СЕМЕЙНОЕ СОБЫТІЕ.
(Разсказъ изъ грузинской жизни).
править
I. править
Въ холодное зимнее утро, когда на дворѣ бушевала снѣжная буря, въ сонной усадьбѣ князя Реваза Коблашвили неожиданно поднялась суматоха.
Княгиня Нина, находившаяся въ послѣднемъ періодѣ беременности, внезапно почувствовала приближеніе родовъ.
Моментально вся челядь князя высыпала изъ кухни: Максимэ, низкорослый мужикъ съ рыжей бородой, одѣтый въ какую-то рвань и дырявые лапти, вывелъ изъ буйволятника единственную лошадь помѣщика и поскакалъ за сельской повитухой Сабедой.
Хромой Симона, лѣто и зиму носившій дырявую солдатскую шинель, опоясанный тряпками, принялся колоть дрова, а слабоумный Павлэ, всю жизнь скорбѣвшій объ уничтоженіи крѣпостного права, съ огромнымъ глинянымъ кувшиномъ на спинѣ, побѣжалъ къ рѣкѣ за водой.
Крестьянскія женщины, сосѣдки помѣщика, призванныя экстренно, хлопотали въ большой комнатѣ, въ которой главнымъ образомъ и жила вся семья Коблашвили: онѣ выметали соръ, прибирали постели, тахты, устанавливали порядокъ; другая смежная комната зимою стояла безъ употребленія, ибо ни деревяннаго пола, ни потолка, ни штукатурки въ ней не было, хотя домъ былъ построенъ назадъ тому лѣтъ пятнадцать.
Старая княгиня Сидонія, мать Реваза, смуглая женщина лѣтъ 60, съ большими черными глазами, средняго роста, одѣтая въ черное платье и повязанная бѣлой коленкоровой косынкой, сидя на корточкахъ въ темномъ углу, рылась въ сундукѣ, обитомъ зеленой разрисованной жестью, и тихо ворчала.
— Сколько разъ я говорила, что дѣтское бѣлье должно быть на своемъ мѣстѣ! Ну, гдѣ же оно? Это… сорочки Реваза, это… кофта Нины, а это… старые мѣшочки для огородныхъ сѣмянъ. Скажешь что-нибудь — сейчасъ надуется, какъ бурдюкъ, а не скажешь — никакого порядка нѣтъ въ домѣ.
Эти слова Сидонія адресовала къ невѣсткѣ, которая, охая отъ болей, медленно двигалась по комнатѣ, на этотъ разъ не обращая вниманія на обычную воркотню свекрови.
— Барыня, нѣтъ-ли тамъ, въ сундукѣ, чистой простыни? Эта, видите, какая! — досадливо сказала старая служанка Маріама, косоглазая старуха, стоя надъ Сидоніей съ простыней не первой свѣжести въ рукахъ.
— Желтая какая! — робко вставила Нина, на мигъ остановившись передъ обѣими женщинами и устремляя взоръ на простыню.
— Да вѣдь коленкоровое бѣлье всегда желтѣетъ, особенно, когда плохо выстираютъ его, но что же дѣлать? Полотняныхъ простынь нѣтъ въ нашемъ домѣ, принесла бы съ собою въ приданое! — уязвила Нину Сидонія, не поднимая головы.
Нина была изъ старой дворянской, очень бѣдной семьи и вышла замужъ безъ приданаго.
Сидонія, когда-то мечтавшая путемъ выгоднаго брака Реваза поправить ихъ разстроенныя дѣла, все еще не могла примириться съ тѣмъ, что невѣстка — безприданница, и постоянно корила ее, даже въ эти минуты мучительныхъ физическихъ страданій.
Нина не сказала ни слова свекрови; она только подняла свои прелестные голубые глаза, полные ожиданія и тревоги, грустно обвела комнату, оклеенную дешевыми сѣрыми обоями, и, сдвинувъ отъ обиды и боли темныя, тонкія, словно кистью художника выведенныя брови, отвернулась отъ свекрови.
Но, сдѣлавъ два шага впередъ, она опустилась въ глубокое протертое кресло, кусая губы.
Маріама съ жалкой гримасой на лицѣ, сочувственно поглядывая на Нину, сбросила выцвѣтшій коверъ съ небольшой тахты, стоявшей въ углу, и приготовила ей постель.
— Поди на кухню, Маріама, узнай, сколько куръ закололи? — обратилась Сидонія къ служанкѣ, все еще продолжая рыться въ сундукѣ.
— Двухъ закололи, третью ищутъ, она, кажется, въ садъ перелетѣла, мальчика туда послали, — тихо отвѣтила Маріама, обминая огромныя пуховыя подушки.
— Не знаю, хватитъ-ли хворосту? Надо протопить печь, а, поди, ни одного чурека нѣтъ въ ящикѣ, — заботливо говорила другая служанка, ни къ кому изъ присутствующихъ не обращаясь. — Народу много будетъ, слѣдовало бы всѣмъ запастись.
— Не представляю себѣ, кому охота ѣхать къ намъ въ такую погоду?! Погляди въ окно, что дѣлается на дворѣ! — томно возразила ей Нина, указывая на занесенныя снѣгомъ окна и едва вставая съ кресла.
