, что Олимпіада Петровна? — спросилъ Петръ Степанычъ.
— Ничего, здорова, поэтому брюзжитъ. Господа, я думаю вы страшно проголодались! Пойдемте въ столовую!
Общество разсѣлось въ столовой; Груша подала супъ.
— Что это ты какая возбужденная? — спросилъ Петръ Степанычъ, искоса взглянувъ на жену.
— Возбужденная? Очень можетъ быть. Я торопилась и отъ конки шла очень скоро. Вообрази: вошла сейчасъ въ дѣтскую, Надюша спитъ, и вмѣстѣ съ ней нянька!.. Какъ хочешь, Петръ Степанычъ а намъ придется разстаться съ Василисой.
— Какъ знаешь! — отвѣчалъ мужъ.
— Неповоротлива, лѣнива… однимъ словомъ всѣ качества… Василій Никодимычъ, хотите еще супу?
— Нѣтъ, благодарю васъ! — съ сладкой улыбкой отвѣчалъ Кирилочкинъ.
— Что же новаго у Олимпіады Петровны? — спросилъ Петръ Степанычъ.
— Да ничего.
— Брюзжитъ, говоришь?
— Да, на тебя.
— Все изъ-за Ольги?
— Изъ-за нея. Впрочемъ, дѣло, повидимому, устраивается. Дядя заставляетъ его жениться.
— Не поздравляю Ольгу.
— Да, но это все-таки, лучше! По обыкновенію я застала маму за кофе. Были у нея Сократъ Иванычъ… Нальхановъ.
— Это кто? Новый какой-то!
— Новый? Ха, ха! Слышишь Вѣра! Нальхановъ еще гимназистомъ ходилъ къ намъ.
— Никогда не видалъ его.
— Навѣрно видалъ, да не обращалъ вниманія. Мало-ли у насъ бывало молодежи.
— Кто же онъ такой? Чѣмъ занимается?
— Чиновникъ. Очень интересуется тобой. Хочетъ познакомиться.?.
Надежда Сергѣевна вдругъ уронила ножъ и оттого-ли или отъ чего другого сильно покраснѣла.
— Познакомиться? Что же ему во мнѣ? А впрочемъ въ добрый часъ! — отвѣчалъ Петръ Степанычъ, наклоняясь надъ тарелкой.
— Конечно, пусть! Онъ человѣкъ порядочный! А вотъ и моя королева голосъ подаетъ! — сказала Надежда Сергѣевна, услышавъ изъ спальни крикъ Надюши, — ну, господа, я васъ оставляю! — замѣтила она, вставая изъ-за стола и направляясь въ спальню. — Вѣра распорядись на счетъ кофе! — послышался за. дверью ея голосъ.
— Что же, Василій Никодимычъ, докончимъ, что-ли партію? — предложилъ Рыняевъ.
— Докончимъ! Реваншъ то я, все-таки хочу получить! Вотъ только у меня есть маленькій вопросецъ къ Вѣрѣ Сергѣевнѣ.
— Говорите скорѣе, а то я уйду на кухню! — сказала та.
— Вы рѣжете трупы?
— Рѣжемъ.
— Нѣтъ, вы, лично?
— И я, лично, вмѣстѣ съ другими.
Кирилочкинъ сдѣлалъ брезгливую гримасу и помоталъ головой.
— И вамъ не страшно, не противно?
— Въ началѣ, съ непривычки, было немного противно, а теперь ничего.
— Удивительно! — приподнявъ плечи произнесъ Кирилочкинъ и возвратился къ столику.
— Чего тебѣ удивительно? — спросилъ Рыняевъ.
— Да вотъ дѣвицы трупы рѣжутъ.
— Ну, а тебѣ-то что до этого. Учатся и рѣжутъ!
— Такъ какъ же, подумай! — зашепталъ Кирилочкинъ, — былъ человѣкъ, сдѣлался трупомъ и вдругъ его… брр.. страшно! Знаешь что, Петръ Степанычъ, я бы боялся, не женился-бы на такой дѣвицѣ.
— Да за тебя, Василій Никодимычъ ни одна изъ такихъ дѣвицъ не пойдетъ.
— А почему такъ? — спросилъ Кирилочкинъ, охорашиваясь, — что же ты думаешь, что я… А? Почему?
— Пустяковъ много говоришь! Ты у насъ женишься на купеческой дочери и будь счастливъ.
— Не иначе все-таки, какъ на образованной, я вѣдь Петръ Степанычъ образованіе уважаю!
— Уважай! А теперь ходи!
— Сейчасъ, сейчасъ!
Кирилочкинъ бросилъ взглядъ въ тотъ уголъ гостиной, гдѣ Вѣра разговаривала съ Доронинымъ, вздохнулъ и началъ играть. Онъ сдѣлалъ рискованный ходъ, и къ удивленію замѣтилъ, что противникъ
не оцѣнилъ его значенія. Кирилочкинъ пристально посмотрѣлъ на Петра Степаныча.
Тотъ сидѣлъ въ задумчивой позѣ, подперевъ голову рукой и смотрѣлъ на шахматную доску широко раскрытымъ, остановившимся взглядомъ.
«Что съ нимъ, о чемъ онъ задумался»! подумалъ Кирилочкинъ, — «какъ это странно, право»!
Изъ того угла гдѣ сидѣли Вѣра и Доронинъ до него доносились отрывки ихъ разговора.
— Неужели правда? — спросила Вѣра, и, подумавъ, продолжала, — я не знала этого, но если это все такъ…
— Петръ Степанычъ! — сказалъ Кирилочкинъ, — что же ты?
— Сейчасъ! — глухо отвѣчалъ Рыняевъ, — шахъ королевѣ!
— Что ты, что ты! — воскликнулъ Кирилочкинъ, покраснѣлъ и даже подпрыгнулъ на стулѣ, — не можешь ты такъ!.. Вѣдь ты открываешь матъ королю!
— Ахъ, да, правда.
--… Есть, вѣроятно, люди, которые не преслѣдуютъ, исключительно эгоистическихъ цѣлей, но можетъ быть… послышался голосъ Вѣры.
«Умные разговоры ведутъ»! подумалъ Кирилочкинъ, и чтобы вывести Петра Степаныча изъ его упорной задумчивости, сказалъ:
— Знаешь, Кубриковъ получаетъ новое назначеніе.
— Кто тебѣ говорилъ? — спросилъ Петръ Степанычъ.
— Всѣ говорятъ! Развѣ ты не слышалъ?
— Нѣтъ!
И Петръ Степанычъ снова погрузился въ задумчивость.
Онъ сидѣлъ по прежнему, подперевъ голову рукой и прислушивался къ звукамъ, исходившимъ изъ спальни. Все болѣе и болѣе разгоравшейся и, становившейся даже шумной, бесѣды Вѣры съ Доронинымъ онъ вовсе не слышалъ, но тамъ за стѣнкой, онъ ловилъ каждый звукъ, каждый шорохъ. Дѣвочка шумѣла, капризничала, швыряла что-то на полъ, затѣмъ слышалось звяканье ложки, ребенокъ покрякивалъ отъ удовольствія и протяжно производилъ губами звукъ: «Фс… Фс…»
«Кормятъ»! подумалъ Петръ Степанычъ, — «кормятъ кашкой и даютъ молока. Ишь какъ она пить хочетъ». Затѣмъ послышались всплески воды и ребенокъ опять заблажилъ. «Теперь моютъ личико и ручки»! сказалъ себѣ Петръ Степанычѣ, — «терпѣть не можетъ мыться». Послѣ этого послышался голосъ Надежды Сергѣевны, она занимала дѣвочку, показывала ей игрушки: «а сѣренькій козликъ, какъ дѣлаетъ козликъ? Бя-я, бя-я…» «Бя-я»! повторялъ за нею ребенокъ и заливался неудержимымъ хохотомъ. «А какъ Надюша ножками ходитъ? Ну, иди, иди»! слышался ободряющій голосъ жены и побѣдный крикъ, преодолѣвшаго трудность, ребенка. И потомъ хохотъ, звучный, веселый хохотъ жены.
Есть такіе психологическіе моменты, когда человѣкъ подъ личиной того или другого чувства подъ демонстрирующимъ выраженіемъ этого чувства, будь то смѣхъ или слезы, хочетъ скрыть то настоящее, что лежитъ у него въ глубинѣ души, но если опытъ дѣлается вблизи родного или близкаго человѣка, то онъ рѣдко увѣнчивается успѣхомъ, — этотъ близкій, сердцемъ, чутьемъ угадаетъ правду.
Почему-то Петру Степанычу, услышавшему смѣхъ жены, припомнилось имя: «Нальхановъ».
«Нальхановъ», повторялъ онъ про себя, — что такое Нальхановъ?.. Ахъ да, она сегодня говорила о немъ… говорила что встрѣтилась…
— Шахъ королю королевой! — объявилъ Петръ Степанычъ.
— Послушай, это наконецъ невозможно! — вскричалъ Кирилочкинъ, — вѣдь я беру королеву ладьей!..
Петръ Степанычъ измѣнилъ ходъ.
«Беретъ королеву… наша „королева“, Надюша… мелькало у него въ головѣ, — „отчего она сейчасъ ушла къ ней, сидитъ тамъ, не выходитъ… Зачѣмъ она такъ смѣется?.. Вотъ опять!.. Смѣялась ли она, когда-нибудь такъ? Когда?.. Она смѣется рѣдко и тихо… только разъ, когда она была беременна и съ нею сдѣлалась истерика…“
— Теперь, черезъ три хода тебѣ матъ! — торжественно объявилъ Кирилочкинъ.
— Да, да… сейчасъ! — пробормоталъ Петръ Степанычъ.
„Нальхановъ“? Да это тотъ молодой человѣкъ… да, да, тотъ, который былъ въ церкви, и такъ странно смотрѣлъ… Случайность) случайность, все случайность… Нѣтъ, тамъ, въ церкви было не случайно, а сегодня… А она все не выходитъ! Что-же это такое?»
— Матъ! — крикнулъ Кирилочкинъ, — что братъ проворонилъ партію?
— Получили реваншъ? — спросила Вѣра.
— Полнѣйшій! Съ позоромъ непріятеля! Ура!
И Кирилочкинъ, ликующій, красный, помахалъ рукою въ воздухѣ.
— У меня голова болитъ! — сказалъ Петръ Степанычъ, складывая шахматы въ ящикъ и роняя нѣкоторыя на полъ.
— Не хочешь больше?
— Голова болитъ!
Петръ Степанычъ всталъ, отошелъ къ окну и началъ смотрѣть на крышу сосѣдняго дома, окрашенную лучами заката въ розовый цвѣтъ.
Вотъ именно такъ, два года тому назадъ онъ стоялъ въ своей одинокой комнатѣ на Гороховой, смотрѣлъ на окрашенные въ розоватый отблескъ потухавшаго дня крыши и трубы сосѣднихъ домовъ, и думалъ: «чего же болѣе»?
И онъ достигъ того, о чемъ мечталъ, у него жена, ребенокъ, онъ долженъ быть счастливъ, но отчего же и теперь, какъ тогда, когда онъ былъ одинокъ, чувство тихой грусти все сильнѣе и сильнѣе разростается въ его душѣ? О чемъ его думы, о чемъ тоска? Неужели онъ жалѣетъ своего одинокаго, угрюмаго прошлаго, скорбитъ объ утраченной свободѣ, когда не приходилось ни раздѣлять свое право, ни удвоивать обязанностей?
«Какъ раздѣлить права? Съ кѣмъ, почему, на какомъ основаніи?» горячей волной ударяетъ въ голову Петра Степаныча, и волна отливаетъ, разсудочность беретъ верхъ, — «какой вздоръ! Вѣдь пригрезится же такая нелѣпость! Вотъ еще что выдумалъ! Это низость, низость! Она чистый ангелъ, какъ могъ, какъ смѣлъ я подумать? Нѣтъ, нужно не удвоить, а утроить, удесятерить свои обязанности. И, никакого подозрѣнія, ни тѣни, ни звука подозрѣнія… О, Боже мой, я сегодня совсѣмъ съума сошелъ»!
Петръ Степанычъ медленно проводитъ рукою по лбу, отходитъ отъ окна и медленнымъ, вдумчивымъ взглядомъ смотритъ на Вѣру.
Вотъ она, эта чистая, непорочная дѣвушка, горящая желаніемъ добра, съ разгорѣвшимися глазами, сильная духомъ въ слабомъ, немощномъ тѣлѣ, покуда она здѣсь, у него, — онъ спасенъ, ему нечего опасаться! Да, ему нечего опасаться!..
И, не отдавая себѣ отчета, Петръ Степанычъ подходитъ къ Вѣрѣ въ ту минуту, когда она въ горячемъ спорѣ съ Доронинымъ поднимаетъ худенькую съ синими жилками руку, беретъ эту руку и крѣпко, крѣпко пожимаетъ ее.
Происходитъ неловкое замѣшательство. Вѣра и Доронинъ съ недоумѣніемъ смотрятъ на него.
— Вы согласны со мною, не правда-ли? — спрашиваетъ Вѣра.
— Я! Ну да, ну конечно, я всегда согласенъ съ тобою, Вѣрочка! — горячо восклицаетъ Петръ Степанычъ.
— Если у тебя голова болитъ, то самое лучшее пройтись! — замѣчаетъ Кирилочкинъ.
— Ты думаешь?
— Конечно! Это отъ сидячей жизни! Пойдемъ, пройдемся!
— Нѣтъ, не могу! Некогда!
— Ты это что-же, опять набралъ бумагъ?
— Набралъ.
Кирилочкинъ пожимаетъ плечами.
— Не понимаю, что тебѣ за охота! Никто столько не работаетъ. Кубриковъ на что службистъ! Вотъ оттого и голова болитъ! Такъ что-же, пройдемся?
— Нѣтъ, засяду!
— Какой-нибудь часъ!
— Нѣтъ ужъ, не соблазняй!
— Ну, какъ знаешь! А я пойду погуляю!
Кирилочкинъ началъ прощаться.
— И мы тоже идемъ! — сказалъ Доронинъ, — Вѣра Сергѣевна пойдемте.
— Куда, Вѣра? — спросилъ Петръ Степанычъ.
— Къ однимъ знакомымъ! — отвѣчалъ за нее Доронинъ, — кое-кто соберется…
— Вы, смотрите, отъ занятій не отвлекайте ее у меня! — шутливо замѣтилъ Петръ Степанычъ.
— Полноте, не такая она дѣвица!
— Ну, то то же.
Доронинъ, Вѣра и Кирилочкинъ вышли въ переднюю всѣ вмѣстѣ, а Петръ Степанычъ прошелъ въ кабинетъ, переодѣлся въ любимое имъ старое лѣтнее пальто, вынулъ изъ портфеля и разложилъ по столу бумаги, походилъ немного, подумалъ, потомъ сѣлъ за столъ, и, согнувши, по обыкновенію, спину, принялся за работу.
«Какъ-же это я не прошелъ сегодня къ Надюшѣ?» — мелькнула у него мысль. Онъ положилъ перо, отодвинулъ отъ себя бумагу и задумался. Ничего подобнаго никогда не бывало. Обыкновенно, придя со службы, Петръ Степанычъ проходилъ въ спальню, а сегодня какъ будто что удержало его, какъ будто ему не хотѣлось придти туда въ то время, когда тамъ была жена и помѣшать ей въ ея уединеніи. Въ этомъ была какая-то фальшь, что-то необычное, нехорошее и это нехорошее нужно было уничтожить какъ можно скорѣе, но Петръ Степанычъ не хотѣлъ идти къ женѣ. «Пусть она придетъ первая», — думалъ онъ, — «и этимъ докажетъ, что… Что докажетъ?»
Петръ Степанычъ задумался.
«Ну, что она не виновата!» рѣшилъ онъ, беря перо и придвигая къ себѣ бумаги.
"Въ чемъ виновата? копошился въ его головѣ пытливый вопросъ, въ то время, когда рука выводила привычныя, формальныя фразы, — «вѣдь это все вздоръ, надъ этимъ смѣяться нужно! Это, наконецъ, просто глупо. Встрѣча съ какимъ-то Нальхановымъ! Ну и Богъ съ нимъ! Пусть онъ Нальхановымъ и останется. Вѣдь это, если строго разобрать, просто какая-то идіотская, ни на чемъ не основанная ревность! Однако, отчего она не пришла? И потомъ этотъ нервный смѣхъ? И однако никто не обратилъ вниманія кромѣ тебя, потому что… потому что ты ревнивый дуракъ!.. Вотъ что!»
Наградивъ себя столь не лестнымъ эпитетомъ, Петръ Степанычъ усердно принялся за работу.
А въ это время Надежда Сергѣевна сидѣла въ спальнѣ и, держа на колѣняхъ Надюшу, тихонько разглаживала ея шелковистые, русые волосы. Отблескъ заката мягкимъ, розовымъ цвѣтомъ окрасилъ и полное, въ ямкахъ личико ребенка и задумчивый профиль матери, и каждый уголокъ веселой, нарядной комнаты, каждый въ ней предметъ.
Слегка отвалившись къ плечу матери, Надюша держала въ рукѣ хорошенькаго игрушечнаго козлика съ позолоченными рожками и, стараясь изобразить какъ ходитъ козликъ, водила имъ по рукѣ матери.
Надежда Сергѣевна припоминала свою встрѣчу съ Нальхановымъ. На этотъ разъ онъ значительно выигралъ въ ея мнѣніи. Онъ даже кажется отсталъ отъ привычки напѣвать про себя, что придавало ему какую-то хлыщеватость, держался просто, почтительно и былъ искрененъ, разсказывая исторію съ этой несчастной дѣвушкой. Оказывается, однако, у него уже былъ романъ. Каковъ Максъ!
— Что? Ты хочешь походить? Ну, пойдемъ!
Надежда Сергѣевна спустила дочь на полъ и, придерживая ее сзади за платьице, стала водить по комнатѣ.
Ребенокъ захлебывался отъ радости, размахивалъ ручонками и крѣпко цѣплялся въ попадавшуюся на пути мебель. Нечаянное движеніе, — хлопъ, — Надюша ударилась лбомъ о ножку туалета, взвизгнула и залилась плачемъ.
Надежда Сергѣевна поблѣднѣла, схватила дочь на руки, посмотрѣла на лобъ и, смочивъ кончикъ полотенца въ рукомойникѣ начала прикладывать къ ушибленному мѣсту. Но Надюшѣ очевидно не понравилась холодная вода: она отталкивала отъ себя руку матери, кричала, барахталась и успокоилась только тогда, когда мать взяла ее на руки и принялась укачивать.
— А-а, а-а, баю, баюшки баю, баю Надюшку мою! — вполголоса напѣвала Надежда Сергѣевна.
Ребенокъ становился тише. Онъ началъ, какъ сквозь сонъ, лепетать и съ дѣтской ласкою водить рукой по лицу матери.
Надежда Сергѣевна слышала, какъ уходили гости, но не вышла къ нимъ. Сегодня они, почему-то, показались ей особенно неинтересными. Кирилочкинъ еще въ состояніи развлечь своими глуповатыми выходками, но въ большихъ порціяхъ онъ невыносимъ, а Доронинъ, съ своими сектантскими взглядами, просто невозможенъ. Непонятно, чего хорошаго нашла въ немъ Вѣра, которая десяти минутъ не можетъ провести съ нимъ, чтобы не поспорить.
Надежда Сергѣевна думала, что ея замужняя жизнь сложилась довольно однообразно. Если то единеніе о которомъ такъ пространно говорилъ Петръ Степанычъ заключается въ томъ, что онъ съ головой погруженъ въ свои бумаги, а ей предоставляется вести затворническую жизнь, то это довольно скучно. Въ самомъ дѣлѣ, какія у ней развлеченія? Даже въ театръ, который она такъ любитъ, ей удалось сходить всего два раза въ зиму! Правда у ней есть Надюша, милый, забавный ребенокъ, который развлекаетъ ее своей дѣтской болтовней, уморительными выходками, но нельзя-же заниматься имъ однимъ.
Говорить объ этомъ съ Петромъ Степанычемъ совершенно излишне. Одинъ разъ Надежда Сергѣевна вздумала пожаловаться на отсутствіе развлеченій и рѣшила объ этомъ больше не заикаться. Петръ Степанычъ даже не понялъ о чемъ шла рѣчь. — «Ты скучаешь!» спросилъ онъ, "какъ странно! Я никогда не испытываю скуки и понять не могу, что это такое. Если тебѣ скучно, съѣзди къ Локшанинымъ, Яковенко, или къ Кубриковымъ, къ Олимпіадѣ Петровнѣ наконецъ, можетъ быть развлечешься… Я то, конечно, не поѣду, потому что гдѣ-бы я ни былъ, меня сейчасъ-же начинаетъ клонить ко сну.
Дѣйствительно, Петръ Степанычъ даже въ театрѣ обнаруживалъ эту странную способность, а дома просиживалъ до глубокой ночи за бумагами и утромъ вставалъ бодръ и свѣжъ, какъ ни въ чемѣне бывало.
— Барыня, прикажете подавать самоваръ? — спросила явившаяся въ дверяхъ кухарка.
Надежда Сергѣевна вздрогнула, такъ неожиданно этотъ вопросъ вернулъ ее къ реальной дѣйствительности.
— Да, конечно, подавай. Зови барина!
Надежда Сергѣевна осторожно скинула съ заснувшей дѣвочки платье, сапожки, чулки, съ минуту полюбовалась маленькими, розовыми пальчиками на полныхъ ножкахъ ребенка и, положивъ его въ кроватку, вышла въ гостиную.
Изъ кабинета явился Петръ Степанычъ въ пальто, къ которому Надежда Сергѣевна чувствовала непреодолимое отвращеніе.
— Ты ужъ облекся въ свою хламиду? — спросила она.
— Облекся! — спокойно отвѣчалъ Петръ Степанычъ, присаживаясь къ столу, — что Надюша, я ее не видѣлъ сегодня.
— Ничего, спитъ. Ты работалъ?
— Да.
— Что-же, опять много занятій?
— Масса.
Петру Степанычу почему-то было неловко смотрѣть на жену, онъ чувствовалъ себя виновнымъ за мысли о ней. Чтобы устранить это непріятное состояніе, нужно было разспросить жену подробно о томъ, какъ она провела время у матери, разспросить объ Ольгѣ, о Нальхановѣ. Что могло-бы быть проще этого? И Петру Степанычу страшно хотѣлось поговорить съ женой, но онъ не рѣшался. Онъ боялся, что разспросы возбудятъ въ женѣ мысль, что онъ ревнуетъ. Объ Ольгѣ, все-таки, необходимо было спросить.
— Ты мнѣ такъ и не разсказала, что-же съ Ольгой? Дома она? — началъ Петръ Степанычъ.
— Нѣтъ, не дома!
— Все еще тамъ?
— Все еще.
— Ты не расположена разсказать?
— Съ чего тебѣ вздумалось? Разсказывать только нечего. Мама мнѣ ничего опредѣленнаго не сообщила, но изъ намековъ… (Надежда Сергѣевна вспомнила о Нальхановѣ, который ей сказалъ о письмѣ и замялась), я догадалась, что она получила отъ дяди письмо въ которомъ тотъ требуетъ, чтобы Бардинъ женился.
— Мнѣ кажется, что изъ этого ничего не выйдетъ! — замѣтилъ Петръ Степанычъ.
— А ты мнѣ вотъ что скажи пожалуйста, чѣмъ-же у нашихъ кончится? — спросила Надежда Сергѣевна.
— Что? У кого у нашихъ?
— Да у Вѣры съ Доронинымъ!
— Я не понимаю тебя, Надюша, о чемъ ты говоришь?
Петръ Степанычъ провелъ рукою по головѣ, спуталъ остатки волосъ и сдѣлался такимъ некрасивымъ, что Надежда Сергѣевна почти съ отвращеніемъ взглянула на него.
— Полно, пожалуйста! — воскликнула она и въ голосѣ ея послышалась нотка озлобленія, — постоянно вмѣстѣ, сидятъ за полночь, болтаютъ, куда-то вмѣстѣ уходятъ. Думаю, пора было-бы сдѣлать предложеніе.
— Богъ съ тобой, Надюша! Ты напоминаешь мнѣ Олимпіаду Петровну. Та бредитъ все браками. Мнѣ кажется Вѣра и не думаетъ выходить замужъ. Да и не зачѣмъ ей…
— Что значитъ «не зачѣмъ?» наконецъ, согласись, это неловко! Люди видятъ, что они всегда вмѣстѣ.
— Ну, и пускай себѣ видятъ.
— Начнутъ говорить… пойдутъ сплетни…
— Пускай сплетничаютъ! На чужой ротокъ не накинешь платокъ… Налей-ка еще чаю!
— Наконецъ, это набрасываетъ тѣнь на нашъ домъ…
— Надюша, голубушка, откуда у тебя такія понятія? Какую нужно имѣть дрянную душонку, чтобы заподозрить что-нибудь дурное въ ихъ отношеніяхъ!
— Благодарю за комплиментъ.
— Да это не къ тебѣ относится вовсе, а вотъ къ этимъ людямъ, о которыхъ ты говорила.
— Ну, еще-бы! Сказалъ дерзость и изворачивается.
— Полно, Надюша; я вовсе не хотѣлъ тебя обидѣть!
Петръ Степанычъ потянулся съ цѣлью поцѣловать жену, но она отодвинулась на край стола.
— Пожалуйста, безъ нѣжностей!
— Надюша!
— Оставь, пожалуйста, меня! Я тебѣ говорю дѣло, а ты отвѣчаешь дерзостями. Не суди по себѣ! Ты не видишь, что у тебя подъ носомъ, а берешься…
— Надюша, не сердись, голубушка!
— Я не хочу, чтобы про насъ сплетничали, и попрошу Доронина прекратить свои посѣщенія! — рѣшительно заявила она.
— За что? Нѣтъ, Надюша, ты просто не въ духѣ сегодня. Должно быть шла пѣшкомъ, утомилась, а?
— Я вѣдь ужъ, кажется, говорила, что ѣхала въ конкѣ.
— Ну, скажи, пожалуйста, за что ты хочешь обидѣть Доронина? Что онъ тебѣ сдѣлалъ?
— Ничего. Я не желаю только пересудовъ.
— Это эгоизмъ, Надюша!
— Эгоизмъ! — воскликнула она, вдругъ вспомнивъ разговоръ съ матерью, — кто-бы упрекалъ другого въ эгоизмѣ, но только не ты!
— Надюша, я не понимаю… Ты хочешь ссориться?
И Петръ Степанычъ поступилъ такъ, какъ всегда поступалъ въ такихъ случаяхъ, — всталъ, захватилъ со стола свой стаканъ съ чаемъ и, шлепая туфлями, отправился въ кабинетъ.
А Надежда Сергѣевна ушла въ спальню, легла на кровать и стала плакать. Она чувствовала себя обиженной и непонятой. Глотая слезы, она шептала себѣ, что должно быть всѣ жены несчастны одинаково, а всѣ мужья деспоты и эгоисты. Такъ вести себя могутъ только эгоисты. Ему ни до чего нѣтъ дѣла, кромѣ самого себя. На его глазахъ произошла такая катастрофа съ Ольгой, а онъ — хоть-бы что. Вотъ когда что-нибудь задѣнетъ его, хотя-бы ея сообщеніе о встрѣчѣ съ Нальхановымъ, тогда онъ дѣлается грубъ, невыносимъ. Да онъ никакъ ревнуетъ? Вотъ еще новость! Ревнуетъ! Да какъ онъ смѣетъ! Это просто возмутительно! Очень было нужно говорить о встрѣчѣ съ Нальхановымъ! Вѣдь она могла и не сообщать. Вотъ и наказана за свою откровенность!..
Она «блажила», какъ блажитъ раскапризничавшійся, избалованный ребенокъ. Ей все не нравилось: эта комната, съ такой заботливостью устроенная для нея мужемъ, мебель, словомъ все, что въ ней находилось.
Наплакавшись, съ красными, опухшими глазами, она встала съ кровати, надѣла туфли и, тихонько подкравшись къ дверямъ кабинета, заглянула въ замочную щель.
Она увидѣла широкую, согнутую спину въ халатѣ, лысую макушку Петра Степаныча и лежавшій на столѣ локоть.
— Каковъ! — возмутилась она, — пишетъ себѣ, какъ ни въ чемъ не бывало! Хочетъ выдержать характеръ. Ну, хорошо! И я тоже буду выдерживать характеръ! Погоди же!
Она тихонько, на ципочкахъ, отошла отъ двери, ушла въ спальню, раздѣлась, легла на кровать и, подложивъ по. старой привычкѣ руку подъ щеку, тотчасъ же заснула крѣпко и безмятежно, какъ засыпаютъ маленькія дѣти.
X.
правитьВъ одинъ прекрасный, майскій день, возвращаясь изъ коммерческаго суда, — этой арены, на которой онъ съ такимъ осязательнымъ успѣхомъ совершаетъ свои фокусническіе подвиги, — Михаилъ Павловичъ Бардинъ дѣлаетъ неожиданное открытіе, что онъ нашелъ наконецъ идеалъ дѣвушки, который мерещился ему въ ту ночь, когда онъ съ Терентьемъ Ильичомъ любовался луннымъ пейзажемъ съ высоты Поклонной горы. Этотъ идеалъ — дочь одного состоятельнаго купца, девятнадцатилѣтняя дѣвушка, Анна Савельевна Гилюкова. Она только что съ успѣхомъ окончила гимназію, развита, любезна, мила, любитъ читать, любитъ поговорить о возвышенныхъ предметахъ, недурно играетъ на роялѣ и цитрѣ и премило поетъ.
Михаилъ Павловичъ уже давно знакомъ съ семействомъ Пилюковыхъ, но какъ-то до сихъ поръ очень мало обращалъ вниманія на дѣвицу, ходившую въ короткомъ коричневомъ платьѣ, съ волосами, заплетенными въ двѣ толстыя косы, ложившіяся вдоль спины. Въ послѣдніе два мѣсяца онъ ближе сошелся съ дѣвицей, довольно часто бесѣдовалъ съ нею наединѣ и нашелъ, что это прелесть что такое, совсѣмъ полевой цвѣточекъ. Такъ онъ ее и назвалъ и называетъ каждый разъ при свиданіи. «Полевой цвѣточекъ» имѣетъ, однако, свои убѣжденія, вычитанныя, конечно, изъ хорошихъ книжекъ; ему, этому милому полевому цвѣточку, не нравится, напримѣръ, профессія Михаила Павловича, но и самому Михаилу Павловичу крайне не нравится его профессія и если-бы только онъ имѣлъ возможность замѣнить ее чѣмъ-нибудь другимъ, то немедленно постарался-бы забыть о томъ, что онъ частный повѣренный. Такъ говоритъ Михаилъ Павловичъ «полевому цвѣточку» и «цвѣточекъ» вѣритъ тому, что ему говорятъ. «Полевой цвѣточекъ» задумывается («какъ-бы это устроить, какъ-бы избавить Михаила Павловича отъ его ужасныхъ обязанностей») и въ это время у него дѣлается такое милое, грустное личико, такъ прелестно складываются пухлыя губки, такъ къ нему идутъ двѣ, три скорбныя черточки надъ переносьемъ, что Михаилъ Павловичъ едва удерживается, чтобы не броситься на колѣни и не начать цѣловать и эти серьезные глазки, и черточки надъ переносьемъ и прелестныя пухлыя губки.
Но въ томъ-то и сила, что Михаилъ Павловичъ никогда не дерзнетъ этого сдѣлать, потому что это будетъ принято за обиду и тогда прощай «полевой цвѣточекъ!» Въ томъ-то и бѣда, что есть что-то такое въ этомъ «полевомъ цвѣточкѣ», какая-то власть, которая сдерживаетъ платоническую любовь Михаила Павловича въ границахъ приличія.
«Платоническая любовь», — усмѣхается Михаилъ Павловичъ, покачиваясь на резиновыхъ шинахъ полуколяски, — «вотъ умора! Неужели я еще способенъ на такую штуку»?
Оказывается, что да! Черезъ прислугу и разныхъ близкихъ къ дому Гилюковыхъ лицъ Михаилъ Павловичъ наводитъ самыя подробныя, самыя крючкотворскія справки, которыя всѣ въ пользу новаго предмета его сердца. «Полевой цвѣтокъ» чистъ и безупреченъ! Онъ встаетъ рано, гуляетъ, читаетъ, что-нибудь шьетъ или вышиваетъ («мило, очень мило»!), кормитъ птичекъ и возится съ ними («трогательно»), нигдѣ никогда не бываетъ. Недавно «полевой цвѣточекъ» пропалъ… Это было ужасно! Весь домъ былъ поднятъ на ноги, самъ старикъ Гилюковъ съ кучеромъ Сосипатромъ встали во главѣ экспедиціи, отправившейся къ морю отыскивать «полевой цвѣточекъ»… Нянька Макаровна впала въ продолжительный обморокъ и на нѣкоторое время лишилась употребленія языка… Къ вечеру, однако, все разъяснилось и окончилось благополучно: «полевой цвѣточекъ» явился санъ и внесъ при своемъ появленіи въ домъ свѣтъ и радость. Оказалось, что, гуляя по берегу моря, «полевой цвѣточекъ» проникся сочувствіемъ къ грязнымъ дѣтишкамъ рыбаковъ, и, собравши всѣхъ вокругъ себя, просвѣщалъ ихъ чтеніемъ сказокъ Андерсена. Затѣмъ «полевой цвѣточекъ» ни съ кѣмъ, кромѣ немногихъ знакомыхъ не видится, и у него, кромѣ родныхъ и близкихъ, не бываетъ никто. Единственное исключеніе — въ пользу Михаила Павловича, и послѣдній широко пользуется этимъ преимуществомъ. У Гилюковыхъ онъ почти свой человѣкъ, онъ тамъ отдыхаетъ душой отъ суда, кліентовъ, отъ Ольги и безпорядочной жизни съ кутежами въ ресторанахъ. Это — отрадная пристань, куда Михаилъ Павловичъ направляетъ свой испытанный въ буряхъ, но тѣмъ не менѣе значительно уже пострадавшій корабль. Здѣсь онъ мало-по-малу отвыкаетъ кривляться и морщиться и дѣлается такимъ простымъ и даже милымъ человѣкомъ, какимъ-бы онъ хотѣлъ быть всегда, если-бы не то общество, не тѣ волны житейскаго моря, по которымъ волей не волей приходится носиться его кораблю.
Сдѣлавъ столь неожиданное открытіе «идеала», Михаилъ Павловичъ велитъ кучеру отвезти портфель домой, сказать, что онъ не будетъ сегодня обѣдать у себя, а самъ пересаживается на извощика и приказываетъ везти себя на Петергофскій вокзалъ. Погода прекрасная, и, по мѣрѣ того, какъ Михаилъ Павловичъ, хоть и медленно, но все-таки удаляется отъ «шумнаго свѣта» и приближается къ идиллико-демократическимъ палестинамъ Обводнаго канала, дѣловое сердце его преисполняется радостью бытія. Лежитъ-ли на откосѣ канала, въ позѣ убитаго гладіатора, пьяный мужикъ — Михаилъ Павловичъ мелькомъ взглядываетъ на него и думаетъ: "онъ счастливъ, потому что не вѣдаетъ, какой дьявольскій ревматизмъ заполучитъ отъ «матери сырой земли», — сидитъ-ли на завалинкѣ какого-нибудь полуразрушеннаго деревяннаго домишки парочка, представляющая живописное соединеніе ситцеваго платка съ рванымъ картузомъ, — Михаилъ Павловичъ размышляетъ: «счастливцы, — не вѣдаютъ что слѣдуетъ затѣмъ». Да и зачѣмъ знать все это и мужику, и ситцевому платку, зачѣмъ раньше времени отравлять свое существованіе? Что было-бы, если-бы этотъ гусь, который съ важностью дѣлового человѣка бродитъ по берегу канала, вытаскиваетъ изъ ила разную дрянь и безъ всякой критики отправляетъ ее въ свой объемистый желудокъ, — что было-бы, если-бы гусь вдругъ узналъ, что его сегодня зарѣжутъ, а завтра съѣдятъ съ капустой и яблоками за имяниннымъ обѣдомъ? Ничего-бы хорошаго не было! Можетъ быть онъ сталъ-бы кричать и бѣгать въ страхѣ, какъ одурѣлый, можетъ быть вздумалъ-бы улетѣть, и, не умѣя летать, попалъ-бы на чужой дворъ, а тамъ-бы его загрызли собаки или зарѣзалъ-бы чужой человѣкъ и, безъ особеннаго удовольствія для себя и для гуся, съѣлъ-бы его потаенно въ чуланѣ или на печи!..
— «Нѣтъ, нѣтъ! — рѣшилъ Михаилъ Павловичъ, входя въ первый классъ вокзала, — „нужно жить, наслаждаться жизнью, пока есть силы, возможность, — а для начала все-таки слѣдуетъ пообѣдать“.
Онъ велѣлъ подать карточку, выбралъ обѣдъ, съ аппетитомъ пообѣдалъ и, комфортабельно развалившись въ купэ перваго класса, поѣхалъ въ Ораніенбаумъ, на дачу къ Пилюковымъ.
Это была прелестная, вся утопавшая въ зелени, небольшая дача на берегу, съ видомъ на море, построенная самимъ старикомъ Гилюковымъ въ затѣйливомъ русскомъ вкусѣ, съ крылечками, вышками, коньками и рѣзьбою; снабженная всѣми удобствами городской жизни, дача эта съ первыхъ чиселъ апрѣля до октября, изъ года въ годъ служила постояннымъ мѣстопребываніемъ семейства Гилюковыхъ, состоявшаго, кромѣ главы-вдовца, изъ дочери, извѣстной уже Анны Савельевны, и двухъ сыновей, воспитанниковъ коммерческаго училища. Старикъ Гилюковъ, типъ купца стараго закала, очень рѣдко появлялся въ обществѣ дѣтей, ихъ товарищей и знакомыхъ; гдѣ-то, въ задней части дома у него была своя комната, въ которой онъ безвыходно проводилъ вечера послѣ возвращенія изъ магазина. Иногда, впрочемъ, его можно было видѣть въ долгополомъ пальто и стариннаго фасона картузѣ съ огромнымъ козырькомъ, медленно копошившимся въ саду около грушевыхъ и яблонныхъ деревьевъ. Тутъ онъ что-то подрѣзывалъ, подвязывалъ, окапывалъ, продѣлывая все это въ глубочайшемъ молчаніи.
— Молчальникъ онъ у насъ! — говорила про него прислуга, — старый кучеръ Сосинатръ и совсѣмъ ветхая, полуслѣпая старушонка-нянька Макаровна, — ему бы каблукъ, такъ совсѣмъ монахъ! Съ тѣхъ самыхъ поръ, какъ умерла супружница, — добрая была, царствіе ей небесное, — такъ и замолчалъ нашъ хозяинъ. Должно эпитемью наложилъ на себя, что-ли!
Напѣвая и помахивая тростью, Михаилъ Павловичъ въ прекраснѣйшемъ расположеніи духа шелъ по направленію къ дачѣ. Онъ думалъ, какъ встрѣтитъ его „полевой цвѣточекъ“, какъ эта милая дѣвушка вся вспыхнетъ, покраснѣетъ, смутится и пр. и пр. и какъ все это будетъ ему пріятно.
„Да, славная дѣвушка!“ — чуть не вслухъ подумалъ Бардинъ, — раздѣлаться бы мнѣ только съ Ольгою, и… право, довольно этой жизни! Надоѣла»!
Онъ вступилъ въ садъ, увидѣлъ копошившуюся около дерева фигуру старика Гилюкова и, преспокойно пройдя мимо, — такъ какъ ни для кого изъ бывавшихъ въ домѣ не считалось обязательнымъ вступать въ бесѣду съ старикомъ, — вошелъ въ цвѣтникъ.
Анюта сидѣла на балконѣ и съ такимъ интересомъ слѣдила, какъ магазинный мальчикъ, взобравшись на крышу дачи, длиннымъ шестомъ съ навязаннымъ на концѣ кускомъ полотна гонялъ бѣлыхъ, какъ снѣгъ, турмановъ, — что не замѣтила Бардина.
Михаилъ Павловичъ остановился подъ кустомъ распускавшейся сирени, скрестилъ руки и съ восхищеніемъ долго любовался дѣвушкой.
Она была въ бѣломъ простенькомъ платьѣ съ отдѣлкой изъ блѣдноголубыхъ лентъ. Маленькая, изящная головка ея, обрамленная бѣлокурыми волосами, чтобы лучше слѣдить за полетомъ, закинулась назадъ, обнаруживъ нѣжную шею съ ниткою мелкаго жемчуга. Обѣими маленькими, словно выточенными изъ слоновой кости, ручками Анюта, касается перилъ балкона и, не будучи въ состояніи удержаться отъ выраженія испытываемаго удовольствія, маленькой ножкой, обутой въ изящную ботинку, стучитъ въ полъ.
Михаилъ Павловичъ долго стоитъ неподвижно, въ одномъ положеніи, долго любуется дѣвушкой. Бѣлое платье Апюты, бѣлокурая головка, бѣлые голуби, кувыркающіеся въ вышинѣ блѣдно-голубого неба, чудная, теплая погода, бѣлая сирень, опьяняющая сладкимъ запахомъ своихъ цвѣтовъ, — все вмѣстѣ до такой степени разнѣживаетъ Бардина, что онъ боится пошевелиться, боится какимъ-нибудь неосторожнымъ звукомъ — скрипомъ сапога, шуршаньемъ по песку, — нарушить эту, полную красоты и гармоніи, поэтическую сцену.
Внезапно съ балкона раздается крикъ ужаса. Михаилъ Павловичъ бросается впередъ.
— Что? Что случилось?
— Тамъ!.. Тамъ… смотрите!.. — лепечетъ дѣвушка, показывая на небо, — ахъ, бѣдненькіе мои… ахъ, ахъ!
Откуда ни возьмись, въ рѣзвящееся стадо голубей врывается ястребъ. Моментъ, — всѣ голуби на крышѣ, въ воздухѣ сыплются бѣлыя перья, раздается ружейный выстрѣлъ и ястребъ вдали чуть-чуть мелькаетъ черной точкой. Все это происходитъ такъ быстро, такъ неожиданно, что никто не можетъ понять въ чемъ дѣло, откуда пришла неожиданная помощь, только расплывающійся въ воздухѣ бѣлый клубочекъ дыма указываетъ на то, что выстрѣлъ былъ сдѣланъ со двора.
— Пощипалъ голубка-то? — спрашиваетъ старикъ Сосипатръ, появляясь въ саду съ ружьемъ въ рукахъ, на которое онъ опирается какъ на дубину, — этакой проклятый! Я ужъ его давно караулю. Повадился, что съ нимъ будешь дѣлать!.. Боль-шой шельмецъ!
И Сосипатръ, по прежнему опираясь на ружье, — сходитъ со сцены.
— Вы, кажется, очень испугались? — спрашиваетъ Бардинъ, наблюдая, какъ дрожатъ длинныя, бархатистыя рѣсницы дѣвушки.
— Очень! Я думала, онъ всѣхъ убьетъ!
— Но, кажется, никто изъ вашихъ любимцевъ не получилъ серьезнаго поврежденія?
— А перья? Вы видѣли, какъ посыпались перья? Нѣтъ, я думаю, онъ умретъ… Вася сейчасъ посмотритъ, скажетъ.
— Какой Вася?
— Мальчикъ, который гонялъ. Онъ страстный любитель голубей…
— И васъ научилъ этому спорту?
— Развѣ это спортъ?
— Я слышалъ. А впрочемъ хорошо не знаю…
— У меня такъ бьется сердце, — теперь еще не успокоилось.
— Бѣдное сердце! За всѣхъ-то оно страдаетъ! Въ прошлый разъ вы такъ жалѣли раздавленнаго червяка!..
— А вы нѣтъ?
— Признаюсь, мнѣ было только противно.
Анюта смотритъ на него съ выраженіемъ укора въ голубыхъ глазахъ.
— Вы недобрый… нехорошій! — говоритъ она, — вотъ что значитъ очерствѣть сердцемъ.
— Какъ, «полевой цвѣточекъ», вы находите, что я очерствѣлъ сердцемъ?
— А какъ же иначе? Что вы дѣлали сегодня въ вашемъ противномъ судѣ?
Въ силу какого-то непонятнаго недоразумѣнія Анюта думаетъ, что Бардинъ только и дѣлаетъ, что кого-то угнетаетъ и упекаетъ. Относительно перваго это предположеніе, пожалуй, и справедливо, такъ какъ почти ни одинъ изъ подвиговъ частнаго повѣреннаго по коммерческимъ дѣламъ не обходится безъ того, чтобы не оказалось даже нѣсколько угнетенныхъ и обобранныхъ; что же касается до упеканья, то выходитъ какъ разъ наоборотъ, — всѣ дѣйствія частнаго повѣреннаго сводятся къ спасенію своихъ кліентовъ.
— Зачѣмъ вы спрашиваете меня объ этомъ? — морщится Бардинъ.
— За тѣмъ, чтобы надоѣсть вамъ наконецъ, и чтобы вы бросили вашъ судъ! — отвѣчаетъ дѣвушка.
— Это скоро случится! — загадочно говоритъ Бардинъ.
— Дай Богъ! Хотите гулять?
— Только затѣмъ и пріѣхалъ!
— Тогда пойдемте къ морю! Погодите, я накину что-нибудь!
Анюта уходитъ, а Бардинъ, сойдя со ступенекъ балкона въ садъ, садится на скамейку и начинаетъ меланхолически чертить тросточкой по песку.
Невольно онъ выводитъ цифру 6000, — его годичный заработокъ, къ ней прикидываетъ проблематичную цифру процентовъ съ ожидаемаго приданаго за Анютой, — 2000, морщится и нервнымъ движеніемъ стираетъ эти 8000 до тла, безъ остатка.
«Маловато!» — мысленно рѣшаетъ онъ, — а она еще хочетъ, чтобы я бросилъ «этотъ противный судъ!» Милый, наивный ребенокъ"!
— Вотъ и я, — говоритъ Анюта, появляясь въ легкомъ плащѣ и широкой, соломенной шляпѣ, подъ которой еще милѣе смотритъ ея милое лицо, — Дружокъ, сюда! Гулять, Дружокъ, гулять!..
Дружокъ, — чрезвычайно подвижный молодой мопсъ, съ краснымъ, унизаннымъ бубенчиками ошейникомъ, является для Михаила Павловича настоящимъ недругомъ. Мало того, что онъ безъ всякаго, повидимому, повода лаетъ на него, но еще и рычитъ самымъ угрожающимъ образомъ, и набрасывается сзади съ очевидной опасностью не только для модныхъ свѣтло-сѣрыхъ панталонъ, но даже и для икръ ихъ обладателя.
— Дружокъ, назадъ! Это что такое! Какъ тебѣ не стыдно! Фи, какой ты не-хо-ро-о-шій! — усовѣщеваетъ Анюта кинувшагося на Бардина мопса. — Михаилъ Павловичъ, не обращайте на него вниманія! Онъ такъ дурно воспитанъ! Ахъ, Дружокъ, Дружокъ, ты слышишь, что про тебя говорятъ?.. И тебѣ не стыдно?
О, милая дѣвушка! Чистый ангелъ, сошедшій съ неба на нашу грѣшную, полную недобрыхъ людей и нечистыхъ дѣлъ землю! Какою кроткой нѣжностью вѣетъ отъ всей твоей фигуры, воздушной, сказочной тѣнью появившейся на морскомъ берегу! Какъ легка и граціозна твоя поступь, какъ слабо отпечатывается на сыромъ, прибрежномъ пескѣ маленькій слѣдокъ твоей полудѣтской ножки!
А море, далекое, сливающееся съ горизонтомъ море, подобно поверхности огромнаго зеркала, отражаетъ въ себѣ и склоняющійся на западъ раскаленный шаръ солнца, и бѣгущія по небу, подобно обрывкамъ газа, бѣлыя облачка и черное трехмачтовое судно съ рельефно-вырѣзывающейся на воздухѣ паутиной снастей, и далекій, рѣющій подобно птицѣ — одинокій парусъ…
А вотъ и рыбачье селенье съ ветхими, вросшими въ зыбучій песокъ домиками, съ цѣлой кучей вытащенныхъ на берегъ и опутанныхъ сѣтями большихъ, неуклюжихъ лодокъ. Тутъ и тамъ мелькаютъ фигуры рыбаковъ съ обвѣтрившимися, загорѣлыми лицами, снуютъ грязные, босоногіе ребятишки. Пахнетъ водорослями и дегтемъ, которымъ обмазаны торчащія кверху днища лодокъ.
— Хорошо бы теперь прокатиться на лодкѣ, — говоритъ Михаилъ Павловичъ, — море такъ спокойно! Поѣдемте?
— Нѣтъ! — отрицательно качаетъ головой Анюта, — папаша предубѣжденъ противъ воды и взялъ съ меня слово никогда не кататься. Да я и сама не любительница.
— А я — напротивъ! Такъ люблю морскія прогулки! Въ прошломъ году я, вмѣстѣ съ двумя пріятелями, совершилъ цѣлое путешествіе вдоль Финскаго побережья.
— И не боялись бури?
— Наоборотъ, это-то и есть настоящее удовольствіе! Вѣтеръ свиститъ, яхта качается, то на тотъ, то на другой бокъ накренится! Прелесть!
Анюта съ загадочной улыбкой посмотрѣла на него.
— Пойдемте назадъ! — сказала она, — я боюсь, что вы такъ увлечетесь, что поѣдете сейчасъ, и мнѣ придется возвращаться одной.
— Пойдемте!..
Черезъ нѣсколько минутъ они входили въ садъ. Фигура въ долгополомъ пальто все еще копошилась среди деревьевъ.
— Отецъ сегодня заработался! — сказала Анюта, — подойдемъ къ нему. Вы не видѣлись?
— Нѣтъ! Подойдемте!
— Папаша! — крикнула дѣвушка, приблизившись къ старику, — Михаилъ Павловичъ пріѣхалъ.
— А-а! Здравствуйте, здравствуйте! — беззвучно прошамкалъ старикъ, прислоняя къ дереву лопату и подслѣповатыми глазами всматриваясь въ гостя.
— Работаете, Савелій Максимычъ? — весело спросилъ Бардинъ.
— Ась? Да… да! Деревцо хочу посадить! — отвѣчалъ старикъ, принимаясь за лопату.
— Пойдемте! — шепнула Анюта, — онъ не любитъ, чтобы ему мѣшали.
— Вѣдь вы сами предложили подойти! — шепотомъ же отвѣчалъ Бардинъ.
Оба поднялись на террасу, съ которой открывался видъ на море. Солнце закатывалось и вся поверхность моря сверкала безчисленнымъ множествомъ золотистыхъ чешуекъ. Въ воздухѣ чувствовалась прохлада. Въ верхушкахъ деревьевъ, освѣщенныхъ послѣднимъ отблескомъ заката, громко, на перебой, чирикали птицы.
— Что это вы читаете? — спросилъ Бардинъ, взявъ со стола развернутую книгу и, взглянувъ на первую страницу, многозначительно приподнялъ брови, — Гамлетъ?
— Да! Вы, какъ будто, удивились?
— Нѣтъ, нисколько! Удивляться нечему, только мнѣ кажется, что чтеніе Гамлета можетъ произвести на васъ тягостное впечатлѣніе.
— Отчего такъ?
— Вамъ, «полевому цвѣточку», рано еще предаваться разочарованію. А это такая пессимистическая вещь!..
— И такая умная! Я не помню, чтобы читала что-нибудь умнѣе Гамлета.
— Да, конечно. Но прочитавши, такъ тяжело, такъ скорбно дѣлается на душѣ. Перестаешь вѣрить въ людей!
— Отчего? Можно вѣрить въ людей, но не нужно требовать отъ нихъ слишкомъ многаго. Люди, всегда только люди!
— Ого, какая глубина философскаго міровоззрѣнія.
— Вы шутите? Богъ съ вами!
— Нѣтъ, не шучу! Нисколько! Способны-ли вы, напримѣръ, простить обиду, оскорбленіе? Хватитъ у васъ философіи?
— Къ счастью, меня еще никто не обижалъ… въ дѣтствѣ, можетъ быть, но это какія обиды? Да, я думаю, что способна.
— А обманъ?
— Обманъ? (Анюта задумалась). Нѣтъ, мнѣ кажется, я обмана-бы не простила… Ложь, обманъ… у меня какое-то органическое къ нимъ отвращеніе. Можетъ быть потому, что папаша всегда намъ твердилъ, что нѣтъ хуже порока, какъ ложь-и обманъ…
«Нѣтъ хуже порока, какъ ложь и обманъ!..» Эти слова больно ударили его въ сердце. Да, правда. И никто такъ сильно не чувствовалъ этого въ данную минуту, какъ человѣкъ, въ основѣ жизни котораго лежало и то и другое. Закованный въ ложь, какъ въ броню, онъ ходилъ среди людей, отыскивая въ нихъ своихъ будущихъ жертвъ, онъ глумился надъ тѣми, кто попадалъ въ разставленныя имъ сѣти, и называлъ ихъ съ презрѣніемъ дураками; онъ не считалъ для себя оскорбительнымъ имѣть дѣло съ тѣмъ, кого называлъ подлецами, и бился съ ними равнымъ оружіемъ лжи и обмана.
Но теперь онъ снялъ съ себя броню и, на сколько это для него оказывалось возможнымъ, постарался сдѣлаться человѣкомъ простымъ, и даже хорошимъ…
Чудный, исполненный тишины, благоуханный вечеръ мая, милая, съ невинными помыслами, чистая сердцемъ дѣвушка — смягчили его душу и вызвали въ ней забытое поэтическое чувство.
— Но вѣдь бываютъ невинные обманы? — сказалъ Бардинъ.
— Не знаю, какіе это невинные! — отвѣчала дѣвушка, — обманъ — всегда обманъ, какими-бы цѣлями онъ ни прикрывался… Всегда это — насмѣшка надъ искренностью другого.
— Будемте-же искренни разъ навсегда! Не правда-ли? — смѣясь воскликнулъ Бардинъ.
— Будемте.
— Отлично! И да не будетъ между нами обмана. Заключимъ союзъ искренности! Идетъ?
Бардинъ протянулъ руку. Анюта подала ему свою.
— Я не понимаю зачѣмъ это? — сказала она.
— У меня есть цѣль! Я хочу испытать вашу искренность.
— Испытать мою искренность? Что съ вами сегодня?
Дѣвушка остановила на немъ долгій, задумчивый взглядъ.
— Анна Савельевна, скажите мнѣ откровенно: какимъ я вамъ кажусь?
— Добрымъ, хорошимъ человѣкомъ.
— Да?
Бардинъ судорожнымъ движеніемъ руки провелъ по лбу и откинулъ волосы назадъ. Лицо его было блѣдно, глаза горѣли, сухія губы слегка подергивались.
— Что съ вами? — съ испугомъ спросила Анюта, — право, вы какой-то… странный…
— Ничего. Позволите продолжать этотъ маленькій допросъ?
— А вы никакъ не могли обойтись безъ судейскаго термина? — улыбнулась дѣвушка, — ну, ничего, продолжайте вашъ допросъ.
— Считаете-ли вы меня теперь, сейчасъ, хорошимъ человѣкомъ, или хорошимъ вообще по натурѣ?
— Я думаю, что вы иногда бываете очень злымъ и нехорошимъ, и могу даже сказать когда, — но по природѣ вы человѣкъ хорошій.
— Да? (Бардинъ испустилъ тяжелый вздохъ, какъ будто все время, пока говорила Анюта, задерживалъ дыханіе). — Такъ слушайте-же!
Онъ всталъ, прошелся нѣсколько разъ по террасѣ и остановился передъ дѣвушкой. Лицо его было по прежнему блѣдно и глаза горѣли. Анюта вынула изъ стоявшей на столѣ вазы съ цвѣтами пышную, темно-красную георгину и выдернула изъ нея одинъ лепестокъ.
— Слушайте-же! — повторилъ Бардинъ, мелькомъ взглянувъ на скатившійся по платью дѣвушки лепестокъ и обративъ на нее горящій взглядъ, — да, я былъ хорошимъ человѣкомъ! Въ дѣтствѣ старая няня, затепливъ лампадку, ставила меня въ кроваткѣ на колѣни, складывала пальцы и учила молиться Богу… «Боженька», — повторялъ я за ней, — «помилуй и спаси маму, папу, дѣдушку, дядю, сестрицу Соню и всѣхъ, всѣхъ людей». «Всѣхъ, всѣхъ людей», я повторялъ съ особенной любовью… Можно было предположить, что тогда уже во мнѣ были зачатки альтруизма, но я думаю, что любилъ я «всѣхъ людей» потому, что это было кратче и этимъ кончалась молитва. Впрочемъ, какъ знать! Чувство любви къ человѣчеству пробивалось во мнѣ и тогда, когда я сталъ посѣщать гимназію. Случалось, что я дѣлилъ свой завтракъ пополамъ съ товарищами, — кромѣ меня изъ сорока человѣкъ дѣлалъ тоже самое только одинъ, но и того весь классъ считалъ дурачкомъ, какимъ-то юродивымъ. Случалось, что чужую шалость, чужую вину я принималъ на себя, — эгоистическое общество маленькихъ звѣренышей не придало этому факту никакого значенія. Однажды, когда я былъ уже въ пятомъ классѣ, въ гимназіи случилась крупная непріятность. Я не былъ въ числѣ дѣятелей, но всѣ они были моими товарищами, я заявилъ, что участвовалъ вмѣстѣ съ ними, и насъ исключили. Съ тѣхъ поръ я никого изъ нихъ не видѣлъ, не встрѣчалъ и никто изъ нихъ ни разу не зашелъ ко мнѣ. Встрѣтился я какъ-то съ однимъ и онъ обошелся со мною очень сухо. Я перешелъ въ другую гимназію и началъ оріентироваться, какъ себя вести. Оказывалось, что не требовалось ничего того, о чемъ я думалъ: ни товарищества, ни альтруизма, ни самопожертвованія, тѣмъ болѣе. Мы просто приходили въ классы, сидѣли, слушали, и расходились по своимъ квартирамъ. Также точно мы разошлись совсѣмъ по окончаніи курса…
Бардинъ замолкъ и взглянулъ на дѣвушку. Она сидѣла по прежнему, слегка опустивъ голову и общипывая лепестки цвѣтка.
— Я избралъ себѣ профессію, которая вамъ такъ не нравится! — продолжалъ Бардинъ, шагая по террасѣ, — но повѣрьте, какую-бы другую дорогу ни выбралъ я, — я убѣжденъ, что вездѣ наталкивался-бы на подлецовъ и дураковъ. Люди вездѣ одинаковы. Ни чувство любви къ человѣчеству, ни честность и прямодушіе, ни скромность и отзывчивость на все доброе, ни трудолюбіе и познанія, — не цѣнятся на базарѣ житейской суеты. Успѣхъ, одинъ успѣхъ — какими-бы путями онъ ни былъ пріобрѣтенъ, единственное — что даетъ вамъ право быть оцѣненнымъ, признаннымъ, принятымъ и обласканнымъ. Это старая, азбучная истина, но вы, «полевой цвѣточекъ», ее, конечно, еще не знаете… Я не хотѣлъ тащиться въ хвостѣ другихъ, менѣе меня достойныхъ, не хотѣлъ питаться крохами, падавшими со стола богатыхъ, я хотѣлъ имѣть мѣсто за этимъ столомъ и добился чего хотѣлъ. Но не дешево мнѣ это обошлось, и я, бывши когда-то хорошимъ человѣкомъ, сталъ тѣмъ, чѣмъ я есть…
Она сдѣлала быстрое движеніе и съ испугомъ взглянула на него. Лепестки георгины одинъ за другимъ посыпались съ ея платья и легли у ногъ.
