Семейныя реликвіи.
править|
"Гордиться славою своихъ предковъ не только можно, но и должно… Безкорыстная мысль, что внуки будутъ уважены за имя, нами имъ переданное, не есть ли благороднѣйшая надежда человѣческаго сердца? Пушкинъ.
|
I.
правитьДверь въ третьемъ этажѣ тихонько растворилась, и на лѣстницу выскользнулъ мальчикъ въ лицейской формѣ. На немъ не было ни пальто, ни фуражки. Но объяснялось это очень просто: лѣстница была парадная, теплая, и спуститься ему надо было только до второго этажа.
Здѣсь на двери можно было прочесть ту же фамилію, что и наверху; но имя и отчество были другія: хозяина верхней квартиры звали Сергѣемъ Павловичемъ, хозяина нижней — Павломъ Сергѣевичемъ. Первый былъ отцомъ нашего лицеиста, второй — его дѣдомъ.
Мальчикъ хотѣлъ уже нажать кнопку электрическаго звонка, когда спохватился: звонокъ могъ обезпокоить больного дѣда. И онъ только постучался въ дверь: старый денщикъ Родіонычъ, конечно, въ передней.
Дѣйствительно, Родіонычъ тотчасъ открылъ дверь, но, увидѣвъ внука своего генерала, заступилъ ему входъ въ переднюю.
— Это вы, Павликъ? Уходите, уходите!
Родіонычъ носилъ его вѣдь еще малюткой на рукахъ, и потому по-прежнему называлъ Павликомъ; но съ тѣхъ поръ, какъ тотъ надѣлъ лицейскій мундиръ, говорилъ ему уже «вы».
— Да я къ дѣдушкѣ… — умоляющимъ тономъ настаивалъ Павликъ.
— Никого, касатикъ мой, не приказано пускать.
— Но вѣдь папа тоже тамъ…
— Тамъ, но вмѣстѣ съ докторомъ.
— Знаю, знаю. Вотъ потому-то я и хочу туда: дѣдушкѣ, вѣрно, очень плохо.
— Нехорошо ему, родной мой, совсѣмъ нехорошо. Только на Бога одного уповаемъ!
И старикъ глубоко вздохнулъ. Тутъ за спиной его послышались шаги и голоса. Онъ отступилъ въ переднюю. Павликъ воспользовался этимъ, чтобы шмыгнуть за нимъ туда же. Изъ внутреннихъ комнатъ только-что входили его отецъ и докторъ. Оба были такъ поглощены своимъ разговоромъ, что не замѣтили даже присутствія мальчика.
— Такъ никакой, значитъ, уже надежды… — бормоталъ Сергѣй Павловичъ съ совершенно убитымъ видомъ. — И когда же, вы думаете, конецъ?
— Врядъ ли онъ до утра дотянетъ, — отвѣчалъ докторъ. — Натура у него на диво крѣпкая; но воспаленіе легкихъ въ восемьдесятъ лѣтъ…
Павликъ не дослушалъ. Мимо отца онъ юркнулъ въ залъ. Тутъ только Сергѣй Павловичъ обратилъ на него вниманіе и крикнулъ ему вслѣдъ:
— Павликъ! назадъ!
Но Павликъ ничего уже не слышалъ. Черезъ залъ онъ пролетѣлъ въ кабинетъ дѣда, а оттуда и въ спальню.
У изголовья умирающаго сидѣла его жена-старушка, въ его ногахъ -сестра милосердія. Но Павликъ видѣлъ одного только дѣдушку, къ которому его не пускали вотъ сколько уже дней. О, какъ лицо его за эти дни перемѣнилось! Щеки ввалились, носъ заострился, а глаза подъ пушистыми бровями едва открыты и точно совсѣмъ потухли.
Замеръ на минуту Павликъ и вдругъ рванулся впередъ, чтобы упасть на колѣни передъ дѣдомъ и схватить его руку, повисшую съ края постели.
Бабушка ахнула.
--Что ты дѣлаешь, Павликъ! Какъ тебя впустили?
Сестра милосердія не менѣе ея переполошилась и хотѣла поднять мальчика съ полу. Но умирающій не позволилъ.
— Оставьте! Дайте ему проститься съ дѣдомъ.
Слова эти произнесъ онъ чуть слышно: голосъ ему уже не повиновался.
— Дѣдушка! — вскричалъ внѣ себя Павликъ, и изъ глазъ его на руку дѣда закапали горячія слезы. — Ты не умрешь! Ты не можешь умереть!
Изнуренное продолжительною болѣзнью лицо восьмидесятилѣтняго старца озарилось слабой улыбкой.