— Не безпокойся! всѣ пріѣдутъ! — сказала Сидонія невѣсткѣ.
— Охъ! Какое мученье рожать при людяхъ! — съ негодованіемъ воскликнула Нина, разстегивая платье:
— Этотъ обычай не нами заведенъ и не мы его искоренимъ! — обидчиво возразила свекровь.
Въ это время вошелъ съ докладомъ маленькій оборвышъ-слуга:
— Пастухъ прислалъ сказать, что безъ денегъ не можетъ отпустить сыру.
Сидонія повернула къ слугѣ свое недовольное лицо и съ презрѣніемъ сказала ему:
— Ишь, какъ нынче испортился народъ! Не могутъ въ кредитъ отпустить сыру! Поди, поищи барина, доложи ему; онъ расправится съ пастухомъ!.. А ты вотъ что: свари крахмалъ, достань изъ шкафа сахарной бумаги, оконныя рамы надо заклеить… Круглыя подушки, которыми заткнуты окна, положи на длинную тахту, гостямъ понадобятся… Да вотъ еще что, — добавила Сидонія — скажи тамъ людямъ, чтобы они снѣгъ смели съ балкона; ну, отправляйся, живо!
Между тѣмъ, у Нины боли усилились; невыносимыя страданія исказили ея лицо: молодую женщину раздѣли и уложили въ постель.
А по сельской дорогѣ, ведшей въ деревушку Зеленый Оврагъ, принадлежавшую князю Ревазу Коблашвили, на одной лошади ѣхали двое: спереди на сѣдлѣ Максимэ, а позади него сельская повитуха Сабедо, закутанная такъ старательно, что только глаза были видны; оба ѣхали молча, мокрые холодные, обсыпанные пышными хлопьями снѣга.
Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ деревяннаго домика Реваза съ покривившимся балкономъ и полуразрушенными перилами подъ старымъ вязомъ, покрытымъ снѣгомъ, стояли три пустыя арбы съ опущенными къ землѣ ярмами.
Снѣгъ, мягко падая на землю, усердно бѣлилъ колеса ихъ, дно и перекладины.
Чужіе и хозяйскіе слуги толпились въ дымномъ и тепломъ буйволятникѣ, грѣясь передъ жарко натопленнымъ каминомъ.
Душно и тѣсно было въ комнатѣ, гдѣ лежала роженица.
Это была большая комната съ низкимъ и грязнымъ потолкомъ, некрашенымъ поломъ, въ три небольшія окна, обращенныя къ лѣсу, обставленная, какъ обставляютъ 4свои дома небогатые обитатели медвѣжьихъ угловъ Грузіи: тахты, сундуки, потемнѣвшіе отъ времени и грязи, стулья съ протертыми, мѣстами изорванными сидѣньями и спинками, съ которыхъ давно слѣзла краска, такъ какъ спинки эти служатъ вѣшалками для мокрыхъ полотенецъ.
На широкой и длинной тахтѣ, покрытой персидскимъ выцвѣтшимъ паласомъ и сверху длиннымъ узкимъ и бѣлымъ узорчатымъ войлокомъ, кучками сидѣли только что пріѣхавшія къ родинамъ гостьи, родственницы хозяевъ дома или сосѣдки по имѣнію, и весело болтали, не взирая на Нину, которая съ искаженнымъ отъ страданія лицомъ металась въ постели, на тахтѣ, поставленной въ углу. Повитуха, сидя на краю постели, полотенцемъ вытирала ей влажное лицо.
— Кажется, княгинѣ Вифиміи не дали знать, что Нина рожаетъ… Обидится она на Сидонію, — перебирая янтарныя чётки, вполголоса сказала княгиня Като княгинѣ Софьѣ.
— Представляю себѣ, какъ она будетъ бранить ихъ, — шепнула Софья Като: — напрасно ее обошли, она имъ вѣкъ этого не проститъ, — добавила она, глазами указывая на Сидонію, хлопотавшую около постели роженицы.
— Мужъ ей привезъ изъ Тифлиса чудныя платья, — говорила на другомъ концѣ тахты молодая женщина съ родинкой на лѣвой щекѣ, обернувшись къ своей сосѣдкѣ, пожилой дамѣ съ бѣлокурыми локонами.
— Еще бы! Онъ, говорятъ, десять лѣтъ грабилъ уѣздъ; есть на что баловать молодую жену.
Въ это время мальчикъ лѣтъ пяти бросился на свою младшую сестренку и вырвалъ у нея изъ руки куриную ножку; дѣвочка взвизгнула, завязалась драка, но вдругъ они поблѣднѣли и смолкли: ихъ испугалъ за душу хватавшій, протяжный крикъ роженицы. Другія дѣти, такъ еще недавно шумѣвшія около Нины, теперь притихли и растерянными глазенками смотрѣли на нее.
Но взрослые продолжали свою болтовню, изрѣдка кидая на Нину насмѣшливые взгляды или обращаясь къ ней съ такими словами:
— Нина — джанъ! не кричи, голова у тебя разболится.
— По дѣломъ тебѣ, плутовка, зачѣмъ выходила замужъ!