— Не бойтесь! — продолжалъ онъ, — не бойтесь меня! Обо мнѣ говорятъ хуже, чѣмъ я въ дѣйствительности. Да и не о томъ теперь моя рѣчь. Въ мірѣ плутовъ, гдѣ мнѣ по обязанности приходится вращаться, обо мнѣ кричатъ, какъ о человѣкѣ, который, ради гонорара, готовъ защищать какое угодно сомнительное или даже завѣдомо дурное дѣло, какъ о человѣкѣ, который устраиваетъ разныя подозрительныя несостоятельности, ведетъ дѣла по векселямъ и проч. Но кто-же это говоритъ, кто такъ дурно аттестуетъ меня? Какой-нибудь плутъ, которому не удалась его мошенническая продѣлка по отношенію къ другому плуту, какой-нибудь аферистъ, у котораго не выгорѣла его афера, алчный пріобрѣтатель, вложившій свои пріобрѣтенія въ сомнительное, дутое предпріятіе, саврасъ, безсовѣстно проматывающій отцовское достояніе? Какое дѣло до меня и до моихъ дѣлъ честному человѣку скромно заработывающему свой кусокъ хлѣба? Но нѣтъ, нѣтъ, не о томъ я хотѣлъ говорить съ вами! Ахъ, совсѣмъ не о томъ!.. Я хотѣлъ вамъ сказать, что внутри, въ душѣ, во мнѣ еще теплится любовь къ ближнему, къ человѣчеству, я уважаю, цѣню высшія проявленія благороднаго духа, цѣню честь, добродѣтель, совѣсть. Только въ томъ болотѣ, которымъ я окруженъ, я не вижу ничего подобнаго и самъ, мало-по-малу, постепенно вязну, гибну въ болотѣ. Тѣмъ сильнѣе у меня желаніе хоть на минуту вырваться изъ него, хоть на минуту подышать свѣжимъ, не зараженнымъ воздухомъ, увидѣть живое, доброе и хорошее…
Легкій, чуть слышный вздохъ вылетѣлъ изъ груди дѣвушки. Не спуская глазъ, она пристально, вдумчиво смотрѣла на Бардина. Георгина, съ оборванными на половину лепестками, лежала у ней на колѣняхъ.
— Здѣсь (Бардинъ повелъ рукою вокругъ себя), — я вижу это хорошее, я дышу настоящимъ, оживляющимъ меня воздухомъ! Только здѣсь мнѣ хорошо, тепло и отрадно. Я возрождаюсь, я живу прошлыми, лучшими воспоминаніями. Анна Савельевна, не отталкивайте меня отъ себя, не гоните, не дайте погаснуть той искоркѣ хорошаго, которая теплится еще во мнѣ, спасите, милая, дорогая, Анна Савельевна, спасите меня!..
Онъ подошелъ, поднялъ съ колѣнъ ея руку и, не выпуская, съ мольбою и ожиданіемъ смотрѣлъ на дѣвушку.
— Я не отталкиваю васъ, Богъ съ вами! — прошептала она, опуская глаза, — вы сегодня, Михаилъ Павловичъ, въ какомъ-то странномъ, возбужденномъ состояніи духа.
— О, не сегодня только! — отвѣчалъ онъ, откидывая волосы назадъ, — нервное разстройство у меня давно! Простите, можетъ быть я сказалъ лишнее? Вы слышали мою исповѣдь, не знаю, остались-ли при своемъ мнѣніи обо мнѣ….
— Да, остаюсь!
— То есть, что я недурной человѣкъ?
— Да, недурной.
— Вы даже, кажется, сказали хорошій?
— Хорошій!
Она опять опустила голову, и, взявши георгину, начала медленно обрывать лепестки.
— Могли-бы вы часто видѣться съ такимъ хорошимъ человѣкомъ, какъ я?
— Да, могла-бы! — тихо отвѣчала она.
— Очень, очень, часто… всегда! — задерживая дыханіе, шепотомъ спросилъ онъ.
— Что это? Признаніе?
Послѣдній лепестокъ былъ въ ея пальцахъ; она встала, и, оборванный кругомъ, голый остовъ цвѣтка упалъ къ ея ногамъ.
— Не вышло, не вышло! — воскликнула она тономъ досады, засмѣялась, проскользнула къ стеклянной двери балкона и крикнувъ: — завтра будетъ отвѣтъ! — исчезла.
Бардинъ въ волненіи нѣсколько разъ прошелся по террасѣ. Онъ чувствовалъ себя не совсѣмъ хорошо. Къ чему было такъ многоглаголиво и нескладно распространяться о себѣ? Съ нимъ опять, какъ тогда, на Поклонной горѣ случилось что-то такое, чего онъ не могъ предвидѣть и отъ чего не могъ удержаться. Это, — нервы! Да, не даромъ ему достается проклятый, шеститысячный заработокъ! Жизненная борьба тяжела и даетъ себя знать. Нервы расхлябались окончательно. Отсюда два выхода, — или злоба, доходящая до бѣшенства, или слащавый лиризмъ. Пожалуй нужно будетъ начать лечиться. Любитъ-ли онъ Анюту? Да, любитъ, какъ только можетъ любить! Милый «полевой цвѣточекъ!»
Онъ взялъ со стола шляпу, трость, медленно спустился по террасѣ въ садъ, медленно прошелъ по главной аллеѣ до воротъ и пошелъ на вокзалъ.
Петербургскій поѣздъ былъ уже въ виду. Бардинъ подошелъ къ кассѣ.
— «А вѣдь она гадала!» — мелькнула у него мысль, при воспоминаніи какъ оборванный цвѣтокъ упалъ къ ногамъ дѣвушки, — «не вышло» значитъ, дѣйствительно не вышло.
Онъ усмѣхнулся при мысли, что современныя барышни еще гадаютъ, да мало того, придаютъ этому глупому времяпровожденію большой смыслъ.
— «Впрочемъ это мило!» — рѣшилъ онъ, располагаясь на мягкомъ диванчикѣ купэ перваго класса — «чѣмъ-то наивнымъ, цѣльнымъ вѣетъ отъ этого? Это такъ же мило, какъ бѣлые голуби, ясное небо, запахъ сирени, море, неуклюжія рыбачьи лодки и она въ своей широкой, соломенной шляпкѣ! Я создалъ себѣ идиллію, чего же лучше, нужно жить, упиваться ею! Вернусь въ Петербургъ, и въ меня вселится опять прежній бѣсъ и буду я ему служить и мучиться буду».
Съ вокзала Бардинъ взялъ извощика, пріѣхалъ домой и сердито позвонилъ у массивной двери своей квартиры.
— Барыня дома? — отрывисто спросилъ онъ у Степана.
— Дома! — отвѣчалъ тотъ.
— Ты что? — вскинулся на него Бардинъ.
— Ничего-съ! — отвѣчалъ Степанъ, дѣлая серьезное лицо, но Бардину показалось, что раньше оно не имѣло такого выраженія, а было какое-то гнусно-улыбающееся.
Онъ прошелъ въ кабинетъ, окутанный свѣтлыми сумерками майскаго вечера. Сквозь открытыя настежь окна доносился назойливый грохотъ экипажей. Этотъ шумъ раздражалъ Бардина. Онъ закрылъ оба окна и, кинувъ взглядъ на письменный столъ, увидѣлъ на немъ кучку писемъ.
Бардинъ, стоя, взялъ письма, и быстро пробѣжалъ конверты. Одно письмо, запечатанное въ большой конвертъ, остановило его вниманіе. Почеркъ былъ незнакомый, какой-то странный, не то дѣтскій, не то женскій, но во всякомъ случаѣ не дѣловой, какимъ были написаны другіе конверты.
«Отъ кого бы это?» — подумалъ Бардинъ, распечатывая конвертъ.
Взглянувши на письмо, онъ сразу узналъ крупный размашистый почеркъ дяди. Но отчего же на конвертѣ другая рука?
Онъ быстро прочелъ:
Мнѣ все извѣстно. Если ты, въ теченіе недѣли, не исполнишь того, чего требуетъ долгъ всякаго человѣка, и не женишься на дочери г-жи Заболотиной, тебя постигнетъ участь твоей сестры".
Словно чѣмъ его ударило. Онъ опустилъ руку съ письмомъ, другую поднесъ ко лбу и нѣсколько минутъ стоялъ не шевелясь, не издавая ни малѣйшаго звука.
«Быть не можетъ! Это мистификація!» — подумалъ онъ, подошелъ ближе къ окну, взялъ письмо въ обѣ руки и медленно, слово за словомъ, прочелъ то же самое.
— «Ну, это что»… слабо улыбнулся онъ, но тотчасъ же лицо его вытянулось, перекосилось отъ страшной, охватившей и душившей его, злобы, онъ рванулся отъ окна и, какъ раздразненный звѣрь въ клѣткѣ, забѣгалъ по комнатѣ.
— "Это она, она, эта проклятая женщина! — шепталъ онъ задыхаясь и сжимая въ кулакѣ письмо, — о, проклятая! Это все ея штуки! "
И ему представилась эта чадолюбивая мать въ ветхой шляпченкѣ, въ потертой ротондѣ на плечахъ, которая, какъ бѣльмо на глазу, изо-дня въ день торчала на тротуарѣ противоположнаго дома, по нѣскольку разъ звонилась у парадной и черной дверей его квартиры, крикливый голосъ которой онъ слышалъ даже въ своемъ кабинетѣ.
Тогда это ему казалось забавнымъ, онъ, какъ мальчишка, радовался возможности злить старуху, смѣялся надъ ея злостью и безпомощностью…
О, зачѣмъ вмѣсто мерзкаго шутовства, которое и нравилось только ему какъ шутовство, зачѣмъ онъ тогда же не вышелъ къ ней и не сказалъ: возьмите вашу дочь, возьмите ее поскорѣй! Вотъ она лежитъ на диванѣ съ скабрезнымъ романомъ въ рукахъ, лѣнивая, глупая, распущенная. Возьмите ее, потому что она мнѣ надоѣла, потому что я ее разлюбилъ; нѣтъ не разлюбилъ, — а никогда не любилъ, какъ и она меня никогда не любила! Любовь! Да развѣ можно было говорить съ ней о любви!
— «Но что дѣлать, что дѣлать?» — заметался онъ снова по кабинету, отшвыривая попадавшіеся ему на пути стулья, столики и, то хватаясь за голову, то безпомощно опуская руки, — что я теперь буду дѣлать?.. Разорвать, разойтись съ нею сейчасъ же, сію минуту? А деньги, которыхъ онъ съ такимъ нетерпѣніемъ ждетъ вотъ уже сколько лѣтъ? Дядя сдержитъ слово, и не оставитъ ни гроша.
Въ полутьмѣ кабинета передъ нимъ обрисовалась высокая, грозная фигура старика… Онъ уже запретилъ ему ѣздить къ себѣ, сказалъ, что сдержитъ слово, и сдержалъ: его не принимали.
Да, это была ловкая штука! Старуха знала, къ кому обратиться за помощью. То-то она разсыпалась въ жалобахъ, пищала и плакала, а онъ, этотъ желѣзный человѣкъ, сидѣлъ молча, слушалъ, и въ это время у него созрѣвалъ планъ.
Что дѣлать, что дѣлать! Идти къ нему, добиться свиданія, поговорить по душѣ, объясниться? Но развѣ это возможно съ такимъ упорнымъ, своеобычнымъ старикомъ. Да онъ его и не приметъ. Сколько разъ онъ добивался свиданія и всѣ его попытки кончались ничѣмъ.
Порвать послѣднія нити, связывающія его съ дядей, бросить все, бѣжать и явиться къ той. Ха, ха, ха! Идиллія съ 2000 годового дохода и съ бѣлыми голубями! Прекрасно, великолѣпно! Да прекрасно, только не для него. Знаетъ онъ отлично, чѣмъ кончаются эти идилліи. Нѣтъ, эту мысль нужно бросить, необходимо покориться! Остроумно, нечего сказать, придумалъ старикъ! Но если ужъ такъ, то по крайней мѣрѣ не нужно продешевить, за безцѣнокъ продать свою свободу! Нужно теперь же вымаклачить порядочную сумму, пусть она послужитъ приданымъ. Или. бросить, бѣжать?..
Онъ сѣлъ на отоманку подложилъ подъ руку подушку и задумался…
Ольга стояла въ своемъ будуарѣ передъ трюмо и примѣряла платье.
Портниха на колѣняхъ, съ цѣлымъ арсеналомъ булавокъ на груди и даже въ зубахъ, подкалывала платье и расправляла складки. Ольга улыбалась, она находила, что сегодня она очень мила, да и платье къ ней идетъ. Couler de creme прекрасно оттѣняетъ ея нѣсколько смугловатое лицо и черные волосы. Зачѣмъ только портниха сдѣлала такой длинный передъ?
— Душечка, Евлампія Петровна, нельзя-ли укоротить передъ?
Портниха вынула изъ зубовъ булавки.
— Можно, только будетъ нехорошо! — отвѣчала она, — я не рѣшаюсь.
— Отчего?
— При этомъ всегда дѣлается передъ нѣсколько длиннѣе! — многозначительно замѣтила портниха.
— Но развѣ это такъ замѣтно? — обезпокоилась Ольга.
— Покуда нѣтъ, но черезъ мѣсяцъ, два — платье придется бросить. Тогда какъ если я опущу здѣсь, вотъ такъ, немного, потомъ приподниму тутъ, тутъ положу буфы и сдѣлаю шире поясъ…
— Ну, пожалуй! — согласилась Ольга, — только пожалуйста, чтобы это было какъ слѣдуетъ.
— Да ужъ не безпокойтесь! Вы меня знаете; худо не будетъ. А какъ воротъ? Не узокъ?
— Нѣтъ, ничего. Подъ мышками немного рѣжетъ.
— Я и сама вижу. Вонъ сзади складки подъ мышками придется отпустить. Вы полнѣете.
— Неужели?
— Да какъ же! Посмотрите мѣрку. Я еще припустила, а если бы сдѣлала по мѣркѣ, было бы совсѣмъ узко.
— Неужели я въ нѣсколько дней успѣла пополнѣть?
— Очень просто! — улыбнулась портниха. — Еще больше располнѣете.
— Ахъ, какъ это непріятно. Такъ когда-же будетъ готово?
— Позвольте, сегодня у насъ что? Среда? Въ пятницу принесу.
— Отлично. Въ субботу мнѣ нужно будетъ надѣть.
— Въ пятницу, въ два часа, я буду здѣсь? До свиданія!
— Прощайте, душечка.
Ольга заперла дверь за портнихою, надѣла пеньюаръ и опустилась въ кресло-качалку.
Она уже. совсѣмъ освоилась съ той двусмысленной ролью не то жены, не то содержанки, которую играла въ этомъ домѣ. Жизнь безъ нужды, безъ думы о завтрашнемъ днѣ пришлась ей по вкусу. Когда въ первое время Олимпіада Петровна такъ настойчиво добивалась свиданія съ нею, она боялась этой встрѣчи, боялась, что ей придется уступить и вернуться подъ родительскій кровъ слушать брюзжанья и воркотню старухи, жить и питаться кое-какъ. И она ужасно обрадовалась тѣмъ мѣрамъ, какія были приняты Бардинымъ для ея охраненія. Выходило даже такъ, какъ будто она, жертва его сластолюбія, спрятана подъ замокъ, страдаетъ и не можетъ вырваться на волю. Но воли этой она боялась и не хотѣла ея. Жизнь ея въ домѣ Бардина сложилась такъ, какъ она желала, чего же болѣе; Бардина почти никогда не было дома и въ теченіе цѣлаго дня она была предоставлена себѣ. Она поздно вставала, въ постели пила шоколадъ, затѣмъ отправлялась гулять; вернувшись или читала романы, или играла на танино; потомъ рбѣдъ, послѣ обѣда театръ или посѣщеніе знакомыхъ Бардина, гдѣ она себя вела съ достоинствомъ жены.
Въ тѣхъ кружкахъ, гдѣ бывалъ Бардинъ, никто не поинтересовался знать, жена ли она ему или нѣтъ.
Вначалѣ, когда Бардинъ воображалъ, что любитъ, ее, — его любезности портили ей расположеніе духа, впослѣдствіи-же, когда онъ совершенно охладѣлъ къ ней, — она чувствовала себя прекрасно. «Не лѣзетъ, — и слава Богу»! думала она.
Иногда ей приходило въ голову, что Бардинъ можетъ ее бросить, но она прогоняла отъ себя эту мысль, твердо вѣря, что мать что-нибудь да предприметъ, чтобы не было скандала. «Или она его заставитъ жениться», — думала она, — «или онъ долженъ будетъ заплатить. Такъ ему не вывернуться!» Поэтому охлажденіе-къ ней Бардина нисколько не безпокоило ее.
Для развлеченія она уже успѣла довольно близко сойтись съ нѣкоторыми холостыми пріятелями Бардина, участвовала въ пикникахъ, въ катаньяхъ на тройкахъ и даже намѣтила, въ качествѣ будущаго друга, — сына одного богатаго купца, довольно глуповатаго и въ достаточной степени развращеннаго молодого человѣка.
Въ компаніи такой молодежи она уже пользовалась извѣстностью какъ хорошенькая, бойкая, съ веселымъ нравомъ женщина. Бардину завидовали и думали, какъ-бы отбить ее у него.
Къ чести ея нужно сказать, что она, иногда, думала о своихъ сестрахъ, но всегда съ оттѣнкомъ какого-то сожалѣнія: Надя сдѣлала глупость, выйдя замужъ за немолодого бѣднаго чиновника. Будетъ куча ребятъ, мужъ умретъ, и тогда что же ее ожидаетъ? Нищета. Вѣра тоже, заранѣе, съ молодыхъ лѣтъ обрекла себя на нужду и подневольный трудъ.
И выходило, что она одна съумѣла распорядиться съ собою. Можетъ быть потому, что она красивѣе своихъ сестеръ. А для женщины красота все, и стоитъ только захотѣть, — какъ будешь имѣть массу поклонниковъ и покровителей.
Бывали ночи, которыя она проводила дурно. Ей снились страшные сны, она видѣла себя состарившейся, больной, безобразной, всѣми отвергнутой, всѣми покинутой; она стонала, металась, плакала, но стоило ей проснуться, взглянуть на себя въ зеркало, увидѣть упругія, бѣлыя плечи, пышную грудь, рядъ красивыхъ, молочно-бѣлыхъ зубовъ и впечатлѣнія сна исчезали.
Сегодня былъ такой сонъ: она видѣла себя молоденькой дѣвочкой въ короткомъ розовомъ платьицѣ. Платье только что сшито, шуршитъ и ужасно нравится ей. Онѣ съ мамой идутъ въ церковь. Оля все смотритъ на платье, такъ оно ей нравится. На паперти много нищихъ: кто съ подвязанной щекой, кто на костыляхъ, кто выставляетъ больную руку. Какая-то страшная какъ вѣдьма старуха подходитъ къ Олѣ и протягиваетъ къ ней что-то завернутое въ грязную бумагу. «Что это», спрашиваетъ Оля, — зачѣмъ? И она вся дрожитъ отъ страха. «А ты попробуй, попробуй», шепчетъ старуха, — это хорошо. «Я не хочу, не надо»! кричитъ Оля, отбиваясь. «А, не хочешь, такъ будешь такой, какъ я»! «Что-же это, что такое, покажи мнѣ»? кричитъ Ольга и просыпается…
Она знаетъ, отчего ей видятся такіе сны. Это отъ переполненія желудка. Въ этомъ отношеніи она въ мать, — любитъ за ужиномъ плотно покушать. Можетъ быть отъ этого она толстѣетъ. Да, пожалуй, но и еще есть причина. Объ этомъ она должна серьезно поговорить съ Мишелемъ. А, вотъ, кажется, онъ!..
Дѣйствительно, это былъ онъ. Раздвинувъ портьеру, онъ стоялъ блѣдный, съ горящими глазами. Насмѣшливо-злая улыбка перекосила его губы.
— Надѣюсь, я не помѣшалъ? — спросилъ онъ.
— Нѣтъ. Что вамъ угодно?
— Мнѣ угодно съ вами говорить.
— Пожалуйста. Я слушаю.
— Только не здѣсь! — сказалъ онъ, дѣлая брезгливую гримасу и мелькомъ окинувъ бившую въ глаза роскошную обстановку будуара, — здѣсь не мѣсто для дѣлового разговора. Не потрудитесь-ли пройти въ мой кабинетъ?
— Дѣлового разговора? Пойдемте!
Она слегка пожала плечами, встала и вышла изъ будуара.
Войдя вслѣдъ за нею въ кабинетъ, онъ затворилъ двери и началъ въ волненіи ходить взадъ и впередъ.
— Что же вамъ угодно? — спросила она, располагаясь на отоманкѣ.
— А вотъ что! — началъ онъ со злостью, голосомъ, въ которомъ дрожала и нервно выкрикивалась каждая нотка, — ваша мамаша…
— Ахъ, опять! — произнесла она, хмуря брови и слегка подернувъ плечами.
— Да «опять»! Ваша мамаша очень хитрая, предусмотрительная, ловкая особа. Отчаявшись добиться чего-нибудь путемъ наглаго вторженія и скандала въ моей квартирѣ…
— Успокойтесь! Съ вами сдѣлается нервный припадокъ. Посмотрите на себя!..
— Благодарю за заботливость о моемъ здоровьи! — кривляясь поклонился онъ, — и такъ, отчаявшись здѣсь, она сдѣлала попытку въ другомъ мѣстѣ. И нужно отдать ей справедливость, — добилась-таки своего.
— Не понимаю! — пожала плечами Ольга.
— Сейчасъ поймете! У меня есть дядя, угрюмый, нелюдимый старикъ, даже немного ненормальный. Ваша добродѣтельная мамаша, столь мало обращавшая вниманія на вашу нравственность, что допустила бѣгство ваше сюда, вдругъ воспламенилась чувствомъ высокой добродѣтели, явилась къ полусумасшедшему старику, представила меня образцомъ коварства и порочности и добилась того, что дядя требуетъ моей женитьбы на васъ.
«А, такъ вотъ мой сонъ!» подумала Ольга и почувствовала какъ шибко забилось ея сердце.
— Не зная еще вашего дяди, я ужъ чувствую къ нему глубокое уваженіе! — сказала она.
— Будто?! Отъ этого ему ни тепло, ни холодно, увѣряю васъ. Но не въ томъ дѣло. Онъ требуетъ, чтобы я женился на васъ, такъ сказать, освятилъ нашъ… союзъ… Ха, ха! Что вы скажете на это?
Онъ сѣлъ въ кресло противъ нея, положилъ одну ногу на другую, откинулъ голову назадъ и, слегка стуча ногою въ полъ, пристально глядя на Ольгу, ждалъ отвѣта.
— Что же я могу сказать? Мнѣ кажется, нужно исполнить его требованіе, — спокойно отвѣчала она.
— Нужно! (Онъ вскочилъ и крупными шагами заходилъ по комнатѣ). — Вы говорите «нужно», да? А вы любите меня?
— Зачѣмъ справляться о моихъ чувствахъ? — отвѣчала она, опуская голову, — люди женятся не только по любви, будто вы не знаете?
— Но и по разсчету, не такъ-ли? — вскричалъ онъ, — другими словами, вы готовы выйти замужъ за меня по разсчету. Я понимаю, о, я отлично понимаю…
— Вы можете оскорблять меня сколько угодно! — съ достоинствомъ отвѣчала она, — сильнѣе того оскорбленія, которое было, — больше не будетъ!
— Вы думаете? А если вы ошибаетесь?
— Я вытерплю все!
— У васъ нѣтъ никакого самолюбія! — сдержанно заговорилъ онъ, — никакого уваженія къ самой себѣ! Впрочемъ, это замѣтно было и раньше. Ну, все равно! Чего отъ васъ ожидать!.. Но представьте себѣ только весь ужасъ нашей будущей супружеской жизни. Надѣюсь, вамъ небезъизвѣстно, что я не люблю васъ. Скажу больше: я люблю другую.
— Что же вамъ мѣшаетъ жениться на ней?
— Вы шутите! — со злобой крикнулъ онъ, — но я-то не намѣренъ шутить! Слышите! Да, я женюсь на ней, но не иначе, какъ послѣ того, какъ вы поѣдете со мною къ дядѣ и сами, слышите, сами откажетесь отъ брака со мною!
— Нѣтъ, этого я не могу сдѣлать!
— Даже въ томъ случаѣ… въ томъ случаѣ… если… мною будетъ предоставлена вамъ нѣкоторая сумма?
— Покуда я еще не продавала себя! — спокойно отвѣчала она.
— И не хотите начинать? — усмѣхнулся онъ, — ну, хорошо, обсудимъ вопросъ съ другой стороны. Вы знаете, что у насъ законъ предоставляетъ мужу громадную власть надъ женою? Вы могли этого не знать, но я вамъ говорю, и, повѣрьте мнѣ хоть на этотъ разъ, не лгу. Власть эта, за нѣкоторыми, весьма незначительными исключеніями, — безгранична. Я могу васъ запереть въ этой комнатѣ и никуда не выпускать, т. е. устроить вамъ домашнюю тюрьму, и никто мнѣ не можетъ этого запретить, — законъ обязываетъ мужа давать женѣ содержаніе, но ни одинъ законъ въ мірѣ не опредѣляетъ ни суммы, ни качества этого содержанія. Я могу вамъ выдавать совсѣмъ ничтожную сумму, напримѣръ, рублей двадцать въ мѣсяцъ или кормить васъ щами и кашей и давать вамъ помѣщеніе въ десять разъ хуже помѣщенія моего лакея. Словомъ, вы понимаете, что я могу дѣлать съ вами все, что хочу, даже бить, истязать васъ, и нигдѣ вы не найдете защиты. Какъ вамъ нравится такая перспектива?
— Если все, что вы сказали, правда, — можно только пожалѣть тѣхъ дѣвушекъ, которыя такъ довѣрчиво относятся къ первому встрѣчному негодяю и выходятъ замужъ; но разъ уже это случилось — нечего дѣлать, нужно терпѣть.
— Да что вы мнѣ разсказываете сказки, чортъ возьми! — топнулъ онъ ногою, — вы гораздо хитрѣе, чѣмъ я предполагалъ! Но не въ томъ дѣло. Будь вы хитрѣе самого дьявола, вамъ не заставить меня не только любить васъ, какъ подобаетъ всякому мужу, но даже просто уважать васъ! Способъ, посредствомъ котораго вы хотите насильно выйти за меня замужъ, — способъ предательскій, подлый!
— Я тутъ рѣшительно не при чемъ.
— Ну, это еще неизвѣстно. Не все же вы разъигрывали роль плѣнницы въ восточномъ гаремѣ. Да впрочемъ, это все равно. Мы только напрасно теряемъ время. Чувства наши другъ къ другу выяснились въ достаточной степени. Подумайте еще разъ о моемъ предложеніи. Вы заявляете дядѣ, что не желаете выходить за меня замужъ и я тутъ-же выплачиваю вамъ или вашей добродѣтельной мамашѣ…
— Я уже слышала объ этомъ! — спокойно замѣтила она.
— Да, но вы можетъ быть еще не успѣли какъ слѣдуетъ обдумать мое предложеніе? Или вамъ, можетъ быть, необходимо посовѣтоваться съ мамашей?
— Мнѣ не о чемъ съ ней совѣтоваться. Есть вопросы, по поводу которыхъ не совѣтуются ни съ кѣмъ, до того они просты и ясны.
— Вотъ именно! Мое предложеніе и просто, и ясно! Я вамъ предлагаю коммерческую сдѣлку…
— На которую я не согласна.
Онъ вскочилъ, съ силой отшвырнулъ отъ себя кресло и зашагалъ по кабинету.
Она продолжала сидѣть все въ той-же позѣ на отоманкѣ.
— Послушайте, — началъ онъ смягчившимся тономъ, — будьте благоразумны, подумайте о моемъ предложеніи. Не особенно давно вы раздѣляли мои взгляды на бракъ, и, признаюсь, мнѣ очень пріятно было видѣть въ васъ человѣка безъ предразсудковъ. Отчего-же теперь вы такъ настаиваете на замужествѣ?
— У меня есть причины! — отвѣчала она.
— Какія? Объясните пожалуйста! Я ихъ не вижу, и думаю, что ихъ вовсе нѣтъ. Это вашъ капризъ, который можетъ вамъ стоить дорого. Подумайте: мы не любимъ другъ друга, — зачѣмъ-же намъ соединяться на всю жизнь?
— Можетъ быть за тѣмъ, чтобы не дать вамъ возможности соединиться съ другой!
— Такъ это месть! Но она имѣетъ совершенно японскій характеръ. Въ Японіи только, изъ мести къ врагу, распарываютъ себѣ животъ. Да, наконецъ, вамъ не за что мнѣ мстить. Вы пришли ко мнѣ, мы сошлись добровольно, по соглашенію, по соглашенію и разойдемся. Я выплачу вамъ сумму… какую вамъ будетъ угодно получить.
— Нѣтъ! — сказала она, покачавъ головой, — я этого не желаю.
— Вы дьявольски упорны! Придется, видно, обратиться къ содѣйствію вашей мамаши.
— Напрасно. Я не послушаюсь ее.
Бардинъ пожалъ плечами и отошелъ въ темный уголъ кабинета. Тамъ онъ сѣлъ на стулъ и, скрестивши руки, сталъ смотрѣть на Ольгу.
Въ полутьмѣ надвигавшейся ночи, въ полнѣйшемъ безмолвіи, не нарушаемомъ ни единымъ звукомъ, эти два, не любившіе другъ друга человѣка, — повидимому, кромѣ мимолетной, давно миновавшей страсти, не связанные другъ съ другомъ ничѣмъ — подобно запертымъ въ клѣтку и готовымъ броситься одинъ на другого двумъ звѣрямъ разныхъ породъ, сидѣли и молча наблюдали другъ друга.
— И такъ, вы не хотите сообщить причину? — спросилъ Бардинъ.
— Пожалуй, если уже вы такъ настаиваете — отвѣчала она, — но я не думаю, чтобы это было для васъ интересно.
— Наоборотъ, очень интересно.
— Я беременна! — тихо сказала она.
— Что?!
Онъ вскочилъ, быстро прошелъ къ письменному столу и зажегъ свѣчи.
При слабомъ свѣтѣ не разгорѣвшихся свѣчей Бардинъ запомнилъ блѣдное, потускнѣвшее лицо Ольги, выдѣлившееся бѣлымъ пятномъ изъ окружавшей полутьмы.
— Зачѣмъ-же… зачѣмъ вы не сказали мнѣ раньше! — упавшимъ голосомъ проговорилъ онъ, дѣлая невольное движеніе впередъ, — я ожидалъ всего, чего угодно, только не этого!
Она молча встала, и когда проходила мимо него, медленно, съ опущенной головой, — онъ замѣтилъ, что глаза ея были полны слезъ…
XI.
править— Что вы разсказываете, Сократъ Иванычъ, да этого быть не можетъ! — воскликнула Вѣра, сдѣлавъ удареніе на послѣднихъ словахъ и съ розмаха бросивъ на скамейку бывшую въ рукахъ книгу.
— Какъ «быть не можетъ?» — удивился Сократъ Иванычъ, — помилуйте, что-же я изъ своей головы выдумалъ, что-ли?
Вѣра задумчиво опустила голову.
Былъ теплый и тихій іюньскій вечеръ. Солнце стояло еще высоко и въ молодой листвѣ шло неугомонное щебетаніе птицъ. Въ уединенной аллеѣ Лѣсного парка, гдѣ сидѣли Вѣра съ Сократомъ Иванычемъ, очень мало было гуляющихъ: проходила иногда нянька съ чинно шагавшими, разодѣтыми дѣтьми, проплывала нарядная кормилица въ шуршавшемъ сарафанѣ съ ребенкомъ на рукахъ въ сопровожденіи бонны, — выцвѣтшей, сухопарой старой дѣвы и больше никого. Поэтому Вѣра и Сократъ Иванычъ говорили громко, не стѣсняясь.
— Вотъ ужъ и въ сочинительствѣ меня обвинили! — говорилъ старикъ, хмуря брови и медленно крутя папиросу, — отродясь не бывалъ! Одна моя бѣда, что языкъ за зубами не умѣю держать, возьму и разболтаю чего не слѣдуетъ…
— Вы это о чемъ? — спросила Вѣра, поднимая на него глаза.
— Да вотъ о томъ, что не слѣдовало разсказывать! — съ досадой замѣтилъ старикъ, — да развѣ передъ вами утаишься? Все, какъ на ладони, выложишь!
— И отлично! Я вамъ очень благодарна! — быстро заговорила Вѣра, — представьте, если-бы не вы, я-бы такъ ничего и не знала! Всѣ, всѣ рѣшительно скрывали отъ меня это возмутительное замужество сестры!
— Позвольте! — Сократъ Иванычъ протянулъ впередъ руку, — позвольте, Вѣра Сергѣевна, не горячитесь! Этакая вы у насъ горячка, — бѣда! Что тутъ возмутительнаго, позвольте спросить?
— Что? — воскликнула Вѣра, — все, Сократъ Иванычъ, все! Человѣка, который не любитъ дѣвушку, никогда не любилъ, насильно заставляютъ жениться!
— Вотъ оно что! Вы, значитъ, господина Бардина жалѣете?
— Бардина? — удивилась Вѣра, — да, жалѣю! — отвѣчала она, подумавъ, — жалѣю и его столько-же, сколько сестру! Но Ольга… Вѣдь она сестра мнѣ, близкій человѣкъ! И знать, что этотъ близкій человѣкъ лѣзетъ въ петлю!
Сократъ Иванычъ выпустилъ густой клубъ дыма.
— Почему въ петлю, — позвольте васъ спросить?
— Вы не понимаете?
— Извините, не понимаю!
— Мнѣ трудно объяснить! — пожала плечами Вѣра.
— Молодость! — тоже пожалъ плечами Сократъ Иванычъ, — это. въ васъ молодость, милая барышня. Ну, книжки Хорошія читали… тоже… А въ жизни-то, голубушка, Вѣра Сергѣевна, не такъ бываетъ!.. Вотъ вы изволите говорить: «петля!» А я никакой петли не вижу! Не вижу и не вижу! Ольга Сергѣевна хоть и сестра ваша, а сказать по. правдѣ, на васъ вовсе не похожа! Характеромъ-то они съ господиномъ Бардинымъ одинаковы! Чѣмъ не пара. А что можетъ статься они не любятъ другъ друга, такъ это что-же? Стерпится — слюбится!
— Да вы поймите, что онъ во всю жизнь не проститъ ей такого насилія надъ собою! — воскликнула Вѣра.
— Самъ виноватъ! По дѣломъ вору и мука! Къ чему онъ такъ поступилъ?
— Да вѣдь онъ объ этомъ не станетъ разсуждать: виноватъ-ли онъ или нѣтъ, а просто устроитъ домашній адъ и самъ будетъ въ этомъ аду мучиться и другого мучить!..
— Ну ужъ и адъ! — недовѣрчиво протянулъ старикъ, — какой тамъ адъ! Что вы, барышня! Это въ книжкахъ пишутъ, «адъ» молъ, и все такое прочее, а въ жизни ничего такого не бываетъ! Ну, поссорятся иной разъ, даже поцарапаются, — съ кѣмъ этого не бываетъ, — да и помирятся. Полноте, горячая вы головушка, вотъ что я вамъ скажу!
Вѣра не слушала Сократа Иваныча. Она сидѣла опустивъ голову и безцѣльно смотрѣла на ползшаго у ея ногъ червяка.
«Что они дѣлаютъ, эти добрые люди?» — думалось ей — «сознательно губятъ человѣка и оправдываются, даже не оправдываются вовсе, а прямо утверждаютъ, что такъ и должно быть, такъ „бываетъ въ жизни“. И кто еще говоритъ? Милѣйшій, добрѣйшій Сократъ Иванычъ, про которого извѣстно, что онъ мухи не обидитъ. Растопчи я сейчасъ при немъ этого червяка, — онъ возмутится, назоветъ меня безсердечной, злой, а самъ… Да что-же это такое, въ самомъ дѣлѣ! Нѣтъ, я такъ не оставлю!..»
— Пойдемте, Сократъ Иванычъ, — сказала она, поднимаясь съ скамейки, — теперь, должно быть, часовъ девять — пора чай пить.
— Нѣтъ ужъ, я домой!
— А къ намъ не зайдете?
Поздно, да и что-же, я и такъ у васъ цѣлый день!
Полноте, пойдемте!
— Нѣтъ, я васъ провожу немного, а тамъ на паровикѣ и домой! Усталъ я что-то!
Они пошли по аллеѣ. Старикъ хмурился и ожесточенно затягивался папиросой. Внутренне онъ бранилъ себя за излишнюю откровенность съ Вѣрой. Зачѣмъ онъ ей разсказалъ о предполагавшемся замужествѣ Ольги? Такъ, просто сболтнулъ по стариковски! А какая можетъ выйти исторія! Олимпіада Петровна такъ просила его не разсказывать никому и въ особенности Вѣрѣ, а онъ взялъ и разболталъ! Экій языкъ! А что было дѣлать? Нельзя передъ этой дѣвушкой таиться, ни въ чемъ нельзя! Какъ взглянетъ своими ясными глазами, такъ вотъ и подмываетъ ей все разсказать, все, что на душѣ.
Дойдя до Круглаго пруда, Сократъ Иванычъ остановился.
— Вы, вотъ что, барышня, — началъ онъ, не смѣя поднять на Вѣру глазъ и глядя себѣ подъ ноги, — вы тамъ ничего не говорите…
— О чемъ? — спросила дѣвушка.
Эхъ, «о чемъ!» — съ досадой воскликнулъ старикъ, — ну, да вотъ что я вамъ разсказалъ.
— Про Ольгу?
— Ну да! Про кого-же?
— Отчего?
— Отчего… отчего… Оттого что болтовня выйдетъ и больше ничего… Непріятности будутъ!.. Я вѣдь и самъ-то еще хорошенько не знаю…
— Полноте, Сократъ Иванычъ! Ну, какъ вамъ не стыдно! — смѣясь замѣтила Вѣра, — къ чему вы притворяетесь?
— Ну, ладно, ладно! — замахалъ руками старикъ, — ну, разсказалъ, ну, знаете, и отлично! Держите про себя, другимъ не говорите! Вотъ что!
— Нѣтъ, Сократъ Иванычъ, — покачала головой Вѣра, — этого я вамъ обѣщать не могу и не обѣщаю! Мало того, что я сейчасъ-же буду говорить объ этомъ съ Надей и Петромъ Степанычемъ, но всѣ усилія употреблю, чтобы брака этого не было!
— Что! — чуть не привскочилъ на мѣстѣ старикъ, — вы хотите… Вѣра Сергѣевна, да Богъ съ вами! Въ умѣ-ли вы?
— Въ полномъ умѣ и здравой памяти… какъ это говорится! — усмѣхнулась Вѣра.
— Голубушка, да зачѣмъ-же вы меня-то въ неловкое положеніе ставите!
— Полноте, Сократъ Иванычъ, — раньше или позже я и безъ васъ узнала-бы. Того, что затѣвается, утаить нельзя!
— Вы хоть обо мнѣ-то не упоминайте! А то что-же это въ самомъ дѣлѣ! Мнѣ по секрету было сообщено, а я взялъ да разболталъ! Меня-то хоть пощадите… за мою откровенность.
— Хорошо! — сказала Вѣра, подумавъ, — если вы такъ боитесь правды, хорошо! Я не скажу, отъ кого узнала!
— Честное слово?
— Честное слово!
Старикъ, нѣсколько успокоенный, вскочилъ въ проходившій мимо вагонъ, а Вѣра медленно пошла къ дачѣ.
Солнце закатывалось. Багряные лучи его дробились въ листьяхъ деревьевъ. Сосновый лѣсъ вдали закрывался легкой дымкой пыли, которую поднимали мчавшіеся взадъ и впередъ экипажи. На аллеяхъ попадались дачники, совершавшіе обязательную вечернюю прогулку съ женами подъ руку и съ дѣтьми, чинно шествовавшими впереди. Разнощики, выкрикивая на разные голоса, предлагали остатки товаровъ.
"Все ложь, всюду ложь, ложь! — думала Вѣра, — хоть бы Сократъ Иванычъ! Сказалъ правду и сейчасъ же испугался «неловкаго положенія»… И сталъ просить, чтобы я, въ свою очередь, молчала. А мама, а всѣ они? Къ чему было скрывать отъ меня, что Ольга выходитъ замужъ? Свадьба «по секрету». Что это такое? Къ чему? Затѣмъ, что имъ самимъ въ душѣ стыдно того, что они надѣлали. Но развѣ это такъ необходимо было? Въ этомъ замужествѣ лежитъ такая глубокая, такая возмутительная ложь!..
Войдя въ палисадникъ дачи, Вѣра увидѣла на балконѣ сидѣвшую за самоваромъ группу, состоявшую изъ сестры, Петра Степаныча и Нальханова. Это было уже второе посѣщеніе молодого человѣка. Въ первый разъ онъ пріѣхалъ съ недѣлю тому назадъ, къ обѣду, и вскорѣ уѣхалъ. Онъ былъ очень любезенъ, крайне предупредителенъ со всѣми, разсказывалъ забавные анекдоты, но общее настроеніе всѣхъ было какое-то тягостное. Казалось, какъ будто онъ былъ здѣсь лишнимъ, никому не нужнымъ.
Въ особенности это чувствовала Вѣра. Теперь, увидя издали Нальханова, она замедлила шагъ и задумалась.
«Къ чему онъ ѣздитъ сюда? Къ кому? Что ему здѣсь нужно? — думала она, — Петръ Степанычъ почти не обращаетъ на него вниманія, и какъ будто тяготится его посѣщеніями, Надя… Но неужели?.. Нѣтъ, нѣтъ, не можетъ быть! Она такъ сдержанно-холодна съ нимъ, такъ занята ребенкомъ!.. Зачѣмъ во мнѣ такія дурныя мысли, зачѣмъ я осмѣливаюсь такъ думать»!..
Незамѣтно для самой себя, Вѣра вошла въ палисадникъ и ходила вокругъ цвѣточной клумбы, обрывая засохшіе листья цвѣтовъ и подвязывая ихъ къ палочкамъ.
— Вѣра, что же сюда не идешь? Развѣ не слышишь? — раздался съ террасы голосъ сестры.
Вѣра машинально подняла голову и увидѣла лица всѣхъ троихъ, обращенныя къ ней.
— Сейчасъ, сейчасъ! — отвѣчала она, направляясь къ террасѣ.
— А гдѣ же Сократъ Иванычъ? — спросилъ Рыняевъ.
Голосъ его показался Вѣрѣ какимъ-то страннымъ; онъ былъ глухой и въ немъ дрожали новыя, еще не слышанныя ею нотки.
— Сократъ Иванычъ уѣхалъ въ городъ. Звала чай пить, — отказался! — отвѣчала Вѣра.
При ея появленіи Нальхановъ всталъ со стула и съ какой-то дѣланной развязностью раскланялся.
Вѣра сухо поклонилась ему, бросивъ украдкой взглядъ на Петра Степаныча.
Тотъ сидѣлъ на своемъ обычномъ мѣстѣ, въ углу, прихлебывалъ чай изъ стакана въ любимомъ, подаренномъ женою, подстаканникѣ и сухимъ, безстрастнымъ взглядомъ смотрѣлъ въ пространство. Принимая отъ сестры стаканъ съ чаемъ, Вѣра украдкой взглянула и на нее. Та сидѣла съ своимъ обычнымъ выраженіемъ спокойствія на лицѣ.
— Надюша уже спитъ? — спросила Вѣра и тотчасъ подумала: «Зачѣмъ я спрашиваю объ этомъ? Вѣдь я знаю, что въ этотъ часъ ребенокъ всегда спитъ».
— Да! Насилу уложили! Ни за что не хотѣла уходить изъ сада! — отвѣчала сестра.
Вѣра бросила взглядъ на разбросанныя по красному песку дорожекъ игрушки и перевела его на Нальханова.
Тотъ сидѣлъ откинувшись на спинку стула и, покачивая слегка правой ногой, положенной на лѣвую, курилъ сигаретку.
— Да, такъ я не кончилъ! — заговорилъ Нальхановъ, встрѣтивъ упорный взглядъ Вѣры и въ свою очередь весело глядя на нее, — я тутъ разсказываю про одного нашего чиновника, — добавилъ онъ, обратившись къ дѣвушкѣ, — приходитъ онъ къ директору и говоритъ, что такъ какъ ему рѣшено не давать отпуска, то онъ, пожалуй, не прочь подать въ отставку, если директоръ выхлопочетъ вспомоществованіе. Вы знаете нашего Александра Александровича? Онъ не далекъ, пороха не выдумаетъ, но человѣкъ не злой, т. е. не то чтобы не злой, а какой-то безразличный. Служитъ давно, все ему наскучило, надоѣло, кромѣ того, разные старческіе недуги одолѣваютъ, — радъ какъ-нибудь отвязаться. — «Хорошо», говоритъ, «я похлопочу». И представьте, выхлопоталъ! Дали вспомоществованіе!
— Напрасно! — горячо прервалъ Петръ Степанычъ, — совершенно напрасно! Я бы такому лѣнтяю, нахалу, велѣлъ немедленно подать въ отставку! Цѣлый годъ не ходить, да еще клянчить пособія, — вѣдь это нахальство!
— Вы очень строго судите, Петръ Степанычъ, — замѣтилъ Нальхановъ.
— Ничуть! Вотъ подобные господа, какъ вашъ этотъ… какъ его… они и дѣлаютъ, что на чиновниковъ смотрятъ какъ на лежебокъ. Помилуйте, гдѣ ни послышишь, — вездѣ къ чиновникамъ относятся съ предубѣжденіемъ, въ газетахъ поднимаютъ на смѣхъ, и именно за то, что среди нашего брата дѣйствительно развелось много дряни…
— Ну, насчетъ Петрова этого сказать нельзя… Онъ человѣкъ интеллигентный, а если бы вы, — Нальхановъ обратился къ Надеждѣ Сергѣевнѣ, — послушали, какъ играетъ на віолончели, — одинъ восторгъ!..
— Играетъ на віолончели? — переспросилъ Рыняевъ, — скажите, вотъ какъ! Отчего же вы ему не посовѣтуете поступить въ оркестръ, въ оперу, напримѣръ?
— Ну, онъ дилеттантъ… играетъ такъ, для себя…
— Онъ и на службѣ, должно быть, думалъ быть дилеттантомъ? — усмѣхнулся Петръ Степанычъ, — поменьше бы намъ такихъ дилеттантовъ, тогда наша машина работала бы спорѣе!
— Н-да… можетъ быть! — сквозь зубы процѣдилъ Нальхановъ.
— А я вотъ что скажу, Максимъ Яковлевичъ, — не нужно, не нужно намъ такихъ! — воскликнулъ Петръ Степанычъ разсерженный, красный, — это зло, страшное зло, которое нужно искоренять! Право, люди идутъ въ чиновники какъ будто только тогда, когда имъ ужъ некуда дѣваться. Отчего же они не идутъ въ дворники, въ городовые? Оттого, что тамъ требуютъ отъ человѣка труда и довольно тяжелаго, а сдѣлавшись чиновникомъ, можно бить баклуши, не ходить годъ на службу? Да вѣдь это кража, кража казенныхъ и народныхъ денегъ, подумайте! Попробуйте-ка на частной службѣ не явиться три дня. Такъ вамъ и позволятъ воровать ваше содержаніе! Какъ же! А въ казнѣ можно? На казну еще до сихъ поръ не отвыкли смотрѣть, какъ на дойную корову?
Вѣра съ удивленіемъ прислушивалась къ словамъ Рыняева. Тонъ ихъ былъ тотъ самый, какимъ Петръ Степанычъ спросилъ о старикѣ Сократѣ, но теперь этотъ тонъ достигъ высшихъ степеней раздраженія.
— Чиновничество, милостивый государь, — продолжалъ Петръ Степанычъ, и Вѣрѣ опять показалось страннымъ такое оффиціальное обращеніе къ Нальханову, — прежде всего профессія труда, и далеко не легкая! Просидѣть шесть-семь часовъ подрядъ, — спросите любого доктора, — безусловно вредно для здоровья, но чиновникъ не только сидитъ, онъ еще и работаетъ головой и руками. Вотъ какъ пріобрѣтаются тѣ недуги, которыми одержимъ вашъ не въ мѣру мягкій Александръ Александрычъ! А я скажу вамъ искренне: дайте мнѣ возможность жить въ деревнѣ, работать на ряду съ мужиками, и я былъ бы и здоровѣе и счастливѣе. Но я съ дѣтства не пріученъ къ земледѣльческому труду, я сдѣлался чиновникомъ, и мой долгъ, мой священный долгъ быть хорошимъ чиновникомъ, работать и приносить пользу!..
Чуть замѣтная снисходительная улыбка скользнула по губамъ Нальханова. Онъ взглянулъ на Рыняеву, какъ бы думая встрѣтить въ ней одинаковое съ нимъ отношеніе къ словамъ Петра Степаныча; она сидѣла опустивъ глаза и перебирала бахромки скатерти.
Всѣ замолчали. Каждый чувствовалъ себя неловко.
— Совершенно вѣрно, — замѣтилъ Нальхановъ, — существуетъ же народная поговорка: взялся за гужъ, не говори — что не дюжъ! Но вѣдь вы исключеніе, Петръ Степанычъ. Сколько я знаю чиновниковъ, которые ненавидятъ свою профессію!
Петръ Степанычъ ничего не отвѣчалъ. Онъ курилъ, медленно выпуская дымъ, и смотрѣлъ въ садъ, въ углахъ котораго уже ложились вечернія тѣни.
«L’incident est clos»! — подумалъ Нальхановъ, — «ветхозавѣтный чиновалъ видимо не желаетъ больше удостоивать меня своей бесѣдой»!
Онъ всталъ, подошелъ къ Рыняевой и, отвѣсивши глубокій поклонъ, протянулъ руку.
— До свиданія! — сказала молодая женщина, подавая ему свою.
Нальхановъ крѣпко и многозначительно пожалъ ея руку. Легкая краска бросилась въ лицо Надежды Сергѣевны; она отвернулась.
— Ваша шляпа, кажется, тамъ! — сказала она, указывая взглядомъ на перила балкона.
— Да/ я вижу! Благодарю васъ!
Нальхановъ раскланялся съ Петромъ Степанычемъ и Вѣрой, взялъ шляпу, трость и сошелъ въ садъ.
— Какое благоуханіе! — сказалъ онъ, проходя мимо куртины, — это вы, Надежда Сергѣевна, любительница цвѣтовъ?
— Я… да и всѣ! — отвѣчала Рыняева.
— Искренне завидую вамъ, господа! Вы можете наслаждаться всѣми прелестями такого чуднаго лѣтняго вечера, а я, несчастный, ѣду задыхаться въ пыли! До свиданія!
И онъ вышелъ изъ палисадника.
— Что это ты какая странная Вѣра? — замѣтила Рыняева.
— Я? Нѣтъ, ничего! — отвѣчала Вѣра.
— Какая-то возбужденная! Право! Петръ Степанычъ, ты ничего не замѣчаешь?
Петръ Степанычъ пристально посмотрѣлъ на Вѣру и покачалъ головой.
— Рѣшительно ничего! — отвѣчалъ онъ.
— Странно… А мнѣ показалось…
— Если хочешь знать, такъ это правда! — воскликнула Вѣра и густой румянецъ залилъ ея щеки, — я немного взволнована, разстроена… И должна сказать, что такъ дѣлать не слѣдуетъ.
— Что? Что такое? Что еще за новости? — вспыхнула сестра.
— Отчего ты мнѣ не сказала, что Ольга выходитъ замужъ?
— Очень просто! Во первыхъ, оттого, что сама недавно узнала объ этомъ и потомъ…
— Что «потомъ»?
— Мама да и сама Ольга просили не говорить. Ты отъ кого узнала?
— Все равно отъ кого. Это не важно. А скажи мнѣ пожалуйста, отчего мама просила не говорить?
— Почему же я знаю! Вѣроятно, чтобы сдѣлать тебѣ сюрпризъ.
— Глупости, Надя! Зачѣмъ ты это говоришь? Ты отлично знаешь причину и если не хочешь сказать, то я тебѣ скажу. Мамѣ, стыдно за этотъ бракъ и Ольгѣ тоже! Вотъ что!
— Стыдно? Я тебя не понимаю!
— Брось притворяться, Надя! Тебѣ все извѣстно и мнѣ тоже. Этотъ бракъ вынужденный! Бардина заставляютъ жениться! Фу, какая мерзость!..
— Ну, хотя бы и такъ! Только почему «мерзость»? Я не понимаю.
— Ты не понимаешь? Тебѣ извѣстны подробности? Извѣстно тебѣ, что мама ѣздила къ какому-то тамъ дядѣ, разсказала всю исторію Ольги, и дядя приказалъ племяннику жениться?
— Ну, хорошо! Ну такъ что же! И слава Богу! Ольга скроетъ свой позоръ. Извини, Вѣра, я тебя рѣшительно не понимаю! Мы съ тобою говоримъ на разныхъ языкахъ!
— «Скроетъ свой позоръ?» — раздумчиво, покачивая головой, повторила Вѣра, — ахъ, Надя, Надя! Неужели ты думаешь, что чѣмъ нибудь, когда нибудь можно скрыть позоръ? Выйти замужъ за нелюбимаго и нелюбящаго человѣка, выйти по необходимости за человѣка, котораго заставляютъ жениться, да это хуже всякаго позора, это погребеніе за живо!
— Ну, Вѣра, думай обо мнѣ что хочешь, а я никакъ не могу согласиться съ тобою, потому что ты говоришь ужасныя наивности! Ха, ха, ха! Выдумала тоже: погребеніе за-живо! Будь спокойна. Посмотри, какъ они станутъ жить!
— Надя… ты не шутишь… ты говоришь серьезно? — медленно спросила Вѣра, поднимая на сестру свои большіе, свѣтлые гляза.
— Она? — неожиданно подалъ голосъ Петръ Степанычъ, — да, она говоритъ серьезно!
Онъ всталъ и, обойдя стулъ, на которомъ сидѣла Вѣра, ушелъ въ комнаты.
Вотъ видишь: онъ отвѣтилъ за меня! — усмѣхнулась Надежда Сергѣевна, — а если хочешь знать, почему все это скрыли отъ тебя, то это вышло по желанію мамы. Она знаетъ твою натуру, знаетъ, что ты сейчасъ начнешь волноваться, протестовать…
— И пожалуй, испорчу дѣло? — перебила Вѣра.
— Ну, нѣтъ! Дѣло, т. е. ты хочешь сказать замужество Ольги, теперь въ такомъ положеніи, что тутъ ничего не подѣлаешь, но вообще мамѣ не хотѣлось тебя раздражать раньше времени. Да и сама она старается избѣгать всякихъ сценъ.
— Хорошо. Когда свадьба? Ты не знаешь?
— Должно быть на будущей недѣлѣ.
— А гдѣ Ольга?
— Тамъ, у него.
— Боже мой, какъ все это гадко, возмутительно! — прошептала Вѣра, сцѣпивъ пальцы рукъ.
— Успокойся, Вѣруша, успокойся! — говорила сестра, аккуратно складывая чайныя салфеточки, — Аксинья! Убери самоваръ! Ничего возмутительнаго нѣтъ! Сахарницу поставь въ буфетъ… Не всѣ, далеко не всѣ выходятъ замужъ по любви! — прибавила она, понизивъ голосъ, — а Ольгѣ какъ ни какъ нужно было пристроиться. Ты знаешь, она въ интересномъ положеніи вдобавокъ! Возьми за буфетомъ щеточку, собери со скатерти крошки и въ садъ, воробьямъ! Д-да, положеніе ея тяжелое, и я тебѣ скажу: слава Богу, что такъ все устроилось.
— Да вѣдь онъ не любитъ ее! Онъ станетъ ее тиранить! — воскликнула Вѣра.
— Кого? Ольгу-то? Полно тебѣ! Она не изъ таковскихъ.
— Вся жизнь ихъ будетъ разбита!
— Эхъ, Вѣра, Вѣра! Оглянись кругомъ повнимательнѣе: чья жизнь не разбита! Кто не жалуется! Что дѣлать!
И какъ будто этотъ вопросъ отчасти касался ея, — Надежда Сергѣевна вздохнула, медленно поднялась со стула и ушла съ балкона.
Былъ двѣнадцатый часъ. Вѣрѣ не хотѣлось спать. Она накинула на плечи большой платокъ, вышла въ садъ и сѣла въ уголокъ на скамейку. Въ воздухѣ было тепло; отъ куртины шелъ сильный запахъ цвѣтовъ. Деревья стояли неподвижно; ни одинъ листочекъ не шелестилъ въ ихъ кудрявыхъ верхушкахъ. Кое-гдѣ на дачахъ мелькали огоньки. Мимо палисадника проходили прогуливавшіеся дачники. Гдѣ то заунывно пиликала гармоника.
Вѣра грустила. Она думала объ Ольгѣ, припоминала ея дѣвочкой, игры съ нею, припоминала, какъ онѣ всегда гуляли вмѣстѣ, обнявшись и напѣвая что придетъ въ голову. Миновало наивное дѣтство! И чѣмъ старше становилась Ольга, тѣмъ все болѣе и болѣе отдалялась отъ сестры. У ней завелись подруги, съ которыми она проводила цѣлые дни, а на Вѣру не обращала вниманія. А все-таки ей жаль сестры, жаль даже совершенно незнакомаго ей Бардина. Зачѣмъ они хотятъ сдѣлаться ненавистными другъ другу, всю жизнь прожить какъ скованные вмѣстѣ колодники? Зачѣмъ она не уйдетъ отъ него? Беременность не помѣха! Ну, она родитъ, ребенокъ можетъ жить у мамы или у Нади, и совсѣмъ, совсѣмъ не нужно требовать отъ отца содержанія. Это такъ гадко, такъ позорно! Точно плата какая за любовь!.. Гадко, гадко, отвратительно! И обо всемъ этомъ она писала сестрѣ въ горячихъ выраженіяхъ, но письмо осталось безъ отвѣта и Вѣра сомнѣвалась, получила-ли его Ольга.
На террасѣ показалась фигура Петра Степаныча. Онъ былъ въ своемъ обычномъ, рабочемъ костюмѣ, т. е. въ затрапезномъ, лѣтнемъ пальто и туфляхъ.
— Вѣруша, это ты? — послышался его голосъ.
— Я.
— Что ты тутъ дѣлаешь? Полуночничаешь, мечтаешь, а?
— Ни то, ни другое! Такъ себѣ! Спать не хочется.
— А мнѣ, наоборотъ, — страшно хочется. Нарочно вышелъ въ садъ, думаю, освѣжусь да опять за работу. Хочется мнѣ сегодня кончить. Завтра не поѣду на службу и цѣлый день вольный казакъ!
Онъ подошелъ къ дереву, подъ которымъ сидѣла Вѣра и сѣлъ рядомъ съ ней.
— Ну, что, моя всеобщая печальница? — спросилъ онъ, ласково улыбаясь, — поди-ка все еще Ольгину свадьбу не можешь переварить. Да, заварили кашу, нечего сказать.
— Петръ Степанычъ, вы знали объ этомъ, отчего не отговорили маму? — спросила Вѣра.
Рыняевъ медленно потеръ переносицу.
