СЕЛЬСКОЕ ПРАВОСУДІЕ.
правитьКумушки пряли на солнцѣ; куры копались въ сору передъ крылечками; вдругъ раздался крикъ, визгъ; поднялось смятеніе, точно вся улица обратилась въ бѣгство. Всѣ завидѣли приближающагося еще издалека дядю Мази, правленскаго свинолова, который шелъ съ веревочнымъ арканомъ въ рукахъ. Вся дворовая птица обратилась въ бѣгство, словно и она тоже понимала, въ чемъ дѣло.
Дядя Мази получалъ отъ мѣстнаго муниципальнаго управленія по 50 сантимовъ за каждую курицу, и по 3 лиры за каждую свинью, которую излавливалъ въ беззаконномъ пользованія жизнію внѣ границъ, установленныхъ правилами муниципалитета. Онъ, конечно, предпочиталъ свиней. И такъ какъ онъ ныньче усмотрѣлъ, что поросенокъ кумы Санты, лежа на брюхѣ передъ самымъ крыльцомъ, разрывалъ носомъ грязь въ лужѣ и тѣмъ увеличивалъ сумму общественныхъ нечистотъ, то немедленно закинулъ арканъ на шею поросенка.
— Ахъ, мать пресвятая Богородица! Да что вы это дѣлаете, дядя Мази! кричала тетка Санта, блѣдная какъ мертвецъ. — Ради Бога, дядя Мази, не подводите вы меня подъ штрафъ. Раззорюсь я въ конецъ.
Дядя Мази, какъ истинный предатель, что бы выиграть время, необходимое для нагруженія поросенка на плечи, отозвался сначала довольно любезно на обращенное къ нему воззваніе.
— Ахъ, матушка, да я-то что же могу? Синдако приказалъ. Онъ не позволяетъ, чтобы свиньи по улицѣ бродили; не хочетъ онъ этого. Если я вамъ поросенка отдамъ, только самъ хлѣбъ потеряю.
Тетка Санта бѣжала за нимъ, какъ сумасшедшая, волосы на себѣ рвала, визжала:
— Господи! Дядя Мази, да сами вы знаете, что я за него въ Ивановъ день 14 тари заплатила! я его какъ глазъ берегу. Оставьте мнѣ моего поросеночка, дядя Мази! ради вашихъ покойничковъ родителей, оставьте! Объ новомъ годѣ, Богъ дастъ, онъ двѣ онцы будетъ стоить.
Но у дяди Мази сердце было каменное. Не отвѣчая ни слова и опустивъ голову, онъ шелъ, озабоченный лишь тѣмъ, какъ бы не поскользнуться въ грязи и не шлепнуться вмѣстѣ со свиньей, которая хрюкала, лежа носомъ къ небу, поперегъ его спины. Тетка Санта изъ себя вышла, и чтобы спасти своего поросенка употребила отчаянное средство: она ногой дала здоровый толчокъ въ спину похитителя, и похититель шлепнулся.
Какъ только кумушки увидали, что свиноловъ свалился въ грязь, такъ онѣ всѣ сейчасъ же на него налетѣли; кто съ веретеномъ, кто съ башмакомъ въ рукѣ; всякой хотѣлось помянуть куръ и поросятъ, которые были у него на совѣсти. Но въ эту самую минуту прибѣжалъ донъ-Личчу-Папа, съ саблей, бившей его поперегъ брюха. Онъ еще издали что есть мочи кричалъ: «уберите ваши веретёна!» и расталкивалъ бабъ, приговаривая: «дорогу представителю закона! представителю закона дорогу!» Донъ Личчу-Папа былъ оффиціальный сторожъ и разсыльный мирового судьи.
