СЕЛЬСКІЕ ОЧЕРКИ.
править1. Лихорадка.
правитьКажется, что ее руками осязаешь, какъ жирную землю, отъ которой паръ идетъ. Она тутъ, близко, она повсюду; она обвивается около дальнихъ горъ, она стелется по всей равнинѣ, отъ остроконечнаго Аньоне вплоть до Этны, нахлобучившей на себя снѣговую шапку. Разлилась и лежитъ недвижимо, какъ стоячая вода, какъ іюльскій удушающій зпой. Солнце встаетъ и заходитъ надъ ней безъ лучей, какъ раскаленная жаровня; мертвенный ликъ луны проходитъ ночью надъ ея царствомъ, блѣдныя звѣзды расплываются въ ея туманѣ. Весной птицы и бѣлая ромашка пестрятъ землю, лѣтомъ все пересыхаетъ, все раскаляется. Осенью, подъ сизыми облаками, низко проносятся черныя нити перелетныхъ утокъ; рѣка отливаетъ металлическимъ блескомъ, вяло спускаясь между пустынными берегами, бѣлесоватыми и изрытыми. Вдали Лентимское озеро, какъ огромный стоячій прудъ, со своими плоскими откосами; ни челна на водахъ его, ни деревца на берегу; все гладко, недвижимо. На отмеляхъ понуро пасутся волы; ихъ немного, они разбрелись въ одиночку; они бродятъ по самое брюхо въ грязи; шерсть на нихъ лохматая, взъерошенная. Изрѣдка животное звякнетъ колоколомъ, и изъ-подъ кочки безшумно вспорхнутъ два-три кулика; пастухъ, пожелтѣвшій отъ лихорадки, побѣлѣвшій отъ пыли, приподыметъ свои опухшія вѣки, и оглядится кругомъ изъ подъ тѣни чахлаго, подсохшаго вереска.
Лихорадка забирается въ кости вмѣстѣ съ хлѣбомъ, который ѣшь. Раскрываешь ротъ, чтобы слово сказать, а она лѣзетъ въ ротъ. Когда идешь по раскаленной солнцемъ дорогѣ, ноги подкашиваются, невольно опираешься на спину мула, который тоже едва передвигаетъ ноги, опустивъ голову къ землѣ. Напрасно Лентини, Франкантоне, и Патерно, окрестныя деревушки, пытаются взбираться на верхъ по откосамъ горъ, и пасти своихъ козъ на холмахъ, которыми окаймлена равнина; напрасно окружили они себя вѣчно зеленѣющими апельсинными садами, виноградниками и огородами. Лихорадка настигаетъ жителей на пустынныхъ сельскихъ улицахъ, приковываетъ ихъ къ крылечкамъ домишекъ, она бьетъ ихъ подъ толстыми плащами, подъ покрывалами, которыя больной наваливаетъ на себя.
Внизу, въ равнинѣ, жилища рѣдки. Горестно выглядятъ изъ подъ полуразрушенныхъ крышъ жалкіе домишки, бѣлѣя между навозныхъ кучъ. Кони съ потухшими глазами стоятъ смирно, ожидая работы, у пустыхъ колодъ, къ которымъ они привязаны. Это станція.
На берегу озера полуразвалившійся постоялый дворъ; надъ входомъ, вмѣсто вывѣски, засохшая вѣтка дерева; двѣ огромныя комнаты пусты. Хозяинъ сидитъ у воротъ, и, крѣпко повязавъ платкомъ голову, дремлетъ; и каждый разъ, когда пробуждается, вглядывается въ даль, въ пожираемую солнцемъ дорогу: не видать ли тамъ путника, измученнаго жаждой. Крошечные бѣлые деревянныя будки, надъ которыми вздымаются, какъ султаны, сѣрыя тонкія деревья эвкалипта[1], виднѣются вдоль линіи желѣзной дороги; она, словно въ землѣ топоромъ пробитая щель, пересѣкаетъ равнину; ночью машина, свистя и воя, какъ осенній вѣтеръ, проносится, осыпая долину яркими искрами.
Индѣ, около границъ, обозначенныхъ межевыми знаками, въ видѣ кое-какъ разставленныхъ, деревянныхъ столбиковъ, торчать остроконечныя крыши фермы, подъ соломенными навѣсами; спятъ куры, подвернувъ голову подъ крылья; стоитъ оселъ, повѣсивъ голову, и изъ его сомкнутаго рта торчатъ клочки непережованной соломы; собака подозрительно настораживаетъ уши, и безсмысленно облаиваетъ камень, обваливающійся со стѣны, ящерицу, шмыгающую передъ самымъ ея носомъ, сухой листъ, который летитъ по вѣтру съ мертвенно-безжизненныхъ полей.
Вечеромъ, едва зайдетъ солнце, около домовъ появляются люди. Мужчины, опаленные солнцемъ, въ огромныхъ соломенныхъ шляпахъ, въ широкихъ бѣлыхъ холщевыхъ панталонахъ; они позѣвываютъ и потягиваются, расправляя разбитыя работой руки и ноги. Женщины, полуодѣтыя, почти съ черными плечами и грудью, которою онѣ кормятъ своихъ младенцевъ, уже блѣдныхъ и чахлыхъ. Непостижимо, какъ эти ребята умудрятся вырости и почернѣть, откуда они наберутся силъ къ зимѣ, когда опять зазеленѣетъ трава, когда съ лазурнаго, яснаго неба будетъ вновь свѣтить улыбаясь солнышко. Непостижимо, откуда они наберутся веселья и будутъ барахтаться въ муравѣ. Непостижимо, откуда берутся въ воскресенье всѣ эти люди, которые бредутъ къ обѣднѣ въ маленькій, ветхій сельскій храмъ, одиноко стоящій среди колючихъ кактусовъ. Гдѣ скрываются въ остальное время эти люди, которые изъ-за 10 или 12 верстъ, со всѣхъ концовъ безпредѣльной равнины, сходятся къ церкви на дребезжащій благовѣстъ ея надтреснутаго колокола.
Впрочемъ, гдѣ лихорадка, тамъ землица — благодать Божья. Въ іюнѣ колосья отъ тяжести ложатся на земь; въ ноябрѣ, отъ каждой борозды, за сохой паръ подымается, словно горячей кровью вся почва пропитана. Да и въ самомъ дѣлѣ пропитана. Въ писаніи сказано: въ потѣ лица своего будешь добывать хлѣбъ свой. Иной сѣятель къ жатвѣ съ тюфяка изъ кукурузной соломы подняться не можетъ; безполезно поить его отваромъ эвкалипта. Остается только покрыть ему лицо старымъ мѣшкомъ, положить на носилки, подкинувъ сѣнца, а не то и просто взвалить носилки на спину осла, и сложить покойника въ убогомъ одинокомъ храмѣ, около котораго растутъ фиговые кактусы. Сочные плоды на нихъ родятся, только никому не охота ихъ ѣсть. Увезутъ такъ-то сѣятеля изъ деревушки; бабы кругомъ ревъ подымутъ; а мужчины глядятъ, посасывая трубки.
Такъ вотъ увезли и кума Вальсавона. Онъ цѣлыхъ тридцать лѣтъ пилъ сѣрный цвѣтъ, и отваръ эвкалипта. По веснамъ ему всегда легчало; но осенью, какъ только прилетали дикія утки, онъ крѣпко-на-крѣпко повязывалъ себѣ платкомъ голову, и изъ дому выходилъ не больше, какъ раза два въ недѣлю, и то только на крылечко. Сдѣлался онъ, какъ говорится, кости да кожа; брюхо какъ барабанъ: его и прозвали жабой. Впрочемъ, не за одно брюхо, а отчасти и потому, что обращенье онъ имѣлъ грубое, дикое; да и глаза у него были на выкатѣ, безжизненные, какъ стекло. Передъ смертью, онъ все твердилъ: «объ дѣтяхъ моихъ не думайте; хозяинъ ихъ не оставитъ». А самъ взглядывалъ выпученными глазищами то на того, то на другого изъ сосѣдей, окружавшихъ его постель въ послѣдній вечеръ его земной жизни, когда у него въ головахъ уже восковую свѣчу затеплили. Дядя Менико, пастухъ козій, человѣкъ дошлый до всего, увѣрялъ, что печенка у больного стала какъ камень, тяжелая, твердая; поди, фунта полтора вѣситъ. А кто-то добавилъ:
— Пропиталась она лихорадкой! разжирѣлъ онъ, разбогатѣлъ отъ своего хозяина! Правда, что мы его дѣтямъ не нужны. Что вы думаете, онъ за хозяйское здоровье, что-ли, цѣлые тридцать лѣтъ лекарства пилъ, да лихорадку тѣшилъ. Откуда деньги-то онъ на лекарство бралъ?