— Видишь-ли что, голубка моя, — началъ онъ, — мама-то меня нельзя сказать, чтобы особенно жаловала! Нѣтъ, нѣтъ, ужъ ты не говори, я знаю! — предупредилъ онъ дѣвушку, замѣтивъ ея протестующій жестъ, — знаю отлично! Помню какъ-то передъ отъѣздомъ на дачу мы были у нея; я попробовалъ было только заикнуться объ Ольгѣ, такъ куда тебѣ, она на меня такъ посмотрѣла, словно того гляди съѣстъ. Нѣтъ ужъ, съ Олимпіадой Петровной ничего не подѣлаешь, ее ничѣмъ не разубѣдишь.
— Ну, а вы то, Петръ Степанычъ, какъ относитесь къ этой свадьбѣ? — спросила Вѣра, заглядывая ему въ глаза.
— Конечно нехорошо! Что говорить! — покачалъ головою Рыняевъ, — да ничего не подѣлаешь съ бабами! Вѣдь это что за народъ, — бѣда! Ты дѣвушка, да впрочемъ никогда и не сдѣлаешься бабой, такая ужъ у тебя натура, а мамаша Олимпіада Петровна, ужъ извини меня, Вѣруша, — сущая баба и сестра Надя, моя дражайшая супруга, тоже готова превратиться въ бабу. Ихъ вѣдь что занимаетъ, чтобы Ольга во что бы то ни стало вышла замужъ, — а какая ея жизнь будетъ, до этого имъ дѣла мало.
— Но вѣдь это ужасно! — воскликнула Вѣра.
— Кто говоритъ! Перспектива не привлекательная, хотя, съ другой стороны, вѣдь Ольга не ребенокъ. Насильно замужъ никто не можетъ выдать!
— Петръ Степанычъ, не вините ее. Подумайте, если мама безпрестанно твердитъ, что нужно обвѣнчаться, — замѣтила Вѣра.
— Однако, нашла-же она въ себѣ силы воли поступить самостоятельно, — уйти къ Бардину.
Вѣра опустила голову.
— Это-было увлеченіе… ошибка! — пробормотала она.
— Ну, положимъ! — согласился Петръ Степанычъ, — я и самъ думаю, что она увлеклась. Вотъ она и поплатится за свою ошибку. Зачѣмъ мы будемъ соваться въ это дѣло. Я не говорю… предупредить слѣдуетъ, но принимать какія-нибудь мѣры, насильно тащить человѣка, — мы не имѣемъ права. Ольга сама будетъ противъ насъ. Повѣрь мнѣ, Вѣруша, распоряжаться чужой судьбой — ухъ, какъ трудно. Для этого человѣкъ очень сложная машина. Я живу дольше тебя на свѣтѣ и пришелъ къ убѣжденію, что въ вопросахъ совѣсти, убѣжденій, вообще во всѣхъ такихъ, которые касаются человѣческаго «нутра», мы всѣ плохіе судьи.
— Такъ по вашему, если вы видите зло, — не нужно стараться устранить его?
— Нѣтъ, отчего-же. Скажи разъ, скажи два, — не слушаютъ — не нужно, не приставай.
— Петръ Степанычъ, это эгоизмъ!
— Ничуть, Вѣруша, ничуть! Невѣрно ты меня, голубка, понимаешь! Я сказалъ «не приставай», — а это не значитъ «отстань, брось, уйди!» Уходить не нужно, ни отъ кого не нужно уходить. Ну, вотъ тебѣ примѣръ. Представь, что Ольга не поладитъ съ мужемъ, уйдетъ отъ него, представь, что онъ не станетъ ей давать необходимое содержаніе. Жить ей будетъ не на что, некуда будетъ голову приклонить. Вотъ ты и дай ей пріютъ, найди ей работу, — больше ничего но требуется. А если ты станешь ее утѣшать, да вооружать противъ мужа, то это ужъ будетъ нехорошо, потому что ты сама не знаешь, можетъ быть она, не смотря на скверный поступокъ съ нею мужа, — любитъ его, да еще какъ, — больше тебя, больше всѣхъ на свѣтѣ. И это бываетъ, ухъ, какъ часто бываетъ въ жизни. Или, вотъ тебѣ другой примѣръ. Идешь ты по улицѣ, пристаетъ къ тебѣ нищій, проситъ. Смотришь ты на него и замѣчаешь, что физіономія у него раздута, носъ красный, на ногахъ не твердъ. Вмѣсто того, чтобы дать ему копѣйку, ты начинаешь читать мораль. Къ чему, другъ мой! Онъ и самъ знаетъ, что пить вредно и скверно. Не пей онъ, да работай, такъ онъ не былъ бы нищимъ, не такъ-ли? Тогда онъ и самъ съумѣлъ-бы прочитать кому-нибудь другому мораль. Но если ужъ жизнь его сложилась такъ подло, что ему остается только пить и нищенствовать, — оставь его со всѣми его душевными невзгодами, о которыхъ онъ тебѣ даже не говоритъ, и дай ему только то, чего онъ отъ тебя проситъ.
— Нѣтъ, я не могу съ этимъ примириться! — воскликнула Вѣра.
— Ну, еще-бы! — спокойно возразилъ Петръ Степанычъ, — конечно не можешь! Молода еще! Хочется всякое зло, сейчасъ вотъ, въ одну минуту исправить. Да я вѣдь и не къ тому, не наставлять тебя правиламъ жизни желаю. Поживешь, сама испытаешь. Я такъ только, поговорилъ и то больше потому, что ты на меня напала, зачѣмъ, дескать, я замужество Ольги не разстроилъ. А я тебѣ вотъ что скажу: цѣлый годъ эта исторія тянется и надоѣли мнѣ ихъ бабьи дѣла хуже горькой рѣдьки. Пойду-ка я къ своимъ бумагамъ! Право!
Петръ Степанычъ махнулъ рукой, всталъ со скамейки и направился къ дому, Вѣра осталась. И долго еще проходившіе мимо, запоздавшіе на прогулкѣ, дачники видѣли ея одинокую, закутанную въ платокъ неподвижную фигуру. Утромъ, наскоро напившись чаю, Вѣра Сѣла въ конку и поѣхала къ матери. Въ душѣ она не была убѣждена въ успѣхѣ задуманнаго ею предпріятія, но она сказала себѣ: «отчего не попробовать, можетъ быть удастся; нужно принять всѣ мѣры и когда ничто не поможетъ, тогда, съ спокойной совѣстью отойти» — сѣла и поѣхала.
По одному взгляду на отворившую ей дверь кухарку, она уже догадалась, что въ домѣ свершилось что-то необычайное, торжественное.
— Здравствуйте, барышня! — привѣтствовала ее кухарка, кланяясь и улыбаясь, во все свое широкое лицо, — давненько у насъ не изволили быть. Барыня ужъ соскучились! Пожалуйте, пожалуйте, онѣ въ гостиной.
Вѣра остановилась на порогѣ въ изумленіи: скромная, маленькая, съ занавѣсочками на окнахъ и съ канарейкою въ клѣткѣ, гостиная Олимпіады Петровны была превращена въ швейную мастерскую. За столомъ, выдвинутомъ на середину комнаты, окруженная цѣлыми волнами ниспадавшихъ до полу матерій, коленкору, кружевъ и проч. сидѣла худощавая женщина среднихъ лѣтъ и быстро строчила на машинѣ. Олимпіада Петровна помѣщалась у окна и съ величественнымъ видомъ римской матроны вязала не то шарфъ, не то салфетку. Вѣра, какъ профанъ по этой части, никогда не могла понять, что вяжетъ старуха.
— Здравствуй, мама! — сказала она, подходя.
— Здравствуй, Вѣруша, здравствуй милая! Осторожнѣе, осторожнѣе, смотри, ты что-то тамъ тащишь!
Олимпіада Петровна сперва отцѣпила отъ подола дочери какой-то безконечный воланъ и потомъ уже обняла ее.
— Ну, садись! Я очень рада, что ты навѣстила меня. Какъ здоровье Нади?
— Ничего, здорова, кланяется.
Вѣра съ любопытствомъ смотрѣла на мать. Всегда недовольная, брюзгливая, Олимпіада Петровна на этотъ разъ была просто неузнаваема: полное, благодушное лицо ея улыбалось, движенія ея были плавны и увѣренны, она даже какъ будто помолодѣла.
— Я было прихворнула, мигрень эта несносная разыгралась, да когда ужъ тутъ хворать! Дѣла по горло! — сообщила старуха.
— Какое же дѣло, мама?
— Какъ какое! Это мнѣ нравится! Да развѣ не видишь? Шьемъ, шьемъ съ утра до ночи и конца не видно. Вамъ, кажется, пора обѣдать милая? — спросила она у худощавой женщины.
— Да, ужъ позвольте… я пойду! — отвѣчала та, складывая работу.
Едва она успѣла выйти за дверь, Олимпіада Петровна принялась разсматривать, что она нашила. Она брала въ руки кофточки, рубашки, разглядывала строчку, качала головой, оттопыривала губы и даже дѣлала вслухъ замѣчанія, вродѣ: «ну это не важно… это перешить придется… а тутъ слишкомъ скошено»!
— Приданое Ольги? — спросила Вѣра.
— Да! Это часть приданаго… Самая незначительная… бѣлье и такъ кое-что… Платья она заказала у француженки.
— Когда же свадьба?
— Недѣли черезъ полторы.
— И ты мнѣ ничего не говорила! Я узнала отъ посторонняго лица.
— Что же было тебѣ говорить раньше времени! — смущенно отвѣчала старуха, — и потомъ я не знаю какъ ты относишься.
— Какъ-бы я ни относилась, все-таки слѣдовало мнѣ сказать! — воскликнула Вѣра, — я не хорошо отношусь… мнѣ не по сердцу эта свадьба, ты угадала мама.
— Ну, конечно, я знала, что тебѣ будетъ не по сердцу!.. Но что дѣлать!.. Ольгѣ не изъ чего выбирать ты знаешь, въ какомъ она положеніи?
— Я все знаю! — тихо отвѣчала Вѣра, — потому и пріѣхала. Я хочу поговорить съ тобою.
— Ну, хорошо, хорошо! — отвѣчала старуха, бросая недовѣрчивый взглядъ на дочь и принимаясь за вязанье.
— Я уже говорила съ Надей, Петромъ Степанычемъ, Сократомъ Иванычемъ — никто не хочетъ понять какую ужасную жизнь готовитъ себѣ Ольга… Мама, неужели и ты… неужели и ты не понимаешь?
— Какова-бы ни была ея будущая жизнь, она все-таки будетъ лучше! — уклончиво замѣтила старуха, качая головой.
— И ты тоже что всѣ! Мама, подумай, подумай ради Бога. Ты знаешь-ли, что они не любятъ другъ друга! Ненавидятъ другъ друга!
— Ого! Откуда ты знаешь? Ты не видалась съ Ольгой съ самаго ея исчезновенія!.. Ты слишкомъ много на себя берешь, Вѣруша, вотъ что.
— Я хочу спасти Ольгу!
— Спасти Ольгу! Брось, пожалуйста, это смѣшно. Замужество только можетъ ее спасти, и я очень рада, что такъ все устроилось.
— Замужество насильственное, по приказанію!.. Мама, мама, вѣдь ты любишь Ольгу, зачѣмъ же ты ее губишь!
Вѣра отошла къ окну. Слезы застилали ея глаза; сквозь нихъ она съ трудомъ видѣла дворъ и садикъ съ открытой настежъ калиткой.
— Я не гублю Ольгу, я добра ей желаю! — послышался дрожащій голосъ старухи, — я знала, что ты при твоей нервности вообразишь Богъ знаетъ что, будешь мучиться и мнѣ не хотѣлось тебѣ говорить до самой послѣдней минуты, но разъ ты черезъ людей узнала обо всемъ, мнѣ остается только просить тебя успокоиться.
— Да можно-ли это, мама, когда на глазахъ совершается такая возмутительная вещь, да еще съ кѣмъ? Съ сестрою!
— Возмутительная? Ты говоришь возмутительная? Нѣтъ, вотъ было возмутительно, это когда она убѣжала… къ любовнику. Тьфу, мнѣ не слѣдовало-бы произносить этого слова передъ тобою! А тутъ я ничего страшнаго не вижу. Я говорю, — это все твоя нервность. И откуда ты взяла, что они не любятъ другъ друга. Я каждый день вижу Ольгу, мы ѣздимъ съ ней по магазинамъ, я ничего не замѣчала. Она весела по прежнему, о Михаилѣ Павловичѣ отзывается всегда прекрасно. Хоть-бы разъ я услышала отъ нея какую-нибудь жалобу. У тебя, мой другъ, просто нервы разстроены.
— Можетъ быть, мама! Только я стою на силмъ, что они не любятъ другъ друга и жизнь ихъ будетъ невыносимая.
— Ну ужъ пускай она будетъ какая будетъ! Я не могу, матушка, всего предусмотрѣть, все устранить. Да и все это еще покуда въ твоихъ предположеніяхъ. Ужасная ты фантазерка, Вѣруша, право! Обѣдаешь со мною?
— Нѣтъ, мама, я должна еще побывать въ одномъ мѣстѣ.
— Развѣ этого нельзя сдѣлать послѣ обѣда?
— Нѣтъ, нельзя!
— Ну, какъ знаешь! Ты начинаешь походить на сестеръ. — перестала быть искренней! Не хорошо, Вѣруша, не хорошо!
— Нѣтъ, мама, я не измѣнилась. Хочешь могу сказать, куда пойду. Къ Ольгѣ.
Старуха пристально посмотрѣла на дочь.
— Какъ хочешь, дружокъ, какъ хочешь! Предупреждаю только, Ольга тебя не послушается. Да это было-бы такъ глупо, что ты представить себѣ не можешь. Кстати, постарайся быть тамъ, когда его нѣтъ.
— Почему, мама?
— Видишь-ли, онъ очень сухой, непривѣтливый человѣкъ. Я думаю адвокаты всѣ таковы. Профессія накладываетъ свой отпечатокъ.
— Нѣтъ, мама, не профессія, а человѣкъ ужъ такой.
— Можетъ быть.
— И за такого-то человѣка вы хотите выдать Ольгу!
— Вѣра, опять? Да что же это наконецъ, такое! — вспылила старуха, — я хочу выдать! Ничего я не хочу, если ужъ ты желаешь знать! Она сама хочетъ, сама, понимаешь! Вотъ поговори съ нею, и увидишь. Только я тебя предупреждаю: сегодня ужъ поздно, ты ее не застанешь. Нужно утромъ, до одиннадцати. А еще лучше совѣтъ: оставь все не ходи и не донкихотствуй.
Вѣра молча встала, надѣла шляпку и подошла къ матери.
— Посиди, куда же торопиться?
— Я хочу зайти къ подругѣ, тутъ на Петербургской! — отвѣчала Вѣра, цѣлуя мать.
— Ну, прощай! — пробормотала старуха, отдавая поцѣлуй, — не сердись, не волнуйся!
— Мама, откажитесь отъ этой свадьбы! — воскликнула Вѣра обхвативъ старуху за талію и притягивая къ себѣ, — голубушка, дорогая, сдѣлай такъ!.. Я прошу тебя!
— Поздно, Вѣруша, поздно! — заговорила та, моргая глазами, — да и Ольга не захочетъ!
— А ты ее уговори! — нѣжно шептала Вѣра, ласкаясь къ матери и разглаживая ея волосы.
— Ахъ, Вѣруша, Вѣруша! Не мучай ты-то хоть меня, — воскликнула старуха, отрываясь отъ дочери.
— А ты подумай, мамочка! Я вѣдь еще завтра зайду! Непременно зайду, мама, слышишь?
У подруги, веселой, умной дѣвушки, Вѣра провела цѣлый день. Нѣсколько разъ она думала, что пора домой и все откладывала. Ей пріятно было отвлечься отъ мыслей объ Ольгѣ, она болтала съ подругой, вспоминала товарокъ по курсу, профессоровъ и думала, что если-бы вся ея остальная жизнь сложилась изъ такихъ дней какъ сегодня, — лучшаго нечего было-бы желать. Она пересмотрѣла всю библіотеку подруги, нашла много медицинскихъ сочиненій на нѣмецкомъ языкѣ и пожалѣла, что плохо имъ владѣетъ. На дачу она возвратилась вечеромъ, около девяти часовъ. Сойдя съ конки, она пошла по направленію къ Сосновкѣ. Вечеръ былъ жаркій, небо затягивалось грозовыми тучами. Въ воздухѣ пахло горѣлымъ. По дорогѣ, поднимая легкое облачко пыли, ѣхалъ всадникъ. Еще издали Вѣрѣ показалось, что она какъ будто его узнала. Всадникъ приблизился. Это былъ Нальхановъ, въ цилиндрѣ, высокихъ сапогахъ со шпорами и съ хлыстомъ въ рукѣ.
Поровнявшись съ Вѣрою, Нальхановъ повернулъ къ ней голову, приподнялъ цилиндръ и улыбнулся, потомъ далъ шпоры лошади и поднялъ ее въ галопъ.
У Вѣры вдругъ забилось сердце. Была-ли то тоска — явленіе довольно обычное у многихъ нервныхъ людей передъ грозою, — или предчувствіе чего недобраго, — она не могла отдать себѣ отчета. Сердце билось такъ сильно, что Вѣра инстинктивно положила руку на грудь.
«Какъ стучитъ», — думала она, — «что-же это такое? Отчего вдругъ?.. И какая тоска»!..
Она затила въ лавочку и попросила воды. Но сердце все еще билось, хотя и не такъ сильно.
«Что это онъ повадился сюда?» — думала Вѣра про Нальханова, — "вчера былъ у насъ, и сегодня пожаловалъ… Навѣрное заѣзжалъ сегодня… Нужно будетъ спросить…
Она дошла до лѣса и вдругъ увидѣла сестру выходившую изъ-за деревьевъ на опушку.
— Надя! — окликнула Вѣра.
Та остановилась и подождала, когда Вѣра подойдетъ.
— Ты гуляла? — спросила Вѣра, смотря не на сестру, а на ея платье, шляпку и зонтикъ отсроченный черными кружевами.
— Да, вышла немного пройтись, и забрела вонъ куда! — отвѣчала Надежда Сергѣевна, — жарко!
Вѣра быстро взглянула на нее. Лицо сестры было красно. Грудь тяжело дышала.
— Скоро шла? — спросила Вѣра, упорно смотря на зонтикъ.
— Нѣтъ, не особенно! Ужасно жарко.
— Отчего ты безъ Надюши?
— Вышла просто пройтись. Я думаю ее уже укладываютъ спать.
— А Петръ Степанычъ?
— У него Кирилочкинъ. Засѣли въ шахматы.
— У васъ сегодня никого не было?
— Никого, кромѣ Кирилочкина. А что?
Вѣра ничего не отвѣчала. Она шла позади сестры и долгимъ, тяжелымъ взглядомъ смотрѣла ей въ затылокъ на развѣвавшіеся изъ-подъ забранной кверху косы тонкіе русые волоски.
— Гдѣ же ты пропадала цѣлый день? — спросила Надежда Сергѣевна оборачиваясь и поджидая сестру.
— У одной подруги.
— Цѣлый день?
— Да, мы отлично провели время. Она милая.
— Ты бы хоть сказала… Петръ Степанычъ началъ уже безпокоиться.
— Какіе пустяки! Не говоришь же ты каждый разъ какъ идешь прогуляться…
Надежда Сергѣевна пристально взглянула на нее. Брови ея дрогнули и по лицу промелькнуло выраженіе тревоги.
— Невозможно жарко! — прошептала она, — не собралась бы гроза!
Она взглянула на небо, на которомъ, подобно громаднымъ скаламъ, громоздились одна на другую Лиловыя далеко расплывавшіяся тучи и прибавила шагу.
Петра Степаныча и Кирилочкина сестры застали на террасѣ. Оба сидѣли погруженные въ шахматы. Петръ Степанычъ поднялъ голову, улыбнулся Вѣрѣ и съ легкой укоризной взглянулъ на жену.
Кирилочкинъ вскочилъ и началъ раскланиваться.
— Господа! — сказала Надежда Сергѣевна, — совѣтую удалиться. Собирается гроза. Сегодня будемъ чай пить въ гостиной.
— Въ комнатахъ душно! — замѣтилъ Петръ Степанычъ, не отрывая взгляда отъ Шахматовъ.
— А здѣсь измочитъ дождемъ! — возвысила голосъ Надежда Сергѣевна и ушла въ комнаты, хлопнувъ стеклянной дверью.
Петръ Степанычъ еще ниже наклонилъ голову надъ шахматной доской.
— Идите туда, — сказала Вѣра, протягивая руку къ доскѣ, — я перенесу. Не бойтесь, игры не спутаю.
Въ темнотѣ блеснула молнія, и черезъ минуту раздался такой сильный ударъ грома, что стекла балкона задрожали и Вѣрѣ, остававшейся на террасѣ, показалось, что гдѣ-нибудь по близости непремѣнно должно было что-нибудь разрушиться.
Вѣра смотрѣла на небо, ожидая, гдѣ еще блеснетъ молнія. Терраса, садъ, ближайшія дачи, сосѣдній лѣсъ и открывавшаяся за ними даль все было покрыто мракомъ ненастья. Широкая полоса свѣта шла отъ лампы въ гостиной и, черезъ террасу, доходила до куртины въ саду. Головы Петра Степаныча и Кирилочкина, склонившіяся надъ шахматами, были ярко освѣщены.
Вѣра долго наблюдала лицо Петра Степаныча. Оно показалось ей унылымъ, тусклымъ, почти больнымъ.
«Онъ озабоченъ чѣмъ-то» — думала Вѣра, — «видно, какъ ему не по себѣ. Странно, отчего онъ такъ не искрененъ со мною въ послѣднее время. Точно все что-то скрываетъ».
По небу въ двухъ, трехъ мѣстахъ фосфорическими змѣйками пробѣжала молнія и новый ударъ грома потрясъ дачу.
«Случайность ли это или… они условились?» — думала Вѣра, припоминая Нальханова и сестру, выходившую изъ лѣса, — "неужели у нихъ было что-нибудь похожее на свиданіе? Господи! Вотъ еще новое несчастіе! Что дѣлать? Какъ предупредить бѣду?.. Спросить у ней прямо? Да, да, это нужно сдѣлать, это необходимо…
Необыкновенно яркая молнія на нѣсколько секундъ ослѣпила Вѣру; она смотрѣла широко раскрытыми глазами, ничего не видя передъ собой. Потомъ это прошло. Стекляная дверь задребезжала, показался Петръ Степанычъ.
— Вѣруша, — сказалъ онъ, и въ голосѣ его слышна была тревога, — ну къ чему дѣлать такія вещи? Иди домой!
— Я люблю грозу! — отвѣчала она.
— Ну, пожалуйста… Прошу тебя!
Онъ приподнялъ ее слегка за плечи и ввелъ въ комнату.
— А гдѣ-же Надя? — спросила Вѣра.
— Она въ спальнѣ. Боится грозы! — отвѣчалъ Петръ Степанычъ.
Вѣра прошла въ спальню. Надежда Сергѣевна сидѣла въ дальнемъ, темномъ углу и держала на колѣняхъ платокъ.
— Ты плачешь? Что съ тобою? Скажи? — спросила Вѣра, нѣжно прижимаясь къ сестрѣ.
— У меня нервы разстроены. Всегда бываетъ въ грозу! — тихо отвѣчала та.
XII.
править— Fertig, fertig, fertig! — кричатъ прусскіе кондукторы въ сѣрыхъ курточкахъ съ кожаными сумками черезъ плечо, пробѣгая по платформѣ и запирая на ключъ пассажировъ скораго поѣзда въ Берлинъ.
Свистокъ локомотива, и поѣздъ тронулся сопровождаемый апатичными взглядами желѣзнодорожной прислуги и полицейскихъ въ каскахъ съ шишаками.
Около семи часовъ пополудни. Зной постепенно спадаетъ, поѣздъ бѣжитъ по полямъ, на которыхъ видны фигуры крестьянъ въ пиджакахъ и широкополыхъ шляпахъ, мимо запыленныхъ, фруктовыхъ садовъ и огородовъ, огражденныхъ тонкимъ плетнемъ, мимо деревенекъ съ каменными постройками и одинокихъ фольварковъ. Склоняющееся къ горизонту солнце окрашиваетъ все въ розовый цвѣтъ и даже бѣлые аисты, задумчиво сидящіе на крышахъ, около своихъ огромныхъ гнѣздъ, кажутся розовыми.
Одѣтый въ новомодный клѣтчатый костюмъ, Бардинъ полулежитъ на диванѣ купэ второго класса и просматриваетъ газеты.
Подальше у окна помѣстилась Ольга и смотритъ скучающимъ взглядомъ на далекія поля.
Съ самаго отъѣзда изъ Эйдкунена оба не обмѣнялись словомъ. Въ Петербургѣ ихъ провожала небольшая кучка знакомыхъ. Ольгѣ поднесли два, три букета, которые носильщикъ перенесъ въ ихъ купэ и они валяются теперь на диванѣ.
Олимпіада Петровна при прощаніи прослезилась, настаивала, чтобы Ольга писала и когда поѣздъ тронулся, принялась крестить тотъ вагонъ, въ который сѣла дбчь.
Ольга все время была холодна и апатична; ее не трогали шумныя пожеланія знакомыхъ и даже слезы матери. Мысль ея была встревожена чѣмъ-то другимъ, совсѣмъ не относившимся къ поѣздкѣ. Она не могла отдать себѣ отчета, что это именно, но что-то безпокоило и даже пугало ее. Какъ-будто предчувствіе какой бѣды. Это началось еще въ церкви, во время вѣнчанія. Ей казалось, что оно происходитъ отъ тугой шнуровки, тѣсныхъ башмаковъ, оттого, что приходится стоять и нельзя сѣсть, но когда она, пріѣхавши домой, переодѣлась въ дорожный костюмъ, то все-таки не почувствовала облегченія.
Ночью въ вагонѣ она спала мало, постоянно прислушиваясь къ чему-то совершавшемуся внутри ея.
Утромъ Бардинъ пристально посмотрѣлъ на ея смущенное, нѣсколько испуганное лицо и спросилъ:
— Что съ вами? Вы нездоровы?
— Нѣтъ, нѣтъ! — воскликнула она, — я утомилась.
— Вы блѣдны какъ не знаю что.
— Я плохо спала ночью.
— И я то же! — сказалъ Бардинъ, взялъ газету и погрузился въ нее. На самомъ дѣлѣ онъ не читалъ, а только пробѣгалъ глазами строчки, не стараясь понять ихъ содержаніе.
Онъ мечталъ о томъ, какъ пріѣдетъ въ Парижъ. Это было его давнишнимъ, завѣтнымъ желаніемъ, которое навѣрное осталось бы не исполненнымъ, если бы не непріятная женитьба на Ольгѣ. Выманивая у дяди деньги, Бардинъ сказалъ, что онѣ ему необходимы не только на свадьбу, но также и на путешествіе въ Парижъ, гдѣ онъ разсчитывалъ развлечься и забыться отъ той горькой дѣйствительности, въ которой очутился благодаря неожиданному вмѣшательству старика. Илья Афанасьевичъ выдалъ ему немедленно чекъ на пятнадцать тысячъ. Обладая такой суммой, Бардинъ разсчитывалъ отлично провести лѣто за границей.
— «Парижъ-Парижемъ», — думалъ онъ лѣниво пробѣгая газеты, — «но хорошо бы еще закатиться въ Монако да попробовать, чортъ возьми, поиграть. А что какъ привалитъ счастье, да я выиграю сотенку, другую тысячъ франковъ? Почему знать? Я несчастливъ въ любви, — долженъ быть счастливъ въ игрѣ!»
На минуту въ его воспоминаніи промелькнулъ образъ Анны. Онъ вытянулся, зажмурилъ глаза и сладко вздохнулъ. Съ нею бы ѣхать въ Парижъ, — вотъ это такъ! Чудная дѣвушка! Какъ она спокойно, кротко выслушала его объясненія! Какъ она просто сказала: «ну что же дѣлать! Вы должны исполнить вашъ долгъ, должны жениться». И не ушла, а осталась, и была по прежнему мила, по прежнему проста и чиста! Кристальная душа!
Бардинъ съ удовольствіемъ вспоминалъ о своемъ послѣднемъ свиданіи съ Анной. Отправляясь на это свиданіе, онъ чувствовалъ себя скверно. Въ немъ было сознаніе виновности въ томъ, что онъ, будучи въ связи съ Ольгой, пытался увлечь дѣвушку. Но искренность Анны тотчасъ же нашла отзвукъ въ его душѣ, онъ разсказалъ ей все, разсказалъ какъ увлекся Ольгой, жилъ съ нею и долженъ теперь жениться. Онъ скрылъ одно обстоятельство, которое, по его мнѣнію, вовсе не должно было интересовать такую чистую дѣвушку, — не сказалъ, что его заставляютъ жениться, что онъ женился, чтобы не лишиться наслѣдства. Къ чему было говорить ей о деньгахъ, касаться прозы жизни? Пусть она ничего объ этомъ не знаетъ! Кристальная душа! И его признаніе вышло довольно поэтическимъ. Человѣкъ увлекся, и благомъ и счастіемъ всей своей жизни платитъ за это увлеченіе. Въ послѣдній разъ Бардинъ ходилъ по саду съ Анной съ видомъ разочарованнаго, глубоко несчастнаго человѣка. Рѣчи его были прочувствованны и возвышенны, взгляды его полны тоски, онъ тяжело вздыхалъ и съ горестными восклицаніями хватался за голову. И, надо сказать правду, — онъ былъ искрененъ. Онъ искренно любилъ дѣвушку, готовъ былъ хоть сейчасъ жениться на ней и въ его словахъ, когда онъ говорилъ, что разставаясь съ нею чувствуетъ себя потеряннымъ на всегда, уничтоженнымъ, раздавленнымъ, что въ ней онъ теряетъ все свое лучшее, — звучала сама истина. Но онъ ни однимъ словомъ не упомянулъ о деньгахъ.
— Вы потребовали вашъ портретъ обратно, я вамъ отдалъ, — сказалъ онъ, прощаясь, — дайте же мнѣ вмѣсто него что нибудь, что напоминало бы мнѣ самыя лучшія, самыя чистыя минуты моей жизни!
— Зачѣмъ? — отвѣчала она, улыбаясь, — вы должны какъ можно скорѣе забыть обо мнѣ.
— Никогда! — воскликнулъ онъ, — никогда я васъ не забуду! Я можетъ быть буду любить свою жену, но тамъ, въ глубинѣ сердца, всегда, всегда будете вы одна! Дайте мнѣ это колечко!
— Нѣтъ, — разсмѣялась она, — это сентиментально! Не нужно! Вотъ вамъ моя рука, и… прощайте!
— Навсегда?
— А какъ же иначе? — удивилась она.
— Вы не любите, никогда не любили меня! — воскликнулъ онъ съ горечью, припадая къ ея маленькой ручкѣ.
И теперь онъ вспоминалъ эту ручку. Она такая нѣжная, бѣленькая, атласистая! Усиліемъ помяти онъ вызывалъ въ воображеніи образъ Анюты, стоящей на балконѣ въ бѣломъ платьѣ и слѣдящей за полетомъ голубей. Мало-по-малу къ тому чистому, платоническому чувству, которое онъ питалъ къ дѣвушкѣ, примѣшивались нечистыя вожделѣнія, и онъ сталъ мечтать какъ бы хорошо было если бы сдѣлать изъ нея любовницу! И чѣмъ труднѣе казалось ему достигнуть своихъ желаній, тѣмъ съ большимъ упорствомъ онъ мечталъ о нихъ.
На его лицѣ, съ низкимъ, покатымъ лбомъ, мелькала самодовольная улыбка, маленькіе глазки то загорались, то гасли, и, въ истомѣ, заволакивались вѣками.
Легкій храпъ отвлекъ Ольгу отъ думъ. Она повернула голову и въ полумракѣ надвигавшейся ночи увидѣла фигуру мужа, спавшую на диванѣ, среди газетъ, съ подогнутыми ногами.
Ольга встала и тихонько прошлась по вагону взадъ и впередъ. Ей хотѣлось пить, — въ купэ не было воды. На станціяхъ, которыхъ осталось много позади, — поѣздъ останавливался на одну минуту и мчался дальше. Ольга видѣла, какъ во время остановки изъ оконъ вагоновъ выглядывали озабоченные пассажиры и взывали къ кельнерамъ. Два, три кельнера едва успѣвали удовлетворять кружками пива особенно настойчивыхъ пассажировъ, причемъ, случалось, что порожнюю кружку пассажиръ въ попыхахъ увозилъ съ собою.
Ольга не хотѣла обратиться къ мужу, — она дала себѣ слово ни о чемъ не просить его и испытывала сильную жажду.
Остановившись передъ окномъ, она снова стала смотрѣть въ поле. Въ сумеркахъ даль стушевалась, превратившись въ одно темное пятно, тополя обратились въ коническія сплошныя фигуры, деревеньки представлялись кучками нарытой земли.
«Прощай, прощай Россія!» — думала Ольга, печально качая головой, — «увижу-ли я тебя!»
И опять она почувствовала внутри себя что-то такое, что давило, безпокоило ее.
Въ растворенномъ окнѣ вагона мелькнула красная, усатая физіономія кондуктора.
— Bitte, herr Konductor, bringen sie mir wasser! — сказала Ольга внезапно сочиненную ею фразу.
— Scliö-ön! — протяжно отвѣчалъ кондукторъ, исчезая.
А поѣздъ все мчится да мчится, раскачивая вагонъ то вправо то влѣво и мракъ увеличивается, заполняя всѣ уголки купэ. Во мракѣ чуть обозначается фигура вытянувшагося во весь ростъ, лежащаго на спинѣ Бардина и бѣлымъ пятномъ вырисовывается манжета на свѣсившейся рукѣ.
Онъ храпитъ на все купэ, по временамъ скрипитъ зубами и хотя Ольга знаетъ эту его особенность, но теперь ей почему-то становится страшно. Она откидывается на спинку дивана и смотритъ, не сводя глазъ, на мужа.
Хлопаетъ дверь и въ купэ поспѣшно входитъ усатый кондукторъ. Онъ что-то бормочетъ, чиркаетъ спичку, зажигаетъ фонарь подъ матовымъ стекломъ и задергиваетъ его голубой, тафтяной занавѣской. Въ купэ распространяется пріятный полусвѣтъ. Кондукторъ вѣжливо наклоняется къ Ольгѣ и говоритъ ей что-то такое, изъ чего она можетъ только понять, что при слѣдующей остановкѣ онъ пришлетъ кельнера. Затѣмъ онъ уходитъ такъ-же быстро, какъ вошелъ.
Ольга смотритъ на мужа при новомъ освѣщеніи. Космы спутанныхъ, черныхъ волосъ закрываютъ лобъ и дѣлаютъ его еще меньше. Порою Ольгѣ кажется, что Бардинъ чуть-чуть пріоткрываетъ одинъ глазъ и наблюдаетъ ее, тогда она начинаетъ смотрѣть въ окно, откуда тянетъ прохладой лѣтней ночи, пахнетъ скошеннымъ сѣномъ, но гдѣ, кромѣ мрака съ мигающими тамъ и сямъ отдаленными огоньками, — ничего не видно.
А поѣздъ все мчится и колеса ровно стучатъ по рельсамъ, словно выговаривая одно слово, вродѣ: «зачѣмъ»…
…Зачѣмъ, зачѣмъ, зачѣмъ…
«Зачѣмъ я вышла замужъ?» — думаетъ Ольга, — «зачѣмъ я не послушалась Вѣры?.. Еще не поздно было!.. Какъ она упрашивала меня!.. „Ты будешь жить со мною… мы наймемъ комнатку… намъ будетъ отлично. Родится ребенокъ, мы его станемъ воспитывать вмѣстѣ“. Да, это было-бы хорошо… Я никому бы не была обязана… ему въ особенности… А это для меня всего тяжелѣе! Мы работали-бы… Вѣра поступила-бы на мѣсто, а я… Но что-же я стала-бы дѣлать! Что я умѣю, знаю? Я ничего не знаю. Шить на рынокъ, какъ это дѣлала Надя, или клеить ^оробочки на вербы, какъ Сократъ Иванычъ? Но я и этого не умѣю. Мнѣ нужно было-бы еще учиться и жить на счетъ сестры… И потомъ… нѣтъ, нѣтъ, эта жизнь не по мнѣ! Я не могу жить въ бѣдности… ненавижу бѣдность… Я Богъ знаетъ что готова сдѣлать, только бы не испытывать нужды. „Ты продаешь себя!“ — сказала она, — „подумай, какъ это позорно!“ Да, можетъ быть. Но для того, чтобы не испытывать позора я должна была-бы жить какъ Вѣра, учиться, достигать… Зарабатывать свой хлѣбъ… И что же мнѣ дѣлать, когда я не могу, не пріучена, когда нѣтъ у меня ни желанья, ни выдержки, ничего, ничего!.. Нѣтъ, милая Вѣра, наши дороги совсѣмъ другія и пусть такъ, пусть будетъ что Богъ дастъ!»
Поѣздъ останавливается съ разбѣга, такъ что Ольга, по инерціи, откидывается на спинку дивана. Съ платформы станціи слышны поспѣшные шаги и голоса. Ольга высовывается въ окно и прямо передъ собой видитъ небольшого роста человѣка во фракѣ съ подносомъ, на которомъ установлены бутылки лимонада и сельтерской, коробки конфектъ, фрукты…
— Bitte, geben sie mir limonade! — спрашиваетъ Ольга.
— Schö-ön!
Человѣкъ откупориваетъ бутылку, ловкимъ движеніемъ наливаетъ лимонадъ въ бокалъ, и подаетъ его въ окно. Ольга едва успѣваетъ бросить ему марку, какъ поѣздъ трогается.
Много разъ еще останавливается онъ, много разъ слышатся съ платформы поспѣшные шаги и голоса, но Ольга не прислушивается къ нимъ, не замѣчаетъ остановокъ. Она лежитъ на диванѣ, смотритъ на голубую занавѣску у фонаря и когда вдругъ задремлетъ, то ей кажется, что прошло очень много времени и что скоро конецъ ихъ путешествію. Но стоитъ ей открыть глаза, и она видитъ, что поѣздъ мчится съ той же непреклонной быстротой, отъ окна все также вѣетъ прохладой и слышенъ душистый запахъ скошеннаго сѣна.
Ольга снова впадаетъ въ забытье. Передъ ней рисуется картина вѣнчанья. Вотъ мать въ сѣро-дымчатомъ шелковомъ платьѣ съ токомъ на головѣ, — лицо молодого священника, профиль Бардина, вотъ она сама, какою видѣла себя въ зеркалѣ, въ бѣломъ платьѣ, съ флерѣд’оранжемъ, въ бѣлыхъ башмакахъ, которые жмутъ ей ноги. Въ огромномъ соборѣ полумракъ, освѣщенъ только придѣлъ, гдѣ происходитъ вѣнчанье. Въ полумракѣ, за колоннами, словно прячутся какія-то темныя фигуры и оттуда доносится сдержанный шепотъ. «Свадьба въ тихомолку!» — думаетъ Ольга и ей кажется, что неизвѣстныя, темныя фигуры тоже шепчутъ другъ другу: «свадьба въ тихомолку». Ей кажется, какъ будто и молодой священникъ немного смущенъ, и пѣвчіе поютъ не то робѣя, не то не хотя… Свадьба втихомолку! Но нѣтъ, ей рѣшительно все равно. Когда-то, когда она была еще дѣвочкой, она бѣгала въ церковь смотрѣть свадьбы. Тогда это ей нравилось, видъ «молодыхъ» возбуждалъ въ ней поэтическое чувство и она съ восторгомъ думала, когда-то надѣнетъ бѣлое платье, флеръ д’оранжъ и станетъ передъ алтаремъ…
Онъ, своимъ цинизмомъ, убилъ въ ней это поэтическое чувство, онъ охладилъ ея душу. Теперь ей все равно! Въ цинизмѣ, въ отрицаніи, она, пожалуй поспоритъ съ нимъ.
Ольгѣ неудобно лежать на одномъ боку, она тяжело поворачивается лицомъ къ спинкѣ дивана и дѣлаетъ усилія заснуть. Напрасно. Она не можетъ спать. Передъ закрытыми глазами мелькаютъ лица, ихъ смѣняютъ безконечно длинные, тусклые пейзажи полей и все это смѣшивается съ тупою болью въ поясницѣ, чувствомъ давленія и тяжести. Въ минуты забытья ей кажется, что она всѣмъ своимъ тѣломъ участвуетъ въ движеніи поѣзда, что ей приходится тащить что-то тяжелое, громоздкое, она изнемогаетъ, и начинаетъ бояться, что вотъ, вотъ, и сейчасъ все кончится.
Разсвѣтъ брезжитъ въ окна вагона. Небо сѣрое, поля тусклыя, — будто дождливый день. Отъ окна вѣетъ сыростью и Ольга чувствуетъ ознобъ въ плечахъ. Она накидываетъ на себя плэдъ, но не можетъ согрѣться. Въ лихорадкѣ она стучитъ зубами и, прижавшись въ уголъ дивана, смотритъ на мужа большими, блестящими глазами. О, какъ ненавидитъ она его, этого человѣка съ холодной душой, полной обмана и лжи — виновника ея настоящаго состоянія, отца того существа, которое бьется у ней подъ сердцемъ!..
Бардинъ разоспался. Клѣтчатая фигура его представляетъ довольно комическій видъ. Онъ точно собирается плавать; растрепанная голова зарылась въ скомканную подушку, обѣ руки вытянулись надъ головой, одна нога свѣсилась къ полу, а другая, въ носкѣ, съ загнутымъ низкомъ панталонъ, поднялась на локотникъ сидѣнья и качается отъ сотрясенія вагона.
Остановка. Кондукторъ входитъ и застаетъ Ольгу ходящей по вагону. Лицо ея блѣдно; на немъ видны испугъ и страданіе. Округлившіеся отъ боли глаза лихорадочно сверкаютъ.
Кондукторъ опять произноситъ какую-то фразу, но Ольга не понимаетъ ее; она продолжаетъ ходить по вагону, придерживаясь иногда за стѣнки и крехтя отъ боли.
Бардинъ просыпается, и съ просонковъ, какъ то особенно смотритъ на нее. Это заставляетъ ее сдержаться, побороть страданія и она спокойно садится на диванъ. Она молчитъ и смотритъ на мужа, прикусивъ нижнюю губу и по мѣрѣ того, какъ зубы сжимаются плотнѣе, и ей дѣлается больно, ей кажется, что та главная боль внутри становится меньше.
— Ого! — говоритъ Бардинъ, — скоро Берлинъ! Вы не спали?
Она отрицательно качаетъ головой.
— Меня безпокоитъ, получилъ-ли Жиголевъ телеграмму и пріѣдетъ-ли встрѣтить. Не хотѣлось бы останавливаться въ гостинницѣ! — говоритъ Бардинъ, наклоняясь надъ чемоданомъ и разъискивая въ немъ туалетный приборъ.
Она смотритъ на его голову со спутанными черными волосами, на смятый воротникъ рубашки, и молчитъ, чувствуя, какъ ненависть къ нему все разростается въ ней.
Съ полотенцемъ на плечѣ, съ изящными дорожными приборами въ рукахъ Бардинъ уходитъ умываться.
Черезъ нѣсколько минутъ онъ возвращается приглаженный, освѣжившійся, и, сѣвши на диванъ, принимается тщательно оттачивать ногти.
— Здоровы-ли вы? — спрашиваетъ онъ, — у васъ такой видъ… Мнѣ кажется, вамъ не по себѣ.
— Да, мнѣ нездоровится! — сквозь зубы отвѣчаетъ Ольга, и думаетъ про себя: «я ненавижу, ненавижу, ненавижу тебя»!
— Всю ночь было открыто окно. He догадались хоть занавѣску опустить! — бормочетъ Бардинъ.
— Кто этотъ Жиголевъ? — спрашиваетъ Ольга.
— Коммерческій агентъ. Онъ посланъ сюда однимъ знакомымъ купцомъ, живетъ больше года и знаетъ Берлинъ. Я поручилъ ему найти для насъ помѣщеніе. Мнѣ кажется, дня три нужно пробыть въ Берлинѣ. Какъ вы полагаете?
— Не знаю. Мнѣ все равно.
— Ну да, конечно! — бормочетъ Бардинъ и покончивъ съ ногтями, выглядываетъ въ окно.
Вдали показывается сплошная сѣрая громада зданій, легкій дымокъ вьется изъ безчисленныхъ трубъ. Среди зданій бросается въ глаза высокая, золоченая колонна.
"Вотъ и Берлинъ, — думаетъ Бардинъ, — а это, должно быть, знаменитый памятникъ Славы!.. Но какая скучная погода!.. Кажется, она хочетъ донять меня молчаніемъ… Ну, посмотримъ, чья возьметъ! Какая масса огородовъ… Это должно быть предмѣстье… Славная аллея, и прямая какая! Позвать ее къ окну? Не стоитъ.
Онъ отходитъ отъ окна, беретъ плэдъ, разстилаетъ его, кладетъ во внутрь подушку и затягиваетъ ремнями.
— Мы подъѣзжаемъ къ Берлину! — говоритъ онъ, не глядя на Ольгу.
Любопытство побуждаетъ ее подойти къ окну. Поѣздъ мчится въ серединѣ города, по насыпи. Внизу подъ откосомъ видны крыши домовъ, верхніе этажи, улицы, переулки. Часъ ранній, и поэтому движеніе на улицахъ незначительное: кое-гдѣ пройдетъ рабочій въ блузѣ и фуражкѣ съ сигарой въ зубахъ, проплыветъ толстая кухарка въ передникѣ, съ плетеной корзинкой на рукѣ, проѣдетъ фурманъ…
Поѣздъ входитъ подъ крышу вокзала и останавливается. На широкой платформѣ всего нѣсколько человѣкъ встрѣчающихъ; между мужчинами, бритыми и носящими только усы, человѣкъ съ бородой и русскимъ носомъ «картошкой» обращаетъ на себя вниманіе Бардина. Онъ припоминаетъ описаніе фигуры коммерческаго агента, сдѣланное его пріятелемъ-купцомъ и, выскочивши изъ вагона, прямо обращается къ господину съ бородой:
— Позвольте спросить, вы господинъ Жиголевъ?
— Я самый. А вы вѣроятно господинъ Бардинъ? — освѣдомляется тотъ и, получивъ утвердительный отвѣтъ, говоритъ: — Я вамъ нанялъ помѣщеніе… у одной пожилой дамы… Немного далеко отъ центра, за то недорого и помѣщеніе прекрасное.
— Господинъ Жиголевъ, — моя жена, Ольга Сергѣевна! — рекомендуетъ Бардинъ.
Ольга молча кланяется.
— Неугодно-ли тогда отправиться? — говоритъ Жиголевъ, — я нанялъ коляску… Штэйнмецъ-штрассе, № 28.
— А вы развѣ не поѣдете съ нами? Можете удѣлить намъ нѣсколько минутъ? — спрашиваетъ Бардинъ.
— Пожалуй! Поѣдемте!
— А нашъ багажъ? — спрашиваетъ Ольга.
— О, не безпокойтесь! — отвѣчаетъ Жиголевъ, — позвольте квитанцію.
Онъ подзываетъ носильщика и что-то говоритъ ему, вручая квитанцію.
Затѣмъ втроемъ они садятся въ коляску и ѣдутъ по широкимъ улицамъ съ мостовыми, мокрыми отъ дождя.
Бардинъ озирается по сторонамъ и перекидывается короткими фразами съ агентомъ, Ольгѣ не до того. Откинувшись на спинку коляски, она смотритъ впереди себя расширеннымъ, остановившимся взглядомъ. Боли возобновились съ новою силою. Каждый, самый ничтожный толчокъ коляски причиняетъ Ольгѣ невыносимыя страданія. Она сжала губы и боится невольнымъ крикомъ выдать себя. Ноздри ея раздуваются, мускулы щекъ подергиваются, холодный потъ выступаетъ на лбу, она вся воплощенное, молчаливое страданіе.
Въ полузабытьѣ, не отдавая отчета ни въ окружающемъ ее, ни въ томъ, что она дѣлаетъ, Ольга, при помощи подавшаго ей руку Жиголева, выходитъ изъ коляски, медленно поднимается въ третій этажъ какого-то большого дома и, пройдя въ сопровожденіи хозяйки, почтенной, сѣдовласой нѣмки въ черномъ платьѣ, въ свою комнату, — опускается на диванъ.
Черезъ минуту въ комнатѣ появляется Бардинъ. Зачѣмъ онъ тутъ? Что онъ ей говоритъ? Ахъ, да: «сейчасъ вамъ подадутъ кофе… Я уйду не надолго съ Жиголевымъ… нужно поговорить о дѣлахъ…» Все равно, все равно, только-бы онъ ушелъ поскорѣе! О, какія муки! Нѣтъ возможности сидѣть… Нужно ходить, ходить, покуда не подкосятся ноги. Какія муки! О, если-бы у ней былъ ядъ! Она не задумалась-бы ни на минуту… А, вотъ что… Развѣ вотъ этимъ?
Она беретъ толстый шнуръ отъ драпировки, накидываетъ его на шею, стягиваетъ подъ подбородкомъ, но у ней нѣтъ силъ затянуть крѣпче и шнуръ падаетъ на полъ.
Какія муки! Въ пароксизмѣ лихорадки, щелкая зубами и ломая руки, она ходитъ изъ одного угла въ другой, упирается головой въ стѣну и опять ходитъ и ходитъ.
Зачѣмъ она его отпустила, зачѣмъ не сказала!.. Но нѣтъ, нѣтъ! Не нужно его, она ненавидитъ, презираетъ, проклинаетъ его!.. А какъ-бы хотѣлось теперь, именно въ эту минуту, сжать чью-нибудь дружескую руку, прислониться головою къ плечу, пожаловаться, заплакать…
И она все ходитъ, ходитъ… Стѣны кружатся, мебель пляшетъ вокругъ, окна отодвигаются куда-то далеко, далеко, паркетъ колеблется подъ ногами и Ольга съ крикомъ падаетъ на полъ…
Вотъ она въ постели… Два женскихъ лица склоняются надъ нею: одно спокойное, участливое, другое испуганное; Ольга узнаетъ его, — это хозяйка. Боли идутъ безъ перерыва и сильнѣе этихъ болей кажется ничего не можетъ быть на свѣтѣ. Все, все сконцентрировалось въ нихъ: собственное сознаніе, два женскихъ лица, — все это одна боль, отъ которой кости трещатъ и судорогой сводитъ тѣло. Кто-то, безъ перерыва кричитъ дикимъ, страшнымъ голосомъ и Ольгѣ кажется, что это не она кричитъ, а дѣйствительно кто-то другой, за стѣнкой. Потомъ вдругъ одинъ, послѣдній крикъ, и все кончено. Ольга съ удивленіемъ видитъ, какъ женщина съ «спокойнымъ» лицомъ беретъ что-то и относитъ отъ кровати, слышитъ какъ это «что-то» издаетъ слабый пискъ, а затѣмъ тишина и смерть. Нѣтъ не смерть, а сонъ, забытье… Поѣздъ идетъ и гремитъ колесами: «зачѣмъ, зачѣмъ?» прусскіе кондуктора кричатъ: «fertig…» катится большая многоводная рѣка, а по ней, въ лодкѣ, одѣтая въ палевое платье ѣдетъ Ольга. А кругомъ цвѣты, все цвѣты, и голубое небо сіяетъ и солнце горячими лучами грѣетъ спину…. Мать сидитъ съ Сократомъ Иванычемъ за кофе и, кивая на Ольгу, говоритъ: "посмотрите, Сократъ Иванычъ, какая моя дочь красавица! Что, развѣ неправда? — Красавица, красавица! подтверждаетъ тотъ, расправляя усы, — что говорить! Вотъ, Богъ дастъ, хорошаго женишка подцѣпимъ. «И подцѣпимъ»! заключаетъ мать, горделиво озираясь на Ольгу, — «Надя у меня такъ себѣ, только что недурненькая, — Вѣруша, ну та какая-то болѣзненная, худосочная, а ужъ Ольга»…
Вѣра обнимаетъ ее и шепчетъ: не надо, Оля, не надо! Неужели счастіе въ замужествѣ? Счастіе въ самой тебѣ, — неужели ты не можешь его найти! Вотъ тебѣ, спрячь потихоньку подальше, какъ можно дальше… Это отдѣльный видъ! По немъ ты можешь жить свободно… а отъ Бардина бѣги, скорѣе бѣги! Онъ убьетъ въ тебѣ душу!..
И все исчезаетъ: мать, Сократъ Иванычъ, Вѣра, лодка… Остается одно безконечное, пустое пространство, сознаніе изнемогаетъ и притупляется. Ольга чувствуетъ, какъ кто-то беретъ ея руку, ощущаетъ на своемъ лицѣ чье-то дыханіе, что-то такое дѣлаютъ съ нею, но она ни понять, ни сопротивляться не можетъ. Ей нуженъ былъ покой, и вотъ онъ, желанный, въ видѣ безконечнаго, пустого пространства, въ которомъ теряется, исчезаетъ ея «я», исчезаетъ все!..
Разсвѣтъ слабо брезжитъ въ окна. Ольга неподвижно лежитъ на спинѣ и, медленно переводя глаза, смотритъ на темно-красные съ золотомъ обои, на лѣпныя украшенія и живопись потолка, на мягкую, массивную мебель. На потолкѣ изображены полненькіе амуры, сидящіе въ облакахъ и поддерживающіе безконечную, цвѣточную гирлянду. Во всей квартирѣ тишина; изрѣдка за дверью Ольгиной комнаты прошелеститъ женское платье, или гдѣ-то тамъ, далеко, послышится сдержанная, нѣмецкая рѣчь и опять тишина. Бьютъ часы, по улицѣ проѣхалъ экипажъ. Ольга засыпаетъ.
Скрипнула дверь, Ольга открываетъ глаза и прямо передъ собою видитъ высокую, полную женщину, настоящую представительницу тевтонской расы, гладко причесанную, въ скромномъ, сѣренькомъ платьѣ и передникѣ.
Эта женщина на цыпочкахъ подходитъ къ Ольгѣ, и, видя ее съ открытыми глазами, спрашиваетъ по-нѣмецки, какъ она себя чувствуетъ, хорошо-ли провела ночь. Ольга пытается благодарить ее, но запутывается въ выраженіяхъ.
— Schön, schön, alles ist gut! — говоритъ акушерка (Ольга догадывается, что это должно быть акушерка) киваетъ головою, улыбается и, отойдя, на минуту отъ кровати, подноситъ ей что-то завернутое въ одѣяльце.
Ольга и объ этомъ догадывается, но акушерка осторожно развертываетъ одѣяльце и Ольга видитъ маленькое, красное какъ морковь, личико ребенка.
Акушерка улыбается, качая головою и Ольга улыбается, потомъ, въ неудержимомъ порывѣ протягиваетъ руки и хочетъ взять ребенка.
— Нѣтъ, нѣтъ! — протестуетъ акушерка, качая головой, — теперь еще нельзя. Вы очень слабы. Будьте спокойны; дѣвочка чувствуетъ себя прекрасно. Вотъ мы сейчасъ возьмемъ ванночку, потомъ будемъ кушать и спать!
Ревнивымъ взглядомъ матери Ольга слѣдитъ за акушеркой, но высокая спинка кровати скрываетъ ее и Ольга, съ напряженнымъ вниманіемъ, слышитъ только плескъ воды и пискъ ребенка.
Покончивъ съ купаньемъ и уложивъ ребенка, акушерка подсаживается къ Ольгѣ, дѣлаетъ все, что необходимо въ такихъ случаяхъ, участливо поглядѣвъ на нее нѣсколько минутъ, пожимаетъ на прощанье руку, и уходитъ.
Послѣ нея появляется хозяйка, frau Sohle, съ предложеніемъ покушать, и получивъ согласіе, приносить габеръ-супъ съ ломтиками французской булки.
И опять Ольга одна. Но хозяйка невидимо слѣдитъ за всѣмъ, что происходитъ въ ея комнатѣ, такъ какъ при малѣйшемъ пискѣ ребенка входитъ и продѣлываетъ что-то за высокой спинкой кровати. Ольгу трогаетъ это вниманіе посторонней женщины; каждый разъ какъ она входитъ Ольга собирается съ мыслями поблагодарить ее и все никакъ не можетъ улучить минуту, и вотъ, когда она уже наконецъ совсѣмъ готова подозвать ее, дверь тихонько пріотворяется и входитъ Бардинъ.
На лицѣ его смущеніе и тревога. Онъ тихонько, на цыпочкахъ, подходитъ къ кровати и внимательно серьезно смотритъ на Ольгу.
— Здравствуй, Оля, какъ ты себя чувствуешь? — спрашиваетъ онъ.
Эти «Оля» и «ты», впервые сказаннные имъ, трогаютъ Ольгу. На глазахъ ея появляются слезы, но въ то же время она вспоминаетъ его всегдашнее равнодушіе къ ней, вспоминаетъ какъ она страдала и была оставлена имъ одна и она, закрывши глаза, отвѣчаетъ:
— Вы видите: жива, — этого достаточно.
— Я не настолько виноватъ передъ тобою, какъ тебѣ кажется! — тихо и вразумительно говоритъ онъ, — я ничего не зналъ о твоемъ состояніи и, уходя, никакъ не могъ предполагать, что это случится такъ скоро. Роды преждевременны! Конечно, я-бы, остался…
— Мнѣ все равно!
— Обычная твоя фраза. Но не сердись, и не вини меня пожалуйста! Прошу тебя! Не сердись, Оля, дай мнѣ руку!
Онъ беретъ ея блѣдную, похудѣвшую руку и подноситъ къ губамъ.
— И такъ — миръ? Ты не сердишься?
— Мнѣ все равно! Повторяю «обычную» свою фразу; мнѣ все равно! Будьте любезны, попросите эту добрую женщину дать мнѣ ребенка! — говоритъ Ольга, отворачиваясь отъ него.
Теперь она чувствуетъ, что между ними все кончено. Послѣднія нити, связывавшія ихъ какъ мужа и жену, порваны; теперь всѣ ея чувства обращены на бѣдную ея дѣвочку.
Нѣсколько минутъ онъ смотритъ на нее недоумѣвая, потомъ отходитъ въ сторону и сообщаетъ хозяйкѣ просьбу Ольги. Затѣмъ ему, кажется, нечего дѣлать тутъ? Тонъ Ольги понятенъ и естественъ. Гдѣ-то онъ читалъ, что въ ея положеніи женщины творятъ Богъ знаетъ что. Она обижена его невниманіемъ, не успѣла еще оправиться, больна, раздражена. Изъ того, что она велѣла подать себѣ ребенка, видно, что она любитъ его, и это отлично! Онъ ожидалъ худшаго, но любовь къ ребенку примиряетъ его съ Ольгой и, какъ знать, можетъ быть за это за одно только онъ и въ состояніи будетъ полюбить ее, какъ мать его ребенка. Нужно дать ей оправиться, успокоиться. Бардинъ тихонько знаками выманиваетъ хозяйку за дверь, даетъ ей денегъ и проситъ, чтобы все было какъ слѣдуетъ, и всякое желаніе больной было удовлетворено. Затѣмъ онъ уходитъ въ свою комнату, гдѣ его поджидаетъ Жиголевъ, и оба удаляются изъ дому на цѣлый день.
А Ольга лежитъ, считаетъ часы и смотритъ на красныя съ золотомъ обои, на амуровъ съ гирляндой, на лѣпныя украшенія потолка, на всю эту чуждую ей обстановку чужого дома. И быстро мѣняются въ ея головѣ воспоминанія о матери, сестрахъ, Сократѣ Иванычѣ, о многихъ, многихъ близкихъ и знакомыхъ, оставленныхъ въ далекой Россіи, о привольной дѣвичьей жизни…
XIII.