Законъ приговорилъ куму Санту уплатить штрафъ и судебныя издержки. Да и отъ тюрьмы она избавилась только потому, что прибѣгла къ протекціи барона, окно кухни котораго выходило въ переулокъ, какъ разъ противъ ея крылечка. Даже барону только чудомъ удалось доказать, что Санта не была виновна въ возмущеніи властей, потому что у Мази, въ то время, когда она дала ему тумака въ спину, на головѣ была простая шапка, а не форменная фуражка съ галуномъ, присвоеннымъ представителямъ и служителямъ муниципалитета.
— Что взяли! хоромъ восклицали всѣ кумушки.
— Истинно, что одни святые въ рай угодятъ! ворчалъ оскорбленный Мази: — кто его зналъ, про этотъ галунъ, въ законѣ…
Но и баронъ, заступившійся за Санту, все-таки не могъ, защищая ея, не произнести подобающаго его высокому общественному положенію наставленія:
— Несомнѣнно, что надо освободить улицы отъ этихъ нечистоплотныхъ куръ и поросятъ, и даже свиней. Синдако совершенно правъ: село въ свиной хлѣвъ обратилось…
Съ тѣхъ поръ никто больше не ворчалъ и не сѣтовалъ, когда слуга барона выкидывалъ на улицу соръ, иногда даже осыная имъ невзначай головы сосѣдей. Жаловались же больше на куръ, которыя, съ тѣхъ поръ, какъ ихъ держали въ заперти во избѣжаніе штрафовъ, дурно стали нестись, жаловались на поросятъ, которые, съ тѣхъ поръ, какъ ихъ привязывали на веревочку къ ножкѣ кровати, вой поднимали, что твои души въ чистилищѣ. Бывало, прежде, когда куры и поросята на волѣ жили, такъ они хоть выброски подбирали. А теперь накопилось этого сору — страсть сколько.
— Это вѣдь все навозъ, удобреніе. Кабы въ огородъ Грилли свезти, такъ дороже золота. Былъ бы у меня мой бурый мулъ, непремѣнно бы все съ улицъ подобралъ своими руками! Золото! говорилъ кумъ Вито.
Тутъ тоже донъ Личчу-Папа замѣшался. Потому что Личчу сопровождалъ судебнаго пристава, когда тотъ явился описывать имущество Вито и продавать его мула. Приди приставъ безъ Личчу, Вито ни за что не позволилъ бы мула изъ денника увести. Ни за что! хоть его зарѣжьте! Онъ бы скорѣй носъ у пристава изгрызъ и съѣлъ, какъ корку хлѣба. Раньше, въ камерѣ мирового судьи, который возсѣдалъ за большимъ столомъ, какъ Понтійскій Пилатъ, и вызвалъ Вито повѣсткой, потому что Вито ренты за свои домишки и огородъ не уплатилъ — Вито не зналъ, что сказать. Земля, вишь, которую онъ кортомилъ у Грилли, никуда не была годна; только сверчки на ней и родились плодливо; что онъ въ нее ни сѣялъ — всегда съ пустыми руками оставался. Но вѣдь и Грилли Венерандо, хозяинъ земли, имѣлъ право желать, чтобы ему за пользованіе его землей заплатили, безъ разговоровъ, безъ проволочекъ; для того онъ и адвоката съ собой привелъ къ судьѣ, и адвокатъ очень разсудительно говорилъ. Но когда дѣло было рѣшено и Венерандо, покачиваясь въ своихъ сапожищахъ, какъ откормленная утка, пошелъ домой, Вито даже не съумѣлъ толкомъ разспросить секретаря, неужели, въ самомъ дѣлѣ, у него мула продадутъ. По крайней мѣрѣ, секретарь никакъ не могъ понять, что именно спрашиваетъ мужикъ.
— Не шумите! грозно возгласилъ судья, сморкая носъ, въ видѣ вступленія къ разбору слѣдующаго дѣла.
— Вотъ кабы и ты адвоката сюда привелъ, тебѣ бы позволили и теперь разговаривать! объяснилъ Вито, въ видѣ утѣшенія, кумъ Гораціо.