Кумъ Кармине, содержатель постоялаго двора на озерѣ, точно такимъ манеромъ всѣхъ своихъ дѣтей перехоронилъ; всѣхъ пятерыхъ, одного за другимъ, трехъ пареньковъ, и двухъ дѣвушекъ. Еще дѣвки куда ни шло; но и парни тоже умирали; какъ только выростутъ настоящими работниками, такъ и конецъ. Онъ ужъ это впередъ зналъ; какъ у него сына одолѣетъ лихорадка, да годика два, три промучитъ, Кармине ужь ни гроша не тратилъ на лекарства, а только поилъ больного добрымъ виномъ, да старался рыбу повкуснѣе варить, чтобы дѣтищу въ аппетитъ было. Нарочно на озеро каждое утро чуть свѣтъ ѣздилъ; вернется, бывало, а въ лодкѣ угри въ руку толщиной. Придетъ домой, подойдетъ къ постели больного сына, у самого слезы глаза застилаютъ, и скажетъ:
— Нако-съ. Поѣшь!
Остатокъ улова обиралъ Нани, который извозомъ занимался: ему по пути было въ городъ отвезти, а въ городѣ рыбу раскупали.
— Озеро дастъ, озеро и возьметъ, говаривалъ Нани сосѣду Кармине, когда послѣдній старался, бывало, скрыть свои слезы: — что, братецъ ты мой, подѣлаешь!
И въ самомъ дѣлѣ озеро ему давало чудесные барыши. О рождествѣ, когда угри идутъ на расхватъ,[2] въ харчевнѣ постоялаго двора, на берегу озера, около ярко пылающаго огня, ужинали весело; тутъ была и рыба, и макароны, и сосиски, и всякая благодать Господня. А вѣтеръ около дома вой себѣ пожалуй голоднымъ волкомъ! вѣтеръ въ домъ не пускали, а живые старались веселиться и забыть своихъ покойниковъ. Но мало-по-малу, семья тощала, и тощали тѣ, кто оставались въ живыхъ. Мать горе въ крюкъ свело. Отецъ, правда, былъ и гладокъ, и мягокъ; но онъ все стоялъ, либо сидѣлъ на крыльцѣ, чтобы не видать пустыхъ комнатъ, въ которыхъ прежде распѣвали и работали его ребята. Послѣдній сынъ, остававшійся въ живыхъ, ни за что не хотѣлъ помирать. Онъ плакалъ и приходилъ въ отчаяніе, когда чувствовалъ приступъ лихорадки. До того доходилъ, что въ озерѣ разъ хотѣлъ утопиться. Но отецъ отлично плавалъ, бросился за нимъ; вытащилъ, здорово разругалъ за то, что парень вздумалъ взять холодную ванну: отъ этого лихорадка еще пуще пристанетъ.
— Ахъ, батюшки! рыдалъ юноша: — пропала моя головушка. Нѣтъ мнѣ надежды.
И рвалъ на себѣ волосы.
— Такъ вотъ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ, убивалась и его сестра; тоже не хотѣла умирать, потому что за милаго человѣка помолвлена была, замѣчалъ Кармине своей женѣ, которая, пригорюнясь, сидѣла у постели.
Старуха съ нѣкоторыхъ поръ даже плакать перестала. Согбенная, изсохшая, она на слова мужа только утвердительно качала головой. Они съ мужемъ только вдвоемъ остались въ большомъ домѣ. Лихорадкѣ ихъ не было нужно, она ихъ не забирала. Иному она предоставляла жить хоть за сто лѣтъ. Вотъ, напримѣръ, Чирино-дурачокъ, у котораго не было ни кола, ни двора, ни отца, ни матери, ни разума, ни работы, ни дна, ни покрышки. Его на пятьдесятъ верстъ окрестъ всякій мальчишка зналъ, потому что онъ слонялся по фермамъ и селамъ; гдѣ поможетъ воловъ попасти, гдѣ телегу-другую навоза раскидаетъ, либо шкуру съ палой животины сдеретъ. Однимъ словомъ, къ дѣлу не гожъ, а всякой работѣ, которою другіе брезгаютъ, радъ, потому что за такія услуги его награждали пинками и краюхой хлѣба. Спалъ онъ, гдѣ придется, въ канавѣ, на межникѣ или около опушки лѣса, иногда подъ навѣсомъ какого-нибудь загона. Питался Христа-ради, какъ собака безъ хозяина; рубахи путной у него на плечахъ не бывало, обуви отъ роду не зналъ, только пара дырявыхъ штановъ, подвязанная веревочкой, прикрывала его тощія, черныя ноги. А между тѣмъ, онъ вѣчно во все горло пѣсни оралъ, и въ стужу, и въ зной, не обращая вниманія на солнце, калившее его непокрытую голову и обжигавшее его желтое, какъ шафранъ, лицо. Чирино не принималъ сѣрнаго цвѣта, не пилъ никакихъ микстуръ; однако, лихорадка его не забирала. Сто разъ добрые люди подбирали его на дорогѣ недвижимаго, обезсиленнаго болѣзнью, думали, что и не живъ. Однако, онъ каждый разъ оживалъ. Лихорадка видно побилась, побилась съ нимъ, ничего не подѣлала и отступилась. Правда, она ему весь мозгъ высосала, все мясо съ костей сглодала, брюхо, какъ большущій пузырь, вздула, а все-таки не одолѣла, и когда Чирино развязался съ лихой болѣзнью, то сталъ, попрежнему, орать подъ жгучимъ солнцемъ свои пѣсни, какъ кузнечикъ въ петровки. Дурачокъ предпочиталъ обыкновенно торчать около загона харчевни въ Вальсавона, потому что мимо постоянно проходилъ народъ и Чирино бѣжалъ за всякимъ версту, а не то и двѣ, выкрикивая свое ухъ-у! ухъ-у! покуда, наконецъ, ему не кидали денежку, а не то и полушку. Эти полушки обыкновенно у него отбиралъ хозяинъ харчевни, онъ же и хозяинъ скота, пасшагося въ загонѣ. За то, хозяинъ разрѣшалъ дурачку спать подъ навѣсомъ на конской подстилкѣ съ тѣмъ, однако-жь, чтобы Чирино, какъ только лошади станутъ биться или грызться между собою, бѣжалъ извѣстить хозяина. А утромъ онъ былъ обязанъ вычистить лошадей и приглядѣть за ними на выгонѣ.
Впослѣдствіи, онъ измѣнилъ Вальсавона, потому что проѣзжихъ стало мало, народъ началъ ѣздить по чугункѣ. И Чирино перенесъ свою резиденцію къ ея линіи. Сначала, когда строили дорогу, онъ какъ будто ничего не могъ сообразить, по цѣлымъ часамъ стоитъ и смотритъ, какъ ласточки вьются въ небѣ, только отъ солнца глазами моргаетъ. Въ первый разъ, когда онъ увидѣлъ, какъ куча народа, запиханнаго въ какіе-то большіе ящики, прокатилась мимо него со станціи, онъ, казалось, сталъ догадываться. И съ тѣхъ поръ каждый день ожидалъ поѣзда въ избранномъ пунктѣ, появлялся аккуратно, точно носилъ часы въ своей пустой башкѣ. Поѣздъ проносился передъ нимъ, обдавая его дымомъ и грохотомъ, а Чирино бѣжалъ за поѣздомъ, размахивая по воздуху руками, сердито угрожая ему своимъ крикомъ: Ухъ-у! ухъ-у-у!