правитьТеплые солнечные дни прошли. Изо дня въ день небо было покрыто тучами, начались дожди. Березы и липы стояли печально опустивъ пожелтѣвшія, намокшія вѣтви; грачи стаями носились надъ опустошенными, мокрыми полями и съ криками кружились въ сѣткѣ дождя. Выпадали иногда и солнечные дни, но солнце не въ состояніи было согрѣть холодный воздухъ; сѣверный вѣтеръ завывалъ въ пустыхъ аллеяхъ парка, срывалъ отжившіе листья и уносилъ ихъ по дорожкамъ все дальше и дальше.
Дачи стали замѣтно пустѣть. Каждое утро клочья сѣна, рваная бумага, разный соръ, появлявшійся передъ палисадникомъ какой-нибудь дачи съ заколоченными окнами, указывали на начавшееся усиленное переселеніе въ городъ. По дорогамъ, покрытымъ жидкой грязью потянулись вереницы возовъ съ мебелью; утренніе дачные поѣзда переполнялись дамами съ няньками, дѣтьми и съ безчисленнымъ множествомъ узловъ и картонокъ.
Дачный сезонъ окончился. Окончился онъ и для Рыняевыхъ, которые переѣхали, на этотъ разъ, въ новую квартиру, ближе къ мѣсту службы Петра Степаныча. Вѣра поселилась съ одной изъ своихъ подругъ на Пескахъ, чтобы то-же поближе быть къ курсамъ. Въ этотъ годъ занятія предстояли серьезныя и Вѣра была очень довольна, что устроилась съ Улыбиной, дѣвушкой очень способной, считавшейся одной изъ первыхъ. Обѣ наняли за восемь рублей маленькую комнатку въ одно окно съ очень скудной обстановкой: двѣ кровати, пара стульевъ, письменный столъ, — вотъ и все.
Дѣвушки были довольны своимъ помѣщеніемъ; сообща купили занавѣсъ на окно, коврикъ у письменнаго стола, другой у кроватей, еще кое-что изъ необходимыхъ мелочей, словомъ обставили свое хозяйство какъ слѣдуетъ. Всѣ эти покупки и устройство сопровождались веселымъ хохотомъ Улыбиной, высокой, плотной брюнетки, родомъ казачки, и юмористическими замѣчаніями Вѣры. За двадцать рублей въ мѣсяцъ хозяйка согласилась ихъ кормить обѣдомъ и ужиномъ — не ужиномъ, а такъ, кое-чѣмъ, что останется отъ обѣда. Чай и сахаръ предполагалось покупать каждой свой, въ виду того обстоятельства, что у Улыбиной, любившей устраивать иногда нѣчто вродѣ студенческихъ журъ-фиксовъ, продуктовъ этихъ выходило больше.
Въ сентябрѣ начались лекціи на курсахъ. Вѣра была занята съ утра до вечера. Кромѣ приготовленія лекцій, приходилось присутствовать на амбулаторныхъ пріемахъ больныхъ, въ аптекѣ при изготовленіи лекарствъ и дежурить въ баракахъ.
Вѣра не знала, какъ воспользоваться временемъ, въ которое она бывала свободной: идти-ли къ матери, которая, послѣ отъѣзда Ольги заграницу вдругъ огасла, стала чувствовать себя одинокой, больной и сильно привязалась къ Вѣрѣ, или навѣстить Надежду Сергѣевну, бывшую вторично беременной.
Къ Рыняевымъ ее не тянуло. Сестра была съ нею непривычно холодна, а Петръ Степанычъ весь ушелъ въ службу. Кромѣ того, Вѣра видѣла, что жить имъ приходится трудно. Не смотря на свой адскій, упорный трудъ, Петръ Степанычъ, въ служебномъ отношеніи все еще стоялъ на точкѣ замерзанія. Онъ не жаловался, но замѣтно было, какъ это давило, пригнетало его. Жалованья его едва хватало, чтобы свести концы съ концами. Вѣрѣ тяжело было смотрѣть, какъ супруги по часамъ сидѣли не обмолвившись словомъ и расходились: Петръ Степанычъ въ свой кабинетикъ погружаться въ «бумаги», а сестра въ спальню, къ Надюшѣ. Сколько разъ она заставала Надежду Сергѣевну съ печальнымъ выраженіемъ лица, въ слезахъ и когда спрашивала, что съ нею, о чемъ она плачетъ, — сестра отговаривалась или нездоровьемъ или какою-нибудь мелкой, домашней непріятностью. Но не въ томъ было дѣло, — Вѣра понимала ясно. Сестра видимо страдала отъ неудовлетворенности жизнью, своей обстановкой; ей трудно было выносить тяготу нароставшей бѣдности, увеличившихся заботъ и мелкихъ непріятностей.
Петръ Степанычъ страдалъ одинаково, но его спасала отъ упадка духомъ та цѣль, къ которой онъ Шелъ, разрушая препятствія, ставившіяся ему по службѣ на каждомъ шагу. Въ сухихъ, формальныхъ выраженіяхъ тѣхъ дѣловыхъ бумагъ, надъ которыми онъ сидѣлъ за полночь, въ хаосѣ цифръ, которыя онъ приводилъ въ стройный порядокъ, онъ находилъ отвлеченіе отъ заботъ и думъ. Надежда Сергѣевна не имѣла такого отвлеченія. Наоборотъ, вся жизнь ея была наполнена мыслями о хозяйствѣ, о томъ, чтобы полученныхъ ею отъ мужа расходныхъ денегъ хватало на день, что Наденькѣ нужно сшить платьеце, купить сапоги, нянькѣ уплатить жалованье.
Нальхановъ по прежнему посѣщалъ Рыняевыхъ и каждый его приходъ замѣтно оживлялъ Надежду Сергѣевну. Однажды вечеромъ, Вѣра застала обоихъ за чайнымъ столомъ. Петръ Степанычъ по обыкновенію, отпивши чай, ушелъ въ кабинетъ, а Нальхановъ остался, и принялся разсказывать о вечерѣ, бывшемъ наканунѣ въ Яхтъ-клубѣ. Надежда Сергѣевна, съ блестѣвшими отъ волненія глазами, внимательно слушала его. Вѣра сидѣла молча, дѣлая видъ, что слушаетъ вовсе не интересовавшій ее разсказъ, и потихоньку наблюдая сестру и гостя. Нальхановъ импонировалъ своимъ свѣжимъ, румянымъ лицомъ и смѣлыми движеніями спортсмэна, какимъ онъ и былъ въ дѣйствительности: онъ катался верхомъ и на велосипедѣ, участвовалъ въ яхтъ клубскихъ гонкахъ, часто ѣздилъ на охоту.
— Вечеръ былъ, въ полномъ смыслѣ восхитительный! — разсказывалъ Нальхановъ, — иллюминація сада удалась на славу, затѣмъ былъ сожженъ фейерверкъ….
— Было много дамъ? — спросила Надежда Сергѣевна, кусая губы.
— Масса! И какіе костюмы!.. Увѣряю васъ, это было что-то волшебное! Весь садъ залитъ свѣтомъ, а по аллеямъ движутся дамы въ роскошнѣйшихъ костюмахъ, говоръ, смѣхъ, оживленіе небывалое. Въ залѣ, гдѣ танцовали, яблоку негдѣ упасть!..
— Вы танцовали?
— Какъ-же! Съ какимъ еще оживленіемъ!.. И замѣтьте, не было вовсе обычной, въ такихъ случаяхъ, духоты — раскрыты были всѣ окна, двери… А вечеръ какой былъ чудный, теплый! Послѣ танцевъ дамы, такъ просто, въ платьяхъ, ничего не накинувъ, выходили въ садъ и прогуливались.
— Когда-же окончился балъ?
— Очень поздно… Часа въ четыре, должно быть. Жаль, что вамъ нельзя было поѣхать. Вы очень весело провели-бы время.
— Нѣтъ ужъ, куда мнѣ. У меня хозяйство! — унылымъ тономъ замѣтила Надежда Сергѣевна.
Вѣра продолжала наблюдать ее. Она видѣла, какъ сестра кусала губы, видѣла по глазамъ, какъ той было досадно, что она не попала на этотъ вечеръ. Нальхановъ своимъ разсказомъ еще больше разжигалъ недовольство Надежды Сергѣевны. Вѣра недружелюбно, искоса посмотрѣла на него, а онъ отвѣтилъ ей любезной улыбкой, показавъ свои бѣлые, ровные зубы.
— Я хотѣлъ предложить вамъ ѣхать на вечеръ, — обратился онъ къ Вѣрѣ, — но сомнѣвался, какъ вы примете мое предложеніе.
— Я не приняла-бы его вовсе! — отвѣчала Вѣра и сама удивилась рѣзкости своего тона.
— Отчего?
— Оттого, что я не танцую и не люблю смотрѣть, какъ танцуютъ другіе!
— Но тамъ, кромѣ танцевъ, были другія развлеченія… иллюминація, фейерверкъ.
— Я ужъ вышла изъ возраста, въ которомъ интересуются такими вещами.
Нальхановъ густо покраснѣлъ, но тотчасъ-же оправился.
— Странно! — проговорилъ онъ, — мы тоже не дѣти, однако иллюминація сада доставила всѣмъ большое удовольствіе.
— Ну и слава Богу! — отвѣчала Вѣра такимъ тономъ, который говорилъ: «объ этомъ я не стану больше съ вами спорить».
Нальхановъ незамѣтно пожалъ плечами, но не сталъ уже больше разсказывать о балѣ. Онъ посидѣлъ еще немного, ради соблюденія приличій, раскланялся и ушелъ.
— Ужасно непріятная у тебя выработалась манера! — сказала Надежда Сергѣевна, вставая изъ-за стола и принимаясь ходить по комнатѣ.
— Какая манера?
— Ваша общая, студенческая, — обрывать людей.
— Отчего же, если люди того заслуживаютъ!
— Скажите пожалуйста, заслуживаютъ! По вашему, если человѣкъ не ходитъ на какія-нибудь тамъ лекціи, не сидитъ уткнувшись въ какого-нибудь Дарвина или Спенсера, не кричитъ о благѣ народа, о томъ, что народъ ограбленъ и задушенъ, такъ онъ ужъ не человѣкъ! За что ты такъ на Нальханова, что онъ тебѣ сдѣлалъ?
— Мнѣ? Рѣшительно ничего. Такіе господа, какъ онъ, мнѣ ничего не могутъ сдѣлать! — произнесла Вѣра съ удареніемъ и слѣдя, какъ сестра въ волненіи ходила по комнатѣ.
— Вотъ опять! Что это за «такіе господа», что за намеки!
— Если хочешь, — изволь, я скажу прямо, безъ намековъ: мнѣ не нравится Нальхановъ, вотъ и все. А съ тѣмъ, кто мнѣ не нравится, я не могу даже разговаривать!..
— Ужасная узость! Не нравится человѣкъ, значитъ нужно говорить ему грубости.
— Чѣмъ любезнѣе онъ будетъ съ тобою, тѣмъ болѣе грубостей услышитъ отъ меня!
— Это еще что такое?
Надежда Сергѣевна остановилась по серединѣ комнаты и пристально воззрилась на сестру. Лицо ея было блѣдно, глаза горѣли.
— Что ты этимъ хотѣла сказать? — повторила она, понижая голосъ.
— Ты меня вызываешь на откровенность? Изволь! Тѣмъ болѣе, что тебя давно слѣдуетъ предупредить.
— Предупредить? Послушай, Вѣра, да что съ тобой? Здорова-ли ты?
— Вполнѣ! Можешь убѣдиться. Видишь, какъ я спокойна. Да, я должна тебя предупредить! Напрасно ты ввела Нальханова въ свой домъ, но если ужъ это случилось, то нужно позаботиться, чтобы онъ поскорѣе оставилъ его, пересталъ бывать.
Вѣра вдругъ увидѣла, какъ сестра, остановившись у окна, быстрымъ движеніемъ заломила руки, потомъ отошла и сѣла въ дальній уголъ комнаты.
— Вѣра, я не понимаю твоихъ подозрѣній… Они такъ неосновательны… Все это такая неправда! — послышался ея голосъ.
— Дай Богъ! Я должна только тебѣ сказать, что съ нѣкотораго времени стала замѣчать слѣды вліянія на тебя этого господина. Зачѣмъ онъ бываетъ здѣсь? Къ кому ходитъ? Съ Петромъ Степанычемъ у него нѣтъ рѣшительно ничего общаго. Петръ Степанычъ даже мало разговариваетъ съ нимъ. Значитъ онъ ходитъ сюда для тебя. Что же у тебя можетъ быть общаго съ нимъ? Ты замужняя женщина, у тебя дѣти, хозяйство, — онъ молодой человѣкъ. Все это какъ-то не подходитъ одно къ другому. Разность вашихъ положеній рѣзко бросается въ глаза и, по твоимъ же понятіямъ, должно набрасывать тѣнь. Но ты объ этомъ не думаешь, ты дозволяешь ему приходить сюда. Да, несомнѣнно, онъ начинаетъ вліять на тебя. Его разсказы о балахъ, спектакляхъ, вечерахъ, возбуждаютъ твое вниманіе. Я наблюдала за тобою и видѣла, съ какимъ горячимъ интересомъ ты слушала его, когда онъ разсказывалъ о вечерѣ въ клубѣ.
— Ну, что же изъ этого? Господи, Вѣра, ты хочешь, чтобы я окончательно зарылась въ одно хозяйство, не выходила изъ дѣтской!
— Нѣтъ, зачѣмъ же! Я не могу нарисовать тебѣ программу жизни, ты сама должна знать, что нужно, должна выбирать знакомства. Я только говорю, что по моимъ наблюденіямъ дальнѣйшія посѣщенія Нальханова просто опасны.
— Какъ ты дурно думаешь обо мнѣ! Мужъ, и тотъ ничего мнѣ не говоритъ, а ты, Богъ знаетъ изъ-за чего, въ силу какихъ-то неосновательныхъ недоразумѣній, поднимаешь бурю…
— Ахъ, Надя, Надя! Я очень рада, что ты вспомнила о мужѣ. Пора, давно пора!.. Онъ ничего не говоритъ, и ты знаешь, что ничего не скажетъ. Ничего не скажетъ, если бы даже дѣло пошло дальше. Но, посмотри на него, будь внимательнѣе, наблюдательнѣе! Посмотри, какой онъ сталъ, посмотри на его лицо.
— Онъ слишкомъ много занимается. Я давно ему говорю, но ты знаешь его упорство.
— Нѣтъ, Надя, упорство его не причемъ! И не въ томъ дѣло. Онъ много занимается, это правда, а знаешь-ли зачѣмъ? Чтобы отвлечь свои мысли, дать имъ другое направленіе. Онъ боится думать о томъ, что вправѣ подозрѣвать.
— Вѣра, ты просто оскорбляешь меня! Меня удивляетъ твое поведеніе. Кого подозрѣвать, въ чемъ? Дала-ли я хоть одинъ поводъ, чтобы подозрѣвать меня!.. Ты мнѣ читаешь нотацію, дѣлаешь цѣлый допросъ. Это просто невыносимо!
Надежда Сергѣевна пошла къ двери и, проходя мимо сестры, остановилась.
— Я ни въ чемъ не могу упрекнуть себя! Совѣсть моя чиста! — сказала она, все повышая и повышая голосъ, — отказывать отъ дома человѣку, который ничего дурного намъ не сдѣлалъ — несправедливо и глупо!.. Больше ничего! И я просила бы тебя не возобновлять нашего разговора!..
— Хорошо! — отвѣчала Вѣра, — я ухожу. Прощай!
На этотъ разъ, вмѣсто обычнаго поцѣлуя, сестры обмѣнялись только рукопожатіями.
Вѣра вернулась въ свою комнатку въ мрачномъ расположеніи духа. Улыбиной не было, она ушла въ оперу въ компаніи съ нѣсколькими подругами. Вѣра попросила прислугу поставить самоваръ и, въ ожиданіи чая, сѣла просматривать недавно вышедшее руководство по гистологіи. Но она плохо понимала то, что читала. Строчки прыгали передъ ея глазами, выводы и тезисы не задерживались въ памяти и тотчасъ же забывались. Она чувствовала, какъ ею постепенно овладѣвала тоска. Это была тоска чистаго, искренняго сердца, котораго даже мать и сестры не хотѣли оцѣнить и понять…
Вѣра встала изъ-за стола и прилегла на кровать. Устремивъ глаза на одну точку въ рисункѣ обоевъ, она стала припоминать свой разговоръ съ сестрой, обстоятельства сопровождавшія выходъ замужъ другой сестры, ея отъѣздъ за-границу, отношенія къ нимъ матери и всѣхъ окружавшихъ… Это было общество, въ которомъ приходилось ей вращаться, общество, жившее исключительно мелкими, личными интересами. Среди нихъ выдѣлялся еще Петръ Степанычъ. У того была какая-то идея, цѣль, онъ добивался чего-то, и не ради себя; но Вѣра не понимала ни его дѣятельности, ни его стремленій. Петръ Степанычъ не посвящалъ ее въ святая святыхъ своей души.
И Вѣра чувствовала себя одинокой, безъ опоры, безъ руководителя. Она не могла примириться съ окружавшей ее обстановкой, ей хотѣлось свѣта, простора, общественной полезной дѣятельности, но чтобы отыскать и этотъ свѣтъ и этотъ просторъ, она должна была идти въ потемкахъ…
Въ передней звякнулъ звонокъ. Кухарка пошла отворить. Вѣрѣ послышался голосъ Доронина. Она быстро вскочила съ кровати, наскоро пригладила волосы и выглянула за дверь. Въ передней стоялъ Доронинъ.
— Викторъ Иванычъ! — воскликнула Вѣра.
Въ голосѣ ея звучала радость.
— Онъ самый! Не поздно? — вопросилъ Доронинъ.
— Нѣтъ, нѣтъ, ничего! Входите!..
Онъ протянулъ руку. Вѣра крѣпко пожала ее.
— Хотите чаю?
— Пожалуй! — отвѣчалъ Доронинъ, потирая руки, — скверно теперь у васъ въ Петербургѣ… Какая-то пронизывающая сырость! Ну, какъ здоровье ваше?
— Ничего. Здорова!
Доронинъ покачалъ головой.
— Что? Вы сомнѣваетесь?
— Въ Петербургѣ здоровыхъ людей нѣтъ. Ну развѣ можно быть здоровымъ, живя въ такой клѣткѣ! — отвѣчалъ онъ.
— Да я еще не одна здѣсь живу. Насъ двое, — сказала Вѣра.
— Позвольте! Да сколько же тогда на васъ приходится кубическихъ саженей воздуха?
— А вотъ разсчитайте! — весело разсмѣялась Вѣра.
— Тутъ и разсчитывать нечего. Ясно, что вы задыхаетесь.
— При этомъ подруга моя, — вы ее увидите можетъ быть, — особа могучая, съ васъ ростомъ! — продолжала смѣяться Вѣра.
— Шутки въ сторону, Вѣра Сергѣевна, — началъ Доронинъ, — такъ жить нельзя! Вы должны хоть комнату перемѣнить. Отчего вы не живете у сестры? Тамъ, кажется, было недурно?
— Рыняевы перемѣнили квартиру, мнѣ далеко на курсы.
— Ахъ, эти курсы! — поморщился Доронинъ, — только что стану объ нихъ забывать, — вы напомните! Долго это еще будетъ продолжаться?
— Черезъ два года я свободная птица и тогда полечу, полечу…
— Куда, позвольте спросить?
— Куда? (Вѣра задумчиво подняла голову кверху) куда-нибудь… въ пространство! — засмѣялась она.
— Оставайтесь-ка лучше здѣсь, между нами! Здѣсь вы можете принести пользу.
— Кому? Какую пользу! — съ огорченіемъ воскликнула Вѣра.
— Ага! Вы уже начинаете не вѣрить въ себя! Вотъ до чего доводитъ медицина!
— Не говорите пустяковъ, Викторъ Иванычъ.
— Нѣтъ, это не пустяки! Найдите мнѣ сколько-нибудь порядочнаго врача, который вѣрилъ-бы въ свою науку, въ ея полезность.
— Пустяки, пустяки! — покачала головой Вѣра, — пожалуйста не спорьте со мною! Я уже просила васъ.
— Если есть что-нибудь, о чемъ не дозволяется разсуждать, значитъ это плохо, не выдерживаетъ критики! — замѣтилъ Доронинъ.
— Ну, пускай будетъ такъ, только оставьте медицину въ покоѣ. Я бы только хотѣла посмотрѣть на васъ, когда вы заболѣете.
— Ну, что-же, я недавно былъ боленъ.
— Въ самомъ дѣлѣ?
— Да. Лежалъ даже. Но лекарствъ не принималъ.
— Благодарите Бога, что Онъ вамъ далъ несокрушимое здоровье. Не всѣ таковы! Чѣмъ же вы были больны?
— А право не знаю. Это не по нашей части.
— А что-же новенькаго «по вашей части»?
— То есть, что?
— Я вообще спрашиваю, что новаго у васъ?
— У насъ? Да ничего. Работаемъ себѣ по немногу.
— Книжки издаете?
— Одну книжку выпустилъ. Довольно интересная. Хотите пришлю?
— Пожалуйста.
— Нѣтъ, вы серьезно интересуетесь этимъ, или, можетъ быть, сказали такъ, чтобы отвязаться.
— Какія подозрѣнія, Викторъ Иванычъ! Конечно серьезно! Вы какой-то странный сегодня, какъ будто чѣмъ не довольны.
— Я? Нѣтъ… ничего…
Онъ началъ ходить по комнатѣ, нервно пощипывая бороду.
— Можетъ быть вамъ душно? Вы вѣдь привыкли въ деревнѣ къ свѣжему воздуху? Я открою окно.
— Позвольте ужъ мнѣ.
Онъ открылъ окно, сѣлъ на подоконникъ, и съ высоты четвертаго этажа сталъ смотрѣть во дворъ, темный какъ колодезь, съ едва свѣтящимся гдѣ-то въ углу одинокимъ фонаремъ. Въ освѣщенныхъ окнахъ противуположной стѣны, сквозь опущенныя занавѣски, подобно китайскимъ тѣнямъ, мелькали силуэты жильцовъ этого дома. Доронинъ обдумывалъ то, что хотѣлъ сказать Вѣрѣ и не находилъ предлога съ чего начать. Свои настоящія мысли онъ сравнивалъ съ тѣнями въ окнахъ; онѣ также мелькали, также были неопредѣленны, какъ эти силуэты, въ которыхъ трудно было отличить мужчину отъ женщины.
Онъ взглянулъ на Вѣру. Она сидѣла задумчиво опустивъ голову и смотрѣла на огонь лампы.
— Вѣра Сергѣевна! — громко позвалъ онъ.
Она вздрогнула и взглянула на него.
— Что? Вы меня испугали.
Я этого не хотѣлъ. Но вы такъ задумались, что немудрено… Вѣра Сергѣевна, я хотѣлъ-бы поговорить съ вами откровенно… Расположены ли вы меня слушать.
— Говорите пожалуйста!
— Я начну немного издалека… Помните-ли вы мои попытки сблизить васъ съ людьми нашихъ убѣжденій? Помните наши посѣщенія дома N., чтеніе послѣднихъ произведеній Т., наши бесѣды, споры…
— Конечно помню! Зачѣмъ вы спрашиваете меня объ этомъ?
— Мои попытки не удались, не привели ни къ чему…
— Я не понимаю, что вы хотите сказать…
— Вы не примкнули къ намъ, не сблизились. Вамъ показалось смѣшнымъ, что курсистки занимаются столярничествомъ.
— Не столько смѣшнымъ, сколько страннымъ. Я и теперь нахожу это какъ-то ужъ черезъ чуръ… Ну, да, страннымъ.
— Однимъ словомъ вы не прониклись нашими убѣжденіями и отошли. Перестали бывать, порвали знакомства.
— Викторъ Иванычъ, вѣдь я очень занята! Часа не имѣю свободнаго.
— Къ чему отговорки? Отъ васъ-то я этого не ожидалъ! Будьте искренни, Вѣра Сергѣевна, скажите правду: вы имѣли возможность сблизиться съ нами, но не захотѣли!.
Она подняла на него свои ясные глаза.
— Нѣтъ не то, Викторъ Иванычъ, — не «не захотѣла», а просто не могла, — потому что… потому что я не понимаю чего вы хотите… вашихъ цѣлей…
— Нашихъ цѣлей? Не понимаете нашихъ цѣлей? А между тѣмъ это такъ просто, такъ ясно!
— Васъ лично, Викторъ Иванычъ, я понимаю и, пожалуй, въ отдѣльности каждаго. Я сочувствую вашей дѣятельности, да и нельзя ей не сочувствовать, но зачѣмъ собираться, организовывать кружки, цѣлое ученіе? Вѣдь то, что вы дѣлаете, такъ просто, ну и пусть каждый работаетъ про себя, зачѣмъ дѣлать изъ этого какое-то подвижничество. Потомъ это безцѣльное столярничество…
— А, вотъ вы о чемъ, — сказалъ Доронинъ, слегка нахмуривъ брови, — вы не сочувствуете «организаціи». Но скажите пожалуйста, имѣете-ли вы что нибудь противъ кружка музыкантовъ? Пять, шесть человѣкъ, играющихъ на разныхъ инструментахъ, собираются себѣ и разъигрываютъ сонаты. Это, по вашему, тоже «организація»? Тоже вредно, не годится? Или четыре человѣка собираются каждый вечеръ и играютъ въ карты? Вотъ если это «организація» то, по моему, вреднѣйшая. Не принося никому пользы, люди причиняютъ себѣ вредъ! Наша «организація», если уже вы хотите такъ называть, никому не вредна. Наоборотъ. Мы искренне желаемъ приносить пользу людямъ, и, смѣю надѣяться, — приносимъ.
— Да я и не сомнѣваюсь!.. начала Вѣра, но Доронинъ перебилъ ее.
— Нѣтъ, вы сомнѣваетесь! Не вѣрите намъ! — горячо воскликнулъ онъ, вскакивая съ подоконника и принимаясь взадъ и впередъ ходить по комнатѣ, — насильно вѣрить никого не заставишь, это правда, а между тѣмъ, какъ-бы мнѣ хотѣлось, чтобы вы поняли насъ, наши цѣли, стремленія! Нашъ девизъ: правда, правда въ поступкахъ, въ словахъ, словомъ во всей жизни. Мы хотимъ забыть сами и заставить людей забыть и отбросить отъ себя какъ шелуху вѣками накопившуюся и тяготѣющую надъ нами ложъ и пошлость жизни. Мы хотимъ заставить нашу интеллигенцію вспомнить народъ, бѣдный, невѣжественный, коснѣющій во тьмѣ, предоставленный себѣ, не видящій ни откуда свѣта. Въ мужикѣ вся сила и гордость будущей Россіи и мы хотимъ, чтобы будущее было лучше нетолько прошедшаго, но даже и настоящаго! Понимаете-ли, понимаете-ли вы, Вѣра Сергѣевна, всю важность цѣли, которую мы поставили передъ собой? Что такое представляетъ наша интеллигенція? Не смотря на добрыя, гуманныя настроенія, которыми преисполненъ нашъ интеллигентъ — онъ дряблъ, безсиленъ, зараженъ отрицаніемъ и пессимизмомъ. Въ немъ нѣтъ искреннихъ желаній и здоровыхъ страстей, въ немъ нѣтъ крѣпкихъ нравственныхъ устоевъ. Народъ — это будущее Россіи, не долженъ быть такимъ, пути его развитія не должны быть одинаковы съ тѣми, по которымъ шла наша интеллигенція, начиненная суевѣріемъ и научными предразсудками. Мы хотимъ отнять отъ народа все затмѣвающее разумъ и растлѣвающее душу и дать ему одно чистое, возвышающее, доброе и гуманное! Человѣчество, привыкшее жить въ свое удовольствіе, привыкшее поблажатъ своимъ низменнымъ инстинктамъ во всѣхъ отрасляхъ искусства, создало массу развращающихъ книгъ, картинъ, статуй, драматическихъ и музыкальныхъ произведеній, по которымъ воспитываетъ эстетическое чувство интеллигентная молодежь. Эта масса, въ недалекомъ будущемъ грозитъ сдѣлаться достояніемъ грамотѣющаго, развивающагося народа… Неужели тѣ, кто любитъ народъ, любитъ Россію и желаетъ ей блага, должны сидѣть сложивши руки, качать головой и приговаривать старую, наскучившую пѣсню: «да это такъ, это будетъ. Но что дѣлать? Таковъ законъ развитія». Какой вздоръ! Раскройте исторію и вы увидите, какъ одинъ человѣкъ создавалъ иногда цѣлую эпоху. Лютеръ поколебалъ такую страшную силу, какъ католичество, Петръ Великій задушилъ старую Россію… Неужели мы, нашъ кружокъ, не въ состояніи будемъ хоть сколько нибудь содѣйствовать тому, чтобы русскій народъ не развращался, чтобы свѣжій, непосредственный умъ мужика не питался разной бездарной, идіотской дребеденью въ родѣ Францыля Венеціанова, а получалъ-бы здоровую, умственную пищу. Неужели это не достижимо, невозможно?
Онъ остановился передъ Вѣрой и долго смотрѣлъ на нее вызывающимъ взглядомъ.
— Я не хочу, не могу думать даже такъ! — воскликнулъ онъ, снова принимаясь, въ волненіи, ходить по комнатѣ, — я вѣрю въ лучшее будущее, иначе не стоило-бы жить. Вѣдь мы, я, вы, всѣ мы, живущіе нынѣ, — только стадіи, черезъ которыя должно пройти человѣчество, чтобы усовершенствоваться въ будущемъ. И каждый изъ насъ долженъ внести что-нибудь хорошее, посѣять добрыя сѣмена! Пусть докажутъ мнѣ, что моя дѣятельность вредна, и я сейчасъ же откажусь отъ нея, уѣду изъ деревни и стану дѣлать что-нибудь другое. Но никто не можетъ мнѣ этого доказать. Есть люди, которые изъ злобы, изъ зависти къ тому уваженію, которымъ мы пользуемся въ народѣ, всѣми силами стараются вредить намъ, тормозить наше дѣло, но и эти люди ничего не могутъ сдѣлать, потому что наше дѣло — дѣло чистое и правое. Что вы имѣете противъ насъ, Вѣра Сергѣевна? То что нѣкоторые, помоложе и погорячѣе слишкомъ иллюстрируютъ свое опростѣніе, бравируютъ имъ? Но это такъ естественно для молодежи. Оставьте, пусть ихъ. Рѣка, прорвавшая плотину, бурлитъ, клокочетъ и представляетъ изъ себя страшное зрѣлище чего-то дикаго, какого-то хаоса, но затѣмъ все успокоится и та же рѣка тихо катитъ свои спокойныя воды. Такъ и здѣсь. Горячка остынетъ, увлеченіе пройдетъ и люди сознательно, спокойно станутъ исполнять свое дѣло… Вы сказали: «безцѣльное столярничество»… Да, пожалуй, я съ вами согласенъ, на первый взглядъ занятіе это кажется безцѣльнымъ, но оно пріучаетъ къ тяжелому, упорному труду, отъ него крѣпнутъ мускулы, здоровье, оно сближаетъ насъ съ простымъ, рабочимъ человѣкомъ и облегчаетъ трудъ взаимнаго пониманія. Значитъ и столярничество не безцѣльно. Да знаете-ли, что нѣкоторые изъ нашихъ прямо живутъ этимъ трудомъ… Мы всѣ не богаты, скорѣе бѣдны, а на рынкѣ интеллигентнаго труда и безъ насъ очень много ищущихъ работы.
Онъ сѣлъ на подоконникъ и заглянулъ во дворъ. Тамъ былъ тотъ же мракъ, увеличившійся отъ того, что во многихъ окнахъ нижняго этажа огонь былъ потушенъ.
— Грустно, что насъ до сихъ поръ еще не понимаютъ! — началъ онъ тихимъ, упавшимъ голосомъ, — за кого только насъ ни выдаютъ! И блаженные то мы, и шуты и лицемѣры, и даже, представьте, практики!.. Это всего смѣшнѣе? Какъ будто мы добираемся до какой-то Голконды и хотимъ ее захватить. Грустно, грустно все это! И когда подумаешь съ какими возмутительными извращеніями перетолковываютъ нашу дѣятельность, то, иной разъ, просто руки опускаются!
— Вотъ этого-то не должно быть! — сказала Вѣра, — если вы вѣрите въ ваше дѣло, нужно быть мужественнымъ и идти къ цѣли.
— Я и самъ такъ думаю, да вѣдь бываютъ же иногда такія минуты страха не страха, а какой-то боязливой осторожности. И думаешь: «такъ-ли все идетъ какъ слѣдуетъ, да что изъ этого выйдетъ». Правда это бываетъ минутами и скоро проходитъ, но переживать такія минуты не легко!
— Да, я думаю, что не легко! — въ раздумьи подтвердила Вѣра, нечаянно взглянула на Доронина и удивилась тому странному выраженію робкаго смущенія, которое было у него на лицѣ.
— Были у меня такія минуты душевной слабости, — началъ онъ тихо, отвернувшись къ открытому окну и какъ-бы изъ глубины темнаго, безмолвнаго двора почерпая свои мысли, — когда я думалъ все бросить, отъ всего отказаться и уйти… куда-нибудь… хоть въ Америку ѣхать… Недовѣріе, подозрительность народа, того самого народа, который любишь, которому стремишься помочь, быть ему полезнымъ, — вотъ это было самое ужасное, да что я говорю «было», оно есть еще и теперь. И чувствовать себя въ это время однимъ, — вы представьте, Вѣра Сергѣевна, какъ это тяжело!
— Но вѣдь вы никогда не бываете одни. Васъ всегда окружаютъ товарищи, наконецъ, просто люди вашихъ убѣжденій и взглядовъ! — сказала Вѣра, слегка постукивая крышкой чайника.
— Да, ваша правда. Но это все-таки не то. Въ такія минуты хотѣлось-бы подѣлиться мыслями съ болѣе близкимъ человѣкомъ…
Вѣра перестала стучать крышкой и сидѣла опустивъ голову, въ ожиданіи, что онъ скажетъ еще.
Но Доронину, должно быть, очень трудно было высказать завѣтныя мысли; онъ сидѣлъ повернувшись немного спиною къ дѣвушкѣ и упорно смотрѣлъ во дворъ.
— Викторъ Иванычъ, хотите еще чаю? — спросила Вѣра.
— Нѣтъ, благодарю васъ! — отвѣчалъ онъ.
— Скоро должна придти Поля! — какъ-бы про себя сказала Вѣра, отошла къ комоду, стоявшему въ углу и начала смотрѣть на циферблатъ будильника.
Щеки ея непривычно горѣли. Не нужно было вовсе прикладывать рукъ, чтобы убѣдиться въ этомъ, но она все-таки прикладывала къ щекамъ поверхности то одной, то другой ладони и думала: «съ чего это у меня такъ разгорѣлись щеки? Кажется, здѣсь не душно»?
— Какую Полю вы ожидаете? — спросилъ Доронинъ.
— Полю Улыбину, подругу по курсу. Мы съ ней живемъ! — отвѣчала Вѣра.
— А гдѣ же она?
— Въ оперѣ.
Вѣра опять приложила руки къ щекамъ; онѣ страшно горѣли и это должно было броситься въ глаза Доронину. Но онъ упорно смотрѣлъ во дворъ, и Вѣра была этимъ очень довольна: повернись Доронинъ и начни смотрѣть на нее, — Вѣра чувствовала, что ей было-бы неловко.
Сейчасъ вотъ, сію минуту, что-то такое между ними произошло. Ничего не было сказано, они и не смотрѣли даже другъ на друга, но тѣмъ не менѣе что-то такое произошло, до чего-то они какъ будто договорились, что-то оба поняли сразу и оба замолчали, не зная, что говорить, какъ вести себя дальше.
Доронинъ заговорилъ первый.
— Вѣра Сергѣевна, — началъ онъ, — я такъ къ вамъ привыкъ, такъ уважаю васъ, и… ну, да, уважаю, цѣню… что мнѣ было бы очень тяжело не видаться съ вами, хоть изрѣдка…
— Развѣ вы уѣзжаете куда нибудь далеко? — спросила она.
— Нѣтъ, не то! Никуда я не уѣзжаю, но, видите-ли, привычка это, что-ли, а только стоитъ мнѣ повидаться съ вами и ужъ не хочется ѣхать даже въ деревню…
Онъ замолчалъ, и еще пристальнѣе началъ всматриваться въ глубину двора. Вѣра тоже молчала и сидѣла неподвижно, чувствуя какъ кровь все сильнѣе и сильнѣе приливаетъ къ щекамъ.
Вдругъ Доронинъ началъ крупными шагами ходить по комнатѣ, нервно теребя бороду и потирая лобъ.
— Была не была! — сказалъ онъ, остановившись передъ Вѣрой и смотря на нее разгорѣвшимся взглядомъ, — прогоните-ли вы меня, Вѣра Сергѣевна, или нѣтъ, а я все-таки скажу: люблю я васъ, вотъ что!
Онъ круто повернулся отъ нея и, остановившись у комода облокотился на него, закрывъ лицо руками.
Наступило тягостное молчаніе. Вѣра сидѣла опустивъ голову, смотря на загнувшійся уголъ скатерти, точно ее особенно занимала оригинальная комбинація бывшаго на скатерти рисунка. Щеки дѣвушки поблѣднѣли, дыханіе было прерывистое, она слышала какъ часто билось сердце и стучало въ вискахъ.
— Вы не прогоняете меня! — сказалъ Доронинъ, повертывая къ ней голову, — значитъ, вамъ не непріятно, что я сказалъ?
— Зачѣмъ я васъ буду прогонять? — тихо отвѣчала Вѣра.
— Расположены-ли вы хоть сколько нибудь ко мнѣ?
— Я привыкла къ вамъ… уважаю васъ…
— Но не любите? Да?
— Нѣтъ, и люблю, но не такъ, какъ обыкновенно это бываетъ! — отвѣчала Вѣра, — я не способна такъ любить.
— А! Вотъ оно что! — тихо проговорилъ Доронинъ, — значитъ, если-бы я вамъ предложилъ бросить курсы, уѣхать отсюда и жить вмѣстѣ, вы бы не согласились?
— Нѣтъ! — твердо отвѣчала Вѣра.
— Значитъ вы меня не любите! — упавшимъ голосомъ произнесъ Доронинъ и, отойдя въ другой уголъ комнаты, сѣлъ на стулъ.
— Такъ, какъ вы бы хотѣли, — я никого не люблю и не полюблю никогда! — отвѣчала Вѣра, — я не могу, не умѣю такъ любить! Что дѣлать, таковъ мой характеръ. Простите, Викторъ Иванычъ, я не хотѣла васъ огорчать, но что дѣлать, я неспособна къ семейной жизни, меня не тянетъ къ ней!
Доронинъ всталъ, подошелъ къ дѣвушкѣ и протянулъ ей руку.
— Простите и меня! — сказалъ онъ, — я слишкомъ эгоистъ! Къ вамъ не слѣдовало обращаться съ такимъ вопросомъ. Вы не отъ міра сего! Кончайте курсъ, дѣлайте свое дѣло, и давай вамъ Богъ всего хорошаго!.. Отъ души, всѣмъ сердцемъ желаю.
Онъ сталъ искать шапку. Вѣра взяла ее съ этажерки и подала ему.
— Прощайте! — пробормоталъ онъ, не глядя на дѣвушку и нервно теребя въ рукахъ шапку, — прощайте милая Вѣра Сергѣевна… Вы сильнѣе, меня, да сильнѣе… Прощайте же!..
Онъ хотѣлъ прибавить: «навсегда», но подумалъ, что это будетъ и сентиментально и невѣрно, потому что — кто же можетъ поручиться что сказавши: «прощайте навсегда», онъ не встрѣтится съ этимъ человѣкомъ снова, и пожавъ руку дѣвушки, быстро вышелъ за дверь. Онъ чувствовалъ себя одинокимъ. Онъ понялъ, какъ дорога была ему Вѣра, что потерялъ онъ въ ней. Ни дружба, ни уваженіе другъ къ другу не могли бы замѣнить совмѣстной, дружной, работы съ любимымъ человѣкомъ. Идучи къ Вѣрѣ, онъ боялся, что она скажетъ ему то, что онъ теперь услышалъ, но онъ все еще надѣялся на другой оборотъ. И вотъ, надежды его рушились. Его собственная жизнь показалась ему безцвѣтной и пустой, цѣль, къ которой онъ стремился — недостижимой.
Но такое настроеніе тяготило его недолго; по мѣрѣ приближенія къ Петербургской сторонѣ, гдѣ въ извѣстномъ домѣ, окруженномъ деревянными флигелями, по прежнему происходили собранія его единомышленниковъ и въ этотъ вечеръ должно было происходить самое интересное, — Доронинъ понемногу приходилъ въ себя и прежняя энергія возвратилась къ нему.
Вѣра была права, — думалось ему, — и онъ получилъ отъ нея хорошій урокъ. Счастье человѣка не въ личномъ его благѣ, не въ удовлетвореніи его страстей и желаній. Страсти исчезнутъ и желанія тоже, не исчезнутъ безслѣдно добрыя дѣла человѣка; они принесутъ плоды. Правда, съ этой милой дѣвушкой жилось бы легче и работалось бы спорѣе, но если этому не суждено, то значитъ не нужно. «Насильно милъ не будешь»! вспомнилась ему поговорка. И правда! Если бы Вѣра любила его, тогда не за чѣмъ было бы и говорить ей о своей любви и спрашивать, все объяснилось бы само-собою…
Онъ вошелъ въ домъ и засталъ все общество слушавшимъ чтеніе. Онъ сѣлъ въ уголокъ и тоже сталъ слушать. Но напрасно онъ дѣлалъ усилія надъ собою: онъ ничего не понималъ. Онъ сидѣлъ задумавшись, устремивъ глаза въ одну точку, и слова чтеца доходили до него подобно шуму журчавшаго гдѣ-то по близости ручья. Своимъ страннымъ, растеряннымъ видомъ онъ обратилъ на себя вниманіе многихъ изъ присутствовавшихъ. Съ нимъ пробовали заговорить, но онъ отвѣчалъ нехотя, отмалчивался, и когда среди двоихъ, троихъ слушателей только что происходившаго чтенія возникъ споръ, онъ, любившій поспорить, на этотъ разъ не примкнулъ къ спорившимъ и ушелъ пораньше домой.
А Вѣра послѣ ухода Доронина походила немного по комнатѣ, потомъ легла на кровать, припомнила весь разговоръ съ Доронинымъ и, поднявшись, сѣла за книгу. Щеки ея уже не горѣли, сердце не билось тревожно и въ вискахъ не стучало. Нѣтъ, она была совершенно спокойна, даже холодно-спокойна. Она не забыла сдѣлать маленькую услугу для Улыбиной, прикрыть остывавшій чайникъ салфеткой и выполоскать стаканы.
Въ первомъ часу въ передней послышался тихій звонокъ. Вѣра вышла въ переднюю (старушка-кухарка уже спала и дѣвушкѣ не хотѣлось будить ее), отворила дверь и впустила подругу.
Раскраснѣвшаяся, оживленная, съ горящими глазами, Улыбина внесла въ комнату струю свѣжаго воздуха, вдохнула свѣжую жизнь въ спертый воздухъ рабочей кельи. На комодъ были брошены черный, кружевной вѣеръ, отъ котораго отдавало духами, узенькій золотой браслетъ, брошь, перчатки. На стулѣ оказалось черное платье, которое быстро сняла съ себя Улыбина, замѣнивъ его простенькой, бѣлой кофточкой. Въ этой кофточкѣ, красиво оттѣнявшей ея смуглое лицо и распущенные по плечамъ длинные, черные волосы, въ туфляхъ, замѣнившихъ ботинки, брошенныя къ дверямъ, она сидѣла передъ потухшимъ самоваромъ и съ жадностью глотала остывшій чай, прикусывая баранки.
— Интересная опера? — спрашивала Вѣра, собираясь ложиться спать и оправляя подушку и одѣяло на своей кровати.
— Ну, еще-бы! — отрывисто, между глотками чая, отвѣчала Улыбина, — спрашиваешь еще! Вотъ чудачка! Кто-же не знаетъ «Фауста»!
— Я не знаю.
— Вольно-же тебѣ сидѣть! У всякаго свой вкусъ, матушка! Поди-ка все эту засушину грызла?
Улыбина кивнула на лежавшую раскрытой книгу.
— Нѣтъ. Погрызла немножко, правда, — смѣясь отвѣчала Вѣра, — гость помѣшалъ.
— Гость? Какой такой гость?
— Доронинъ. Ты его, кажется, видѣла?
— Ахъ, этотъ… съ бородой и взглядомъ исподлобья. Ну, что онъ все еще поучаетъ?
— Поучаетъ.
— И тебя поучать приходилъ? Смиритесь, дескать, никуда не ходите, а сидите дома и читайте Ефрема Сирина или какъ еще у нихъ этотъ мудрецъ-то? Эпиктетъ, кажется?
— Нѣтъ, ничего подобнаго не было. А вышло нѣчто неожиданное: Доронинъ признался мнѣ въ любви.
— Что? Въ любви признался?
Улыбина вскочила со стула и въ одну минуту очутилась на кровати Вѣры.
— Голубушка, ты мистифицируешь! Этого быть не можетъ! хохоча кричала Улыбина, припадая къ Вѣрѣ и тормоша ее за плечо.
— Тише, не кричи. Всѣхъ разбудишь! — уговаривала Вѣра.
— Нѣтъ, да ты вправду? Въ серьезъ? Признался въ любви? — допытывалась Улыбина, продолжая тормошить ту, — ну, разскажи-же, разскажи-же по порядку!.. Воображаю картину: въ крохотной комнатенкѣ, гдѣ едва повернуться, сидятъ онъ и она. Онъ смотритъ на нее пылкимъ такимъ взглядомъ и поетъ à la Фаустъ:
«Позвольте предложить
Вамъ руку и… сердце…»
Ха-ха-ха! Нѣтъ, разскажи-же пожалуйста, чего молчишь!
— Нечего, право, разсказывать!
— О, я вижу, ты хочешь что-то скрыть! По глазамъ твоимъ вижу!
— Не можешь ты видѣть, потому что я закрыла глаза.
— Все равно, вижу насквозь. Слышу, какимъ счастьемъ бьется твое маленькое сердечко!.. «Я любовниковъ счастливыхъ узнаю по ихъ глазамъ!»
— Поля, какія пошлости! Ничуть не бьется.
— Скрываешь, скрываешь!.. Постой-же, я стану допрашивать по пунктамъ: ну, онъ пришелъ…
— Пришелъ… мы поговорили о томъ, о семъ, потомъ онъ сталъ обвинять меня, что я не интересуюсь ихъ кружкомъ, сталъ развивать свои взгляды на ихъ дѣло и вдругъ… онъ такой скромный, ненаходчивый… вдругъ сказалъ, что любитъ меня.
— А ты?..
— А я ему отвѣчала, что такъ, какъ онъ думаетъ, я не люблю и не полюблю никого, что къ такой любви я неспособна.
— Да? — удивилась Улыбина, — это что-же такое? Это что-то новое!.. Значитъ, ты не выйдешь замужъ?
— Ни замужъ не выйду, ни жить въ гражданскомъ бракѣ не стану!
— Ну, гражданскій бракъ, положимъ… А замужъ-то отчего ты не хочешь идти?
— Не тянетъ, нѣтъ желанія.
— Ну да, это просто потому, что ты еще не любишь, не любила. Но если бы явился человѣкъ…
— Какой-бы человѣкъ ни явился, я никого не полюблю.
— Душечка Вѣра, это ненормально.
— Можетъ быть. Иногда мнѣ самой кажется, что я ненормальна, но что дѣлать!..
— Ты, положительно, странное существо! Добровольно хочетъ сдѣлаться старой дѣвой.
— А что-же? И отлично! Было-бы занятіе, не соскучусь и проживу отлично, спокойнѣе, напримѣръ, чѣмъ мои сестры!.. — отвѣчала Вѣра.
— О, я теперь понимаю! — воскликнула Улыбина. — Ты наглядѣлась какъ живутъ твои сестры и создала себѣ идеалъ безбрачной жизни. Дудочки, моя милая, дудочки! Все это хорошо въ теоріи, а на дѣлѣ явится какой-нибудь господинъ, увлечетъ тебя какими-нибудь благородными словами и благими намѣреніями, ты влюбишься и — готово!
— Можетъ быть! — лѣнивымъ, соннымъ голосомъ отвѣчала Вѣра, — только знаешь что? Если мы съ тобой будемъ еще болтать, то завтра проспимъ и опоздаемъ на лекцію.
— Вѣчно объ одномъ! — проворчала Улыбина, но все-таки потушила лампу и легла на кровать.
— Ты въ своемъ родѣ феноменъ! — говорила она, зѣвая и потягиваясь — приведись мнѣ, я бы ни на одну минуту не задумалась, съ удовольствіемъ вышла-бы замужъ. А что онъ со средствами?
— Кто? — спросила Вѣра сквозь сонъ.
— Да этотъ — отверженный женихъ?
— Не знаю. Я никогда этимъ не интересовалась.
— Ну, конечно! Я такъ и думала! Нѣтъ, матушка, въ жизни это необходимо.
Вѣра молчала, сдѣлавъ видъ, что спитъ. Но она долго не могла заснуть. Она слышала, какъ часы били два, потомъ три. Улыбина давно спала, разметавшись на кровати. Въ комнатѣ было душно; Вѣра встала, пріоткрыла дверь въ корридоръ, но въ маленькой комнаткѣ воздуху, все-таки, было мало.
Вѣра лежала съ открытыми глазами и думала о предложеніи Доронина, о сестрахъ, о Петрѣ Степанычѣ. Она хотѣла любить и могла-бы полюбить горячо и беззавѣтно, но она инстинктивно чувствовала, что не будетъ счастлива съ Доронинымъ. Ей казалось, что онъ, какъ и люди его кружка, слишкомъ дорожатъ личнымъ спокойствіемъ, черезъ-чуръ уже стремятся къ личному совершенствованію, ей казалось, что бесѣды ихъ о помощи людямъ какъ-то холодны, не носятъ въ себѣ той сердечности, какую бы она желала слышать въ нихъ, и имѣютъ характеръ кричащаго самомнѣнія.
«Развѣ для того, чтобы помогать людямъ, необходимо объ этомъ говорить всѣмъ?» задавала себѣ вопросъ Вѣра, — «къ чему дѣлать изъ этого какое-то служеніе и собираться въ кружки? Неужели только одни они радѣютъ человѣчеству? Есть, кромѣ нихъ, которые то же служатъ ему, помогаютъ бѣднымъ, но о нихъ ничего не слышно, потому что они молчатъ о своихъ дѣлахъ. И такъ нужно!»
Тревожимая вопросами и сомнѣніями, Вѣра долго не могла успокоиться и заснула, когда въ окнѣ маленькой комнатки забрезжилъ слабый разсвѣтъ пасмурнаго, осенняго дня.
XIV.
правитьСегодня какъ вчера, вчера какъ недѣля тому назадъ — однообразно тянется сѣренькая жизнь Петра Степаныча и его семьи. Нѣтъ въ этой жизни большихъ радостей, но нѣтъ и большихъ печалей, — все ровно, однотонно и скучно, какъ осенній день въ Петербургѣ. Не взирая на дождь, снѣгъ и бури, незыблемо стоитъ пятиэтажный, громадный домъ на Казанской улицѣ и въ немъ, также незыблемо, въ маленькой квартиркѣ Петра Степаныча теплится маленькій огонекъ его семейнаго очага. Кажется, никакія семейныя бури и непогоды не въ силахъ задуть этотъ скромный огонекъ. Да и какія могутъ быть бури въ семьѣ Петра Степаныча? Правда, квартирка немного тѣсновата и трое дѣтей: Надя, Петя и Вѣра, сталкиваясь на незначительномъ пространствѣ въ своихъ интересахъ, часто поднимаютъ такой шумъ и возню, что слова не услышишь, но нельзя сказать, чтобы Петръ Степанычъ особенно страдалъ отъ такого стѣсненія. При его очевидной способности приспособленія, Петръ Степанычъ достигъ того, что преспокойно и преуспѣшно работаетъ въ своемъ кабинетѣ въ то время, когда тутъ-же, только за отдѣльнымъ столикомъ, кипитъ дѣтская жизнь, полная криковъ, шумнаго движенія, пѣнія, ссоръ и продолжительнаго плача. Курьезно бываетъ наблюдать (что, впрочемъ, кромѣ Кирилочкина ни для кого изъ постороннихъ недоступно), какъ маленькій деспотъ въ семьѣ и папашинъ любимецъ Петя властнымъ голосомъ требуетъ, чтобы отецъ, вмѣсто того, чтобы заниматься скучнымъ и непонятнымъ для деспота дѣломъ, взялъ «нондинди», и началъ вырѣзывать «му» и «но». Еще курьезнѣе, конечно, видѣть, какъ почтенный человѣкъ, занятый, такъ сказать государственными дѣлами, чиновникъ, отложивъ перо и отодвинувъ дѣловыя бумаги, беретъ ножницы, кусокъ папки и, стараясь, по возможности, приблизиться въ своемъ произведеніи къ натурѣ, — вырѣзываетъ коровокъ и лошадокъ.
 черезъ двѣ небольшія комнатки, въ спальнѣ жены, блажитъ и плачетъ пятимѣсячная Вѣра и слышенъ докучный скрипъ коляски, въ которой нянька или мать убаюкиваютъ ребенка. И когда все населеніе маленькой квартиры успокоится во снѣ, когда все вокругъ замретъ и утихнетъ, долго еще до слуха сидящаго въ кабинетѣ Петра Степаныча доносится однообразно скучный скрипъ коляски и меланхолическій напѣвъ колыбельной пѣсни.
И вотъ когда кипитъ работа у Петра Степаныча! Одинъ за другимъ шуршатъ листы бумаги, быстро щелкаютъ костяшки счетовъ и еще быстрѣе бѣгаетъ перо по бумагѣ, оставляя за собой длинныя, черныя строки.
Часы бьютъ двѣнадцать, часъ. Въ квартирѣ тихо. Даже тамъ, въ спальнѣ, смолкъ неугомонный скрипъ коляски. По временамъ истомленный хозяинъ кабинета бросаетъ перо, откидывается на спинку кресла и довольнымъ взглядомъ окидываетъ свой огромный трудъ. Затѣмъ взглядъ его задумчиво устремляется въ пространство и застываетъ въ неподвижности.
Это отдыхъ, но отдыхъ ничтожный, кратковременный; онъ не можетъ возобновить организмъ, подточенный сидячей жизнью, не можетъ поднять дѣятельность атрофированныхъ органовъ. Нуженъ болѣе продолжительный покой на свѣжемъ воздухѣ, нужно какъ можно больше движенія, необходима полнѣйшая перемѣна всего строя жизни. Петръ Степанычъ еще не утратилъ надежды, что такой отдыхъ наступитъ, но пока онъ представляется ему въ видѣ какого-то волшебнаго сна. Каждый день, каждый часъ Петръ Степанычъ видитъ одну настойчивую, неотложную необходимость трудиться и бороться съ нуждою, лишеніями, недугами, которые все чаще и чаще посѣщаютъ его и сваливаются внезапно на его дѣтей. Весь отдавшись этой тяжелой борьбѣ за существованіе, Петръ Степанычъ только въ рѣдкія минуты промежуточнаго между работой отдыха, мечтаетъ о спокойствіи, и опять съ новой, возростающей энергіей принимается тянуть служебную лямку, сегодня какъ вчера, вчера какъ недѣля тому назадъ… А время бѣжитъ незамѣтно, и вотъ уже пять лѣтъ прошло съ тѣхъ поръ, какъ Петръ Степанычъ женился. Внезапный приливъ ревности, который явился, у него въ тотъ достопамятный день, когда жена сообщила о встрѣчѣ своей съ Нальхановымъ, также скоро прошелъ, какъ явился, и Петръ Степанычъ по отношенію къ Надеждѣ Сергѣевнѣ успокоился, повидимому, навсегда. Нальхановъ сдѣлался хотя не частымъ, но на столько обычнымъ гостемъ въ ихъ домѣ, что не возбуждалъ уже особенно рѣзкихъ подозрѣній. Петръ Степанычъ видѣлъ его почтительное отношеніе къ женѣ и ему даже начиналъ нравиться простой, сердечный тонъ молодого человѣка. Онъ вѣрилъ въ возможность дружбы между мужчиной и молодою женщиной, онъ сравнивалъ ихъ отношенія съ своимъ отношеніемъ къ Вѣрѣ и спрашивалъ себя: «если у меня къ этой чудной дѣвушкѣ ничего, кромѣ чувства дружбы нѣтъ, то развѣ не можетъ быть того-же самаго между женою и Нальхановымъ? Ихъ знакомство тянется съ дѣтства, а это не маловажно!»
Въ послѣдніе два года онъ подмѣтилъ въ женѣ маленькую перемѣну: что-то холодное проскальзывало въ ея словахъ и въ обращеніи съ нимъ. И онъ объяснилъ эту перемѣну тѣмъ, что жена утомилась отъ заботъ по хозяйству, устаетъ, постоянно возится съ дѣтьми и раздражена разными житейскими мелочами. «А виновникомъ всему этому я»! замѣчалъ онъ себѣ въ назиданіе, — «плохо исполняю свои обязанности главы семьи, до сихъ поръ не могу облегчить Надю въ хозяйствѣ, не могу нанять какую-нибудь женщину, которая бы помогала бѣдняжкѣ! Вотъ она и похудѣла даже, и видъ у ней какой-то страдальческій»!
Съ этими мыслями Петръ Степанычъ довольно часто отправлялся на службу. Онъ также долженъ былъ нести тяготы семейной жизни и, конечно, въ десятеро большія, чѣмъ жена. Въ этомъ его прямая обязанность! Если то, чего онъ хочетъ достигнуть, представляется какъ бы огражденнымъ каменной стѣной, то онъ долженъ бить въ эту стѣну, да, бить и стучаться до тѣхъ поръ, пока она не разсыплется или не погибнетъ онъ самъ.
Однажды, въ началѣ марта, Петръ Степанычъ отправлялся на службу. Утро было ясное, слегка морозное, и Петръ Степанычъ, легшій наканунѣ спать съ головною болью, чувствовалъ, какъ ему постепенно становится все лучше и лучше, какъ проясняется его голова.
Обычныя думы о женѣ, о дѣтяхъ, о хозяйствѣ бродили въ ней. Надюшѣ четвертый годъ, она очень умная, смышленная дѣвочка и изъявляетъ уже желаніе читать. Нужно бы купить хорошую, толковую азбуку. Недавно приходилъ хозяинъ дачи въ Лѣсномъ и спрашивалъ, намѣренъ-ли Петръ Степанычъ нанять прошлогоднюю дачу. Конечно намѣренъ, только нужно будетъ съѣздить и посмотрѣть, сдѣланы ли необходимыя поправки. Хватитъ-ли до мая зимняго запаса дровъ или придется еще прикупить? Приближается Пасха, а съ нею куча расходовъ… Нынче нужно будетъ подарить женѣ что-нибудь хорошее, что-нибудь такое подороже и поизящнѣе, но что именно?