— Пора, дружочекъ… Каждому изъ насъ на землѣ предѣлъ положенъ… Лишь бы перейти въ другой міръ со спокойной совѣстью: что жилъ всегда, какъ Богъ велѣлъ, что сдѣлалъ на своемъ вѣку не только для васъ, моихъ милыхъ, но и для своего отечества все, что могъ сдѣлать…
— Ты-то могъ, дѣдушка, ты все могъ!
— Только то, что было въ моихъ силахъ. И ты, дружокъ, станешь взрослымъ, и тебя ждутъ впереди всякіе труды, заботы, — можетъ быть, больше моихъ. Если бы тогда жизнь показалась тебѣ иной разъ слишкомъ тяжелой, невыносимой, думай о дѣдушкѣ. Будешь его помнить?
— Тебя-то не помнить!
— И будешь служить такъ же усердно, такъ же вѣрно Государю и Россіи?
— Конечно, буду.
— Тогда Господь тебя не оставитъ…
Съ крайнимъ усиліемъ поднялъ старецъ свою дрожащую руку, чтобы благословить внука. Стоявшій уже нѣкоторое время въ дверяхъ отецъ мальчика подошелъ теперь, чтобы удалить его изъ комнаты.
II.
правитьВся мебель изъ кабинета была убрана, чтобы дать мѣсто катафалку съ гробомъ и всѣмъ желающимъ поклониться праху усопшаго. А такихъ желающихъ прибывало все болѣе и болѣе, такъ что къ началу панихиды не только въ просторномъ кабинетѣ, но и въ большомъ залѣ рядомъ стало тѣсно. Павликъ, въ числѣ ближайшихъ родственниковъ, стоялъ около самаго гроба, по подножію обложеннаго роскошными вѣнками, а въ головахъ обставленнаго тропическими растеніями.
Бѣдный мальчикъ все еще не свыкся съ мыслью, что дѣдушки уже нѣтъ на свѣтѣ, что послѣ него, всегда такого ласковаго, милаго, осталось только вотъ это неподвижное тѣло въ гробу. И съ какою-то непреодолимою робостью, съ какимъ-то безотчетнымъ страхомъ взглядывалъ онъ теперь на безжизненное, какъ бы восковое лицо покойнаго, точно оживавшее по временамъ подъ мерцающими лучами этихъ огромныхъ церковныхъ свѣчей. Оно было ему такъ знакомо и все-таки какъ-будто чужое!
— Благослови, Владыко! — раздался возгласъ діакона, и торжественная панихидная служба началась.
Павлику, какъ и другимъ, была вручена зажженная тонкая восковая свѣчка. И глядитъ онъ въ-упоръ на колыхающееся передъ нимъ маленькое пламя, и набожно крестится. Какъ тяжело и все-таки пріятно дышется благовоннымъ дымомъ ладана, клубящимся изъ кадильницъ! Какъ хватаетъ за душу это звучно-унылое пѣніе церковнаго хора!
И сдается Павлику, что эти неземные звуки уносятъ его далеко-далеко, въ годы его ранняго дѣтства.
Видитъ онъ себя опять малюткой, лѣтомъ, на дачѣ въ Павловскѣ. Гуляютъ они вдвоемъ съ дѣдушкой по саду; но дѣдушка ведетъ его за руку, чтобы онъ, Павликъ, Боже упаси, какъ-нибудь не упалъ, не ушибся! Для Павлика въ мірѣ Божьемъ все еще вѣдь ново, все его занимаетъ, про все-то онъ долженъ узнать отъ дѣдушки: про всякій цвѣточекъ, всякую букашку. И дѣдушка, какъ добрый товарищъ, на все ему отвѣчаетъ, обо всемъ-то что-нибудь да поразскажетъ…
«Со святыми упокой!»
Всѣ кругомъ опускаются на колѣни; Павликъ также. Но подъ неотразимымъ дѣйствіемъ дивноскорбнаго напѣва, воспоминанія прошлаго, какъ могучей волной, его снова подхватываютъ.
Теперь они вдвоемъ съ дѣдушкой, зимнимъ вечеромъ, сидятъ на диванѣ. Прижавшись къ дѣдушкѣ, Павликъ, затаивъ духъ, слушаетъ, что разсказываетъ ему дѣдушка про себя, когда молодымъ еще офицеромъ воевалъ на Кавказѣ съ горцами.
— А теперь, дѣдушка, про Ивана-царевича и Сѣраго Волка!
И дѣдушка съ тою же готовностью беретъ дѣтскую книжку и читаетъ ему эту сказку.