Хозяинъ вальсавойской харчевни, около котораго прежде кормился Чичино, какъ завидитъ, бывало, приближеніе пыхающаго дымомъ поѣзда, ничего, правда, не скажетъ, но непремѣнно плюнетъ и покачаетъ головой, стоя подъ навѣсомъ и косясь на пустыя бутылки за стойкой. Прежде, дѣла шли бойко и онъ умудрился на четырехъ женахъ жениться: одну схоронитъ — другую сейчасъ беретъ. Его даже и прозвали женоѣдомъ. Поговаривали, что онъ, недавно схоронивъ четвертую, собирался жениться въ пятый разъ, и женился бы, еслибъ дочка дяди Тури, Орикіацца, къ которой онъ засылалъ сватовъ, не велѣла ему отвѣчать:
— Избави Боже! еслибъ онъ весь былъ изъ золота вылитъ — и то не пошла бы за него! Онъ своего ближняго глотаетъ, какъ добрый крокодилъ.
Однако, неправда, что онъ былъ камень безчувственный. Когда у него умерла — все отъ лихорадки — Санта, его третья хозяйка, онъ цѣлый день съ самаго утра куска въ ротъ не взялъ, глотка воды не проглотилъ, а горько плакалъ, сидя за стойкой.
— Ужь теперь возьму себѣ такую бабу, объ которую эта проклятая лихорадка обломается! Такую, которую болѣзнь ужь незаберетъ! говорилъ онъ послѣ похоронъ: — полно мнѣ этакъ-то биться!
Лихорадка у него уносила женъ одну за другой, а его самого не трогала; онъ вѣчно оставался все тѣмъ же старымъ и сморщеннымъ. А женъ каждый разъ выбиралъ молоденькихъ; безъ молодой хозяйки, извѣстно, въ харчевнѣ нельзя. Вотъ теперь не стало опять хозяйки и народу стало ходить меньше въ харчевню. Дошло до того, что въ цѣлый Божій день зайдетъ одинъ дздк Момму, сторожъ ближайшей желѣзнодорожной будки. Но Момму не веселый былъ гость: слова не вымолвитъ. Зайдетъ въ харчевню, между двумя поѣздами, выпьетъ стаканъ вина, сидя на лавочкѣ передъ дверью, сапоги сниметъ, въ рукахъ все время держитъ, чтобы ноги отдохнули. Только и всего.
— Этакихъ вотъ небось лихорадка не забираетъ, разсуждалъ про себя женоѣдъ: — кабы всѣхъ ихъ, сторожей, лихорадкой, какъ мухъ повалило, такъ авось либо и по чугункѣ народъ пересталъ бы ѣздить: некому бы за ней было присматривать.
Два заклятыхъ врага были у старика-хозяина: чугунка, похитившая у него посѣтителей, и лихорадка, похитившая всѣхъ женъ.
Всѣ прочіе обитатели огромной равнины такъ привыкли видѣть лихорадку, что ни мало не утрачивали веселаго расположенія духа, если въ домѣ кто изъ семейныхъ лежалъ на постели, постепенно угасая, или даже качался на крылечкѣ съ крѣпко повязанной платкомъ головой, завернувшись въ толстый суконный плащъ. Люди радовались, глядя, какъ бархатисто зеленѣли молодые всходы, какъ овсы переливались въ полѣ, словно зыбь морская. Люди слушали добрыя пѣсни жнецовъ, которые шеренгами, какъ солдаты, приходили въ села искать работы, когда хлѣбъ поспѣвалъ. На каждомъ перекресткѣ гудѣла волынка, которая предшествовала толпѣ крестьянъ, спускавшихся къ жатвѣ изъ Калабріи. Мужчины шли впереди, бабы, ковыляя, тащились въ хвостѣ артели, пѣли пѣсни и вглядывались вдаль по дорогѣ, которая бѣлѣла, убѣгая впередъ безъ конца. По берегамъ прудовъ, за каждой группой гигантовъ кактусовъ, средь каждаго поля, щетинившаго колосьями, въ недвижномъ воздухѣ спускавшагося на землю вечера, гудѣла дудка сторожа. И безмолвная ночь охватывала землю, а дудка все свистѣла, всегудѣла волынка и пѣсни тянулись во всѣ стороны.
— Вишь ты! разсуждалъ женоѣдъ: — весело этому народу. Кто своей шкуры не оставитъ въ болотѣ, тотъ принесетъ-таки домой копеечку! Всякому хочется…
Но онъ самъ ничего уже не хотѣлъ. Онъ больше не ждалъ ни жатвы, ни умолота, у него уже не хватало духу, чтобы пѣсни пѣть. Печальный, каждый вечеръ ложился онъ спать подъ пустымъ навѣсомъ, около темной, какъ могила, харчевни. Въ это время, обыкновенно, вдали съ свистомъ проносился поѣздъ; кумъ Момму стоялъ около своей будки, помахивая флагомъ. Покуда не смолкалъ во мракѣ грохотъ поѣзда, до харчевни доносился глупый крикъ дурачка Чирино, бѣжавшаго за вагонами и оравшаго: Ухъ-у-у!
И «женоѣдъ» опять размышлялъ: «Вотъ вѣдь этакихъ небось не забираетъ лихорадка!»
Когда онъ, наконецъ, дошелъ до того, что не могъ платить ни за наемъ земли, ни за наемъ дома, собственникъ того и другого прогналъ его съ гнѣзда, въ которомъ онъ работалъ 57 лѣтъ. Пришлось и самому «женоѣду» поклониться чугункѣ, стать около будки и махать краснымъ флагомъ. Измученный постоянной ходьбой по рельсамъ, которые былъ обязанъ осматривать, ослабленный старостью, онъ отдыхалъ два раза въ день, когда мимо мчались вагоны, набитые народомъ. Проѣзжали веселыя компаніи охотниковъ, которыя на слѣдующей станціи разсыпались по болотамъ равнины… Иной разъ, забившись въ уголъ въ третьемъ классѣ, паренекъ наигрывалъ на гармоніи. Нарядныя барыни высовывали изъ окошка свои обвитыя вуалями головы; серебро и сталь дорожныхъ саковъ и бауловъ свѣтились, отражая трепещущіе огни лампъ, горѣвшихъ въ вагонѣ; важно выглядывали высокія мягкія спинки не занятыхъ мѣстъ, обитыхъ бархатомъ креселъ. Хорошо, надо быть, тамъ посиживать, да подремывать…
Казалось, мимо проносился цѣлый городъ со своими уличными фонарями, съ пестрыми лавками. Потомъ, поѣздъ терялся въ широко разлившемся вечернемъ туманѣ, и бѣднякъ-сторожъ, стащивъ съ опухшихъ ногъ сапоги, усаживался на скамейку передъ будкой и бормоталъ:
— Небось на нихъ нѣтъ лихорадки!
2) Нажитое добро.