Этотъ вопросъ заставилъ глубоко призадуматься Петра Степаныча. По части дамскихъ туалетовъ и украшеній онъ былъ совершенный невѣжда и наивно думая, что чѣмъ проще одѣта дама, тѣмъ она лучше, въ то же время предполагалъ, что эта простота стоитъ очень дешево; при этомъ каждый разъ искренне удивлялся, когда ему сообщали, что какое-нибудь ситцевое платье, сдѣланное только въ извѣстномъ, французскомъ магазинѣ, стоитъ нисколько не дешевле шерстяного или даже шелковаго.
Размышляя и соображая, Петръ Степанычъ незамѣтно для себя дошелъ до подъѣзда того учрежденія, въ которомъ служилъ, и машинально отвѣтилъ на поклонъ швейцара. Снявши пальто, съ объемистымъ портфелемъ подъ мышкой, Петръ Степанычъ поднялся по лѣстницѣ во второй этажъ и остановился, чтобы перевести дыханіе передъ дверью въ свое отдѣленіе. Прямо въ окно билъ солнечный лучъ, ложился черезъ всю площадку и въ немъ широкимъ столбомъ вились едва примѣтныя глазу пылинки. Петръ Степанычъ взглянулъ въ окно, сощурился и, вынувъ фуляръ, основательно высморкался. Онъ вспомнилъ при этомъ, что вотъ уже слишкомъ двѣнадцать лѣтъ онъ всегда останавливается именно у этого окна, смотритъ въ него и сморкается, — и улыбнулся этому воспоминанію.
Когда затѣмъ Петръ Степанычъ вошелъ въ отдѣленіе и подошелъ къ своему столу, весь штатъ, состоявшій изъ его помощника и трехъ писцовъ, былъ уже на лицо.
Петръ Степанычъ радушно подалъ руку помощнику — болѣзненному старичку въ потертомъ, въ особенности на локтяхъ, сюртукѣ и замасленномъ, черномъ галстухѣ, отвѣтилъ поклономъ на поклонъ канцелярскихъ и тревожно покосился на одного мужчину среднихъ лѣтъ, атлетическаго сложенія съ коротко подстриженной головой и лицомъ въ красныхъ буграхъ.
— Г. Чаплыжниковъ, вы переписали, что я вамъ вчера далъ? — спросилъ Петръ Степанычъ, усаживаясь въ жесткое казенное кресло и принимаясь вынимать изъ портфеля бумаги.
— Переписалъ, Петръ Степанычъ! — отвѣчалъ мужчина съ лицомъ въ буграхъ.
— Позвольте!
Это былъ всѣмъ извѣстный маневръ, клонившійся къ тому, чтобы воспользоваться случаемъ, когда Чаплыжниковъ наклонится близко къ Петру Степанычу, и такимъ путемъ узнать, не пахнетъ-ли отъ него спиртомъ.
Двое молодыхъ писцовъ переглянулись, подмигнули другъ другу и съ особымъ рвеніемъ принялись строчить. Чаплыжниковъ медленно собралъ свою работу, всталъ и, медленно подойдя къ Петру Степанычу, разложилъ бумаги на его столѣ.
Спиртнаго запаха не было слышно и лицо Чаплыжникова съ побѣлѣвшими буграми выражало величайшую степень тоски.
— Хорошо, оставьте здѣсь! — сказалъ Петръ Степанычъ повеселѣвшимъ голосомъ. — Возьмите вотъ это и пожалуйста перепишите поскорѣе.
Перья задвигались. Самъ Петръ Степанычъ, согнувши широкую спину, наклонивъ голову и разставивъ локти, показывалъ примѣръ усердія. Но въ то время, когда привычная рука писала создававшіеся въ головѣ привычные обороты фразъ, Петръ Степанычъ находилъ возможность подумать о женѣ и о дѣтяхъ и о томъ, что-то будетъ сегодня къ обѣду, о томъ, что за несчастный человѣкъ этотъ Чаплыжниковъ, у котораго куча ребятъ, больная жена, а онъ только и думаетъ, какъ-бы попасть въ трактиръ и напиться, и о томъ, что какъ это хорошо, что «несчастный человѣкъ» сегодня не пьянъ; это значитъ, что онъ и завтра и послѣ завтра не будетъ пьянъ, а напьется въ субботу и въ понедѣльникъ, конечно, ужъ не придетъ. Ну, да Богъ съ нимъ!
Въ исходѣ двѣнадцати, предшествуемый курьеромъ, несшимъ портфель, черезъ отдѣленіе прошелъ въ свой кабинетъ помощникъ управляющаго, длинный, тонкій какъ жердь господинъ съ выбритымъ лицомъ.
Онъ отвѣтилъ слегка на общій поклонъ приподнявшихся навстрѣчу ему чиновниковъ и скрылся за дверью. Почему-то онъ не долюбливалъ Петра Степаныча и сослуживцы приписывали ему то обстоятельство, что Рыняевъ такъ медленно идетъ по службѣ.
Около часа въ отдѣленіе зашелъ Кирилочкинъ въ вицъ-мундирѣ и новомъ галстухѣ, выкурилъ папиросу, потрогалъ нѣсколько разъ галстухъ, чтобы обратить на него вниманіе, поболталъ съ Петромъ Степанычемъ и удалился. У послѣдняго было очень много работы, кромѣ того, онъ хотѣлъ «загнать», имѣя въ виду на-дняхъ съѣздить въ Лѣсной посмотрѣть дачу, почему онъ неохотно бесѣдовалъ съ Кирилочкинымъ и даже далъ тому понять, что онъ мѣшаетъ.
Но не успѣлъ Петръ Степанычъ послѣ перерыва какъ слѣдуетъ втянуться въ работу, какъ въ отдѣленіе вошелъ курьеръ управляющаго и сообщилъ, что послѣдній желаетъ его видѣть.
Это удивило не одного Петра Степаныча, — канцелярскіе подняли головы и съ любопытствомъ посмотрѣли на него. Управляющій былъ новый и повидимому не успѣлъ еще ознакомиться со всѣми чиновниками. Прежній управляющій никогда не вызывалъ къ себѣ Рыняева и даже при случайныхъ встрѣчахъ дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ его.
Петръ Степанычъ всталъ, собралъ бумаги, заперъ ихъ въ ясеневый шкафъ и медленно направился къ кабинету управляющаго. Онъ былъ спокоенъ, зная, что никакихъ замѣчаній по службѣ быть не можетъ, но все-таки легкое недоумѣніе отражалось на его лицѣ.
Управляющій, — плотный, высокій мужчина съ значительною сѣдиною въ головѣ, медленно прохаживался по кабинету. Оглянувшись на вошедшаго Рыняева, онъ протянулъ ему руку и сказалъ:
— Садитесь!
Петръ Степанычъ сѣлъ.
Управляющій продолжалъ ходить по кабинету.
— Скажите, вы давно служите?
— Тринадцатый годъ.
— Какое нехорошее число! — улыбнулся управляющій, — я читалъ вашъ формуляръ… Прекрасный, прекрасный формуляръ…
Петръ Степанычъ слегка поклонился.
— Намъ нужны дѣльные чиновники, а между тѣмъ какъ-то такъ случается, что имъ не даютъ ходу. Удивительно! — пожалъ плечами управляющій.
— Если ваше превосходительство намекаете, между прочимъ, на меня, т. е. что я давно не получалъ повышенія, то я полагаю, что это ничто иное, какъ судьба. Предшественникъ вашего превосходительства Александръ Иванычъ относился ко мнѣ по заслугамъ.
— Судьба? — усмѣхнулся управляющій, — гм! Вы говорите судьба! А мнѣ такъ кажется, что тутъ что-то другое… Да! Мнѣ кажется, что Александръ Иванычъ мало зналъ своихъ чиновниковъ. Вотъ что!
Петръ Степанычъ молчалъ, недоумѣвая, къ чему ведетъ эта рѣчь.
— Я хочу радикально измѣнить систему! Гм! Да! Мнѣ хотѣлось бы хорошо узнать каждаго, кто служитъ у меня. Для начала моего знакомства я… выбралъ васъ. На будущей недѣлѣ въ четвергъ у меня журъ-фиксъ, приглашаю васъ пожаловать ко мнѣ.
— Благодарю, ваше превосходительство, за честь, оказанную мнѣ! — сказалъ Петръ Степанычъ, приподнимаясь и во всѣ глаза смотря на управляющаго.
— Пока до свиданія, и не забудьте пожалуйста: за всѣмъ, что вамъ только будетъ нужно, — обращайтесь ко мнѣ! Только ко мнѣ! И такъ, въ четвергъ!..
Петръ Степанычъ поклонился. Управляющій протянулъ ему руку.
Когда Петръ Степанычъ, выйдя изъ кабинета управляющаго, проходилъ по отдѣленію, головы чиновниковъ поднялись особенно высоко и съ любопытствомъ смотрѣли на него.
Петру Степанычу казалось, что онъ идетъ не по полу, а по наклонной плоскости. Голова его кружилась, въ глазахъ разстилался туманъ и въ этомъ туманѣ, неясно, чуть замѣтно мелькали лица сослуживцевъ. Подойдя къ своему столу, онъ, чтобы не упасть, долженъ былъ ухватиться за край.
— Петръ Степанычъ, что съ вами? Какой вы блѣдный! — воскликнулъ старичокъ-помощникъ.
— У меня сердцебіеніе! — сказалъ Петръ Степанычъ, берясь за бокъ.
Дѣйствительно сердце его шибко билось и замирало. Это былъ всего второй случай въ его жизни и Петръ Степанычъ приписывалъ ему неожиданность приглашенія къ управляющему и странный разговоръ съ нимъ.
— Вы бы ужъ лучше… того… домой шли! — соболѣзнующимъ тономъ замѣтилъ помощникъ.
— Нѣтъ, ничего, это пройдетъ! — глухимъ голосомъ проговорилъ Рыняевъ, сѣлъ и разложилъ передъ собою бумаги.
Сердцебіеніе прекратилось, но Петръ Степанычъ чувствовалъ во всемъ тѣлѣ такую слабость, что едва сидѣлъ.
Въ половинѣ третьяго изъ своего кабинета вышелъ помощникъ управляющаго. Еще издали, проходя по комнатѣ, онъ пристально смотрѣлъ въ ту сторону, гдѣ сидѣлъ Петръ Степанычъ, а поровнявшись съ его столомъ, замедлилъ шагъ и торжественно протянулъ поднявшемуся со стула Рыняеву руку.
При видѣ такой необыкновенной любезности чиновники зашептали въ разныхъ углахъ. Петръ Степанычъ становился героемъ дня: на него смотрѣли, указывали, кивали головами; извѣстіе о томъ, что онъ былъ позванъ къ управляющему и имъ обласканъ, что даже завѣдомый врагъ его, помощникъ управляющаго, подалъ руку, — облетѣло все учрежденіе.
Къ четыремъ часамъ, когда настала пора расходиться, около Петра Степаныча, спокойно прятавшаго въ портфель бумаги, которыя онъ намѣревался исполнить дома, сгруппировалось пять-шесть человѣкъ, жаждавшихъ изъ его собственныхъ уетъ услышать о бесѣдѣ его съ управляющимъ. Конечно, въ числѣ этихъ шести человѣкъ находился Кирилочкинъ. Онъ вертѣлся подъ самымъ носомъ Цетра Степаныча, безпрестанно оправлялъ новый галстухъ и трещалъ какъ заведенный:
— Ты, конечно, домой? Пойдемъ вмѣстѣ, хотя мнѣ не по дорогѣ, но я провожу тебя. Хочу пройтись передъ обѣдомъ. Погода прекрасная и моціонъ мнѣ полезенъ!
Петръ Степанычъ безпрекословно согласился. Сердцебіеніе прекратилось, онъ успокоился совершенно и только недоумѣвалъ, зачѣмъ понадобился управляющему, да еш^е на его журъ-фиксѣ. Ну, что онъ тамъ будетъ дѣлать, или, вѣрнѣе, что съ нимъ будутъ дѣлать?.. Не суждено ли именно тамъ свершиться тому волшебному сну, о которомъ такъ долго мечтаетъ Петръ Степанычъ? И развѣ то, что онъ былъ позванъ сегодня къ управляющему и тотъ, ни съ того ни съ сего, приглашаетъ его на журъ-фиксъ, — не есть уже начало этого сна…
— Петръ Степанычъ, — лебезилъ и заскакивалъ передъ нимъ Кирилочкинъ, — скажи мнѣ по товарищески, какъ старому, испытанному другу… Ты знаешь, я никому не проговорюсь! Въ этомъ отношеніи я могила! Ты знаешь меня! Скажи пожалуйста, о чемъ это вы съ нимъ? (Кирилочкинъ сдѣлалъ выразительный жестъ по направленію къ учрежденію). А?
— То-есть что? Говорили, что ли? — растерянно спросилъ Петръ Степанычъ.
— Ну, да! Ахъ, Боже мой! Конечно — о чемъ говорили!
— Да ни о чемъ.
— Какъ ни о чемъ? Зачѣмъ же онъ тебя звалъ?
— Богъ его знаетъ, какая у него цѣль! — задумчиво отвѣчалъ Рыняевъ, — хвалилъ меня какъ хорошаго чиновника, говорилъ, что хочетъ узнать каждаго, кто у него служитъ…
— Гм! Каждаго! Ишь ты!
— И въ заключеніе пригласилъ къ себѣ на журъ-фиксъ.;
— Что?
Кирилочкинъ вытаращилъ глаза, попятился (въ это время они поднимались на мостъ) и, уцѣпившись за рукавъ пальто, повлекъ Петра Степаныча за собою.
— Постой, постой! — зашепталъ онъ, — ты не ошибся, не ослышался… на журъ-фиксъ!.. Пригласилъ на журъ-фиксъ? Эге, братъ! Да знаешь ли, кто у него бываетъ? Знаешь ли, съ кѣмъ ты тамъ можешь встрѣтиться?
— Да, я думаю, что могу встрѣтиться!.. — задумчиво отвѣчалъ Петръ Степанычъ, смотря на стоявшую на спускѣ съ моста старуху съ корзинкою гнилыхъ яблокъ.
— Встрѣтиться! — шопотомъ воскликнулъ Кирилочкинъ, — говорить можешь! Говорить, понимаешь!.. А это чѣмъ пахнетъ, а?.. Знаешь ли ты, чѣмъ это пахнетъ!.. Тебя отличатъ, тебѣ поручить что-нибудь могутъ… тебя…
— Пусти, однако, Василій Никодимычъ, мнѣ домой хочется… ѣсть хочется!.. — унылымъ тономъ сказалъ Петръ Степанычъ, по прежнему смотря на старуху съ яблоками.
— Ай, ай, ай, — покачивалъ головою Кирилочкинъ, — ай да Петръ Степанычъ, да ты, другъ мой милый, просто въ сорочкѣ родился!
— Оно и видно! — пробормоталъ Рыняевъ, спускаясь съ моста. Онъ поровнялся со старухой и незамѣтно сунулъ ей мѣдную монету. «Если изъ всего этого выйдетъ что-нибудь хорошее… — подумалъ онъ, — не для меня, — нѣтъ, мнѣ ничего не нужно, а для дѣла, для пользы государства, — я никогда не забуду лица этой старухи, не забуду этого солнца и какъ оно освѣщало мостъ и свѣтлыми пятнами ложилось на это сморщенное лицо».
— Ты процвѣтешь, ты воскреснешь! — захлебываясь шепталъ семенившій сбоку Кирилочкинъ, — переродишься! И какъ же будетъ рада Надежда Сергѣевна!
— Ты думаешь? — тономъ сомнѣнія спросилъ Петръ Степанычъ.
— Ну, Боже мой! — безапеляціонно воскликнулъ Кирилочкинъ, — устала она, измучилась голубушка! Посмотри, какъ она похудѣла! Что говорить, не красна ея жизнь! Ну, я налѣво… Да… Слушай! Я сегодня вечеркомъ забѣгу… поговоримъ? Ты.никуда не собираешься? А?
— По обыкновенію — нѣтъ!
— Ну, такъ я зайду! Поговоримъ. Мѣшать не буду, а все-таки поговоримъ. Прощай, покуда!.. Тс…. тс!
— Ну, что еще?
— Посмотри-ка, какова штучка! Вонъ, вонъ въ черной шляпкѣ съ краснымъ перомъ! Прелесть!..
Внезапно покинувъ пріятеля, Кирилочкинъ метнулся на другую сторону улицы, скорыми шагами догналъ даму въ черной шляпкѣ съ краснымъ перомъ и, довольный, пошелъ рядомъ.
Петръ Степанычъ позвонился у дверей своей квартиры съ страстнымъ желаніемъ сообщить женѣ о бесѣдѣ съ управляющимъ и подѣлиться своими чувствами, вызванными необыкновеннымъ подъемомъ духа. Онъ уже приготовилъ и обдумалъ фразу, съ которой долженъ былъ начать: «знаешь, что, Надюша, со мною сегодня приключилась префантастическая штука»… Жена откроетъ большіе глаза. А онъ помедлитъ немножко, чтобы заинтересовать и помучить, и начнетъ по порядку, какъ пришелъ на службу, разложилъ бумаги, проконтролировалъ Чаплыжникова, какъ явился курьеръ и позвалъ къ управляющему и т. д. Петру Степанычу отворила кухарка Лукерья, худая, пожилая женщина съ несимпатичнымъ лицомъ, обладавшимъ способностью портить расположеніе духа Петра Степаныча, что случилось и на этотъ разъ, но бросившіеся навстрѣчу къ отцу Надя и Петя однимъ своимъ видомъ возстановили его душевное равновѣсіе. А затѣмъ нянька вынесла Вѣрушу, которая, увидя отца, смѣялась и протягивала рученки, и Петръ Степанычъ, окруженный дѣтьми, довольный, счастливый прошелъ въ кабинетъ.
— А мы сегодня гуляли! — сказала Надя, съ ногами взбираясь на кресло.
Петя сообщилъ тоже самое на своемъ языкѣ, который отлично понимала Надя, но котораго Петръ Степанычъ, не смотря на всѣ усилія, до сихъ поръ не могъ еще изучить.
— И Вѣра гуляла! — прибавила Надя.
— Вэлла! — подтвердилъ Петя и, заложивъ руки за спину, принялся, какъ большой, ходить по комнатѣ.
— Петръ Степанычъ, или обѣдать! — сказала, появляясь въ дверяхъ Надежда Сергѣевна.
— Сейчасъ, сейчасъ! — весело отозвался Рыняевъ, поднимая на руки Петю и подбрасывая его кверху.
Онъ прошелъ въ столовую и сѣлъ на свое обычное мѣсто. Напротивъ помѣстилась Надежда Сергѣевна, сбоку Надя, а подлѣ отца, на высокій, дѣтскій стулъ былъ посаженъ Петя.
Надежда Сергѣевна разлила супъ. Минута была самая торжественная и удобная. Петръ Степанычъ раскрылъ ротъ, но взглянулъ на жену и… ничего не сказалъ.
Нѣтъ, она не расположена была слушать, ее не могло заинтересовать его сообщеніе! У ней былъ такой скучающій, апатичный видъ! Сидя за столомъ, на своемъ мѣстѣ хозяйки и нехотя глотая супъ, она словно отбывала какую повинность. Петя стукнулъ ложкой, она вздрогнула и кинула на сына такой сердитый, недоброжелательный взглядъ, что Петра Степаныча точно что зацѣпило за сердце. Брови его нахмурились, но онъ сдержалъ себя и спросилъ:
— Ты гуляла сегодня съ дѣтьми?
— Нѣтъ, — отвѣчала она, — дѣти ходили съ Василисой.
— Неужели не выходила изъ дому? Погода такая прекрасная!
— Нѣтъ, выходила.
Петръ Степанычъ ждалъ, что она скажетъ гдѣ была, что-нибудь разскажетъ, словомъ подѣлится впечатлѣніями, но она сидѣла молча съ такимъ сосредоточеннымъ и вмѣстѣ ничего не выражавшимъ лицомъ, какое бываетъ у людей, затаившихъ что-нибудь про себя и не желающихъ высказаться.
«Хорошо же» — подумалъ Петръ Степанычъ, — «я тоже ничего не скажу, ни слова! Да и къ чему ей? Развѣ она интересуется моей службой, принимаетъ участіе въ моихъ дѣлахъ? Ей все равно. Ну и пускай, и отлично»!
Обѣдъ прошелъ въ молчаніи. Петръ Степанычъ медленно поднялся со стула, ушелъ въ кабинетъ и легъ на диванъ. Онъ имѣлъ обыкновеніе спать часа полтора послѣ обѣда. Но на этотъ разъ ему не спалось; онъ лежалъ съ открытыми глазами и думалъ… И чего, чего только не было въ его думахъ! Онъ обсуждалъ на разные лады свой разговоръ съ управляющимъ, строилъ разныя предположенія, обдумывалъ какъ слѣдуетъ вести себя на предстоявшемъ журъ-фиксѣ, думалъ, наконецъ, о женѣ… Нѣтъ, нѣтъ, это не то, чего онъ ожидалъ! Единенія нѣтъ, — нечего себя обманывать. До сихъ поръ онъ все еще надѣялся, что оно явится, но теперь нечего тѣшить себя иллюзіями, — единенія нѣтъ! Будетъ-ли онъ служить и повышаться по службѣ или прогонятъ его, — ей рѣшительно все равно. Нѣтъ, она не такая!.. Что, если-бы сестра Вѣра была его женою и онъ-бы сказалъ ей: «Знаешь, что, Вѣруша! Сегодня произошло знаменательное въ моей жизни событіе. Тринадцать лѣтъ я прослужилъ незалѣченнымъ, работалъ какъ волъ подъяремный, и, повидимому, никому не было до меня дѣла, никому не нужна была моя работа. Но сегодня меня призвали и сказали: „мы васъ замѣтили, отличили изъ цѣлыхъ сотенъ подобныхъ вамъ, вы намъ нужны“. А, Вѣруша, что ты на это скажешь, знаешь-ли ты чѣмъ это пахнетъ, какъ выражается Кирилочкинъ? Ты вотъ оканчиваешь курсъ, хочешь ѣхать въ деревню лечить мужиковъ и бабъ, помогать народу, — маленькое это дѣло, но какое хорошее, честное дѣло, а что ты думаешь, не могъ-ли бы и я тоже принести съ своей стороны кое-какую пользу, если-бы меня выслушали и сдѣлали-бы кое-что по моему совѣту? Могъ-бы, Вѣруша, могъ-бы, да еще какъ-бы могъ! О, если-бы она это услышала. Какъ-бы загорѣлись ея глаза, какъ-бы оживилось ея блѣдное лицо»!
Онъ всталъ съ дивана и началъ въ задумчивости ходить по кабинету. Въ передней раздался звонокъ.
«Нальхановъ»! — подумалъ Петръ Степанычъ и почувствовалъ, какъ въ первый разъ, въ теченіе двухъ лѣтъ, кровь прихлынула къ сердцу. — «Нальхановъ», повторилъ онъ про себя. — «Ну, что же… Онъ давно не былъ»…
Дверь въ кабинетъ распахнулась, и Петя, растопыривъ рученки, ринулся съ громкимъ смѣхомъ къ отцу. Онъ взялъ его, поцѣловалъ въ голову и, посадивъ на колѣно, которое должно было изображать коня, началъ подбрасывать, приговаривая:
— Гопъ, гопъ… Но, но, лошадка! Вотъ какъ скачетъ Петя! Гопъ, гопъ!
Въ полуотворенную дверь кабинета просунулась голова Кирилочкина.
— Вотъ онъ папаша! — воскликнулъ онъ, — забавляется! Славно, славно!
— Василій Никодимычъ, иди, или сюда! — позвалъ Рыняевъ, — будемъ чай пить!
— Отлично! — воскликнулъ Кирилочкинъ, улыбаясь.
Петръ Степанычъ потребовалъ свой фракъ. Вотъ когда Надежда Сергѣевна сдѣлала большіе глаза. Со времени вѣнчанія Петръ Степанычъ ни разу не надѣвалъ фрака и онъ находился въ почетномъ забвеніи въ комодѣ. Надеждѣ Сергѣевнѣ не мало стоило труда розыскать его и привести въ порядокъ.
Получивъ фракъ, Петръ Степанычъ ушелъ въ спальню, заперъ дверь и началъ одѣваться, храня торжественное молчаніе.
Въ девять часовъ онъ появился въ гостиной. Онъ имѣлъ совершенно квакерскій видъ. Стоячій воротникъ рубашки, стянутый узкой лентой чернаго галстуха, подпиралъ гладко выбритый подбородокъ; зачесанные на правую сторону волосы чуть чуть прикрывали лоснившуюся лысину. Брови Петра Степаныча были слегка нахмурены и губы крѣпко сжаты. Надежда Сергѣевна находилась нѣсколько въ тревожномъ состояніи духа. Сидя на диванѣ за вязаньемъ, она по временамъ бросала на мужа пытливые, вопрошающіе взгляды. Петръ Степанычъ, наоборотъ, былъ совершенно спокоенъ. Онъ повернулся раза два передъ зеркаломъ, чтобы убѣдиться, что все на немъ въ порядкѣ и взялъ цилиндръ. Надежда Сергѣевна украдкой слѣдила за его движеніями.
— До свиданія, Надюша! — сказалъ онъ, подходя къ женѣ и наклоняясь.
Она подняла голову, взгляды ихъ встрѣтились. На лицѣ Петра Степаныча лежалъ отпечатокъ серьзной, глубокой думы, взглядъ его былъ сосредоточенъ.
— Ты скоро вернешься? — спросила Надежда Сергѣевна и въ голосѣ ея звучало что-то слабое, покорное.
— Не знаю. Думаю, что скоро!.. До свиданія!
Онъ наклонился, взялъ ея руку и поцѣловалъ. Надеждѣ Сергѣевнѣ показалось, точно къ ея рукѣ приложили кусочекъ льду.
Петръ Степанычъ медленно повернулся и медленно, спокойно вышелъ въ переднюю.
Лукерья уже ждала тамъ съ пальто въ рукахъ. Никогда съ такой осторожностью и предупредительностью не надѣвала она пальто на плечи своего барина, но зато никогда она не видала его такимъ «бариномъ», какимъ показался онъ ей теперь. Она смутно чувствовала, что въ жизни господъ должно совершиться что-то необычайное.
Въ пальто, съ цилиндромъ на головѣ, Петръ Степанычъ бросилъ послѣдній взглядъ въ зеркало и, вполнѣ довольный своимъ внѣшнимъ видомъ, вышелъ на лѣстницу.
Третій этажъ казеннаго зданія, занимаемый квартирой управляющаго, блисталъ освѣщеніемъ. Яркій свѣтъ изъ оконъ золотистыми снопами отражался даже на льду канала. У подъѣзда уже стояли двѣ, три кареты и съ десятокъ извощичьихъ санокъ, и пока Петръ Степанычъ дошелъ до подъѣзда, къ нему успѣли подкатить еще двѣ кареты. Изъ послѣдней представительный швейцаръ высаживалъ сгорбленнаго старичка и молодую элегантную даму. Занятый ими швейцаръ не обратилъ вниманія на Петра Степаныча, предоставивъ его во власть курьера.
Поднимаясь по широкой, устланной коврами и украшенной тропическими растеніями лѣстницѣ, Петръ Степанычъ услышалъ за собой дребезжавшій кашель старичка. Въ этомъ кашлѣ было что-то негодующее, но Петръ Степанычъ не обратилъ на него вниманія, занятый мыслью о томъ, что его ожидаетъ тамъ, въ апартаментахъ управляющаго.
Два лакея въ ливреяхъ и гетрахъ стояли по бокамъ двери. Петръ Степанычъ тихонько назвалъ одному изъ нихъ свою фамилію и тотъ распахнулъ дверь.
Яркій свѣтъ люстры и кенкетовъ едва не ослѣпилъ Петра Степаныча. Онъ остановился на порогѣ, стараясь оріентироваться. Въ гостиной было много дамъ въ роскошныхъ туалетахъ и мужчинъ во фракахъ. Общество группами въ два три человѣка сидѣло на маленькихъ диванчикахъ и пуфахъ и вело оживленную бесѣду. Появленіе Петра Степаныча прошло почти незамѣченнымъ, только какая-то напудренная старуха въ тяжеломъ, шолковомъ платьѣ подняла лорнетъ и воззрилась на Рыняева.
Петръ Степанычъ искалъ глазами хозяина, но онъ уже былъ тутъ; онъ подошелъ какъ-то незамѣтно, сбоку, и пожавъ руку Петра Степаныча, сказалъ:
— Вы курите? Пойдемте въ кабинетъ.
Въ кабинетѣ уже сидѣло нѣсколько человѣкъ. Всѣ они были пожилые люди за исключеніемъ одного, мужчины лѣтъ 35, съ длинными бакенбардами, съ моноклемъ въ глазу.
Управляющій представилъ Петра Степаныча всѣмъ, назвавши ему фамиліи гостей. Рыняеву не разъ приходилось слышать фамиліи этихъ лицъ, стоявшихъ не на послѣднихъ ступенькахъ іерархической лѣстницы, но его никто не зналъ, почему на лицахъ гостей можно было подмѣтить нѣкоторые признаки удивленія.
Петръ Степанычъ скромно сѣлъ въ сторону и принялся слушать. Гости продолжали разговоръ. Говорили о финансахъ, о состояніи промышленности въ Россіи, о тарифахъ, отпускной торговлѣ и проч.
Петръ Степанычъ былъ нѣсколько знакомъ съ этими вопросами. Два, три удачныхъ замѣчаній втянули его въ общую бесѣду, а когда лакеи начали разносить чай, Петръ Степанычъ успѣлъ уже поспорить съ господиномъ въ бакенбардахъ.
Вдругъ всѣ замолкли и стали прислушиваться. Въ гостиной что-то произошло, что обратило на себя всеобщее вниманіе: задвигались стулья, зашуршали платья. Волна этого непонятнаго движенія дошла до кабинета; разговоры прекратились, двое изъ бесѣдовавшихъ встали, вышли въ гостиную и не возвращались. Вошелъ управляющій. Онъ прямо подошелъ къ Петру Степанычу, и интимнымъ жестомъ прикоснувшись къ его плечу, сказалъ:
— Пойдемте я васъ представлю.
Петръ Степанычъ почувствовалъ, какъ шибко забилось его сердце и кончики пальцевъ похолодѣли. Онъ всталъ и молча пошелъ за хозяиномъ.
Затѣмъ онъ помнитъ, что въ гостиной, у средняго окна, полускрытый широкими листьями пальмъ и окруженный дамами, стоялъ плотный, пожилой господинъ средняго роста въ очкахъ. Очки, нѣкоторая сутуловатость и широкія, запущенныя бакенбарды придавали ему профессорскій видъ. Петръ Степанычъ сразу узналъ его. Машинально, противъ воли, онъ замедлилъ шагъ и отсталъ отъ хозяина, который подошелъ къ господину въ очкахъ и что-то почтительно шепнулъ.
Тотъ быстро поднялъ голову и прямо взглянулъ на Петра Степаныча. Дамы отошли. Бывшая среди нихъ напудренная старуха, вооружившись лорнетомъ, приблизилась чуть не къ самому носу Рыняева.
Управляющій подошелъ къ нему и, взявши подъ руку, подвелъ къ гостю въ очкахъ.
— Петръ Степанычъ Рыняевъ, чиновникъ моего департамента, окоторомъ вамъ извѣстно! — сказалъ онъ.
Сановникъ еще разъ взглянулъ прямо въ глаза Петра Степаныча. Тотъ почтительно поклонился.
— Я слышалъ о васъ много хорошаго! — сказалъ сановникъ, сверкнувъ на Петра Степаныча стеклами очковъ, — вы дѣльный, знающій чиновникъ.
— Мнѣ остается только благодарить, ваше высокопревосходительство, за отзывъ обо мнѣ! — поклонился Петръ Степанычъ.
— Къ сожалѣнію, поле вашей дѣятельности слишкомъ узко! — чуть-чуть углами губъ усмѣхнулся сановникъ, — нужно его расширить…
Петръ Степанычъ никогда не могъ хорошенько вспомнить, что затѣмъ произошло. Помнилось ему, что онъ, нисколько не волнуясь, не теряя достоинства, говорилъ еще съ четверть часа съ сановникомъ. Помнилось, какъ тотъ нѣсколько разъ внимательно взглядывалъ на него черезъ стекла очковъ и раза два утвердительно кивнулъ головой, соглашаясь съ его мнѣніемъ. Взглядъ Петра Степаныча часто и упорно останавливался на склонившихся надъ сановникомъ широкихъ листьяхъ пальмъ и ему казалось, что кромѣ этихъ пальмъ, да того, кто говоритъ съ нимъ, никого вокругъ нѣтъ.
Но когда сановникъ его отпустилъ, и онъ отошелъ, то увидѣлъ, какъ все общество, ведя бесѣду вполголоса, смотрѣло на него; даже дамы смотрѣли на него съ любопытствомъ, а напудренная старуха не выпускала изъ руки лорнета.
Около сановника опять образовалась группа. Петръ Степанычъ прошелъ въ кабинетъ хозяина.
На этотъ разъ тамъ не было никого; сдвинутые стулья стояли въ безпорядкѣ, было накурено и немного душно. А можетъ быть это такъ показалось Петру Степанычу, который тщетно усиливался вздохнуть полной грудью. Тамъ что-то щемило и подкатывалось къ горлу.
Петръ Степанычъ закурилъ папиросу, сѣлъ въ уголокъ дивана и старался привести въ порядокъ разбросанныя мысли. «Сонъ это или въявь?» задавалъ онъ себѣ вопросъ, — «и какъ все это неожиданно, и странно! Какъ мало вѣроятно… Что я ему говорилъ? Не сказалъ-ли я чего нибудь глупаго? Нѣтъ, должно быть, потому что онъ слушалъ благосклонно и, повидимому, былъ того-же мнѣнія. А между тѣмъ, какъ все это просто! Неужели для этого стоило вызывать меня, говорить со мною?»
— Вы здѣсь? — спросилъ вошедшій хозяинъ, — а я васъ ищу повсюду (у него былъ простой, задушевный, чуть не дружескій тонъ, совсѣмъ не тотъ, съ какимъ онъ говорилъ въ департаментѣ). Знаете-ли, онъ очень доволенъ вами… вы ему понравились…
Управляющій сѣлъ въ кресло, закурилъ сигару и, выпустивъ кольцо дыма, откинулся на спинку.
— Я не знаю чѣмъ заслужилъ такое вниманіе! — пробормоталъ Петръ Степанычъ.
— Чѣмъ? Вы отлично знаете ваши преимущества. Александръ Иванычъ не съумѣлъ васъ понять и отличить… Кромѣ того въ нашихъ сферахъ повѣяло новымъ духомъ… явился усиленный спросъ на дѣятельныхъ, толковыхъ людей. Это очень, очень отрадное явленіе.
Хозяинъ подумалъ немного и продолжалъ:
— Онъ уѣхалъ, и уѣзжая опять вспомнилъ о васъ. Право, вы ему очень понравились. Кстати, могу сообщить его распоряженіе: мѣсяца черезъ два вѣроятно вы получите серьезную командировку.
«Пророчества Кирилочкина въ руку!» подумалъ Петръ Степанычъ, — «волшебный сонъ сбывается, но я не могу… не могу больше… Здѣсь такъ душно… и голова кружится… и… я не могу…»
Онъ всталъ, подошелъ къ большому библіотечному шкафу и оперся о косякъ. Все кружилось и плясало у него въ глазахъ.
— Что это, вы никакъ собираетесь уходить? — послышался ему глухой, точно выходившій изъ другой комнаты голосъ хозяина.
— Я подверженъ легкимъ припадкамъ сердцебіенія… мнѣ немного не по себѣ… — началъ Петръ Степанычъ, стараясь сквозь застилавшій его глаза туманъ разглядѣть хозяина.
— А! Въ такомъ случаѣ поѣзжайте сейчасъ-же!.. Скажите!.. И давно это у васъ? Нужно лечиться, непремѣнно нужно!.. А все-таки не забывайте мои четверги!..
Онъ протянулъ ему руку, затѣмъ Петръ Степанычъ уже не сознавалъ, какъ прошелъ черезъ гостиную, мимо залы, мимо двухъ лакеевъ въ гетрахъ, спустился по лѣстницѣ и очутился на улицѣ. Въ его глазахъ мелькали декольтированныя плечи дамъ, ихъ роскошныя, мягко шуршавшія платья, высокія прически, мелькали лица мужчинъ — молодыхъ и старыхъ, но больше всего запомнились зубчатые листья темно-зеленыхъ пальмъ…
На улицѣ лицо Петра Степаныча обвѣяло холодкомъ и онъ оправился. Опять къ нему вернулись и спокойствіе и обычная его сдержанность. Онъ нанялъ извощика, сѣлъ и подъ грохотъ колесъ, дребежжаніе рессоръ и стучаніе лошадиныхъ копытъ по намерзшему торцу принялся размышлять о случившемся.
«Вѣра, Вѣра, — думалъ онъ, — если-бы ты знала, голубушка моя, какъ близокъ я теперь къ осуществленію своихъ желаній… Волшебный сонъ сбывается во-очію!.. Но я тебѣ разскажу все, все какъ было, и ты одна поймешь меня и порадуешься!.. Надюша, — Вотъ съ ней, — не понимаетъ она меня! И никто, никто меня не понимаетъ, кромѣ тебя, моя Вѣруша! Не понимаютъ и они никто, что если-бы я хотѣлъ сдѣлать карьеру, то могъ-бы давно, да только не нужно мнѣ никакой карьеры, ничего мнѣ не нужно!.. А можетъ быть они и понимаютъ? Можетъ быть теперь и вправду новыя вѣянія? Ну, что же, слава Богу, тѣмъ лучше. Давно, давно пора!..»
XV.
править— Не лучше-ли намъ присѣсть? Вы, кажется, устали?
— Нѣтъ, не устала. Пойдемте!
Надежда Сергѣевна произнесла эту фразу отрывисто и ускорила шагъ. Нальхановъ медленно, въ перевалку, пошелъ за ней. Было около пяти часовъ жаркаго іюньскаго дня. На небѣ ни облачка. Тишина и зной. Истомленныя деревья поникли вѣтвями; птицы примолкли и только неугомонные кузнечики верещали въ травѣ.
Нальхановъ поровнялся съ Надеждой Сергѣевной и заглянулъ ей въ лицо. Въ тѣни, отбрасываемой кружевнымъ зонтикомъ, красиво выдѣлялось свѣжее, пополнѣвшее, тронутое легкимъ загаромъ лицо молодой женщины. Глаза ея были задумчиво устремлены впередъ на бѣгавшую по полянкѣ и собиравшую цвѣты Надюшу.
Занятая составленіемъ букета, дѣвочка отстала и, медленно опустивъ голову, шла позади.
— Вы все-таки не отвѣтили на вопросъ, Надежда Сергѣевна! — сказалъ Нальхановъ, близко подходя къ Рыняевой.
— На какой? — спросила та, взглянувъ на него и тотчасъ-же опуская глаза.
— О счастьѣ.
— О счастьѣ? — улыбнулась она, — ну, это, знаете-ли, очень трудно. Всякій, вѣдь, по своему понимаетъ счастье.
— Мнѣ-бы хотѣлось узнать вашъ личный взглядъ.
— То есть какъ-же это?
— Въ чемъ, по вашему, счастье?
Надежда Сергѣевна задумалась. Нальхановъ ждалъ, идя рядомъ, почти касаясь ея плеча своимъ плечомъ и повременамъ загадочно посматривая на нее.
— Я не сильна въ вопросахъ такого рода… — смущенно заговорила молодая женщина, — не знаю, что вамъ сказать.
— Скажите что-нибудь. Ну, что-нибудь!
— По моему, счастье человѣка — въ его спокойствіи, — медленно, съ разстановкой отвѣчала она.
— Да? Вотъ какъ! — протянулъ Нальхановъ.
— Вы какъ будто недовольны этимъ опредѣленіемъ. Оно васъ не удовлетворяетъ?
— Не совсѣмъ, вы угадали. Что такое спокойствіе? Затишье, спячка… нѣчто равносильное смерти.
— Почему-же спячка. Развѣ въ состояніи спокойствія нельзя думать, чувствовать?..
— Думать, мыслить — можно, но чувствовать… любить, напримѣръ, нельзя.
— Нельзя любить?
— Да, нельзя! Любовь безъ волненій, опасеній, тревогъ, превращается въ скучную привычку и засыхаетъ, какъ нива, которую миновала гроза!
— Вотъ какъ! Какія странныя сравненія!.. Надюша! Какъ ты отстала, иди-же скорѣе! — крикнула Надежда Сергѣевна.
— Сейчасъ, мама! — послышался издали звонкій голосъ дѣвочки.
— Почему-же странныя? — продолжалъ Нальхановъ, — развѣ это неправда? Посмотрите вокругъ, посмотрите на примѣрныхъ «любящихъ» другъ друга супруговъ. Развѣ это жизнь? Это прозябаніе! Посмотрите, какъ они скучаютъ! Право, если-бы не служба у мужа, которая отвлекаетъ его отъ семейнаго очага на добрыя три четверти дня, да не дѣти и заботы по хозяйству, которыя не даютъ ей ни одной минуты покоя, — примѣрные супруги очень скоро надоѣли-бы другъ другу до того, что разъѣхались-бы куда глаза глядятъ. За то какъ спасительны бываютъ случайныя, временныя отлучки…
— Какіе пустяки! И какъ вы вообще дурно отзываетесь о людяхъ, Максимъ Яковлевичъ! — воскликнула Рыняева.
— Я? Ничуть. Я говорю о фактахъ, свидѣтелемъ которыхъ былъ самъ! — отвѣчалъ онъ.
— Ну, значитъ вамъ преходилось наблюдать людей безнравственныхъ, нехорошихъ.
— Отчего безнравственныхъ?
--…. Людей безъ всякаго понятія о долгѣ.
— Ахъ, о долгѣ! — усмѣхнулся Нальхановъ. — Ужасная вещь этотъ долгъ, — какія-то рогатки свободѣ.
— Свободѣ чего? Дѣлать что вздумается, что захочется? Нѣтъ, Максимъ Яковлевичъ, такъ нельзя!
— Отчего? Объясните мнѣ разумность такого запрета?
— Это вамъ подскажетъ ваша совѣсть! — рѣзко отвѣчала Надежда Сергѣевна и повернула обратно.
Нальхановъ пошелъ сзади. Онъ былъ недоволенъ и кусалъ губы. Эта игра въ жмурки начинала надоѣдать ему. Сегодня онъ рѣшилъ во что-бы ни стало договориться до чего-нибудь болѣе опредѣленнаго…
Надежда Сергѣевна вошла на террасу дачи, гдѣ уже былъ накрытъ обѣденный столъ. Въ палисадникѣ съ Вѣрой на рукахъ гуляла нянька Василиса; Петя возилъ въ тачкѣ песокъ.
— Будемте обѣдать! — сказала Рыняева, — Василиса, нѣтъ писемъ?
— Кажись нѣту? Почтальонъ не приносилъ.
Надежда Сергѣевна сѣла за столъ и протянула руку къ тарелкѣ Нальханова.
— Мнѣ немного, полтарелки! — сказалъ тотъ. — Вы ждете письма отъ Петра Степаныча?
— Да. Отъ него.
— Давно не писалъ?
— Недѣли полторы. Не знаю, что съ нимъ сдѣлалось.
— Можетъ быть онъ готовитъ вамъ сюрпризъ, — пріѣдетъ не оповѣстивъ?
— Не думаю.
— Позвольте, вѣдь командировка его приходитъ къ концу?
— Да, по моему разсчету онъ долженъ пріѣхать со дня на день.
— Можетъ быть даже сегодня?
— Можетъ быть.
— Видите, какъ равнодушно произнесли вы это «можетъ быть».
— Что вы хотите этимъ сказать?
— Ничего. Это новая, лишняя черточка, дополняющая мои наблюденія.
Надежда Сергѣевна досадливо повела плечами и спросила няньку, продолжавшую ходить около террасы:
— Дѣти обѣдали?
— Какъ-же, барыня, кушали! Коклеточки, супъ… Петинька мало кушалъ.
— Мама, мы пойдемъ съ няней въ паркъ, можно? — спросила подбѣжавшая Надюша.
— Можно, ступайте!
— А ли тируа? — спросилъ подошедшій Петя.
— Тебѣ?
Надежда Сергѣевна взглянула на сына и ее удивилъ блескъ въ его глазахъ. «Отчего у него такъ глаза блестятъ?» подумала она.
— Посмотри на свою курточку, — вся въ пескѣ! Какой ты, Петя, неряха!
Мальчикъ равнодушно посмотрѣлъ на запачканную курточку и перевелъ глаза на мать.
— Ля тпруа?
— Ну ступайте, только не долго! Слышишь, Василиса, какъ солнышко будетъ закатываться, — домой.
— Слушаю, барыня! — отвѣчала Василиса, забирая дѣтей и выходя за калитку.
На террасу вышла Груша и начала собирать со стола.
— Пойдемте въ гостиную! — сказала Надежда Сергѣевна, взглянувъ на Нальханова и замѣтивъ, что солнце свѣтитъ ему прямо въ спину, — тамъ прохладнѣе.
Нальхановъ молча всталъ, пошелъ въ комнату, и сѣлъ на диванъ; Надежда Сергѣевна помѣстилась съ другой стороны. На столикѣ въ стеклянномъ кувшинѣ стоялъ букетъ свѣжихъ цвѣтовъ, испускавшихъ пріятный, миндальный запахъ.
— Имѣете извѣстія отъ Вѣры Сергѣевны? — спросилъ Нальхановъ.
— Какъ-же! На-дняхъ получила письмо. Она уже тамъ устроилась и очень счастлива.
— Даже счастлива?
— Да! Вы вѣдь знаете, отчасти, ея вкусы? Пишетъ, что достигла вѣнца своихъ желаній, и больше ничего ей не нужно.
— Вѣра Сергѣевна странный, оригинальный человѣкъ! А писалъ Петръ Степанычъ что-нибудь о своей ревизіи? — спросилъ Нальхановъ, закуривая папиросу.
— Только о ней и пишетъ. Раскрыто много злоупотребленій.
— Кстати, хотите я вамъ покажу новую свою карточку?
— Страстно хочу! — воскликнулъ Нальхановъ, — я не зналъ, что вы снимались!
— Какъ-же. У здѣшняго фотографа, съ Надюшей. Мнѣ не нравится!
Она встала, слегка отодвинувъ столъ, и пошла въ другую комнату. Нальхановъ съ сладостнымъ замираніемъ сердца смотрѣлъ на ея высокую, стройную фигуру въ красиво облегавшемъ формы палевомъ платьѣ. «Сегодня или никогда!» — думалъ онъ, стискивая зубы, — «но сегодня я съ нею объяснюсь!»
— Вотъ, взгляните и судите! — сказала она, близко подходя къ Нальханову и подавая ему кабинетный портретъ, на которомъ была изображена стоя, прижимаясь щекой къ головкѣ дѣвочки.
Нальхановъ почти схватилъ карточку, пристально посмотрѣлъ на нее и, отстранивъ слегка, началъ сличать съ оригиналомъ.
— Очень, очень мило! — сказалъ онъ, — жаль только, что дѣвочка… закрываетъ эту часть лица (онъ хотѣлъ сказать «мѣшаетъ», но раздумалъ), но въ общемъ, все-таки, очень хорошо… Та же улыбка… взглядъ…
Надежда Сергѣевна стояла чуть-чуть улыбаясь, но вдругъ замѣтивъ, что Нальхановъ самымъ недвусмысленнымъ образомъ любуется ею, вспыхнула, отошла и сѣла на другой конецъ дивана.
— Позволите завладѣть? — спросилъ Нальхановъ, собираясь положить карточку въ боковой карманъ.
— Нѣтъ! Это пробная… Я, можетъ быть, переснимусь… Мнѣ не нравится.
— Отчего? Вы прекрасно сняты.
— Вотъ покажу Петру Степанычу, что онъ скажетъ…
Нальхановъ положилъ карточку на столъ.
— Жаль, — сказалъ онъ, — значитъ мнѣ придется уѣхать ни съ чѣмъ.
— Какъ? Развѣ вы уѣзжаете?
Ему показалось, что въ голосѣ ея зазвучало сожалѣніе.
— Уѣзжаю, и даже скоро… на-дняхъ.
— Вотъ какъ! Отчего вы не сказали раньше?
— Самому не было извѣстно. Узналъ только вчера.
— И на-долго?
Нальхановъ не отвѣчалъ, пристально смотря на нее.
— На-долго ѣдете?
— Да… на-долго! Прощайте, Надежда Сергѣевна, не поминайте лихомъ.
Она молчала. Онъ всталъ и пересѣлъ на стулъ ближе къ ней.
— Да, — сказалъ онъ, — будете-ли вы вспоминать обо мнѣ или нѣтъ, — ваше дѣло, но я то васъ никогда, никогда не забуду! Я помню васъ дѣвочкой; вы были веселымъ, жизнерадостнымъ ребенкомъ; помню васъ дѣвушкой, живой, общительной — что же сдѣлало изъ васъ это счастье семейнаго очага? Смѣетесь-ли вы когда, улыбаетесь-ли хоть изрѣдка? Въ васъ убита поэзія жизни!
— Мнѣ ничего не нужно! — тихо отвѣчала она, — напрасно вы заговорили объ этомъ.
— Нѣтъ, Надежда Сергѣевна, не напрасно! — горячо возразилъ онъ, — и неправда, что вамъ «ничего не нужно». Вы клевещете на себя. Вы не можете удовольствоваться сѣренькой, будничной жизнью. Я знаю, въ васъ были задатки къ другому, у васъ были стремленія высшаго сорта. Кому или чему отдано все? Семейному очагу! Жизни съ человѣкомъ, который старше васъ слишкомъ на двадцать лѣтъ… Нѣтъ, нѣтъ, не возмущайтесь, не сердитесь, Надежда Сергѣевна! Я не хочу порочить вашего мужа, — это было бы низко, — вѣдь его здѣсь нѣтъ, и онъ не можетъ отвѣтить мнѣ! Я уважаю его, цѣню какъ полезнаго дѣятеля, идеальнаго чиновника, прекраснаго семьянина и даже хорошаго мужа. Но онъ губитъ вашу молодость; неужели…
— Постойте! — прервала она, вспыхнувъ, — Максимъ Яковлевичъ, по какому праву говорите вы мнѣ все это? И почему вы знаете, что мой мужъ…
— Извините, Надежда Сергѣевна, это мои личныя убѣжденія и я вамъ ихъ высказываю.
— Я хотѣла бы знать по какому праву…
— Я уже вамъ сказалъ: наше давнишнее знакомство, начавшееся съ дѣтства! Позвольте! — вскричалъ онъ, замѣтивъ, что она отрицательно покачала головой, — я понимаю… вы хотите сказать, что этого мало? Да?
— Очень мало! — тихо произнесла она.
— Да, это правда! — тоже тихо сказалъ онъ, — одно это еще не даетъ мнѣ права говорить такъ. Простите, я увлекся и сказалъ много лишняго.
Онъ взялъ ея руку, поцѣловалъ и не выпускалъ изъ своей руки.
— Но что же мнѣ дѣлать, когда я самъ не свой… (онъ крѣпко сжалъ ея руку), когда я люблю васъ!
Быстрымъ движеніемъ она отдернула руку.
— Я люблю васъ давно и никогда не переставалъ любить. Мой кратковременный и такъ печально окончившійся романъ не можетъ идти въ счетъ. Въ сущности я не любилъ Леночку, а только жалѣлъ ее. Я сошелся съ нею потому, что думалъ какимъ-нибудь способомъ отвлечь свои мысли отъ васъ. И я не могъ этого сдѣлать. Первая же встрѣча съ вами воскресила прошлое… дѣлайте со мною что хотите!
Поднявъ голову, онъ слѣдилъ теперь за нею, какъ она ходила взадъ и впередъ по гостиной. Движенія ея были нервны, порывисты; она то останавливалась на секунду передъ стеклянной дверью, выходившею на балконъ, и смотрѣла въ садъ, то вдругъ отходила въ другой уголъ комнаты. Она вся была воплощенное волненіе.
Нальхановъ быстро подошелъ къ ней и протянулъ руки.
— Нѣтъ, нѣтъ! — воскликнула она, отпрянувъ въ другой конецъ комнаты (она вся дрожала какъ въ лихорадкѣ). — Не подходите, прошу васъ не подходите!
Но онъ крѣпко обвилъ обѣими руками ея станъ. Лицо его приблизилось къ ея лицу.
— Милая моя… дорогая! — въ страстномъ изступленіи, не помня себя, шепталъ онъ, — я изстрадался, измучился… развѣ ты не видишь!.. Дай же мнѣ хоть одинъ мигъ счастья! Дорогая моя!..
Онъ быстро цѣловалъ ее въ лицо, шею, даже въ руки, когда она хотѣла оттолкнуть его.
— Какая подлость, какая подлость! — шептала она, вырываясь отъ него.
Вдругъ ей послышалось, что въ саду скрипнула калитка. Она съ силой оттолкнула отъ себя Нальханова и вся пылающая, съ выбившейся изъ подъ шпилекъ прядкой волосъ быстро подошла къ балконной двери.
— Уйдите! — крикнула она, обернувшись, — уходите… дѣти! Уходите же, говорю вамъ!
— Хорошо, хорошо, я уйду! — словно въ какомъ забытьи простирая къ ней руки, шепталъ Нальхановъ, — но мы должны… мы должны увидѣться!.. Завтра, въ полдень, у Институтскаго сада… Да? Неправда-ли, да?
Она словно замерла на одномъ мѣстѣ, приложивъ пылавшій лобъ къстеклу двери.
— Ты придешь, да? Ради Бога скажи! — настаивалъ Нальхановъ, дотрогиваясь до ея таліи.
Быстрымъ движеніемъ она увернулась отъ него и, смотря въ сторону, сказала:
— Да, приду! Только ради Бога сейчасъ же, сейчасъ же…
Обѣими руками она закрыла лицо и заплакала.
Нальхановъ молча взялъ шляпу, вышелъ на балконъ, спустился въ садъ и скрылся.
Надежда Сергѣевна прошла въ спальню, заперла дверь на задвижку и бросилась на кровать лицомъ въ подушку. Вскорѣ вся подушка сдѣлалась мокрою отъ слезъ. Надежда Сергѣевна плакала горько и много, какъ плачутъ обиженныя дѣти. Какъ осмѣлился онъ поступить такъ съ нею, какъ смѣлъ цѣловать ее? Ее, чужую жену, мать! Неужели она когда-нибудь могла подать ему поводъ? Неужели онъ осмѣлился на такой поступокъ потому, что она тогда, встрѣтившись въ паркѣ случайно, долго говорила съ нимъ? Зачѣмъ она его слушала, зачѣмъ тотчасъ же не остановила его!.. Но вѣдь она не кокетка! Да, онъ велъ себя непозволительно дерзко! И какъ неожиданно все это произошло! «Но онъ любитъ тебя!» — шепнулъ ей внутренній голосъ, — «А мнѣ какое дѣло!» — съ гордостью возразила она себѣ, — «пусть любитъ, но пусть и не оскорбляетъ меня. Онъ долженъ былъ таиться, молчать! Этого, она, не можетъ простить ему никогда!
Она встала, подошла къ умывальнику, умылась, и ей показалось, что она какъ будто смыла значительную долю полученнаго ею оскорбленія. Передъ туалетомъ она поправила сбившуюся прическу, и увидя себя въ зеркалѣ одѣтой въ палевое платье, подошла къ шкафу, вынула черное и переодѣлась. Ей казалось, что такъ будетъ лучше, что палевое платье придавало ей легкомысленный видъ. А она такъ хотѣла теперь „очиститься“… Поцѣлуи Нальханова еще горѣли на ея щекахъ.
— Барыня, прикажете ставить самоваръ? — послышался позади Надежды Сергѣевны голосъ Груши.
Надежда Сергѣевна вздрогнула и обернулась.
— Самоваръ! Да, да, конечно! He знаю, куда дѣвалась Василиса съ дѣтьми? Пойти, развѣ, на встрѣчу!
Она сама замѣчала, что голосъ ея дрожитъ и въ немъ чувствуются неестественныя, натянутыя нотки.
— Принеси мнѣ ватерпруфъ! — сказала она, стараясь придать твердость своему тону.
Груша ушла и вернулась съ ватерпруфомъ, который накинула на плечи барыни. Надежда Сергѣевна мелькомъ бросила на нее испытующій взглядъ.
„Она ничего не видѣла, ничего не знаетъ! Слава Богу!“ облегченно вздохнула Надежда Сергѣевна, выходя за калитку.
Вдали по аллеѣ показалась Василиса съ дѣтьми. Надюша шла впереди съ куклой, Петя поотсталъ и шелъ медленно, въ перевалку.
— Что это ты такъ поздно? — спросила Надежда Сергѣевна. — Я вѣдь сказала, чтобы не долго!
— Дѣти заигрались. Никакъ не отозвать! — отвѣчала Василиса.
— И гдѣ это они такъ перепачкались! Посмотри, на что похожи башмаки у Надюши.
— Это пыль! Играли въ песокъ.
— Вѣрочка совсѣмъ спитъ! Вѣра, Вѣруня! Дай ручку, дай, матушка!
Надежда Сергѣевна шла сзади няньки, улыбалась дочери, которая дремала, перекинувшись черезъ плечо Василисы, брала ея крохотную, пухлую, въ ямочкахъ ручку, цѣловала и хлопала по ней своей рукой.
И опять она замѣчала, что голосъ ея дрожитъ, что въ немъ слышатся натянутыя нотки, замѣчала, что она сегодня холоднѣе съ дѣтьми, чѣмъ всегда, и ей хочется играть роль нѣжной матери, и вмѣстѣ хочется думать о чемъ-то другомъ.
За чаемъ она вела себя такъ же странно: тонъ ея обращенія съ дѣтьми и прислугой потерялъ присущій хозяйкѣ характеръ властности и спокойствія. Петя былъ не въ духѣ, капризничалъ, куксился, щеки его были красны, глаза блестѣли. Неосторожнымъ, движеніемъ онъ задѣлъ чашку съ чаемъ, пролилъ его на скатерть, получилъ выговоръ отъ матери, расплакался и попросился спать.
Надежда Сергѣевна сама стала его укладывать. Почему-то она чувствовала неодолимую потребность разсѣяться, развлечься какимъ-нибудь занятіемъ. Ей жутко было оставаться наединѣ съ своими мыслями.
Она раздѣла Петю, сняла съ него башмаки, чулки, снесла его въ кроватку и, уложивши подъ одѣяло, стала слегка покачивать кроватку, убаюкивая сына тихой пѣсенкой. Эта пѣсенка и ей нравилась, она какъ-бы гармонировала съ ея элегическимъ настроеніемъ. Нѣкоторое время мальчикъ вторилъ матери, потомъ затихъ. Надежда Сергѣевна посидѣла немного надъ нимъ, потомъ встала, поправила подушку у Надюши, посмотрѣла, какъ спитъ Вѣрочка, и вышла изъ дѣтской.
Ей не хотѣлось спать. Ей вспомнилось, какъ нѣсколько часовъ тому назадъ здѣсь сидѣлъ Нальхановъ, какъ она показывала ему свою карточку, и что затѣмъ произошло…
Она вздохнула, медленно прошлась взадъ и впередъ по гостиной и вышла на балконъ. Вечеръ былъ тихій и теплый. Ряды дачъ vis-a-vis были освѣщены луною, дача Рыняевыхъ и смежныя съ нею прятались въ тѣни.
Надежда Сергѣевна сошла въ садъ и оперлась о рѣшетку палисадника. Какъ разъ напротивъ, черезъ дорогу, покрытую густымъ слоемъ пыли и казавшуюся бѣлой при лунномъ освѣщеніи, въ одной изъ дачъ виднѣлся при свѣтѣ лампы профиль женщины, сидѣвшей за танино. Подлѣ мелькала фигура мужчины съ остроконечной бородкой. Мужчина принесъ ноты, наклонился, разложилъ ноты на танино и вскорѣ черезъ открытую дверь балкона полились въ садъ звуки Шопеновскаго ноктюрно.