Гостьи сыпали циничными поговорками, остротами и шутками… Бѣдная роженица, хотя и старалась сдерживаться, но порой теряла самообладаніе, вскрикивала, ломала руки и плакала.
Нѣсколько мальчиковъ и дѣвочекъ близко подошли къ ея постели и съ любопытствомъ глядѣли на Нину, метавшуюся подъ краснымъ шелковымъ стеганымъ одѣяломъ.
Въ наступившій моментъ затишья болей, одна изъ гостей пошутила съ Ниной:
— Смотри, если родишь намъ дѣвчонку, — на мусоръ тебя выкинемъ.
Въ отвѣтъ ей Нина слабо улыбнулась и вдругъ вскрикнула отъ новой схватки.
Между тѣмъ, служанки втащили въ комнату длиный некрашеный столъ, приставили къ тахтѣ, гдѣ сидѣли гостьи, покрыли цвѣтной красной скатертью и стали гремѣть посудой, устанавливая приборы и тарелки съ яствами; но проголодавшіяся дѣти не могли дождаться и хватали со стола хлѣбъ, сыръ, маринады и рыбу.
Нина съ тоской глядѣла изъ своего угла на группу взрослыхъ и маленькихъ, и ей страстно хотѣлось убѣжать отъ всего далеко, далеко.
Сидонія суетилась около стола, усердно угощая присутствующихъ:
— Кушайте, пожалуйста! Не взыщите! Обѣдъ неважный. Нина такъ встревожила насъ, что мы головы потеряли: не догадались послать человѣка въ городъ за провизіей.
Тѣмъ временемъ дѣти поминутно срывались со своихъ мѣстъ и, держа въ рукахъ куски хлѣба и курятины, подходили къ роженицѣ, подолгу толпились около нея и тутъ же устраивали игру въ прятки. Они визжали, кричали и шумѣли.
Но, согласно этикету грузинскаго Домостроя, по которому гостямъ, ихъ дѣтямъ, даже прислугѣ долженъ быть оказанъ безгранично-любезный пріемъ, ни Сидонія, ни повитуха, ни служанки, ни даже сама роженица, не рѣшались удалить или усмирить дѣтей.
А между тѣмъ положеніе больной ухудшалось, роды дѣлались труднѣе.
И мучительныя страданія, и говоръ гостей, и шумъ дѣтворы — все это терзало Нину.
Въ силу контрастовъ вспоминался ей отчій домъ, стоявшій среди зеленой поляны, между горъ, вспомнились родимые луга, залитые яркимъ весеннимъ солнцемъ, вспомнилось то недалекое прошлое, когда она, 23-хъ-лѣтняя, здоровая дѣвушка съ яркимъ румянцемъ на щекахъ, со звонкимъ смѣхомъ, вмѣстѣ съ подругами безпечно гуляла по тѣнистой орѣховой рощѣ.
— О, если бъ я могла сейчасъ убѣжать отъ этихъ страданій, отъ этихъ безсовѣстныхъ гостей, которые, уснащая свою бесѣду скабрезными анекдотами, могутъ такъ аппетитно ѣсть въ комнатѣ, гдѣ на ихъ глазахъ мучается человѣкъ, — думала Нина, но тутъ опять начались схватки, однѣ изъ тѣхъ ужасныхъ схватокъ, которыя, кажется, толкаютъ роженицу въ могилу.
Съ крикомъ и воплемъ бѣдная опять заметалась на постели.
И крики эти, и вопли смѣшались съ раскатистыми смѣхомъ княгини Софьи…
Повитуха растерянными глазами взглянула на Сидонію и вполголоса робко обратилась къ ней:
— Что намъ дѣлать?! — а потомъ, спохватившись, сказала, — давайте катать ее въ одѣялѣ, это испытанное средство.
— Да, это прекрасное средство! — согласилась съ ней Сидонія, съ унылымъ видомъ стоя передъ невѣсткой.
Кто-то изъ гостей подхватилъ этотъ разговоръ и обратился къ Сидоніи:
— Давайте одѣяло, мы поможемъ!
— Нѣтъ, какъ можно! Вамъ не по силамъ, надо мужчинъ позвать! — возразила имъ хозяйка дома.
Служанки разостлали на полу большое стеганое зеленое одѣяло, положили туда завернутую въ простыню Нину и позвали слугъ.
Мужики перекрестились на икону, подхватили края одѣяла, подняли роженицу и стали катать ее справа налѣво и обратно, такъ что получилась боковая качка, немного уступавшая молодую женщину.
Когда ее снова уложили въ постель, боли опять усилились.
— И хоть бы этотъ подлецъ помнилъ, Нина, какъ ты мучилась, тогда онъ былъ бы почтительнымъ сыномъ, — улыбаясь и обсасывая поджаренное куриное крылышко, сказала роженицѣ княгиня Софья.
Слово «подлецъ» было эпитетомъ того таинственнаго существа, которое должно было появиться на свѣтъ Божій, но молодой женщинѣ, обезсиленной страданіями, было не до шутокъ и праздной болтовни.