правитьСлучалось ли вамъ проходить въ горячій полдень по дорогѣ, которая ведетъ отъ Катаніи къ Лентипо? Уныло и скучно. Лента пыльнаго проселка тянется да тянется впередъ подъ густой, потемнѣвшей отъ зноя синевой неба; индѣ печально позваниваютъ колокольчики козъ и коровъ, пасущихся въ разбродъ на огромномъ пространствѣ; возъ ползетъ по дорогѣ, мулы, опустивъ голову, лѣниво обмахиваются хвостами, извощикъ тянетъ свою меланхолическую пѣсню, чтобъ не дремать — не то во снѣ лихорадка какъ-разъ вцѣпится въ человѣка. Дорога лежитъ по берегу озера Ривіеро, которое, словно мертвое море, недвижимо лежитъ, мимо опаленныхъ солнцемъ полей Піаны, мимо огромныхъ садовъ Франкофонте, вѣчно зеленѣющихъ апельсинными рощами, мимо сотенъ сѣроватыхъ пробковыхъ деревъ, около Резеконе, мимо безъ конца вытянувшихся пустынныхъ пастбищъ Пассанетто и Пассинатело. Смерть надоѣстъ идти и даже ѣхать. Отъ скуки вы спросите: «Чье это все?» — и вамъ отвѣтятъ: «Мацарово». Потомъ вы пройдете мимо большущей фермы, словно уѣздный городъ: амбары и склады какъ церкви выстроены, объемистые, цѣлыя стаи куръ подъ навѣсомъ у колодца сидятъ, и много женщинъ у того же колодца работаютъ и непремѣнно приложатъ руки къ глазамъ отъ солнца, чтобы разглядѣть прохожаго. Вы опять спросите: «А это чье?» — «Мацарово».
Идете, идете, а лихорадочная дрема наливаетъ вѣки свинцомъ, глаза слипаются; собака залаетъ; вонъ виноградникъ и нѣтъ ему конца; онъ и на холмъ влѣзаетъ, и на равнину спускается; тишина и неподвижность царитъ въ виноградникѣ, около забора на брюхѣ лежитъ сторожъ, рядомъ ружье; онъ подыметъ на васъ сонные глаза и оглядитъ васъ.
И это тоже «его», Мацарово.
Потомъ, пойдутъ оливы, цѣлый густой лѣсъ масличныхъ деревъ, промежъ нихъ даже трава никогда не пробивается, и оливъ зимой до самаго марта не оберешься. И этотъ лѣсъ — Мацаровъ. Подъ вечеръ, когда станетъ заходить солнце, красное, какъ огонь, и истома разольется по деревнямъ и по полямъ, вы, подвигаясь по дорогѣ, повстрѣчаете длинные ряды пахарей; они двигаются медленно, медленно; измаялись, поднимая новину. Волы пасутся гуртомъ, засунувъ морды въ темную болотную воду. А тамъ, на бурыхъ откосахъ далекихъ горъ, пестрѣютъ большими бѣловатыми пятнами стада и табуны Мацаро, и доносится до васъ свистъ пастуха, выгоняющаго скотину изъ ущелья, пѣсня, оглашающая долину, перезвонъ козьихъ колокольчиковъ. И все это добро Мацарово. Право, кажется, что и солнце, которое заходитъ въ небѣ, и кузнечики, которые трещатъ въ травѣ, иптицы, спускающіяся съ вышины за каменья на ночлегъ въ свои гнѣзда, и ястребиный визгъ въ лѣсу — кажется, что и это все Мацарово добро. Кажется, что растянулся этотъ Мацаро широко и далеко, сколько земля позволила, и что ходишь не по землѣ, а. по брюху этого безконечнаго Мацаро.
А въ сущности, онъ невзрачный мужичонко, какъ намъ разсказывалъ парень-извощикъ; поглядѣть на него такъ полушки мѣдной не дашь. Жирнаго въ немъ только одно брюхо; поди только дивились, какъ и брюхо-то у него держится: ничѣмъ онъ его не набиваетъ. На двѣ копейки въ день хлѣба не съѣсть А что онъ богатъ, какъ боровъ — это вѣрно. И умище у него свѣтлый, что твой алмазъ — это тоже вѣрно.
И въ самомъ дѣлѣ, этимъ своимъ алмазнымъ умомъ, Мацаро накопилъ себѣ все это добро, и забралъ подъ себя всю эту землю которую, бывало, прежде съ ранняго утра до поздняго вечера перепахивалъ, переканывалъ, на которой своими руками жалъ и косилъ: солнце ли, дождь ли, вѣтеръ ли — все одно ему было, босой безъ кафтанишка работаетъ себѣ. Многіе помнили, какъ они сами, бывало, пинками его въ спину подчивали, а теперь они же его «благородіемъ» величаютъ, и шапку передъ нимъ ломаютъ. Но Мацаро отъ этого ни мало не возгордился, хотя всѣ настоящія «благородія» во всемъ околодкѣ кругомъ ему должны. По понятіямъ Мацаро, «благородіе» въ наше время значитъ «голоштанникъ», и во всякомъ случаѣ ненадежный плательщикъ. Впрочемъ, онъ носилъ шапку новую, черную шолковую шапку, и это было единственнымъ признакомъ его величія. А за послѣднее время сталъ иногда появляться въ войлочной шляпѣ, найдя, что войлочная шляпа прочнѣе и менѣе убыточна, чѣмъ шолковая шапочка. Добра у него было столько, сколько его глаза могли видѣть, а глаза у него были зоркіе, пронзительные. Все онъ ими видѣлъ, и направо и налѣво, и сзади и спереди, и въ горахъ и на равнинѣ. Болѣе пяти тысячъ птицъ питалось отъ его земли. Это, не считая птицъ небесныхъ, звѣрей земныхъ, и не считая его собственнаго рта. который ѣлъ меньше всѣхъ остальныхъ. Хлѣба на двѣ копейки, да кусокъ сыра, вотъ ему и довольно. Да и то наскоро съѣстъ, садясь въ углу своего большого, какъ церковь, амбара, окруженный облаками пыли, подымающейся отъ ссыпаемаго рабочими въ сусѣки зерна. Зимой онъ совершалъ свою трапезу, хоронясь за шалашъ отъ леденящаго вѣтра, въ полѣ, на которомъ производился посѣвъ. Въ знойные же дни жатвы, онъ много, много, что корзину большую себѣ на голову надѣнетъ отъ солнца, покуда жуетъ; а самъ съ жнецовъ глазъ не спускаетъ. Вина онъ не пилъ, табаку не курилъ и не нюхалъ. Между тѣмъ, по берегу рѣки шли его полосы, на которыхъ страсть сколько табаку росло; листья широкіе, высокіе — выше иного ребенка. И качествомъ чудесный былъ табакъ; по 95 лиръ меньше не предавался. Къ картамъ онъ пристрастія не имѣлъ и женскимъ поломъ не занимался. Во всю свою жизнь онъ одну женщину содержалъ, свою мать; и на нее издержалъ всего 12 тари, да и то тогда, когда надо было ее на погостъ отнести.
Много онъ думалъ и передумалъ о томъ, что такое «добро», передумалъ тогда еще, когда босой хаживалъ обработывать ту самую землю, которою теперь самъ владѣлъ. Онъ зналъ и чувствовалъ, что значитъ три тари въ день зарабатывать, въ іюльскій день, не разгибая спины 14 часовъ сряду, сознавая, что за этой спиной стоитъ прикащикъ верхомъ на мулѣ, и что чуть вздумаешь выпрямиться, такъ тебя этотъ прикащикъ кнутомъ изъ воловьихъ жилъ окреститъ. Зная все это, Мацаро ни одной минуты своей жизни не потратилъ даромъ; всѣ онѣ шли у него на то, чтобы «добро наживать». Теперь зато у него было столько плуговъ и косуль, сколько въ ноябрѣ слеталось воронъ. Мулы его, которымъ тоже счету не было, тащили на поля мѣшки съ сѣмяннымъ хлѣбомъ. Бабы и дѣвки съ октября по мартъ топтались въ слякоти, собирая его маслины; этихъ бабъ не пересчитать, какъ не пересчитать сорокъ, которыя воровали маслины. Во время сбора винограда, цѣлыя села сбѣгались въ его виноградники, и повсюду, гдѣ только слышались звонкія пѣсни, сбирался и обращался въ вино Мацаровъ виноградъ.
Въ жару опять у Мацаро работала цѣлая армія жнецовъ; чтобы содержать только этотъ народъ, надо было деньги пригоршнями тратить. Какъ ни скупо корми, а все тьму тьмущую съѣдятъ: утромъ сухари имъ шли, на завтракъ по краюхѣ хлѣба и по померанцу; вечеромъ лапша. Лапша варилась въ нѣсколькихъ котлахъ, и каждый котелъ, что твой чанъ. Кормилъ Мацаро рабочихъ хорошо, зато ужь каждаго насквозь видѣлъ, разъѣзжая за ихъ рядами верхомъ, съ плеткой въ рукахъ, ѣздитъ, да знай покрикиваетъ: налегайте, ребятушки, налегайте!