Надежда Сергѣевна слушала, застывъ въ одной позѣ. Сердце ея билось учащенно и болѣзненно-сладко замирало. Эти звуки, щемившіе ей душу, какъ-бы поднимали что-то изъ глубины ея. Въ ея воспоминаніяхъ быстро, быстро прошла вся ея безрадостная молодость. Развѣ Петръ Степанычъ любилъ ее, могъ такъ любить, какъ ей хотѣлось, какъ жаждало ея молодое сердце?.. Онъ любилъ ее можетъ быть не менѣе сильно, но это было не то.
— Не то, не то! — тихо повторяла она про себя, — ни разу не обнялъ онъ тебя такъ жарко и страстно, ни разу не взглянулъ въ глаза такъ, чтобы отъ этого взгляда умъ помутился, ни разу не поцѣловалъ такъ, чтобы этотъ поцѣлуй долго горѣлъ на губахъ. Его поцѣлуи, его ласки всегда носили въ себѣ характеръ отеческихъ, снисходительно-покровительственныхъ, всегда отъ нихъ вѣяло чѣмъ-то старческимъ, ледянымъ…
А эти ночь и луна и чудные Шопеновскіе звуки развѣ не говорятъ о любви, о настоящей, беззавѣтной, поглощающей всего человѣка страсти? Развѣ не напоминаетъ ей эта ночь ту, другую ночь на Карповкѣ, когда она также стояла опершись о палисадникъ, также страстно желала настоящей, молодой любви и тяжелыя сомнѣнія щемили ея душу! Но тогда это желаніе было еще такое поопредѣленное; она сама не могла разобраться въ немъ, а теперь, она знаетъ, чего ей всегда не доставало, теперь она знаетъ, что въ эти пять лѣтъ она еще не любила, не жила сердцемъ…
„Когда то вы были дѣвушкой живой и общительной, — что же сдѣлало изъ васъ это счастье семейнаго очага?“ вспомнились вдругъ ей слова Нальханова, — кому принесена жертва молодой жизни?»
Она оглянулась, какъ-бы ожидая услышать отвѣтъ. Кругомъ было тихо, деревья, не шелестя листьями, стояли какъ зачарованныя. И только оттуда, изъ сада сосѣдней дачи, рокоча и волнуясь подобно бушующимъ волнамъ моря, неслись звуки музыки, неслись и манили куда-то далеко…
— Кому, кому? — шептала Надежда Сергѣевна, крѣпко сжимая руками заостренныя колья палисадника. — Развѣ онъ не могъ-бы прожить такъ, или жениться на другой какой-нибудь постарше? Что ему нужно? Служба, бумаги, халатъ и дѣти… Дѣти…
Надежда Сергѣевна точно испугалась мысли, которая у ней сейчасъ явилась. Она словно оторвалась отъ палисадника, и, медленно опустивъ голову, пошла по дорожкѣ въ садъ.
Но тамъ, во тьмѣ, прежнее настроеніе скоро вернулось къ ней. Она пугливо озиралась на темные кусты и деревья, протягивавшіе къ ней, подобно рукамъ, свои вѣтви, пугливо всматривалась во мракъ; и это состояніе нравилось ей; мелкій, частый ознобъ пробѣгалъ по ея спинѣ, и забирался подъ корень волосъ, но и этотъ ознобъ былъ ей пріятенъ. Она медленно и тихо съ разгорѣвшимся лицомъ и широко-раскрытыми глазами ходила по дорожкамъ сада, и образъ Нальханова, которому она теперь все, все простила, чаще и чаще возставалъ передъ ней.
Грѣшныя, грѣшныя мысли, но она не можетъ отдѣлаться отъ нихъ!
Какъ онъ ее цѣловалъ, какія рѣчи говорилъ, безумный! Здѣсь во мракѣ, не видя какъ краснѣютъ ея щеки, она можетъ позволить себѣ вспомнить объ этомъ. Здѣсь нѣтъ никого. Ну да, она любитъ, любитъ, любитъ его!..
Надежда Сергѣевна вдругъ остановилась и прислонилась плечомъ къ бѣлому стволу березы. Ей показалось, что земля уходитъ изъ-подъ ея ногъ и голубой беззвѣздный пологъ неба опускается все ниже и ниже… Она вся горѣла и дрожала какъ въ лихорадкѣ… «Я съума схожу, это безуміе… этого нельзя допустить»…
«Съ тобою жить и умереть»!.. подъ аккомпаниментъ піанино прозвучалъ мягкій, задушевный баритонъ.
Надежда Сергѣевна вся покачнулась впередъ и, боясь упасть, ухватилась за низко опускавшуюся вѣтку плакучей березы. «Я не могу»! въ безсиліи прошептала она, «будь что будетъ, я не въ силахъ такъ… я пойду завтра туда»…
И вдругъ она почувствовала себя какъ бы оторванной отъ всего, окружавшаго ее до сихъ поръ, чуждой мужу, дѣтямъ, чуждой всему ея дому. Новое, возникшее въ ней чувство сдѣлало ее вдругъ свободной и равнодушной ко всему.
Пожимаясь отъ непрекращавшейся нервной дрожи, пугливо озираясь и прислушиваясь къ малѣйшему звуку, она поднялась по ступенькамъ балкона, тихонько открыла дверь, тихонько повернула ключъ и прошла черезъ гостиную въ спальню.
Она долго, медлительно снимала съ себя платье, ботинки, и когда, потушивъ лампу, легла въ постель, то долго лежала еще съ открытыми глазами, прислушиваясь къ доносившимся, — черезъ прикрытыя ставни, — изъ сада звукамъ музыки…
На минуту она забылась во снѣ. Собственно это были легкія поэтическія грезы въ странномъ сочетаніи звуковъ и воздушныхъ, граціозныхъ призраковъ, сливавшіяся съ тѣми звуками музыки, которые доносились изъ сада. Какъ будто гдѣ-то далеко-далеко играла арфа и всѣ усилія воли Надежды Сергѣевны были направлены къ тому, чтобы отгадать, кто играетъ на ней.
.Легкій шорохъ, похожій на тотъ, который производятъ мыши, — разбудилъ ее. Она прислушалась. Кто-то въ потьмахъ изъ гостиной шарилъ рукой по запертой двери ея спальни.
Въ испугѣ она поднялась и сѣла. Шорохъ повторился и затѣмъ голосъ Василисы произнесъ:
— Барыня, а, барыня!..
— Это ты, Василиса? — спросила Надежда Сергѣевна и сердце ея вдругъ забилось отъ томительнаго предчувствія какой-то бѣды.
— Я-съ!.. Не пугайтесь, барыня…
— Что случилось?
Надежда Сергѣевна соскочила съ кровати и открыла дверь.
На порогѣ, въ полусвѣтѣ чуть брезжившаго утра обрисовалась бѣлая фигура Василисы, съ спутанными волосами, босикомъ, въ одной рубахѣ и юбкѣ.
— Что такое? Что случилось?
— Петенька… Богъ его знаетъ…
Надежда Сергѣевна успѣла надѣть юбку, накинуть на плечи платокъ и зажечь свѣчу. Сердце ея сжалось тоской и боязнью, похолодѣвшая рука едва держала свѣчу.
— Ужъ и не знаю, право, съ чего это ему попритчилось, — говорила Василиса, идя вслѣдъ за барыней. — Кажись таково спокойно заснулъ, а тутъ вдругъ какъ проснется да закричитъ: «мама, мама… бобо»… А самъ горячій такой, такъ вотъ какъ отъ печки и пышетъ…
Надежда Сергѣевна вдругъ вспомнила, какъ ее удивили блестящіе глаза сына, вспомнила его вялую, утомленную походку, когда онъ возвращался съ прогулки и внезапно проснувшаяся совѣсть укорила ее за невниманіе, съ которымъ она отнеслась къ дѣтямъ.
«Я забыла о нихъ, я совсѣмъ забыла о нихъ»! съ страданіемъ подумала она, — "и вотъ теперь Богъ наказываетъ меня болѣзнью сына!.. съ тоскою воззвала она, пріотворяя дверь дѣтской.
Петя лежалъ въ своей кроваткѣ съ закрытыми глазами. Въ углу лѣваго глаза, прижатаго къ подушкѣ, блестѣла слезинка. Щеки мальчика и край праваго уха были совсѣмъ пунцовые, дыханіе было частое, тяжелое и шумное.
— Онъ спитъ? — спросила Надежда Сергѣевна, прикладывая руку ко лбу сына.
— Забылся маленько! — отвѣчала Василиса.
— Но отчего-же это? Ты простудила его, можетъ быть напоила холоднымъ?
— Что вы, что вы, барыня! Ничѣмъ я его не поила, да онъ и не просилъ! Что вы, стану я поить ребенка! Нужда какая!
Въ другое время, Надежда Сергѣевна разразилась-бы такимъ негодованіемъ, что Василисѣ ничего-бы не оставалось дѣлать, какъ замолчать; но теперь Надежда Сергѣевна пропустила эти слова мимо ушей. Теперь она чувствовала себя виновной, даже передъ этой Василисой, которая, какъ-ни-какъ, все-таки занята была ея дѣтьми въ то время, какъ она… Ей тяжело и противно было вспомнить о своемъ «паденіи».
— Не былъ-ли онъ вспотѣвши и не снялъ-ли пальто? Вотъ его и прохватило? — значительно смягчившимся тономъ освѣдомилась Надежда Сергѣевна.
— Что вы, барыня! — чуть не завопила Василиса, — да статочное-ли это дѣло, чтобы я ребенку безъ пальта бѣгать позволила. Да онъ все около меня терся! Должно ему раньше недужилось, что-ли.
— Можетъ быть что-нибудь покушалъ! — совсѣмъ уже угасшимъ голосомъ замѣтила Надежда Сергѣевна.
— Чего ему было кушать! — возразила Василиса, — супъ да коклеточку, да и ту не доѣлъ, оставилъ…
И снова Надежда Сергѣевна вспомнила, что, вопреки обыкновенію, она не обѣдала сегодня съ дѣтьми.
— Что же я отцу скажу! Не сегодня-завтра пріѣдетъ и вдругъ Петя боленъ! — сказала она, наклоняясь надъ кроваткой сына.
Это замѣчаніе сильнѣе всего подѣйствовало на Василису, которая сидѣла на своемъ ложѣ со спущенными къ полу красными и могучими, какъ у атлета, ногами.
— Что ужъ говорить! Пришла бѣда — отворяй ворота! — плаксиво произнесла она, отирая глаза рукавомъ рубахи.
Затѣмъ она прикурнула головою къ подушкѣ, но это состояніе очень скоро перешло въ сонъ, глубокій и сопровождавшійся храпѣньемъ съ присвистомъ. А Надежда Сергѣевна все сидѣла передъ кроваткой сына, внимательно наблюдая каждое, самое незначущее измѣненіе въ его лицѣ.
Въ переднемъ углу дѣтской, передъ кіотой, ярко теплилась лампадка, давая ровное, мягкое освѣщеніе. Страдальческій, кроткій ликъ Христа, окруженный терніями вѣнца, спокойно взиралъ съ вышины на боровшагося съ недугомъ ребенка и бодрствовавшую у его кроватки, мучимую тоскою и угрызеніями совѣсти, мать.
Надежда Сергѣевна уже не думала о происходившемъ съ нею за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ. Словно ошеломленная ударомъ въ голову — она смутно помнила о томъ, что было съ нею въ саду, какъ будто это былъ тяжелый кошмаръ…
И, вотъ расплата за грѣшныя мысли!
Не открывая глазъ, Петя быстро поворачивался съ одного бока на другой и при кашлѣ испускалъ жалобный, протяжный стонъ.
— Петя, Петюша, милый, болитъ? Гдѣ болитъ? спрашивала мать.
Ребенокъ не открывалъ глазъ. Щеки его горѣли круглымъ, величиною съ мѣдный пятакъ, багровымъ румянцемъ, шейныя артеріи бились учащенно, грудь быстро поднималась и опускалась.
Опершись руками на рѣшетку кроватки и положивъ на нихъ голову, Надежда Сергѣевна неожиданно для себя забылась на минутку.
— Мама! послышался твердый, ясный зовъ ребенка, — мама… тпруа…
— Спи, спи, милый! Куда теперь тпруа!.. Теперь ночь… Утромъ и мама пойдетъ, и Надя, и Вѣра…
— Вэлла! улыбнулся Петя, но вдругъ сталъ кашлять и заплакалъ: — мама на лучки, на лучки, мама! Мизми на лучки!
Надежда Сергѣевна взяла его на руки. Онъ такъ горѣлъ, что было горячо его держать. Она тихонько покачивала его, напѣвая грустную, колыбельную пѣсенку и слезы тоски сверкали въ ея глазахъ.
«Господи! думала она, — вѣдь я могу потерять его, а я, гадкая, мерзкая — Богъ наказываетъ меня болѣзнью сына»!..
Ребенокъ метался на рукахъ, плакалъ, просился «на лучки».
— Вѣдь ты у меня… ты на ручкахъ!.. Мама держитъ тебя, вотъ мамины ручки, видишь? убѣждала Надежда Сергѣевна, чувствуя какъ слезы капаютъ изъ ея глазъ на грудь сына.
— Мама, на лучки! твердилъ Петя.
«Онъ въ безпамятствѣ», подумала Надежда Сергѣевна — «такой страшный жаръ…»
Она оглянулась. Разсвѣтъ яснѣлъ все болѣе и болѣе. Василиса съ вечера забыла спустить штору и въ окно былъ видѣнъ садъ, свѣжій, благоуханный, весь окропленный ночною росою. Верхушки деревьевъ золотились лучами восходившаго солнца и тамъ ужъ возились птицы.
Надя и Вѣра спокойно спали въ кроваткахъ; Надежда Сергѣевна видѣла ихъ улыбавшіяся во снѣ румяныя лица.
"Который теперь можетъ быть часъ? задала себѣ вопросъ Надежда Сергѣевна, и какъ бы въ отвѣтъ часы въ гостиной гулко пробили четыре.
«Господи, еще только четыре!» — «ни къ одному доктору не достучаться. Да есть-ли еще здѣсь доктора? Конечно, есть! Вѣроятно есть и дѣтскіе… Подожду еще часа два, разбужу Грушу и пошлю»…
Петя замолкъ и забылся. Надежда Сергѣевна тихонько положила его въ кроватку, опустила шторы и на ципочкахъ вышла въ гостиную.
Первый предметъ, который попался ей на глаза, былъ кувшинъ съ цвѣтами. Они распустились пышнѣе и издавали еще сильнѣйшій запахъ миндаля. Цвѣты напомнили ей Нальханова.
О, теперь то уже все кончено и… навсегда! Нальханова болѣе не существуетъ. Если жизнь наша не есть простое сцѣпленіе случайностей, то, какъ знать, можетъ быть эта внезапная и безпричинная болѣзнь ребенка должна послужить предостереженіемъ матери. Что было бы если бы она пошла сегодня на свиданіе? Соблазнъ грѣха былъ силенъ, но Господь не захотѣлъ ея позора, не захотѣлъ несчастія семьи и указалъ ей ея настоящее мѣсто, вернулъ ее къ долгу…
Надеждѣ Сергѣевнѣ вспомнилась бесѣда съ Вѣрой передъ отъѣздомъ послѣдней въ деревню. Она вспомнила какъ уговаривала сестру остаться въ Петербургѣ.
— Нѣтъ, ужъ ты меня не уговаривай! съ милой улыбкой отвѣчала Вѣра, — я рѣшила уѣхать. Можетъ быть это моя idée fixe, — не спорю, но мнѣ кажется, что я права, потому что, у каждаго человѣка должна быть какая-нибудь идея, стремленіе къ высшему. Я человѣкъ одинокій и мнѣ такъ естественно думать о другихъ. О комъ же мнѣ думать? Будь я въ твоемъ положеніи, я безповоротно отдалась бы вся семьѣ. Дѣти, знаешь ли, великая вещь! Передъ однимъ этимъ все твое я, со всѣми страстями, желаніями должно преклониться. Мнѣ кажется, что тотъ, кто воспитываетъ будущее поколѣніе людей, долженъ быть чистъ какъ кристаллъ. Право! Это трудная, не для всѣхъ посильная обязанность и тотъ, кто не можетъ ее нести, пусть лучше не женится, не выходитъ замужъ и не имѣетъ дѣтей…
Тогда Надежда Сергѣевна обозвала сестру пуританкой и ригористкой, но теперь она видитъ, какъ та была права.
Надежда Сергѣевна едва дождалась шести часовъ, разбудила Грушу и послала ее за докторомъ.
Груша вскорѣ привела доктора — молодого человѣка восточнаго типа съ черной бородой и замѣчательно бѣлыми руками.
Докторъ наклонился къ ребенку и попробовалъ взять его руку. Петя отвернулся и заплакалъ.
— Ну, не надо, не надо! сказалъ докторъ, махнувъ изнѣженной, съ длинными, выхоленными ногтями, рукой, — вы измѣряли температуру? спросилъ онъ, повернувшись, къ Надеждѣ Сергѣевнѣ и вперяя въ нее одинъ изъ тѣхъ взглядовъ, какими молодые люди не изъ робкихъ смотрятъ на молодыхъ женщинъ.
Надежда Сергѣевна возмутилась въ душѣ за этотъ взглядъ.
— Да, измѣряла! — сухо и строго отвѣчала она, — тридцать девять и семь десятыхъ.
— Ночью, вѣроятно, была выше?
— Вѣроятно! отвѣчала Надежда Сергѣевна, недоумѣвая къ чему былъ заданъ этотъ вопросъ, и теперь же рѣшивъ обратиться къ другому врачу.
— Такъ! Кашляетъ?
— Да, сильно! Я боюсь, докторъ, нѣтъ ли у него чего-нибудь серьезнаго…
Докторъ опять взглянулъ на нее такъ, что она потупилась, и спросилъ:
— Гдѣ я могу написать рецептъ?
— Тамъ, въ гостиной!
Докторъ вышелъ въ гостиную, сѣлъ за столъ, гдѣ уже были приготовлены бумага и чернила, подперъ голову рукой и зѣвнулъ.
— Я боюсь, — заговорила опять Надежда Сергѣевна, — нѣтъ-ли у него какой-нибудь заразительной болѣзни…
— А у васъ есть еще дѣти?
— Двое.
— На всякій случай нужно его отдѣлить.
Онъ быстро написалъ рецептъ и, подавая его Надеждѣ Сергѣевнѣ, сказалъ:
— Давайте ему микстуру черезъ два часа по дессертной ложкѣ. Затѣмъ, кромѣ молока, — ничего.
— Онъ все проситъ пить.
— Естественно, потому что у него жаръ! — отвѣчалъ тотъ.
— Да, но что ему давать?
— Молоко… воду… Можно сдѣлать какое-нибудь кисленькое питье.
— Докторъ, вы все-таки не сказали, что у него! — заговорила Надежда Сергѣевна, провожая доктора на балконъ и вручая ему конвертъ съ трехрублевой бумажкой.
Онъ обернулся, посмотрѣлъ на нее улыбаясь, и отвѣчалъ:
— Не знаю. Болѣзнь еще не опредѣлилась. Я зайду еще разъ.
— Сегодня?
— Непремѣнно! — весело отвѣчалъ докторъ, какъ будто обѣщался зайти не къ больному ребенку, а къ ней, посидѣть, поболтать за стаканомъ чая.
Едва онъ успѣлъ выйти изъ сада, Надежда Сергѣевна съ силой захлопнула балконную дверь.
"Какой нахалъ! — думала она, въ волненіи шагая по гостиной, — «къ кому онъ пришелъ! Ко мнѣ или къ больному? И какъ онъ смѣлъ такъ смотрѣть на меня! Такъ мнѣ и нужно! Я должна претерпѣть всякія оскорбленія, все, все»… — повторяла она, глотая невольныя слезы.
Все утро Надежда Сергѣевна почти безотлучно провела у постели больного сына, выходя на минуту на кухню для отдачи необходимыхъ распоряженій. Ее мучило еще опасеніе, что Нальхановъ, просидѣвши напрасно на мѣстѣ свиданія, явится самъ. Она ломала голову, придумывая, какъ поступить: принять-ли его, или отказать ему въ пріемѣ черезъ прислугу. Теперь приходилось всѣми уловками, не возбуждая подозрѣнія прислуги, заметать слѣды своего преступленія…
Не спавшая ночь, измученная тоскою, съ воспаленными глазами и измятымъ лицомъ, Надежда Сергѣевна ходила какъ тѣнь изъ дѣтской въ гостиную, со страхомъ поглядывая въ садъ, въ ожиданіи увидѣть тамъ фигуру Нальханова.
Но вмѣсто него, около палисадника нѣкоторое время торчалъ какой-то мальчуганъ, лѣтъ двѣнадцати, и заглядывалъ въ окна дачи. Сперва Надежда Сергѣевна не обратила на него вниманія, думая, что мальчикъ, съ виду похожій на торговца, розыскиваетъ чью-нибудь дачу, но вдругъ у ней явилось предположеніе, что это, можетъ быть, посланный отъ Нальханова. Она тихонько, боясь скрипнуть дверью, вышла на балконъ и спросила:
— Ты кого ищешь? Кого тебѣ?
— Здѣсь десятый номеръ? — спросилъ мальчикъ.
— Здѣсь.
— Записка тутъ отъ барина. Не къ вамъ-ли?
Мальчикъ вошелъ въ садъ и черезъ перила балкона подалъ маленькій конвертъ, адресованный на ея имя. Она вскрыла конвертъ и прочла:
«Что съ тобою? Отвѣть! Я ждалъ четыре часа. Ради Бога сообщи съ подателемъ, что случилось».
Это обращеніе на «ты» и безцеремонная подпись «Максъ» подняли цѣлую бурю въ душѣ Рыняевой.
Какая дерзость, какое безстыдство! Вотъ онъ, тихенькій человѣкъ, который два года таилъ передъ всѣми дурныя намѣренія, который такъ умѣло скрывалъ истинную причину своихъ посѣщеній, съумѣлъ усыпить ревнивую бдительность мужа, вселить въ нее чувство уваженія къ себѣ, и все это только за тѣмъ, чтобы, воспользовавшись отсутствіемъ всѣхъ, грубымъ насиліемъ завладѣть женщиной! Таковы должно быть они всѣ.
Надежда Сергѣевна разорвала записку на мелкіе клочки и бросила ихъ черезъ палисадникъ на дорогу. Мальчикъ съ изумленіемъ смотрѣлъ на барыню.
— Чего же ты ждешь? — спросила она.
— Приказывали безпремѣнно отвѣтъ.
— Приказывали… отвѣтъ? — повторила Надежда Сергѣевна, — ну, такъ скажи, что записку барыня разорвала и велѣла сказать, что ничего не будетъ!.. Такъ и скажи! Понялъ?
— Какъ не понять! Понялъ!
— Ну, и ступай себѣ! Больше ничего!
Точно какое бремя скатилось съ ея души, когда она, вернувшись въ дѣтскую, подсѣла къ кроваткѣ Пети.
Ребенокъ блажилъ, просился на ручки, просилъ пить. Надежда Сергѣевна брала его на руки, носила по комнатѣ, которая вдругъ сдѣлалась большою и пустою, такъ какъ кровати Надюши и Вѣры были перенесены въ спальню.
За обѣдомъ Надежда Сергѣевна съѣла полъ тарелки супа и кусочекъ жаркого. У ней не было аппетита, она чувствовала себя почти больной и, воспользовавшись временнымъ спокойствіемъ Пети, попробовала заснуть, сидя въ креслѣ, подложивъ подъ голову подушку.
Солнце скрывалось за деревьями сада. Вечерѣло. Въ кустахъ однотонно чирикали воробьи, гдѣ-то на дорогѣ играла шарманка, и веселые звуки арій, въ соединеніи съ щебетаньемъ воробьевъ, наводили такую тоску на душу Надежды Сергѣевны, что она всплакнула, а послѣ, незамѣтно для себя, задремала.
— Барыня, а барыня! — послышалось ей сквозь сонъ.
Она открыла глаза и увидѣла передъ собой Грушу.
— Кажись, баринъ ѣдетъ! — сообщила та.
— Что ты! Не можетъ быть!.. Гдѣ?
Надежда Сергѣевна быстро вышла въ гостиную. Груша шла сзади и сообщала:
— Вышла я за ворота, смотрю, коляска ѣдетъ, и какъ будто баринъ. Да вотъ, смотрите, сюда заворачиваетъ!
Надежда Сергѣевна подошла къ окну въ ту минуту, когда извощичья коляска остановилась у палисадника и изъ нея выходилъ… конечно, онъ, Петръ Степанычъ, только сильно загорѣвшій, пополнѣвшій, въ сѣрой пуховой шляпѣ и новомодномъ пальто съ пелеринкой.
Надюша, игравшая въ саду, подбѣжала къ отцу, а онъ поднялъ ее на руки и цѣловалъ. Василиса съ Вѣрочкой стояла въ почтительномъ отдаленіи, но онъ подошелъ и началъ цѣловать Вѣру.
— Здравствуй, милая, здравствуй, голубушка, моя! — говорилъ Петръ Степанычъ, цѣлуя жену, — что это какая блѣдная? Здорова ли, дружокъ?.. А Петя? Гдѣ онъ?
— Онъ… боленъ, — прошептала Надежда Сергѣевна, опуская глаза.
— Какъ боленъ? Пустяки какіе-нибудь… Объѣлся!.. (Лицо Петра Степаныча все еще продолжало улыбаться). Гдѣ-же онъ?..
— Онъ очень боленъ, лежитъ! — съ удареніемъ произнесла Надежда Сергѣевна.
— Оч-чень… лежитъ?
Словно туча набѣжала на ликующее лицо Петра Степаныча и покрыла его тѣнью.
Онъ быстро шагнулъ въ гостиную, снялъ шляпу, сбросилъ пальто и тихонько, на ципочкахъ, вошелъ въ спальню.
Петя лежалъ съ открытыми глазами. На щекахъ его по прежнему горѣлъ румянецъ. Вытянутыя вдоль одѣяла руки были блѣдны и сухи.
Петръ Степанычъ наклонился надъ кроваткой и позвалъ:
— Петя!
Рѣсницы мальчика слегка дрогнули, но самъ онъ остался въ прежнемъ положеніи и широко раскрытые блестящіе глаза были, по прежнему, устремлены въ одну точку.
Петръ Степанычъ бросилъ мелькомъ взглядъ на столикъ, на которомъ, рядомъ со стклянкой и дессертной ложкой, лежалъ листокъ съ отмѣтками температуры, взялъ этотъ листокъ, пристально посмотрѣлъ на цифры и снова тѣнь пробѣжала по его лицу.
— Давно? — спросилъ онъ.
— Сегодня первый день. Захворалъ съ ночи.
— За докторомъ не посылала?
— Былъ какой-то, но не могъ опредѣлить болѣзни! Да я ему что-то не довѣряю.
— Гм! Я привезу Тарасова! Онъ отличный дѣтскій докторъ.
Петръ Степанычъ вышелъ въ гостиную; Надежда Сергѣевна послѣдовала за нимъ. Груша и Василиса вносили вощи.
— Груша! — позвалъ Петръ Степанычъ, — скажи извощику, что я сейчасъ поѣду обратно.
— Хорошо-съ! — отвѣчала та, съ удивленіемъ глядя на барина.
— Ты, можетъ быть, голоденъ? Хочешь, я велю подать что осталось отъ обѣда? — спросила Надежда Сергѣевна.
— Да, пожалуй! Если это недолго.
Ему подали телячью котлету.
Онъ ѣлъ спѣшно, едва пережевывая куски.
— Тутъ, — сказалъ онъ, кивнувъ на двѣ плетеныя корзины и чемоданъ, — я привезъ кое-что тебѣ и дѣтямъ…
— Отчего ты не извѣстилъ?
— Думалъ явиться сюрпризомъ. Да вѣдь ты все равно не поѣхала-бы меня встрѣчать? Бѣдная моя! Ты измучилась, на себя не похожа!
— Я не спала ночь.
— Ну, вотъ видишь! Береги себя! Попробуй-ка заснутъ теперь.
— Я ужасно боюсь за Петю! — со слезами въ голосѣ сказала Надежда Сергѣевна.
— Богъ дастъ все ограничится пустяками! — замѣтилъ Петръ Степанычъ допивая чай, — привезу Тарасова… начнемъ лечитъ. Ты только, пожалуйста, не тревожься и не падай духомъ!.. Ну, досвиданья! Поѣду!..
Онъ поцѣловалъ ее, сѣлъ въ коляску и поѣхалъ. Полчаса тому назадъ онъ торопился сюда, окрыляемый мыслью застать всѣхъ своихъ здоровыми и веселыми, обнять, расцѣловать, собрать около себя всю свою семью и за чайнымъ столомъ подѣлиться впечатлѣніями путешествія. Онъ съ нетерпѣніемъ посматривалъ на часы, соображая, когда пріѣдетъ и что въ это время, по заведенному обычаю, будетъ дѣлать его семья. Теперь ему противно было Выборгское шоссе; оно показалось ему непомѣрно длиннымъ. Тарасова онъ, къ счастью, засталъ дома, но на отлетѣ. Докторъ откровенно сознался, что настроенъ былъ ѣхать въ Аркадію, «подышать свѣжимъ воздухомъ».
— Ну, вотъ и отлично, Андрей Николаевичъ! Только вмѣсто Аркадіи, поѣдемте въ Лѣсной!
— Я слышалъ вы ѣздили въ командировку? — спросилъ Тарасовъ не совсѣмъ довольный.
— Только что вернулся, и мой первый визитъ къ вамъ.
— Да, это не пріятно! — промычалъ Тарасовъ, выходя въ переднюю и лѣниво надѣвая пальто.
Петю они застали въ томъ-же положеніи. Надежда Сергѣевна сидѣла подлѣ, въ креслѣ.
— Ну-съ, посмотримъ любезный другъ, что у тебя такое! — сказалъ Тарасовъ обращаясь къ Петѣ и снимая рѣшетку у кроватки.
Онъ сталъ на колѣни и приложилъ ухо къ груди, потомъ постукалъ по груди молоточкомъ, перевернулъ ребенка животомъ внизъ, выслушалъ спину и всталъ. Рыняевъ и Надежда Сергѣевна хранили все время глубокое молчаніе. Петя всхлипывалъ и просился на ручки.
— Нѣтъ, ужъ вы его лучше не трогайте! — сказалъ Тарасовъ, замѣтивъ что Надежда Сергѣевна готовится взять сына на руки, — ему будетъ больно.
— Пойдемте въ гостиную. Тамъ можно написать рецептъ! — позвалъ Петръ Степанычъ.
Тарасовъ вошелъ въ гостиную и сѣлъ за столъ. Напротивъ помѣстился Рыняевъ и Надежда Сергѣевна.
— Вотъ что-съ! — сказалъ Тарасовъ — я ему пропишу порошокъ и микстуру, давайте въ перемежку. Затѣмъ нужно будетъ вокругъ всего туловища класть согрѣвающіе компрессы, мѣняя ихъ черезъ четыре часа.
— Что у него? — робко спросила Надежда Сергѣевна.
— Воспаленіе праваго легкаго.
Мурашки пробѣжали по тѣлу Петра Степаныча и забрались подъ корни волосъ. Онъ приподнялся, хотѣлъ что-то сказать, но ничего не сказалъ.
— Завтра я пріѣхать не могу, — продолжалъ Тарасовъ, — если въ теченіе дня ему не будетъ лучше, температура не спадетъ, что вѣроятнѣе всего (вѣдь экую мерзость схватилъ, бѣдняга), то нужно будетъ, въ окружности правой лопатки, поставить шесть сухихъ банокъ…
Онъ оглянулся, услышавъ какъ всхлипнула Надежда Сергѣевна и подошелъ къ Петру Степановичу.
— Вы будете дома? — спросилъ онъ.
— Конечно! — отвѣчалъ тотъ, унылымъ голосомъ.
— Ну, и отлично!
Тарасовъ сказалъ что нужно сдѣлать, потомъ заставилъ Петра Степаныча повторить, какъ школьника, затвердившаго урокъ, и уѣхалъ.
Надежда Сергѣевна отправилась въ дѣтскую, а Петръ Степанычъ принялся ходить по комнатѣ. Подошла Надюша, Вѣра сидѣвшая на рукахъ у Василисы, тянулась къ нему, и, смѣясь, хлопала въ ладони, но онъ хмуро посмотрѣлъ на обѣихъ и все продолжалъ ходить…
На утро въ состояніи больного ребенка не замѣтно было никакого улучшенія. По прежнему онъ лежалъ пластомъ, кашлялъ, стоналъ отъ боли и просился на руки. Всю ночь мать и отецъ находились у его кроватки, всю ночь шла возня съ компрессами. Къ утру утомленный послѣ дороги и оттого, что не спалъ всю ночь, Петръ Степанычъ прилегъ на диванъ въ кабинетѣ, но сонъ его былъ тревоженъ. Онъ слышалъ сухой кашель сына, его стоны и безпрестанно просыпался. Голова его болѣла, онъ чувствовалъ слабость во всемъ тѣлѣ и недомоганье. Надежда Сергѣевна ходила какъ тѣнь.
Вечеромъ Петръ Степанычъ привелъ фельдшера, чернаго бритаго мужчину мрачнаго вида. Петя заплакалъ при видѣ незнакомаго человѣка. Тогда фельдшеръ подошелъ сзади, чтобы ребенокъ не могъ его видѣть и на маленькомъ столикѣ разложилъ шесть вынутыхъ изъ ящичка банокъ.
Занавѣси на окнахъ были спущены. На столѣ горѣла свѣча и отъ ея неровнаго, трепетавшаго пламени по потолку и стѣнамъ комнаты ложились подвижныя тѣни. Голова фельдшера и двѣ руки, перетиравшія стклянки, въ непомѣрно увеличенномъ видѣ отразились на потолкѣ.
Надежда Сергѣевна подняла рубашечку Пети до шеи, обнаживъ худую спинку и бокъ ребенка, который лежалъ, тяжело дыша, въ забытьѣ.
Зажженый у свѣчи клочокъ бумажки ярко вспыхнулъ во внутренности облитой эфиромъ банки, которая плотно присосалась краями къ тѣльцу ребенка.
Петя вскрикнулъ и заметался.
— Ему больно? — испуганнымъ голосомъ прошептала Надежда Сергѣевна.
— Ничуть! Что вы, помилуйте, сударыня! — успокоительно прошепталъ фельдшеръ.
Опять вспыхнулъ клочокъ бумажки и вторая банка помѣстилась рядомъ съ первой. Черезъ минуту всѣ шесть банокъ стояли вокругъ правой лопатки ребенка, который плакалъ и кричалъ:
— Не буду, не буду… не буду тпруа!
Сердце Надежды Сергѣевны сжималось.
— Не довольно-ли? — прошептала она, взглянувъ сперва на фельдшера, а потомъ на Петра Степаныча, молча, съ нахмуреннымъ лицомъ державшаго ноги сына.
— Еще три минуты! — прошепталъ фельдшеръ.
Ребенокъ успокоился; дыханіе его сдѣлалось рѣже, ритмичнѣе и онъ заснулъ.
— Заснетъ да пропотѣетъ и все пройдетъ! — сказалъ фельдшеръ, аккуратно уложивъ банки въ ящикъ и беря его подъ мышку; — намедни я кормилицѣ ставилъ банки, — восемьнадцать штукъ!
Петръ Степанычъ провелъ фельдшера до балкона и вручилъ ему кредитку, которую тотъ ловко спустилъ въ карманъ брюкъ.
Вернувшись въ дѣтскую, Петръ Степанычъ засталъ сына по прежнему спавшимъ.
Но все, что происходило раньше, была одна только прелюдія. Медленно и упорно прогрессировала болѣзнь Пети.
И Петръ Степанычъ упалъ духомъ. Ему кажется, что все пошло вверхъ дномъ, перепуталось, смѣшалось въ какомъ-то хаосѣ. Какой сегодня день, какое число, что теперь — утро или полдень — онъ не знаетъ, не хочетъ знать. Онъ сидитъ въ своемъ кабинетѣ, грызетъ ногти и смотритъ въ одну точку на полу. Всѣ его мысли, его вниманіе, слухъ, — все сосредоточено на томъ, что происходитъ черезъ комнату въ дѣтской. Онъ прислушивается, готовый по первому стону, по первому крику сына бѣжать туда.
Вотъ до его слуха доносится жалобный, протяжный плачъ. Онъ знаетъ, что это означаетъ: перемѣняютъ компрессъ. О, эти компрессы, которые не приносятъ никакой пользы! Какое мученіе брать изсохшее отъ жара тѣльцо ребенка, который дрожитъ и безпомощно клонитъ головку и обертывать это тѣльцо мокрымъ полотномъ! Петръ Степанычъ не можетъ выносить этого зрѣлища и предоставляетъ все это женѣ.
Стоны затихли. Слышны шаги удаляющейся Василисы. Въ гостиной бьютъ часы, Петръ Степанычъ начинаетъ считать и сбивается. Входитъ Груша и объявляетъ, что обѣдъ поданъ.
«Ага, — думаетъ Петръ Степанычъ, — значитъ пять часовъ. Но мнѣ не хочется ѣсть».
— Накормите дѣтей, Груша, да скажите барынѣ, я обѣдать не стану…
Груша удаляется. Въ столовой тихо, ложкой не звякнетъ. Еще-бы! Обѣдаетъ одна Надюша, которая подчинилась общему настроенію, грустна и тиха. Если-бы былъ здоровъ Петя! Онъ бойкій, живой мальчикъ, при немъ звенѣли-бы ножи, гремѣли-бы тарелки, его звонкій голосъ покрывалъ-бы всѣ остальные. А теперь тихо.
Пріѣзжаетъ докторъ. Видъ у него серьезный, даже строгій. Лицо ни разу не улыбнется, а когда онъ послѣ выстукиванія и выслушиванія больного приходитъ въ гостиную писать рецептъ и, за одно просматриваетъ длинный лоскутъ бумаги съ цифрами температуры, то брови его хмурятся и онъ сердитымъ жестомъ откидываетъ отъ себя роковую бумажку.
— Все тоже, все тоже! — унылымъ тономъ говоритъ Петръ Степанычъ.
— Да, въ правомъ легкомъ сидитъ порядочная мерзость! — отвѣчаетъ Тарасовъ, — хорошо еще что нейдетъ дальше. Ну, какъ вы съѣздили?
— Ничего! — тѣмъ-же тономъ отвѣчаетъ Петръ Степанычъ, — нужно писать докладъ, работы пропасть. Не могу!
— Возьмите себя въ руки! Такъ не годится.
— Жалко мальчишку! — совсѣмъ плачущимъ тономъ замѣчаетъ Петръ Степанычъ, — мой лю-би-мецъ.
Онъ отворачивается, чтобы скрыть набѣжавшую на глаза слезу.
— У васъ всѣ они любимцы. Ничего, поправится. Ребята изумительно выносливый народъ. Который день боленъ?
— Седьмой.
— Посмотримъ, что будетъ послѣзавтра. До свиданія!
Тарасовъ уѣзжаетъ и Петру Степанычу скучно, что онъ уѣхалъ.
Наступаетъ вечеръ. Петръ Степанычъ сидитъ въ кабинетѣ передъ лампой и пробуетъ заняться. Но мысль его тамъ, у кроватки больного сына, въ дѣтской, откуда доносятся кашель и стоны.
И тѣмъ не менѣе Петръ Степанычъ принуждаетъ себя вникнуть въ смыслъ дѣловыхъ бумагъ. Онъ работаетъ упорно и долго, за полночь и когда утомленный ложится спать, то слышитъ опять кашель и стоны. Онъ зажимаетъ рукою ухо, надвигаетъ на голову другую подушку и, не слыша уже ничего, дѣлаетъ пробу, прислушивается къ звукамъ изъ дѣтской…
Утро. Петръ Степанычъ стоитъ передъ кроваткой Пети; подлѣ на кровати, полуодѣтая спитъ Надежда Сергѣевна. Какъ она блѣдна, какъ осунулось ея лицо, запали глаза! Она сама, того и гляди, захвораетъ.
Петръ Степанычъ полчаса тому назадъ измѣрилъ температуру сына. Градусникъ показалъ 36,6. «Чтобы это значило? — думаетъ Петръ Степанычъ, — температура сильно упала! Неужели воспаленіе разрѣшилось? Или, можетъ быть, паденіе температуры къ худу?»
Онъ смотритъ на сына. Петя лежитъ съ открытыми глазами. Въ нихъ нѣтъ прежняго блеска, прежняго возбужденія, все это замѣнило выраженіе покорнаго спокойствія и утомленія. Лицо его изъ-синя блѣдное, прозрачное, тонкія, исхудавшія руки бѣлы какъ бумага.
— Петя, Петюнокъ, милый мой! Тебѣ лучше? Да? У тебя ничего не болитъ? — спрашиваетъ Петръ Степанычъ, проводя рукой по волосамъ сына.
— Солодно! — шепчетъ тотъ, поводя плечами.
Петръ Степанычъ плотно укутываетъ его одѣяломъ.
— Солодно, солодно! — твердитъ ребенокъ.
А черезъ нѣсколько минутъ онъ уже мечется въ жару…
--…. Ну, вотъ, и девятый день! — говоритъ Петръ Степанычъ, сидя противъ Тарасова и смотря, какъ тотъ пишетъ рецептъ, — а кризиса не было. Я считаю положеніе сына безнадежнымъ!
— Не безнадежнымъ, а опаснымъ! — поправляетъ Тарасовъ, — это другое дѣло! Нужно бороться!
И онъ уѣзжаетъ. Опять уѣзжаетъ, когда Петру Степанычу такъ хочется поговорить, излить передъ кѣмъ-нибудь свою тоску!
Съ женою онъ не разговариваетъ. Что толку разстраивать другъ друга?
А время тоски и страданій тянется мучительно долго, безъ конца, безъ края, и нѣтъ исхода, нѣтъ облегченія нигдѣ и ни въ чемъ!
Петръ Степанычъ смотритъ въ окно и замѣчаетъ вдругъ за рѣшеткой палисадника фигуру Нальханова. Тотъ какъ будто чѣмъ-то смущенъ и не рѣшается войти.
— Максимъ Яковлевичъ! — зоветъ Рыняевъ съ балкона, — вы къ намъ? Войдите, пожалуйста.
Нальхановъ медленно и нехотя поднимается по ступенькамъ.
— Знаете, какое у меня горе? — говоритъ Петръ Степанычъ.
— Что такое? — спрашиваетъ Нальхановъ, внезапно блѣднѣя и черезъ стеклянную дверь бросая тревожный взглядъ въ гостиную.
— Да, впрочемъ, вы давно не были! — спохватывается Петръ Степанычъ, потирая лобъ, — я совсѣмъ запутался…
— Что-же случилось? — упавшимъ голосомъ спрашиваетъ Нальхановъ.
— Сынъ очень боленъ! Опасно боленъ! Врядъ-ли перенесетъ.
Нальхановъ смотритъ нѣсколько въ сторону, и Петръ Степанычъ, не видя его лица, не можетъ опредѣлить, какое впечатлѣніе произвело на него это извѣстіе.
— Ахъ, какъ жаль! — говоритъ Нальхановъ, — жаль и мальчика и васъ, но въ особенности Надежду Сергѣевну; она должна ужасно тревожиться!
— Охъ, ужъ не говорите! — машетъ рукою Петръ Степанычъ, — мы ходимъ, какъ потерянные! У меня такая гибель работы, а я все не могу приняться какъ слѣдуетъ.
— Я думаю! Еще-бы! Ну, Богъ дастъ мальчикъ поправится. До свиданія!
Но Петру Степанычу ужасно хочется поговорить со свѣжимъ человѣкомъ.
— Куда-же вы! Посидите, поболтаемъ! Сейчасъ выйдетъ жена! — говоритъ онъ, крѣпко сжимая руку Нальханова и удерживая, — посидите, напьетесь чаю!
— Нѣтъ ужъ не удерживайте, Петръ Степанычъ! Вамъ теперь не до гостей. Я зайду въ другой разъ, — отвѣчаетъ Нальхановъ.
— Ну, какъ знаете. Смотрите-же, не забывайте!
— Нѣтъ, нѣтъ!
Нальхановъ быстро сходитъ въ садъ и, очутившись на улицѣ, идетъ по направленію къ трактиру, гдѣ оставилъ свою лошадь.
«О, если-бы ты зналъ, — думаетъ онъ, — если-бы ты зналъ, голубчикъ… Такъ-ли бы ты заговорилъ со мною! Сталъ-ли бы приглашать меня придти еще разъ! Но онъ ничего не знаетъ. Она никогда не скажетъ ему, что было между нами. А я узналъ причину, почему она не пришла на свиданіе. Пріѣхалъ мужъ, заболѣлъ ребенокъ… Для такой куриной души этихъ двухъ обстоятельствъ больше, чѣмъ достаточно. Выпьемъ за добродѣтель!..»
Онъ вошелъ въ трактиръ, спросилъ большую рюмку коньяку, выпилъ, потомъ спросилъ другую, третью… Затѣмъ выйдя во дворъ, сѣлъ на лошадь и поскакалъ къ Выборгскому шоссе.
Онъ охмѣлѣлъ и скакалъ, безпрестанно перемѣняя аллюры, — то рысью, то галопомъ.
…. Четырнадцатый день! Петръ Степанычъ вписываетъ въ продолговатый клочокъ бумаги температуру сына: 38,9.
«Что-же будетъ, Господи, что-же будетъ?» — задаетъ вопросъ Петръ Степанычъ и переводитъ глаза на лежащаго въ кроваткѣ Петю.
Это ужъ не ребенокъ, а его скелетъ. Кожа, безъ кровинки, бѣлая какъ бумага обтянулась на костяхъ лица, на тонкихъ, какъ палочки рукахъ и ногахъ. Высохшая грудь по прежнему работаетъ неустанно то поднимаясь, то опускаясь въ частомъ дыханіи. Ребенокъ уже не можетъ самъ перемѣнять положенія тѣла, и его нужно переворачивать, причемъ какъ его положатъ, такъ онъ и лежитъ. Очень часто ему не хватаетъ воздуха, и тогда онъ, задыхаясь, начинаетъ «ловить» руками. Тарасовымъ пущены въ ходъ, повидимому, самыя послѣднія средства… Вотъ, въ углу виситъ каучуковая подушка, наполненная кислородомъ. Въ моментъ, когда ребенокъ начинаетъ задыхаться, — а это чаще всего бываетъ ночью, — Петръ Степанычъ или жена приближаютъ ко рту стеклянную воронку, отмыкаютъ кранъ, и кислородъ выходитъ съ легкимъ шипѣньемъ. Ребенокъ сейчасъ-же успокаивается, начинаетъ дышать легче. Но это облегченіе минутное, а затѣмъ опять все тоже и тоже. «И что могутъ сдѣлать лекарства, кислородъ и опытность врача?»
Такъ думаетъ Петръ Степанычъ, измѣривая тихими шагами гостиную. Двѣнадцать шаговъ туда и обратно. Это онъ знаетъ давно. А тамъ, въ дѣтской, съ открытыми глазами, лежитъ сынъ и борется, страшно борется съ одолѣвающимъ его недугомъ. И это онъ знаетъ давно. Не знаетъ только одного: скоро-ли это кончится.и какъ. И никто, никто не можетъ этого знать, кромѣ Бога.
Черезъ каждыя пять минутъ Петръ Степанычъ входитъ въ дѣтскую, видитъ молчаливую, убитую фигуру жены, склонившуюся надъ кроваткой сына, видитъ блестящіе, остановившіеся на одной точкѣ глаза страдальца-сына и висящій въ изголовьи образокъ на голубой ленточкѣ, видитъ и думаетъ:
«Останешься-ли ты среди насъ или уйдешь, покинешь насъ навсегда? Кто можетъ знать? Никто, кромѣ Бога!»
Петръ Степанычъ приподнимаетъ одѣяло и смотритъ на ступню ребенка. Вотъ они, эти зловѣщіе признаки! За ногтями стало сине и подъемъ ноги какъ будто припухъ.
— Развѣ припухло? — спрашиваетъ жена, — мнѣ кажется нѣтъ! А что-же это значитъ, если припухло?
— Ничего, — успокоительнымъ тономъ, сквозь слезы отвѣчаетъ Петръ Степанычъ, — это… ни-че-го…
И онъ быстро уходитъ въ кабинетъ. Кончено! Все кончено! Въ ногахъ открывается отекъ. Черезъ нѣсколько часовъ отекъ распространится, займетъ легкія, сердце и тогда…
— Господи! — поднявъ кверху глаза, полные слезъ, и крѣпко сжавъ руки, молитъ Петръ Степанычъ, — Господи, Боже мой!.. Услышь меня, Господи! Великій я грѣшникъ передъ Тобой, Боже, молю помоги мнѣ! Не для себя прошу, Господи! Накажи меня болѣзнью, смертью, но оставь мнѣ Петю въ живыхъ! Не отнимай его отъ меня. Ты видишь, Ты знаешь все, Господи, Ты знаешь, что это эгоизмъ, но прости мнѣ его! Я буду его учить, буду воспитывать къ почитанію Тебя, въ любви людямъ!.. Молю тебя, не отнимай его отъ меня!
Дверь отворяется и стоящая на порогѣ Груша спрашиваетъ:
— Прикажете подавать обѣдъ?
— Потомъ, потомъ! — машетъ рукою Петръ Степанычъ, досадуя, что ему помѣшали въ такой моментъ его воззванія къ Богу, какого у него не было во всю его жизнь, — потомъ, немного погодя, Груша, подадите! — смягчившимся голосомъ говоритъ онъ.
Но, такъ неудачно, такъ не кстати прерванное настроеніе пропало, и Петръ Степанычъ начинаетъ опять измѣрять шагами гостиную: «двѣнадцать туда, двѣнадцать назадъ… Отчего не ѣдетъ Тарасовъ? Кажись, пора… Дала-ли жена лекарство?.. Вотъ и сосѣдъ со службы вернулся… У него тоже есть дѣти… И что-то много… кажется четверо… всѣ здоровы… А, можетъ быть, нога не припухла, можетъ быть, я ошибаюсь?..»
Входитъ Тарасовъ. У него все тотъ-же серьезный, строгій видъ.
— Ну, какъ нашъ больной? — спрашиваетъ онъ, и вглядѣвшись въ Петра Степаныча, замѣчаетъ, — эхъ, батюшка, на кого вы похожи! Нельзя, нельзя падать духомъ! Какъ вамъ не стыдно!
Тарасовъ входитъ въ дѣтскую и начинаетъ продѣлывать то-же, что продѣлывалъ все эти дни, т. е. выстукиваетъ, выслушиваетъ, пробуетъ пульсъ.
— Мнѣ кажется у него опухла ножка! — замѣчаетъ Петръ Степанычъ.
— Гдѣ?
Тарасовъ быстро откидываетъ одѣяло, смотритъ одну ногу, другую, щупаетъ пальцемъ и успокоительнымъ тономъ говоритъ:
— Ничуть не бывало. Это вамъ показалось.
— Слава Богу, что показалось! — уныло отвѣчаетъ Петръ Степанычъ.
— Какъ высохъ, бѣдняга! — замѣчаетъ Тарасовъ, смотря на ребенка.
— Кажется, теперь ужъ нечему и сохнуть! — говоритъ Петръ Степанычъ.
— Дѣти обладаютъ замѣчательной силой сопротивленія! задумчиво, какъ бы про себя замѣчаетъ Тарасовъ, — и, тряхнувъ головой, говоритъ: бороться, бороться нужно, Петръ Степанычъ!
И онъ уѣзжаетъ. Уѣзжаетъ, когда осталось всего какихъ-нибудь два, три часа до наступленія послѣдняго момента борьбы со смертью! О, эти доктора!
Петръ Степанычъ уходитъ въ кабинетъ, садится у окна въ кресло и смотритъ на улицу. Онъ не можетъ связать пары мыслей. Онъ только смотритъ на улицу, на прохожихъ, на проѣзжающихъ въ собственныхъ экипажахъ дачниковъ, на гуляющихъ въ сопровожденіи нянекъ дѣтей, на деревья, верхушки которыхъ красны отъ послѣдняго отблеска заката. Въ головѣ онъ ощущаетъ свинцовую тяжесть и тупость, сердце, сжавшись въ комокъ, тоскливо ноетъ, словно нарываетъ.
Сумерки сгущаются. Кое-гдѣ на дачахъ вспыхнули огоньки лампъ, на улицѣ становится все тише и тише. Гдѣ-то заливается гармоника и лаетъ собака.
Руки и ноги Петра Степаныча отяжелѣли, онъ весь отяжелѣлъ, опустился, вѣки закрываются сами собой, и вотъ ужъ онъ ѣдетъ по желѣзной дорогѣ, случайно смотритъ въ окно и видитъ, что все кругомъ покрыто снѣгомъ. Снѣгъ на поляхъ, на крышахъ деревенекъ, толстые пласты его лежатъ даже на деревьяхъ. Стоитъ настоящая зима…
«Какъ же это»? думаетъ Петръ Степанычъ, — «какая теперь зима! Вѣдь я поѣхалъ весною, возвращаюсь лѣтомъ и вдругъ — снѣгъ? Тутъ что-нибудь не то! Этого быть не можетъ?»
— Петръ Степанычъ, Петръ Степанычъ! — слышитъ онъ явственно громкій голосъ жены, и затѣмъ чуть слышный шепотъ: — Петюша умеръ.
— Что! — съ дикимъ крикомъ вскакиваетъ Петръ Степанычъ.
Передъ нимъ дѣйствительно жена.
— Тише! Боже мой, какъ ты закричалъ! — говоритъ она.
— Что Петя? Что съ нимъ?
— Мнѣ кажется ему какъ будто немного лучше!..
— Господи!
Петръ Степанычъ широко крестится и смотритъ на жену.
Лицо ея какъ будто просвѣтлѣло, морщинки у угловъ губъ разгладились, даже ростомъ она какъ будто стала выше.
— Ну, пойдемъ, пойдемъ! — торопливо говоритъ Петръ Степанычъ выходя изъ кабинета.
— Заснулъ спокойно и дышать сталъ легче… пить не проситъ! — сообщаетъ идущая сзади Надежда Сергѣевна.
— Да, да, это хорошо… хорошо! — крѣпко сжимая ея руку шепчетъ Петръ Степанычъ.
Онъ тихонько отворяетъ дверь дѣтской, на ципочкахъ подходитъ къ кроваткѣ и долго, умиленно смотритъ на сына. Да, конечно, ему лучше, лучше!.. Зловѣщій круглый румянецъ сошелъ со щекъ, дыханіе свободно, и даже лицо приняло совсѣмъ другое выраженіе.
Петръ Степанычъ тихонько просовываетъ руку подъ одѣяло, нащупываетъ исхудавшія ноги сына и чувствуетъ, что кожа влажна.
— Слава Богу, слава Богу! — шепчетъ Петръ Степанычъ, — теперь ему нуженъ сонъ, сонъ… больше всего… Оставимъ его, пусть спитъ… и ради Бога, ради Бога нужно принять всѣ мѣры, чтобы была тишина. Пойдемъ, Надя, пойдемъ, голубка моя!
Онъ издали креститъ сына и, перекрестившись самъ, выходитъ въ гостиную.
Надежда Сергѣевна входитъ и садится въ кресло противъ мужа.
Боже, какъ измѣнилась она за это время! Она постарѣла на десять лѣтъ. На вискахъ показались сѣдые волосы.
— Бѣдная моя! — говоритъ Петръ Степанычъ, беря руку жены и цѣлуя ее, — ты измучилась, ты на себя не похожа. Но теперь все прошло. Петя начнетъ поправляться, и все пойдетъ по старому.
Да, все прошло! Цвѣты въ стеклянномъ кувшинѣ, стоящіе и теперь на столѣ, засохли и издаютъ противный, кислый запахъ, а тогда они были свѣжи и благоухали.
— И всему, всему я одна виновата! — въ какомъ-то экстазѣ са мобичеванія восклицаетъ Надежда Сергѣевна и закрываетъ лицо руками.
— Ты? (Петръ Степанычъ тихонько отнялъ ея руки и смотрѣлъ на нее съ возраставшимъ удивленіемъ). Чѣмъ-же ты виновата?..
— Я.., я не слѣдила за дѣтьми… я была дурною матерью.
— О, голубка моя! — широко улыбнулся Петръ Степанычъ, — это всегда такъ кажется, но это вздоръ… Болѣзнь приходитъ неизвѣстно какъ и такъ-же уходитъ. Не вини себя напрасно! Успокойся, не плачь! Ну, не плачь-же!..
— Нѣтъ… я… я…
Надежда Сергѣевна истерично зарыдала. Натура не выдержала перелома. Все, что сдерживалось и таилось подъ впечатлѣніемъ четырнадцати-дневныхъ мукъ у кроватки больного сына, хлынуло теперь наружу въ безсвязныхъ вопляхъ, сопровождавшихся истерическими рыданіями.
И только въ двухъ вещахъ Надежда Сергѣевна не открылась мужу: въ томъ, что Нальхановъ ее цѣловалъ и она обѣщалась придти на свиданіе, и что, въ случаѣ смерти сына, она твердо рѣшила покончить съ собою…
XVI.
правитьДеревня Бахирево раскинулась по обѣимъ сторонамъ небольшой извилистой рѣчки Вири. Ряды холмовъ тянулись до горизонта и скрывали деревню отъ линіи желѣзной дороги, находившейся на разстояніи всего одной версты. Свистки поѣздовъ слышались въ деревнѣ, и это было единственнымъ, что хоть издали напоминало о цивилизаціи въ этомъ заброшенномъ уголкѣ глухой П--ской губерніи. Несмотря на то, что въ Вяхиревѣ насчитывалось оффиціально до 80 съ чѣмъ-то дворовъ, съ населеніемъ слишкомъ 400 душъ, въ ней не было школы. Почему-то однако земство нашло удобнымъ устроить здѣсь такъ называемый фельдшерскій пунктъ, посѣщавшійся два раза въ мѣсяцъ врачемъ. Пунктомъ завѣдывалъ фельдшеръ, который, соскучившись одиночествомъ и оторванностью отъ цивилизаціи, сталъ пить мертвую, бросилъ принимать больныхъ, одичалъ и допился до того, что его самого пришлось отправить въ больницу.
Такимъ образомъ нѣкоторое время «фельдшерскій пунктъ» числился существовавшимъ только въ отчетахъ управы, пока однажды весною, у околицы деревни не показалась телѣжка волостного старшины съ сидѣвшими въ ней самимъ старшиною и. молодою, довольно бѣдно одѣтою дѣвушкой. Старшина черезъ десятскихъ живо собралъ нѣсколько человѣкъ домохозяевъ, надѣлъ знакъ своего достоинства и оповѣстилъ «міръ», что, вотъ, дескать ребята, привезъ я вамъ дохтуршу, — прошу любить и жаловать.
«Дохтуршу» звали Вѣрой Сергѣевной Заболотиной.
Мужики отнеслись къ «дохтуршѣ» недовѣрчиво; дескать посадило начальство, Богъ съ ней съ дѣвицей, пускай сидитъ, а чтобы идти къ ней лечиться, — помилуй Богъ! Такая-то молоденькая, чего она понимаетъ. Да ее наша бабка Ульяниха за поясъ заткнетъ. А такъ, будемъ говорить: не было у насъ фершала и по сю пору «пункта» пустая стоитъ!