А вскорѣ послѣ этого, передъ крыльцомъ правленія, приставъ продавалъ съ молотка его мула:
— Пятнадцать онцъ, за мула Вито Ньири! Пятнадцать онцъ! Прекрасный бурый мулъ. Пятнадцать онцъ!
Кумъ Вито сидѣлъ на ступенькахъ правленскаго крыльца, упершись подбородкомъ въ ладони, и помалчивалъ. Ему не было надобности разсказывать, что мулъ былъ старъ, что онъ вѣрой и правдой служилъ своему хозяину и работалъ съ нимъ больше 16-ти лѣтъ сряду. Животное, повидимому, было очень довольно, и въ новой уздечкѣ красовалось словно у себя на свадьбѣ. Но когда у Вито окончательно увели его трудового товарища, онъ потерялъ голову. Онъ понималъ, что живодеръ, ростовщикъ Венерандо, содралъ съ него за одинъ годъ кортомы земли 15 онцъ, тогда какъ ее и на-чисто-то купить, такъ она того не стоитъ. Онъ понималъ, что оставшись безъ мула, онъ въ будущемъ году не въ силахъ будетъ обработать землю, и что черезъ годъ у него на шеѣ будетъ новый долгъ. Тогда онъ сталъ, какъ сумасшедшій, ругать Венерандо въ лицо.
— Вы что же описывать станете, когда у меня ничего не останется? Антихристъ ты этакой, право, антихристъ!
Вито чуть было не перекрестилъ палкой по головѣ своего врага: хорошо, что донъ Личчу-Папа случился тутъ при саблѣ на бѣлой портупеѣ, и въ фуражкѣ съ форменнымъ галуномъ. Донъ-Личчу удержалъ Вито: стой, дескать, не смѣть буянить при начальствѣ. Не видишь развѣ, что я представитель правосудія?
— Правосудіе, нечего сказать! оралъ кумъ Вито, возвращаясь домой съ осиротѣлой уздечкой въ рукахъ: — правосудіе-то ваше налажено только про тѣхъ, у кого мошна толста.
Это его послѣднее мнѣніе раздѣлялъ дядя Арканжело. Онъ тоже пробовалъ тягаться съ дономъ Реверендо, изъ-за домишка, который Реверендо во что бы то ни стало оттягать захотѣлось. Всѣ добрые люди говорили ему тогда: съ ума ты сошелъ, что ли, съ Реверендо тягаться вздумалъ! Слыхалъ сказку, какъ горшокъ съ булыжникомъ спорили? Такъ-то вотъ и тутъ. Реверендо, со своими деньжищами, что ни на есть лучшій адвокатскій языкъ купитъ, раззоритъ тебя въ конецъ, да еще съ ума сведетъ.
Реверендо, съ тѣхъ поръ, какъ разбогатѣлъ, свой отцовскій домъ во всѣ стороны ширилъ. И тутъ ему было тѣсно, и тамъ мало мѣста. Какъ дикобразъ, который напыжится и сосѣдей изъ поры разгоняетъ, такъ и онъ, между прочимъ, пробилъ окно, которое прямо приходилось надъ крышей дома Арканжело. И захотѣлось ему на самой этой крышѣ кухню себѣ вывести, а окно въ дверь обратить.
— Поймите, убѣждалъ Реверендо сосѣда: — поймите, куманекъ, что нельзя мнѣ безъ кухни. Разсудите толкомъ…
Но кумъ Арканжело не былъ расположенъ толкомъ разсуждать и осмѣлился выразить непреклонное намѣреніе и жить, и умереть въ домишкѣ, въ которомъ родился. Правда, онъ приходилъ домой только по субботамъ, но зато нетолько самъ всякій уголъ зналъ, но и его самого каждый камень этого дома зналъ. И когда, ходя за стадомъ на далекомъ пастбищѣ въ Карамоне, онъ вспоминалъ о домѣ, то не могъ себѣ представить его иначе, какъ въ образѣ заплатаннаго, подпертаго крылечка, и окна съ выбитыми стеклами…
— Ну, ладно, ладно, размышлялъ самъ съ собою Реверендо: — мужичьё неотёсанное! Придется васъ уму-разуму учить!