Тѣмъ временемъ Ревазъ, скрываясь отъ гостей, сидѣлъ въ сосѣдней комнатѣ, завернутый въ бурку, то выходилъ на балконъ или бродилъ по усадьбѣ, невзирая на метель и глубокій снѣгъ, покрывшій всю деревню и ея окрестности.
Молодой человѣкъ былъ въ большой тревогѣ: ему казалось, что Нина не вынесетъ мученій и умретъ. При каждомъ воплѣ или вскрикиваніи роженицы — и то и другое доходило до его ушей, когда онъ маршировалъ по балкону — Ревазъ въ отчаяніи хватался за голову и плакалъ, какъ ребенокъ.
— Дайте ей напиться воды изъ полы черкески мужа! — посовѣтовали Сидоніи.
Служанки и нѣкоторые изъ гостей, вспомнивъ и этотъ обычай, завѣщанный предками, выскочили на балконъ позвать Реваза:
— Баринъ!
— Ре-вазъ!
— Бари-и-инъ!
Но мятель обрывала слова и безсвязные отдѣльные звуки разбрасывала по усадьбѣ.
Ревазъ не откликался. Послали Максимэ искать его.
— Ба-а-а-ринъ! — изо всѣхъ силъ закричалъ онъ, вытянувъ голову и краями ладоней прикрывъ угла рта. — Ба-а-а-ринъ! — снова крикнулъ слуга, не замѣчая, что Ревазъ стоялъ въ двухъ шагахъ отъ него.
— Что? Что такое? — повернувъ къ слугѣ взволнованное лицо, растерянно спросилъ его Ревазъ, и, когда слуга объяснилъ, зачѣмъ его зовутъ, онъ вдругъ раздражился и закатилъ бѣднягѣ такую затрещину, что тотъ свалился на снѣгъ,
— Онъ кричалъ, точно Богъ знаетъ, что случилось! — оправдывался Ревазъ, поднимаясь по расшатаннымъ ступенямъ лѣстницы на балконъ, гдѣ стояли двѣ дамы и мать.
Мокрый, холодный и обсыпанный снѣгомъ Ревазъ вошелъ къ женѣ и, низко поклонившись всѣмъ сидѣвшимъ на тахтѣ, направился въ уголъ, гдѣ лежала Нина.
Смущенный взглядъ его упалъ на ея измученное лицо, и онъ виновато опустилъ свою кудрявую голову, не вымолвивъ ей слова.
Высокая и стройная его фигура качнулась, когда онъ наклонился, чтобы исполнить то, что ему говорили: захвативъ обѣими руками полу своей сѣрой черкески, онъ собралъ края такъ, что получилось углубленіе; туда налили воды, и Ревазъ, подойдя къ постели жены, подалъ ей.
Она глотнула изъ этой импровизированной посудины и въ безсиліи упала на подушки; оставшуюся воду Ревазъ, по привычкѣ, выплеснулъ тутъ же на полъ и молча заторопился выдти изъ комнаты, подавленный видомъ жены.
— Ревазъ, не хочешь ли златокудраго мальчика?
— Виномъ запасись, сегодня мы кутимъ, — шутили гости, любуясь его смущеніемъ.
Но онъ не слушалъ ихъ: слезы душили его, онъ не могъ вымолвить ни слова. Молча вышелъ онъ на балконъ и, заложивъ руки за спину, возбужденно маршировалъ, хотя мятель не унималась, продолжала засыпать его усадьбу и жалобно пѣла во всѣхъ щеляхъ плохо сколоченнаго домишки.
Временами, когда мятель заглушала отчаянные вопли жены, Ревазъ предавался мечтамъ о близкомъ и возможномъ счастіи:
— Вдругъ мальчикъ родится! — думалъ онъ, и при этой мысли его добродушное лицо медленно расплывалось въ широкую улыбку. — Я его назову Шалвой въ память покойнаго отца. Князь Шалва Ревазовичъ Коблашвили. Пусть мои друзья ликуютъ, а враги лопнутъ съ досады, что родился продолжатель славнаго древняго рода Коблашвили! Какъ только Шалва начнетъ ходить, на ночь я буду укладывать его возлѣ себя, подростетъ — на охоту вмѣстѣ будемъ ходить, а когда станетъ взрослымъ, на всѣ пиры, на свадьбы, на крестины вмѣстѣ будемъ появляться и всѣ съ умиленіемъ будутъ говорить: «Отецъ съ сыномъ. Отецъ съ сыномъ»! Сынъ! Сынъ! — въ увлеченіи громко произнесъ Ревазъ.
На мигъ буря стихла, и онъ явственно услыхалъ пронзительный крикъ жены.
— А что тогда, если родится дочь? — непріятная мысль промелькнула въ головѣ Реваза, и маленькое его лицо обрамленное черной бородкой, только что сіявшее въ лучахъ возможнаго счастья, вдругъ омрачилось.
— Тогда и на глаза никому не показывайся. Засмѣютъ. Дочь!.. Непріятно имѣть дочерей… Хлопотъ много, безъ приданаго никто ея не возьметъ, а дать приданое — самъ безъ земли останешься. Нѣтъ, нѣтъ, храни Богъ!
Въ это время открылась дверь, и на балконѣ показалось встревоженное лицо Сидоніи.