— Постой, дѣдушка! — говоритъ Павликъ. — У меня есть еще лучше сказка.
— Твоя собственная?
— Собственная. Разсказать?
И разсказываетъ онъ дѣдушкѣ эту «собственную» сказку. Есть тамъ, правда, и Сѣрый Волкъ, и Иванъ-царевичъ, но въ приключенія ихъ замѣшаны и горцы.
— Ай да сказка! — говоритъ дѣдушка. — Хоть сейчасъ записать.
— Запиши, дѣдушка, запиши! — проситъ Павликъ. (Въ то время онъ былъ вѣдь еще такой маленькій, что не умѣлъ самъ ни читать, ни писать.)
И дѣдушка беретъ листокъ бумаги и записываетъ.
— А картинки, дѣдушка? — спрашиваетъ Павликъ.
— Картинки?
— Ну да; какая же сказка безъ картинокъ?
— Но я, дружокъ мой, не художникъ, рисовать не умѣю.
— Ты-то, дѣдушка, не умѣешь? Ты все умѣешь! Ну, пожалуйста, нарисуй.
Старикъ усмѣхается и рисуетъ тутъ же на поляхъ сказки и Сѣраго Волка, и Ивана-царевича, и горцевъ.
И сколько листочковъ этакъ исписалъ съ его словъ, разрисовалъ дѣдушка! Гдѣ-то они теперь, эти драгоцѣнные листочки? Можетъ быть, попрежнему; еще въ его письменномъ столѣ?
Въ это время всѣ стоявшіе на колѣняхъ приподнялись и стали тушить свои свѣчки. Павликъ замѣтилъ это не ранѣе, какъ услышавъ надъ собою голосъ матери:
— Вставай же, голубчикъ.
Онъ быстро всталъ и тоже задулъ свѣчку. Теперь только, поднявъ глаза на окружающихъ, онъ замѣтилъ, что большая часть изъ нихъ ему вовсе незнакомы, но что всѣ они въ звѣздахъ и лентахъ. Точно всѣ высшіе сановники Петербурга собрались здѣсь помолиться объ умершемъ, старшемъ товарищѣ. Сегодня въ газетѣ напечатанъ вѣдь его некрологъ, да какой некрологъ! Сперва онъ на Кавказѣ и въ Азіатской Турціи былъ однимъ изъ первыхъ героевъ: штурмуетъ крѣпости, пробивается въ штыки и тяжело раненъ. Ему за отличіе даютъ Георгіевскій крестъ, потомъ мѣсто полкового командира. Но онъ не только храбрый солдатъ: онъ прошелъ вѣдь инженерную академію, и ведетъ теперь крѣпостныя работы. А вотъ его вызываютъ въ Петербургъ — въ начальники той же академіи. Академистамъ онъ не начальникъ, а отецъ родной. Но тутъ опять война, — и онъ долженъ продовольствовать все войско; кончилась война, — и за нимъ остается рѣдкое названіе «безсребренника». Вся инженерная часть въ Россіи поручается теперь ему, а потомъ и «Красный Крестъ». Мало того, его мнѣніе требуется во всѣхъ важнѣйшихъ государственныхъ дѣлахъ, и его назначаютъ въ Государственный Совѣтъ. Всю свою жизнь, и умъ, и душу, онъ отдалъ Россіи, — и его оцѣнили…
Павликъ весь вздрогнулъ: діаконъ громовымъ басомъ возгласилъ «вѣчную память». Пѣвчіе подтянули, и всѣ эти яркія ленты, блестящія звѣзды благоговѣйно склонились передъ зашедшей навсегда звѣздой одного изъ первыхъ и лучшихъ людей русскихъ: вѣчная ему память!
Долго крѣпился Павликъ. Но эта прощальная, напутственная пѣснь усопшему своей могучей, чудно-грустной гармоніей переполнила его сердце. Едва лишь упалъ онъ опять ницъ передъ лежащимъ въ гробу тѣломъ того, кого онъ еще вчера называлъ дѣдушкой, — какъ слезы хлынули у него изъ глазъ. Оплакивалъ онъ не кавказскаго героя, не замѣчательнаго государственнаго человѣка, ахъ, нѣтъ! Онъ плакалъ, плакалъ безутѣшно о своемъ дорогомъ дѣдушкѣ, который, при всѣхъ своихъ важныхъ дѣлахъ, оставался съ нимъ, Павликомъ, до самой своей смерти все тѣмъ же простымъ, милымъ дѣдушкой, а теперь не промолвитъ съ нимъ уже ни одного слова, не взглянетъ даже на него, и будетъ увезенъ на кладбище навсегда, навсегда…
III.