Съ тѣхъ поръ изъ окна Реверендо, выходившаго на крышу Арканжело, постоянно валились кочерыжки, обглодки, камни и лились помои. Все это попадало и въ домъ, такъ что уголъ, въ которомъ стояла кровать, обратился въ настоящій свиной хлѣвъ. Если Арканжело ругался, то Реверендо подходилъ къ своему окну и ругался еще пуще.
— Чего ужь! Нельзя и горшка съ цвѣтами на окно поставить! И цвѣтовъ своихъ поливать нельзя!
Но голова у Арканжело была крѣпкая, крѣпче чѣмъ у барановъ, которыхъ онъ насъ; поэтому, онъ прибѣгнулъ къ помощи правосудія. Явились на мѣсто судья съ секретаремъ; и донъ-Личчу-Папа съ ними явился, чтобы удостовѣриться, дѣйствительно ли Реверендо можетъ имѣть право поливать цвѣты. Но въ тотъ день, когда они пришли, цвѣтовъ на окнѣ не оказалось. Для Реверендо не велика была тягость убрать ихъ, когда онъ ожидалъ представителей правосудія, и выставить опять, когда правосудіе удалялось. Не могъ же самъ судья на часахъ на крышѣ Арканжело стоять или цѣлый день по переулку прогуливаться, да наблюдать. Между тѣмъ, каждый его визитъ не дешево обходился.
Оставалось только рѣшить вопросъ: долженъ ли былъ Реверендо въ своемъ окнѣ сдѣлать желѣзную рѣшотку или не долженъ? И судья, и секретарь, и вся компанія, напяливъ на носы очки, разсматривали и вымѣривали придавленную, промозглую крышу домишка — словно она барону какому принадлежала! Реверендо изъ-за своего окна безъ желѣзной рѣшотки провозглашалъ какія-то свои странныя права и возводилъ важныя обвиненія на нѣкоторыя черепицы, Богъ ихъ знаетъ какъ, принявшія неузаконенное положеніе. Самъ бѣдняга Арканжело глядѣлъ внимательно наверхъ и ломалъ себѣ голову, чѣмъ могла провиниться его крыша. Онъ сонъ потерялъ, смѣяться разучился; совсѣмъ отощалъ отъ расходовъ; а стадо былъ вынужденъ поручить пасти мальчугану, потому что самому то и дѣло приходилось бѣгать и къ судьѣ, и къ приставу. Какъ нарочно, и на козъ у него моръ пошелъ; валились онѣ у него, какъ мухи, съ самаго начала зимнихъ холодовъ.
— Да берите вы себѣ домъ! наконецъ, объявилъ онъ Реверендо, который, дѣйствительно, и взялъ домъ; но уже послѣ столькихъ безпокойствъ и расходовъ, конечно, не заплатилъ за него ни гроша. Арканжело, кабы захотѣлъ повѣситься, такъ не за что было бы ему веревки купить. Онъ хотѣлъ взвалить котомку за спину, забрать дочь, да и идти доживать свой вѣкъ въ горахъ съ козами; но тутъ на сцену появился опять самъ баронъ, окна котораго тоже приходились какъ разъ надъ его крышей, и покуда Реверендо заявлялъ желаніе вывести на этой крышѣ кухню, барону понадобилось выдвинуть надъ ней свою кладовую. Бѣдный козій пастухъ даже и понять не могъ, чей же домъ-то, наконецъ? Но съ барономъ Реверендо дѣло уладилъ скоро и миролюбиво подѣлился съ нимъ крышей за сходную цѣну[1].