Цѣлый годъ Мацаро, то и дѣло, что руки въ карманы за деньгами совалъ. Съ одной его фермы королевской подати сходило столько, что при уплатѣ ея Мацаро каждый разъ лихорадки, била.
Между тѣмъ всѣ эти огромные, какъ церкви, амбары до того наполнялись зерномъ, что иной разъ приходилось крышу снимать, чтобы весь умолотъ засыпать. Каждый разъ, какъ Мацаро продавалъ свое вино, больше дня уходило на пересчитываніе полученныхъ денегъ, все въ серебряныхъ монеткахъ, по 12 тари каждая. Бумажекъ непутныхъ онъ не любилъ и вымѣнивалъ ихъ въ городѣ только тогда, когда нужно было королевскую подать вносить, или вообще съ кѣмъ расплачиваться. На ярмаркахъ вся торговая площадь бывала заставлена разнымъ скотомъ, принадлежавшимъ Мацаро; по улицамъ, проходу отъ него не было; цѣлые полдня надо было употребить, чтобъ его гуськомъ, сквозь заставу прогнать. Иной разъ праздничная церковная процессія сворачивала въ сторону.
Все это добро Мацаро самъ нажилъ, своими руками, своимъ умомъ; по ночамъ не спалъ, покою не зналъ, болотной лихорадкѣ не поддавался; съ утренней зари до поздняго вечера все трудился и подъ солнцемъ и подъ дождемъ. Обувь изнашивалась, мулы издыхали; онъ одинъ не издыхалъ и не изнашивался; вѣчно одну думу въ головѣ держалъ — думу о добрѣ, которое было для него всѣмъ на свѣтѣ. Больше у него ничего не было: не было ни дѣтей, ни племянниковъ, ни родныхъ. Словомъ, ничего, кромѣ нажитого добра. Такой ужь человѣкъ уродился: только для наживы добра.
Да и «добро» словно для него на свѣтъ родилось; точно въ него магнитъ какой вложенъ былъ; добро любитъ льнуть къ тому, кто его беречь умѣетъ, кто не мотаетъ его, какъ вонъ сосѣдъ баронъ. Баронъ этотъ прежде былъ хозяиномъ Мацаро; онъ его къ себѣ мальчишкой взялъ, голоднымъ, холоднымъ, бездомнымъ мальчишкой, и поставилъ на работу въ полѣ. Тогда барону принадлежали всѣ эти луга, всѣ рощи и лѣса, всѣ виноградники и стада. Когда онъ, бывало, выѣзжалъ свои угодья осматривать, верхомъ на борзомъ конѣ, въ сопровожденіи надсмотрщиковъ, прикащиковъ и управляющихъ — что твой король! Всѣ заранѣе знали, когда баронъ пожалуетъ въ свое помѣстье, или на ферму: домъ для него приготовляли, обѣдъ тонкій. Всякій зналъ часъ и минуту, когда онъ появится; никого въ расплохъ не заставалъ помѣщикъ.
— Точно онъ нарочно, говаривалъ Мацаро: — точно нарочно дѣлаетъ, чтобы всѣмъ было ловчѣе его обкрадывать.
Баронъ тогда часто подчивалъ Мацаро пинками, Мацаро почесывалъ спину, смѣялся и бормоталъ, потирая руки:
— Коли простякомъ человѣкъ уродился, такъ лучше ему дома валяться; не тому принадлежитъ добро, кто имъ владѣетъ, а тому, кто его наживать умѣетъ.
Самъ Мацаро, когда нажилъ себѣ добро, конечно, никому не возвѣщалъ заранѣе: «вотъ, дескать, я на сѣнокосъ поѣду тогда-то» или: «тогда-то я буду самъ за сборомъ винограда наблюдать». Появлялся онъ всегда и всюду внезапно, верхомъ на мулѣ, а нерѣдко и на своихъ на двоихъ. Не сопровождали его никакіе прикащики, и никакихъ приготовленій не дѣлалось. Краюху хлѣба себѣ самъ въ карманѣ принесетъ; а соснуть потребуется, такъ тутъ же за суслонъ привалится: однимъ глазомъ спитъ, другимъ сторожитъ, а рукой за ружье заряженное держится.
Такимъ манеромъ, по маленьку, да полегоньку, сталъ Мацаро хозяиномъ всего добра, которое прежде принадлежало барону. Сначала баронъ ему уступилъ рощу масличныхъ деревъ; потомъ предоставилъ виноградникъ, тамъ съ пастбищемъ пришлось разстаться, а наконецъ, и вся ферма, вся усадьба перешла къ Мацаро; даже баронскій палаццо. Дня почти не проходило, чтобы баронъ не подписывалъ какой бумаги, подъ которой и безграматный Мацаро храбро выставлялъ свой крестъ, вмѣсто подписи. За барономъ остался наконецъ только каменный щитъ съ гербомъ, нѣсколько сотъ лѣтъ красовавшійся надъ воротами усадьбы. И этотъ щитъ составлялъ единственное достояніе барона, на которое Мацаро никогда не зарился, и котораго впрочемъ и самъ баронъ никогда бы не продалъ Мацаро:
— Это, братъ, не про тебя! говаривалъ баронъ кулаку.
И справедливо. Мацаро не зналъ бы, что съ этимъ щитомъ дѣлать, и двухъ алтынъ не далъ бы за него. Баронъ, попрежнему, говорилъ ему «ты», но пинками больше ужь не угощалъ.
— Чудесно этакое богатство имѣть, какъ у Мацаро! говаривали люди, а того не думали, чего стоило ему все это богатство накопить: сколько думы, заботъ, сколько изнуреній, сколько лжи, сколько опасности попасть на каторгу! Не знали люди, сколько работала и денно и нощно эта алмазная голова, чтобы нажить добро, работая пуще мельничнаго жернова. Напримѣръ, понадобится Мацаро клочокъ сосѣдней земли, а сосѣдъ мужикъ заупрямится, не продаетъ. Сколько Мацаро приходилось изворачиваться, чтобы прижать мужика, заставить его сдаться! Вѣдь коли мужикъ хитеръ да цѣпокъ, такъ нескоро его проберешь. Начнетъ, бывало, Мацаро, изо дня въ день разсказывать сосѣду, что вотъ дескать, тамъ-то и тамъ есть клочокъ земли, дно золотое, даромъ продаютъ — а въ дѣйствительности, на золотомъ-то днѣ мало, что не бѣлъусъ одинъ родится. Но бьется-бьется и наконецъ убѣдитъ-таки бѣдняка! Мужикъ поддавался искушенію, бралъ землю подъ себя, нанималъ на много лѣтъ, раззорялся, запутывался въ долгахъ. А кредиторомъ оказывался — все тотъ же Мацаро! Онъ и забиралъ себѣ, за краюху хлѣба то, что ему требовалось.
И чѣмъ только не досаждали бѣдному Мацаро! То придутъ его испольщики[3], на плохой урожай плачутся, говорятъ: не изъ чего подняться. То должники пришлютъ къ нему своихъ бабъ объ отсрочкѣ просить; бабы воютъ, рвутъ на себѣ волосы, умоляютъ, чтобы онъ ихъ не выгонялъ на большую дорогу, не забиралъ за делгъ мула, потому что имъ съ ребятишками нечего ѣсть.
— Да чего ѣсть! Видите, что я самъ-то ѣмъ? возражалъ Мацаро: — хлѣбъ съ лукомъ! Даромъ, что у меня амбары отъ хлѣба ломятся — ишь сколько добра, все мое!
А не то придутъ у него рѣшето бобовъ въ долгъ попроситъ.