И нанятая Вѣрой, состоявшая изъ трехъ комнатъ квартира, не наполнялась больными и присланный изъ земства новый шкапъ съ медикаментами (старый былъ сожженъ прежнимъ фельдшеромъ, въ припадкѣ алкоголизма) такъ и оставался на замкѣ.
Но Вѣра не падала духомъ. Съ недѣлю посидѣла она въ одиночествѣ, удовлетворяясь чтеніемъ привезенныхъ съ собою книгъ, да рѣдкими бесѣдами со стряпавшей на нее бабой-домохозяйкой, а затѣмъ вдругъ у этой-же самой бабы заболѣлъ животъ, — Вѣра дала капель; капли помогли.
Тѣмъ не менѣе больные относились къ Вѣрѣ и ея познаніямъ, все-таки, съ нѣкоторымъ недовѣріемъ, пока не пріѣхалъ докторъ. Этотъ день былъ днемъ тріумфа Вѣры. Квартирка ея переполнилась массою больныхъ. Докторъ, пожилой человѣкъ, изъ тѣхъ, которымъ больше всего довѣряетъ народъ, вызывалъ больныхъ по очереди, какъ они были зарегистрованы Вѣрой въ ея больничномъ журналѣ.
— Матвѣй Прохоровъ! — вызывалъ онъ, и когда изъ толпы выходилъ и становился передъ нимъ хилый, со слезящимися глазами старичекъ, докторъ спрашивалъ Вѣру:
— Что вы у него нашли? Pneumonia? Вѣрно! Онъ давно страдаетъ, я его знаю! Что даете? Прекрасно. Больше ничего не требуется. Помогаетъ тебѣ лекарство, которое даетъ барышня?
— Какъ будто помогаетъ. Кашлять легче какъ будто!..
— И будетъ помогать! Слушайся барышню и лечись… Ананій Архиповъ!
Къ лѣту положеніе Вѣры въ деревнѣ, — какъ она писала Надеждѣ Сергѣевнѣ, — перестало быть неловкимъ; всѣ ее знали, всѣ относились къ ней съ довѣріемъ, и Вѣра успѣла ознакомиться съ обитателями Бахирева.
Въ этомъ году деревня уже съ конца августа начала ощущать недостатки. Угрожалъ голодъ не одному Вяхиреву, также и всему округу. Вѣсти изъ другихъ губерній тоже приходили неутѣшительныя. Вѣра, имѣвшая ежедневное общеніе съ бахиревцами, почувствовала себя окруженною такимъ моремъ бѣдъ, что на первыхъ порахъ совершенно потеряла голову. На ея глазахъ изъ домовъ уводился скотъ и продавался на базарѣ, на ея глазахъ люди, относительно которыхъ предполагалось, что они пользуются нѣкоторымъ достаткомъ, — чуть-ли не цѣлыми семьями уходили въ кусочки.
Вѣра мучилась, тосковала, глядя на послѣдовательное разореніе деревни и не знала чѣмъ все это кончится. Да и никто не зналъ. Всѣ уповали на милость Божію…
Подъ вечеръ ненастнаго сентябрьскаго дня Вѣра вернулась отъ одной бабы, у которой дня три тому назадъ «принимала», и начала снимать съ себя намокшее пальто.
— Человѣкъ тутъ тебя дожидается! — сказала старуха-хозяйка, подходя, ишь дождь-то…
— Какой человѣкъ? — спросила Вѣра.
— Богъ его знаетъ! Ровно изъ господъ какой. Пріѣхалъ онъ съ женой, надо быть, остановился у лавочника на постояломъ… Онъ тамъ, въ свѣтелкѣ! Я ему лампу зажгла. Темно!
Вѣра отворила дверь въ сосѣднюю маленькую комнату и увидѣла высокаго, плотнаго мужчину, расхаживавшаго по комнатѣ. Лицо его было обрито, но должно быть уже нѣсколько дней тому назадъ, потому что покрылось синеватой щетиной. Волосы у него были черные, зачесанные назадъ, носъ большой, съ горбиной. Одѣтъ онъ былъ въ довольно потертый пиджакъ и сѣрыя, покрытыя грязью панталоны.
Увидя Вѣру, онъ остановился, съ удивленіемъ измѣрилъ взглядомъ ея маленькую фигуру и, сдѣлавъ театральный жестъ — поклонился.
— Простите, сударыня, за вторженіе въ вашу обитель! — загорилъ онъ, слегка картавя, — несомнѣнно я имѣю честь видѣть г-жу фельдшерицу?
— Да, я фельдшерица! — отвѣчала Вѣра, спокойно глядя на гостя.
— А мнѣ позвольте представиться: артистъ петербургской Императорской труппы, Левъ Степановичъ Свирскій.
— Садитесь пожалуйста! — продолжала Вѣра.
— Благодарю васъ!
Свирскій сѣлъ, облокотился локтемъ на столъ и взъерошилъ волосы.
Когда-то онъ, должно быть, былъ недуренъ собою, даже красивъ, но годы и бродячая то полуголодная, то полная излишествъ актерская жизнь оставила на его лицѣ отпечатокъ потасканности.
— Извините, милая барышня, — позвольте мнѣ васъ такъ называть, потому что здѣсь всѣ васъ такъ называютъ, — лавочникъ, напр., и прочіе, — я за вами!.. Моя жена, — тоже артистка… очень, очень больна.
— Вы остановились у лавочника? Пойдемте! — просто сказала Вѣра, — что съ вашей женой?
— У ней пошла кровь горломъ!
— А!
Вѣра начала одѣвать пальто.
— Позвольте! — подскочилъ Свирскій — ради Бога простите мое вторженіе! Вы только что вернулись и разсчитывали вѣроятно отдохнуть… но такой неожиданный случай… Простите!
— Полноте! Не извиняйтесь! — отвѣчала Вѣра, — я готова. Пойдемте!
Они вышли изъ избы. Было темно. Вѣтеръ шумѣлъ въ верхушкахъ деревьевъ и поднималъ волосы Вѣры.
— Позвольте предложить руку! Такой сильный вѣтеръ, того и гляди сшибетъ съ ногъ! — сказалъ Свирскій, одною рукой придерживая широкія поля ветхой шляпы «либералки», а другую протянувъ Вѣрѣ.
— Не безпокойтесь!
Они пошли къ концу деревни, гдѣ вдали чуть мерцали огни пріютившейся лавки и постоялаго двора вмѣстѣ.
— Такая неожиданность… такая непріятность! — говорилъ Свирскій, — мы играли въ П--вѣ, въ труппѣ Лутошникова… Вы бывали въ П--вѣ?
— Нѣтъ, не была, — отвѣчала Вѣра.
— Гм! Такъ видите-ли, мы играли въ труппѣ Лутошникова и, вдругъ, представьте… крахъ! Впрочемъ, это явленіе довольно обычное… Лутошниковъ оказался порядочнымъ негодяемъ… забралъ кассу и фьють!.. Бѣжалъ ночью, оставивъ въ гостиницѣ свои чемоданы… впрочемъ пустые, т. е. наполненные сѣномъ и полѣньями! Ха, ха! Какъ вамъ это понравится! Все это было-бы смѣшно, когда бы не было такъ грустно! Всѣ мы бросились въ разбродъ, какъ стадо безъ пастуха! Нѣкоторые, впрочемъ, составили «сосьетэ» и остались въ городѣ, но мы съ женою бѣгство предпочли голоду и направляемся въ О. Тамошняя труппа еще держится и есть вакансія какъ разъ для меня. Къ несчастью, этотъ припадокъ, случившійся на половинѣ дороги… Долженъ вамъ сказать… (Онъ наклонился къ Вѣрѣ и тихо, почти шепотомъ, произнесъ:) мнѣ кажется, что у жены чахотка.
— А вотъ увидимъ! — отвѣчала Вѣра.
— Скажите, вы тутъ постоянно живете и нигдѣ не бываете?
— Я недавно поступила!
— Недавно? Да, ну, это дѣло другое, но вы тутъ не останетесь?
— Почему?
— Помилуйте! Одна, въ глухой деревнѣ! Со скуки умереть можно.
— Мнѣ некогда скучать! — отвѣчала Вѣра.
— У васъ много занятій?
— Очень много.
— Простите еще разъ, что я можетъ быть отвлекъ…
— Пожалуйста, не извиняйтесь. Это излишне! — отвѣчала Вѣра, — вотъ мы и пришли…
Свирскій отворилъ калитку, пропустилъ Вѣру и самъ пошелъ впередъ. Въ просторной, бревенчатой комнатѣ на клеенчатомъ диванѣ лежала закутанная въ платки блѣдная, исхудавшая женщина среднихъ лѣтъ. Около нея съ участливымъ выраженіемъ въ лицѣ сидѣла толстая лавочница. При появленіи мужа и Вѣры больная повела на нихъ глазами и закрыла ихъ. Лавочница встала и отошла въ сторону. Вѣра сняла съ себя платокъ и пальто въ углу комнаты, тихонько подошла къ больной и взяла ее за руку.
Больная вздрогнула и открыла глаза.
— Другъ мой, это барышня-фельдшерица! — сказалъ Свирскій, — она тебѣ поможетъ! Ну, какъ ты себя чувствуешь?
Больная не отвѣчала, пристально глядя на Вѣру, какъ-бы изучая ея лицо. Вдругъ она закрыла глаза и тихо прошептала:
— Скажите, я скоро умру?..
— Этого никто не можетъ знать! — отвѣчала Вѣра, — но ваше положеніе таково, что нужно подумать, какъ сдѣлаться.
И она остановила задумчивый взглядъ на пламени свѣчи.
Въ комнатѣ стояла тишина. Свирскій пересталъ ходить, сѣлъ къ столу и подперъ голову рукою.
— Ѣхать дальше, конечно, нечего думать! — заговорила Вѣра, — вамъ необходимъ полнѣйшій покой. Оставаться здѣсь — неудобно.
— Неудобно, матушка-барышня, неудобно, — сокрушенно качая головой, отозвалась изъ дальняго угла лавочница.
— У моей хозяйки есть лишняя комнатка… Хотите я устрою васъ тамъ? Вы будете подъ моимъ присмотромъ? — предложила Вѣра.
— Благодарю васъ, — прошептала больная.
— Но эту ночь вамъ придется провести здѣсь! — сказала Вѣра, — комнату все-таки нужно истопить, кое-что устроить. Утромъ я зайду и перевезу васъ…
— Спасибо, — прошептала больная.
Она высвободила изъ-подъ платковъ худую, почти прозрачную руку, взяла руку Вѣры и сдѣлала усиліе ее пожать.
— Я васъ провожу! — вызвался Свирскій, поспѣшно хватая пальто и шляпу.
Глаза больной, устремленные на него, вдругъ вспыхнули и потухли.
— Совершенно напрасно! — улыбаясь отвѣчала Вѣра, — я лучше васъ знаю дорогу.
— Нѣтъ-съ, извините! Это мое правило, отъ котораго я не отступалъ никогда! — воскликнулъ Свирскій.
— Повторяю вамъ, — напрасно. Лучше-бы вы остались около больной, — строго замѣтила Вѣра.
— Я недалеко… до околицы.
Вѣра пожала плечами и вышла. Свирскій слѣдовалъ за нею.
— Не знаю, какъ мнѣ васъ благодарить! — бормоталъ онъ, — вы такъ разумно, такъ хорошо придумали… Если только ваша хозяйка согласится… Впрочемъ, вѣдь мы не надолго, не правда-ли? Я думаю дня два, три. Намъ непремѣнно, непремѣнно нужно поспѣть въ О!..
— Ну, не надѣйтесь! — сказала Вѣра, внезапно повернувшись къ нему, — я должна васъ предупредить, что ваша жена очень больна.
— То есть… виноватъ… вы находите…
Въ это время изъ-за клочковъ гонимыхъ вѣтромъ тучъ показалась луна и освѣтила фигуру Свирскаго. На лицѣ его было скорѣе недоумѣніе, чѣмъ испугъ.
— Вы находите, что она не въ состояніи будетъ черезъ два дня ѣхать и что…
— Я нахожу, что черезъ два дня она можетъ умереть! — рѣзко оборвала Вѣра.
— Что вы! Развѣ положеніе ея…
— Очень опасное! Удивляюсь, какъ вы рѣшились везти въ такую погоду и по такой дорогѣ умирающую женщину.
— Но я не зналъ! Право-же, я не зналъ! Съ нею были такіе случаи и все, слава Богу… Послушайте, вы меня пугаете…
— До свиданія, господинъ Свирскій. Завтра я приду! А теперь ступайте къ больной. Вы меня уже достаточно проводили, — сказала Вѣра.
— Покоряюсь вашей волѣ! — отвѣчалъ Свирскій, театральнымъ жестомъ снялъ шляпу, пожалъ руку Вѣры и пошелъ обратно.
«Онъ какой-то несчастный и невмѣняемый, — думала Вѣра, — и сознаетъ-ли онъ что нибудь, кромѣ необходимости попасть въ О. и играть тамъ героевъ? Онъ навѣрное играетъ героевъ».
Утромъ нанята была подвода; Свирскій съ лавочникомъ снесли больную и положили въ телѣгу. Всю дорогу ѣхали шагомъ, боясь растревожить больную и тѣмъ не менѣе она до такой степени ослабѣла, что внесли ее въ комнатку безъ чувствъ. Вѣра тотчасъ принялась возиться около нея. Больная лежала на боку, подогнувъ ноги и подложивъ подъ щеку руку, широко раскрытыми глазами пристально смотрѣла на Вѣру, и вдругъ движеніемъ руки подозвала ее.
— Какъ васъ зовутъ? — спросила она.
— Меня зовутъ Вѣрой Сергѣевной, — отвѣчала Вѣра, — фамилія моя Заболотина.
— Милая Вѣра Сергѣевна, спасибо вамъ, спасибо за все.
Больная протянула руку. Вѣра подала свою; у той не было силы пожать ее.
— Засните! Вы утомились! — сказала Вѣра.
— Какая вы добрая, славная! — воскликнула больная, — мнѣ-бы такъ хотѣлось поговорить съ вами.
— Ну, вотъ я приду вечеркомъ, напьемся чаю и поговоримъ, — сказала Вѣра.
Вечеромъ Вѣра дѣйствительно пришла, принесла съ собою кое-что попить. Старуха Макаровна внесла самоваръ. Больная сидѣла въ кровати, опираясь спиною на подушку, вытянувъ на колѣни руки.
— Вотъ видите, вы отдохнули и смотрите веселѣе! — замѣтила Вѣра, разливая чай.
— Да, мнѣ здѣсь очень, очень нравится! — сказала больная, — здѣсь такъ тихо, уютно… Боже мой, мнѣ страшно подумать, что было-бы безъ васъ. Сейчасъ у меня былъ Лёва, онъ просто въ восторгѣ отъ васъ, влюбленъ… Я имѣю полнѣйшее основаніе ревновать!
Вѣра, досадуя, слегка передернула плечами.
«И у ней актерскія замашки»! подумала она, «умирающая, а не можетъ безъ пустяковъ»…
— Вы такъ много сдѣлали для… для меня! — воскликнула больная и слезы показались у ней на глазахъ.
Эти слезы примирили съ нею Вѣру.
— Полноте, не думайте объ этомъ, — сказала Вѣра, — а главное — не волнуйтесь! Вамъ вредно!
— Ахъ, что вы говорите! — воскликнула та, — мнѣ все, все вредно! Развѣ я не знаю, что скоро умру? Одного легкаго у меня давно нѣтъ; мнѣ еще въ Кіевѣ говорили доктора, — другого тоже немного осталось… Голубушка Вѣра Сергѣевна, заприте дверь.
— Какъ запереть дверь? — удивилась Вѣра.
— Ну, да! Заприте на задвижку! Не хочу, чтобы кто-нибудь вошелъ нечаянно… напримѣръ Лева.
Вѣра подошла къ двери и заперла ее.
— Ну, вотъ, спасибо! Теперь садитесь тутъ, поближе… вотъ такъ! Я давно смотрю на васъ… второй день… все изучала, изучала васъ и много думала, и теперь рѣшила, что только вы честно исполните мою послѣднюю просьбу, — перешлете… вотъ…
Она вынула изъ-подъ подушки письмо и вдругъ снова спрятала его.
— Нѣтъ, погодите! Я сперва разскажу вамъ про себя… Тс!
Она стала прислушиваться; за дверью ходила Макаровна.
— Это хозяйка! — сказала Вѣра.
— Хозяйка? Я ужасно боюсь, чтобы не пришелъ Лева… Вы знаете, я вовсе не Свирская… мы не обвѣнчаны. Это не оскорбляетъ васъ, милая, дорогая?
— Меня? Богъ съ вами? — отвѣчала Вѣра.
— Моя фамилія Бардина.
— Бардина?
Вѣра подавила крикъ изумленія.
Софья Павловна Бардина… Вы какъ будто удивлены? Знаете вы Бардиныхъ? Кого?
— Кажется вашего брата, — Михаила Павловича. Онъ женатъ на моей сестрѣ.
— Женатъ? Ну, слава Богу! но какъ это странно… Какая случайность… Ваша сестра должно быть такая-же милая, какъ вы… Миша — женатъ! А знаете вы моего дядю?
— Илью Афанасьевича? Слышала о немъ, но никогда не видала.
— Никогда не видали? — повторила Софья Павловна, качая головой, — да, его никто не видитъ. Онъ нелюдимъ, не показывается никому… Милая Вѣра Сергѣевна, мы значитъ родственницы, можемъ говорить другъ дружкѣ «ты»… Будемъ говорить «ты». Да! Неправда-ли?
— Хорошо! — отвѣчала Вѣра, — но вы волнуетесь…
— «Ты волнуешься», а не вы! — замѣтила больная, — ну, скажи мнѣ «ты», добрая, благородная дѣвушка!
Софья Павловна по театральному протянула для объятія обѣ руки.
— Боже мой, какой случай, какой необыкновенный случай свелъ насъ! — воскликнула Софья Павловна, и это послѣ всѣхъ моихъ скитаній, въ теченіе пятнадцати лѣтъ! Вѣра, ты знаешь мою исторію, ты вѣроятно слышала, какъ я, семнадцатилѣтней дѣвчонкой, влюбилась въ Леву, бросила домъ дяди и ушла? А теперь ты видишь конецъ… Когда вернешься въ Петербургъ, разскажи дядѣ, какъ ты встрѣтила меня, пріютила, обогрѣла… Нѣтъ, лучше перешли ему это письмо… вотъ, перешли ему (она снова вынула письмо и на этотъ разъ сунула его въ руки Вѣры), да, да, непремѣнно…-но не раньше, какъ я умру…
Задыхаясь отъ волненія, она слабо опустилась на подушку и закашлялась.
— Вотъ, видите, я вамъ говорила! — съ досадой замѣтила Вѣра.
— Нѣтъ, ничего! Теперь прошло… дорогая… Эхъ, вся моя жизнь прошла въ волненіи… Знаешь-ли, вѣдь я играла… Больная уже играла… Но у меня нѣтъ таланта… (Вѣрѣ казалось, что она бредитъ). Я играла потому, что онъ игралъ. О, у него большой талантъ! Только онъ ненавидитъ дядю и не позволилъ писать ему… Тсс!.. кто-то идетъ?
— Нѣтъ никого! — отвѣчала Вѣра, — но вамъ необходимо заснуть, лучше я уйду!
— Нѣтъ, нѣтъ! — встрепенулась больная, — дорогая, не уходи! Ради Бога не уходи! Мнѣ страшно оставаться одной… Меня мучаютъ воспоминанія… Дай насмотрѣться, налюбоваться на тебя! Ты счастлива, Вѣра, да? Ты ни въ кого не влюблена? Не люби никого! Мы русскія женщины не умѣемъ любить. Мы отдаемъ себя всю, порываемъ со всѣмъ прошлымъ, и не получаемъ ничего, ничего… Ты самостоятельная, а меня брали вмѣстѣ съ чемоданомъ, какъ вещь, и везли: въ Одессу, Кіевъ, въ Петрозаводскъ…
Она закрыла лицо руками и упала на подушку, потомъ вдругъ приподнялась и протянула руку.
— А письмо? Гдѣ письмо? — заговорила она, — у тебя?
— Да, у меня! — отвѣчала Вѣра.
— Спрячь, спрячь! Ты перешлешь послѣ моей смерти! Да?
— Хорошо, но зачѣмъ объ этомъ говорить.
— Перешлешь, да? Честное слово?
— Честное слово!..
— Ну, теперь я спокойна! И отлично, отлично, отлично… ничего больше не нужно… Ты долго училась медицинѣ? Это трудно?
— Да, не легко! — отвѣчала Вѣра.
— Тебѣ не скучно въ деревнѣ?
— Нѣтъ.
— А мама твоя жива?
— Жива.
— Ау меня нѣтъ мамы… Я не помню ее…
И она забылась.
Вѣра тихонько, на ципочкахъ, вышла изъ комнаты.
На другой день, послѣ обѣда, Макаровна прибѣжала къ ней сообщить, что пріѣзжая скончалась. Случилось это совершенно неожиданно. За нѣсколько минутъ до смерти Софья Павловна попросила хозяйку поправить подушку, жалуясь, что отлежала бокъ. Когда-же Макаровна явилась съ чаемъ и, думая, что больная заснула, стала ее будить, то увидѣла, что она была мертва. «Такъ голубушка и не откушала чаю-то»! съ сокрушеніемъ прибавила Макаровна.
Свирскій явился мрачный и остановился передъ покойницей, трагически скрестивъ на груди руки. Вѣрѣ казалось, что онъ рисуется своей печалью.
Всѣ пять верстъ до сосѣдняго села, гдѣ была церковь, Свирскій шелъ за гробомъ пѣшкомъ, съ непокрытой головой, но въ церковь не вошелъ, а во время отпѣванія меланхолично бродилъ по кладбищу.
Когда гробъ Софьи Павловны опустили въ могилу, Свирскій отвелъ Вѣру всторону и сказалъ:
— Смотрите какъ уныло кругомъ! Природа оплакиваетъ мою дорогую Соню. Нѣтъ, Вѣра Сергѣевна, природа бездушна, только мнѣ, оплакивающему дорогой прахъ, кажется, что все окружающее раздѣляетъ мою тоску. Теперь я остался одинъ, на всемъ свѣтѣ, нѣтъ моего помощника и друга, котораго я любилъ, какъ сорокъ тысячъ дядей любить не могутъ! Пойду бродить по свѣту, по городамъ и селамъ, въ телѣгѣ и пѣшкомъ, по холоду и зною, пойду странствовать до тѣхъ поръ, пока такое же тихое, безвѣстное кладбище не приметъ въ свои нѣдра прахъ актера. Прощайте, великодушная Вѣра Сергѣевна, прощайте, быть можетъ навсегда. Черезъ полчаса я покидаю вашъ тихій уголокъ. Я уѣзжаю въ О.
Вѣра пожала руку Свирскому и пожелала ему счастливаго пути.
Ей было жаль его. Въ этихъ двухъ, изломанныхъ жизнью и профессіей натурахъ было что-то до такой степени наивное, дѣтское, что они невольно возбуждали сочувствіе.
Но она не могла долго думать о нихъ — жизнь съ ея насущными интересами скоро захватила ее цѣликомъ. Число больныхъ, собиравшихся въ ея квартирѣ, стало день ото дня увеличиваться, у нѣкоторыхъ изъ нихъ обнаруживались признаки цынги. Народъ приходилъ жаловаться не на недуги, а на голодовку. Бабы приносили голодныхъ ребятъ и оставляли ихъ у Вѣры. Макаровна изнемогала, отгоняя народъ, и наконецъ махнула рукой.
Вѣра поняла, что одной медицинской помощи недостаточно, что безполезно лечить уже развившіяся послѣдствія голода, — необходимо кормить голодающихъ. Лавочникъ, отпускавшій за счетъ Вѣры муку, крупу и горохъ, имѣлъ если не фактическія, то всѣ юридическія права на полученіе ея жалованья.
Что было дѣлать?
Вмѣстѣ съ письмомъ Софьи Павловны, вложеннымъ для передачи старику Бардину, въ письмѣ къ Надеждѣ Сергѣевнѣ Вѣра отправила на почту еще два: одно врачу съ изложеніемъ положенія дѣлъ, и другое Доронину, съ просьбой помочь.
Врачъ пріѣхалъ первый, осмотрѣлъ больныхъ, провелъ весь вечеръ въ бесѣдѣ съ Вѣрой и обѣщался сообщить о положеніи села надлежащему начальству.
— Оно уже знаетъ! Ему сообщено черезъ волость… — сказала Вѣра.
— И тѣмъ не менѣе…
— И тѣмъ не менѣе, какъ видите!
— Оба взглянули другъ на друга и помолчали.
— Ну, хорошо! Что же я то могу сдѣлать? — спросилъ докторъ.
— Нельзя-ли какъ-нибудь организовать частную помощь. У васъ есть знакомые помѣщики, обратиться къ нимъ? — подала мысль Вѣра.
— Хорошо, попробую! — отвѣчалъ докторъ, — но вѣдь это такая незначительная помощь…
— Хоть что нибудь! Устроимъ столовую, станемъ кормить самыхъ неимущихъ. Кто пришлетъ муки, кто картофелю, кто дровъ…
Докторъ съ нѣкоторымъ сомнѣніемъ посмотрѣлъ на Вѣру, но ничего не сказалъ и уѣхалъ.
Вѣра стала ждать, но никто ничего не присылалъ. Дни проходили… Однажды Вѣра сидѣла въ маленькой комнаткѣ у окна и смотрѣла на улицу, покрытую буграми замерзшей грязи. Дальше, извиваясь, рѣчка Вирь катила свои воды, а еще дальше, сливаясь съ темно-сѣрымъ горизонтомъ, тянулись обнаженныя, бурыя поля. Ни одного живого существа не видно было ни на улицѣ, ни на рѣчкѣ. Прежде, бывало, хоть гуси своимъ присутствіемъ оживляли унылый пейзажъ, но теперь не стало и гусей, и вмѣсто ихъ сѣрыхъ силуэтовъ по низменному топкому берегу торчали кое-гдѣ принесенные теченіемъ перегнившіе остовы кустовъ. Почти во всѣхъ избахъ, длиннымъ рядомъ унизавшихъ оба берега рѣки, ворота были раскрыты настежь, дома хозяевамъ нечего было запирать и не отъ кого было скрывать свою нищету. По крышамъ не перелетали голуби, воробьи не прыгали по дорогѣ — Богъ вѣсть, куда дѣвались, не слышно было ни блеянья овцы, ни крика пѣтуха; деревня производила такое впечатлѣніе, точно въ ней все вымерло.
Въ состояніи тоски и полнѣйшей безпомощности Вѣра сидѣла и грызла ногти.
Нервный трепетъ пробѣгаетъ по плечамъ Вѣры; она кутается въ платокъ въ то время, какъ голова ея пылаетъ и въ ней продолжаютъ носиться клочки сценъ и обрывки впечатлѣній.
«О, зачѣмъ, зачѣмъ я не богатая, не могущественная, шепчетъ Вѣра, стискивая обѣими руками пылающую голову, — къ чему мнѣ мои знанія, когда я такъ же безпомощна, какъ эти несчастные… Мнѣ деньги нужны теперь, деньги. И такъ немного мнѣ нужно денегъ, а вотъ ихъ нѣтъ, и люди гибнутъ…»
Вѣра вспомнила дѣтскіе дни, свои мечты, стремленіе учиться, вспомнила время экзаменовъ, школьный садъ и прогулки по немъ съ лекціями въ рукахъ. Тогда ей и всѣмъ ея подругамъ казалось, что стоитъ только сдѣлаться фельдшерицами и ихъ желанія исполнятся. Ну, вотъ она фельдшерица, у ней цѣлый шкафъ набитъ лекарствами, а вмѣстѣ съ тѣмъ она безпомощна, какъ дитя! Что можетъ сдѣлать она съ своими познаніями тамъ, гдѣ вмѣсто всякихъ лекарствъ нуженъ хлѣбъ?
Вѣра все сидѣла у окна, и продолжала, незамѣтно для себя, грызть ногти. Осенніе, дождливые сумерки окутывали улицу, рядъ избъ съ почернѣвшими крышами и дальнія поля и рѣку. Приближалась ночь, такая же темная, холодная и ненастная, какъ предшествовавшія ей, такая же мучительная для тѣхъ, кто томится отъ голода…
Изъ-за околицы показалась телѣга съ сидѣвшимъ въ ней человѣкомъ.
«Кто бы это могъ быть?» — подумала Вѣра, — «неужели ко мнѣ?»
Телѣга остановилась подъ окнами и въ сидѣвшемъ въ ней человѣкѣ въ полушубкѣ и высокихъ сапогахъ Вѣра узнала Доронина. Сердце ея забилось отъ радости.
— Викторъ Иванычъ, — крикнула она, не сообразивъ, что Доронинъ не могъ ее слышать, и бросилась въ сѣни.
— Здравствуйте, Вѣра Сергѣевна, здравствуйте! Какъ поживаете? — привѣтствовалъ ее Доронинъ, протягивая озябшую, красную руку, — вотъ вы гдѣ поселились.
Онъ отвязалъ кушакъ, снялъ полушубокъ, бросилъ его на стулъ, и держа обѣ руки Вѣры въ обѣихъ своихъ, подвелъ ее къ окну.
— Дайте на васъ посмотрѣть! Давненько-таки мы не видались! Все такая-же! — сказалъ онъ, выпуская ея руки.
— Да, такая-же! — подтвердила Вѣра, — ну, а вы какъ? Тоже такой-же? — улыбнулась она, — я давно не имѣла о васъ никакихъ извѣстій и даже боялась, получили-ли вы мое письмо?
— Получилъ, и какъ видите… поторопился пріѣхать. Ну, что-же мы будемъ дѣлать?
— Во-первыхъ, пить чай. Макаровна, — обратилась Вѣра къ стоявшей въ дверяхъ хозяйкѣ, — какъ-бы намъ самоварчикъ?
— Самоварчикъ? Сейчасъ, сейчасъ! — воскликнула старуха, взяла со шкафа самоваръ и исчезла съ нимъ.
Черезъ полчаса Вѣра и Доронинъ сидѣли за самоваромъ. Доронинъ пилъ чай безъ сахара, держа стаканъ въ обѣихъ рукахъ и прихлебывая широкими глотками. Вѣра горячо излагала ему свой планъ дѣйствія. Ясные глаза ея разгорѣлись, на щекахъ выступилъ румянецъ, вся фигура ея какъ-бы выросла.
— Это прекрасно, это все прекрасно задумано, — одобрялъ Доронинъ, — если только откликнутся другіе.
— А отчего-бы имъ не откликнуться? — возразила Вѣра.
— Какъ отчего? Отъ лѣни, — отвѣчалъ Доронинъ, — русскій человѣкъ по натурѣ добръ и даже любитъ помогать ближнему, да лѣнь одолѣла. Какъ это отправить голодающимъ нѣсколько мѣшковъ картофеля! Возня! Не стоитъ! А вотъ пріѣзжайте къ нему со своей подводой, такъ онъ васъ такъ нагрузитъ, что не свезти. Вѣдь у него картофель-то все равно задаромъ гніетъ… И такъ во всемъ…
— Ну, такъ что-же дѣлать? Вы мнѣ укажите, къ кому обратиться. Я пойду, буду просить! — воскликнула Вѣра.
— Ужъ мы это какъ-нибудь оборудуемъ, — спокойно отвѣчалъ Доронинъ. — На первыхъ порахъ я съѣзжу кое къ кому, попрошу. Тутъ у васъ есть два богатыхъ землевладѣльца, я ихъ знаю. Они дадутъ и зерна и картофеля и дровъ. Потомъ ужъ нужно будетъ вамъ изъ собранныхъ нами денегъ удѣлить толику. Къ намъ, вѣдь, теперь большія пожертвованія идутъ — ну, станемъ дѣлиться. Вотъ организація-то и пригодилась!
(Вѣра опустила глаза. Въ этой фразѣ ей показался намекъ на ея давнишнее замѣчаніе объ ихъ организаціи. «Онъ мнѣ этого не проститъ никогда!» подумала она).
— Да это все впереди, а на первыхъ порахъ…
— На первыхъ порахъ нужны столовыя, столовыя! — воскликнула Вѣра.
— И столовыя! — подтвердилъ Доронинъ, улыбаясь, — хорошо, Вѣра Сергѣевна, устроимъ столовыя… Вы знаете, какъ это дѣлается?..
— Понятія не имѣю! Развѣ для этого должна существовать какая-нибудь система?
— Порядокъ извѣстный долженъ быть. Вы здѣсь всѣхъ знаете, вотъ и составьте перво-на-перво списокъ…
— Зачѣмъ списокъ? — перебила Вѣра.
— Затѣмъ, чтобы знать, кто больше всѣхъ нуждается.
— Всѣ нуждаются!..
Доронинъ съ видомъ недовѣрія покосился на Вѣру.
— Всѣ? Поголовно? Будто-бы нѣтъ такихъ, которые болѣе нуждаются?..
Вѣра сидѣла молча, опустивъ голову. Она припоминала, кто изъ бахиревцевъ считался зажиточнымъ.
— Вы не забудьте, Вѣра Сергѣевна, что если у насъ окажутся кое-какія средства, то все-таки не хватитъ для всѣхъ…
— Я не знаю… я не могу припомнить ни одного дома, гдѣ было-бы достаточно хлѣба! — отвѣчала Вѣра.
— Вотъ для этого-то нужно всѣхъ обойти и составить списокъ! Вамъ одной это не подъ силу, но я на-дняхъ пришлю опытнаго по этой части человѣка: свою жену.
— Какъ? — удивилась Вѣра, — вы женаты?
— Женатъ.
— Давно?
— Съ прошлой осени. Вотъ познакомитесь съ нею. Она хорошій человѣкъ.
Вѣра инстинктивно взглянула на руки Доронина. Какъ разъ въ это время онъ обѣими руками держалъ стаканъ; ни на одномъ изъ пальцевъ не было кольца.
«Не все-ли равно? — подумала Вѣра, — какъ однако живучи въ насъ предразсудки».
— Прекрасно! — воскликнула она, — присылайте-же поскорѣе жену. Да вотъ еще: когда вы будете у вашихъ землевладѣльцевъ?
— Сегодня ночую у одного, завтра пойду къ другому.
— И вы надѣетесь?
— Вполнѣ! Оба хорошіе люди!
— Отчего-же эти хорошіе люди не знаютъ до сихъ поръ, что дѣлается у нихъ подъ бокомъ?
— Отъ лѣни, сударыня, отъ лѣни! — шутливо отвѣчалъ Доронинъ, вставая и берясь за шапку, — погодите, дайте срокъ! Мы ихъ всѣхъ поднимемъ и голода у насъ не будетъ.
— Дай Богъ.
Смерклось совсѣмъ, когда Доронинъ, выйдя отъ Вѣры, садился въ телѣгу. Съ темнаго неба сыпался снѣгъ. Холка лошади, часть хомута, мѣховая, рваная шапка возницы бѣлились отъ снѣга. Порывистый сѣверный вѣтеръ, какъ пыль, сметалъ снѣгъ съ намерзшихъ накатанныхъ мѣстъ дороги въ колеи. Доронинъ сѣлъ въ телѣгу, зарылъ ноги въ сѣно и, нахлобучивъ шапку по уши, велѣлъ ѣхать шибче. Сквозь полуопущенныя вѣки, въ пеленѣ разыгравшейся метели ему мерещилась тонкая фигура Вѣры, въ накинутомъ на плечѣ старенькомъ платкѣ, съ блѣднымъ лицомъ и ясными, горѣвшими любовью къ ближнему, глазами. Сквозь заунывный вой осенняго вѣтра Доронину слышалась горячая убѣжденная рѣчь молодой дѣвушки, слышались ея восклицанія: «столовыя, столовыя… Зачѣмъ списокъ… всѣ нуждаются…» Въ своей большой, холодной рукѣ онъ какъ-бы ощущалъ еще присутствіе ея маленькой, сухой и горячей руки. Вѣра чистая, одинокая, со всей своей духовной мощью, какъ изваяніе, вставала передъ нимъ, властно манила впередъ и исчезала гдѣ-то далеко, далеко въ бѣлой мути метели въ необъятныхъ, покрытыхъ саваномъ снѣга, пустынныхъ поляхъ Россіи.
XVII.
правитьНадежда Сергѣевна велѣла извощику остановиться у подъѣзда дома старика — Бардина, на Выборгской сторонѣ; вышла изъ саней и позвонилась. Въ своемъ письмѣ Вѣра просила ее собственноручно передать старику письмо Сони, и какъ ни была занята Надежда Сергѣевна, она не рѣшилась ослушаться воли сестры.
Надеждѣ Сергѣевнѣ довольно долго пришлось ждать, пока отворили дверь. Отворилъ ее коротко остриженный, ярко-рыжій молодой человѣкъ, съ блѣднымъ, веснусчатымъ лицомъ и злыми, карими глазами.
Ельпидифоръ уже года два, какъ покоился въ послѣднемъ разрядѣ Митрофаньевскаго кладбища, а на его мѣсто былъ взятъ новый лакей, Ѳедоръ, въ которомъ люди, помнившіе нѣкогда сына сапожника Ѳедьку, прозваннаго «Лягушкой», легко признали-бы одно и то-же лицо. Но двѣнадцатилѣтній Ѳедька подросъ, выровнялся и превратился въ 18-ти-лѣтняго Ѳедора, носившаго сюртукъ, башмаки со шнурками и ожесточенно скоблившаго бритвой верхнюю губу, на которой покуда не появлялось ни малѣйшихъ признаковъ растительности.
— Кого вамъ? — спросилъ Ѳедька, просунувъ въ полуотворенную дверь носъ и наглымъ взглядомъ окидывая фигуру Надежды Сергѣевны.
— Подай своему барину эту карточку и скажи, что барыня пришла съ важнымъ письмомъ! Понялъ? — строго сказала Надежда Сергѣевна, проходя въ переднюю.
Ѳедька не ожидалъ такого натиска и быстро ретировался.
— Пожалуйте въ залу. Они сейчасъ выйдутъ! — сказалъ онъ, появляясь.
Надежда Сергѣевна сѣла на стулъ и въ ожиданіи стала смотрѣть въ занесенный снѣгомъ садъ. Сквозь голые сучья деревьевъ отлично были видны въ верхушкахъ черныя шапки пустыхъ грачиныхъ гнѣздъ.
— Ну, что-же? Вѣдь дожидаются! — донесся изъ сосѣдняго съ залой кабинета нахальный окрикъ Ѳедьки, — этакъ вы три часа не соберетесь.
Другого голоса, за его слабостью, нельзя было разобрать.
— Ну, еще-бы! Я виноватъ!.. Почемъ я знаю, вы съ ней ходите! Сунули куда-нибудь! Всегда засунете, а я въ отвѣтѣ… Нѣту тамъ!..
Затѣмъ дверь отворилась и изъ кабинета, опираясь на палку, показался Илья Афанасьевичъ. Волосы и борода его были уже не бѣлые, а съ сильной желтизной и спутанными космами падали на плечи и грудь. Спина согнулась, плечи выступили острыми углами. Онъ былъ въ сѣромъ, драповомъ халатѣ и бархатныхъ сапогахъ. Увидя Надежду Сергѣевну онъ пріосанился, прибавилъ шагу и въ черныхъ, но начинавшихъ уже мутнѣть глазахъ блеснулъ прежній огонекъ.
— Кто вы? Что вамъ угодно? — прошамкалъ онъ, садясь въ кресло.
Надежда Сергѣевна назвала себя.
— Рыняева? — воззрился на нее старикъ, — Надежда Сергѣевна… я какъ будто помню…
— Мы видѣлись раза два послѣ свадьбы сестры!.. — сказала Надежда Сергѣевна.
— Какой свадьбы? Ахъ, Мишиной!.. Ахъ, эта свадьба, эта свадьба…
Въ углахъ глазъ старика на сухихъ и желтыхъ, какъ пергаментъ, морщинахъ сверкнули слезы и медленно покатились по щекамъ.
— Ну, что-же вамъ нужно? — рѣзко началъ онъ, дрожавшими, сухими пальцами ловя палку — вы опять пришли жаловаться… просить… вы сдѣлали его несчастнымъ… что? Впрочемъ, это не вы… — (Онъ близко нагнулся къ Рыняевой и внимательно заглянулъ ей въ глаза) — я васъ не знаю! Что вамъ нужно?
— Я принесла вамъ письмо, которое должна отдать собственноручно. Вотъ оно! — сказала Надежда Сергѣевна, вынимая изъ баула письмо Софьи Павловны и подавая его старику.
— Что? Какое письмо? Отъ кого?
— Отъ вашей племянницы.
— Племян… Сони!
Быстрымъ движеніемъ старикъ схватилъ письмо, любовно посмотрѣлъ на него съ одной, съ другой стороны и началъ распечатывать. Но пальцы его дрожали, они не въ силахъ были разорвать конвертъ. Письмо прыгало въ рукахъ, падало на колѣни, раза два упало на ноги. Надежда Сергѣевна должна была поднимать его и подавать старику.
— Отъ Сони… отъ Сони… письмо отъ Сони… — бормоталъ старикъ, все еще дѣлая попытку распечатать конвертъ, пробуя даже разорвать его зубами, — что… что она… здо… здо… здорова?..
— Она умерла. Сестра, которая съ ней познакомилась, пишетъ мнѣ…
— Умерла? Соня умерла?.. За-чѣмъ-же… зачѣмъ письмо?
Онъ остановилъ на Надеждѣ Сергѣевнѣ жалкій, молящій взглядъ. Крупныя капли слезъ непроизвольно катились по его щекамъ.
— Передъ смертью она написала вамъ это письмо! — сказала Рыняева.
— Передъ смертью?.. Передъ смертью? — спрашивалъ старикъ, держа у груди нераспечатанное письмо, — такъ умерла? Соня умерла? Это правда? Шалунья моя… рѣзвушка…
Онъ поднялся, и опираясь на палку, пошелъ въ кабинетъ, прижимая письмо къ груди и шепча:
— Умерла… умерла… шалунья моя…
Только что успѣла закрыться за нимъ дверь, какъ Рыняева услышала тяжелое паденіе тѣла. Внѣ себя отъ страха, она бросилась впередъ и столкнулась лицомъ къ лицу съ Ѳедькой. Онъ оскалилъ зубы и дерзко смотрѣлъ на нее, придерживая дверь.
— Упалъ? Съ нимъ ударъ? — воскликнула Надежда Сергѣевна, — пусти меня!
— Ничего-съ, не безпокойтесь! Съ ними это бываетъ. Отойдутъ!
Но въ глазахъ его, которые онъ упорно пряталъ отъ Рыняевой, была неувѣренность и страхъ. Мелкая дрожь подергивала его, покрытыя веснушками, скулы. И въ то же время онъ улыбался.
— Чему ты смѣешься, дуракъ! — крикнула Надежда Сергѣевна, — нужно сейчасъ-же за докторомъ!..
— Не безпокойтесь. Потрудитесь только внизъ сойти, сказать дворнику. Онъ сходитъ! Съ нимъ это бываетъ… Не впервой!..
Надежда Сергѣевна быстро сошла съ лѣстницы и очутилась на подъѣздѣ. Въ двухъ шагахъ у воротъ стоялъ дворникъ, молодой парень въ пиджакѣ и щеголеватыхъ, высокихъ сапогахъ со сборами.
— Послушай, дворникъ! — обратилась къ нему Надежда Сергѣевна, — съ бариномъ сдѣлалось дурно, бѣги за докторомъ.
Дворникъ докурилъ папироску, сплюнулъ и не спѣша поднялся на крыльцо.
— Ты за докторомъ бѣги скорѣе! Онъ упалъ, съ нимъ, можетъ быть, ударъ…
— Хорошо. Схожу! — флегматично отвѣчалъ дворникъ, — вотъ только двери закрою.
Надежда Сергѣевна постояла въ раздумьи и, рѣшивъ, что ей тутъ нечего дѣлать, удалилась.
«Нехорошо я сдѣлала, что такъ, сразу, объявила ему о смерти племянницы!» думала она, — «съ нимъ дѣйствительно могъ сдѣлаться ударъ. Нужно было просто передать письмо и уйти. Потомъ этотъ лакей, крайне подозрительная личность. Вообще, вся обстановка какая-то удручающая… Одинокій, всѣми оставленный старикъ…»
И вдругъ ей пришла мысль ѣхать къ Ольгѣ и разсказать о случившемся. Все-таки Ольга, будучи замужемъ за Бардинымъ, оказывалась не совсѣмъ чужою старику. Наконецъ, она могла сообщить мужу, который долженъ-же принять какія-нибудь мѣры.
Надежда Сергѣевна наняла извощика и поѣхала.
Извощикъ остановился у подъѣзда одного большого дома на Фурштадтской. Надежда Сергѣевна поднялась во второй этажъ и позвонилась. За дверью слышались звуки рояля, которые вдругъ смолкли.
Ольга встрѣтила сестру въ домашнемъ, очень кокетливомъ платьѣ и повела въ будуаръ.
— Какъ это ты ко мнѣ надумалась? — спросила она, лѣниво разваливаясь на кушеткѣ, — мы не видались сто лѣтъ! Ну, что новаго?
— Да ничего особеннаго! — отвѣчала Рыняева, — впрочемъ, сейчасъ у меня было приключеніе.
И она въ нѣсколькихъ словахъ разсказала о томъ, что произошло у старика Бардина.
Ольга слушала, облокотившись на руку и запустивъ пальцы въ роскошные, черные волоса, которые волною падали на голубую атласную подушку и свѣшивались съ кушетки.
— Я боюсь, не умеръ-ли старикъ! — сказала въ заключеніе Надежда Сергѣевна.
— Ну, что-же? Умеръ, туда ему и дорога! — спокойно отвѣчала Ольга, блуждая глазами по росписному потолку комнаты, — я его всегда терпѣть не могла! Противный старикашка!
— Но ты, конечно, сообщишь мужу?
— И не подумаю! Во-первыхъ, для этого я должна съ нимъ видѣться, а во-вторыхъ, не безпокойся: если старикъ умеръ, онъ теперь навѣрное уже тамъ! Прислуга уже сообщила.
— Ты думаешь?
— Ха-ха! Конечно! Прислугѣ приказано!.. Знаешь, если ты дѣйствительно уморила старика, то оказала Бардину большую услугу. Удивляюсь, какъ онъ его не отравилъ до сихъ поръ!..
— Ольга, какія вещи ты говоришь! И какъ это у тебя цинично! Фу!
— Цинично? Вотъ какъ… Если говоришь о циничныхъ вещахъ, то должно выходить цинично? Десять лѣтъ онъ ждетъ его смерти, а старикъ, какъ кащей, не умираетъ. Я думаю онъ и теперь оживетъ и Бардинъ опять останется съ носомъ. Но, довольно! Скажи что-нибудь?
— Что-же… Вотъ развѣ: получила письмо отъ Вѣры.
Ольга усмѣхнулась.
— Что-же она пишетъ?
— Объ ужасныхъ вещахъ пишетъ. Тамъ, гдѣ она, — голодъ, болѣзни…
— Ну, а о себѣ-то что сообщаетъ?
— О себѣ? Какъ тебѣ сказать… ничего. Да вотъ письмо, прочитай!
Ольга лѣниво протянула руку, взяла письмо, пробѣжала его и отдала обратно.
— Старая пѣсня! Ты представить себѣ не можешь, какъ надоѣлъ этотъ «голодъ»! — воскликнула она, приподнимая и поправляя подушку. — Газеты нельзя развернуть, чтобы не наткнуться на разные «ужасы», въ большинствѣ, конечно, вымышленные. Пьяницы и лѣнтяи пропьютъ посѣвъ или, какъ у нихъ тамъ называется, а въ газетахъ кричатъ: неурожай, засуха, голодъ!
— Ну, это неправда! — рѣзко замѣтила Рыняева.
— Полно, пожалуйста, все вздоръ!
— Неправда, я тебѣ говорю, ты прочти внимательно письмо Вѣры, она не станетъ лгать!
— Вѣра — ребенокъ!.. Она всему вѣритъ и лѣзетъ всѣхъ спасать! Погоди, уходится — не то запоетъ!
— Нѣтъ, Оля, я тебя не понимаю! — качая головой, возразила Рыняева, — по твоему, смерть отъ голода…
— Ахъ, какъ это надоѣло! — прошептала Ольга, заводя руки за голову и хрустя пальцами. — Знаешь, сперва это было какъ будто интересно…
— Да что такое «это»?
— Ну, голодъ! Право, вначалѣ было интересно. Куда ни придешь, или кто-бы у тебя ни собрался, сейчасъ начинаются разговоры: «читали сегодня въ газетахъ? Слышали? — Ахъ, это ужасно!.. Бѣдный народъ… Чего-же смотритъ правительство»?.. Лица у всѣхъ оживлены, глаза сверкаютъ… Дѣвицы становятся краше, а мужчины умнѣе… Знаешь, сколько состоялось свадебъ, благодаря голоду…
— Однако ты тоже состоишь въ какомъ-то обществѣ? — перебила Рыняева.
— Состою, — спокойно отвѣчала Ольга. — Что-же изъ этого. Во-первыхъ, мнѣ тоже нечего дѣлать, а во-вторыхъ, тутъ мои интересы. Мнѣ нужно… Да не въ томъ дѣло… Погоди! Ну, вотъ, шумимъ, суетимся, собираемъ…
— Постой! — опять перебила Рыняева, — и то уже хорошо, что собираете, — вѣдь это все посылается?
— Ну, что тамъ… капля въ морѣ…
— Однако, если этихъ капель…
— Да погоди-же, не перебивай! Дай досказать, какъ эти капли становятся все меньше, все гомеопатичнѣе… Хлопочешь, собираешь… Проходитъ мѣсяцъ, другой, и температура возбужденія начинаетъ падать. Всѣ ходятъ какъ сонныя, осеннія мухи, всѣ думаютъ: однако, когда-же этому конецъ? Ну, былъ голодъ, было интересно, но теперь это уже начинаетъ надоѣдать… Вдобавокъ еще и подогрѣть некому. Одна Вѣра… Но то, о чемъ она пишетъ, никому неинтересно, не нужно… И общество начинаетъ распадаться.
— Однако не распалось-же ваше общество? — перебила Рыняева.
— Общество «Корки хлѣба»? Оно теперь при послѣднемъ издыханіи. Скоро въ немъ останется одинъ секретарь и два, три члена. Ботъ тоже одно изъ курьезныхъ обществъ. Изъ двадцати слишкомъ членовъ-благотворительницъ есть одна искренне вѣрующая въ цѣль и задачи общества, да и та какая-то невмѣняемая. Она носитъ прозвище: «Мерцающіе глазки»… У ней красивые, темные глаза, которые, когда она спокойна, ничѣмъ не взволнована, пребываютъ въ состояніи какой-то не то дремоты, не то истомы, — но стоитъ ей чѣмъ-нибудь обезпокоиться, или когда, напримѣръ, заговорятъ о пользѣ нашего общества и станутъ хвалить другъ друга, — глаза ея начинаютъ мерцать, вспыхивать, а вся она дѣлается такой скромной, робкой, какъ будто одна стыдится за всѣхъ. Я вѣрю ей даже, люблю ее… Остальныя, — или «отставныя» генеральши крохоборницы, не платящія булочникамъ, мясникамъ и портнихамъ и изъ кожи лѣзущія въ благотворительницы… на чужой счетъ, или скучающія барыньки, ищущія отдыха отъ очень важныхъ, сухихъ и скучныхъ мужей, или старшія ханжи — лицемѣрки.
— Да! — вздохнула Надежда Сергѣевна, — ты не пожалѣла густыхъ красокъ. Чего я никакъ не ожидала, у тебя оказывается злой языкъ, и ты язвишь больно… Но скажи, пожалуйста, ты-то зачѣмъ тамъ?
— Мнѣ нужно!
Ольга медленно поднялась съ кушетки и принялась ходить взадъ и впередъ по пушистому ковру.
— Мнѣ нужно! — повторила она, хмуря брови. — Я знаю, что во мнѣніи всѣхъ этихъ дамъ репутація моя считается… какъ бы сказать… ну, подмоченной. Начни я ихъ избѣгать, скройся, т. е. признай себя виновной, ну, тогда бѣда, заклюютъ, да такъ, что уже никогда нельзя будетъ показаться… Но я не признаю себя виновной и дразню ихъ… Я показываюсь всюду, смѣло смотрю всѣмъ въ глаза, благотворю…
Ольга легла на кушетку и приняла прежнюю позу, облокотясь на кушетку. Сестра съ удивленіемъ смотрѣла на нее. Въ ея позѣ, въ нахмуренныхъ бровяхъ и тяжеломъ мрачномъ взглядѣ, какимъ она смотрѣла впереди себя, было что-то жестокое, рѣшительное.
— Оля, Оля! Что съ тобою дѣлается, ты на себя не похожа! — качая головой, произнесла Рыняева.
— Что со мною? — спросила Ольга, медленно поворачивая къ ней голову, — ничего особеннаго, кромѣ того, что я охладѣла ко всему. Ахъ, Надя, Надя, какая пустота, представить не можешь!
— Но у тебя есть ребенокъ! — воскликнула Рыняева, — я давно хотѣла сказать: займись Лидочкой! Это и есть настоящее назначеніе женщины!
Ольга задумчиво провела рукою по лбу.
— У тебя, кажется, трое? — спросила она.
— Хороша! Даже не знаешь сколько. Да, трое.
— Что же ты съ ними дѣлаешь… то есть какъ воспитываешь? Занимаешься, учишь?
— Теперь мнѣ легче… Наши обстоятельства другія, у насъ бонна, очень впрочемъ скромная дѣвушка, она больше занята съ Петей и Варей, а Надюшей занимаюсь я. Ей ужъ шестой годъ, мы начинаемъ учиться читать, писать… Недавно у ней появились наклонности къ музыкѣ и вотъ нужно будетъ начать учить…
— И все это происходитъ въ атмосферѣ, созданной трудолюбивымъ Петромъ Степанычемъ, — усмѣхнувшись замѣтила Ольга.
— Въ какой атмосферѣ? Я не понимаю! — нѣсколько обиженнымъ тономъ спросила Рыняева.
— Въ атмосферѣ семейнаго очага! Ты не сердись, Надя!.. Я не иронизирую!.. Только это не по мнѣ!.. Ахъ! (Ольга взялась за голову). Но я понимаю, что это должно быть.
— Ну, вотъ видишь! — замѣтила Рыняева, — что же мѣшаетъ тебѣ заняться…
— Повторяю, это не по мнѣ, — Ольга взглянула на сестру мрачнымъ, тяжелымъ взглядомъ.
Въ сосѣдней комнатѣ послышался быстрый топотъ ногъ. Въ комнату вбѣжала четырехлѣтняя дѣвочка, худенькая, черненькая, вся въ завиткахъ. Лобъ у нея былъ слегка покатый, маленькіе острые глазки быстро перебѣгали съ одного предмета на другой; скользнули по фигурѣ матери и съ выраженіемъ недоумѣнія остановились на Рыняевой. Дѣвочка сдѣлала реверансъ послѣдней и слегка попятилась.
— Подойди поближе къ тетѣ Надѣ! — сказала мать.
Дѣвочка подошла къ Рыняевой вторично, сдѣлала реверансъ и протянула руку. Надежда Сергѣевна пожала ей руку, какъ большой.
— Ну, теперь поди сюда! — сказала Ольга, и подвинулась, освободивъ мѣсто около себя, — садись, что скажешь?
Дѣвочка сѣла на край кушетки, кокетливо подобравъ платьице, и молчала, продолжая во всѣ глаза смотрѣть на Рыняеву. Вдругъ она обѣими руками обхватила шею матери, пригнула ея голову и шепнула на ухо:
— Maman, отчего у ней нѣтъ брошки?
— Ахъ, какія глупости! — нахмурилась Ольга, — перестань! Скажи лучше, что вы дѣлали съ мадамъ Леони?
— Nous avons…
— По-русски, по-русски…
— По-русски? — удивилась дѣвочка, приподнявъ брови, — мы играли въ эту игру… знаешь… нужно придумать слово и потомъ…
Она замолчала и начала внимательно смотрѣть на Рыняеву.
— Point de dentelle! — прошептала она.
— Ну, ступай пожалуйста къ Леони и займитесь чѣмъ-нибудь! — сказала мать.
— А мы не поѣдемъ кататься?
— Нѣтъ. Мнѣ нездоровится. Скажи Леони, пускай погуляетъ съ тобою; только не долго.
Дѣвочка соскочила съ кушетки, сдѣлала реверансъ Рыняевой и выбѣжала изъ комнаты.
— Ну, я пойду! Засидѣлась! — сказала Рыняева, вставая.
Въ дверь постучали и вслѣдъ затѣмъ показалась горничная.
— Г-нъ Нальхановъ! — объявила она.
Руки Надежды Сергѣевны, завязывавшія бантъ у шляпки, сильно дрогнули. Она оглянулась на сестру.
— Пусть подождетъ! — сказала Ольга.
Горничная вышла.
— Часто онъ бываетъ у тебя? — спросила Рыняева, въ третій разъ завязывая бантъ, и находя, что онъ все никакъ не удается.
— Да… бываетъ! — равнодушно, отвѣчала Ольга, — зачѣмъ приходитъ, — Богъ его знаетъ… Кажется, хочетъ начать ухаживать за мною. Чудакъ!
— Вотъ какъ! — замѣтила Рыняева, совершенно овладѣвъ собою. — Ну, а ты какъ къ нему относишься?
— Безразлично! Онъ умѣетъ болтать… иногда развлекаетъ. Рѣдко, впрочемъ!
— И держитъ себя порядочно?
— О, вполнѣ!
— Онъ кажется пустоватъ?
— Ни болѣе ни менѣе, чѣмъ другіе. Нѣтъ, въ немъ есть что-то такое молодое… свѣжее…
— У него рѣзкія манеры.
— Ну, матушка! — протянула Ольга такимъ тономъ, какъ будто хотѣла сказать, что не нужно быть очень требовательнымъ по отношенію къ разнымъ ухаживателямъ.
— Прощай, — сказала Рыняева, протянувъ руку.
Ольга встала, онѣ разцѣловались и Рыняева вышла въ гостиную. Спиною къ ней, заложивъ руки назадъ и держа въ нихъ шляпу у окна стоялъ Нальхановъ. Онъ обернулся на шаги и сдѣлалъ неловкое движеніе головой, какъ бы хотѣлъ поклониться, и раздумалъ; Рыняева, не взглянувъ даже на него, медленно прошла мимо.
XVIII.