— Ревазъ, дитя мое, пошли человѣка за пастухомъ! — Нинѣ хуже, — грустно сказала она сыну.
При этихъ словахъ у него болѣзненно сжалось сердце. Со всѣхъ ногъ онъ кинулся на кухню сдѣлать нужныя распоряженія.
Черезъ нѣсколько минутъ Максимэ скакалъ на лошади, направляясь къ хутору, гдѣ жилъ пастухъ Симона.
III. править
Положеніе роженицы ухудшалось, и теперь гостьи стали говорить пониженнымъ тономъ, хотя слова ихъ отчетливо доходили до слуха Нины.
— Если бы она заболѣла въ городѣ, всѣхъ докторовъ созвали бы къ ней, — сказала княгиня Като.
— Да, это такъ, но, увѣряю тебя, что Симона помогаетъ не хуже докторовъ. Въ прошломъ году дьяконица мучилась пятеро сутокъ, позвали его, и онъ спасъ: хотя ребенка пришлось извлечь по частямъ, за то мать осталась жива.
При этихъ словахъ ужасъ охватилъ Нину, страстно желавшую имѣть ребенка. Она метнулась въ постели и дико вскрикнула, страшно расширивъ глаза.
Этотъ крикъ разбудилъ дѣтей, и въ комнатѣ поднялся невообразимый шумъ: однѣ утѣшали и успокаивали малышей, другіе возились около роженицы: положеніе ея ухудшалось. Съ побѣлѣвшими отъ страха губами повитуха растерянно взглядывала на присутствующихъ.
— Пошлите къ священнику, пусть Царскія врата отворятъ! — шептали Сидоніи.
— Царскія врата! Царскія врата! — подхватила одна, другая, и скоро слуга Сосико съ трудомъ двигался по дорогѣ, занесенной снѣгомъ, направляясь въ церковь.
Какъ только дошло извѣстіе, что Царскія врата открыты, суевѣрныя грузинки разстегнули одежды, расшнуровались и старались не вставать съ тахты, чтобы не упали юбки; малыши, изъ подражанія; взрослымъ, не только разстегнулись, но и пошли дальше: поскидали съ себя все и въ однѣхъ рубашонкахъ стали взапуски бѣгать по комнатѣ, опрокидывая то стулья, то столикъ, то кувшинъ съ водой и при этомъ такъ визжали и кричали, что Нинѣ казалось, что она находится въ аду.
Ревазъ, стараясь не слышать криковъ жены, какъ ножъ, рѣзавшихъ его сердце, нахлобучилъ черную папаху, на плечи накинулъ бурку и все еще съ раскрытой грудью отправился на сосѣднюю мельницу, надѣясь забыться въ бесѣдѣ съ крестьянами.
Тѣмъ временемъ, пріѣхалъ пастухъ Симона. Это былъ огромный мужчина, лѣтъ пятидесяти, съ голубыми глазами, окладистой бѣлокурой бородой, бронзовымъ загорѣлымъ лицомъ, въ высокой барашковой шапкѣ, короткомъ архалукѣ, широкихъ шароварахъ, коричневой чохѣ сверху, опоясанный ремнемъ, на которомъ наискось болтался длинный кинжалъ въ черныхъ ножнахъ. Шагнувъ черезъ порогъ, Симона снялъ съ себя шапку, низко поклонился гостьямъ и, перекрестившись на икону Божьей матери, озаренную свѣтомъ трехъ кривыхъ и желтыхъ восковыхъ свѣчей, робко подошелъ къ больной.
— Вымой руки! — скомандовала ему Сидонія, глазами указывая на мѣдный тазъ, кусокъ яичнаго мыла, который валялся на обломкѣ бѣлой тарелки, и кувшинъ съ водой.
Но Симона, сидѣвшій на корточкахъ передъ умывальной посудой, не успѣлъ намылить себѣ рукъ, какъ Нина снова заметалась въ постели, нѣсколько разъ порывисто вскрикнула и вдругъ замолкла.
— Сынъ! Сынъ! — внѣ себя отъ радости взвизгнула повитуха.
Въ мигъ всѣ переполошились въ комнатѣ: гостьи, наскоро застегиваясь и зашнуровываясь, повскакали съ мѣста: дѣти прекратили игры, болтовню и всѣ окружили Нину, а она, откинувъ голову на подушки, лежала въ забытьи.
— Дайте ей понюхать уксусу! Ей, кажется, дурно! — крикнула княгиня Софья.
— Значитъ, моя помощь не нужна? — весело спросилъ пастухъ и, не дожидаясь отвѣта, вышелъ изъ комнаты, на ходу поправляя рукава.
Обыкновенно тому, кто первый приноситъ отцу радостную вѣсть о рожденіи сына, согласно обычаю въ Грузіи, онъ даритъ деньги.
Боясь, чтобы другіе не извѣстили Реваза, повитуха не успѣвши застегнуть кофту, со всѣхъ ногъ бросилась и изъ комнаты, совершенно забывъ о своихъ обязанностяхъ.
Въ это время Ревазъ съ унылымъ видомъ возвращался съ мельницы.
— Съ сыномъ, баринъ, съ сыномъ! — захлебываясь отъ радости, сказала она ему, стоя по колѣно въ снѣгу.