— Что вы? отвѣчаетъ Мацаро: — краду я что ли бобы-то? Не знаете развѣ, чего стоитъ ихъ посѣять, да перекопать, да собрать. А?
А ужь если у него денегъ хоть пятакъ въ долгъ попросятъ, такъ онъ напрямикъ отвѣчалъ, что нѣтъ у него денегъ.
И въ самомъ дѣлѣ, у него денегъ не было. У него въ карманѣ и двѣнадцати тари не водилось. Расходы были большіе, и деньги приходили и уходили, какъ вода. Впрочемъ, онъ и не особенно заботился о деньгахъ. Онъ говаривалъ: «деньги что за добро»! Чуть скопитъ онъ кушикъ — сейчасъ землицы прикупитъ, до земли очень жаденъ ужь былъ. Земли ему хотѣлось имѣть столько, сколько ея у самого короля. Мацаро даже размышлялъ, что и королю не такъ хорошо, какъ ему съ землей; потому что король продавать ее не можетъ.
Одно было горе у Мацаро: старъ становился и предвидѣлъ, что скоро придется на вѣки разстаться съ землею. Вѣдь съ собой не унесешь. Несправедливо это, по его мнѣнію, Богъ устроилъ: всю жизнь онъ бился, наживая добро, нажилъ — владѣть бы еще хотѣлось, а тутъ и разставайся съ нажитымъ. Онъ цѣлые часы сталъ просиживать на крылечкѣ, подперши подбородокъ ладонями. Сидитъ, глядитъ на свой виноградникъ густой и зеленый; на свои поля, по которымъ колосья, какъ зыбь морская, переливаются; на масличныя рощи, какъ сѣроватыя облака, отѣнявшія скалы дальнихъ холмовъ… Если въ это время мимо него пробѣгалъ тяжело, какъ оселъ, нагруженный, полуголый босой мальчишка, старикъ съ зависти швырялъ мальчугану подъ ноги свою палку и ворчалъ:
— Вотъ этому еще долго жить! Нищій — а живучъ!
Когда ему, наконецъ, внушили, что пора распрощаться съ добромъ и о душѣ подумать, онъ совсѣмъ обезумѣлъ. Выбрелъ пошатываясь на свой дворъ, какъ сумасшедшій, и ну, направо и налѣво, дубиной подшибать и утокъ, и гусей, и индюшекъ.
— Мое добро! съ собой возьму! кричитъ…
3) Помѣщики1.
править1 Въ этомъ очеркѣ изображенъ классъ мелкопомѣстнаго итальянскаго дворянства, постепенно исчезающій. Пр. пер.
Всѣ они писать умѣютъ — вотъ въ чемъ бѣда. Въ пасмурное утро они тоже встаютъ съ зарей, въ жатву умѣютъ жариться на солнцѣ, не хуже всякаго нищаго рабочаго. Тѣже у нихъ и кости и кожа, что у простого человѣка. Они и встаютъ рано и жарятся на солнцѣ все для того, чтобы наблюдать, какъ бы простой человѣкъ не раззорилъ ихъ, бездѣльничая на работѣ. Но если у васъ какое дѣло съ нимъ заведется, то они прежде всего ваше имя и фамилію выспросятъ, и про родителей справки наведутъ, и перомъ, въ родѣ вороньяго клюва, все это впишутъ въ книгу. Въ книгѣ этой много всякихъ дѣлъ долговыхъ понапутано. Если попадетъ ваше имя туда, такъ не скоро развяжетесь.
Придетъ къ нему его испольщикъ.
— Ты еще, скажетъ помѣщикъ: — съ прошлаго года мнѣ четверть зерна не донесъ.
— Батюшка, да урожай больно плохъ былъ.
— А развѣ я виноватъ, что дождя не было. Взять, что ли, мнѣ бутылочку воды, да посѣвы изъ стаканчика поливать. А?
— Потомъ я своимъ вашу землю, сударь, полилъ; вотъ какъ старался.
— А я тебѣ за то и плачу! И я тебѣ потомъ плачу. Я самъ изъ себя сокъ выжимаю на расходы, чтобы земля была улучшена, чтобы рабочіе инструменты были хорошіе. А вы, чуть годъ поплоше, бросаете испольщину; узелъ подъ мышку, да и маршъ съ земли. Земля-то пустуй, что ли, по вашему?
Пословица говоритъ: «нищій дороже богатаго». Потому что коли нищій задолжаетъ, шкуры-то съ него за свой долгъ не сдерешь. И выходитъ, что тотъ, у кого ничего за душой нѣтъ, долженъ платить за наемъ земли дороже другихъ. Хозяинъ съ нимъ больше рискуетъ. И дѣйствительно. Если урожай тощъ, такъ испольщикъ такъ и знай: бери узелокъ подъ мышку, да и убирайся. Но убираться такимъ образомъ, конечно, очень непріятно, послѣ того, что цѣлый годъ какъ волъ проработалъ; да и впереди длинная зима… Въ плохой неурожайный годъ поневолѣ всякій взбѣсится, а тѣмъ паче помѣщикъ, какой онъ тамъ ли на есть. Однажды во время жатвы, которую, казалось, Господь проклялъ, капуцинъ монахъ, ѣздившій за сборомъ изъ ближайшаго монастыря, около этакъ полудня, приблизился къ усадебкѣ дона Пидду, пришпоривая своими деревянными сандаліями отличнаго гнѣдого мула. Капуцинъ издали еще крикнулъ: «Благословенъ Христосъ, благословенна Марія».
Донъ Пидду сидѣлъ на ящикѣ, съ выломаннымъ дномъ. Онъ уныло глядѣлъ на тощую полосу, забитую сорной травой: кое-гдѣ только колосъ торчалъ. Съ неба огнемъ палило, а его голая голова не чувствовала жару: въ такомъ онъ находился отчаяніи.
— Экая кобыла знатная у васъ, Фра-Джіузеппе! Одна стоитъ больше всѣхъ моихъ четырехъ клячъ, которымъ ныньче нечего ни жрать, ни молотить, промолвилъ мелкопомѣстный баринъ.
— Для сбора эта животинка мнѣ отпускается, отвѣчалъ Фра-Джіузеппе. — Благословенъ жертвующій. Я за сборомъ.
— Счастье тебѣ, что собираешь, а не сѣешь, не жнешь. Только и дѣла тебѣ, что въ колоколъ ударить, да въ трапезную спуститься изъ кельи. Кушаете себѣ на здоровье жертвы жертвующихъ. А у меня вонъ пятеро ребятъ; надо всѣмъ хлѣба припасти. Погляди: вонъ что уродилось! Прошлый годъ я тебѣ двѣ мѣры зерна отсыпалъ, чтобы Санъ-Франческо добрый годъ послалъ, а намѣсто того цѣлыхъ три мѣсяца не то что дождя ни капли, а даже небо-то словно огнемъ сыплетъ на землю.
Фра-Джіузеппе и самъ потъ съ лица стиралъ носовымъ платкомъ.
— Что? небось, жарко, Фра Джіузеппе? Вотъ я тебя сейчасъ освѣжу.
И донъ-Пидду, вмѣстѣ съ двумя поселянами, тоже какъ и онъ злыми, вслѣдствіе неурожая, схватили капуцина, задрали ему на голову рясу, и зеленой водой изъ пруда полили.
— Дьяволъ тебя носитъ, ругался донъ-Пидду: — какой прокъ тебѣ жертвовать. Сунься другой разъ — не то еще будетъ!
Съ тѣхъ поръ донъ-Пидду къ себѣ въ усадебку не пускалъ больше капуциновъ. «Лучше, говоритъ, пусть францисканцы за сборомъ ѣздятъ — тѣмъ дамъ. Попробую, что будетъ».
Фра-Джіузеппе все это себѣ на усъ намоталъ.
— А! почтеннѣйшій, тебѣ на мои портки взглянуть захотѣлось! Ну, такъ попомни, донъ-Пидду, я тебя доведу до тото, что самъ безъ портковъ останешься.