правитьВечеромъ у Ольги долженъ былъ состояться журъ-фиксъ. Общество собиралось по обыкновенію самое разнообразное. Тутъ можно было увидѣть и какую-нибудь заѣзжую опереточную знаменитость рядомъ съ знаменитостью изъ міра бюрократіи, и журналиста, и богатаго купца-хлѣбника, и бѣднаго, доморощеннаго поэта, питавшагося колбасой и пивомъ и воспѣвавшаго лукулловскіе пиры съ «кубками благороднаго вина…»
Ольга принимала, всѣхъ и была одинаково любезно-равнодушна со всѣми. Всѣ знали за Ольгой эту манеру и она не стѣсняла никого: каждый изъ гостей чувствовалъ себя какъ дома. Люди приходили, болтали, пѣли, играли, ужинали и расходились, очень довольные проведеннымъ вечеромъ и мало озабоченные поведеніемъ хозяйки. Часто на этихъ вечерахъ устраивалось нѣчто вродѣ маленькихъ концертовъ; тогда наплывъ гостей былъ громадный и среди послѣднихъ попадалось много такихъ, которые вовсе не знали хозяйки, равно какъ и хозяйка не знала ихъ: знакомые привозили своихъ знакомыхъ, которыхъ не успѣвали даже отрекомендовать…
Къ девяти часамъ начали собираться гости. Пріѣхали трое молодыхъ людей въ одинаковыхъ новомодныхъ сюртукахъ съ широчайшими лацканами и въ такихъ широкихъ панталонахъ, что въ нихъ могло помѣститься нѣсколько паръ какихъ угодно толстыхъ ногъ. Молодые люди были очень похожи другъ на друга, держались одинаково, какъ по командѣ, говорили одними голосами и Ольга постоянно перепутывала ихъ фамиліи. Затѣмъ явился Василій Тимофѣичъ — отставной генералъ — лысый, толстенькій старичекъ съ младенчески-розовыми щеками и наивнымъ взглядомъ голубыхъ «молочныхъ» глазъ. Потомъ пришелъ одинъ прогорѣвшій атрепренеръ-жуиръ, содержавшій въ лучшія времена увеселительное заведеніе съ сомнительной репутаціей и оставшійся безъ опредѣленныхъ занятій. Съ жуиромъ пріѣхала примадонна его бывшей труппы, разжирѣвшая, толстая дама, говорившая басомъ и пѣвшая сопрано. Появилось двое адвокатовъ, дружившихъ съ Бардинымъ и не забывавшихъ навѣщать его жену; вмѣстѣ съ ними въ гостиную вошла романистка, дама среднихъ лѣтъ, очень сухая, тонкая и некрасивая. Романистка считала себя обязанной не шокироваться никакимъ обществомъ и бывать вездѣ ради «наблюденій» и «темъ». Она сидѣла всегда съ поджатыми губами, смотрѣла, прислушивалась и такимъ образомъ собирала «документы человѣчества».
Ольга встрѣчала каждаго слегка улыбаясь и каждому находила сказать что-нибудь пріятное. Она была въ малиновомъ бархатномъ платьѣ, сильно декольтированномъ и отдѣланномъ дорогими кружевами. Въ черныхъ волосахъ ея, взбитыхъ въ пышную прическу, сверкала маленькая брилліантовая діадема.
Молодые люди съ перепутанными фамиліями словно по командѣ подошли къ рукѣ хозяйки и скромно удалились на задній планъ; Василій Тимофѣичъ тоже припалъ къ ручкѣ, долго смаковалъ ея атласистую поверхность и отошелъ, восторженно поводя «молочными» глазами.
Стали разносить чай. А гости все прибывали. То и дѣло слышались звонки и въ залу входили новыя лица. Пришелъ Нальхановъ. Онъ былъ красенъ и возбужденъ. Онъ только что вернулся изъ ресторана, гдѣ обѣдалъ съ пріятелями и много выпилъ.
А, вотъ и вы, мой другъ! — привѣтствовала его Ольга, — садитесь сюда, поближе.
Нальхановъ тяжело усѣлся въ кресло и пыхтя сталъ обводить общество красными, воспаленными глазами.
— Что съ вами? Вы какъ будто не въ духѣ? — заигрывающимъ тономъ спросила Ольга.
— Со мною? Ничего! А вы, знаете-ли, чертовски соблазнительны сегодня!
— Вы съ ума сошли! — воскликнула Ольга, — какой тонъ… Идите отъ меня прочь!
Она искоса взглянула на него и теперь только замѣтивъ, что онъ пьянъ, густо покраснѣла.
«Какъ онъ смѣетъ являться въ такомъ видѣ, — подумала она, хмуря брови, — это нахальство! Его нужно проучить».
И ей вдругъ показалось, что и всѣ остальные приходятъ въ ея домъ не ради ея, а просто въ какую-то гостиницу.
Нальхановъ развалился въ креслѣ и, вынувъ сигару, приготовился ея закуритъ.
«Что мнѣ дѣлать? — думала Ольга, чувствуя, какъ сердце ея начинаетъ сжиматься и болѣть, — сказать ему: Нальхановъ, идите курить въ кабинетъ; онъ, такой пьяный, возбужденный, можетъ отвѣтить мнѣ дерзостью! И нѣтъ никого, кто-бы могъ выручить меня».
Она обвела гостей тоскливымъ, жалкимъ взглядомъ и остановилась на высокой, статной фигурѣ антрепренера. «Вотъ, развѣ этотъ?» — подумала она, встала и подошла къ нему.
Антрепренеръ предупредительно наклонилъ голову.
— Андрей Иванычъ, уведите пожалуйста Нальханова въ кабинетъ. Онъ пьянъ и собирается здѣсь курить, — сказала Ольга.
— О, съ большимъ удовольствіемъ! — воскликнулъ тотъ и устремился къ Нальханову.
Въ залѣ появилась Лида въ сопровожденіи мадамъ Леони. Француженка была одѣта не по лѣтамъ, въ свѣтлое платье съ большимъ вырѣзомъ въ груди и на спинѣ, обнаружившимъ впалую грудь и костлявыя плечи съ желтой кожей.
Лида была въ коротенькомъ газовомъ платьицѣ, усѣянномъ блестками, обшитыми пышными воланами и напоминавшемъ платье балерины. Кудерьки ея черныхъ завитыхъ волосъ падали на покатый лобъ и даже на маленькіе, проворно перебѣгавшіе съ одного предмета на другой глазки.
Появленіе Лиды было встрѣчено общимъ восторгомъ. Дѣвочка переходила отъ одного гостя къ другому, дѣлала реверансъ и съ важностью подавала руку.
Одинъ изъ молодыхъ людей съ перепутанными фамиліями сѣлъ къ роялю и началъ аккомпанировать толстой дамѣ. Дама пѣла съ такимъ усердіемъ, что на вискахъ у ней налились жилы и на лбу выступили капли пота.
Начали разносить вино и фрукты. Общество оживилось. Каждый дѣлалъ, что хотѣлъ; въ одномъ углу играли въ винтъ, въ другомъ двое адвокатовъ сидѣли за шахматами, сосредоточенно глядя на доску и пощипывая жидкія бородки.
Мадамъ Леони сѣла за рояль и заиграла модный вальсъ «Клико».
— Et bien, allez! — крикнула она, повернувшись къ Лидѣ, — allez, Lida, chantez, mon enfant, faites voir aux messieurs!
Дѣвочка медленно сошла съ колѣней Василія Тимофѣича, подошла къ роялю и остановилась.
— Allez, allez n’ygez pas peur! — повторяла француженка, — voyons!
Но Лида ждала, когда наступитъ полнѣйшая тишина и сдѣлала боннѣ досадливый жестъ рукой. Мадамъ Леони, положивши руки на клавиши, замерла въ ожиданіи.
Дѣвочка подняла руку и запѣла. Все общество слушало, затаивъ дыханіе; веселая пѣсенка пришлась всѣмъ по вкусу. Мадамъ Леони съ горячностью подавала аккомпаниментъ.
Лида сдѣлала паузу, окинула взглядомъ присутствовавшихъ и густо покраснѣла, замѣтивъ всеобщее восхищеніе.
— Allons plus loins, — тихо сказала мадамъ Леони, — quel talent n’est ce pas? — обратилась она къ слушателямъ.
— Прелестно, прелестно! — воскликнулъ Василій Тимофѣичъ.
Лида запѣла:
Un p’tit verr’de Cliquot
C’est bien peu d’chose!
Ca fait voir aussitôt
La vie en rose!..
Послѣднее она пропѣла такъ бравурно, съ такимъ огонькомъ поднявъ руку кверху и прищелкнувъ пальцами, что слушатели разразились громкими, долго не смолкавшими аплодисментами.
Лида сдѣлала глубокій реверансъ и граціозно попятилась отъ рояля, затѣмъ вынула изъ кармана платочекъ, кокетливо обмахнула имъ разгорѣвшееся лицо и присѣла на кончикъ стула.
— Прелесть, прелесть! — твердилъ Василій Тимофѣичъ.
— Oh, elle a du talent! — польщенная похвалами воспитанницѣ, красная, какъ цвѣтокъ, говорила мадамъ Леони.
— Несомнѣнно. Большой талантъ! Лидочка, вашу ручку! — попросилъ генералъ.
Дѣвочка подошла и опустила свою руку въ мягкую, влажную ладонь старика. Тотъ сжалъ руку и, долго держа, смотрѣлъ на маленькую пѣвицу «молочными» глазами, въ которыхъ гдѣ-то въ глубинѣ зрачковъ постепенно разгорался огонекъ.
— Лида, поди ко мнѣ, — позвала Ольга.
Дѣвочка сдѣлала капризное движеніе плечами и нехотя, жеманясь, подошла.
— Тебѣ спать пора! Попрощайся и ступай! — сказала Ольга, хмуря брови.
Какая-то тяжесть внутри давила ее. Тоска все увеличивалась.. Никогда ей не было такъ скверно, какъ сегодня.
— Мама, я не хочу спать, — заявила дѣвочка, смотря на мать удивленными глазами.
— Ты должна слушаться меня и дѣлать, что я тебѣ приказываю! — рѣзко перебила Ольга, — изволь сейчасъ попрощаться съ гостями и идти спать.
Лида взглянула на мать. Въ глазахъ ея сверкнуло что-то злое и капризное. Затѣмъ ни слова не говоря, она бросилась къ мадамъ Леони, обвила ея шею руками и начала быстро съ жаромъ говорить.
Бонна взглянула на Ольгу, презрительно повела плечами и сказала что-то дѣвочкѣ. Та покорно пошла прощаться съ гостями.
«Завтра-же прогоню эту старую развратницу!» — думала Ольга.
Мадамъ Леони съ достоинствомъ прошла мимо нея, ведя за руку Лиду, у которой голова была опущена и слезы блестѣли на глазахъ.
Въ залу вошелъ молодой, бѣлокурый человѣкъ, лѣтъ двадцати трехъ, двадцати пяти, одѣтый въ изящную модную пару, съ пенснэ на вздернутомъ, небольшомъ носѣ. Онъ прищурился на гостей близорукими, свѣтло-сѣрыми глазами и, увидѣвъ Ольгу, въ перевалку подошелъ къ ней.
— Здравствуйте, Николай Флегонтовичъ, садись тутъ! Вы откуда? — спросила Ольга, съ какимъ-то любезнымъ выраженіемъ взглянувъ на гостя.
— Изъ театра! — отвѣчалъ тотъ.
— Такъ рано?
— Не дождался послѣдняго акта.
— Сейчасъ будемъ ужинать! — шепнула Ольга.
— Не мѣшаетъ! — также шепотомъ отвѣчалъ тотъ.
За ужиномъ гости еще больше оживились. Слышались смѣхъ, болтовня, затѣялись споры. Мужчины пили много вина. Ольга разговаривала съ Николаемъ Флегонтовичемъ и нѣсколько разъ, подъ вліяніемъ выпитаго вина, обмолвилась на «ты». Но тѣ, кто слышалъ, не удивились; всѣ знали, что Лалѣевъ, богатый купеческій сынокъ, ея покровитель, всѣ знали, что приходъ Лалѣева долженъ служить указаніемъ на то, что пора расходиться.
Когда Ольга, проводивъ послѣднимъ Василія Тимофѣича, вошла въ гостиную, Лалѣевъ, закинувъ голову на спинку кресла, дремалъ.
— Ты усталъ, Nicolas? — спросила Ольга, подсаживаясь и материнскимъ жестомъ беря его за подбородокъ, на которомъ чуть выступалъ нѣжный пушокъ будущей бороды.
— Н-да… признаться… спать хочется! — лѣниво отвѣчалъ тотъ.
— Ахъ ты мой бѣдненькій! Гдѣ же ты сегодня былъ? Разскажи.
— За отчетомъ пришла? — спросилъ онъ.
— Непремѣнно! Ты знаешь, кто любитъ… а я тебя люблю. Кромѣ того мы не видѣлись цѣлую недѣлю… Она засмѣялась и провела рукою по его волосамъ.
— Милый котикъ, что я у тебя хочу спросить. Исполнишь?
— Возможно, — исполню, — невозможно, — лучше по спрашивай.
— Конечно возможно! Развѣ я спрашиваю чего-нибудь такого, чего нельзя. Я — не ты…
— Ну, ладно… Ахъ, какъ хочется спать.
Онъ положилъ ей руку на плечо.
На минуту брови ея сдвинулись, но она тотчасъ разсмѣялась и, когда онъ раскрылъ ротъ, чтобы зѣвнуть, закрыла ему ротъ рукою.
— Гамъ! — сдѣлалъ онъ видъ, будто хочетъ укусить.
Ольга также сдѣлала видъ, что испугалась, и отдернула руку.
— Ты меня испугалъ! — наивнымъ, дѣтскимъ тономъ, надувъ губки, сказала Ольга.
Лалѣевъ оживился и съ любопытствомъ, смѣшаннымъ со страстью, посмотрѣлъ на нее.
— Ты сегодня ухъ какая! — замѣтилъ онъ.
Она сдѣлала видъ, что не слышитъ, встала и прошлась по гостиной. Въ бархатномъ платьѣ, красиво облегавшемъ ея стройную фигуру и дѣлавшемъ ее выше, съ густымъ румянцемъ на щекахъ и сверкавшими черными глазами, она была соблазнительно хороша, какъ могутъ быть хороши женщины въ зрѣлую пору, — подъ тридцать лѣтъ.
Лалѣевъ налилъ въ стаканъ вина и выпилъ его залпомъ.
— Ольга! Сядь тутъ! — сказалъ онъ и протянулъ руку.
Она подошла, онъ обнялъ ея станъ и прильнулъ головой. Она стала гладить его волосы.
— Ты былъ умница? Былъ мальчикъ — пай… все время? Да? — спрашивала она.
— Да, но…
Онъ крѣпко сжалъ ея станъ, но она ловко освободилась изъ объятій, и грозя ему пальцемъ, сѣла на отоманку.
— Нѣтъ, нѣтъ, — говорила она, — безъ лишнихъ нѣжностей! Правда, мнѣ очень нездоровится и я такъ разстроена…
— Чѣмъ ты разстроена, а? — спросилъ онъ, отодвигая отъ себя стаканъ съ виномъ.
— Такъ! Разныя домашнія дѣла.
— Домашнія дѣла? вотъ какъ, — а кстати, о чемъ ты хотѣла просить меня?
— Я раздумала! — отвѣчала она, опуская голову, — мнѣ кажется ты не можешь, не захочешь исполнить мою просьбу.
— Не могу, или не хочу? Тебя не понять!
— Пожалуй то и другое! — медленно, какъ бы въ раздумьи отвѣчала Ольга, бросая изъ-подлобья вызывающіе взгляды на Лалѣева.
— Но въ чемъ-же дѣло?
— Мнѣ нужно тысячу рублей! — чуть слышно произнесла Ольга.
— Гм! Почему же ты думаешь, что я не могъ-бы дать тебѣ эту сумму? Капиталовъ не хватитъ, а? — спросилъ Лалѣевъ.
— Это такъ много… я не знаю… — наивнымъ тономъ продолжала Ольга.
— Хотѣлось-бы только знать, на что понадобилось тебѣ столько?
— Я не могу сказать… потомъ… и даже очень скоро ты узнаешь, но теперь позволь мнѣ держать въ секретѣ. Одно могу сказать: эти не на тряпки и не на мотовство! — серьезнымъ тономъ добавила Ольга.
— Хочешь кого-нибудь облагодѣтельствовать?
— Можетъ быть. Милый, позволь не говорить сегодня. Ты скоро узнаешь.
— Опять какая-нибудь фантазія?
— Ну, да, я такъ и знала! ты не можешь!
— Напрасно такъ думаешь!
— Тогда не хочешь!
— Это дѣло другое.
— Ужъ поздно! — сказала Ольга, взглянувъ на часы, — до свиданія, я иду спать.
Чтобы пройти въ будуаръ, она должна была идти мимо Лалѣева; онъ протянулъ руку и, схвативъ ее за платье, привлекъ къ себѣ.
— До свиданія, милый котикъ! — сказала она, цѣлуя его въ лобъ, — покойной ночи! Будь пай!
— Погоди! — сказалъ онъ, — отчего ты не хочешь посидѣть со мною.
— Ахъ какой! Я вѣдь сказала, что нездорова. Ты сомнѣваешься, — съ укоромъ покачала она головой.
— Не знаю, въ чемъ твое нездоровье?
— У меня нервы разбиты. Я готова и плакать, и смѣяться, и Богъ знаетъ что! Пусти, Nicolas, пусти пожалуйста!
— Ну, хорошо, я тебѣ дамъ деньги, только не сегодня… У меня нѣтъ столько съ собою. Завтра пришлю съ артельщикомъ.
— Ботъ умница! Спасибо, милый (Ольга прильнула къ нему головой), а когда пришлешь?.. Мнѣ нужно рано… къ двѣнадцати.
— Въ это время ты спишь.
— Я не буду спать… не буду… А лучше всего знаешь, если ты привезешь самъ. А?
— Нѣтъ, не могу, я занятъ!
— А вечеромъ пріѣдешь?
— Пріѣду!
— Хорошо. Я буду ждать! Смотри-же не обмани!
— Куда же ты?
— Туда, къ себѣ?
— Ну, погоди же немного!
— Нѣтъ, нѣтъ, милый! — съ испугомъ проговорила Ольга, — Ахъ, какой ты право! Ну, потомъ, ну, котикъ будь умницей! Ступай домой, ступай, мой милый…
— Оля, нельзя же такъ. Что за свинство…
— Ну, я тебя прошу… Голубчикъ, дорогой!.. (Въ голосѣ ея послышались слезы). Я умоляю тебя.
Лалѣевъ разжалъ руки, державшія ея станъ; она быстро поцѣловала его въ голову, и скользнула за тяжелое драпри будуара.
Лалѣевъ всталъ и, бормоча что-то подъ носъ, тяжелой походкой направился въ переднюю, гдѣ его уже поджидала горничная съ шубой.
Войдя въ будуаръ, Ольга изъ предосторожности заперла за собою дверь. Лицо ея сразу измѣнило выраженіе: изъ веселаго сдѣлалось мрачнымъ.
Она подошла къ столику, налила стаканъ воды и выпила его залпомъ, затѣмъ сбросила съ себя платье, надѣла пеньюаръ и принялась ходить по комнатѣ.
«Комедія сыграна!» думала она, «глупенькій мальчикъ пришлетъ тысячу рублей и тогда нужно будетъ сыграть еще одну комедію!.. Всю жизнь однѣ комедіи, всю жизнь ложь, притворство, ломанья. Ахъ, какъ надоѣло!»
Ольга остановилась у окна, подняла штору и стала смотрѣть во мракъ улицы. Окно будуара было вторымъ отъ угла и приходилось противъ Таврическаго сада, огромныя, запушенныя снѣгомъ деревья котораго черной массой выдѣлялись на фонѣ зимней ночи.
Она стояла у темнаго окна, прислонясь головой къ косяку и крѣпко сцѣпивъ руки, смотрѣла во мракъ ночи.
Тоска сжимала ей сердце. Лицо ея было холодно, безстрастно, ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на немъ, глаза сухи, но она дорого-бы дала за то, чтобы заплакать!
Время шло. Было далеко за полночь. Двѣ свѣчи, освѣщавшія будуаръ, сгорѣли до половины. Ольга сидѣла въ уголкѣ дивана и, опустивъ голову, мрачно сдвинувъ брови, все думала свою тяжелую думу; Она припоминала цѣлый рядъ незамѣтныхъ, но чувствительныхъ оскорбленій, насмѣшливыхъ, косыхъ взглядовъ, ей припоминался тонъ оскорбительнаго недоумѣнія, съ какимъ «честныя» женщины обращались къ ней въ обществѣ, припоминались то нахальные, то снисходительные взгляды мужчинъ, ихъ пошлыя заигрыванья, ихъ наглыя требованія…
«Нѣтъ, такъ нельзя!» — сказала себѣ Ольга, приподнимаясь съ дивана — "не слѣдуетъ падать духомъ. Да и о чемъ думать? Все вздоръ на свѣтѣ! Старая истина! " Она вышла изъ будуара, прошла черезъ гостиную въ столовую, гдѣ все уже было прибрано и не оставалось слѣдовъ ужина и, подойдя къ буфету, достала изъ него бутылку вина.
Это было испытанное средство противъ тѣхъ припадковъ меланхоліи и упадка духа, которыми страдала Ольга, — оно давало забвеніе и сонъ, — чего-же болѣе!
Запершись въ будуарѣ и прихлебывая изъ стакана, Ольга чувствовала, какъ давившая ее все время тяжесть постепенно спадаетъ, какъ проясняется и крѣпнетъ мысль и въ душѣ зарождается энергія.
Блестящимъ взглядомъ смотрѣла она впередъ и твердою рукою наливала вино въ стаканъ. Все, что мучило ее за нѣсколько минутъ передъ тѣмъ, постепенно исчезало и стушевывалось въ легкомъ туманѣ опьяненія.
И какъ это было всегда раньше, такъ и теперь явилось знакомое Ольгѣ ощущеніе. Это было ощущеніе того, какъ будто въ мозгъ забрался паукъ и принялся усердно ткать паутину. Одну за другою онъ покрылъ плотнымъ, непроницаемымъ слоемъ паутины всѣ клѣточки, всѣ мельчайшія извилины мозга и, когда, наконецъ, работа его была кончена и у Ольги не оставалось ни воспоминанія, ни думъ, ни воли, ни даже сознанія, тогда словно какая-то посторонняя сила подняла ее съ дивана и бросила это красивое, упругое тѣло, со спутанными, черными волосами на головѣ, съ безсмысленно-блаженной улыбкой на полураскрытыхъ, пышущихъ зноемъ губахъ, — на кровать…
XIX.
правитьПавелъ Никитичъ Скромный, — секретарь общества «Корки хлѣба», подъѣхалъ на собственной лошади, сытой вяткѣ, къ дому генеральши Шутлыгиной на Кирочной, медленно вышелъ изъ саней, медленно и степенно поднялся на подъѣздъ и, привѣтливо кивнувъ швейцару, остановился передъ зеркаломъ, чтобы посмотрѣть все-ли на немъ въ порядкѣ.
Павелъ Никитичъ вошелъ въ залу. Тамъ уже находилось нѣсколько членовъ-благотворительницъ. Дамы сидѣли вокругъ большого стола и вели оживленную бесѣду. Появленіе Павла Никитича привело всѣхъ въ пріятно-возбужденное состояніе; нѣкоторыя встали и устремились на встрѣчу, другія ласково закивали ему.
— Простите, mesdames! — заговорилъ Павелъ Никитичъ, ставши у края стола въ эффектную позу (онъ былъ во фракѣ и рубашкѣ съ гофрированной грудью, на которую эффектно падали пушистые бакенбарды) — я немного опоздалъ. Меня задержали въ засѣданіи. Надѣюсь, повинную голову мечъ не сѣчетъ!..
— Не надѣйтесь! — подхватила входившая въ залу изъ другихъ дверей хозяйка дома, — и знайте, что не всякая вина прощается!
Павелъ Никитичъ покорно склонилъ голову и взглядомъ исподлобья проводилъ генеральшу до ея предсѣдательскаго мѣста.
Генеральша Шутлыгина была высокая, полная женщина, лѣтъ 50-ти. Она носила по старинному букли, которыя къ ней шли и, отдавая дань современной модѣ, завила ихъ слегка спереди. Лицо ея не отличалось ни красотой, ни пріятностью; острый носъ и маленькіе яркіе глазки придавали ей видъ большой хищной птицы.
— Съ вашего позволеніи, mesdames, приступимъ къ занятіямъ? — спросилъ Павелъ Никитичъ, усаживаясь около предсѣдательницы, и раскрывая портфель, — разрѣшаете, ваше превосходительство?
— Хотя мы не въ полномъ составѣ, — отвѣчала та, — но, я думаю, что можно… А, вотъ!..
Въ комнату медленно входила Ольга. Лицо ея было блѣдно. Она была вся въ черномъ, которое къ ней очень шло, что не безъ зависти тотчасъ-же было замѣчено всѣми.
— Вы сегодня опоздали, ma chère! — обратилась генеральша къ Ольгѣ, но та молча взглянула на нее большими, темными глазами и должно быть таково было впечатлѣніе этого взгляда, что съ цѣлью смягчить это замѣчаніе, генеральша прибавила, улыбаясь, — противъ обыкновенія!..
Ольга пожала руки ближайшимъ, молча поклонилась тѣмъ, которыя сидѣли далеко, и сѣла на свое обычное мѣсто, рядомъ съ «мерцающими глазками».
Эта маленькая, изящная, вся словно выточенная изъ слоновой кости дамочка была воплощенное волненіе. He успѣла Ольга сѣсть, какъ она закидала ее вопросами, стала показывать какія-то письма, телеграммы и говорила такъ громко, перебивая саму себя, захлебываясь и кипятясь, что предсѣдательница нѣсколько разъ строго посмотрѣла въ ея сторону.
Павелъ Никитичъ вынулъ бумаги и началъ читать протоколъ послѣдняго засѣданія. Онъ читалъ плавно, красиво, сочно, точно это былъ не сухой документъ, а интересный романъ. Затѣмъ слѣдовалъ отчетъ благотворительницъ. Предсѣдательница представила тридцать рублей, якобы собранные по подпискѣ, но въ сущности внесенные ею самой, «мерцающіе глазки» покраснѣвъ, положила на столъ синюю бумажку, остальныя члены благотворительницы кто три, кто два рубля.
Павелъ Никитичъ сложилъ пожертвованія, сосчиталъ и покачалъ головою.
— Мало, mesdames, мало, — сказалъ онъ, — нужды народа растутъ, а средства удовлетворенія (онъ небрежно помахалъ въ воздухѣ кредитками) такъ ничтожны. Необходимо усилить рвеніе, привлечь новыхъ членовъ, заручиться содѣйствіемъ… гм… содѣйствіемъ…
Онъ взглянулъ въ сторону Ольги и, замѣтивъ, что та хочетъ что-то сказать, прервалъ рѣчь.
— Павелъ Никитичъ, тутъ нѣтъ еще моей лепты, — сказала Ольга, — потрудитесь получить!
И она бросила ему конвертъ.
Секретарь взялъ конвертъ и вынулъ оттуда десять сторублевыхъ бумажекъ.
— Это вы… собрали? — недовѣрчиво спросилъ онъ.
— Нѣтъ, — усмѣхнулась Ольга, — эти деньги мои. Я ихъ жертвую.
Павелъ Никитичъ обвелъ взглядомъ собраніе и сразу понялъ, что готовится буря. Лица благотворительницъ были нахмурены.
— Собраніе благоволитъ принять пожертвованіе госпожи Бардиной? — спросилъ Павелъ Никитичъ оффиціальнымъ тономъ и не поднимая глазъ съ конверта.
— Принять, прин… — воскликнула «мерцающіе глазки» и вдругъ замолкла.
Генеральша Шутлыгина поднялась во весь свой величественный ростъ. Лицо ея было багрово, маленькіе, злые глазки метали искры.
— Я полагаю, — начала она, — что прежде, чѣмъ принимать это пожертвованіе, необходимо выслушать заключеніе комитета.
Всѣ молчали, подавленные грознымъ видомъ генеральши.
Серафима Николаевна измѣрила Ольгу уничтожающимъ взглядомъ. Та отвернулась.
— Покорнѣйше прошу членовъ комитета, — сказалъ Павелъ Никитичъ, склонивъ голову.
Ихъ было только трое: онъ самъ, генеральша и баронесса. Всѣ трое вышли въ сосѣднюю комнату и, не успѣлъ Павелъ Никитичъ хорошенько притворить дверь, генеральша, задыхаясь отъ негодованія, бросилась въ кресло, крича:
— Какое нахальство! Какая неслыханная дерзость!
— Ваше превосходительство, тамъ слышно, — предупредилъ осторожный Павелъ Никитичъ.
— Пускай, пускай слышитъ! Тѣмъ лучше! Мнѣ все равно! — кричала генеральша, — пусть слышитъ эта ваша дрянь, выскочка, содержанка.
— Ваше превосходительство… Серафима Николаевна… — умолялъ Павелъ Никитичъ.
— Что вы ее защищаете! Вы готовы всѣхъ защищать… Развѣ это не дрянь! Какая у ней репутація? Откуда у ней эта тысяча? Это позорныя, ужасныя деньги!..
— Ваше превосходительство, позвольте замѣтить… всякое даяніе благо, — пробормоталъ Скромный.
— На доброе дѣло должны идти честныя деньги, а не… не какой-нибудь…
— Но она членъ нашего общества, ваше превосходительство, — заикнулся Павелъ Никитичъ.
— Членъ нашего общества! — накинулась на него генеральша, — членъ общества… Это вы… вы тогда убѣдили насъ… не знаю изъ какихъ цѣлей… убѣдили принять ее въ наше общество… О, вы умѣете говорить, когда вамъ это надо…
Все это начинало походитъ на сцену ревности. Баронесса Прейсницъ, глупая, чванная старуха, таращила свои желтые бѣлки и какъ будто начинала понимать, въ чемъ дѣло.
Павелъ Никитичъ почувствовалъ, что пора положить конецъ этой сценѣ.
— Вы совершенно правы, ваше превосходительство, — мягкимъ, вкрадчивымъ голосомъ началъ онъ, расправляя бакенбарды, — исходя изъ евангельскаго положенія, что всякое даяніе благо, отъ кого-бы оно ни шло, я говорилъ въ пользу зачисленія этой барыни въ число членовъ нашего общества. Пожертвованіе-же въ тысячу рублей въ то время, когда всѣмъ намъ едва удалось собрать нѣсколько десятковъ, указываетъ на желаніе этой особы импонировать намъ, желаніе хвастнуть, что несогласно не только съ евангельскимъ ученіемъ, которое принято въ основу нашей дѣятельности, но вообще съ правилами общественныхъ приличій, почему, если угодно знать мое мнѣніе, я предлагаю: отклонить пожертвованіе.
— Отклонить, отдать, бросить ей эти деньги, — зашипѣла генеральша.
— Прекрасно, ваше превосходительство! — воскликнулъ Павелъ Никитичъ, — я совершенно съ вами согласенъ, но… чѣмъ мотивировать… (Онъ приложилъ пухлую руку съ брилліантовымъ колечкомъ на мизинцѣ ко лбу). Ба! я нашелъ! Все будетъ сдѣлано по формѣ! Пожалуйте, ваше превосходительство!
Онъ пропустилъ обѣихъ дамъ впередъ, сѣлъ на свое мѣсто, порылся для вида въ бумагахъ и, скромно откашлявшись, всталъ.
— Принимая во вниманіе, — началъ онъ тихимъ, ровнымъ голосомъ, — что общество «Корки хлѣба» по самому своему названію и по значенію выработанной дѣятельности есть общество почти интимное, замкнутое, преслѣдующее не столько финансовыя цѣли, сколько идею объединенія лицъ, преданныхъ нравственному идеалу посильной помощи пострадавшимъ отъ неурожая — комитетъ, выслушавъ предложеніе госпожи Бардиной, постановилъ: пожертвованіе госпожи Бардиной въ видѣ тысячи рублей… отклонить и предложить госпожѣ Бардиной направить это пожертвованіе въ существующій общій комитетъ… Потрудитесь получить.
Онъ съ поклономъ подалъ Ольгѣ ея конвертъ.
— Отклонить? Какъ это? Почему?.. Но почему, объясните мнѣ ради Бога, — зашептала блѣдная отъ волненія «мерцающіе глазки».
Ольга сидѣла молча, съ красными пятнами на щекахъ, тяжело переводя дыханіе. Ничѣмъ не вызванная месть генеральши была особенно страшна тѣмъ, что деньги ея при всѣхъ были признаны не честными, не чистыми и саму ее выталкивали изъ общества. Ей хотѣлось сказать что нибудь рѣзкое, грубое, разгромить лицемѣріе и ханжество этихъ дамъ, но она не находила словъ.
— Комитетъ предлагаетъ обсудить еще одинъ вопросъ… — послышался ей голосъ Павла Никитича.
Она сдѣлала надъ собою неимовѣрное усиліе, словно борясь съ гипнотическимъ сномъ, встала и, проходя мимо Скромнаго, сказала:
— Прошу вычеркнуть меня изъ членовъ!
«Мерцающіе глазки» тоже вскочила и, какъ дитя, бросилась за нею.
— Ольга Сергѣевна, куда вы? Ахъ, зачѣмъ, зачѣмъ!
Она обернулась и посмотрѣла на нее большими, темными глазами.
— Намъ не по дорогѣ! И скрылась за дверью.
У подъѣзда ее поджидала каретка. Она сѣла, положила локти на колѣни и обѣими руками взялась за голову. Каретка быстро покатилась. Мелькали вывѣски, морды лошадей, сновали пѣшеходы, — Ольга ничего не видѣла, кромѣ краснаго хохлатаго коврика, въ который упирались ея ноги. На этомъ коврикѣ какъ бы вырисовывались узоры, расплывались все больше и больше и сливались въ пеструю картину ея жизни. Вотъ мирная, едва двигающая свои воды Карповка, ихъ дача, мать, сестры, братъ, Сократъ Иванычъ, гигантскія качели… Какъ это было давно, давно!.. Вотъ Бардинъ, жизнь въ его домѣ, хлопоты матери, волненія Вѣры… Вѣра, чистая душа!.. Свадьба, поѣздка за границу… роды въ чужомъ домѣ… потомъ любовники, любовники безъ конца, одинъ другого гаже, пошлѣе!.. О, нѣтъ, нѣтъ! Такого конца не надо!.. Нужно умѣть во-время остановиться, прекратить все разомъ, а тамъ… Что будетъ тамъ? Кому извѣстно? Вѣроятно ничего, но зато кончится здѣсь, и, это самое, главное…
Каретка остановилась у крыльца ея дома. Она вышла спокойная, гордая, величественная, какъ всегда, кивнула на льстивый поклонъ, швейцара и, войдя въ переднюю, заглянула въ комнату дочери.
Мадамъ Леони и Лида сидѣли близко прижавшись другъ къ дружкѣ. Увидя мать, дѣвочка смутилась, вскочила со стула и остановилась въ виноватой позѣ.
— Черезъ часъ вы отвезете ребенка къ моей сестрѣ съ письмомъ, которое я вамъ дамъ! — сказала Ольга француженкѣ.
— Tiens! Pourquoi èa? — удивилась та.
— Это мое распоряженіе! — холодно отвѣчала Ольга, удаляясь.
Она вошла въ маленькій, уютный кабинетикъ, сѣла къ столу, написала нѣсколько писемъ, подрядъ одно за другимъ, въ томъ числѣ къ Надеждѣ Сергѣевнѣ, вложила ихъ въ конверты, въ отдѣльный конвертъ положила тысячу рублей, надписала «для сестры Вѣры», и позвонивъ горничную Полю велѣла часть писемъ опустить въ ящикъ, а предназначенныя сестрамъ отвезти къ Надеждѣ Сергѣевнѣ. Покончивъ съ письмами и отпустивъ горничную, Ольга прошлась по всѣмъ комнатамъ, внимательно осматривая мебель, ковры, портьеры, каждую мелочь роскошной обстановки, какъ это дѣлаютъ обкновенно люди, собирающіеся въ дальнюю поѣздку. Затѣмъ зашла въ комнату дочери и приказала ей одѣваться.
Ольга, нахмуривъ брови, молча наблюдала ребенка. Дочь была очень похожа на отца, наслѣдовала даже отъ него манеры кривляться. Ольгѣ горько было сознаться что она не любила дочери; передъ нею всегда вставалъ живой портретъ ненавистнаго ей человѣка да еще въ такомъ уродливомъ воспроизведеніи ребенка.
Туалетъ Лиды былъ оконченъ. Дѣвочка надѣла шубку, отороченную нѣжнымъ, бѣлымъ мѣхомъ, мѣховую шапочку-конфедератку и, прощаясь съ матерью, спросила:
— А ты пріѣдешь за мною?
— Да, пріѣду! — отвѣчала Ольга.
— Тамъ будетъ весело? Будутъ гости?
— Да.
— А кто эта дама, къ которой я ѣду.
— Это твоя тетка.
— Тетка? Я ее не знаю. Это которая приходила? Въ черномъ платьѣ?
— Да, тетя Надя!
— Ну, ужъ! — надула губки Лида, — я думаю тамъ невесело будетъ.
— А вотъ пойдешь, и увидишь! Мадамъ Леони готова?
— Moi j’suis prête! — отозвалась француженка изъ передней.
— Прекрасно! Поѣзжайте.
Она сама заперла за ними дверь, потомъ прошла въ кабинетъ и остановилась на серединѣ комнаты.
Что она хотѣла сдѣлать? Да, достать Евангеліе и отъискать то мѣсто, гдѣ говорится, что не нужно дѣлать насиліе надъ собою, а нужно терпѣть и жить, какъ живется. Но точно-ли это говорится тамъ. Не спутала-ли она! Она такъ мало знаетъ Евангеліе, такъ плохо помнитъ его…
Она взяла изъ шкафа книгу въ малиновомъ бархатномъ переплетѣ, развернула и прочла: «И если глазъ твой соблазняетъ тебя — вырви его!»
Нѣтъ, не то! Она стала перелистывать книгу. Печатныя строки мелькали передъ ея глазами, но она не вчитывалась въ нихъ и ничего не понимала. Мысль ея упорно была занята однимъ.
Бронзовые часы на каминѣ издали сухой трескъ, что означало четверть. Она взглянула на циферблатъ. «Черезъ пять минутъ они будутъ у сестры», мелькнуло у ней мысль, и въ то же время точно что подтолкнуло ее, она встала, прошла въ уборную и, взявши съ туалета стклянку съ безцвѣтной жидкостью, которой было до половины, вылила все въ стаканъ.
Потомъ зажмурившись, она поднесла стаканъ ко рту.
«Разъ, два, три!» мысленно сказала она себѣ и при послѣднемъ словѣ залпомъ выпила содержимое стакана. У ней вдругъ закружилась голова, до того ей стало страшно. О, что бы она дала теперь, чтобы не было того, что произошло минутою раньше, но было поздно. Сладковатая, жгучая жидкость обожгла ей глотку, горло и Ольга чувствовала, какъ нестерпимое жженіе распространяется все дальше и дальше, захватывая дыханіе.
Она бросилась къ графину съ водой, налила полный стаканъ, выпила сразу, но жженіе какъ будто только усилилось. Она оглянулась безпомощно. На порогѣ комнаты стояла Поля съ блѣднымъ, перекошеннымъ отъ страха лицомъ.
— Барыня, барыня! — воскликнула она, всплеснувъ руками.
Въ передней раздался звонокъ. Поля побѣжала отворить и вернулась съ карточкой, на которой стояло «Ирина Васильевна Меньшицкая».
— Онѣ спрашиваютъ, могутъ-ли видѣть васъ? — сказала Поля.
— Нѣтъ, нѣтъ! — задыхаясь отвѣчала Ольга, — скажите, что меня нѣтъ дома.
"Милая, нѣжная «мерцающіе глазки»! Она пришла ее утѣшить. Но теперь уже поздно.
Вернувшаяся изъ передней Поля застала барыню смертельно блѣдною, сидѣвшею на диванѣ.
— Ахъ, барыня, барыня, что вы сдѣлали! — восклицала Поля, ухаживая за Ольгой, — развѣ можно… развѣ такъ можно!.. Сейчасъ сестрица пріѣдутъ… Онѣ-то какъ переполошились, Господи Боже мой. И она заплакала.
Ольга слушала, автоматично устремивъ глаза въ пространство. Ѣдкая, жгучая боль пронизывала ея горѣвшія, какъ въ огнѣ, внутренности. Вдругъ она широко открыла ротъ, какъ будто стараясь захватить больше воздуха, вскрикнула и упала навзничъ на диванъ.
Затѣмъ все въ ея глазахъ перемѣшалось, все перепуталось въ какомъ-то хаосѣ. Зачѣмъ-то появился швейцаръ съ испуганнымъ лицомъ, потомъ, какъ въ туманѣ, промелькнулъ какой-то господинъ и Ольга запомнила только его смуглое лицо и бѣлоснѣжныя манжеты, потомъ явился другой господинъ; въ ихъ рукахъ Ольга видѣла какіе-то инструменты, мелькомъ увидѣла возню нѣсколькихъ человѣкъ, сбитыхъ въ кучу около нея, поднимавшихъ руки, толкавшихъ другъ друга, что-то лившихъ, что-то совавшихъ ей въ ротъ.
Въ кучкѣ незнакомыхъ лицъ мелькнуло испуганное лицо сестры, потомъ матери и, кажется, Сократа Иваныча. Вся отдавшись невыносимымъ мукамъ, Ольга не могла разглядѣть никого… Въ ея закрытыхъ отъ изнеможенія глазахъ съ необыкновенной быстротой вращался какой-то большой, огненный шаръ, принимавшій по временамъ оттѣнки всѣхъ цвѣтовъ радуги…
Такъ прошла остальная часть дня, прошла ночь и къ утру Ольгѣ стало какъ будто лучше. Она успокоилась, не кричала, могла дышать. Но въ полдень страшный пароксизмъ лихорадки потрясъ все тѣло, температура быстро поднялась и Ольга впала въ безпамятное состояніе. Врачъ объявилъ не отходившей отъ сестры Надеждѣ Сергѣевнѣ, что надежда на выздоровленіе потеряна. Послѣ тщательной промывки желудка въ немъ все-таки должно быть осталась частичка яда, которымъ отравилась Ольга, и эта частичка вошла въ кровь.
Ольга впала въ состояніе сонливости. Десны ея опухли и посинѣли, дыханіе сдѣлалось зловоннымъ. Ольга хваталась за грудь, рвала на себѣ кофту, рубашку.
Это прекрасное тѣло съ упругими мускулами и эластической кожей, выхоленное для плотской жизни и тѣлесныхъ наслажденій, съ. каждымъ часомъ разрушалось, сгнивало за-живо.
Ольга уже не могла говорить; глухіе стоны, съ хриплымъ, тяжелымъ дыханіемъ вылетали изъ ея высоко поднятой груди.
На третьи сутки она умерла.
Бардинъ явился на похороны, такъ какъ считалъ это необходимымъ съ точки зрѣнія общественной морали. Онъ ѣхалъ сзади дрогъ въ каретѣ; въ церкви и на кладбищѣ держался особнякомъ и только что опустили гробъ въ могилу, — уѣхалъ.
Впереди похоронной колесницы, съ иконою въ рукахъ шелъ Сократъ Иванычъ. Холодный вѣтеръ развѣвалъ густыя космы его волосъ и заворачивалъ полы потертаго, ватнаго пальто, но старикъ смѣло подвигался впередъ и дошелъ до самаго кладбища. Онъ былъ страшно огорченъ смертью Ольги. Не такую судьбу пророчилъ онъ своей красавицѣ Олѣ…
XX.
правитьПетръ Степанычъ, назначенный членомъ ревизіонной коммисіи, получилъ казенную квартиру. Онъ шелъ прекрасно по службѣ. Два, три его финансовыхъ проекта были приняты къ руководству и его прочили на солидный, отвѣтственный постъ.
Наружно онъ не измѣнился нисколько, остался такимъ-же спокойнымъ, дѣловитымъ человѣкомъ, какимъ былъ всегда; въ его личной домашней жизни остались тѣ же привычки и вкусц. По прежнему, аккуратно въ десять часовъ онъ отправлялся на службу, сидѣлъ тамъ до пяти, иногда до шести часовъ и приносилъ еще работы на вечеръ. Только работа эта была не та черная, которою онъ занимался раньше, а сложнѣе и интереснѣе. Иногда онъ уѣзжалъ по вечерамъ на засѣданіе коммисіи, иногда члены собирались у него въ кабинетѣ.
Но когда онъ работалъ одинъ, то любилъ расположиться совсѣмъ по домашнему и по прежнему облекался въ старое пальто. И Надежда Сергѣевна не возмущалась болѣе.
Въ январѣ Петръ Степанычъ переѣхалъ на новую квартиру и на семейномъ совѣтѣ съ женою и Олимпіадою Петровной, которая совершенно примирилась съ зятемъ, въ ознаменованіе чего и поселилась у него, рѣшили отпраздновать новоселье въ кружкѣ самыхъ близкихъ знакомыхъ. Былъ назначенъ день, составленъ маленькій списокъ и разосланы приглашенія.
Въ этотъ день Петръ Степанычъ почему-то чувствовалъ себя настроеннымъ элегически. Онъ не пошелъ на службу и все утро, пока въ другихъ комнатахъ работали обойщики, устанавливая только-что купленную мебель и вѣшая драпри, — просидѣлъ въ кабинетѣ.
Если бы въ это время въ кабинетѣ присутствовалъ посторонній человѣкъ, то онъ съ удивленіемъ могъ-бы наблюдать, какъ Петръ Степанычъ съ задумчивымъ выраженіемъ лица рылся въ ящикахъ письменнаго стола, вынимая пачки старыхъ, съ пожелтѣвшими углами писемъ и перечитывалъ ихъ по-долгу, иногда задумываясь надъ нѣкоторыми.
Въ этихъ письмахъ проходила вся его семилѣтняя супружеская жизнь. Вотъ отвѣтъ брата, въ которомъ этотъ скептическій, желчный человѣкъ слегка иронизируетъ по поводу торжественнаго тона Петра Степаныча и заканчиваетъ свое посланіе: «а впрочемъ, дай Богъ совѣтъ да любовь». Вотъ короткія, дѣловыя письма жены, полученныя во время командировки. Тутъ вся ихъ тревожная, семейная жизнь съ описаніями дѣтскихъ проказъ, недуговъ, съ просьбами о посылкѣ денегъ, порою цѣлые отчеты въ израсходованныхъ суммахъ. Перевязанная отдѣльно пачка, — это письма Вѣры, которыя Петръ Степанычъ любовно сохраняетъ въ самомъ дальнемъ, самомъ сокровенномъ уголкѣ. Сколько тутъ надежды, стремленій, упованій и ни одного слова жалобы, ни одного намека на упадокъ духа! Вотъ, наконецъ, послѣднее, роковое письмо Ольги написанное Надеждѣ Сергѣевнѣ и переданное послѣдней мужу. Какое мрачное, полное холоднаго отчаянія письмо.
Съ тяжелымъ чувствомъ Петръ Степанычъ хочетъ отложить письмо въ сторону и невольно начинаетъ его перечитывать.
«Любезная сестра» — пишетъ Ольга, — «въ то время, когда ты получишь это письмо, меня по всей вѣроятности, не будетъ въ живыхъ. Я не знаю, какъ скоро дѣйствуетъ сулема, которою я отравилась, но думаю, что часа достаточно. Не вини меня за этотъ не христіанскій поступокъ, — мнѣ больше ничего не оставалось, жить такъ, какъ я жила до сихъ поръ, — я не могу. Передо мной точно раскрылась какая завѣса, все освѣтилось для меня въ такомъ скучномъ, скверномъ свѣтѣ и въ тоже время я увидала, что дальше идти некуда. Мои послѣднія минуты были отравлены скандаломъ въ нашемъ обществѣ, — о которомъ ты, вѣроятно услышишь, но не подумай что только изъ-за этого я рѣшилась покончить съ собою. Нѣтъ, это мелочь, которую я могла-бы перенести, но вмѣстѣ съ тѣмъ это была та капля, которая переполнила чашу. Дальше идти некуда, вотъ что страшнѣе всего, а тянуть одну канитель противно и скучно. Воспитывать свою дочь я не могу, какая цѣль, какой смыслъ моего существованія? Я прошу тебя, милая сестра, исполни мою послѣднюю просьбу: возьми Лиду и попробуй сдѣлать изъ нея что-нибудь. Если тебѣ это не удастся, — отошли ее къ отцу, но не раньше когда испробуешь всѣ средства исправленія и убѣдишься, что ничто не въ состояніи помочь. Послѣднее пугаетъ меня, это единственное, что заставляетъ колебаться въ принятомъ рѣшеніи и задумываться о правѣ на свою жизнь. Затѣмъ ничто больше не удерживаетъ меня, даже страхъ мученій и думы о томъ, что будетъ тамъ. Кого огорчитъ моя смерть? Можетъ быть тебя, да Вѣру. Меньше всего будутъ жалѣть люди, которые меня любили; вѣдь они любили не меня, а мое тѣло. Тысячу рублей, которые ты получишь съ этимъ письмомъ, — пошли Вѣрѣ, пусть она распорядится съ ними по своему. Затѣмъ — прощай! Цѣлую тебя крѣпко, крѣпко… Помолись за меня! Твоя Ольга».
Петръ Степанычъ дочиталъ письмо до конца и, вставши съ кресла, началъ медленно ходить по комнатѣ.
Онъ думалъ о трагической смерти, припоминалъ ее дѣвушкой веселой, милой съ горячимъ, необузданнымъ характеромъ. Онъ думалъ о системѣ воспитанія, которую необходимо выработать для Лиды, живущей у нихъ въ домѣ. Это живой, рано увлекающійся ребенокъ, притомъ сильно испорченный, съ нею нужно быть особенно осторожнымъ. Нужно спасти бѣдную дѣвочку, перевоспитать ее не ради Ольги, а для человѣчества вообще…
Послѣ обѣда Петръ Степанычъ снова ушелъ въ кабинетъ. По старому обыкновенію въ этотъ часъ туда допускались дѣти. Они вбѣжали гурьбою, — самая маленькая, Вѣра, впереди. Петръ Степанычъ сѣлъ на диванъ, собралъ всѣхъ вокругъ, началъ болтать, показывать картинки. Лида стояла всторонѣ, смотря изъ-подлобья. Петръ Степанычъ подозвалъ ее, посадилъ около себя, началъ гладить по головѣ. Лицо дѣвочки прояснилось и она скоро приняла участіе въ общей болтовнѣ.
Между тѣмъ въ другихъ комнатахъ все еще продолжалась уборка. Обойщики стучали молотками. Олимпіада Петровна въ черномъ, шелковомъ платьѣ, съ достоинствомъ римской матроны, ходила по комнатамъ, дѣлая указанія рабочимъ. Теперь, когда Петръ Степанычъ пошелъ въ гору, она не только примирилась съ нимъ, но даже начала его уважать. Въ обращеніи съ нимъ у ней выработался покорно-добродушный тонъ любящей тещи. Съ Надеждой Сергѣевной она обращалась покровительственно, со всѣми остальными — свысока.
Услышавъ шаги Петра Степаныча, она набросилась на одного обойщика, задѣвшаго карнизомъ латанію.
— Что ты, голубчикъ, не видишь развѣ! — кричала она, — вѣдь ты могъ сломать стебли!.. Какъ-же это ты такъ неосторожно?
Петръ Степанычъ молча, слегка улыбнувшись, прошелъ мимо. Онъ зналъ уже за тещей манеру показывать при всякомъ удобномъ случаѣ, что она блюдетъ его интересы. Никто столько не споритъ съ мясниками, лавочниками, съ дворниками, какъ Олимпіада Петровна. Въ сущности споры эти были до крайности безтолковые и ни къ чему не вели, но Петръ Степанычъ разъ навсегда рѣшился покориться участи зятя, живущаго въ одномъ домѣ съ тещей, и не вмѣшивался съ распоряженіями. Онъ только разъ попросилъ тещу не касаться воспитанія дѣтей и сказалъ это такимъ внушительнымъ тономъ, что Олимпіадѣ Петровнѣ ничего не оставалось, какъ покориться.
Быстро наступилъ вечеръ. Петръ Степанычъ опять сидѣлъ въ своемъ кабинетѣ у ярко топившагося камина, но на этотъ разъ не одинъ — подлѣ стояла Надежда Сергѣевна. Она была уже одѣта къ пріему гостей и темное платье чрезвычайно шло къ ея стройной, носившей оттѣнокъ величаваго спокойствія фигурѣ.
Петръ Степанычъ задумчиво смотрѣлъ на огонь камина и не слышалъ послѣднихъ словъ жены.
— Что же ты не отвѣчаешь? — спросила Надежда Сергѣевна.
— Что? — очнулся Петръ Степанычъ, о чемъ ты спрашивала, — извини, не разслышалъ.
— Я спросила не знаешь-ли на комъ женился Бардинъ.
— Вотъ ужъ, матушка, хоть убей не помню. Купеческая дочь какая-то.
— Ну, да, я такъ и думала.
— Почемъ?
— Да это та самая, въ которую онъ былъ влюбленъ… Гилюкова, — отвѣчала она, а ты о чемъ думалъ?
— Я?
Петръ Степанычъ поднялъ голову, взглянулъ на жену и привлекши ее за талію, поцѣловалъ въ лобъ.
— Я думалъ объ этихъ семи годахъ, которыя мы прожили вмѣстѣ. Дай Господи, чтобы и дальше все было такъ… хорошо, тихо! — сказалъ онъ.
Она ничего не отвѣчала, задумчиво устремивъ глаза на огонь камина, который, разгораясь, охватывалъ длинными язычками охапку поставленныхъ стоймя березовыхъ полѣньевъ. Ей представлялось какъ эти полѣнья составляли часть дерева, росшаго на волѣ въ лѣсу и вотъ пришли дровосѣки, спилили дерево, распилили его на части и продали на дрова.
— Что же ты молчишь? Развѣ недовольна чѣмъ-нибудь? — спросилъ Петръ Степанычъ, заглядывая въ глаза жены.
На минуту ея взглядъ остановился на немъ. Онъ былъ все такой-же, — спокойный, здоровый, нѣсколько пополнѣвшій. Морщины, и значительно увеличившаяся лысина очень мало состарили его. Догадывался-ли онъ объ ея исторіи съ Нальхановымъ, или нѣтъ? Трудно было рѣшить.
— Ты можетъ быть устала, захлопоталась? Совсѣмъ напрасно; все устроится безъ тебя!
Взглядъ ея скользнулъ по кабинету. Да, онъ правъ. По крайней мѣрѣ въ этой комнатѣ все устроилось безъ малѣйшаго содѣйствія съ ея стороны. Петръ Степанычъ самъ поставилъ, придѣлалъ, вколотилъ каждую мелочь, каждый гвоздь, самъ устроилъ эту чиновническую лабораторію. Мебель здѣсь была тяжелая, массивная, изъ темнаго дуба, обитая темнозеленымъ сафьяномъ, громадный письменный столъ безъ всякихъ излишнихъ украшеній, съ темной бронзовой чернильницей, въ видѣ львиной головы, занимавшій всю стѣну, представлялъ изъ себя подобіе нѣкотораго саркофага, затѣмъ тянулись дубовый шкафъ, за стекломъ котораго при вспыхивавшемъ огнѣ камина сверкали позолотой корешки толстыхъ книгъ, — цѣлаго свода докладовъ, проектовъ, циркуляровъ, и полка съ картонами, снабженными каждая особымъ четко написаннымъ текстомъ. Висѣвшіе въ простѣнкахъ огромные поясные портреты Надежды Сергѣевны и дѣтей, бронзовые часы и двѣ изящныя вазы на мраморной каминной доскѣ были единственными предметами, нѣсколько смягчавшими суровую обстановку кабинета.
— Что-же ты ничего не отвѣчаешь, голубка моя?
— Я не знаю, что тебѣ отвѣтить! Конечно, дай Богъ! — сказала Надежда Сергѣевна.
Легкая тѣнь пробѣжала по лицу Петра Степаныча. «Нѣтъ, нѣтъ, все это не то! Все-таки она меня не понимаетъ и не пойметъ никогда», — мелькнула у него мысль.
— Кажется ты меня не совсѣмъ поняла, — началъ онъ, беря въ свою руку холодную руку жены и слегка поглаживая ее, — я сказалъ вовсе не въ томъ смыслѣ, чтобы намъ было хорошо! Содрани Богъ, это было-бы слишкомъ ничтожно… Я никогда не придавалъ особеннаго значенія личному благополучію, — никогда, — ты это знаешь. Вернись я къ прежней своей обстановкѣ, даже къ той, которая у меня была, когда я жилъ въ меблированной комнатѣ на Гороховой, — мнѣ рѣшительно все равно. Это мое огромное преимущество передъ другими…
Она все смотрѣла на огонь камина. Всѣ полѣнья были охвачены яркимъ пламенемъ и, сгорая, издавали трескъ, выкидывая на мѣдную обшивку паркета мелкія искорки. И вдругъ въ ея головѣ создалось странное сближеніе между этимъ росшимъ на свободѣ деревомъ и собою. И ей, какъ этому дереву, хотѣлось простора, воздуха, свѣта, какъ корнямъ дерева хотѣлось упиваться влагою земли, такъ и ей хотѣлось любви и ласки, хотѣлось хоть немного пожить сердцемъ, и ничего этого не было. Безъ любви вышла она замужъ за человѣка холоднаго, сухого, преданнаго до фанатизма идеѣ чиновничества, безъ любви прожила лучшіе годы и горитъ теперь жертвой, семейнаго очага.
— Но возврата къ прежнему нѣтъ, — продолжалъ Петръ Степанычъ, все еще гладя руку жены, — прошлое пережито и не вернется. И я очень радъ. Я радъ не тому, что пользуюсь благосостояніемъ, но тому, что обезпеченъ съ женою и дѣтьми, что не долженъ быть чернорабочимъ. Есть и между чернорабочими люди, которые могутъ приносить пользу государству, но положеніе ихъ мелко, такъ ничтожно, что никто ни разу не выслушаетъ, не пойметъ ихъ. Случай выдвинулъ меня изъ ничтожества, къ которому, я чувствую, не возвращусь никогда, но отъ меня зависитъ быть на высотѣ своего положенія. И я буду. Мысль, что я могу дѣлать теперь то, о чемъ едва осмѣливался мечтать, поддержитъ меня? А ты, моя вѣрная подруга, облегчишь мой трудный путь? Не правда-ли?
Онъ заглянулъ ей въ глаза, ожидая въ нихъ увидѣть подтвержденіе своего вопроса, но глаза ея были по прежнему безучастно и задумчиво устремлены на огонь камина.
— У каждаго человѣка непремѣнно должна быть какая-нибудь цѣль жизни, — началъ онъ, — мнѣ пришло это въ голову сегодня, утромъ, когда я перечитывалъ письмо несчастной Ольги, — у ней не было никакой цѣли. Она истрачивала жизнь, какъ истрачиваетъ мотъ доставшееся ему наслѣдство и незамѣтно подошла къ банкротству. Ничто, не могло спасти ее отъ скуки и, какъ послѣдствіе — самоубійство. Но я пустился въ философію, — съ улыбкою заключилъ Петръ Степанычъ, — не знаю отчего это у меня сегодня такое настроеніе. Все хочется подводить итоги. Можетъ быть потому, что начинаю, все-таки, новую жизнь. Не правда-ли?
Она перевела взглядъ на мужа и тихо отвѣтила:
— Да, конечно!
Въ ней самой начиналась новая жизнь. Она замѣтила это мѣсяца четыре тому назадъ, а въ эту минуту почувствовала сильный толчокъ въ бокъ, заставившій ее вздрогнуть и поблѣднѣть.
Вотъ ея участь. Быть вѣрной мужу, супружескому долгу, вѣчно раздѣлять свои права между мужемъ и нарождающимися дѣтьми и удвоивать, утроивать, удесятерять обязанности по отношенію къ семьѣ. Она снова перевела взглядъ на огонь. Каминъ догоралъ. Истлѣвшія полѣнья разсыпались на кучу золотистыхъ угольевъ, подернутыхъ сверху бѣлымъ налетомъ пепла. Пріятное тепло, тепло семейнаго очага распространялось по кабинету, придавало ему уютный видъ, смягчало его дѣловую обстановку.
Разнѣженный тепломъ и близостью жены, Петръ Степанычъ пересѣлъ на диванъ, обнялъ Надежду Сергѣевну и началъ цѣловать.
И она покорно отвѣчала ему.