— Ну?! Неужели? Господи! Ты не забылъ меня! — молитвенно поднявъ руки къ мглистому небу, воскликнулъ Ревазъ и заплакалъ отъ восторга.
— Идемъ, идемъ вмѣстѣ, Сабедо! — схвативъ повитуху за руку, возбужденно обратился онъ къ ней, и оба побѣжали, какъ дѣти. Но вдругъ онъ остановился передъ балкономъ, вытащилъ изъ-за пазухи дырявый кошелекъ, досталъ оттуда 3-хъ рублевую старую засаленную бумажку и, вручивъ ее повитухѣ, весело сказалъ ей:
— Вотъ тебѣ за дорогую вѣсть!
Это были послѣднія деньги, какія только имѣлись домѣ князя Реваза.
IV. править
Синія сумерки робко заглянули въ маленькія окна.
Снаружи слуги запирали ставни, а внутри на косякѣ камина горѣлъ огарокъ. Во всемъ домѣ не было ни свѣчъ, ни керосина. Опять разбѣжались слуги въ разные концы деревни: кто продавать муку, чтобы купить керосину, а кто просто къ сосѣдямъ за стеариновыми свѣчами.
Желая усилить свѣтъ, Ревазъ усердно подкладывалъ дрова въ каминъ и съ нѣжностью поглядывалъ въ уголъ, гдѣ спокойно лежали его жена и сынъ.
Служанка внесла въ комнату жаркое изъ птицъ, хлѣбъ и маисовую кашу на сливочномъ маслѣ, приготовленные исключительно для роженицы.
Максимэ внесъ мокрые кувшины, полные вина, и поставилъ поодаль отъ камина, чтобы они немного согрѣлись.
Огарокъ истаялъ и съ трескомъ потухъ.
Между тѣмъ, гостьи, все еще сидя на тахтѣ съ поджатыми подъ себя ногами, въ полумракѣ приводили въ порядокъ свой туалетъ и стройно, хоромъ пѣли пѣсню въ честь новорожденнаго, а ихъ дѣти продолжали пищать и капризничать, потому что однимъ хотѣлось ѣсть, у другихъ переломился сонъ.
Сидонія спохватилась, что чай весь вышелъ, и, вызвавъ сына изъ общей комнаты къ себѣ, въ смежную, тихо, чтобы никто не слыхалъ, сказала ему озабоченно:
— Что мнѣ дѣлать? Чаю нѣтъ!
— Да? — задумался онъ.
— Посылать на станцію — далеко да и жалко людей, умаялись они.
— Ну, положимъ, что ихъ жалѣть? Только сегодня мы ихъ потревожили… Бѣда только въ томъ, что у меня копѣйки нѣтъ, — грустно возразилъ ей сынъ. — Пошлемъ къ сосѣдямъ, — нашелся онъ.
— Къ сосѣдямъ?! Неловко. Сколько разъ мы занимали…
— А какъ быть?
— Какъ быть? — машинально повторила Сидонія, и нѣсколько мгновеній мать и сынъ молча стояли другъ противъ друга.
Глядя на ихъ озабоченныя лица, озаренныя колеблющимся свѣтомъ лучины, казалось, они на мигъ забыли о той великой радости, которая такъ недавно наполняла ихъ сердца.
Съ мучительнымъ вопросомъ о чаѣ подошла къ нимъ и Маріама, и хотя совѣщаніе ни къ чему опредѣленному не привело, но служанка на всякій случай поставила самоваръ, въ общей комнатѣ, и въ полумракѣ гремѣла посудой.
Кто-то изъ слугъ вспомнилъ, что коробейникъ, еврей Абрамъ, по случаю непогоды ночуетъ на кухнѣ, и Маріаму подослали къ старой барынѣ.
— Барыня, что я вамъ доложу, — оживленно начала служанка, придя изъ кухни въ маленькую комнату, гдѣ все еще въ раздумьи стояла Сидонія, — Абрамка боялся ѣхать дальше въ такую погоду и остался ночевать у насъ въ кухнѣ, а у него есть кардамонъ, корица, — возьмемъ и заваримъ, вотъ вамъ и чай!
— Да, да, это хорошо ты придумала, — очнувшись, похвалила ее Сидонія, — а въ кредитъ онъ дастъ? Мы ему должны что-то около 2-хъ рублей, еще съ прошлаго года…
— Ну, барыня, что выдумали! Бывшій вашъ крѣпостной и чтобы онъ отказалъ вамъ! — съ негодованіемъ сказала Maріама, — да я его и будить-то не стану, развяжу его узелъ при людяхъ, вотъ и все, возьму, сколько надо, а счетъ… послѣ, — самоувѣренно отвѣтила служанка.
Такимъ образомъ, вопросъ о чаѣ разрѣшился, но Реваза ожидала другая непріятность: ему доложили, что пастухъ отказывается отпустить въ долгъ барашка. Послали за пастухомъ, тотъ явился на кухню, куда пожаловалъ и Ревазъ.
— Ты что это — бариномъ сталъ, — закричалъ помѣщикъ въ то время, какъ пастухъ въ покорной позѣ остановился у порога. — Неужели я не могу взять у тебя въ кредитъ одного барана?