Капуцинъ былъ мужчина еще видный, крупный, съ толстой какъ у быка, загорѣлой шеей, съ огромной бородой. Поэтому во всѣхъ закоулкахъ и переулкахъ женщины его останавливали, зазывали въ дома, и мужики въ него многіе, какъ въ оракула, вѣровали.
— Берегитесь этого дона-Пидду, сталъ повсюду совѣтывать Фра-Джіузеппе: — не связывайтесь съ нимъ. Богъ отъ него отступился; надъ землею его тяготѣетъ гнѣвъ Господень.
Передъ великимъ постомъ приходили въ село проповѣдники, чтобы подготовить народъ къ говѣнью. Если требовалось произнести энергичную проповѣдь по поводу какого особаго грѣшника, либо женщины погибшей, то Фра-Джіузеппе всегда указывалъ на домъ дона-Пидду. Передъ этимъ именно домомъ и слѣдовало, дескать, произнести громовыя слова. Ничего дону-Пидду не спорилось: хлѣбъ не родился, скотъ валился, жена лежала больная, дочери всѣ перезрѣлыя, ни одна замужъ не выдана. Доннѣ Сариддѣ, старшей, было почти тридцать лѣтъ, а она все еще называла себя «Саридда», уменьшительнымъ именемъ, чтобы не такъ скоро роста. На имянинахъ у головы, въ послѣдній день масляницы, она наконецъ, нашла себѣ жениха. Петръ Макко, что бочками торгуетъ, видѣлъ, какъ она съ дономъ Джіованино, въ кадрили, руки другъ другу пожимали. Донъ Пидду послѣднее время въ кускѣ себѣ отказывалъ, чтобы имѣть возможность свозить дочь на вечеръ. Сшилъ ей щолковую кофту, съ низкимъ вырѣзомъ на груди. Какъ знать, чего не знаешь. По этому случаю, капуцины-проповѣдники держали слово на улицѣ передъ самымъ домомъ головы насчетъ соблазна женскими прелестями, и громили грѣхи, свершившіеся въ домѣ. До того это было нехорошо, что голова приказалъ ставни закрыть. А то, пожалуй, народъ глупъ: толпа, разиня ротъ, слушаетъ, слушаетъ капуцина, да и повыбьетъ стекла каменьями.
Донна Саридда счастливая вернулась домой; всю ночь не спала, все о донъ-Джіованино думала. Она не знала, бѣдняжка, что утромъ Фра-Джіузеппе собирался объяснить ему, дону Джіаванино.
— Что это, вы съума сошли, хотите вступить въ семейство дона-Пидду! Вѣдь у него скоро въ домѣ все опишутъ, все съ молотка продадутъ.
Донъ Джіованино о приданомъ знать не хотѣлъ, ему не нужно было приданаго. Но опись въ помѣщичьемъ домѣ — посрамленіе; это другой разговоръ. И въ самомъ дѣлѣ, народъ толпился передъ воротами дома дона-Пидду и глазѣлъ, какъ выносили шкапы и большіе комоды. Дѣвушки плакали, блѣдныя какъ воскъ; хлопотали, чтобы больная мама, лежавшая въ задней комнатѣ на постели, не узнала, что дѣлается въ домѣ. Она, бѣдная, притворялась, что ничего не знаетъ, и не замѣчаетъ. Раньше, покуда ноги ее носили, она много разъ ходила съ мужемъ умолять то нотаріуса, то судью. «Завтра заплатимъ», «послѣ завтра расчитаемся».
Возвращалась она домой, опираясь на улицѣ о стѣны домовъ, пряча лицо въ свой бурнусъ. Въ ней была баронская кровь. Въ тотъ день, когда производилась опись, донна Саридда вездѣ сама окна закрыла; гдѣ могла и ставни притворила. Извѣстно: кто на свѣтъ дономъ родится, тотъ очень чувствителенъ насчетъ стыда. Донъ-Пидду, когда ужь ему совсѣмъ не чѣмъ было жить, нанялся на мѣсто, да и на мѣсто-то взяли его больше изъ жалости — во время жатвы надсмотрщикомъ въ Фіумегранде. Лихорадка тогда тамъ такъ и косила крещеныхъ, такъ и косила. Но вѣрите ли? донъ-Пидду не боялся лихорадки, а боялся только того, чтобъ простые мужики, надъ которыми онъ присматривалъ, не прознали, что онъ помѣщикъ…
Простой мужикъ, всякій нищій, покуда руки-ноги служатъ, какъ-никакъ да можетъ себѣ кусокъ хлѣба добыть, говаривалъ донъ Маркантоніо-Мальерба, когда впалъ въ великую бѣдность. Дѣтей у него была куча, жена всегда беременна; ей самой приходилось и хлѣбы печь, и похлебку варить, и бѣлье стирать, и полъ мести. Донамъ столько разныхъ вещей требуется: совсѣмъ они иначе, чѣмъ простой человѣкъ пріучены жить. Сынишки дона Маркантоніо по цѣлымъ днямъ ходили съ пустымъ брюхомъ, однако, не жаловались. Тѣмъ не менѣе, старшій мальчикъ, когда его отецъ посылалъ въ лавочку взять хлѣба въ долгъ, или купить пучекъ салату, всегда наровилъ вечеромъ ходить; шелъ опустивъ голову, и даже лицо старался спрятать въ воротникъ своего заплатаннаго пальтишка.
Отецъ рукъ не покладывалъ, вышаривая, гдѣ бы кусокъ хлѣба заработать. То клочокъ земли за деньги найметъ, то изъ полу прикортомитъ. Изъ полей возвращался вечеромъ поздно, позднѣе всѣхъ, завернутый въ лохмотья большого платка своей жены, который вся семья величала «пледомъ». Землю свою онъ всегда старался перекапывать въ то время, когда никого кругомъ не было.
А въ воскресенье опять разыгрывалъ барина. Отправлялся въ Казино,[4] гдѣ сбирались поболтать всѣ мѣстныя именитости; тоже болталъ и смѣялся, запустивъ руки въ карманы; или игралъ въ карты на мелокъ, постукивая о полъ тростью, которую держалъ между колѣнями. Какъ пробьетъ полдень, всѣ спѣшатъ по домамъ. или кто куда завтракать. И бѣдняга донъ Маркантоніо тоже уходилъ домой, словно и его дома сытный завтракъ ждалъ.
— Что же я подѣлать могу! разсуждалъ онъ — Вѣдь не могу же я съ моими сыновьями въ поденьщину наниматься.
И мальчишки тоже: если ихъ отецъ пошлетъ занять у дяди Мину мѣру жита на сѣмяна, либо чашку бобовъ на похлебку, мальчишки краснѣли, и ворчали, словно они тоже были взрослыми донами.
Когда на нашу сторону вылился огонь изъ Этны, уничтожилъ виноградники и масличные лѣса, всякій, у кого руки были, по крайней мѣрѣ, могъ не умереть съ голоду. Но господа, имѣвшіе землю, находились въ такомъ положеніи, что лучше было бы имъ, если бы они сами были погребены подъ потокомъ лавы, погребены вмѣстѣ со своими усадебками, со своими ребятишками. со всѣмъ своимъ добромъ. Тѣ, кто не былъ заинтересованъ заливаемой лавою землей, выбрались изъ нашего околодка и наблюдали за движеніемъ огня издали, спокойно заложивъ руки въ карманы. Но мѣстнымъ жителямъ горько было. Сегодня лава захватила виноградникъ у одного; завтра навѣрно пройдетъ по полю другого. То она угрожала мосту на большой дорогѣ: то чей-либо домъ обвивала огненнымъ кольцомъ. Всякому было дѣло, кто не былъ расположенъ стоять сложа руки: надо было разбирать крыши, вытаскивать пожитки, спасать все, что можно было спасти. люди теряли головы, суетились и кишѣли, словно муравьи около раззореннаго муравейника.
Донъ Маркантоніо сидѣлъ съ семьей за столомъ, какъ разъ передъ блюдомъ горячихъ макаронъ, когда ему пришли сказать:
— Господинъ! лава въ вашу сторону направляется: еще немного и въ вашемъ виноградникѣ будетъ огонь.