правитьТѣло покойнаго было предано землѣ со всѣми почестями. Вотъ и другое утро. Но Павлику все еще какъ-то не вѣрилось, что даже въ гробу онъ его болѣе не увидитъ. Его тянуло опять внизъ, въ квартиру дѣдушки: что-то тамъ такое? Но какое-то жуткое чувство его останавливало. Наконецъ, онъ не вытерпѣлъ и спустился по лѣстницѣ до второй площадки. Теперь можно было позвонить: никого уже этимъ не обезпокоишь. Но отъ пронзительнаго электрическаго звонка сердце въ груди у мальчика екнуло.
Открывшій ему дверь Родіонычъ не думалъ на этотъ разъ его задерживать.
— Это вы, батюшка? Вѣрно, къ бабушкѣ? — сказалъ онъ. — Онѣ въ кабинетѣ.
Павликъ вздохнулъ съ нѣкоторымъ облегченіемъ: тамъ, значитъ, онъ все-таки будетъ не одинъ. Во всей квартирѣ стояла такая мертвая тишина, что черезъ залъ онъ прошелъ на цыпочкахъ.
Дверь въ кабинетъ была полуотворена. На порогѣ Павликъ остановился и оглянулся кругомъ.
Всякая вещь въ кабинетѣ была опять на своемъ мѣстѣ; все было какъ при дѣдушкѣ, точно онъ на минутку только вышелъ въ другую комнату. Но за письменнымъ столомъ сидѣла, вмѣсто него, бабушка въ глубокомъ траурѣ. Она разбирала какія-то бумаги и замѣтила внука лишь тогда, когда онъ подошелъ къ ней и поцѣловалъ ей руку. Приласкавъ его, она спросила, какъ ему спалось ночью.
--Ну, а теперь, дорогой мой, ступай съ Богомъ: я здѣсь, какъ видишь, занята дѣломъ.
Павликъ, однако, не трогался съ мѣста. У него дрожали губы, точно онъ хотѣлъ что-то спросить ее и не рѣшался.
— Тебѣ что-нибудь надо еще отъ меня, дружочекъ?
— Вѣдь, бумаги эти дѣдушкины?
— Да, семейныя… Но придется, кажется, попросить твоего папу помочь мнѣ въ нихъ разобраться.
— А нѣтъ ли межъ нихъ, бабушка, моихъ сказокъ?
— Твоихъ сказокъ?
— Да. Когда я былъ совсѣмъ еще маленькимъ, я разсказывалъ дѣдушкѣ сказки, и онъ ихъ записывалъ.
— Ну, голубчикъ, это было такъ давно; гдѣ же ихъ сохранить-то?
— Но дѣдушка пряталъ каждый листочекъ, я помню, вотъ въ этотъ ящикъ. Пожалуйста, бабушка, посмотри: можетъ быть, и найдутся.
Ей было теперь, очевидно, не до какихъ-то ребяческихъ сказокъ. Но внукъ просилъ ее такъ умильно… Она выдвинула указанный ящикъ. На самомъ днѣ его оказался какой-то пакетикъ.
Не это ли? — сказала она и развернула пакетикъ.
— Это, это! — вскричалъ Павликъ, да такъ громко, что самъ испугался.
Присѣвъ въ уголку, онъ принялся перелистывать всю пачку. Да, это были его собственныя выдумки, правду сказать, не очень-то складныя, да и не оригинальныя, а какъ говорится, «вольное подражаніе»; но чего же требовать отъ ребенка? И дѣдушка, по безграничной своей добротѣ, писалъ все это подъ его диктовку, дѣлался съ нимъ такимъ же ребенкомъ, — онъ, герой и государственный человѣкъ! Вотъ это-то всего дороже!
И Павликъ съ умиленіемъ перечитывалъ свои сказки, разглядывалъ рисунки къ нимъ, сдѣланные также рукою дѣдушки. Что дѣдушка не былъ художникомъ, — это Павликъ теперь ясно видѣлъ. Однакожъ, эти безыскусственные рисунки въ то время его вполнѣ удовлетворяли: они какъ разъ подходили къ безыскусственному тексту.
— Ты все еще здѣсь, Павликъ? — спросила, оглядываясь, бабушка.
Павликъ вскочилъ со стула.
— Бабушка! какъ бы всѣ эти листочки сшить въ тетрадочку?
— Сшить вмѣстѣ этакіе отдѣльные листочки довольно трудно…
— Ахъ, Боже мой! А переплетчику отдать я боюсь, вдругъ потеряетъ.