— Какъ не можете? Все можете, баринъ, но мнѣ сейчасъ деньги очень нужны…-- робко отвѣтилъ пастухъ.
— Скажи, пожалуйста, въ чьей рощѣ пасется твое стадо?
— Гдѣ случится, баринъ, пасется и въ вашей рощѣ, — едва поднимая глаза на помѣщика, отвѣтилъ пастухъ.
— Такъ какъ же ты смѣешь отказывать мнѣ въ одномъ барашкѣ? — загремѣлъ помѣщикъ: — Сынъ у меня родился, другіе даже подношеніе принесли бы въ такой счастливый день, а ты что? — грозно спросилъ его Ревазъ, все ближе и ближе подвигаясь къ нему.
Боясь обычной расправы князя, пастухъ молча попятился назадъ. — Такъ смотри ты, чтобы черезъ полчаса у меня въ каминѣ жарились шашлыки изъ твоего барашка! — не то строго, не то шутя, сказалъ ему Ревазъ и, довольный робостью пастуха, вышелъ изъ кухни.
— Пришлю, баринъ, непремѣнно пришлю! — глухо отвѣтилъ пастухъ въ слѣдъ ему и тоже вышелъ вонъ.
— Ты что, Ревазъ, не хочешь видѣть своего сына? — ласково спросила его мать, когда онъ вошелъ въ комнату.
— Какъ не хочу?! — широко улыбнувшись, отвѣтилъ онъ.
— Погоди малость, свѣчи принесутъ, тогда и посмотришь.
— Ну, нѣтъ, это долго ждать! — возразилъ Ревазъ и съ этими словами вынулъ изъ пылавшаго камина длинное горящее полѣно и, держа его высоко, какъ факелъ, подошелъ къ тахтѣ, гдѣ лежали Нина съ малюткой.
Искры летѣли внизъ, на некрашеный неровный полъ, а пламя озаряло высокую фигуру Реваза, блѣдное, утомленное лицо Нины на бѣлой подушкѣ и красное шелковое одѣяло, въ которое она тщательно куталась. Ревазъ нагнулся и, глядя на нее благодарными глазами, нѣжно поцѣловалъ ее въ лобъ; потомъ, одной рукой все еще держа горящее полѣно, другой отвернулъ розовое байковое одѣяло: крошечное красное личико зашевелилось, наморщилось, и мальчикъ заплакалъ. Отецъ близко, близко нагнулся надъ нимъ и съ сильно бьющемся отъ радости сердцемъ поцѣловалъ его въ открытый ротикъ.
А Нина наблюдая за этой трогательной сценой, ощущала въ своемъ сердцѣ великую радость, которая озарила все ея существо и наполнила ея жизнь…
Тѣмъ временемъ слуги привезли керосинъ, привели барана и, чтобы шашлыки не остывали, пока пронесутъ по холодному воздуху изъ кухни, стали ихъ жарить въ комнатѣ.
Отъ ихъ остраго запаху и чаду, отъ шума дѣтей, которые, увидя шашлыки, рѣшили пока не спать, и говора взрослыхъ у роженицы разболѣлась голова; она тихо стонала и охала.
На столѣ, передъ тахтой разложены были различныя яства. Приборовъ не хватало, и многіе ѣли руками.. Кромѣ гостей, тутъ былъ и отецъ дьяконъ, мимоѣздомъ заѣхавшій къ Ревазу и оставленный по случаю родинъ. Послали кстати и за попомъ — дать молитву, но его не ждали, ибо всѣмъ хотѣлось ѣсть. Дьяконъ, аппетитно истребляя все, что ему предлагали, провозглашалъ тосты и пилъ изъ большихъ чайныхъ стакановъ.
Пріѣхалъ попъ, отецъ Иванэ, сѣдой старикъ съ краснымъ загорѣлымъ лицомъ, прочиталъ молитву (младенца нарекли Шалвой) и, благословивъ трапезу, торопливо усѣлся за столъ и тоже началъ съ тостовъ:
— Прошу святого Георгія, чтобы онъ каждый годъ давалъ тебѣ сына! — обратился онъ къ Нинѣ, подходя къ ней съ полнымъ стаканомъ въ рукѣ.
— Мно-о-о-га-а-я лѣ-ѣ-та! — тянули низкіе женскіе голоса.
— Мно-о-о…-- басомъ подпѣвалъ Ревазъ, у котораго уже покраснѣли глаза.
— Вы что не танцуете? — весело обратилась ко всѣмъ княгиня Като, живо соскакивая съ тахты. — Веселитесь, сынъ родился въ домѣ, надо, чтобы и стѣны смѣялись. Давайте мнѣ бубенъ! — крикнула она въ сосѣднюю комнату, въ дверяхъ которой толпилась домашняя челядь.
Скоро загремѣли погремушки, принесли бубенъ, подержали надъ огнемъ и поднесли Като; кокетливо держа его, граціозно откинувъ голову назадъ, она ударила по натянутой кожѣ длинными тонкими бѣлыми пальцами и съ увлеченіемъ начала играть.