Нина, дочь Арканжело, какъ узнала, что отецъ хочетъ ее изъ села увезти, такъ расплакалась, что день за днемъ глазъ не осушала. Словно у ней тоже сердце приросло къ этимъ стѣнамъ, исковыреннымъ гвоздями. Отецъ, бѣдняга, пытался утѣшить ее какъ могъ, разсказывалъ, что тамъ, въ пещерахъ Карамонскихъ горъ, можно по-княжески жить, что нѣтъ тамъ ни сосѣдей, ни муниципальныхъ свинолововъ. Но бабы лучше его знали, въ чемъ дѣло и, подмигивая другъ другу, толковали промежь себя:
— Барченку-то нельзя будетъ бѣгать въ Карамоне по вечерамъ, когда кумъ Арканжело съ своими козами бродитъ. Отъ того Нина и реветъ въ три ручья.
Когда кумъ Арканжело объ этомъ пронюхалъ, онъ раскричался и разругался.
— Сквернавка ты этакая! За кого я теперь тебя замужъ отдамъ?
Но Нина и не думала замужъ выходить. Она хотѣла только оставаться тамъ, гдѣ былъ ея барченокъ. Она съ нимъ видалась каждый день; какъ встанетъ, такъ къ окну и бѣжитъ, и знаками даетъ ему понять, когда вечеромъ онъ можетъ къ ней придти. Нина дошла до этого постепенно, просто потому, что баронскаго сынка каждый день изъ окна видала. Сначала онъ надъ ней подтрунивалъ, ручки дѣлалъ и дымомъ изъ трубки на нее попыхивалъ, а тамъ, мало-по-малу, любовь пришла. Да такая любовь, что дѣвушка свѣта божьяго не взвидѣла и начисто сказала отцу:
— Вы, батюшка, идите себѣ, куда угодно, а я останусь на своемъ мѣстѣ.
Барченокъ ей обѣщалъ, что она будетъ сыта и обута.
Но такого хлѣба своей дочери Арканжело не могъ позволить ѣсть. Онъ позвалъ дона-Личчу Пана, прося помочь силой увезти дочь.
— По крайней мѣрѣ, уйдемъ въ новое мѣсто, такъ никто нашего сраму знать не будетъ, говорилъ старикъ.
Но судья объявилъ ему, что, по закону, Нина вступила въ такой возрастъ, когда сама можетъ располагать собой и что силой ее увезти нельзя, что она сама себѣ госпожа.
— А! сама госпожа, бормоталъ Арканжело: — ну, и я самъ себѣ господинъ.
И въ первый разъ, какъ повстрѣчалъ на улицѣ барченка, который пустилъ ему въ носъ дымъ своей сигары, Арканжело дубиной раскололъ ему его красивую голову на двое, какъ грецкій орѣхъ. Однако, не убилъ.
Когда его связали крѣпко-на-крѣпко, прибѣжалъ донъ-Личчу-Папа, крича: — Дорогу представителю правосудія!
Правосудіе дало ему адвоката.
— По крайней мѣрѣ, на этотъ разъ мнѣ правосудіе ничего не стоитъ, говорилъ кумъ Арканжело.
И точно: адвокату удалось доказать, какъ дважды два — четыре, что Арканжело вовсе не нарочно раскололъ голову молодому барону дубиной, вырубленной изъ дикой груши; ибо такая дубина составляетъ необходимую принадлежность его ремесла. Ею пастухи бьютъ по рогамъ непокорныхъ барановъ своего стада.
Благодаря такой удачной защитѣ, его приговорили только къ пятилѣтнему заключенію. Нина осталась со своимъ барченкомъ, который выздоровѣлъ, а баронъ расширилъ свою кладовую. Реверендо же вывелъ цѣлый новый домъ надъ хатой Арканжело, красивый домъ съ балкономъ и съ окнами, которыя окрасилъ яркой зеленой краской.
- ↑ Въ Италіи разные этажи домовъ иногда принадлежать разнымъ собственникамъ. Пр. пер.