— Да вѣдь у папы есть, такъ-называемый, англійскій переплетчикъ: самъ сразу и переплетешь.
— А въ самомъ дѣлѣ!
Онъ повернулся уже, чтобы уйти, когда на глаза ему попался знакомый карандашъ на столѣ.
— Бабушка! я возьму себѣ на память этотъ карандашъ?
— Бери, дружочекъ. Вотъ тутъ ихъ тебѣ еще нѣсколько на выборъ.
— Нѣтъ, этимъ карандашомъ, я видѣлъ, писалъ дѣдушка.
Возвратившись наверхъ въ свою комнатку, Павликъ первымъ дѣломъ раскрылъ свою шкатулку и досталъ оттуда серебряную бумажку. Какъ хорошо, что онъ ее когда-то припряталъ, на всякій случай: вотъ и пригодилась! Разгладивъ бумажку, онъ бережно завернулъ въ нее дѣдушкинъ карандашъ; но прежде, чѣмъ уложить въ шкатулку, надо было показать его папѣ да мамѣ.
Засталъ онъ обоихъ въ кабинетѣ Сергѣя Павловича; былъ съ ними тутъ и младшій братъ послѣдняго, дядя Саша, нарочно прибывшій изъ своего полка на похороны отца. Кругомъ на отоманкѣ, на стульяхъ были разложены генеральскіе мундиры.
На письменномъ столѣ Павликъ тотчасъ увидѣлъ машинку, называемую англійскимъ переплетчикомъ. Онъ умѣлъ пользоваться имъ, и защелкалъ имъ такъ громко, что обратилъ вниманіе матери.
— Что это ты, милый, дѣлаешь? — спросила она сына.
Онъ сказалъ.
— Помочь тебѣ?
— Нѣтъ, мамочка, я самъ.
— А это въ серебряной бумажкѣ у тебя что?
— Карандашъ дѣдушки.
— Смотри-ка, Сережа, — обернулась она къ мужу: — у Павлика тоже свои семейныя реликвіи.
Павликъ покраснѣлъ: что-то скажетъ папа? Но Сергѣй Павловичъ одобрительно погладилъ его по головѣ.
— Вотъ и мы съ дядей Сашей, — сказалъ онъ, — выбираемъ себѣ на память по одному мундиру дѣдушки, чтобы хранить какъ святыню.
Павликъ промолчалъ и вслѣдъ затѣмъ исчезъ изъ комнаты. Но не прошло и десяти минутъ, какъ онъ вернулся, держа подъ мышкой что-то въ родѣ узла. На вопросъ отца, что это у него, Павликъ не безъ робости развернулъ свою новую находку: то былъ какой-то старинный военный сюртукъ, потертый и полинялый.
— Я попросилъ Родіоныча отыскать тоже что-нибудь для меня, — оправдывался мальчикъ. — Можно мнѣ взять себѣ это, папа?
— Бери, конечно, — отвѣчалъ Сергѣй Павловичъ. — Если хочешь, можешь выбрать себѣ здѣсь что-нибудь и поновѣе.
Нѣтъ, папочка, мнѣ бы только этотъ сюртукъ: Родіонычъ говоритъ, что дѣдушка носилъ его еще на Кавказѣ…
— Когда былъ молодымъ офицеромъ? Ну, что жъ, для тебя такая память изъ молодыхъ его лѣтъ, пожалуй, всего цѣннѣе: и самъ тоже съ перваго же дня начнешь служить вѣрой и правдой. Но для этого тебѣ слѣдовало бы имѣть эту вещь всегда на виду.
— А я, папа, все уже обдумалъ. Въ магазинахъ есть вѣдь этакія стеклянныя витрины съ покатой, подъемной крышкой. Вотъ если бы мнѣ такую витрину съ зеркальнымъ стекломъ… у меня есть своихъ восемь рублей.
Сергѣй Павловичъ не могъ не улыбнуться.
— И на восемь рублей ты разсчитываешь купить такую зеркальную витрину?
— Не новую, папочка, о, нѣтъ! Какую-нибудь старую; чѣмъ старше, тѣмъ лучше: она будетъ какъ разъ подходить къ моимъ реликвіямъ.
Надо ли говорить, что отецъ не имѣлъ ничего противъ желанія сына? И Павликъ возвратился въ свою комнату — не то что утѣшеннымъ, — можно ли такъ скоро утѣшиться отъ такого ужаснаго горя, — но все-таки чрезвычайно довольнымъ, что у него есть столько реликвій послѣ дѣдушки, и что для нихъ будетъ у него своя витрина.