Началась лезгинка и кто-то изъ танцующихъ сталъ дурачиться; дамы покатывались со смѣху, прислуга фыркала въ дверяхъ, Ревазъ грохоталъ на всю комнату, дѣти радостно визжали, а въ углу, въ постели лежала Нина съ закрытыми глазами отъ мучительной головной боли, поминутно сдвигая брови. — Господи, когда они угомонятся? Нѣтъ больше силъ терпѣть! — съ отчаяніемъ думала она.
Малютка зашевелился въ тряпкахъ и заплакать. Этотъ плачъ снова напомнилъ присутствующимъ о виновникѣ торжества; отецъ Иванэ съ распущенной сѣдой косичкой поднялъ стаканъ вина за благоденствіе маленькаго князя и, подобострастно заглядывая въ глаза хозяина дома, успѣвшаго порядкомъ выпить, произнесъ:
— Дай Богъ, чтобы до ста лѣтъ дожилъ тотъ, кто сегодня родился въ твоемъ домѣ… Да здравствуетъ князь Шалва.
А въ это время князь Шалва морщился, плакалъ и кривилъ ротикъ. Маріама подбѣжала къ нему, бережно взяла на руки, поднесла къ матери и ласково обратилась къ ней:
— Покорми, пожалуйста, вишь, онъ голоденъ!
Между тѣмъ, Ревазъ, чтобы усилить комическое положеніе толкнулъ на середину комнаты повитуху, весело воскликнувъ:
— Я говорю тебѣ: танцуй!
— Не могу, господинъ! — вырываясь изъ рукъ Реваза и дѣлая просительную гримасу, стояла на своемъ повитуха.
— Нечего, нечего! танцуй! — прикрикнулъ на нее Ревазъ, — а то смотри ты у меня: раздѣну и на снѣгъ посажу!..
«Съ него станется, онъ такой сумасбродный»! — съ ужасомъ подумала повитуха и, искусственно улыбаясь, слегка подняла руки, склонила голову на бокъ, и неуклюже, смѣшно затопала.
Гости смѣялись до слезъ и, мѣрно хлопая въ ладоши, восклицали, подбодряя ее:
— Ташъ-ташъ!
Въ это время со двора донесся злой и порывистый лай собакъ.
— Ревазъ, выйди, узнай, на кого такъ лаютъ собаки, — обратилась Сидонія къ сыну.
Слуга-мальчикъ, предупредивъ барина, юркнулъ въ дверь, вернулся очень скоро и, подойдя къ отцу Иванэ, робко жилъ ему:
— Батюшка, горцы за вами пріѣхали, просятъ пріобщить умирающаго.
— Въ такую позднюю ночь! — воскликнула повитуха.
— Теперь?! мя-тель, хо-лод-но — пролепеталъ о. Иванэ, вставая изъ-за стола.
Но, наконецъ, всталъ, застегнулся, простился со всѣми, нахлобучилъ свою черную широкополую войлочную шляпу дрожащими руками, повязался башлыкомъ и вышелъ изъ комнаты на балконъ, гдѣ его ждали люди.
Батюшкѣ подвели лошадь.
Мятель улеглась. Небо было мглистое, но снѣгъ свѣтлѣлъ и чуть-чуть обозначились перила, столбы балкона фигуры горцевъ и лошадей.
— Ну, куда вы его тащите? — съ упрекомъ сказала Сидонія, обращаясь къ дьякону въ то время, какъ батюшка карабкался на свою лошадку.
— Не извольте безпокоиться! — сказалъ ей дьяконъ, поудобнѣе садясь на сѣдло, — да я же съ ними.
— Батюшка плохо видитъ, давайте-ка сюда лучину и веревку тащите! — крикнулъ людямъ Ревазъ, усаживая отца Ивана на лошадь.
Зажженная лучина озарила группу отъѣзжающихъ и хозяевъ дома. При ея колеблющемся свѣтѣ Ревазъ старательно привязывалъ батюшку къ лошади, тотъ не сопротивлялся и сладко зѣвалъ, но вдругъ онъ вспомнилъ про свой недопитый стаканъ:
— Тамъ… я не… допилъ…
Принесли стаканъ, кѣмъ-то долитый.
— За здоровье Шалико! — отецъ Иванэ только что поднесъ ко рту стаканъ, какъ вдругъ отъ старательнаго завязыванья послѣдняго узла Ревазомъ, качнулся впередъ и облилъ виномъ морду лошади: она фыркнула и тронулась.
— Что, не понравилось вино? — пошутилъ батюшка, подбирая поводья.
— Ну, съ Богомъ, поѣзжайте! — сказалъ ему Ревазъ, дѣлая шагъ назадъ и тяжело вздохнувъ.
Конные двинулись: впереди батюшка, рядомъ съ нимъ дьяконъ, а позади нихъ горцы, всѣ закутанные въ буркахъ.
— Крѣпко-ли сидитъ отецъ Иванэ? — заботливо спрашивала сына Сидонія, лѣвой рукой держа подолъ, а правой заслоняя свѣтъ лучины.
— Крѣ-п-к-о! — сладко зѣвнувъ и разминаясь, отвѣтилъ Ревазъ и взялся за ручку двери.