У него, у бѣдняги, вилка изъ рукъ вывалилась. Сторожъ виноградника выносилъ уже изъ сарая, въ которомъ дѣлаютъ вино, снасти и принадлежности, выкатывалъ чаны, все, что могъ спасти. Жена сторожа у воротъ налаживала свѣчи передъ образомъ Богоматери, и читала канонъ Богородицѣ, надѣясь, что Мадонна отвратитъ бѣдствіе.
Донъ Маркантоніо прибѣжалъ запыхавшись. Онъ пригналъ осла. Сверху изъ темнаго облака, какъ дождь, сыпался горячій пепелъ. Съ дворика передъ сараемъ была видна гора вся черная; съ нея лился потокъ огня, и шелъ прямо на виноградникъ. Потокъ уже огибалъ холмъ, то обнаруживая пламя, то темнѣя. Въ воздухѣ что-то грохотало, словно громыхали тысяче чугуновъ. Вдали, деревья, къ которымъ приближалась лава, начинали какъ-то метаться, несмотря на то, что воздухъ былъ совершенно неподвиженъ; потомъ начинали дымиться, трещать, и вдругъ, мгновенно обращались въ пламенный снопъ. Точно огромные факелы загорались одинъ за другимъ во мракѣ, царившемъ надъ безмолвною окрестностію, по которой шествовала лава.
Жена сторожа безпрестанно ставила новыя свѣчи къ образу вмѣсто старыхъ, которыя сгорали быстро, какъ спички. Она плакала, бродила сама не своя, глядя на раззоренье, увѣренная, что хозяину сторожъ больше не понадобится, и что они останутся безъ мѣста. Сторожевой песъ сидѣлъ передъ виноградникомъ, уже охваченнымъ пламенемъ, и завывалъ. Казалось, самый сарай съ распахнутыми воротами, съ разобранной крышей, въ которомъ сколько лѣтъ дѣлалось вино, дрожалъ отъ ужаса, покуда его опустошали, и раекидыпали на волю въ поле, куда ни попало, его принадлежности. Скоро и его пришлось покинуть.
— Что ты тутъ еще дѣлаешь? спросилъ донъ Маркантоніо у сторожа, который еще старался спасти какіе-то желоба и боченки. — Ничего у меня не осталось и въ бочки нечего наливать.
И донъ Марко побрелъ домой, таща съ собой за уздечку осла.
По божески говоря, и у помѣщиковъ бываетъ свое горе. И не мало его. Они, какъ и всякій крещеный, тоже изъ костей и изъ кожи сдѣланы. Хоть бы донна Марина, другая дочь дона Пидду, которая связалась съ паренькомъ, служившимъ у отца на конюшнѣ, послѣ того, какъ потеряла всякую надежду выйти замужъ. Тогда они переѣхали въ деревню, потому что въ городѣ жить было нечѣмъ. Родители ей не то что обновки никакой не дѣлали, но и людей-то не показывали. Хоть бы собака какая пробѣжала мимо, да полаяла бы. Такъ и собаки не было.
Въ полдень горячаго іюльскаго дня, когда мошка толклась жужжа подъ пустымъ навѣсомъ, когда родители пытались соснуть уткнувшись носомъ въ стѣну, донна Маріанна пошла за шалашъ и отыскала тамъ паренька. Онъ всегда краснѣлъ и бормоталъ ни вѣсть что, каждый разъ, когда она впивалась въ него глазами. Теперь она пришла, ухватила его крѣпко, крѣпко за кудрявую голову и добилась поцѣлуя.
Донъ Пидду могъ бы умереть съ горя. Послѣ того, какъ у него въ домѣ все продали съ молотка, послѣ всей бѣдности, которую онъ испытывалъ, онъ не могъ себѣ представить возможность упасть еще ниже. Бѣдная мать узнала объ этомъ, когда исповѣдывалась передъ пасхой. Святая она была женщина. Донъ Пидду въ это время, вмѣстѣ съ другими помѣщиками, говѣлъ въ монастырѣ у капуциновъ и не выходилъ изъ монастыря. Помѣщики съ своими рабочими вмѣстѣ ходили въ церковь слушать проповѣди и исповѣдываться. Даже платили монастырю за содержаніе и исповѣдь рабочихъ, въ надеждѣ, что послѣдніе обратятся на путь истинный и вернутъ господамъ украденное добро. За эту недѣлю благочестиваго искуса, господа братались съ мужиками. Помѣщики, ради смиренія, служили за столомъ своимъ слугамъ, которыхъ это до того конфузило, что имъ куски въ горло не лѣзли. Въ трапезной жевало столько ртовъ, что, казалось, она обратилась въ огромный переполненный скотомъ хлѣвъ. А миссіонеры громко выкрикивали тутъ же свои проповѣди о чистилищѣ и объ адѣ. Въ этомъ году донъ-Пидду не собрался говѣть въ монастырѣ… Во-первыхъ потому, что денегъ у него не было, чтобъ капуцинамъ заплатить по обычаю; во-вторыхъ, опять потому же, что у него ничего не было, и слѣдовательно слугамъ ничего и красть не оставалось. Но мѣстный судья, пріятель, увезъ его съ собой, насильно хотѣлъ святымъ сдѣлать. Эта недѣля истинная радость для дьявола, который оставшихся дома членовъ семейства хочетъ въ грѣхъ вводить. Мужъ не могъ, напримѣръ, вернуться домой внезапно. Ворота монастыря не отпирались восемь дней. Это не мѣшало молодымъ барчатамъ, привезеннымъ отцами въ монастырь, исчезать изъ монастыря на всю ночь, до самаго разсвѣта.
До ушей дона Пидду дошли нехорошія вѣсти, распущенныя Фра-Джіузеппе. Донъ Пидду — точно ему тоже было 20 лѣтъ, или его ждала любушка — улизнулъ ночью изъ монастыря, самъ хорошенько не зная, что именно онъ накрыть хотѣлъ. Когда онъ вернулся къ разсвѣту, онъ былъ блѣденъ, какъ мертвецъ, за ночь на сто лѣтъ состарѣлся. На этотъ разъ контрабанда была обнаружена. Одинъ изъ миссіонеровъ стоялъ у воротъ на колѣняхъ и отмаливалъ тѣ грѣхи, которые ночные бѣглецы надѣлали внѣ монастыря. Донъ Пидду тоже бросился передъ нимъ на колѣни и выплакалъ передъ нимъ всѣ слезы, которыя накопились въ сердцѣ.
Боже! что онъ нашелъ тамъ, у себя дома въ маленькой спаленькѣ своей дочери, въ которую даже солнце никогда не заглядывало! Паренекъ, служившій въ конюшнѣ, выскочилъ при немъ въ окно. А дочь, Маріанна, блѣдная какъ смерть, осмѣлилась глядѣть ему въ глаза, и, ухватясь за дверь, не пускала его въ комнату, обороняя любовника. Тогда передъ его глазами мгновенно пронеслись и остальныя дочери, и больная жена, и жандармы и цѣлое море крови.
— Ты? это ты?! несвязно бормоталъ онъ.
Она, безстыдная, дрожала, но не отвѣчала ни слова. Потомъ упала на колѣни, простерла къ отцу руки; ему казалось, что она прочла въ его глазахъ готовность совершить дѣтоубійство.
Онъ убѣжалъ, схватившись руками за голову.
Все это выслушалъ капуцинъ, которому донъ-Пидду исповѣдовался, и посовѣтовалъ ему забыть это великое горе, Господа ради. И при этомъ сказалъ:
— Видите, господинъ: простой бѣднякъ не изъ благородныхъ, когда съ нимъ такая бѣда приключится — молчитъ. Отъ бѣдности молчитъ, отъ того, что не знаетъ ни читать, ни писать. А если отведетъ душу, какъ умѣетъ, такъ непремѣнно попадетъ на каторгу.